Сибирские байки

Дикая девка

В начале восьмидесятых мы вскрывали могильники на юге Хакасии, там, где Минусинская степь сменяется горной тайгой. Места красивейшие: чуть всхолмленная степь с севера, лесистые сопки — с юга. У подножия сопок — озерца с чистой родниковой водой. Их окружают редкие сосны — раскидистые, мощные, такие, как их рисуют на картинках. Чем выше по склонам, тем гуще тайга. Словно бойцы-единоборщики вышли в поле, а за спиной у них — несметные лесные рати…

Древняя эта земля. Вдоль дорог до сих пор встречаются «каменные бабы» — грубо обтесанные валуны, чаще всего — поваленные, бессмысленно уставившиеся пустыми глазницами в зенит. В блеклом небе кружат орлы. Днем раскаленный воздух дрожит над землей, заволакивает маревом северный горизонт.

От степи веет безумной древностью: так и видишь, как проходят по равнине орды Чингиз-хана, как скачут одетые в шкуры всадники, останавливаются, поят в озерах своих лохматых коротконогих лошадок…

В прочем, люди жили в этих местах задолго до монгольского нашествия: доказательством тому были раскопанные нами могильники эпохи бронзы. Видимо, порубежье между лесом и степью было для окрестных племен священным местом. Три могильника на расстоянии нескольких десятков метров друг от друга, и в каждом — богатейшие клады. Серебро, бронза, останки коней, рабов, жен…

Мы работали увлеченно. Уже через месяц после начала экспедиции я знал, что материала мне хватит на докторскую диссертацию, и пропадал в раскопах с рассвета до поздней ночи.

Жили мы в деревне с банальным названием Павловка, а сами раскопы были километрах в трех от нее, на сопке Дикая Девка. В самом начале лета я как-то попытался узнать у рабочих из местных, откуда взялось это имя. Ведь зачастую с такими локальными географическими названиями связаны презабавные легенды и поверья. Но население Павловки было к топонимике более чем равнодушно: ну, зовут горушку Девкой, какая разница? Потом и мне стало не до того, и только когда я познакомился с Антоном-Бирюком, кое-что выяснилось.

Бирюк — не фамилия, а накрепко прилипшее прозвище, весьма точно передававшее отношение к нему односельчан. Антону к тому времени было уже за пятьдесят, но он так и не женился, хотя бабы стаями вились возле него. Жил он один, по деревенским меркам пил весьма умеренно, был работящ и никаких внешних изъянов не имел. Числился всего лишь конюхом, но на самом деле был чем-то вроде старшего скотника и столярно-шорной мастерской в одном лице. Чем не жених? Разведенок да соломенных вдовушек в деревне всегда хватает. Бабы жаловались Бирюку на горькую женскую долю, на то, как трудно в доме без мужика… На просьбы что-нибудь починить, подладить Антон отзывался охотно, но более или менее продолжительного романа ни с кем не завел. Да и 'сильную' половину односельчан не очень-то жаловал своей дружбой. В общем, как есть бирюк, волк-одиночка…

Местные кумушки сильно подивились тому, что Антон сам пошел на знакомство с нами, археологами. Как-то, вернувшись с раскопа, я застал его сидящим на крыльце «заежки», где мы жили. Видимо, ждал он давно: увидев меня, Антон вроде как даже обрадовался, хотя по его невыразительному лицу, напоминавшему физиономии каменных баб, обычно сложно было что-нибудь понять:

— Слышь, начальник, разговор есть… Может, зайдешь ко мне?

Я пожал плечами: все равно вечером делать нечего, можно и в гости сходить…

Бирюковская хата поразила меня аскетической аккуратностью: все на месте, все при деле, ничего лишнего. В единственной комнате — столярный верстак, куча еще каких-то инструментов, а для жизни, то есть для сна и еды места почти не оставлено. Однако это «почти» — именно столько, сколько нужно нормальному человеку, который делает только то, что хочет сам, и не задумывается о мнении окружающих. Телевизора у Бирюка не было, зато обнаружилась очень неплохая библиотека. Пока я рассматривал книжные корешки, он звенел посудой на кухне. Минут через десять он позвал меня:

— Эй, начальник, я что пригласил: самогон тут у меня сготовился, может, попробуешь?

Я вообще-то не особо люблю самогон, но, в отличие обычного мутного пойла с запахом резины, который флягами гонят в каждой деревенской избе, Бирюковский напиток оказался чем-то средним между коньяком и «Рижским» бальзамом. Мы выпили, закусили какими-то самодельными консервами, а я все пытался понять: в чем истинная причина этого приглашения, что у него за разговор?

Начав со стандартно-вежливых расспросов, Антон поинтересовался и нашими раскопками. Причем чувствовалось, что он разбирается в истории несколько больше, чем этого можно ожидать от деревенского конюха. Я увлекся, рассказывая, и мы проговорили так весь вечер. Уходил в «заежку» я хорошо навеселе, так что мне уже было не до размышлений: что же на самом деле нужно от меня Бирюку? Ну, захотелось с грамотным человеком поговорить — чего же в этом плохого?

Несмотря на то, что выпили мы немало, похмелья на следующий день у меня не было совершенно. Я подивился качеству бирюковского самогона, и через несколько дней, встретив случайно Антона в магазине, чуть ли не напросился к нему в гости. Кроме самогона, заинтересовали меня некоторые книги, которые я заметил в его библиотеке. Давно хотел прочитать, да не удавалось достать. Бирюк, к моему удивлению, радостно согласился снабжать не только меня, но и любого в экспедиции книгами (только возвращайте), а также своим самогоном, который мы между собой быстро прозвали «амброзией».

С тех пор я, по крайней мере, пару раз в неделю бывал у Бирюка. Естественно, рассказывал обо всем, что происходит на раскопе. Был уже конец сентября, когда мы вскрыли еще один могильник, оказавшийся женским захоронением. Еще более старым, чем предыдущие три. Сохранился он не очень хорошо, но кое-что осталось. Как-то вечером я зашел к Бирюку сразу с раскопок. У меня были с собой коробки с найденными бронзовыми женскими украшениями: детали ожерелья-гривны и несколько бляшек, которые древние модницы крепили к косам.

Естественно, я не упустил случая похвастаться находками приятелю. Ждал от него, как всегда, умеренного любопытства, но Антон вдруг уставился на них, как на призрак. Мне показалось, что мой приятель уже где-то видел подобные вещи. Я напрягся. Не смотря на то, что в те годы в Союзе о возможности 'черной археологии' и речи не шло, очень часто случалось, что ценнейшие раритеты попадали в руки непрофессионалов. Размоет весенний поток могилу, потом мальчишки соберут забавные цацки. Хорошо, если в школу притащат, к учителю истории. Бывало, ценнейшие экспонаты десятилетиями прозябали в мелких краеведческих музеях, пока на них не наталкивался случайно кто-нибудь из ученых.

— Ты уже где-то видел такие? — Осторожно спросил я Бирюка.

Он очнулся от оцепенения, тряхнул головой:

— Видел. На ней.

— На ком? — Не понял я.

— Ладно, расскажу. Только обещай, что психом меня считать не будешь.

Я пожал плечами:

— По-моему, ты вполне нормальный.

Тут-то Бирюк и рассказал мне легенду о Дикой Девке, о происхождении названия сопки:

— Говорят, жил когда-то хакас — охотник. Хотя, я думаю, не хакас даже, а из тех, чьи могилы вы раскапываете. В общем, жил охотник, и не было у него сыновей, только дочка-красавица. Мужик ее любил, баловал всяко, а девчонка не к тряпкам да бусам тянулась, а к луку со стрелами, к охотничьей снасти. Отец радовался, учил ее всему, что сам знал. К пятнадцати годам она могла лису на скаку плеткой убить, уток стреляла не хуже любого другого охотника… Мало того — притащила девка однажды в дом пару волчат, сосунков совсем, выходила их, вырастила, и были они у нее заместо лаек, дичь для нее таскали, везде с ней бегали… Но пришло время выдавать девку замуж, и посватался к ней ихний хан, или бай, или как там их звали… Отец рад: не за простого мужика дочка пойдет, проживет всю жизнь в сытости да в богатстве. А девка не захотела к баю младшей женой идти, собралась, села на коня, кликнула своих волков да подалась в степь. Бай озлился, отправил за ней своих слуг, да куда там… Гнались они за ней, гнались, настала ночь… И слышат мужики: волки воют. Да не один-два, а целая стая. Набросились волки на коней — которых загрызли, которых распугали, мужики сами еле от зверей факелами отмахались. Пришлось им ни с чем возвращаться. С тех ту дочку охотника в деревне никто не видел. А потом стали говорить, что по осени в степи бывает волчий гон, и вместе со стаей несется на коне Дикая Девка… И кто увидит ее — навек порченым останется, не будет ему покоя, пока не бросит он все и не уйдет в степь — умирать…

— Красивая легенда, — улыбнулся я, когда Бирюк замолчал.

На самом деле рассказ показался мне странным. Неправильным каким-то. И название 'Дикая Девка' неправильное. Русские новожилы в Сибири, если и воспринимали мифы местных народов, то имена героев оставляли оригинальными. Переиначивали, конечно, но, когда слушаешь заимствованную легенду, всегда понятно, что речь идет о местных, а не о пришлых. А тут легенда вроде про древние времена, а зовут героиню просто Девкой. Да еще и Дикой. Словно придумали сказку уже русские, замаскировав под старину.

— Это — не легенда. — набычился Бирюк. — Это — правда. Я сам Дикую Девку видел…

— Как?

— Да вот так… В сорок четвертом по осени волки лютовать стали. Коров резали, чуть ли не в стайки залезали… А мужиков тогда в деревне почитай что и не было, кто — на фронте, кого раскулачили… Мне тогда тринадцать сравнялось, ну я и решил стаю подкараулить. Взял отцовское ружье, пошел на летнюю дойку, куда колхозное стадо на ночь загоняли. Бабы спать завалились, а я устроился у загородки. Жду. Луна взошла, огромная такая, полнолуние как раз было. Светло, как днем, иней на сухой траве блестит. И вот вижу: кто-то через луг скачет. Конь здоровый, черный… А потом пригляделся: не конь здоровый, коняшка-то, наоборот, маленькая, хакасская, а сидит на ней деваха молодая, тоненькая такая, как статуйка, но с конем управляется лучше любого мужика. Косы у нее — до лошадиного крупа, одета, как старые хакаски одеваются, в шаровары да в длинную рубаху с жилеткой, на голове — суконная шапка с узором. На шее — монисто вроде как то, что вы раскопали, концы кос серебряными бляшками блестят. Но сама вроде русская, не узкоглазая, а такая, как бы сказать… Ну, вроде как помесь с волжскими татарами, или казачка: брови черные — дугой, глаза серые, огромные.

Подскочила деваха ко мне, осадила коня… Я встал, как дурак, смотрю на нее… Про ружье забыл, про коров забыл… Сколько мы так стояли, не знаю. Луна ей прямо в лицо светила, так что я ее до самой мелкой пуговички рассмотрел, все наглядеться не мог. И она на меня смотрит и смотрит, вроде как изучающее, вроде как что-то понять хочет. Потом поддала она коню пятками, так что он на месте прокрутился, и вскачь от меня. Только косы мотнулись. А за конем, смотрю, несутся волки — десятка два, не меньше… Тут меня страх пробрал: хана девчонке. Хотел я пальнуть по волкам, да вдруг понял: не простая это девка, а та, Дикая, охотница, о которой сказки рассказывают…

— А что потом?

— Да ничего. Каждую ночь я потом в степь ходил, искал дикую охоту, и на следующую осень тоже, только ни разу больше не встретил… Потом меня на лесоразработки забрали, потом — в армию, потом — в городе жил. В шестидесятом в деревню вернулся — не могу без степи. С тех пор живу вот.

И так безнадежно произнес это Бирюк, что мне стало не по себе. Неужели сказка, поразившая детскую фантазию, может настолько испортить человеку жизнь?

Мы выпили еще по стопарику, потом — еще и еще. Бирюк, обычно не хмелевший, вдруг раскис, так что мне пришлось уложить его на кровать, а самому «на автопилоте» брести до «заежки».

Снова встретились мы лишь через неделю с лишним. Все дни перед этим я был занят по горло: начинался октябрь, мы сворачивали работы, подчищая последние «хвосты». Несмотря на довольно ранний час, Бирюк был заметно навеселе:

— Ты это, не ходи ко мне сегодня, — вместо приветствия выпалил он.

— Что так, — удивился я.

— Напьюсь я сегодня. Лихо мне. Не напьюсь — опять в степь пойду, Дикую Девку ловить…

Эта встреча как-то странно повлияла на меня, так что ночью я долго не мог уснуть. Полная луна нагло заглядывала в голое окно «заежки» — за лето мы не удосужились смастерить что-нибудь вроде шторок. Я накинул штормовку и вышел покурить. Тот, кто ни разу не был в степи на излете осени, когда ночью воздух звенит от первого мороза, а звезды кажутся волшебными яблоками, готовыми сорваться в протянутую руку, тот никогда не поймет навалившегося на меня ощущения бесконечности мира. Спать не хотелось совершенно, и я, словно сомнамбула, побрел к озеру. Полночь уже миновала, луна забралась в зенит, а я все сидел на берегу, смотрел на черную воду, и мысли скакали то к предстоящей защите диссертации, то к тем племенам, чьи могильники мы раскапывали, то к легендам этого древнего края… Постепенно я словно растекся по степи, слился с ней. Сухие умершие травы покрывали мою кожу, по груди мчались табуны коней…

Тут мое внимание привлек какой-то шорох за спиной. Я оглянулся — и встретился взглядом со зверем. Огромный, много больше тех, которых я видел в зоопарке, седой волк сидел на пригорке и пристально глядел на меня. Во взгляде зверя не было ничего, кроме ленивого любопытства. Самое странное, что в тот момент я не испугался.

— Ты откуда? — Глупо спросил я.

Волк, естественно, ничего не ответил, лишь медленно поднялся, прислушиваясь к чему-то. Через секунду и я услышал конский топот. Вдоль берега проскакал всадник, а за ним — свора волков. Волк напружинился, прыгнул, легко догнал стаю, присоединился к ней. Тут со мной что-то случилось, и мне мучительно захотелось мчаться за этим всадником по хрустящей от мороза траве. Я сделал шаг, другой, побежал, потом ноги у меня подкосились, я упал на землю, больно ударившись грудью…

Следующие события я помню смутно. Отдельные картины, даже не картины, а ощущения. Качающийся горизонт, блестящая от лунного света степь. Боль в легких от того, что захлебываешься на бегу морозным воздухом. Пахнет волчьей шерстю и сухой травой, пахнет проехавшей по дороге машиной, прошедшим стадом, пробежавшей из норки в норку мышью. Запахов много, они плотные, густые, кружат голову, словно водка, заставляют бежать еще быстрее… И я — не один, рядом бежит еще кто-то, этот кто-то поворачивает голову, и я вижу горящие азартом бега, красные, словно угли, глаза, чуткий влажный нос… Потом откуда-то, с непостижимой высоты, опускается тонкая девичья рука, ложится мне на шею, и я слышу слова, которые не могу повторить, но я знаю, что они означают ласку… И я снова мчусь, стараясь обогнать стаю, мчусь, словно птица, не чувствуя собственных усилий…

Очнулся я ранним утром. Я спал на стерне, было холодно, все тело затекло и болело. Кое-как размяв ноги, я пошел к видневшейся неподалеку лесополосе. За ней, как я и надеялся, обнаружилась дорога. Не проселок, который вел в Павловку, — асфальтированный тракт. Минут через двадцать меня догнал молоковоз. Оказалось, что я очутился километрах в ста пятидесяти от Павловки, почти у самого райцентра. Водитель долго веселился, пока я узнавал у него, где я все-таки нахожусь:

— Надо же так напиваться! Ты в зеркало-то глянь: хоть помнишь, кто тебе морду бил?

Я повернул к себе зеркало заднего вида и вздрогнул: глаза ввалились, вокруг рта — запекшаяся кровь. Хотя синяков на лице нет, губы тоже вроде целы. Я, как мог, оттерся платком, более или менее привел в порядок волосы. К счастью, в кармане штормовки у меня были деньги и паспорт, и я на рейсовом автобусе благополучно добрался до нашей базы… Оказалось, что меня не было почти неделю, и уже подали заявление в милицию. Скандал удалось замять: я сочинил что-то про великую любовь, так что никто особо не обижался, что я не принимал участия в сборах. Уехали мы через два дня. Встретиться с Бирюком больше не удалось. Он куда-то пропал, то ли пил беспробудно, то ли действительно ушел в степь искать Дикую Девку.

Случилось так, что на следующий год я не попал в экспедицию, работающую на павловских могильниках. После защиты кандидатской меня пригласили преподавать в Ленинград, а тогда это было исполнением самых заветных моих желаний. За прошедшие двадцать лет я ни разу не был в Хакасии. Да и к лучшему это… Потому что каждую осень, стоит ударить первым морозам, что-то поднимается в душе. А потом, перед самым полнолунием, наступает провал. И я два-три дня жизни просто теряю. Где я, что я делаю в это время, я не знаю, но каждый раз обнаруживаю себя где-нибудь в лесу или на морском берегу.

Боюсь, что из степи я вообще не вернусь…

Профессор Алексей Максимович Поляков, один из самых именитых участников семинара, посвященного юбилею гумилевской «Великой Степи», известный Санкт-Петербургский археолог, замолчал. Плеснул себе в стакан водки, разбавил тоником — от долгого рассказа у него пересохло в горле. Потом подошел к окну и замер, глядя вдаль.

Новая столица Казахстана Астана была видна из окон гостиницы как на ладони. В центре уже зажигались огни реклам, а на горизонте из багровых туч поднималась полная луна, еще бледная на фоне зеленого, как знамя ислама, осеннего неба.

— Если выйти сейчас, то можно попасть на автобус, идущий в Петропавловск. Выйти в степи. — Сказал молодой казахский бизнесмен Мурат Айсыров, который терпеливо слушал профессора, пока тот вспоминал события двадцатилетней давности.

В номере Полякова Мурат оказался совершенно случайно. Они столкнулись в лифте, и слегка подвыпивший профессор предложил соседу по гостинице 'посидеть' у него. Мурат так и не понял, почему он согласился зайти в гости, но сейчас его этот вопрос уже не волновал.

— Зачем в степь? — Пожал плечами профессор. — Лучше мы будем сейчас пить водку. У вас в Казахстане хорошая водка… Хотя, если бы мне сегодня не удалось найти собеседника, я бы, наверное, решился.

Мурат тоже подошел к окну и стол всматриваться в далекую линию горизонта.

Багровый закат отразился в его глазах, и они блеснули, словно угли.