Сибирские байки

История одной фотографии

Иногда мечты сбываются. Если, конечно, хотеть не «счастья всем даром», но чего-нибудь более реального.

Штука баксов — деньги. Но и восьмимегапиксельный Nikon со стеклянной оптикой — вещь. На встроенном макро-режиме можно сделать портрет таракана крупным планом.

Так что я позволил себе. А что? Зарабатываю прилично. Семьи пока нет, живу с родителями. Конечно, мужику под тридцать стыдно цепляться за мамину юбку. Но зато никто не будет попрекать истраченной «неизвестно на что» тысячей. И еще парой сотен «зеленых» на всякие «прибамбасы»: зарядник для аккумуляторов, запасную «флэшку», мини-штативчик… Мамы обычно понимают, что даже большим мальчикам иногда нужны новые игрушки.

Тем более, что и для работы мне камера — не лишняя. Три года я пробегал на репортажи с «олимпусовской» «мыльницей». На пресс-конференциях захлебывался слюнями, глядя на то, чем обвешаны профессиональные фотографы. Теперь и у меня — вполне приличная машинка.

Купил я Nikon в среду, а в субботу решил реализовать еще одну мечту-не мечту, но давнюю задумку: съездить в Немецкую пущу. Есть километрах в сорока от города такое место. В столыпинские времена кусок земли на берегу Иртыша купил какой-то барин с немецкой фамилией. Сам лишь раз удостоил своим появлением наш всеми богами проклятый Степной край. Полюбовался на полынные дали, на белую от соли землю и — ввалил деньги в то, чтобы вырастить здесь лес. Сложно сказать, зачем ему это понадобилось. Но в распоряжении для нанятых лесников написал: «Разбить дубраву по примеру степных уездов Крыма и Южной Малороссии». Хм… Нашел Крым… Но, что самое удивительное, сосны, дубы и липы прекрасно прижились на наших солончаках.

В гражданскую лес не свели потому, что был он молод и еще не годен на дрова. Рос и рос себе, никому не нужный. Перед войной агрономы придумали лесополосы, и Немецкая пуща стала опытным хозяйством. А потом на территорию наложила лапу лесная охрана и разбила рядышком питомник новогодних елей. Теперь посреди степи — несколько сот гектаров векового леса. Удивительно красивое место!

С поездки в Немецкую пущу и началась та история, после которой у меня появился очень странный снимок, приводящий в недоумение всех уфологов. И не менее странное ощущение в душе, которое я и сформулировать толком не могу. Но лучше по порядку.

Говорят, Земля имеет форму чемодана: где-нибудь на углу люди да встречаются. Я сел в рейсовый «Икарус» и сразу увидел знакомое лицо. Год назад инспектор ГУПРа (Управления природных ресурсов) Виктор Андреевич Березин позвонил в редакцию и попросил прислать корреспондента на заседание комиссии по утверждению плана застройки Атаманского сквера.

— Сашок, для тебя работа: можно опять устроить добрый скандал, — сказала мне шефиня.

— Угу, — ответил я. — Но тема-то вроде писаная?

— Ничо, найдешь нюансы, — нахмурилась шефиня.

Ладно, попытаемся. Хотя тяжба вокруг сквера тянулась уже пару лет, и газеты обсосали ее со всех сторон.

Началось все еще где-то в середине девятнадцатого века, когда царским указом была запрещена застройка старых кладбищ. Дескать, мало ли какая зараза из могил может повылазить… У нас чуть севернее Бугорского форштадта было Атаманское кладбище. При Александре II его превратили в сквер, оставив лишь памятники самым заслуженным казакам. Во время русско-японской здесь торжественно хоронили умерших в госпиталях полных Георгиевских кавалеров. После семнадцатого года «идеологически чуждые» монументы снесли, а сам сквер переименовали в «имени Пролетарской революции». В пятидесятые на окраине бывшего Бугорского форштадта построили кинотеатр. Тоже своего рода монумент в стиле сталинского ампира. Вот из-за него весь сыр-бор и разгорелся.

Новые хозяева «очага культуры» решили расширить бизнес и построить рядом с кинотеатром развлекательный комплекс: танцзалы, ночной клуб, боулинг. В центре города квадратный метр земли стоит столько, словно он вместо асфальта вымощен золотом. А тут, понимаете ли, какие-то чахлые кустики место занимают. Идея эта понравилась и городской, и областной администрациям. Не знаю, кто и сколько с этого строительства собирался получить, но «просто так» у нас подобные вопросы не решаются. Однако возмутились краеведы и прочие общественники. Первая статья про сквер (который к тому времени снова стал Атаманским) называлась «Танцы на гробах».

Потом начались забавные вещи. Через какое-то время парочка известных краеведов внезапно обнаружила не публиковавшиеся планы старого города, на которых кладбище уползало метров на пятьсот — подальше от кинотеатра. Правда, у одного историка оно смещалось к северу, у другого — на запад. А один из этих краеведов вскоре за свой счет издал полное собрание своих бесценных краеведческих сочинений.

Потом обнаружилось, что Российская Федерация царские указы не ратифицировала. То есть, если по закону, то строить можно. На архитектурной выставке уже демонстрировали макет досугового супер-комплекса. Проектировщикам оставался один шаг: получить разрешение на вырубку сквера. И вот тут случилось то, чего никто не ожидал. И чему я был свидетелем. Ответственный за экологическую экспертизу проекта Виктор Андреевич произнес на заседании комиссии долгую и прочувствованную речь: «загазованность атмосферы в центре города», «регулярное превышение предельно допустимых концентраций загрязняющих веществ», «недопустимость потери значительного участка зеленых насаждений». И так далее, и тому подобное. Великолепный пример канцелярской трескотни, суть которой: «Нет, и точка!»

ГУПР — федеральная структура, более или менее не зависимая от областной администрации. На него пытались давить, но у него откуда-то взялись деньги, и в запущенном до этого скверике начали срочно сажать молодые елочки и разбивать цветники.

Так что общественники, эти полусумасшедшие старички с кучей амбиций, к которым никто серьезно не относится, в тот раз победили. Пожалуй, единственный на моей памяти случай. Не было новой экологической экспертизы. Кинотеатр обанкротился, а перекупившие его дельцы не решились ввязываться в драку. Да еще телевизионщики на каком-то празднике прижали к стенке областного митрополита вопросом: «Угоден ли Богу вертеп разврата на православном кладбище?» Митрополит, видимо, был не в курсе интересов областной администрации и промямлил что-то вроде «Грешно такое».

И вот теперь герой одного из самых громких городских скандалов ехал со мной в одном автобусе. Виктор Андреевич тоже узнал меня, спросил:

— Далеко ли направляетесь?

— В Немецкую пущу.

— Вот как? А нам по пути…

В дороге мы развлекались, сплетничая о чиновничьих перестановках. Самого Березина, как он сам выразился, недавно «ушли на пенсию», так что я мог похвастаться свежими слухами. Уже подходя к лесу, я вспомнил историю с кинотеатром:

— Честно говоря, я тогда поразился вашему мужеству.

— Мне по-другому нельзя, — устало улыбнулся Виктор Андреевич. — У меня договор.

— С кем?

— С союзом леших и кикимор. — Мой собеседник лукаво прищурился: дескать, как я прореагирую на такое заявление? — Очень давно, когда я был младше, чем вы сейчас, я дал клятву, что ни действием, ни бездействием, ни по злому умыслу, ни по недомыслию не буду усугублять вред, наносимый людьми Земле-матушке, а при возможности — буду сокращать его.

— Хм, — я решил проигнорировать «союз леших». — Ну и формулировочка…

— А что?

— Как можно обещать не делать что-то «по недомыслию»? Ведь это — когда чего-то не знаешь?

— Учиться, учиться и еще раз учиться. И еще — головой думать…

С этого мгновения начались чудеса. Правда, я понял это потом.

Августовский лес встретил нас душистой прохладой. Хм… «Встретил прохладой». Вроде расхожее, пустое выражение. А ведь так оно и есть. Пока мы топали по пожелтевшей уже луговине, казалось, что солнечные лучи протыкают меня насквозь. Но стоило очутиться под кронами — словно кондиционер включили. Здесь пахло древесной прелью, грибами, медвяными лесными цветами.

— Люблю я Немецкую пущу, — глубоко вздохнул Виктор Андреевич. — Воздух здесь особенный. И грибов даже в сухое лето — валом. А уж в такое благодатное, как нынешнее…

Действительно, все говорили, что лето выдалось доброе: весь июль то парило, то обрушивались стремительные дожди, и что ни день — по небу плыли радуги. А ягоды на рынке стоили раза в два дешевле, чем в прошлом году.

— Я вообще-то фотографировать собрался, но мама просила чего-нибудь на жарешку привезти…

— Будет вам на жарешку. Я тут такие места знаю — можно ведрами брать.

И мы зашагали по тропинке вглубь пущи. Вообще-то я в лесу не новичок, турклуб многому научил. Но такого я не видел ни разу. Грибы сами выбегали нам под ноги: целые поляны лисичек, словно земля усеяна золотыми монетами; шеренги подберезовиков, плотные, как гномский хирд; боровики-воеводы на пригорках; нестройные толпы разнокалиберных подосиновиков — это пошли в атаку пановские «красные шапки»… Я разрывался на части, не зная, что фотографировать в первую очередь. Деревья определенно позировали мне. Вот липка на полянке, классическая, как в школьном учебнике. Вот согнутая тяжестью ягод облепиха. Вот рясная черемуха — ягод столько, что среди них не видно возящихся в ветвях черноголовых пичуг. Вот дуб: в развилке — огромное, метра два в диаметре, гнездо, и из него блестят чьи-то любопытные глаза. Да еще Виктор Андреевич то и дело показывал мне те вещи, которые я, может быть, сам бы и не заметил:

— Вон, смотрите: башмачок крупноцветный. Семейство орхидные. Встречается в основном на севере области, да и там почти исчез. Внесен в «Красную книгу». А тут — пожалуйста.

Я с сомнением покосился на невзрачные листочки.

— Интересно, как он сюда попал?

— Птицы принесли семена на лапах, а он и прижился. Лес опресняет подземные воды, здесь за сто лет почвы стали менее засоленными, чем вокруг…

К разговору о союзе леших мы вернулись, только когда сели перекусить. Виктор Андреевич подобрал где-то забавную коряжинку и теперь обстрагивал ее. Получался сидящий в философской задумчивости чертик.

— Было это на Алтае. Я там на практике после института работал. Как-то раз умудрился заблудиться. Заночевал в тайге…

Старик замолчал, погрузившись в воспоминания.

— И что дальше? — Не утерпел я.

— Под утро разбудил меня леший. Там, в горах, дикая нечисть сильна и не очень-то боится людей. Может и посреди дня явиться, начать морочить… Ну, мы поговорили… Потом он вывел меня к экспедиции.

— А почему вы про «союз» говорили?

Виктор Андреевич рассмеялся:

— Ну, это уже я сам придумал. Конечно, нет никакого союза-профсоюза. Просто у меня такое чувство: если с одним лешим договориться, то об этом вся нечисть Земли знать будет. Словно у них единый разум.

Я покачал головой, но ничего не сказал. Забавно: живет человек, работает. Вроде — как все. Чиновник. Обыватель. А в душе — поэт…

Словно в ответ на мои мысли, Виктор Андреевич продолжил:

— А еще мне иногда кажется, что ничего в ту ночь на Алтае не было. Привиделось мне, почудилось. Просто как-то надо себе объяснять, почему нельзя иной раз против совести идти. Знаешь, Саня, в жизни очень часто бывает: очень хочется уступить, смириться, сделать, как все. Все взятки берут, все живут для себя. Чем я хуже? Но — нельзя. Почему? Не знаю, даже как сказать…

— А патамушта! — Хохотнул я.

— Что?

— Это мы еще в школе так говорили. Оставит учительница тебя после уроков и начинает допрашивать: «Объясни, почему ты это сделал, то сделал?» Нужно характер выдержать, посмотреть ей в глаза и сказать: «А патамушта!»

— Вот подлецы! — Виктор Алексеевич откинулся на спину, подняв к небу чертика.

Повертел его перед глазами, полюбовался:

— Держи, Александр! Дарю!

Чертик уютно устроился у меня в ладони, потом переселился в кофр к Nikon`у.

После обеда мы еще побродили немного. Жестяный короб в рюкзаке Виктора Андреевича быстро наполнился, и он засобирался домой. Я проводил его до опушки. Минут двадцать смотрел вслед, пока не понял, кого он мне напоминает: одну из фигурок-нэцке, что стоят у мамы на полочке. Какой-то дорожный бог: худой жилистый старик с котомкой, шагающий так, словно и позади, и впереди у него — сотни и сотни километров.

Потом я «поймал» еще несколько обалденных кадров: лучи низкого солнца пробиваются сквозь листву, окрашивая все в призрачно-зеленый цвет. Заночевал в неглубоком логу, который пересекает пущу. По его дну сочится крохотный ручеек. Рождаясь из робких родничков, он никуда не впадает: выбежав за опушку, истончается, исчезает, прячется обратно под землю. Но под древесными кронами порой разливается в ширину до целого метра. Возле одной из таких бочажинок, в смородиновой духоте прибрежного затишка, я поставил палатку. Развел костерок, вскипятил чай. Долго сидел, глядя в огонь и думая о том, что Немецкой пущей можно лечить глубокие депрессии и прочие душевные заболевания. И еще в голове у меня почему-то все время крутились слова Березинского договора. Странная фраза, странные слова. Сейчас так никто уже не говорит…

Попытался представить себе ту алтайскую ночь, о которой рассказывал Виктор Андреевич. Горный лес — особый: сторожкий, суровый. По нему и днем-то блукать — не в радость, а уж если в темноте… И все-таки… Березин — не тот человек, чтобы из-за страха под что-то подписываться. Свой он и в тайге, и в горах. Наверное, дело в том, что нужно остаться один на один с ночью, найти время прислушаться к шороху листвы и к тем таинственным звукам, которыми полон лес. Интересно, а что бы я сказал лешему, приди он сейчас с текстом договора? Ведь такое решение — на всю жизнь…

— Но тогда жизнь будет иметь смысл, — пробормотал я вслух.

Когда сидишь у костра, можно разговаривать с самим собой, все равно никто не услышит:

«Ни действием, ни бездействием, ни по злому умыслу, ни по недомыслию…»

А ночью пришла гроза. Молнии сверкали так, что из палатки сквозь два слоя ткани были видны контуры деревьев. Наверное, это была последняя за лето гроза: в конце августа если и идет дождь, то долгий и нудный, как передовая статья в каком-нибудь корпоративном издании.

Я задремал под стук капель по тенту и проснулся от голосов. Разговаривали двое:

— Старый обещал привести наследника.

— Но он же ничего не сказал. Никакого знака не подал.

— Может, хочет, чтобы мы сами решили? Глянь-ка на него, Полевик, ты с людьми чаще встречаешься.

— Хорошо. Жаль, если Знающих станет меньше.

Под боком у меня был топор, но выработанные годами репортерства рефлексы заставили поступать по-другому. Когда молния на входе в палатку осторожно поползла вверх, я уже держал в руках Nikon и нажимал на «быструю съемку». По глазам полоснуло вспышкой, раздался топот — и тишина.

Потом я много раз пытался понять: что же мне удалось заснять? Вход палатки распахнут, словно его кто-то держит снаружи, между краями ткани — серые разводы и четыре ярких точки. Две — золотистые, две — зеленые. Вроде похоже на глаза.

Показывал фото уфологам, но и они сомневаются. Рассуждают об «энергетических сущностях» и прочем таком… Хотел сходить к колдуньям, которые у нас в газете объявления публикуют, но посмотрел на одну, приходившую в отдел рекламы, и решил, что не стоит…

И еще… Через пару месяцев после поездки мне пришлось писать некролог: умер Виктор Андреевич Березин. Я «уперся рогом», поговорил с теми, кто знал его лучше меня, и вместо стандартного «формата» получился полосный очерк. А что я еще мог сделать для хорошего человека?

Разве что перестать «откручиваться» от экологической темы, которую на меня упорно «навешивала» шефиня. Я перезнакомился с биологами в университете. Они зовут меня съездить следующим летом в Васюганские болота. Будет экспедиция, будут определяться возможности организации там заказника. Им нужен фотограф, готовый работать бесплатно: ученые сами за командировку не получат ни копейки, университету удалось найти деньги только на дорогу и питание. Отпуск за свой счет шефиня обещала… «Ни действием, ни бездействием, ни по недомыслию, ни по злому умыслу…»