Сибирский аллюр

Глава третья АВАНТЮРА С ПЕРЕОДЕВАНИЕМ, ИЛИ РОЖДЕНИЕ НОВОГО КАЗАКА

Новое Опочково выгорело дотла.

После того как женщины и дети, старики и больные были плетьми согнаны прочь с насиженных мест, казаки Ермака стали лагерем неподалеку от разоренного селища. Горланили песни, греясь у огромного костра, в который превратилось сейчас Опочково. Лошадей они стреножили и рядком-ладком приступили к пиру. Это была та жизнь, за которую казачество было готово умереть, продать душу дьяволу, пройти сквозь огонь и воду. Это была воля, казацкая вольная вольница! Мир принадлежал им, а если – нет, они его завоюют! Перед ними лежал новый мир, мир, заждавшийся их прихода. Сумасшедшие эти богатеи Строгановы пообещали им все земли Мангазейские, о которых рассказывали их посланники. Те самые посыльные, на долю которых выпало пережить уже немало ужасов по дороге на Каму.

– Горы… – мечтательно протянул Ермак. – Чужеземцы с раскосыми глазами… Ну и что? Видали мы и татар, и китайцев, и головы им, как капусту, рубали. А камень – он камнем и останется, даже если он в высоту на тысячу верст к небу дернулся. Неужто мы камней испугаемся, братцы?

За гибель Нового Опочкова никто мстить не собирался. Мужички из соседних деревень называли людей старосты Лупина законченными идиотами. Ну кто ж тягается с пятью сотнями казаков-то, а? Их пропускают, не чиня никаких препятствий, поят их лошадей, делятся запасами, пусть и с горечью в сердце, но отводят глаза, узнав, что забрюхатела пара баб… Все это можно пережить, а только жизнь одна и важна на свете, братцы. Бороться с казаками? Пресвятой Николай Угодник, до чего ж этот Сашка Лупин допился, если в голову ему такие мысли безумные вспрыгивать стали?

Мужики из Нового Опочкова сидели на берегу Волги, молча глядя на догоравшее село. По одной к ним начали подтягиваться потрепанные бабы, поддерживая больных и стариков, таща за спиной плачущую ребятню. Лица у большинства баб были в кровоподтеках, все в разодранной одежде. Им пришлось пережить сущую геенну. Причем огненную. Увидеть горящими родные избы.

И только маленькая новоопочковская церквушка уцелела. К местному священнику решил наведаться благодорнинский поп Вакула Васильевич Кулаков.

– Бог создал людей по образу и подобию своему. Вот и казаков тоже… создал, – немного смущенно оповестил он своего собрата и размашисто перекрестился. От его рясы воняло дымом походных костров, казачьи сапоги до колен были испачканы в грязищи, а в бороде застряли крошки. – Брат мой во Христе, давай уж вместе, что ль, помолимся, чтобы души грешные милость небес все-таки заслужили.

Священники преклонили колени перед иконостасом, истово помолились. А за церковными вратами догорало сельцо, кричали женщины.

– Видишь, брат мой, – заметил чуть позже казачий поп, вслушиваясь в пьяное пение ермаковых людей на пепелище, – церковь твою мы тебе сберегли. Богу спасибо-то скажи! А мне в дорогу дальнюю в земли неведомые лучше дай добром крест пасхальный…

Новоопочковский священник горестно застонал, доставая изукрашенный дешевым речным жемчугом крест, чтобы бросить его к ногам опаскудившегося на разбое собрата.

– Изыди, сатана! – крикнул он в отчаянии.

– Аминь! – скромно и вежливо ответствовал Вакула Васильевич Кулаков.

На волжском берегу между тихо воющими бабами метался чудом спасшийся Лупин, в ужасе заламывая руки.

– Марьянку… Марьянку-то не видели? – кричал он измученно. – Что с моей доченькой? С солнышком моим! С облачком золотым? Вы видели ее? Чего ж она не появляется? Почему вы ее не привели? Она мертва? Скажите же, не скрывайте от меня правду, я – человек крепкий, я сдюжу! Кто видел Марьянку? Кто?..

Он метался по берегу, но ни одна из воротившихся из погоревшего села женщин ничего не знала о Марьяне. Видели только, что изба старосты тоже погорела. Казаки ж не дураки, быстро, поди, сообразили, что это староста безумный решил против них пойти. Мужики даже говорить с ним и то не желали. Пусть вообще радуется, что товарищи в Волгу с камнем на шее не кинули. А жалеть… Жалеть его никто и не думал даже. Всяк из них кто Машку, кто Ольку, кто Лизку потерял. И никто не сомневался, что через девять месяцев появится кучка приблудных младенцев, что тоже как-то придется пережить и вынести. Жизнь на Руси Святой – дело непростое, всегда так было. Учись терпеть и дело с концом.

А Лупин все еще бегал по берегу, кричал, надеялся, что появится тот, кто скажет ему: «Ну да, да, мертва она, твоя Марьяшка! Казаки насмерть зарубили, не мучалась…»

Как бы не так: Марьяшку никто не видел, да и никто не верил, глядя на бушующее пламя, что Лупин когда-нибудь услышит о своей дочери.

– Пойду искать, – внезапно решился Лупин, когда на берег устало наползла ночь. – И не держите меня!

Никто и не думал даже. Есть только две вещи на свете, способные превратить любого крепкого мужика в юродивого: геройство и отцовская любовь. Погеройствовать Лупин уже успел… Так чего его удерживать-то, если он еще и вторую глупость на вкус попробовать собрался? Мужики посвистели ему вслед, довольные уже тем, что все еще живы, да и женки вернулись. Ну, отстроят сельцо заново, вновь назовут «Новым» – в девятый уж раз, если поп не врет. А казачий набег тоже какое-никакое разнообразие в серой жизни холопа на Волге. Буря, которая почти что мимо пролетела. Да и церковь спаслась… Это ли не перст Божий?

Ночью, когда родное пепелище действительно превратилось в пепелище, жутковатое и безлюдное, Александр Григорьевич Лупин тихо проскользнул в село, чтобы отыскать дочь.

Казаки спали, только караульные, сидя, кемарили около лошадей. Лупин, крадучись, подобрался поближе. Марьянки нигде не было, ее белокурую головенку он увидел бы еще издалека.

Сердце Лупина болезненно сжалось. «Она там, видать, сгорела, – в ужасе подумал он. – Она защищалась, не позволяла себя снасильничать, вот ее и убили. Настоящая Лупина, моя кровь…»

Он уткнулся лицом в траву, вдыхая запах земли и в отчаянии понимая, что потерял свою дочь.

– Ты не должна убегать от меня, – прошептал Машков, присев рядом с Марьянкой. – Бабы уже ушли из села, и если бы ты сейчас побежала куда-нибудь одна… Эх, не знаешь ты нашу ватагу! Увидев такую девку, как ты, они и меня не испугаются! Ты в безопасности лишь до тех пор, пока со мной.

Они укрылись в яме рядом с забором. Вокруг все стихло, вот только жар был невыносимым. Казаки собирались в кучи, набивая мешки добычей. Ермак Тимофеевич подходил то к одному, то к другому ватажнику в поисках друга, а в ответ все только пожимали плечами.

– Сколько у нас убитых? – спросил атаман.

– Да ни одного! – отозвался священник, выходя из церкви.

– Раненых?

– Совсем немного. Ну, поцарапали кой-кого бабенки, покусали да побили немного. Одному балкой по башке вдарило, но он – малый крепкий, жрет как ни в чем не бывало.

– Только Ваньки все еще нет! – Ермак поправил заткнутые за широкий пояс кривой кинжал и пистоль. – На пожарище его поищите! Если Машкова убило, пятьдесят мужиков за него вздерну!

– Я могу спасти тебя, – объяснял в этот момент Марьянке Машков. – Только если заберу с собой как свою добычу! В мешке, через коня перекину… Иначе они убьют тебя, Марьянка. Как волки набросятся, натешатся, а потом…

– Зачем тебе спасать меня? – отозвалась девушка.

– Не знаю.

Машков, как завороженный, глядел на пламя. Он действительно не знал, так что ответил по совести. И это вселяло в него неуверенность, заставляло задуматься. «Я ж до нее даже пальцем не коснулся, – думал Иван. – Одежку на ней не порвал, не заломал девку, как других баб прежде. Что со мной такое? Почему я тут рядом с ней в яме сижу, вместо того чтобы натешиться девкой как следует? Сижу здесь, говорю с ней и боюсь, как бы ее товарищи не заприметили… Кажется, я совсем на голову слаб стал».

– У нас говорят, кто трижды об одном и том же спросит, дважды головы лишится, – вздохнул Машков. – В общем, так: я забираю тебя с собой, и ты уцелеешь. Выбирай.

– Ты такой же висельник и убийца, как и они…

– Я – казак!

– Не вижу разницы.

Машков дернулся. Жар вокруг них был ужасен, но он же был и их самой лучшей защитой. Здесь их никто не искал… Их яма была подобна пещере, окруженной стеной пламени.

– За такие слова любой казак повесит тебя на первом попавшемся дереве, – глухо произнес он.

– Вот и повесь, Иван, Матвеев сын!

– Эй! Ты запомнила мое имя?

– Как же, забудешь имя черта!

В отдалении послышались голоса, Машкову даже показалось, что зовут именно его. Но рев пламени и треск обваливающихся балок перекрывали все остальные звуки. «Если они звали меня, то обязательно разыщут нас, – подумал Машков. – И уж когда отыщут, я не смогу защитить Марьянку. Ну как она не понимает?»

Он схватил девушку за плечи, изо всех сил вдавливая в дно ямы. И внезапно понял то, что было скрыто от него все эти годы скитаний с Ермаком, скрыто под кровавой завесой битв – он боится!

Боится за девчонку, почти еще ребенка.

Голоса ватажников стали громче. Теперь Иван отчетливо слышал, что они говорят о нем, видел казаков, рывшихся в обугленных обломках. Машков замер рядом с Марьянкой, прижав палец к губам. Тихо! Она поняла, глянула недоверчиво и… благодарно.

Казаки пробежали дальше. Крики «Ваня!», «Иван!» постепенно стихли…

– Спасибо, – прошептала Марьянка, поднимая на него глаза. Машков досадливо покрутил головой.

– Худшее еще впереди, подожди благодарить-то, – шепотом отозвался он. – Добыча ты – не добыча, Ермак приказал баб с собой не брать!

– Ну, так оставь меня здесь, – она легла на спину. Машков тоскливо оглядел ее маленькую грудь, узкие бедра, пухлые губы и длинные белокурые волосы, в которых сейчас запутались былинки. «Ей шестнадцать лет, – подумал Машков. – Через год она превратится в золотой цветок, а год этот промчится так быстро. К черту, Ванька, к черту, ты возьмешь ее с собой!»

– Ни один казак не откажется от завоеванной добычи! – усмехнулся он. – Иначе сдохнет от стыда!

– Ну, так сдохни!

– Ты поедешь со мной, я переодену тебя в мальчишку. Вот так-то! Я скажу Ермаку: «Ты только взгляни, Тимофеевич, на этого парня! Я вытащил его из огня, он едва заживо не зажарился. Может, мне стоило раскроить ему башку? Я уж собирался это сделать, как мальчишка закричит: возьми меня с собой, казак! Я всегда хотел стать казаком, я не хочу быть холопом. Жизнь в Новом Опочкове слишком скучна. Возьми меня с собой! Так кричал этот малыш, я спрятал саблю в ножны и подумал: а что, неплохо. Может, из этого огольца еще выйдет толк! Ермак, он поедет с нами!» Именно так я и скажу Ермаку. Он посмотрит на меня, сочтет тебя слишком молодым для «лыцарства», но если ты умеешь держаться на коне… – Машков смолк. – А ты вообще-то умеешь держаться в седле? – еле слышно спросил он, наконец.

– Как казак, – тихо призналась Марьянка. – У нас на дворе было четыре лошади, пока вы, ироды, не появились!

– Значит, ты покажешь атаману, на что способна, а он крикнет: «И это мальчишка называет сидеть в седле? Да так курица на насесте сидит! Иван, покажи ему, как сидит на коне настоящий казак!». Ха, если он так скажет, считай, что мы уже наполовину победили, и никто не спросит, что там у тебя под одежкой!

– А если твой Ермак что-то пронюхает, тогда что? – с тревогой спросила Марьянка.

– Тогда ты погибла, – и Иван испуганно вскинул на нее глаза. В огромных глазищах Марьянки плескалась отчаянная решимость. – Или ты хочешь умереть?

– Мальчишек с такими длинными волосами не бывает…

– Тю! Так мы их срежем.

– Мои волосы?!

– Для тебя что важнее: патлы или жизнь, а?

– Было бы куда проще, если б ты оставил меня здесь…

– Не слишком ли мы много говорим? – Машков схватил Марьянку за волосы, выхватил из-за пояса кривой тесак и отхватил длинную косу. Волосы, словно золотые нити, упали на землю. «Жалость-то какая, господи, – мелькнуло в голове Ивана. – Ладно, еще отрастут». Слабое утешение, но все-таки утешение. В мире сем бренном слишком много всего окончательного и безнадежного, и только волосы девичьи, срезанные, отрастают вновь и вновь. Загадка, да и только, откуда только берутся. Голова все же не землей полна, чтобы волосья расти могли, как трава на лугу…

Машков вновь схватился за косу, окоротал волосы еще раз, пока не убедился, что голова девушки больше стала похожа на мальчишечью. Марьянка совсем затихла. Она сжалась на дне глубокой ямы, вокруг догорало родное село. Молчала, и только глаза говорили. Красноречивей всяческих слов. Они кричали Машкову: почему ты оставил мне жизнь? Неужели ты думаешь, что я смогу ехать с вами в эту далекую Мангазею? Что ж я казаком должна стать, висельником и охальником, насильником и вором, бродягой и разрушителем? Что ж мне всю жизнь отроком теперь проходить? Ванька Машков, да неужто ты думаешь, что только у казаков есть гордость?

– Так, – произнес Машков, заканчивая свою работу. Глядеть теперь на Марьянку было сущее мучение. «Как же она жалко выглядит, – мелькнуло у него в голове. – Хотя как бы она выглядела, попади в руки лыцарей?». И Иван тяжело вздохнул, а потом сфукнул с ладони белокурые волоски.

– Гарный хлопец получился, – и задумался. – Так, мордаху надо бы сажей потереть…

– Я всегда хотела быть мальчишкой, – усмехнулась Марьянка, проводя руками по взлохмаченным вихрам. – Мальчишки так много чего могут…

– Черт побери, вот и побудь мальчишкой! – немного рассердился Иван. – Возможно, все еще иначе сложится, когда мы до этого Симеона Строганова доберемся.

Они обождали еще мгновение, затем осторожно выбрались из ямы. Иван разыскал среди тряпья, выпотрошенного казаками из ларей и сундуков, мужскую одежду.

– Переодевайся! – скомандовал Машков.

Марьянка даже не шелохнулась. Стояла у сложенной из валунов стены конюшни с одежонкой в руках и не шевелилась. Растерянная. Испуганная.

– Переодеваться? Здесь? Перед тобой?

– Коль пообещаешь не убегать сдуру, я отвернусь!

«Не, я совсем последнего ума лишился, – думал Машков, пугаясь самого себя. – Казак, отводящий глаза в сторону, когда девка молодая переодевается! Экий ты болванище, Иван Машков, Матвеев сын! Сатана пьяный, вот ведь дурость какая…»

Он и в самом деле отвернулся от переодевающейся девушки, поднес левую руку к губам и принялся в отчаянии грызть ногти. «Нет, так дальше не пойдет, – терзал себя Иван. – Когда-нибудь я здорово накажу ее, чтобы совсем уж голову не потерять. Она из меня мышь амбарную делает, так пусть узнает, что я равно как медведь дикий!»

– Ну, готова, что ль? – грубо спросил он.

– Еще нет! Сапоги слишком большие… В них утонуть можно, а ты мне на коня вскарабкиваться предлагаешь.

– Нет у нас времени по размеру тебе сапожки подбирать! – скрипнул зубами Машков. – А как остальной скарб, подходит?

– Вот сам и посмотри.

Он обернулся – перед ним стоял угловатый деревенский мальчонка-подросток. Шапчонка на голове была единственной из всей одежонки, что хоть немного подходила. Девушка выглядела смехотворно, но сердце Машкова судорожно забилось где-то в горле и страшно засосало под ложечкой. «Я обязательно возьму ее с собой, – обожгло его жаром. – И никто не узнает, кто она на самом деле. С нами поедет маленький тощий парнишка, из которого еще вырастет настоящий казак!»

– Оставайся в чем есть, – громко приказал он. – И если получишь пинок в зад – ударю не сильно, но все-таки ударю! – не удивляйся и не верещи! Привыкай, что с добычей обращаются сурово, не за ручку же нам с тобой прогуливаться…

Марьянка надвинула шапку на нос.

– Пинки? Вряд ли я тогда стану тебе другом, Иван Матвеевич!

– Идем же! – громко рявкнул Машков.

– А когда ты ударишь меня?

– При первом же удобном случае.

Она вскинула на него огромные глазищи, Машков уставился взглядом в землю, мысленно обозвал себя засранцем, не способным даже на то, чтобы поразвлечься с девчонкой, а затем бросить ее, как часто бывало вплоть до сегодняшнего дня.

– Не смотри на меня так! – внезапно разъярился казак.

– Да как хочешь, – она передернула тощенькими плечиками под широченным армяком. – Тогда я на тебя вообще смотреть не буду.

И шагнула прочь от горящего дома, маленькое, хрупкое существо в огромных сапожищах.

«И что за валун я повесил себе на шею, – потерянно подумал Машков, идя за ней следом. – Нужно это тебе, а, Ванюха? Ладно, если б я с ней уже поразвлекался и бросить сразу не захотел! Я ж вольный казак! О-хо-хо, свободный…»

– Получай первую затрещину, Марьяна, – шепнул он на ухо девушке. Он закипал от ярости, и пинка хватило, чтоб Марьянка как подкошенная упала на землю. И замерла. Сердце Машкова от ужаса пропустило удар: «Господи, неужто я хребет ей переломил?». Но тут Марьянка резво вскочила на ноги.

– Мы еще с тобой поговорим! – процедила она сквозь зубы, стараясь не разреветься.

Машков отрешенно кивнул головой. «Ладно, ладно, – усмехнулся казак. – Поговорим так поговорим. Слава Господу Богу нашему, жива! Давай, шагай, Марьяшка… Следующий пинок будет нежным…»

Дальше все развивалось именно так, как и рассчитывал Иван Машков: Ермак загоготал при виде паренька, возомнившего идти в казаки, остальные ватажные «лыцари» дружно вторили своему атаману. Они окружили Машкова и его найденыша со всех сторон, покатываясь со смеху при виде огромных сапожищ огольца, которого от полета в воду или в горящие обломки спасло лишь то, что он мужского роду-племени.

– Казаками рождаются, болван! – крикнул Ермак, пребывавший в отличном расположении духа, и двинул своего сотоварища огромным кулачищем под ребра. – Казаком запросто так и не станешь!

– А я могу скакать на коне не хуже вас всех! – огрызнулась Марьянка. Ее звонкий голосок вполне сходил за мальчишеский. – Мой батюшка был царевым конником!

– И где ж твой батюшка сейчас? – хмыкнул Кольцо, правая рука атамана в ватаге.

– Сидит, небось, у реки, понаделав от страха в штаны! – закричал Машков, изо всех сил стараясь казаться правдоподобным. – Давайте, братцы, ведите лошадь! Пусть покажет нам, чему его батяня научил. Царев конник! Братцы, вот ведь смехота, а! Посмотрим, как куренок на мерине скачет!

Ермак свистнул. Из кучки лошадей к Марьянке подвели коня. Казаки смеялись, уже хватаясь за животы, смеялись до колик. Вот ведь умора: огольцу кобылу Ермакову привели! Та еще кобыла, устроит она сейчас потеху. Помнет мальца, как есть, помнет…

– А ну, залезай! – рявкнул Машков намеренно грубо и осторожно подтолкнул Марьянку. Девушка внимательно оглядела лошадь атамана, не обращая внимания на вой, поднятый казачьей ватагой. А затем взлетела в седло. «Что будет? – потерянно думал Машков. – Удержится ли? Такая маленькая птаха сможет ли справиться с этой своенравной животиной?»

На кобылу взобраться нетрудно, куда трудней сапожищи не потерять…

Ермак дернул головой. Ну, сейчас его госпожа-лошадушка покажет! Сейчас на дыбки встанет, затем вперед метнется. Еще никто с ней сладить не смог, у Машкова и то не получилось, а уж он, казалось, на коне и родился.

Марьянка спокойно сидела в седле. Казаки испуганно поглядывали на мальца, и внезапно над погоревшим селищем нависла мертвая тишина. И только Машков едва слышно вздохнул с облегчением.

– А теперь чего делать-то надо, а? – крикнула Марьянка Ермаку, переставшему раз и навсегда понимать свою верную госпожу-лошадушку. Кобыла даже не шелохнулась, лишь прядала ушами и все.

– А ты покатайся на ней, паренек! – со злобой рыкнул Ермак, с силой ударив свою лошадушку в бок. Лошадь вздрогнула, скосила на него глаз и даже не шелохнулась.

– Пойдем, моя коняжка, – нежно прошептала Марьянка и погладила морду кобылы. Та встрепенулась, рванула с места в галоп, словно за день собиралась добраться до Москвы.

«Сейчас она удерет, – в ужасе понял Машков. – Иван-дурак ты, вот ты кто, она ведь только того и ждала, чтоб до лошади добраться: теперь ищи-свищи ее, кто на Ермаковой лошади скачет, того разве ж догонишь?! Кончено, все кончено! Она перехитрила меня, маленькая белобрысая чертовка…»

Пока он мысленно казнился, к Ермаку из яркого зарева пожара метнулась лошадь, на которой по-прежнему сидела Марьянка. Казаки замерли, а Ермак мрачно поглядывал на мальчишку.

– Ну, может он держаться в седле али нет? – восторженно закричал Машков. – Может?! Хорошего найденыша мне Бог послал! Ермак Тимофеевич, друг, да я в его лета на такое не способен был, а уж я-то казак от роду!

«Она вернулась, – думал он, захлебываясь от счастья. – Господи, пресвятые угодники, все черти, вместе взятые, спасибо вам! Она не сбежала! Вот, сидит на ермаковской кобыле и улыбается – шапчонка только съехала на измазанное сажей лицо. Господи, если б они узнали, что этот оголец на самом-то деле девка! И почему ты вернулась, Марьянка?»

– А ну, слазь! – грубо выкрикнул Ермак. Выхватил пистоль из-за пояса, насыпал пороха на полку, глядя на слегка пританцовывающую кобылу. – Слазь, тебе говорят!

Казачья ватага стихла от ужаса. «Нет, он не сделает этого, – думали казаки. – Нет, Ермак, не делай этого. Не стреляй в госпожу-лошадушку!»

Марьянка тоже поняла, что задумал Ермак. Она замерла в седле, дико глядя на атамана.

– Тогда и меня пристрели! – громко выкрикнула девушка. – Да это ж не лошадь, это чудо какое-то. Чудеса нельзя уничтожать!

– Она предала меня! – шумно вздохнул Ермак. – Предала! – крикнул он, намеренно распаляя себя. – Моя лошадь! Предала меня! Учись казачеству, малец: предательство есть смерть!

И Ермак вскинул пистоль. Казаки молча глядели на своего атамана. Машков рванулся к вожаку.

– Ну и кто из вас помешает мне? – дико вскрикнул Ермак. – А? Эта скотина всего лишь сыть четырехногая!

– Да люди меньше ее стоят и, тем не менее, живут! – резко оборвала его Марьянка. – Стреляй, Ермак, если тебе потом лучше станет от этого, стреляй!

Ужасные мгновения мертвой тишины и жуткого ожидания. Ермак опустил пистоль и выстрелил в землю.

– Слазь, парень! – уже спокойным тоном приказал он. – Как тебя звать-то величать прикажешь?

«Господи, а как же ее звать? – Машкова пробрала дрожь. – Обо всем подумали, а вот имя…»

– Борька, Степанов сын, – важно ответила Марьянка и соскользнула с лошади на землю. – Так я поеду с вами?

– И кобылу себе оставь, – Ермак исподлобья глянул на лошадь. – Баба, такая ж, как все бабы, – глухо проворчал он. – Голову теряет, молодого сопляка завидев. – Атаман повернулся к Марьянке. – Иван всему тебя научит. Он тебя нашел, так что ты его теперь с потрохами! Когда тебе казаком быть, я решать буду.

С этими словами Ермак отвернулся и пошел прочь. Мгновение лошадь топталась рядом с новым хозяином, потом дрогнула, рванулась за Ермаком. Тот скосил глаза в сторону, не смеется ли кто, нервно скривил рот и… ласково обнял свою госпожу-лошадушку за шею.

– Ты теперь мне принадлежишь, – прошептал Машков Марьянке. – Слышала? Ты теперь моя собственность.

– А еще я тебе два пинка задолжала, Иван, Матвеев сын, – так же негромко отозвалась девушка. – А еще мне лошадь нужна.

– Завтра поутру дам.

Она передернула худыми плечиками, подошла к костру и легла в траву. Машков устроился рядом. Внезапно она подскочила, рванула у него из-за пояса нож, приставила к груди казака.

– Теперь он моим любушкой будет! – зло прошептала девушка, так тихо, что только Машков и смог ее расслышать. – Ревнивым любушкой, Иван свет Матвеевич!

Машков вздохнул и отвернулся. Новый нож добыть проще, чем с бабой спорить… Одно лишь беспокоило казака: Марьянка его окончательно в дурака превратит скоро. «Я ее и знаю-то всего часа с два, а что со мной сталось?» – пульсировала в голове одна и та же тоскливая мысль. – Нет, это Новое Опочково явно сам черт когда-то строил!»

Он вслушивался в Марьянкино дыхание, чувствуя себя при этом самым счастливым человеком на свете.

Александр Григорьевич Лупин сразу же узнал свою дочурку, даже в мужичьем наряде, когда какой-то казак гнал ее из горящего сельца. Какой же отец не узнает свою кровинушку, пусть и очень изменившуюся с виду!

«Она жива, – обрадовался староста, но тут же снова сник. – Пока еще жива. Сейчас они повесят ее, и я должен буду смотреть на ее казнь и ничем не смогу помешать. Она умрет как истинная Лупина. Господь благословит тебя, дочка. Прими ее, господи…»

Он все лежал в траве, глядя на казаков и уже смирившись с тем, что сейчас Марьяну вздернут на старой вишне. А та ввязалась в какой-то спор с атаманом ватаги.

«Совсем девка с ума сошла, – подумал Лупин. – Господь всемогущий, пожар ей никак все мозги высушил. Ей лошадь дали, так беги, скройся, ан нет, назад дура-девка воротилась, к казакам! Несчастный отец!»

Лупин замер. Не было у него никакой возможности подползти поближе к дочери. Чуть позже она улеглась спать между казаками, а он лежал в тени, мучаясь неимоверно и теряясь в догадках, что же происходит с Марьянкой.

Только поутру, когда все казаки крепко спали, Лупин пробрался в уничтоженное Новое Опочково и бросился в церковь.

Здесь у алтаря храпел чужой поп в казацких портках и сапогах, в церкви жутко смердело водкой и перегаром. Местный служитель Божий в священном ужасе сидел, забившись в угол, и затравленно глядел перед собой. Увидев Лупина, он машинально вскинул руку и благословил его.

– Отче, я не знаю, что делать? – прошептал Лупин, пугливо поглядывая на казачьего попа.

– Я тоже, – отозвался священник. – Небеса вопиют в отчаянии. Порядок небесный нарушился, – он кивнул в сторону храпевшего «коллеги» и удрученно помотал головой.

– Бог – он далеко, – хмыкнул Лупин, – а вот дочка моя, Марьяшка, близко. Пока. Кажется, казаки хотят увести ее с собой.

– Бог с ней, – священник устало прикрыл глаза.

– Было б лучше, если бы я был рядом с ней, – прошептал Лупин. – Что ж бога-то присмотром за Марьянкой утруждать. Поскачу-ка я вслед за ватагой этой шальной и Марьянкой. И где-нибудь, когда-нибудь и как-нибудь уж освобожу ее из плена. Вот только не знаю, сколько времени мне на то понадобится. Вы Новое Опочково и без меня поднимите.

– Уж это-то я тебе обещаю, Александр Григорьевич, – торжественно поклялся поп.

– Тогда благослови меня, отче, – Лупин склонился перед священником, и пока пьяный казачий поп храпел, как стадо быков, пуская поминутно ветры, местный служитель божий торопливо пробормотал над головой Лупина слова молитвы и трижды перекрестил его.

На рассвете казачья ватага снялась с места и отправилась дальше. Теперь в отряде было уже пятьсот сорок один человек.

Мужики, бабы с детьми и старики украдкой наблюдали за их уходом с высокого волжского берега. После ватаги ничего не осталось, там, где казак пройдет, простому мужику делать нечего. Разве что молиться.

Вот жители Нового Опочкова и крестились истово, благодаря Бога за то, что обошлись с ними по-христиански, совсем еще по-доброму.

Когда казачья ватага исчезла в клубах пыли, от церкви отъехал еще один одинокий всадник. В дверях церквушки стоял священник, вскинув руку в прощальном жесте. Рука была пуста, потому что крест прихватил с собой его бродячий сотоварищ во Христе.

«Доченька моя, ты все, что у меня сохранилось в этом мире, – размышлял Лупин, вглядываясь в облако пыли на горизонте. – Лукерья-то моя, как отдала Богу душу два года назад, так и все, а теперь вот и изба погорела… Мир теперь в дочурке моей, моей Марьянке, заключен. Да я за ней хоть на край света пойду…»

Легко было сказать, но вот беда, скакать-то тяжеловато! Казаки шли споро, и Александр Григорьевич с трудом поспевал за ними.

Кроме того, поп смог дать ему одра, едва ноги передвигавшего от старости. Все остальные коняги из Нового Опочкова разбежались во время пожара, и крестьянам еще долго после ухода ермаковской банды придется отлавливать их.

Мерин, на котором сейчас ехал Лупин, не очень-то вообще хотел выходить из стойла.

– Вот ведь нашел защиту в доме Божьем, – вздохнул поп, поглаживая одра по гриве. – Потому и уходить не хочет. И хотя ведь наверняка ничего не знает о святом причастии. Господь всемогущ…

Легче от этого Лупину не было. Уже дважды он терял казаков из виду. Впрочем, это не мешало ему находить верную дорогу. Вытоптанная степь или погоревшие деревеньки, до которых добирался Лупин, были отличными путевыми указателями.

– Чего ж вы воете-то, дуралеи? – всякий раз возмущался Лупин, слушая жалобные причитания баб и поглядывая на мужиков, в бессильном гневе потрясавших кулаками. – Вас всего лишь ограбили, ну и бока помяли немножко. У нас они так вообще все сельцо пожгли, дочку мою Марьянку с собой угнали! Братушки, мне бы конягу новую! Вы только гляньте на этого одра! Он же на каждом шагу на все четыре спотыкается, а когда я понукать начинаю, так он глаза, что человек, закатывает и дрожать принимается. Разве ж можно на такой волчьей сыти казаков преследовать? Дайте ж мне коника доброго, братушки!

Но только через несколько дней пути Лупину удалось выпросить у мужиков мерина, не отличавшегося особыми лошадиными статями, но бывшего крупной, костлявой животиной, да еще и выносливой в придачу. Новоопочковскому старосте пришлось-таки раскошелиться и выложить за конягу несколько полновесных рубликов.

И погоня пошла веселее. Лупин почти нагнал казачью ватагу, теперь он вновь видел на горизонте жутковатое облако пыли, словно наказание Господне, нависшее над землей.

На четвертый день пути Лупин отважился подъехать поближе: теперь он отчетливо различал казаков, греющихся у походных костров. Он привязал конька к дереву в маленькой березовой рощице, дождался наступления темноты и проскользнул в становище ватаги. Казаки вели себя как обычно во время их военных вылазок. Спали подле не распряженных лошадей. Все всегда были готовы к внезапному нападению и схватке.

Почти три недели прошло с тех самых пор, как покинули они Благодорное, и до сих пор они так и не натолкнулись на царевых оружных людей, что могли бы поднять тревогу. Повсюду только вой народный стоял. Воевода Саратовский, впрочем, грозился послать войска вслед казачьей ватаге, но только ведь грозился. Услышав же разговоры о том, что Ермак со своей дикой шайкой держит путь к Строгановым, чтобы послужить купчинам, и вообще притих.

– Затаиться надобно, поосторожнее с ними, – сказал воевода служилым людям. – Народец у нас дикий, небось сами себя и пожгли, и снасильничали. К тому же мы прекрасно знаем, кто такие эти Строгановы! Может, они по приказу тайному государеву действуют! Не-а, лучше будет пока глаза да уши на запор закрыть…

Вот какие разговоры уже велись! А ведь сам Ермак ведать не ведал, кто такие Строгановы. Для него поход в Мангазею был в первую очередь обычной казачьей вылазкой, во время которой рано или поздно, а придется столкнуться с государевыми стрельцами. И вот тогда начнется настоящая потеха: с убитыми в седле, что любой почтет за честь, с повешенными на придорожных деревьях, что любой казак счел бы обычным «профессиональным риском». Так или иначе, а многим с жизнью попрощаться придется.

Ермак и ватага жили по законам военного времени всегда и везде: конь и человек – вместе, караулы по кругу, конные разъезды в округе! Еще ни разу никто не смог застать атамана врасплох.

И Лупин сразу же почувствовал это. Иногда ему чуть ли не червем дождевым оборачиваться приходилось, в землю зарываясь. Повсюду были казаки, а пару раз конный патруль проехал так близко от Лупина, что, протяни он руку, мог бы до хвоста лошадиного дотянуться.

«Марьянка жива пока, – думал несчастный отец. – Ее не бросили в деревеньках, в придорожной канаве не лежало ее мертвое тело. Значит, она все еще жива в ватаге – в мужичьей одежонке! Тьфу, прости Господи! Хорошая в общем-то, но такая опасная идея… Что она будет делать, когда казаки реку какую вброд переходить вздумают и раздеваться начнут? И почему она не пытается сбежать? В любой бы деревеньке могла затаиться…»

Загадка на загадке, загадкой погоняет! Лупин лежал, зарывшись в землю, и наблюдал за казачьим лагерем. Он все пытался найти в этой толпе свою дочурку Марьянку, но безрезультатно. «Ну, ладно, я хотя бы неподалеку от нее побуду, – подумал он почти счастливо. – И если мир состоит не только из лихих людей и казаков, я ее вызволю!»