Глеб Горбовский СИЖУ НА НАРАХ… (Из непечатного) © Горбовский Г. Я., 1992 г

Из книги «Зеленая муха» (русские алкóголи)

Фонарики ночные

Когда качаются фонарики ночные

и темной улицей опасно вам ходить, —

я из пивной иду,

я никого не жду,

я никого уже не в силах полюбить.

Мне лярва ноги целовала, как шальная,

одна вдова со мной пропила отчий дом.

А мой нахальный смех

всегда имел успех,

а моя юность пролетела кувырком!

Сижу на нарах, как король на именинах,

и пайку серого мечтаю получить.

Гляжу, как кот, в окно,

теперь мне все равно!

Я раньше всех готов свой факел погасить.

Когда качаются фонарики ночные

и черный кот бежит по улице, как черт, —

я из пивной иду,

я никого не жду,

я навсегда побил свой жизненный рекорд!

1953, Череповец

«Лежу на дне коньячной речки…»

Лежу на дне коньячной речки.

То рыбы надо мной, то жабы.

То восхитительные речи

руководителей державы.

Я ощущаю толщу фальши,

хлебнув — утешного — истошно!

И посылаю всех подальше.

И засыпаю осторожно.

10 апреля 1961

«Человек уснул в метро…»

Человек уснул в метро,

перебрав одеколона.

От него — его нутро

развезло, определенно.

Ночью выключили свет,

затворили вход и выход.

Кутал спящего, как плед,

продувной тоннельный вихорь.

И всю ночь ему, лучась,

отпускное снилось лето

и какая-то запчасть

от невыйгранной «Победы».

И всю ночь, как фараон,

он лежал в своей могиле.

А над ним не спал закон,

оставаясь в прежней силе.

1960

Про султана

У султана было триста жен.

Был фонтан и голубой бассейн.

Только был он главного лишен —

не употреблял султан портвейн!

Жаль султана.

Звонкий автомат

не выбрасывал ему салат.

Жаль султана.

«Красная стрела»

не везла его и не везла.

В США не делал он визит,

где сидит Рокфеллер-паразит,

виски пьет, ест желтое желе…

А султан лежит в сырой земле!

У султана было триста жен.

Пили все из общего котла.

Но одна из них пила… крюшон,

потому как в партии была.

1960

Юность

Пили водку, пили много,

по-мужицки пили, с кряком

А ругались только в бога,

ибо он — еврей и скряга.

Кулаки бодали дали,

кулаки терзали близи.

На гвозде висевший Сталин

отвернулся в укоризне.

Пили водку, пили смеси,

пили, чтоб увидеть дно…

Голой жопой терся месяц

о немытое окно.

1954

С гонорара

Накуплю вещей-предметов:

мягкогрудую тахту,

десять штук вождей-портретов,

что не дремлют на посту;

обрету бокалы-рюмки,

а в кредит — презерватив.

Государственные брюки

проявлю, как негатив;

пробреду лихим бульваром

поперек своей судьбы!

Будут встречные мне пары

становиться на дыбы:

как же так! — ходил в лохмотьях,

как же так! — просил на хлеб…

Я состарился в работе,

я, поэт Горбовский Глеб.

Ночь мою клопы сожрали,

белый день — затмил закон.

Где-то, скажем, на Урале —

мой, не найден, миллион.

Под пластом песчанокрасным

он лежит, шероховат…

Заявляю громогласно:

я ужасный мот и хват!

Я найду тот клад красивый

и — пропью его! Он — мой.

Ходит жизнь, качает силой,

как тяжелой булавой.

То меня по шее хрястнет,

то меня бодает в бок…

И уже предельно ясно,

что такое в жизни — Бог.

1963

«Проходя по улице вечерней…»

Проходя по улице вечерней,

глубже я дышу и равномерней.

День меня нахлестывал делами.

Я звенел покорно удилами.

И летел — то рысью, то карьером —

под своим незримым офицером.

…А сейчас по улице прохладной

я иду, душистый и нарядный.

Вспыхивают в окнах абажуры,

пролетают голуби-амуры.

Очень плавно и неторопливо

я зайду в буфет и выпью пива.

А потом под круглыми часами

кто-то посигналит мне глазами.

Далее — по кругу, по порядку —

в раскладную лягу я кроватку.

Ну, а утром — утром все сначала.

Лишь бы в сердце песенка звучала.

1966

«Алеша, сбегай за любовью…»

Алеша, сбегай за любовью,

ступай, найди ее, сыщи!

Не повредит она здоровью,

как третьеводняшние щи.

Алеша сбегал за любовью.

Она… в бутылочке жила.

И заряжала душу новью

под цвет зеленого стекла.

И вот уж я с насущным миром

все ближе… Как гора с горой!

Как будто задница с сортиром.

Алеша, сбегай за другой.

1967

На престольный

Драка за околицей.

Хруст. Поет дубьё.

Тетка Фрося молится

за дитя свое.

Разнесло головушку

палицей Фоме.

Кровушка до донышка.

Все в своем уме.

Дядя Саша гирькою

полоснул во тьму.

Ночь луною-дыркою

свистнула ему.

Драка скоро кончится,

ухмыльнется бес.

Сутки будет корчится

после бури лес.

…Ты очнешься, пьяненький,

в боковушке, плут.

Тут тебе и пряники,

тут тебе и кнут.

Драки нет. На скатерти

самовар пыхтит.

И к… постылой матери

этот милый быт!

1969

Курортное

Напишу тебе открытку,

в синий ящик опущу.

В ней скажу тебе открыто

что — желаю и грущу.

Подойду к ларьку, зевая.

Дерну пива. День прошел.

Денег нету — унываю.

Рупь нашел и — хорошо.

Море пахнет очень плохо.

Море, видимо, с гнильцой

По песку на пляже блохи

продвигаются рысцой.

Я зеваю так отменно.

Блох считаю. Пиво пью.

Через месяц непременно

я кого-нибудь убью.

1964, Новороссийск

В ресторане

Если можно, принесите сигарет!

Уберите эти крошки со стола.

А вот этот непочтительный брюнет, —

почему он нависает, как скала?

Вы решили, что я сник и одинок.

Вы сказали, что я гопник — не поэт.

Я разбавлю вам горчицею вино.

Если можно, принесите сигарет.

Я вас очень попрошу курить под стол.

А иначе… я вам что-нибудь спою.

Я сыграю вашей кепочкой в футбол.

Отойдите, я с утра не подаю.

На столе салат завял, как овдовел.

В лимонаде молча сдохли пузыри.

На эстраде человечек заревел,

словно что-то вырвал с корнем изнутри

Я встаю, слегка ощупав свой бюджет.

Уходи отсюда, Глебушка, дружок.

Если можно, принесите сигарет…

А брюнету мы запишем тот должок.

1963

Песенка про постового

У помещенья «Пиво-Воды»

стоял непьяный постовой.

Он вышел родом из народа,

как говорится, парень свой.

Ему хотелось очень выпить,

ему хотелось закусить.

Хотелось встретить лейтенанта

и глаз падлюке погасить.

Однажды ночью он сменился,

принес бутылку коньяку.

И возносился, возносился —

до потемнения в мозгу.

Деревня древняя Ольховка

ему приснилась в эту ночь:

сметана, яйца и морковка,

и председательская дочь…

Затем он выпил на дежурстве,

он лейтенанта оттолкнул!

И снились пиво, снились воды,

как в этих водах он тонул.

У помещенья «Пиво-Воды»

лежал довольный человек.

Он вышел родом из народа,

но вышел и… упал на снег.

1960

Рандеву

Подошел ко мне мужик:

шляпа набок, галстук — шик.

Взял за пуговку меня,

тарахтит, а речь — фигня.

С виду — сизый голубок,

а зануда — не дай бог!

Говорю ему: «Амбал,

ты меня заколебал».

Дело было у ларька.

Говорю: «Рванем пивка?»

Голубок рванул и сник.

Будто с пивом съел язык.

…Пейте, граждане, пивко.

Будет на сердце легко.

Потому как в том пивке —

градус! — в каждом пузырьке.

1991

Ах вы, груди!

На Садовой улице в магазине шляп

понял, что погибну я из-за этих баб!

Глазки их пригожие, в клеточку трусы.

Пропадаю пропадом из-за их красы!

Ах вы, груди, ах вы, груди,

носят женские вас люди, —

ведьмы носят, дурочки

и комиссар в тужурочке.

Там, где пес на кладбище гложет свою кость,

повстречал я женщину, пьяную насквозь.

Повстречал нечаянно, привожу в свой быт,

а она качается, а она — грубит!

Ах вы, груди, ах вы, груди,

носят женские вас люди, —

ведьмы носят, дурочки

и комиссар в тужурочке.

Взял я кралю на руки, выношу на двор.

А она беспочвенный заводит разговор.

Разлеглась, мурлыкая, на рыдван-тахте:

«Что ты, — говорит, — прикасаешься к моей красоте?»

Ах вы, груди, ах вы, груди,

носят женские вас люди, —

ведьмы носят, дурочки

и комиссар в тужурочке.

1962

На диване

На диване, на диване

мы лежим, художники.

У меня да и у Вани

протянулись ноженьки.

В животе снуют пельмени,

как шары бильярдные…

Дайте нам, хоть рваных денег, —

будем благодарные.

Мы бутылочку по попе

стукнули б ладошкою.

Мы бы дрыгнули в галопе

протянутой ножкою.

Закадрили бы в кино мы

по красивой дамочке.

Мы лежим, малютки-гномы,

на диване в ямочке.

Уменьшаемся в размерах

от недоедания.

Жрут соседи-гулливеры

жирные питания.

На диване, на диване

тишина раздалася…

У меня да и у Вани

жила оборвалася!

1960

Вечеринка

Вошла, внесла румянцы,

спросила: кто я есть?

Заваривались танцы,

шумел паркет, как жесть.

Играл я на гитаре —

дубасил по струне!

Дыхнула в ухо: «Парень,

сыграй наедине…»

Я в песню носом тыкался,

как в блюдце с молоком.

А ты, как недотыкомка,

стучала каблуком.

Как звать меня?! Акакиём.

Она в ответ: «Трепач!»

А я ей: «Прочь отскакивай —

как мяч, как мяч, как мяч!»

1960

Бывшие люди

На тряских нарах нашей будки —

учителя, офицерьё…

У них испорчены желудки,

анкеты, нижнее белье.

Влетает будка в хлам таежный,

все глубже в глушь, в антиуют.

И алкоголики — тревожно —

договорятся и запьют.

На нарах — емкостей бездонность,

посудный звон спиртных оков;

на нарах боль и беспардонность,

сплошная пляска кадыков!

Учителя читают матом

историю страны труда.

Офицерьё ушло в солдаты,

чтоб не вернуться никогда.

Чины опали, званья стерлись,

остался труд — рукой на горле!

И тонет будка в хвойной чаще,

как бывшее — в происходящем.

1958, Сахалин

«Стрелочник — дедушка, хмырь…»

Стрелочник — дедушка, хмырь.

Дедушку звали Аркашею.

Словно болотный упырь

форменный — форму донашивал.

Стрелочник в будке живет,

стрелочник пахнет картошкою,

он самогоночку пьет

и заедает — дорожкою…

Как-то с похмелья (дитя!) —

лег поперек — не кровати,

а — на стальные «путя».

Повеселился и — хватит.

1964

«Не стану рассказывать вкусные сказки…»

Не стану рассказывать вкусные сказки

про виски-сосиски, сыры и колбаски.

Я лучше уеду от вас, оглоедов,

в республику мертвых, но дивных поэтов.

Со мной происходят ужасные вещи,

клыкастые пьяные бреды гнетущи!

А мне ведь от Бога подарок обещан —

путевка в цветущие райские кущи!

Обрыдло рассказывать дряблые байки

о том, что родная земля надоела,

почем на углу вечерком раздолбайки, —

до ваших делишек — какое мне дело!

1963

Объявления

Забор. Бумажки. Кнопки. Тётки.

«Сдаю мочу».

«Лечу от водки».

Читаю, словно блох ищу:

«Куплю жену. Озолочу»,

Имен и чисел кавардак.

«Подвал меняю на чердак».

Опять… жену! Вот сукин… дочь!

«Могу от немощи помочь».

Восторг! Куда ни кину глаз.

«Продам хрустальный унитаз».

А вот эпохи эталон:

«Есть на исподнее талон».

…Забор кряхтит, забор трещит

под гнетом суетных желаний.

Он — наша крепость, символ, щит!

А меч… дамоклов меч — над нами.

1970

«Пьет страна. Как туча — брашно…»

«От Москвы до самой до Камчатки…»

Пьет страна. Как туча — брашно!

Вечер. Всполохи беды.

Соловей поет так страшно.

Жутко так цветут цветы…

Сыплет в душу озорную

алкоголем, как дождем.

Продавец очередную

не отпустит — пропадем.

Жаждет душенька отравы,

а чего желает друг?

Из вулкана — стопку лавы?

Или — славы пышный пук?

На Камчатке все в порядке.

Рыба. Дождь. Дворец Пропойц.

Сам с собой играет в прятки

ларька какой-то «поц».

Я пишу стихи рукою.

Посыпаю их мозгою.

Соловей молчит… А друг

зажевал цветком недуг.

1963

«Аэродром, аэропорт…»

Аэродром, аэропорт,

коньяк и яблоки апорт.

Не будут рейсы по дождю.

Не подчинился дождь вождю,

который в будке над страной

не перекроет — проливной.

…Сиди, коньяк тебе и сон,

не спи — залезет муха в рот.

Сиди, товарищ Кацнельсон,

сиди и вянь, как бутерброд.

А самолет не полетит:

сгорело небо — дождь в золе.

Сиди, пока ты жив и сыт,

пока ты, гнида, на земле.

31 декабря 1959, Пулково

Перегрузки

А. Битову

Перегрузки кислого тела,

переборы хмельного сердца.

До того серьезное дело,

что ночами трудно раздеться.

…Провода моих перегрузок —

Что гудите, нервы, сердито?

Обойдемся без пошлых музык

в винной пляске святого Витта.

Самолетиком дряхлым рокочешь,

надрываешься, точно пахарь…

Вроде, сгнил человек, а — хочет!

Голова уже, как папаха, —

вся чужая, вся меховая,

еле-еле… едва живая.

Отчего мои перегрузки?

Оттого, что живу по-русски.

17 ноября 1963, Москва, Внуково

Дым

Посвящается И. С. Тургеневу

Не дымок растаял на рассвете, —

улетучились жена и дети.

Покрупнели щели на полу.

Угнездился таракан в углу.

Хорошо, что не было пока

не шестидесяти — сорока.

Хорошо, что водки было много.

Дым друзей клубился у порога.

1969

«Отпусти меня, боль, отпусти…»

Отпусти меня, боль, отпусти.

Есть у пьяниц пароль: не грусти!

Не грусти, моя свет-красота,

ты всегда настоящая, та.

Ты прости мне проделки мои.

Отпусти меня жить в соловьи.

Буду тихо любить, как светить.

Подзаборной кончине — не быть.

Отпусти меня в обморок вьюг,

в сердце друга, как будто — на юг.

Отпустила вселенская боль:

окунулась душа в алкоголь.

1963

Одоленцы (зеленые бесенята)

Мне показалось: позвонили!

Я вышел в ночь. За дверью пусто.

То одоленцы поманили…

И я пошел за ними шустро.

Осиротей моя семейка,

заплачьте, розовые дети!

Бульвар, холодная скамейка.

Осенний сексуальный ветер.

Я вновь покинул чистых комнат

геометрическую скуку.

Мне эта ветреность знакома.

Ее постиг я, как науку.

Любовь, разлука… Их немало

у жизни — одоленцев шалых.

А в чистом поле Русь дремала

на белоснежных покрывалах.

1966

«Зеленые лица сосудов…»

Зеленые лица сосудов,

одетых с утра в пиджаки,

не чуют ни чуда, ни зуда,

когда им читаешь стихи.

…Писать для порожних бутылок

и ждать, притаившись, как плут,

когда — об коньячный затылок

тебя самого разнесут!

1973, Секешфехервар

В подвальчике

В. Бахтину

Это плачет дождь, и только, —

по тебе или по мне.

Металлические столики

в нечаянном вине.

Это розовый комарик

набухает на виске.

Это бегает сударик

с полотенцем на руке.

На лице твоем порода

чуть наметила скулу…

Это плачет непогода,

слезы льются по стеклу.

Нас никто не замечает,

кроме Бога… Ты не плачь.

А головушкой качает

дядя Коля. Он — стукач.

1961–1991

Домино

Там играют в домино

резво, дымно, бесполезно.

Тетка сплюнула в окно,

так как все в нее не влезло.

Потому что студень был

так хорош и уникален,

что в подъезде пес завыл,

весь окурками завален.

Кастаньеты домино —

пульс безбожного столетья!

Тетка выпала в окно.

Постарели за ночь дети.

Дети. Дяди. Домино.

И, как бел-туман, вино…

1963

Праздник

Мертвых елок на помойке

рассыпаются тела.

Стихли знойные попойки,

снедь слиняла со стола.

Баба хмурая, как буря,

что прошла над городком,

на крыльце стоит и курит,

посыпая матерком.

Нищих нет. У павильона,

запихав бутыль в штаны,

на снегу уснул гулёна

в ожидании весны.

Воробей над ним поплакал,

капнув белым на треух.

Подошла, зевнув, собака,

проворчала: «Вот лопух…»

Участковый дядя Коля

прочитал пивцу мораль:

«Замерзай, но выйди в поле

за черту! Задвинься вдаль!

Не тревожь народ, скотина,

под святое Рождество!»

…Новогодние картинки.

Праздник. Только и всего.

1969

«Ведро вина, бок ó бок кружки…»

Ведро вина, бок ó бок кружки.

Дружки гуляют и подружки.

В углу кого-то вяло режут.

Окольцевал иных — картёж.

Сверкают зубы. Блещет нож.

И все загадочней и реже

смеется наша молодежь.

1962

«Ночью в пьяный Институт…»

Ночью в пьяный Институт

хваты — дурочку ведут.

Прислонились с двух боков

двое старых мудаков.

И ведут в огромный мир,

как в общественный сортир.

Шепчет девочка слова:

«Мама, мама, ты права…

Мама, мама, я пропала! —

Меня любит, кто попало».

Вдруг навстречу из-за тына

появляется детина.

Двух вонючих чудаков —

лоб об лоб — и был таков.

Взял девчонку на буксир

и ведет в загробный мир:

он ведет ее туда,

куда не ходят поезда,

где течет назад вода,

где растут в себя цветы,

куда не вхожи я и ты.

1991

«Хожу по престижным квартирам…»

«Кому повем…»

Хожу по престижным квартирам,

вино вымогаю — не хлеб.

Приветствую вас, командиры,

владыки алкашных судеб!

Меня ли к столу зазывают, —

дымится оранжевый борщ…

О, праздничный хруст караваев,

свинины вершковая мощь.

Как вкусно. Как стыдно-обидно.

Но рюмку нальют, и — плевать!

И совесть — с отрыжкою сытной —

как девка, пошла танцевать.

Но кто… невесомость поднимет?

Незримость печали узрит?

Кто выхватит сердце — не имя, —

пока это сердце горит?

1961

Стихи, написанные в ресторане «Корюшка»

Г. В. Мельникову

Сидим, тяжелые, с тобой.

Тебе — шестьсот.

Мне — три по триста.

Я — от рождения тупой.

Ты — сын расстриги-коммуниста.

Учти, никто нас не поймет.

Тебя во сне обнимет скука.

Меня положит брат в комод

и до утра забудет, сука.

Нам станет плохо.

По весне —

о нас сболтнут: уплыли, вроде, —

по ватерлинию — в вине.

Причем, один из двух — в комоде.

1964

С получки

Пьяные бабы множат морщины.

Пьяные ползают черви-мужчины.

Пьяные руки не цепки, но липки.

Пьяные с губ облезают улыбки.

Пьяные ноги дубасят в настилы.

Пьяные зубы скрежещут, как пилы.

Все позабыто, сбыто, пропито.

Пили, как лошади из корыта.

Били копытами в землю и в небо!

Не было Пушкина! Не было, не было..

1958, Сахалин

«Русским словом — по морде…»

Русским словом — по морде,

по болванке лица!

По земле еще бродит

шепоток подлеца.

Ржавой бритвой — не рифмой,

утюгом-матюгом!

О, цензурные рифы,

мне ваш скрежет знаком.

В этот тошный, кромешный

век-поток, век-итог

кто мне скажет: «Сердешный,

на-ка, выпей чуток».

Гирей, гирей по глазкам,

наизнанку кишку!

Потрошеная сказка,

навалясь на клюку,

как покойник из морга,

ковыляет в свой рай…

Сердце шепчет: все дорого…

Мозг: круши, вытворяй!

1964

«И стали вещи покидать меня…»

И стали вещи покидать меня.

Очки разбились. Стерлись сандалеты.

Японский зонтик, среди бела дня,

исчез в буфете (жидкий кофе и котлеты).

А стоило на лавке прикорнуть

в тени вокзальной, — испарилась сумка.

В ней — паспорт и еще чего-нибудь:

поземка бытия… Добыча недоумка.

Ушли часы. С протянутой руки.

Бегут к «жучкам» намоленные книги.

Исход вещей. Рассудку вопреки.

Последний поезд из вчерашней, красной Риги.

1991

«Чахоточная черная зима…»

Чахоточная черная зима

держалась на нуле, дождила аж до марта.

Но вот за окнами как бы истлела тьма, —

снег повалил… И сколько в нем азарта!

Деревья щеголяли в бахроме,

земля и впрямь для многих стала пухом.

Неслышные машины шли с ухмылкой на уме.

И провода над городом — как бы от сна опухли.

Кирпич старинный здания тюрьмы.

Ощерилась в стене железная калитка.

Последний человек на снег из затхлой тьмы

ступил… и прочь спешит — задумчиво, но прытко.

1992

Пьяная вишня

Напитанная водкой,

таящая дурман,

испорченной походкой

вошла она в туман.

Туман кипел и стлался

над черною тропой.

Ушла. А я остался

наедине с толпой.

Я молод был, печален,

отчаян, отрешен…

Но ждал ее начальник

развратник и пижон.

1991

«Твои глаза коровьи…»

Твои глаза коровьи

я нюхал, как цветы.

Отравленный любовью,

шел умирать в кусты.

Твое сухое вымя,

твой голос нежно-злой,

твое святое имя

я вымел в ночь — метлой!

Любовь была жестока,

как драка, как тоска,

как пуля, что до срока

мелькнула у виска.

1991

Песенка про шофера

Он вез директора из треста

на «волге» цвета изумруд…

Не суждено было до места

доехать тем, кого везут.

На самом резком повороте

хватил шофера паралич.

В предсмертной жалобной икоте

упал на руль шофер Кузьмич.

Директор делал выкрутасы,

баранку рвал у мертвеца.

Но не одна на свете трасса

ведь не бывает без конца.

Она кончалась магазином,

где ювелир, как изумруд,

стоял, роскошный рот разинув,

сказав: «Сейчас меня убьют…»

Вот так убили ювелира.

Убил его мертвяк-шофер.

И поэтическая лира

на том кончает разговор.

1961

Ленинградская венерическая

Торговала ты водой

газированной.

Был жених твой молодой —

образованный.

Он закончил факультет

филологический.

Заболел болезнею

венерической.

Наградил тебя сполна,

под завязочку,

чтоб носила на носу

ты повязочку.

Проклинала чтобы ты

жизню русскую,

говорила чтобы в нос —

по-французскому.

И сидишь ты на дому,

затворившись,

нос не кажешь, так как нос —

отвалившись.

1960-е

Следы на снегу

Шел, как плуг.

А сел под месяц,

сел и вдруг…

убавил в весе.

Встал и в лес

ушел, уплыл.

Шел он без

того, что сбыл.

Миг был гол,

согнут в дугу.

Кал, как кол,

торчал в снегу.

1959

«Нашла милиция в снегу…»

Нашла милиция в снегу

сперва сапог, затем — башку.

Веселый труп с бородкой!

Замерз, но пахнет водкой.

Сержант его ногой копнул.

А труп… очнулся.

И — рыгнул.

1970

Диссиденты

Из шинели Гоголя вылезши,

призамерзнув и приустав,

мостовую глазами вылизав,

мы проходим, ушлыми став.

А начальнички — череп голенький

от больших хрущевских идей

изрекают: ишь, алкоголики!

Выдают себя за людей!

…Очень грустно и очень больно

острый мозг носить на плечах.

«Алкоголики, алкоголики…»

Не один Есенин зачах.

Мы проходим Невским незримо,

задеваем плечами дома.

И мелькают девушки мимо,

от начальничков без ума.

Но карабкаюсь я упрямо, —

злым стишком по лысой странице!

Родила меня просто мама,

а могла бы родить — птица.

1960-е

«Я содвинул железные ставни…»

Я содвинул железные ставни,

я окно, что выходит на юг,

заложил кирпичом! Но оставил

амбразуру для встречи ворюг.

Поджидая ночных лихоимцев,

я ружьишко просунул в дыру.

…Но никто не посмел объявиться,

кроме солнца! И то — поутру.

И тогда сконцентрировав силы,

обнаглев от стакана огня,

я пальнул в золотое светило…

И погасло оно. Для меня.

1992

«Отчизна в поисках кормильца…»

Отчизна в поисках кормильца

читает лозунг на стене.

Бюрократические рыльца

желают лучшего стране.

А что — народ? Сыны Отчизны?

…Как бы присутствуя на тризне,

по вынесении икон, —

усердно варят самогон.

1980

«Старые стулья — еще досоветских времен…»

Старые стулья — еще досоветских времен,

напрочь просижены тоннами задниц.

Дачная мебель, чей статус давно отменен.

Гвоздик, торчащий в обивке, как в памяти, — ранит и саднит.

Грязные кошки, бездомные тощие псы,

лица людей, почерневшие в пламенной злобе.

Все это схлынет, заткнется куском колбасы

и позабудется искренне, словно урчанье в утробе.

Сад отдыхает: на ветках ни яблок, ни груш.

Выдохся август. Жалеть его краски излишне.

Листья усопшие. К ночи — мерцание луж.

Время и люди. И листья. И птицы. Но певчих — не слышно.

1991

«Всю ночь сухие травы…»

Всю ночь сухие травы

ломались подо мной.

Окраиной державы

спешил я в мир иной.

Всю ночь пустыней-степью,

свобода — как тюрьма…

Страх, возведенный в степень,

сводил меня с ума.

Нет, не в киргиз-кайсаки, —

в край жизни неземной!

И молча шли собаки

бездомные за мной.

1992

«Не по сытой иностранщине…»

Не по сытой иностранщине,

где кисельны берега, —

по родимой партизанщине,

по махновщине — тоска!

Неизжитым сердце полнится.

Жар лампас и дыбь папах, —

это вновь казачья вольница

в степь летит на скакунах.

Не подделка комсомольская,

не в обмане, не в гостях, —

вновь тележка гуляй-польская

вдоль России — на Рысях!

1991

19 августа 1991 (частушка)

Очень странная страна,

не поймешь — какая?

Выпил — власть была одна.

Закусил — другая.

Аквариум

Прозрачной стала голова —

аквариум-горшок.

Вот мысли донная трава,

вот окунек-стишок.

Там тень сомненья проплыла,

как тучка… И любовь

по капиллярам из стекла

спешит, как жизнь, как кровь.

Вот как бы солнца, невзначай

луч вспыхнул и потух, —

то покаянная печаль

обволокла мой дух.

1992

«Разбавлю водку томатным соком…»

Разбавлю водку томатным соком

и пью несмело, украдкой — боком,

косясь на двери огромной кухни…

В квартире дрыхнут. Никто не ухнет,

никто не влезет спросонья в душу.

…Я долго строил.

Теперь я рушу!

Я строил песни, шкафы и семьи.

Был уважаем… весьма не всеми.

Любил улыбки. Сам улыбался.

Все строил домик, а он ломался.

Вот говорят мне, что нездоров я.

А я-то знаю, что водка — с кровью,

а не томаты… Ох, не томаты!

Здесь помидоры не виноваты.

1969

«Напишу роман огромный…»

А. Битову

Напишу роман огромный,

многотомный дом-роман.

Назову его нескромно,

скажем, — «Ложь».

Или — «Обман».

Будут в нем козявки-люди

драться, верить, пить вино.

Будет в нем рассказ о плуте.

Будет он, она, оно…

Будет пламенной идея

под названием — «Тщета».

Вот опомнюсь и затею —

настрочу томов полста.

Сам себе куплю в подарок

домик с бабушкой в окне.

А остатки гонорара

не пропью — снесу жене.

1969

«Под собой не чуя ног…»

Под собой не чуя ног,

поздней осенью, во мраке

я набрел на огонек,

что мерцал в пустом бараке.

Расползлись его жильцы

кто куда по бездорожью,

разошлись во все концы,

положась на волю Божью.

И лишь некая душа —

запропавшая без вести,

продолжала, не спеша,

проживать на прежнем месте.

Зажигала свет в окне,

ветер слушала вполслуха…

И блуждали по стене

тень и свет живого духа.

1992

«Иметь избу… Или — избушку…»

Иметь избу… Или — избушку.

Иль, на худой конец, — шалаш.

У входа — маленькую пушку

для повергания в мандраж.

В углу — бутыль вина… Бутылку.

Или — хотя бы — пузырек.

Прибереги свою ухмылку,

мой хищный критик, мой хорек.

А на полу избы… избенки,

или — на травке шалаша,

пускай лежит в своей пеленке

новорожденная душа.

И долго жить… До смерти друга,

что будет рядом, возле, здесь…

А если одолеет скука,

то про запас чернила есть.

1970-е

Загрузка...