Сижу на нарах (из непечатного)

Когда качаются фонарики ночные

и темной улицей опасно вам ходить, —

я из пивной иду,

я никого не жду,

я никого уже не в силах полюбить.

Мне лярва ноги целовала, как шальная,

одна вдова со мной пропила отчий дом.

А мой нахальный смех

всегда имел успех,

а моя юность пролетела кувырком!

Сижу на нарах, как король на именинах,

и пайку серого мечтаю получить.

Гляжу, как кот, в окно,

теперь мне все равно!

Я раньше всех готов свой факел погасить.

Когда качаются фонарики ночные

и черный кот бежит по улице, как черт, —

я из пивной иду,

я никого не жду,

я навсегда побил свой жизненный рекорд!

Лежу на дне коньячной речки.

То рыбы надо мной, то жабы.

То восхитительные речи

руководителей державы.

Я ощущаю толщу фальши,

хлебнув — утешного — истошно!

И посылаю всех подальше.

И засыпаю осторожно.

Человек уснул в метро,

перебрав одеколона.

От него — его нутро

развезло, определенно.

Ночью выключили свет,

затворили вход и выход.

Кутал спящего, как плед,

продувной тоннельный вихорь.

И всю ночь ему, лучась,

отпускное снилось лето

и какая-то запчасть

от невыйгранной «Победы».

И всю ночь, как фараон,

он лежал в своей могиле.

А над ним не спал закон,

оставаясь в прежней силе.

У султана было триста жен.

Был фонтан и голубой бассейн.

Только был он главного лишен —

не употреблял султан портвейн!

Жаль султана.

Звонкий автомат

не выбрасывал ему салат.

Жаль султана.

«Красная стрела»

не везла его и не везла.

В США не делал он визит,

где сидит Рокфеллер-паразит,

виски пьет, ест желтое желе…

А султан лежит в сырой земле!

У султана было триста жен.

Пили все из общего котла.

Но одна из них пила… крюшон,

потому как в партии была.

Пили водку, пили много,

по-мужицки пили, с кряком

А ругались только в бога,

ибо он — еврей и скряга.

Кулаки бодали дали,

кулаки терзали близи.

На гвозде висевший Сталин

отвернулся в укоризне.

Пили водку, пили смеси,

пили, чтоб увидеть дно…

Голой жопой терся месяц

о немытое окно.

Накуплю вещей-предметов:

мягкогрудую тахту,

десять штук вождей-портретов,

что не дремлют на посту;

обрету бокалы-рюмки,

а в кредит — презерватив.

Государственные брюки

проявлю, как негатив;

пробреду лихим бульваром

поперек своей судьбы!

Будут встречные мне пары

становиться на дыбы:

как же так! — ходил в лохмотьях,

как же так! — просил на хлеб…

Я состарился в работе,

я, поэт Горбовский Глеб.

Ночь мою клопы сожрали,

белый день — затмил закон.

Где-то, скажем, на Урале —

мой, не найден, миллион.

Под пластом песчанокрасным

он лежит, шероховат…

Заявляю громогласно:

я ужасный мот и хват!

Я найду тот клад красивый

и — пропью его! Он — мой.

Ходит жизнь, качает силой,

как тяжелой булавой.

То меня по шее хрястнет,

то меня бодает в бок…

И уже предельно ясно,

что такое в жизни — Бог.

Проходя по улице вечерней,

глубже я дышу и равномерней.

День меня нахлестывал делами.

Я звенел покорно удилами.

И летел — то рысью, то карьером —

под своим незримым офицером.

…А сейчас по улице прохладной

я иду, душистый и нарядный.

Вспыхивают в окнах абажуры,

пролетают голуби-амуры.

Очень плавно и неторопливо

я зайду в буфет и выпью пива.

А потом под круглыми часами

кто-то посигналит мне глазами.

Далее — по кругу, по порядку —

в раскладную лягу я кроватку.

Ну, а утром — утром все сначала.

Лишь бы в сердце песенка звучала.

Алеша, сбегай за любовью,

ступай, найди ее, сыщи!

Не повредит она здоровью,

как третьеводняшние щи.

Алеша сбегал за любовью.

Она… в бутылочке жила.

И заряжала душу новью

под цвет зеленого стекла.

И вот уж я с насущным миром

все ближе… Как гора с горой!

Как будто задница с сортиром.

Алеша, сбегай за другой.

Драка за околицей.

Хруст. Поет дубьё.

Тетка Фрося молится

за дитя свое.

Разнесло головушку

палицей Фоме.

Кровушка до донышка.

Все в своем уме.

Дядя Саша гирькою

полоснул во тьму.

Ночь луною-дыркою

свистнула ему.

Драка скоро кончится,

ухмыльнется бес.

Сутки будет корчится

после бури лес.

…Ты очнешься, пьяненький,

в боковушке, плут.

Тут тебе и пряники,

тут тебе и кнут.

Драки нет. На скатерти

самовар пыхтит.

И к… постылой матери

этот милый быт!

Напишу тебе открытку,

в синий ящик опущу.

В ней скажу тебе открыто

что — желаю и грущу.

Подойду к ларьку, зевая.

Дерну пива. День прошел.

Денег нету — унываю.

Рупь нашел и — хорошо.

Море пахнет очень плохо.

Море, видимо, с гнильцой

По песку на пляже блохи

продвигаются рысцой.

Я зеваю так отменно.

Блох считаю. Пиво пью.

Через месяц непременно

я кого-нибудь убью.

Если можно, принесите сигарет!

Уберите эти крошки со стола.

А вот этот непочтительный брюнет, —

почему он нависает, как скала?

Вы решили, что я сник и одинок.

Вы сказали, что я гопник — не поэт.

Я разбавлю вам горчицею вино.

Если можно, принесите сигарет.

Я вас очень попрошу курить под стол.

А иначе… я вам что-нибудь спою.

Я сыграю вашей кепочкой в футбол.

Отойдите, я с утра не подаю.

На столе салат завял, как овдовел.

В лимонаде молча сдохли пузыри.

На эстраде человечек заревел,

словно что-то вырвал с корнем изнутри

Я встаю, слегка ощупав свой бюджет.

Уходи отсюда, Глебушка, дружок.

Если можно, принесите сигарет…

А брюнету мы запишем тот должок.

У помещенья «Пиво-Воды»

стоял непьяный постовой.

Он вышел родом из народа,

как говорится, парень свой.

Ему хотелось очень выпить,

ему хотелось закусить.

Хотелось встретить лейтенанта

и глаз падлюке погасить.

Однажды ночью он сменился,

принес бутылку коньяку.

И возносился, возносился —

до потемнения в мозгу.

Деревня древняя Ольховка

ему приснилась в эту ночь:

сметана, яйца и морковка,

и председательская дочь…

Затем он выпил на дежурстве,

он лейтенанта оттолкнул!

И снились пиво, снились воды,

как в этих водах он тонул.

У помещенья «Пиво-Воды»

лежал довольный человек.

Он вышел родом из народа,

но вышел и… упал на снег.

Подошел ко мне мужик:

шляпа набок, галстук — шик.

Взял за пуговку меня,

тарахтит, а речь — фигня.

С виду — сизый голубок,

а зануда — не дай бог!

Говорю ему: «Амбал,

ты меня заколебал».

Дело было у ларька.

Говорю: «Рванем пивка?»

Голубок рванул и сник.

Будто с пивом съел язык.

…Пейте, граждане, пивко.

Будет на сердце легко.

Потому как в том пивке —

градус! — в каждом пузырьке.

На Садовой улице в магазине шляп

понял, что погибну я из-за этих баб!

Глазки их пригожие, в клеточку трусы.

Пропадаю пропадом из-за их красы!

Ах вы, груди, ах вы, груди,

носят женские вас люди, —

ведьмы носят, дурочки

и комиссар в тужурочке.

Там, где пес на кладбище гложет свою кость,

повстречал я женщину, пьяную насквозь.

Повстречал нечаянно, привожу в свой быт,

а она качается, а она — грубит!

Ах вы, груди, ах вы, груди,

носят женские вас люди, —

ведьмы носят, дурочки

и комиссар в тужурочке.

Взял я кралю на руки, выношу на двор.

А она беспочвенный заводит разговор.

Разлеглась, мурлыкая, на рыдван-тахте:

«Что ты, — говорит, — прикасаешься к моей красоте?»

Ах вы, груди, ах вы, груди,

носят женские вас люди, —

ведьмы носят, дурочки

и комиссар в тужурочке.

На диване, на диване

мы лежим, художники.

У меня да и у Вани

протянулись ноженьки.

В животе снуют пельмени,

как шары бильярдные…

Дайте нам, хоть рваных денег, —

будем благодарные.

Мы бутылочку по попе

стукнули б ладошкою.

Мы бы дрыгнули в галопе

протянутой ножкою.

Закадрили бы в кино мы

по красивой дамочке.

Мы лежим, малютки-гномы,

на диване в ямочке.

Уменьшаемся в размерах

от недоедания.

Жрут соседи-гулливеры

жирные питания.

На диване, на диване

тишина раздалася…

У меня да и у Вани

жила оборвалася!

Вошла, внесла румянцы,

спросила: кто я есть?

Заваривались танцы,

шумел паркет, как жесть.

Играл я на гитаре —

дубасил по струне!

Дыхнула в ухо: «Парень,

сыграй наедине…»

Я в песню носом тыкался,

как в блюдце с молоком.

А ты, как недотыкомка,

стучала каблуком.

Как звать меня?! Акакиём.

Она в ответ: «Трепач!»

А я ей: «Прочь отскакивай —

как мяч, как мяч, как мяч!»

На тряских нарах нашей будки —

учителя, офицерьё…

У них испорчены желудки,

анкеты, нижнее белье.

Влетает будка в хлам таежный,

все глубже в глушь, в антиуют.

И алкоголики — тревожно —

договорятся и запьют.

На нарах — емкостей бездонность,

посудный звон спиртных оков;

на нарах боль и беспардонность,

сплошная пляска кадыков!

Учителя читают матом

историю страны труда.

Офицерьё ушло в солдаты,

чтоб не вернуться никогда.

Чины опали, званья стерлись,

остался труд — рукой на горле!

И тонет будка в хвойной чаще,

как бывшее — в происходящем.

Стрелочник — дедушка, хмырь.

Дедушку звали Аркашею.

Словно болотный упырь

форменный — форму донашивал.

Стрелочник в будке живет,

стрелочник пахнет картошкою,

он самогоночку пьет

и заедает — дорожкою…

Как-то с похмелья (дитя!) —

лег поперек — не кровати,

а — на стальные «путя».

Повеселился и — хватит.

Не стану рассказывать вкусные сказки

про виски-сосиски, сыры и колбаски.

Я лучше уеду от вас, оглоедов,

в республику мертвых, но дивных поэтов.

Со мной происходят ужасные вещи,

клыкастые пьяные бреды гнетущи!

А мне ведь от Бога подарок обещан —

путевка в цветущие райские кущи!

Обрыдло рассказывать дряблые байки

о том, что родная земля надоела,

почем на углу вечерком раздолбайки, —

до ваших делишек — какое мне дело!

Забор. Бумажки. Кнопки. Тётки.

«Сдаю мочу».

«Лечу от водки».

Читаю, словно блох ищу:

«Куплю жену. Озолочу»,

Имен и чисел кавардак.

«Подвал меняю на чердак».

Опять… жену! Вот сукин… дочь!

«Могу от немощи помочь».

Восторг! Куда ни кину глаз.

«Продам хрустальный унитаз».

А вот эпохи эталон:

«Есть на исподнее талон».

…Забор кряхтит, забор трещит

под гнетом суетных желаний.

Он — наша крепость, символ, щит!

А меч… дамоклов меч — над нами.

Пьет страна. Как туча — брашно!

Вечер. Всполохи беды.

Соловей поет так страшно.

Жутко так цветут цветы…

Сыплет в душу озорную

алкоголем, как дождем.

Продавец очередную

не отпустит — пропадем.

Жаждет душенька отравы,

а чего желает друг?

Из вулкана — стопку лавы?

Или — славы пышный пук?

На Камчатке все в порядке.

Рыба. Дождь. Дворец Пропойц.

Сам с собой играет в прятки

ларька какой-то «поц».

Я пишу стихи рукою.

Посыпаю их мозгою.

Соловей молчит… А друг

зажевал цветком недуг.

Аэродром, аэропорт,

коньяк и яблоки апорт.

Не будут рейсы по дождю.

Не подчинился дождь вождю,

который в будке над страной

не перекроет — проливной.

…Сиди, коньяк тебе и сон,

не спи — залезет муха в рот.

Сиди, товарищ Кацнельсон,

сиди и вянь, как бутерброд.

А самолет не полетит:

сгорело небо — дождь в золе.

Сиди, пока ты жив и сыт,

пока ты, гнида, на земле.

Перегрузки кислого тела,

переборы хмельного сердца.

До того серьезное дело,

что ночами трудно раздеться.

…Провода моих перегрузок —

Что гудите, нервы, сердито?

Обойдемся без пошлых музык

в винной пляске святого Витта.

Самолетиком дряхлым рокочешь,

надрываешься, точно пахарь…

Вроде, сгнил человек, а — хочет!

Голова уже, как папаха, —

вся чужая, вся меховая,

еле-еле… едва живая.

Отчего мои перегрузки?

Оттого, что живу по-русски.

Не дымок растаял на рассвете, —

улетучились жена и дети.

Покрупнели щели на полу.

Угнездился таракан в углу.

Хорошо, что не было пока

не шестидесяти — сорока.

Хорошо, что водки было много.

Дым друзей клубился у порога.

Отпусти меня, боль, отпусти.

Есть у пьяниц пароль: не грусти!

Не грусти, моя свет-красота,

ты всегда настоящая, та.

Ты прости мне проделки мои.

Отпусти меня жить в соловьи.

Буду тихо любить, как светить.

Подзаборной кончине — не быть.

Отпусти меня в обморок вьюг,

в сердце друга, как будто — на юг.

Отпустила вселенская боль:

окунулась душа в алкоголь.

Мне показалось: позвонили!

Я вышел в ночь. За дверью пусто.

То одоленцы поманили…

И я пошел за ними шустро.

Осиротей моя семейка,

заплачьте, розовые дети!

Бульвар, холодная скамейка.

Осенний сексуальный ветер.

Я вновь покинул чистых комнат

геометрическую скуку.

Мне эта ветреность знакома.

Ее постиг я, как науку.

Любовь, разлука… Их немало

у жизни — одоленцев шалых.

А в чистом поле Русь дремала

на белоснежных покрывалах.

Зеленые лица сосудов,

одетых с утра в пиджаки,

не чуют ни чуда, ни зуда,

когда им читаешь стихи.

…Писать для порожних бутылок

и ждать, притаившись, как плут,

когда — об коньячный затылок

тебя самого разнесут!

Это плачет дождь, и только, —

по тебе или по мне.

Металлические столики

в нечаянном вине.

Это розовый комарик

набухает на виске.

Это бегает сударик

с полотенцем на руке.

На лице твоем порода

чуть наметила скулу…

Это плачет непогода,

слезы льются по стеклу.

Нас никто не замечает,

кроме Бога… Ты не плачь.

А головушкой качает

дядя Коля. Он — стукач.

Там играют в домино

резво, дымно, бесполезно.

Тетка сплюнула в окно,

так как все в нее не влезло.

Потому что студень был

так хорош и уникален,

что в подъезде пес завыл,

весь окурками завален.

Кастаньеты домино —

пульс безбожного столетья!

Тетка выпала в окно.

Постарели за ночь дети.

Дети. Дяди. Домино.

И, как бел-туман, вино…

Мертвых елок на помойке

рассыпаются тела.

Стихли знойные попойки,

снедь слиняла со стола.

Баба хмурая, как буря,

что прошла над городком,

на крыльце стоит и курит,

посыпая матерком.

Нищих нет. У павильона,

запихав бутыль в штаны,

на снегу уснул гулёна

в ожидании весны.

Воробей над ним поплакал,

капнув белым на треух.

Подошла, зевнув, собака,

проворчала: «Вот лопух…»

Участковый дядя Коля

прочитал пивцу мораль:

«Замерзай, но выйди в поле

за черту! Задвинься вдаль!

Не тревожь народ, скотина,

под святое Рождество!»

…Новогодние картинки.

Праздник. Только и всего.

Ведро вина, бок ó бок кружки.

Дружки гуляют и подружки.

В углу кого-то вяло режут.

Окольцевал иных — картёж.

Сверкают зубы. Блещет нож.

И все загадочней и реже

смеется наша молодежь.

Ночью в пьяный Институт

хваты — дурочку ведут.

Прислонились с двух боков

двое старых мудаков.

И ведут в огромный мир,

как в общественный сортир.

Шепчет девочка слова:

«Мама, мама, ты права…

Мама, мама, я пропала! —

Меня любит, кто попало».

Вдруг навстречу из-за тына

появляется детина.

Двух вонючих чудаков —

лоб об лоб — и был таков.

Взял девчонку на буксир

и ведет в загробный мир:

он ведет ее туда,

куда не ходят поезда,

где течет назад вода,

где растут в себя цветы,

куда не вхожи я и ты.

Хожу по престижным квартирам,

вино вымогаю — не хлеб.

Приветствую вас, командиры,

владыки алкашных судеб!

Меня ли к столу зазывают, —

дымится оранжевый борщ…

О, праздничный хруст караваев,

свинины вершковая мощь.

Как вкусно. Как стыдно-обидно.

Но рюмку нальют, и — плевать!

И совесть — с отрыжкою сытной —

как девка, пошла танцевать.

Но кто… невесомость поднимет?

Незримость печали узрит?

Кто выхватит сердце — не имя, —

пока это сердце горит?

Сидим, тяжелые, с тобой.

Тебе — шестьсот.

Мне — три по триста.

Я — от рождения тупой.

Ты — сын расстриги-коммуниста.

Учти, никто нас не поймет.

Тебя во сне обнимет скука.

Меня положит брат в комод

и до утра забудет, сука.

Нам станет плохо.

По весне —

о нас сболтнут: уплыли, вроде, —

по ватерлинию — в вине.

Причем, один из двух — в комоде.

Пьяные бабы множат морщины.

Пьяные ползают черви-мужчины.

Пьяные руки не цепки, но липки.

Пьяные с губ облезают улыбки.

Пьяные ноги дубасят в настилы.

Пьяные зубы скрежещут, как пилы.

Все позабыто, сбыто, пропито.

Пили, как лошади из корыта.

Били копытами в землю и в небо!

Не было Пушкина! Не было, не было..

Русским словом — по морде,

по болванке лица!

По земле еще бродит

шепоток подлеца.

Ржавой бритвой — не рифмой,

утюгом-матюгом!

О, цензурные рифы,

мне ваш скрежет знаком.

В этот тошный, кромешный

век-поток, век-итог

кто мне скажет: «Сердешный,

на-ка, выпей чуток».

Гирей, гирей по глазкам,

наизнанку кишку!

Потрошеная сказка,

навалясь на клюку,

как покойник из морга,

ковыляет в свой рай…

Сердце шепчет: все дорого…

Мозг: круши, вытворяй!

И стали вещи покидать меня.

Очки разбились. Стерлись сандалеты.

Японский зонтик, среди бела дня,

исчез в буфете (жидкий кофе и котлеты).

А стоило на лавке прикорнуть

в тени вокзальной, — испарилась сумка.

В ней — паспорт и еще чего-нибудь:

поземка бытия… Добыча недоумка.

Ушли часы. С протянутой руки.

Бегут к «жучкам» намоленные книги.

Исход вещей. Рассудку вопреки.

Последний поезд из вчерашней, красной Риги.

Чахоточная черная зима

держалась на нуле, дождила аж до марта.

Но вот за окнами как бы истлела тьма, —

снег повалил… И сколько в нем азарта!

Деревья щеголяли в бахроме,

земля и впрямь для многих стала пухом.

Неслышные машины шли с ухмылкой на уме.

И провода над городом — как бы от сна опухли.

Кирпич старинный здания тюрьмы.

Ощерилась в стене железная калитка.

Последний человек на снег из затхлой тьмы

ступил… и прочь спешит — задумчиво, но прытко.

Напитанная водкой,

таящая дурман,

испорченной походкой

вошла она в туман.

Туман кипел и стлался

над черною тропой.

Ушла. А я остался

наедине с толпой.

Я молод был, печален,

отчаян, отрешен…

Но ждал ее начальник

развратник и пижон.

Твои глаза коровьи

я нюхал, как цветы.

Отравленный любовью,

шел умирать в кусты.

Твое сухое вымя,

твой голос нежно-злой,

твое святое имя

я вымел в ночь — метлой!

Любовь была жестока,

как драка, как тоска,

как пуля, что до срока

мелькнула у виска.

Он вез директора из треста

на «волге» цвета изумруд…

Не суждено было до места

доехать тем, кого везут.

На самом резком повороте

хватил шофера паралич.

В предсмертной жалобной икоте

упал на руль шофер Кузьмич.

Директор делал выкрутасы,

баранку рвал у мертвеца.

Но не одна на свете трасса

ведь не бывает без конца.

Она кончалась магазином,

где ювелир, как изумруд,

стоял, роскошный рот разинув,

сказав: «Сейчас меня убьют…»

Вот так убили ювелира.

Убил его мертвяк-шофер.

И поэтическая лира

на том кончает разговор.

Торговала ты водой

газированной.

Был жених твой молодой —

образованный.

Он закончил факультет

филологический.

Заболел болезнею

венерической.

Наградил тебя сполна,

под завязочку,

чтоб носила на носу

ты повязочку.

Проклинала чтобы ты

жизню русскую,

говорила чтобы в нос —

по-французскому.

И сидишь ты на дому,

затворившись,

нос не кажешь, так как нос —

отвалившись.

Шел, как плуг.

А сел под месяц,

сел и вдруг…

убавил в весе.

Встал и в лес

ушел, уплыл.

Шел он без

того, что сбыл.

Миг был гол,

согнут в дугу.

Кал, как кол,

торчал в снегу.

Нашла милиция в снегу

сперва сапог, затем — башку.

Веселый труп с бородкой!

Замерз, но пахнет водкой.

Сержант его ногой копнул.

А труп… очнулся.

И — рыгнул.

Из шинели Гоголя вылезши,

призамерзнув и приустав,

мостовую глазами вылизав,

мы проходим, ушлыми став.

А начальнички — череп голенький

от больших хрущевских идей

изрекают: ишь, алкоголики!

Выдают себя за людей!

…Очень грустно и очень больно

острый мозг носить на плечах.

«Алкоголики, алкоголики…»

Не один Есенин зачах.

Мы проходим Невским незримо,

задеваем плечами дома.

И мелькают девушки мимо,

от начальничков без ума.

Но карабкаюсь я упрямо, —

злым стишком по лысой странице!

Родила меня просто мама,

а могла бы родить — птица.

Я содвинул железные ставни,

я окно, что выходит на юг,

заложил кирпичом! Но оставил

амбразуру для встречи ворюг.

Поджидая ночных лихоимцев,

я ружьишко просунул в дыру.

…Но никто не посмел объявиться,

кроме солнца! И то — поутру.

И тогда сконцентрировав силы,

обнаглев от стакана огня,

я пальнул в золотое светило…

И погасло оно. Для меня.

Отчизна в поисках кормильца

читает лозунг на стене.

Бюрократические рыльца

желают лучшего стране.

А что — народ? Сыны Отчизны?

…Как бы присутствуя на тризне,

по вынесении икон, —

усердно варят самогон.

Старые стулья — еще досоветских времен,

напрочь просижены тоннами задниц.

Дачная мебель, чей статус давно отменен.

Гвоздик, торчащий в обивке, как в памяти, — ранит и саднит.

Грязные кошки, бездомные тощие псы,

лица людей, почерневшие в пламенной злобе.

Все это схлынет, заткнется куском колбасы

и позабудется искренне, словно урчанье в утробе.

Сад отдыхает: на ветках ни яблок, ни груш.

Выдохся август. Жалеть его краски излишне.

Листья усопшие. К ночи — мерцание луж.

Время и люди. И листья. И птицы. Но певчих — не слышно.

Всю ночь сухие травы

ломались подо мной.

Окраиной державы

спешил я в мир иной.

Всю ночь пустыней-степью,

свобода — как тюрьма…

Страх, возведенный в степень,

сводил меня с ума.

Нет, не в киргиз-кайсаки, —

в край жизни неземной!

И молча шли собаки

бездомные за мной.

Не по сытой иностранщине,

где кисельны берега, —

по родимой партизанщине,

по махновщине — тоска!

Неизжитым сердце полнится.

Жар лампас и дыбь папах, —

это вновь казачья вольница

в степь летит на скакунах.

Не подделка комсомольская,

не в обмане, не в гостях, —

вновь тележка гуляй-польская

вдоль России — на Рысях!

Очень странная страна,

не поймешь — какая?

Выпил — власть была одна.

Закусил — другая.

Прозрачной стала голова —

аквариум-горшок.

Вот мысли донная трава,

вот окунек-стишок.

Там тень сомненья проплыла,

как тучка… И любовь

по капиллярам из стекла

спешит, как жизнь, как кровь.

Вот как бы солнца, невзначай

луч вспыхнул и потух, —

то покаянная печаль

обволокла мой дух.

Разбавлю водку томатным соком

и пью несмело, украдкой — боком,

косясь на двери огромной кухни…

В квартире дрыхнут. Никто не ухнет,

никто не влезет спросонья в душу.

…Я долго строил.

Теперь я рушу!

Я строил песни, шкафы и семьи.

Был уважаем… весьма не всеми.

Любил улыбки. Сам улыбался.

Все строил домик, а он ломался.

Вот говорят мне, что нездоров я.

А я-то знаю, что водка — с кровью,

а не томаты… Ох, не томаты!

Здесь помидоры не виноваты.

Напишу роман огромный,

многотомный дом-роман.

Назову его нескромно,

скажем, — «Ложь».

Или — «Обман».

Будут в нем козявки-люди

драться, верить, пить вино.

Будет в нем рассказ о плуте.

Будет он, она, оно…

Будет пламенной идея

под названием — «Тщета».

Вот опомнюсь и затею —

настрочу томов полста.

Сам себе куплю в подарок

домик с бабушкой в окне.

А остатки гонорара

не пропью — снесу жене.

Под собой не чуя ног,

поздней осенью, во мраке

я набрел на огонек,

что мерцал в пустом бараке.

Расползлись его жильцы

кто куда по бездорожью,

разошлись во все концы,

положась на волю Божью.

И лишь некая душа —

запропавшая без вести,

продолжала, не спеша,

проживать на прежнем месте.

Зажигала свет в окне,

ветер слушала вполслуха…

И блуждали по стене

тень и свет живого духа.

Иметь избу… Или — избушку.

Иль, на худой конец, — шалаш.

У входа — маленькую пушку

для повергания в мандраж.

В углу — бутыль вина… Бутылку.

Или — хотя бы — пузырек.

Прибереги свою ухмылку,

мой хищный критик, мой хорек.

А на полу избы… избенки,

или — на травке шалаша,

пускай лежит в своей пеленке

новорожденная душа.

И долго жить… До смерти друга,

что будет рядом, возле, здесь…

А если одолеет скука,

то про запас чернила есть.