Сильнее бури

- Надо самовар поставить.

- Опоздала, дочка, уже закипает. Я сейчас зелень вам приготовлю.

- Отдохнули бы, отец. Я сама все сделаю.

- У меня, дочка, теперь одна радость: о вас, моих детях, заботиться.

- У вас и других забот немало. Целыми днями в поле…

- А для меня и хлопок.- как малый ребенок. Не приглядишь - обзаведется дружками-сор- няками. Не напоишь вовремя, сожжется на солнце. Так-то, дочка… Уж время помирать, а помирать-то и нельзя: вон скольким детям ты нужен!

Айкиз подошла к отцу, обняла его и, зажмурившись, прошептала:

- Ой, как вы мне нужны, отец! Родной мой, самый-самый родной!..

- Ну, ладно, ладно, дочка,-проворчал Умурзак-ата, - иди готовь завтрак.

Спустя полчаса проснулся Алимджан. Всей семьей позавтракали и пошли в поле. Умурзак- ата вскоре отделился от дочери и Алимджана, свернув на свой участок. Алимджан не отрывал глаз от хлопковых полей, тянувшихся справа. Он соскучился по работе, по этим вот полям, переливающимся зеленым бархатом первых всходов, по людям, трудившимся на полях.

Он невольно ускорил шаги, и у Айкиз, оставшейся позади, беспомощно и обиженно дрогнули губы: Алимджан совсем забыл о ней! Она понимала его нетерпенье, ей и самой нужно было спешить. Если бы Алимджан поторопил ее, она не обиделась бы. Но он даже не заметил, что она отстала. С жадным, безраздельным вниманием - смотрит он на поля. Уж лучше бы сейчас опять была ночь и степь вокруг, и беспорядочная россыпь огней, и вблизи свет любимых глаз… Айкиз вздохнула, но вдруг Алимджан обернулся и позвал:

- Айкиз, что же ты? Идем быстрей!

Щурясь от солнца, он ждал, глядя на отставшую жену. За этот ласковый, ожидающий взгляд Айкиз простила ему недавнее невнимание.

Дойдя до участка, где работала бригада Алимджана, они остановились.

- Как у тебя сегодня день складывается? - спросила Айкиз.

- Дел - уйма!.. Но в полдень я зайду за тобой, вместе пообедаем. Где тебя искать?

- В новом поселке. - Как ни медлила Айкиз, но пришло время проститься. Алимджан направился в поле. Айкиз помахала ему рукой и крикнула:

- Я буду ждать тебя, Алимджан!

За участком Алимджана лежало поле, где работал Керим, а дальше - владения старого Муратали. Колхозники проводили кетменную окучку, рыхлили землю вокруг первых нежных ростков. Они продвигались вдоль аккуратный рядов хлопчатника в сторону дороги. Айкиз видела белый узор на тюбетейках Михри и ее отца. Она задержалась и, сложив ладони, крикнула:

- Эй, Михри! Как дела?..

Михри выпрямилась, вытерла рукой лоб и весело откликнулась:

- Иду-у-ут!..

- Окучку скоро кончите?

Михри посмотрела на отца. На этот вопрос следовало бы ответить бригадиру, но Муратали даже не поднял головы. О том, что он слышал Айкиз, можно было догадаться лишь по нарочито резким и сильным взмахам его кетменя. Старик словно хотел показать: он занят, ему ни до кого нет дела, и пусть его не тревожат попусту, не отвлекают… Айкиз усмехнулась, кивнула Михри, - мол, не расстраивайся, я все понимаю, - и, уходя, крикнула:

- Алимджан приехал! Зайди к нам как-нибудь вечерком!

Айкиз не заметила, что в это время еще один из колхозников, трудившихся в поле, разогнул спину и, опершись животом и ладонями на кетмень, злобным взглядом уставился на дорогу… Это был Гафур. Он долго гляДел вслед племяннице, а когда она скрылась из глаз, с такой силой вонзиЛ кетмень в землю, что чуть не выдрал с корнем молоденький кустик хлопчатника.

Сражение с целиной было в самом разгаре. Озирая степь слева направо, можно было проследить все этапы освоения целины. На левом краю степи весело бежала по земле почти незаметная в лучах солнца, неровная, с длинными зазубринами полоска пламени. Пламя словно тянуло за собой сизое покрывало из пепла, и когда на пепел ступали колхозники, за ними оставались отчетливые черные следы. От земли тут и там поднимались змеистые струйки дыма; это догорали корни степных кустарников. А рядом эмтээсовские бульдозеры и скреперы скребли, грызли, выравнивали землю, сдирая с нее бородавки бугров, засыпая буераки.

По распланированным полям, словно по морю, скованному штилем, работящими пароходиками плыли гусеничные тракторы, волоча за собой на буксире мощные агрегаты.

Неподалеку от шоссе экскаватор, выделенный межрайонной экскаваторной станцией, прогрызал продолжение канала. Айкиз невольно залюбовалась работой экскаваторщика, худенького паренька с пышной вьющейся шевелюрой, которая делала его похожим на отцветший одуванчик: стоит только дунуть, и разлетятся во все стороны светлые, легкие волосы. Лицо паренька выражало упрямство и ярость. Рукава его рубашки закатаны до локтей. На тонких руках, вцепившихся в рычаги, напряглись жилы и мускулы. Казалось, это не руки, а сплетения туго натянутых тросов. Экскаваторщик не сводил с ковша зоркого, внимательного взгляда. Пушистые брови его слились в одну светлую полоску. У него был вид человека, который не на жизнь, а на смерть схватился с могучим противником.

Айкиз не знала, что от паренька и впрямь требовалось большое упорство: под верхним метровым слоем земля оказалась твердой, как камень. Стальные клыки ковша, удаляясь об нее, отскакивали с коротким злым лязгом; приходилось несколько раз опускать и хорошенько нацеливать ковш, чтобы он наконец зачерпнул землю и вывалил ее на один из берегов. Если же смотреть со стороны - экскаватор действовал легко и безотказно: мощный ковш мелькал в воздухе, словно лодка качелей.

В степи вместе с отважными механизаторами Погодина и Смирнова трудилось немало дехкан из колхоза «Кзыл Юлдуз». Они выжигали степь, корчевали, сооружали оросители и водораспределители, прокладывали от шоссе дорогу к поселку, к тракторному стану.

По этой дороге и пошла Айкиз, поминутно отвечая на приветствия колхозников.

На строительной площадке, боевом участке Уста Хазраткула, тоже шла горячая работа. Участок был завален горками глины, гальки, песка, серого камня; тут и там зияли в земле широкие котлованы; фыркали грузовики, подвозившие строительные материалы, скрежетала бетономешалка. Уста Хазраткул, поспешивший навстречу «дорогому шефу», провел Айкиз к центру участка и, обведя его широким, хозяйским жестом, похвалился:

- Видишь, председатель? С соображением работаем!.. Решил я, понимаешь, не распылять силы, а действовать пока только на три фронта. Первым делом - ладим печь для обжига. - Он загнул на левой руке корявый, облепленный засохшей глиной палец. - Это раз. Еще - в земле ковыряемся, роем котлованы для фундаментов. - Он загнул второй палец. - Это два. И еще - возим стройматериалы, которые ты выцарапала у Султанова. Хотим все загодя приготовить, чтобы потом не было никакой задержки. - Третий палец Уста Хазраткул забыл загнуть: уж очень увлекся рассказом о своем нововведении. - Покончим с одним, примемся за другое. Как, одобряешь?

Айкиз подняла голову. Чтобы посмотреть в лицо бригадиру, ей приходилось задирать голову. Улыбнувшись, сказала:

- Тем, что достойно похвалы, и похвалиться не грех. От души одобряю, Уста-амаки! Услышать бы такое от каждого дехканина, и больше мне ничего не надо1 А как у вас теперь с людьми? Хватает?

Уста Хазраткул на всякий случай принял безрадостно-сокрушенный вид:

- Грех жаловаться, товарищ Умурзакова. Сильно ты нам пособила, без тебя Кадыров совсем бы нас съел. Бригада у нас, конечно, маловата, но ничего, справляемся…

- Хитрите, Уста-амаки! Народу у вас теперь много. - Айкиз окинула взглядом горки песка и гальки и спросила: - Наверное, и бетонщики есть?

Бригадир насупился, сдвинул на самые брови свою соломенную шляпу, сложил на груди руки и твердо, неуступчиво заявил:

- Бетонщиков в бригаде раз-два и обчелся. Видишь, мы камень возим.'Будем закладывать каменные фундаменты. - Он искоса, настороженно посмотрел на Айкиз и, усмехнувшись, добавил: - А ведь ты тоже хитришь, товарищ Умурзакова! Выкладывай уж сразу, зачем пришла. Людей хочешь у меня забрать?..

- : Мне много не нужно, помирюсь на двух бетонщиках.

- Ай, нехорошо, председатель! Заставила Ка- дьфова дать мне людей, а теперь сама отбираешь.

Да ведь вас от этого не убудет, - засмея- яййЯГ’Айкиз. - Вам недостаток в людях восполнить легко.

- Чем же это?

- Рационализаторскими идеями… Введите еще какое-нибудь новшество, вот у вас рабочие руки и высвободятся.

Уста Хазраткул помотал головой:

- Ай, спасибо тебе за науку, председатель, больше не буду хвастаться. А то ты, того гляди, оставишь Меня без людей, с одними идеями…

Айкиз хорошо понимала Уста. Хазраткула, - какому из бригадиров захочется ослабить свою бригаду! - но притворилась огорченной и рассерженной.

- Я смотрю, вы тоже становитесь прижимистым, Уста-амаки… Дурной-то пример заразителен.

- Погоди попрекать меня, председатель!

- Без попреков, видно, не обойдешься. Вы еще не выслушали меня, а уже наложили резолюцию: отказать!

- Ну, говори, говори, зачем тебе люди. Послушаем…

- Понимаете, Уста-амаки, в колхозе «Октябрь» тоже строят поселок, но колхоз этот победнее нашего, строительную бригаду там только- только организовали. Опытных строителей в бригаде мало, бетонщиков вовсе нет. А без бетона как им обойтись? Я и подумала: вы, Уста-амаки, человек предприимчивый, с размахом, бригада у вас дружная, крепкая. Что вам стоит помочь соседу? Один поселок в степи погоды не сделает. Чтобы преобразить этот край, надо всю степь украсить новыми кишлаками. А октябрьцы могут от нас отстать… Пошлите к ним своих людей на недельку- другую. Они подучат соседей, покажут им, как надо работать, - и обратно…

По мере того как Айкиз говорила, морщины на лбу Уста Хазраткула разглаживались, взгляд светлел. Когда она замолкла, бригадир вздохнул облегченно, словно Айкиз не отнимала у него строителей, а предлагала прислать новых. Сдвинув шляпу со лба на затылок, он вытер платком лоб и с укором сказал: .- Что же ты мне голову морочила, товарищ Умурзакова? Так бы сразу и сказала: мол, для пользы дела надо поступиться парой бетонщиков…

- Так ведь я с этого и начала!

- Ай, председатель, ты речь повела издалека, а с нами надо прямо, по-простому. Ладно. Уступлю я октябрьцам своих ребят. Только пускай и сами пошевеливаются! Довольно им надеяться на других, ждать, когда яблоко поспеет и само свалится в рот!

Айкиз улыбнулась:

- А вы говорили, что у вас мало бетонщиков.

- Поискать - найдутся. Я ведь не знал, зачем они потребовались. У нас порой как бывает? У бедных берут - богатым отдают,

- Это когда же, Уста-амаки?

- Бывает, председатель! У меня вон брат учился в Ташкенте, работать уехал в Москву. А в Моснве, говорят, своих работников девать некуда. К нам бы в колхоз их, ученых-то людей… Наверно, пригодились бы, председатель?

- Сегодня не пригодятся - завтра понадобятся! Растем ведь, Уста-амаки!..

- В гору идем, председатель, знающие проводники нужны…

После разговора с Уста Хазраткулом Айкиз почувствовала какую-то особенную, колючую, как ключевая вода, будоражущую бодрости Вокруг - друзья, единомышленники, с ними не страшны никакие помехи, никакие подводные камни… Ее понимают, к словам ее прислушиваются: знают, что она думает и печется о том же. о чем думают и пекутся они сами. Люди хотят быть счастливыми, и она хочет, чтобы люди были счастливыми: у ее желаний и у чаяний простых алтынсайцев - одно русло: и уже одно сознание этого делало Айкиз счастливой.

Она прошлась вместе с Уста Хазраткулом между складами строительных материалов, заглянула в один из котлованов, потолковала со строителями и, простившись со всеми, направилась к участку, где выстроились новобранцы-саженцы. Они были хрупки, беззащитны, издалека казались прутиками, отломанными от деревьев и воткнутыми в землю.

На этом участке, отведенном под сад, Айкиз нашла старого садовода Халим-бобо и его верную помощницу Лолу, приехавшую в родной колхоз на летние каникулы.

К земле уже прильнул своими жгучими щупальцами знойный полдень.

Айкиз бродила по саду, заложенному Халим- бобо, слушала его объяснения, расспрашивала подругу о ее занятиях, о жизни в городе, а сама все поглядывала на дорогу, где вот-вот должен был показаться Алимджан. Колхозники, работавшие в саду, успели уже подкрепиться; они предлагали Айкиз разделить с ними скромную трапезу, но та отказалась. Она ждала Алимджана…

Осмотрев сад и сказав Лоле, где ее искать, если понадобится, Айкиз пошла через степь к лесной полосе. Там работники лесхоза высаживали новые деревья, чтобы зеленая стена, отделявшая степь от пустыни, стала плотной и непроницаемой. По ту сторону стены лежали горячие желтые пески. А над ними, у самой линии горизонта, густело тревожное марево. Коричневатая мгла наползала из-за горизонта на ярко-синее, зерналь- но-чистое небо. Тяжелый зной висел в воздухе…

Сердце у Айкиз словно остановилось на минуту и начало отбивать частые, глухие удары. Она заторопилась обратно, к саду, к поселку; надо было предупредить всех, что на них, кажется, надвигается, беда.

Вскоре Айкиз уже делилась с Халим-бобо и Лолой своими опасениями.

А Алимджана все не было…

Глава десятая

НА ПЕРЕДНЕМ КРАЕ

Уже несколько дней Погодин ночевал на полевом стане.

В это утро он встал рано и сразу же услышал мощное, бодрящее гуденье тракторов. Дремоту с Погодина как рукой сняло. Он взял мыло и полотенце, прошел к небольшому арыку, протянутому сюда от недавно освоенных полей, которые директор про себя называл уже «старыми», и, шумно фыркая, ежась от холода, вымылся. Весь арык заполнило дрожащее отражение его полного, рыхловатого тела. Погодин поморщился, недовольно и чуть брезгливо: «Вот черт! Разнесло же меня! И' как Лола терпит такое?» При мысли о Лоле сердце Погодина сладко сжалось: везет же ему, медведю! В самую страдную пору в Алтынсай приехала Лола, и работать стало вдруг и легче и радостней. Даже походка у него, на удивление всем трактористам, сделалась быстрой, веселой. И грозный бас обрел несвойственную ему мягкую, умиротворенную бархатистость.

Погодин еще раз взглянул на свое отражение и, помрачнев, поспешил отступить подальше от арыка. «Туша! Гимнастикой, что ль, подзаняться?» Каждый день Погодин твердо решал делать зарядку,- и каждый день оказывалось, что на это ему просто не остается времени. Не успевал он проснуться, как на него, словно из рога изобилия, начинали сыпаться неотложные, а чаще всего неотложнейшие дела и заботы…

Погодин докрасна растер полотенцем кожу, натянул рубаху, накинул синюю с масляными разводами спецовку, расчесал короткие, редкие волосы. На ходу 1 проглотил лепешку с холодным, оставшимся от ужина мясом и, как в глубокий, затягивающий омут, с головой окунулся в работу.

Среди трактористов было много молодых, еще неопытных. Надо было и подбодрить их, и помочь советом. На самом стане не залатали еще всех прорех: рация работала с перебоями: в ларек не всегда завозили нужные продукты: в передвижной мастерской не хватало инструментов… Дел было сверх головы, и все же Погодину удалось «сэкономить» с полчаса на обеде и мелких хлопотах, и он поспешил в новый сад, к Халим-бобо, якобы затем, чтобы разузнать, не надо ли чем помочь старому садоводу. Халим-бобо, разговаривая с подозрительно заботливым директором МТС, от которого никакой помощи пока не требовалось, понимающе усмехался в белую бороду. А Лола, стоя рядом, смущенно перебирала поясок на своем пестром, веселом платьице, а в глазах у нее, в яичках на круглых щеках, в уголках губ пряталась радостная улыбка. Накануне девушка уже усреда повидаться с Погодиным, они о многом, кроме самого главного, поговорили, а то, что осталось невыясненным, Погодин досказал этим вот своим приходом. Лола отлично знала, как заполнено у Погодина время. И если он все-таки сумел улучить минутку и, выдумав первую попавшуюся причину, заглянул в сад, значит ему нелегко без нее, без Лолы. А это, право же, замечательно!

Завидев приближающуюся к ним Айкиз, Погодин поспешно распрощался с Халим-бобо и Лолой и зашагал в степь, к трактористам.

Первым, кого он встретил, был Суванкул. Он по-хозяйски, уверенно расположился в кабине мощного «ДТ-54»: сидел, чуть откинувшись назад, и управлял машиной медлительными, даже, казалось, ленивыми движениями. Суванкул был под стать своему' трактору: неторопкий, неповоротливый, он обладал великим упорством, богатырской силой, - наверно, если б поднатужился, то и без мотора сдвинул бы с места стальную махину. Трактор же, словно оказывая родственную услугу, беспрекословно слушался своего хозяина.

Суванкул, прежде чем стать бригадиром-хлоп- коробом, некоторое время работал в.МТС. Тракторы тогда были неказистые; пшеничные поля, которые они обрабатывали, никак нельзя было назвать обширными. Суванкулу там было тесно. Он перешел из МТС в. полеводческую бригаду, где все-таки мог себя показать. А в прошлом году Погодин, угадывая, какой размах примет освоение новых земель, кликнул клич, сзывая разлетевшихся по колхозным бригадам «орлов-трактори- стов», убедил их, что работать теперь будет интересней и выгодней. И Суванкул, поразмыслив, не спеша, с оглядкой, вернулся в МТС и принялся нерасторопно, но старательно подминать под свой мощный трактор упрямые целинные просторы.

Логодин окликнул Суванкула. Заглушив мотор, Суванкул спрыгнул на землю и добродушно воскликнул:

- А, директор! Хорошо, что пожаловал, есть о чем потолковать. Только извини: хоть ты и гость, а угостить тебя, кроме красного словца, нечем!

Суванкул работал без рубашки. Кожа, прокаленная за лето, влажно поблескивала под лучами солнца, мускулы казались отлитыми из металла. Погодин дружески хлопнул его по могучему, крепкому, как наковальня, плечу и тоже улыбнулся.

- Ничего, удовольствуемся красным словцом. Многие и на это скупятся.

- Да, директор, - многозначительно соглат сился Суванкул, - скуповаты стали некоторые товарищи. Мы-то, трактористы, на своей шкуре это чувствуем.

Погодин посмотрел на него удивленно.

- Ты о чем?

- Слышали мы, что начальник Смирнов получил вагончики. Слыхал об этом?

- Нет, мне пока он ничего не говорил.

- Ишь ты! Видно, боится, что ты шум поднимешь.

- Ты не тяни, в чем дело?

- Получил он, значит, эти вагончики, - неторопливо продолжал Суванкул, - и передал их своим экскаваторщикам. У нас ведь экскаваторщикам особый почет! А трактористам достался только слух об этом деле… А слух для жилья не пригоден._

- Так вам же выстроили навес!

- Так-то так, директор, но вагончики удобней, их можно везде поставить - и на стане и в степи. К тому же и стены у навеса легковаты: из самого натурального воздуха.

- Что ж вы, свежего воздуха боитесь?

- Нет, директор, как пионеры говорят: солнце, воздух и вода - наши лучшие друзья. А вот от врагов надо б оборониться. Погляди-ка туда, Иван Борисыч!

Суванкул показал рукой на край неба, опирающийся на лесную полосу. Но как ни всматривался Погодин, ничего, что могло бы привлечь внимание, не заметил.

- Погдрди получше, - сказал Суванкул. - Как бы нынче буря не разыгралась!..

Погодин встревожился. Он знал, что такое песчаная буря в открытой степи. Если нагрянет она, трактористам после работы некуда будет деваться. На стане один-единственный домик: набьются в него трактористы, так он расползется по всем швам. Как же это он прозевал вагончики? Ведь были они, оказывается!

- Ах ты черт! - в сердцах воскликнул Погодин, и непонятно было, кого он выругал: непрошенную бурю, себя или Смирнова…

Во всяком случае, нужно было действовать. Погодин был не из тех людей, ноторые аккуратно записывают в свои блокноты: «Завтра сделать то-то. Через три дня то-то. Позаботиться о том-то. Крайний срок - послезавтрашний день». То, что можно было сделать сегодня, сейчас же, он и старался делать немедленно, не теряя времени, которое обладало скверным свойством - сеялось, как песок меж пальцами…

Возвратившись на стан, Погодин дал указание своим работникам, предупредил по телефону Смирнова, что через полчаса будет у него в управлении и - черт побери! - поговорит с ним, как коммунист с коммунистом. Он вывел из-под навеса мотоцикл и вскоре уже мчался по дорогам - по наезженным, по ухабистым и по совсем новым, направляясь к водохранилищу.

Уже на полпути Погодин заметил, что все вокруг неуловимо изменилось. Воздух помутнел, солнечный свет стал каким-то неясным, тревожащим. Цвета и оттенки летнего дня, всегда веселящие сердце, рождали ощущение смутной, щемящей тоски.»

Крепче вцепившись в руль, Погодин посмотрел на небо и тут уж окончательно убедился, что на Алтынсай надвигается песчаная буря.

Небо затянуло мглистой коричневой пеленой, заслонившей солнце. Солнце проглядывало сквозь разлившуюся по небу тучу тусклым, расплывчатым желтым пятном. Это была не грозовая туча, это высоко над землей струилась пыль, которую гнал из пустыни верховой ветер.

Но вот и по земле, неподалеку от дороги, пробежал, кружась, столбик пыли - спираль первого смерча. Покрывавший поля и дорогу песок зашуршал, зашевелился и, увлекаемый нарастающим ветром, потек меж рядами хлопчатника. А из степи, из пустыни накатывались новые и новые волны песка. Над полями поднялись дымки уже многих смерчей, пустившихся в бешеный пляс.

Погодин прибавил газу… Ветер швырял ему вдогонку песок, комья земли. Мотоцикл несся в душном облаке пыли, но Погодин уже ни на что не обращал внимания: он думал о трактористах, которые вели свои машины сквозь заслоны вихрившегося в воздухе песка, он видел их усталые, запыленные лица. Казалось, он слышал упрекающие голоса: «Что же это ты, директор, оставил нас один на один с бурей?.. Ведь не в игрушки играть шли мы в степь! Степь - она не из смирных. Ей ничего не стоит наслать на нас то зной, то ветер, то дождь, то бурю. Надо всегда быть наготове, чтобы с ними достойно встретиться, а ты, директор, прошляпил вагончики, где мы уже сегодня. могли бы укрыться от бури, поужинать, выспаться. Ай, сплоховал, директор! Сплоховал!..»

Смирнова Погодин застал не в конторе, а на берегу водохранилища. Молча кивнув Погодину, инженер вновь отвернулся к разбушевавшимся волнам. С гулом они бились о берег, отступали, словно для того, чтоб собраться с силами, и опять всей своей ярящейся мощью обрушивались на береговые укрепления, расплескиваясь во все стороны каскадами брызг и пены.

- Долбит, как молотом! - невесело усмехнувшись, сказал Смирнов. - Ничего, выстоим! Берег крепили на совесть…

Погодин, придерживая мотоцикл, чтоб не свалился на землю, проворчал: ‘ г- На все-то совести у тебя, видно, не хватает…

Смирнов заинтересованно взглянул на него:

- Ну, ну, гроза степей! Говори, зачем приехал?

- Пойдем-ка, где потише. Тут только лежа можно разговаривать, не то с ног собьет…

Они прошли в контору. Смирнов, усадив Погодина в кресло у стола, подтащил поближе к нему один из стульев, сел и спросил с чуть за* метной настороженностью:

Вижу, ты уже готов взорваться. Кто это тебя обидел?

- Ты, Иван Никитич!.. И сильно!

- Так… Ну-ну, пуши меня на все корки! Ты ведь это умеешь!

- Зря иронизируешь, Иван Никитич. Мне сейчас не до шуток.

- Тогда сразу говори, в чем дело.

Но Погодин медлил. Всегда шумный и напористый, сейчас он держался скованно. Только взгляд его был испытующим, хмурым. Погодину еще ни разу не доводилось- сталкиваться с начальником строительства. Он уважал Смирнова, верил ему, нередко свои действия мерил по поступкам и соображениям Смирнова. Ему не легко было укорять человека, которого он считал своим единомышленником.

- Вот что, Иван Никитич, - сказал Погодин, переведя взгляд на окно, за-которым, мешаясь с грязной мутью песчаной бури, уже сгущалась вечерняя мгла. - Ты ведь, как начальник строительства, в полной мере отвечаешь за успех нашего дела? За все отвечаешь, за каждый участок?..

- Каждый из нас за все в ответе…

- Брось, Иван Никитич! Сейчас речь о тебе. Ты всем распоряжаешься, с тебя и спрос! Почему ты не сказал мне, что в твое распоряжение поступили вагончики? Кому ты их передал?

- Вагончиков было мало, Иван Борисыч.

- Верю, что мало! Но были! И ты отдал их своим экскаваторщикам.» Грубо говоря, прикарманил. А мы что для тебя - чужие?..

- Иван Борисыч!..

- Погоди, Иван Никитич… - Погодин развел руками и, словно удивляясь, сказал: - Вот ведь штука какая! Занять 1 мы все одним делом. Тебя над нами поставили начальником, а у тебя, оказывается, все делится на свое и чужое: экскаваторщики - эти в твоем ведомстве, о них можно и позаботиться, а трактористы - это чужие, пого- дннские! Обойдутся, мол…

Смирнов молча поднялся со стула и принялся ходить по комнате, а Погодин, горячась, продолжал:

- Ну, откуда это в тебе появилось, Иван Никитич? Или это такая уж въедливая, заразная вещь. Возведем вокруг своих ведомств глухие стены и думаем, как в поговорке, будто солнце и луна светят только для нас. Обеспечил своих людей, свой участок - и молодец, и хорошо! У тебя - плюс, а у меня - минус. В общей-то сложности минус и получается. Ведь ежели мы, трактористы, своего дела не сделаем, и общее прахом пойдет. А значит, и труды твоих экскаваторщиков пропадут даром! И, выходит, льешь ты воду на кадыровскую мельницу! Случись у нас затор, он-то, уж будь спокоен, не упустит случая поднять шум: «Я, мол, говорил, я, мол, предупреждал!..» Буря-то, сам видишь, врасплох нас застала…

- Ты не паникуй, - буркнул Смирнов и, посмотрев на барометр, добавил: - Ничего с твоими трактористами не станется. Буря долго не продлится.

- Эта пройдет - новая может нагрянуть!

«- Выстоим! - уже менее уверенно сказал Смирнов. - Ребята у тебя богатыри, 1ш никакая буря нипочем!..

Погодин внимательно поглядел на Смирнова и покачал головой:

- Смотрю я на тебя, Иван Никитич, - сам ты не веришь тому, что говоришь. А признаться, что не прав, тебе неловко!"

Он помолчал, подумал и добавил:

- С трудностями мы, конечно, справимся… Только что-то в последнее время взяли мы за обычай всякие бытовые неполадки и те в трудности перекреиувать. И ура кричим: «Спешите в степь, товарищи, там хорошо, трудно: жить негде, есть нечего!..» И так уж мы привыкли к чудесному, великолепному свойству наших людей: не бояться трудностей, что порой и не заботимся, чтобы этих трудностей было поменьше. Правда, в этом случае нам, ответственным работникам, самим пришлось бы потяжелее, да ведь на то мы и ответственные!

Смирнов устало опустился на свой стул и, усмехнувшись, - над Погодиным ли, над собой ли, - спросил:

- Все сказал?

- Хватит с тебя.

Легкий и сухощавый^ Смирнов за эти минуты словно отяжелел; даже плечи у него обвисли, будто налиты были свинцом, тянувшим их книзу.

- Вот что, дорогой Иван Борисыч, - строго и медленно, пытаясь скрыть за угрюмой ершистостью покаянную растерянность, произнес Смирнов. - Слушал я тебя, слушал, а ничего нового не услышал. Незачем меня агитировать, я и сам все знаю. Кан прибудут вагончики, первым делом отправлю тебе.

- Не как прибудут, а сейчас! - решительно заявил Погодин, понимая состояние Смирнова, которому, видно, трудно было вот так сразу признать свою вину и сдаться.

- Негде мне их сейчас взять…

Погодин рассмеялся:

- Врешь, Иван Никитич, имеется, наверно, неприкосновенный-то запасец! Такой скряга, каким ты ста'л, обязательно прибережет что-нибудь на черный день!

Смирнов прошел за свой стол, выдвинул один из ящиков, достал какую-то бумагу и, перечерк- 'нув ее своей подписью, протянул Погодину.

- На, возьми. И отстань. Завтра утром пошлешь людей на станцию, на склады…

- Сегодня же пошлю! - вставая, сказал По- • годин.

Смирнов тоже встал;

- Как знаешь! И учти: уступил я тебе, чтоб отвязаться.

" Погодин лукаво улыбнулся:

[,ш - Понимаю, Иван Никитич!..

- Претензий больше нет?

Погоди^, посерьезнев, подошел к Смирнову и, положив ему на плечо руку, тихо сказал:

- Я ведь, Иван Никитич, не за вагончики на тебя обиделся. Без них я обошелся бы… А без тебя, вот без такого, каким я тебя знаю уж немало лет, мне трудно… Когда я услышал об этих вагончиках…

- Ладно. Помолчи.

- Понял меня, Иван Никитич?

- Молчи. И без того тошно.

Смирнов резким, досадливым жестом - от уха к затылку - взъерошил свои белесые волосы, а когда поднял голову - лицо у него бы А) уже ясное, повеселевшее… Друзья помяли друг друга в неуклюжих объятиях и двинулись к выходу.

Как только Смирнов распахнул дверь, в глаза ему сыпануло колючей, сухой пылью. Ветер отшвырнул дверную створку к наружной стене дома, петли скрипнули - зло и жалобно; со стены посыпалась штукатурка. Смирнову, лишь напрягшись, еле удалось закрыть дверь… Он постоял несколько минут молча, прислушиваясь к грозному плеску волн, вглядываясь в сумеречную темь, наполненную движением туч, песка, ветра, и, неодобрительно покачав головой, спросил:

- Ив этакую-то непогодь ты собираешься ехать обратно? Переждал бы у меня…

- А кто знает, сколько придется ждать? Ты слышал узбекскую поговорку: ожиданье страшнее смерти? Нет, Иван Никитич, я уж поеду… Надо о вагончиках позаботиться. Да и вообще… Лучше сейчас быть там, на стане…

- Ну что ж… Ни пуха тебе ни пера.

Погодину хотелось поскорее попасть на стан, и он решил ехать не обычной, окольной дорогой через кишлак, а прямиком, по протоптанной в пустынной степи узкой тропинке. Сейчас тропинку всю занесло песком, да в этакой темноте ее все равно трудно было разглядеть. Буря стерла все ориентиры, и Погодин мчался наугад, не зная даже, где он в эту минуту находится… Им владело одно желание, которое сам для себя он выражал коротким, порывистым словом: скорее!.. Скорее, скорее - потому что он нужен людям, борющимся с бурей и с целиной! Скорее - потому что, как ему ни трудно, а им. еще труднее, и его место - там, с теми, кому трудней всего. Скорее, скорее! Пусть топчутся на месте те, кто только подталкивает людей, а не бросается сам в гущу боя. «Место коммуниста на переднем крае1 Только на переднем крае! - думал он. - Скорее, скорее!»

Мотоцикл, напрягаясь до дрожи, подскакивал, и казалось - вот-вот рассыплется. Очки плохо защищали от песка. Песок попадал в глаза, наби-. вался в уши, хрустел на зубах, колол, сек лежавшие на руле руки. Вокруг хозяйничала буря, но Погодин не видел, а только слышал ее. Она словно всасывала в себя раскатистое тарахтенье мотора, тйушила его воем ветра, глухим шорохом мечущегося в воздухе песка.

На пути Погодина лежал неглубокий овражек. Днем ничего не стоило провести через него свой мотоцикл, но сейчас директор не мог даже определить, далеко ли еще до овражка. На полной скорости Погодин вдруг, влетел на его край. Мотоцикл подпрыгнул и повалился на бок.

Очнулся Погодин уже на дне оврага, куда скатился вместе с мотоциклом. Попробовал подняться, но при первом же движении колено пронизала острая боль, словно в него воткнули раскаленную иглу. Погодин со стоном опустился на землю. Случилось худшее… Ему во что бы то ни стало надо было ехать, а он не мог даже шевельнуться; крики его тут же проглатывала буря; ждать помощи было неоткуда…

Погодин лежал в темной степи, страдая не столько от боли, сколько от обидного сознания своей беспомощности. А буря свирепела, и ветер наметал в овраг сугробы сухой земли и песка…

Глава одиннадцатая

ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

Когда песчаная буря обрушилась на степь Уста Хазраткул, прикрыв стройматериалы брезентом, увел свою бригаду в Дптынсай. Халим-бобо решил отправиться вместе с Айкиз и Лолой на стан: ему хотелось в минуту опасности быть поближе к своему детищу-новому саду…

Буря гигантским колючим клубком катилась по степи, по полям, по дорогам, по улицам Алтын- сая… Воздух, насыщенный горячим песком, казался красно-желтым. Ветер вздымал пыль, сухие ветки, вырванные с корнем травы. Айкиз ясно представляла себе, что творилось в кишлаке, на дорогах,- на хлопковых полях. Нежные кустики хлопчатника замело, наверно, песком. Деревья в Алтынсае поникли под тяжестью пыли, с иных домов ветер посрывал крыши…

Халим-бобо, Айкиз и Лола шли через степь медленно, отворачиваясь от ветра, острыми своими когтями царапавшего лица, шли, прикрывая ладонями глаза… Старик часто поглядывал назад, где оставил на произвол бури беззащитные саженцы; но сквозь плотную пелену песка ничего не было видно.

Среди грохота бури, словно заблудившись, вдруг возникали привычные, успокаивающие звуки: то с одной, то с другой стороны доносилось прерывистое гудение тракторов, - многие трактористы, наперекор ветру, продолжали работать в непроглядной пыли.

Старый садовод и его спутницы еле добрались до сборного домика - погодинского штаба.

В домике оказалось несколько колхозников да свободных рт работы трактористов. В кабинете Погодина было пусто.

Халим-бобо и Лола молча сели. Айкиз подошла к окну.

Песчинки, взметенные бурей, стучали по стеклам и соскальзывали вниз, - так мошки, налетев на огонь, тут же падают, обожженные, а к огню летят и летят новые стаи мошкары… Стекла потускнели от пыли. За окном тоже было тускло, мутно. Айкиз с трудом различала в этом жрлто- вато-буром тумане силуэты людей, приходивших на стан, уходивших со стана, перебегавших от строения к строению. Трактористы не прерывали работы. У Айкиз в груди острым холодком разлилось чувство восхищения, но к этому чувству примешивалось другое, темное и тревожное: а все ли мы сделали, чтобы облегчить труд этих людей, отдающих делу все свои силы, подготовились ли к тому, чтобы достойно встретить басмаческий налет стихии? Нет, прорех еще мнрго. Айкиз, Смирнову, Погодину, Алимджану предстоит еще многое обдумать, исправить, доделать… Людям в степи еще негде укрыться от непогоды. Не приняты надежные меры для защиты поселка и сада от бурь и зноя. Надо торопиться с посадкой лесных полос.

Все эти «надо» жалили Айкиз в самое сердце, но она не отмахивалась с досадой, а припоминала, что еще нужно, непременно нужно, ну, просто необходимо сделать…

Посоветоваться бы с Алимджаном… Он может, взглянув на все со стороны, заметить то, к чему она уже пригляделась… Но Алимджан вернулся, а она этого почти не чувствует. Он здесь - но не рядом. Она даже не знает, где он в эту минуту, что делает, с кем делится своими мыслями…

На него нахлынули повседневные дела, заботы, по которым он истосковался в городе, нахлынули, завертели, закружили, и ему теперь не до Айкиз… Айкиз понимала мужа, оправдывала его и все же не могла избавиться от смутной обиды, незаслуженной обиды, которую нанес ей Алимджан…

Как мало он думает о ней!..

На плечо Айкиз мягко легла чья-то рука. Айкиз вздрогнула и увидела рядом со своим лицом лицо Лолы. Беззаботная хохотушка Лола сейчас была тихой, печальной; ее круглые щеки, обычно румяные, словно наливные яблоки из сада Халим- бобо, покрывала легкая бледность.

- Айкиз-апа! А где Иван Борисыч?

- Наверно, в степи. Со своими трактористами…

- Он пошел сюда, на стан…

- Откуда ты знаешь?

- Знаю… - уклончиво сказала Лола и, обняв подругу за плечи, прижавшись к ней, словно иззябший ребецок, попросила: - Айкиз-апа, пойди узнай, где он сейчас…

Айкиз вышла из кабинета. В коридоре, в комнатах толпились эмтээсовцы. Лица у всех были усталые, запыленные, озабоченные. Трактористы подбадривали друг друга шутками, горячо спорили о чем-то. Самые неунывающие резались в домино. Иные спали, присев на корточках возле стены, уткнув головы в поднятые колени. В одном из спящих Айкиз узнала молоденького экскаваторщика. Видно,. отработав свою смену, чтоб далеко не ходить, он остался с товарищами: в тесноте, да не в обиде. Сон его был безмятежен, сладок; так спят люди, довольные прожитым днем.

К кому ни обращалась Айкиз, никто не знал, куда уехал директор. Она прошла на крыльцо. Домик стоял спиной к пустыне, на крыльце было чуть потише и поспокойней, чем в степи, но и здесь Айкиз чувствовала себя так, будто заплыла на утлой лодчонке в бушующее море… Вокруг разбойничала буря; лицо обжигали горячие брызги песка; стены вздрагивали под порывами ветра. А в мутной, вечереющей дали веселыми, вселяющими веру и бодрость маячками светились бледные огоньки тракторных фар. Хозяевами в степи оставались люди.

- О-о-о! Никак наш председатель? - послышалось рядом, и Айкиз, повернув голову, увидела Суванкула. Он подошел к крыльцу сбоку и устало облокотился о перила.

- Здравствуй, Суванкул! Как работается?

- Подходяще, председатель! Как говорится, «с ветерком».

- Не жалеешь, что ушел из колхоза?

- Конечно, колхозу без меня трудновато… Да и мне без него скучно. Но ведь надо ж было помочь эмтээсовцам! Уж Погодин • просил меня, просил…

- Расхвастался! - отшутилась Айкиз. - Ты, кстати, не знаешь ли, где он?

- Директор-то? Он, видно, укатил к начальнику Смирнову. Я ему сигнализировал насчет вагончиков. Директор оставил мне свое «большое спасибо», а сам уехал…

- Значит, он у Смирнова? Ну, спасибо тебе, Суванкул…

- Ай, еще одно «спасибо» 1 Куда мне их девать, председатель?..

Но Айкиз не дослушала Суванкула. Торопливо простившись с ним, она поспешила к Лоле.

Лола стояла у окна, прижавшись лбом к теплому стеклу, а старый Халим-бобо сидел на стуле, чуть пригнувшись, положив локти на колени, и, казалось, дремал. Когда вошла Айкиз, он поднял голову и с беспокойством спросил:

- Как, дочка, не утихает буря?

- Нет, дедушка, еще пуще разыгралась.

Старик сокрушенно покачал головой и, кряхтя, поднялся со стула:

- Ай-ай1 Поломает она мои саженцы. Схожу посмотрю…

Айкиз, обняв старого садовода за плечи, мягко «усадила его на место:

- Сидите, дедушка… Куда вы в такую бурю? Да и темно в степи, ничего не видно. Подождем до утра…

Айкиз бодрилась, но глаза у нее были темными-темными, словно и их заволокло хмурыми непогожими сумерками…

Халим-бобо по-отцовски ласково погладил своей сухой, шершавой ладонью ее руку, утешающе улыбнулся:

- Ничего, дочка, обойдется… - и, понизив голос, добавил: - Пойди лучше побудь с Лолой. Видишь, как она на тебя смотрит.

Лола, и правда, смотрела на нее' нетерпеливо, тревожно. Айкиз тихо сказала ей:

- Он у Смирнова. Поехал похлопотать насчет вагончиков для трактористов.

- Позвони Смирнову, Айкиз-апа!

- Зачем поднимать панику?

- А ты будто по делу…

Айкиз усмехнулась, как усмехаются взрослые, покоряясь капризу ребенка, и шагнула к столу, на котором стоял громоздкий допотопный телефон. Она долго крутила ручку, но в трубке томилась пустынная, не нарушаемая обычным потрескиванием тишина…

- Видно, бурей оборвана линия. Но ты не волнуйся, Лолахон. Что с ним случится? Он сидит сейчас у Смирнова или поехал к себе в МТС.

- Нет, ападжан, нет! Он не мог задержаться у Смирнова… Он давно должен быть здесь…

- Да почему, Лолахон?

Лола кивнула на окно.

- Видишь, что творится? Он должен вернуться на стан. - Она покраснела, опустила глаза, докончила шепотом: - Обязательно! Я знаю Ивана Борисыча…

В груди Айкиз шевельнулось что-то похожее на зависть… Глаза Лолы, слова Лолы - все дышало любовью и чистой, крепкой верой в любимого. Она была сейчас далеко от Погодина, но, казалось, видела его, могла предугадать каждый его шаг. Она была убеждена: Погодин мог посту-.пить только так, не иначе. Ее уверенность и ее тревога передались Айкиз…

- Погоди, сестренка! Я сейчас узнаю, нельзя ли наладить связь… Вы отдыхайте, а я потолкую с трактористами.

Айкиз направилась было к выходу, но в это время дверь отворилась, и на пороге появились Умурзак-ата и Алимджан. И лица и одежда их были сплошь засыпаны пылью. Густые, черные, сросшиеся на переносице брови Алимджана казались седыми, как у старого Умурзак-ата, а под бровями - негаснущими угольками в серой золе - весело и возбужденно посверкивали глаза. Алимджан, отряхиваясь, окутался густым коричневым облаком. Поздоровавшись с Халим-бобо и Лолой, он пододвинул Умурзак-ата стул, а потом, подойдя к Айкиз, виновато сказал:

- Прости меня, Айкиз. Замотался! Из бригады - в кишлак, из кишлака - в бригаду… Целый день бегал. Обо всем хотелось узнать, со всеми повидаться. Соскучился я за эти месяцы по колхозу.

- А по мне? - требовательно, с упреком шепнула Айкиз.

- Знала бы ты, Айкиз, как я люблю тебя, умную мою, красивую. - Алимджан зарделся, как девушка, оглянулся смущенно и, уже обыденней, спросил: - Ты обедала без меня?

- Пообедала, - кивнула Айкиз и проглотила голодную слюну. - Я была у строителей, с ними и поела.

- Вот и отлично! А то я боялся, что ты прождешь меня и останешься голодной.

- Вы откуда сейчас?

- С поля, - сказал Алимджан. - Пытались защитить хлопок от бури. Да куда там!..

- А ты не скромничай, сынок! - ласково упрекнул его Умурзак-ата. - Мы немало сделали. - И, обращаясь к Айкиз, восхищенно воскликнул: - Алимджан наш - богатырь, дочка! Как началась буря, многие попрятались по домам: какая, мол, работа, бурю не переспоришь! Мы тоже сперва приуныли. Видим, беда грозит хлопку, да растерялись, не знаем, что делать. Только Алимджан не пал духом!

- Отец! - просительно произнес Алимджан. - Вы уж так меня расхвалили… Поверь, Айкиз, ничего особенного я не сделал. Колхозники - вот настоящие герои!

Умурзак-ата, пряча улыбку, несердито оборвал зятя:

- Старшие говорят - ты молчи! Так вот, дочка… Взял он кетмень и отнрыл воду. Тут мы поняли, что он задумал. Ветер-то песок с места на место переносит, а увлажнишь его, ему в воздух уже не подняться. Опомнились мы, как за боевое оружие, схватились за кетмени. Трудно нам пришлось, дочка, куда как трудно! Ветер с ног валит, глаза от песка слепнут, в двух шагах ничего не видно, вода в арыках бунтует! Но Алимджан ведет нас, и мы идем за ним, как бойцы за своим командиром. Эх-хе, я себя молодым почувствовал, вспомнил, как когда-то с басмачами дрался!

Айкиз слушала отца затаив дыхание.

- И что же потом?

- А мы принесли фонари «Летучая мышь», навесили их на шеи и опять схватились с бурей! Глядим, а уж и на других участках закачались слабые огоньки: дехкане в других бригадах устыдились своей слабости, вернулись в поле. Самый опасный натиск бури мы отбили. Видит Алимджан, люди едва на ногах держатся, оставил в поле нескольких поливальщиков, остальным велел идти в кишлак.

- Сами-то вы зачем пошли сюда, а не в кишлак? Вам ведь отдохнуть надо!

Алимджан тихо сказал:

- Я знал, что ты здесь…

После этих слов, после рассказа отца недавняя досада Айкиз на мужа исчезла. Снова он был с ней, сильный, смелый. Голос его звучал нежно и заботливо, глаза светились любовью… На секунду она незаметно для других прижалась плечом к его груди, подняла на него просветлевший взгляд, а потом спросила отца:

- Значит, хлопок можно спасти, отец?

- Не буря ведь вершит судьбой урожая. Все зависит от нас самих!.. Будем работать спустя рукава - тогда и при погожем лете не соберем хорошего урожая. А наляжем на работу - так, что бы ни было, осенью весы заскрипят под тяжестью хлопка.

- Спасибо, отец, - тихо сказала Айкиз. Она подошла к окну, посмотрела не угомонился ли ветер. Встретила молящий, напоминающий взгляд Лолы. - Отец! Алимджан!.. А вы не видели Погодина?

- Погоди, погоди, дочка! - вскинулся Умурзак-ата. - У него ведь мотоцикл?

- Так вы видели его? - вырвалось у Лолы.

- После полудня кто-то проехал мимо нас на мотоцикле. Несся как бешеный!..

- Это Иван Борисыч! - снова не вытерпела Лола и поспешила отвернуться к окну, чтобы никто не увидел густого румянца, залившего ее лицо.

- А обратно он не проезжал? - спросила Айкиз.

- Нет, дочка…

Алимджан с догадливой усмешкой взглянул на сестру и, подмигнув жене, умышленно громко произнес:

- Он, верно, в кишлаке или у себя в МТС.

За Погодина тревожиться нечего.

- Никто и hq тревожится, - не поворачивая головы, пробормотала Лола, и в голосе ее булькнули слезы…

В этот вечер и в эту ночь никто не спал, лишь старики - Халим-бобо и Умурзак-ата - прикорнули на своих стульях.

Алимджан и Айкиз пошли к трактористам.

Трактористы работали с каким-то упрямым, веселым, хмельным задором, словно бросали вызов разгулявшейся буре: «Ты вздумала испугать нас, сокрушить, опрокинуть? Нет, мы не отступим, не дрогнем под твоим яростным натиском!» Это была азартная, упоенная схватка с природой, когда кровь в жилах бурлит, как кипяток, а слух, зрение, мускулы - все напрягается до предела. Так будоражит только труд, согретый светлой целью, ясным сознанием, что он необходим тебе и народу.

Айкиз шла по степи, разрезая плечом, как волну, упругий, шершавый ветер, отфыркиваясь, когда в лицо мелкой картечью бил острый песок.

Ей радостно было идти, идти вперед, наперекор непогоде! Она чувствовала себя смелой, сильной и даже благодарна была буре, подвергшей ее суровому испытанию.

Неожиданно из непроглядной тьмы до Айкиз донеслась песня. Ветер попробовал смять, искромсать ее, изрубить на куски, но не смог: песня плыла в ночи, неподвластная стихиям, и звучала все громче, уверенней. Это пел кто-то из трактористов: пел без слов, выводя только напев, вкладывая в него всю свою душу, отчаянную и восторженную.

И Айкиз подумалось: если бы эту песню услышали Султанов и Кадыров, они на бюро райкома говорили бы по-другому! Почему они не хотят ничего ни видеть, ни слышать? Каким песком запорошило им глаза, забило уши?…

Когда Айкиз вернулась на стан, ей сообщили, что оборванная линия восстановлена. Телефон работал.

Лола за эти часы стала еще бледней, даже осунулась. Глаза ее влажно блестели. Высохшая слеза оставила на щеке глянцевую полоску. Айкиз достала платок и, пряча улыбку, вытерла подруге щеку.

- Ну что ты, Лолахон?..

- Айкиз-апа, - беспомощно сказала Лола, - я звонила Смирнову… Иван Борисыч поехал сюда, на стан…

- И… и что же?..

- Он выехал давно, очень давно… В МТС его тоже нет… Да ведь он бы и сам позвонил!

Халим-бобо, разбуженный приходом Айкиз, подошел к подругам и, приласкав Лолу отцовским, жалеющим взглядом, покачал головой:

- Да, доченьки, с директором, видно, приключилась беда… Как ему не поехать на стан? Разве хороший отец забывает о детях?.. А Погодин, хоть и молод, но трактористам он вроде отца. Он и поспешил к ним в тяжкую минуту. И выбрал, верно, путь, покороче. Покороче, хотя и опасней…

- Ападжан, - взмолилась Лола, - надо искать его!

- Что ты, Лолахон?.. В такую погоду?..:

- Ах, ападжан, если бы даже все дороги замело снегом, если бы на землю обрушился град, если бы весь песок Кзыл-Кума поднялся в воздух, - я все равно…

Она говорила торопливо, горячо, словно произносила жаркую клятву, но Айкиз прервала по- Другу:

- Сейчас бесполезно его искать, Лолахон… Взгляни, какая темень на дворе! Мы только выбьемся из сил.

- Что же делать?

- Наберись терпения. Нетерпеливый сам себя губит… Вспомни пословицу: дождись, пока плоды созреют, и они покажутся тебе слаще халвы!

- Ай, мне сейчас не до пословиц!..

- Наша Айкиз правильно говорит, дочка, - сказал Халнм-бобо. - Надо дождаться утра. Как ни тяжело, а надо ждать. Утром я сам пойду с вами. Поверь, дочка, дела, за которые берется старый Халим-бобо, завершаются благополучно… Ты пока отдохни, сядь вот за этот стол да подремли.

- Нет, дедушка, мне не до сна.

Старик покачал головой;

- Приехала ты сюда отдохнуть, набраться сил, и нет тебе ни сна ни покоя… Да еще в саду приходится возиться… Может, освободить тебя от этой работы?

- Что вы, что вы! Без дела будет скучно… Когда работаешь, не замечаешь, как летят дни!

Айкиз, хоть была встревожена исчезновением Погодина, но не могла удержаться от улыбки; «Знаю, мол, почему тебя тянет в сад, почему дни для тебя летят веселыми, быстрыми птицами! Ведь рядом - Иван Борисович». Она ласково, успокаивающе погладила Лолу по плечу.

- До утра недалеко, сестренка, подождем.

До рассвета оставалось несколько часов. Эти часы Лоле показались бесконечными, время - глубокой, черной пропастью, в которую Лола падала, падала, - а дна все не было…

Буря бесилась всю ночь. Рассвет забрезжил пугливый, нерешительный… У Лолы от бессонной ночи глаза покраснели, веки припухли, кожа на лице подернулась словно серым пеплом.

- Пойдем, Айкиз?..

- Сейчас, сестренка… Я попросила найти для нас коней.

Летнее утро - это всегда летнее утро. Ничто не может его победить. Ветер по-прежнему крутил в воздухе тучи песка и пыли, но к нему уже привыкли. Солнечный свет, сеявшийся сквозь эти тучи, был тревожным, зловещим, но это был свет зачинающегося дня, а днем все выглядело не столь страшно и грозно, как ночью.

Умурзак-ата и Алимджан ушли в поле. Перед уходом Алимджан предупредил Айкиз: если понадобится его помощь, пусть немедля пришлет кого- нибудь за ним. Старый садовод предложил себя в «проводники» Айкиз и Лоле. Но, жалея старика, они отказались от его услуг. Он медленно побрел в степь, к своему саду…

Вскоре тронулись в путь и Айкиз с Лолой, по тропинкам и дорогам, засыпанным песком. Айкиз мысленно провела прямую от стана к водохранилищу (вероятнее всего было, что Погодин поехал именно так - прямиком через степь), и конь, подчиняясь ее воле, двинулся вперед, придерживаясь этой воображаемой дороги и в то же время делая длинные зигзаги.

Ветер дул то сбоку, то в спину. Песок, поднятый ветром, как ни заслонялись от него, лез в глаза. Лола, ехавшая позади Айкиз, то и дело восклицала:

- Ападжан! Я ничего не вижу! Так мы не найдем его.

Айкиз молчала и, пересиливая колющую боль, от которой слезились глаза, напряженно всматривалась в «дорогу».

Часа через два подруги, петлявшие по степи, добрались до неглубокого, но обширного оврага, прозванного местными жителями «Беш чукур» - Пять буераков. Кони медленно, осторожно переступая копытами, вязнувшими в песке, спустились в овраг, и вдруг Лола вскрикнула:

- Айкиз! Вон он!..

Погодин был весь занесен песком. Виднелись только руки да голова. Он попытался приподнять ее, но тут же снова, как на подушку, уронил в мягкий песок.

Лола первой спрыгнула с коня, подбежала к Погодину, нагнулась над ним и, отгребая с груди и шеи песок, поцеловала растрескавшиеся, пересохшие губы. Погодин слабо улыбнулся, шепнул хрипло:

- .Ничего, Лола… Ничего… - и, к ужасу девушки, бессильно смежил воспаленные веки.

- Айкиз! - закричала Лола. - Скорее, Айкиз! Он умирает!..

К счастью, Айкиз не утеряла обычной решимости и твердости. Она опустилась рядом с Лолой на колени, просунула руки Погодину под мышки и попробовала поднять его. Погодин застонал… Увидев, как побелела Лола, Айкиз кивком показала ей на коней:

- Подведи их поближе!

Лола отошла, оглядываясь назад. Айкиз, До боли прикусив губу, напрягшись всем телом, подтянула Погодина к краю оврага. Погодин с трудом открыл глаза, благодарно взглянул на Айкиз, шепнул что-то, но налетевший порыв ветра заглушил его слова…

- Что с тобой? - морщась от жалости к Погодину, спросила Айкиз. - Где болит?

- Нога… С ногой что-то…

- Придется потерпеть, Иван Борисыч1

Погодин кивнул:

- Авось стерплю…

- Крепись!.. А то Лола вот-вот упадет в обморок:

Айкиз с трудом подволокла обмякшее, отяжелевшее тело Погодина к одному из коней и с помощью Лолы осторожно подняла на седло. Сама она села позади Погодина и строго сказала Лоле:

- Поезжай следом и не реви. Ему и без того худо.

Лола ответила ей взглядом, полным искреннего восхищения: она уже стыдилась недавнего отчаяния. Ей особенно стыдно было перед Айкиз, державшейся так мужественно и стойко.

Придерживая Погодина, Айкиз, натянув поводья, пустила коня мягким шагом.

Через час, через полчаса (Айкиз уже потеряла счет времени), пробившись сквозь бурю, они достигли тракторного стана, где размещался медицинский пункт.

Погодин, крепясь, не издал ни единого стона за всю дорогу, а когда ему оказали первую помощь, решительно заявил, что ему уже лучше и ни в какую больницу он не поедет:

- Поднимать целину - не в игрушки играть! Мое место здесь, на стане.

Директора уложили. Из его кабинета принесли стол с телефоном. Погодин повеселел, приободрился, и комната, словно улей, наполнилась деловитым, беспорядочным шумом, ни на минуту не оставаясь пустой.

Лола не отходила от постели Ивана Борисовича. Она оказалась сиделкой терпеливой, заботливой, самоотверженной.

Глава двенадцатая

ПОСЛЕ БУРИ

Песчаная буря пробушевала около двух суток. Всюду, - в степи, в кишлаке, на стане, - она оставила грозные, ощутимые следы…

Придорожные рвы, канавы, овраги завалило песком, комьями земли, обломанными ветками и листвой. Вода в арыках текла желтая, мутная; в степи возле каждого кустика саксаула или пальчатни высился песчаный бугор. По распаханной целине буря расстелила песчаное одеяло. Своим шершавым языком она облизала хлопковые поля, засыпала чуть не по самую макушку молодые зеленые побеги хлопчатника, запорошила их желтой пылью, и они, как и трава близ дороги, казались иссохшими от зноя.

Опустошительные бури были алтынсайцам не в диковинку, но впервые они лицом к лицу встретились с непогодой на широких просторах степи и полей в самые горячие, напряженные дни. От нее нельзя было спрятаться, и алтынсайцы сшиблись с ней грудью; теперь же, когда буря прошла, надо было поскорей залечить нанесенные колхозу раны.

Под просветлевшим, голубым, чистым небом в степи, в горах, на стане, в кишлаке и на полях вовсю закипела работа.

Погодин затеял на стане «генеральную уборку». Эмтээсовцы выгребали со двора песок и мусор, чинили поврежденные бурей навес и крышу сборного домика, вызволяли из песка бочки с горючим, инструменты, тракторные детали, наводили порядок в полевых вагончиках, доставленных со станции. Приходилось урывать время от сна, от обеда, от отдыха. Но это не огорчало их: самое страшное осталось позади, тяжелое испытание выдержано, победа над бурей окрылила их, и теперь уже ничто не могло заставить их отступиться от заветной цели - покорить целину.

С таким же чувством работали и дехкане. Они знали: бури здесь не редки, но и не так уж часты. Если в трудные дни работа не прерывалась, в погожее время она и подавно будет спориться, и колхоз добьется всего, чего захочет! А там, глядишь, и на бурю найдут управу, лишат ее прежней мощи и ярости!

Справившись с одним делом, легче справиться с другим; чтобы до конца поверить в себя, в свои силы, чтобы обеспечить надежное положение на завтра, необходимо было спасти хлопок.

У бригады Алимджана забот после бури не убыло, а прибавилось. Самого Алимджана охватил тот упрямый энтузиазм, с каким он пробивал дорогу воде на Кок-Булаке. Собрав свою бригаду, он сказал:

- Не дадим погибнуть ни одному кустику хлопка!.. Надо работать не покладая рук, надо всех увлечь своим примером!

Дехкане принялись расчищать арыки, рыхлить, размягчать землю вокруг кустов хлопчатника, подкармливать, поить растения. Делалось все, чтобы кустики, уже выпустившие первые острые листки, насытились, окрепли и вольно, бурно, словно никакой непогоды не было, пошли в рост, принялись на радость людям за кропотливую, таинственную мудрую работу: сотворение хлопка - белого зелота.

На полях рокотали «универсалы», тащившие за собой культиваторы: они нарезали меж рядами хлопчатника неглубокие борозды, по которым медленно пробиралась пущенная из арыков вода.

Не отставал от всех и старый Умурзак-ата. Его белая борода, белые узоры на тюбетейке, белый халат, открытая грудь, пропеченная солнцем, - все покрылось пылью; к спине, казалось, кто-то приложил горячую ладонь. Но старик работал, работал… Он не мог подвести дочь, свое звено, колхозников, ноторым они с Алимджаном твердо пообещали: хлопок можно спасти!

Когда Умурзак-ата наконец выпрямился, разогнув сладко занывшую спицу, он увидел рядом с собой Кадырова. Кадыров стоял, заложив за ремень большие пальцы, а остальными похлопывая по круглому, тугому, как арбуз, животу, и озабоченно поглядывал на ряды хлопчатника.

- Салам алейкум, отец, - кивнул он старому хлопкоробу. - Видал, к чему привела затея твоей дочки?

Умурзак-ата скользнул по лицу Кадырова острым, неприветливым взглядом.

- Дочна моя тут ни при чем, раис.

- Ни при чем, говоришь? А по чьему настоянию людей перебросили с хлопка на целину? Твоя дочь ослабила полеводческие бригады, вот вам теперь и приходится надрываться, спасая хлопок. Жалко мне тебя, отец. Глаза твои ослабли, руки ослабли, спина сгорбилась, а ты днюешь и ночуешь в поле, исправляешь чужие ошибки…

Глаза у Умурзак-ата сощурились, холодно, проницательно:

- Спасибо за твои заботы, раис. Но нам от тебя не жалость - помощь нужна. Ты ведь хозяин опытный: землю понимаешь, хлопок понимаешь.

- Помочь я не отказываюсь. Обещаю тебе, отец: сделаю все, что смогу,

Умурзак-ата снова взялся за кетмень, а Кадыров с важным видом зашагал к дороге, где ждал его конь.

Все эти дни председатель был сам не свой. Когда началась буря, душу его до краев заполнило злорадное чувство: «Что, голубчики? Дождались?»

И чем больше она неистовствовала, тем сильнее он торжествовал: ненавистные ему «выдумщики», силой вовлекшие его в опасную, рискованную затею, потерпели неудачу; уж теперь-то они угомонятся и, слава богу, оставят его в покое!

Но вскоре, словно очнувшись, Кадыров сердито одернул себя: «Ай, осел, ну чему ты радуешься?.. Тому, что пропал даром труд твоих колхозников? Тому, что на них свалилась беда и каждого - каждого из тех, кого ты знаешь, с кем прожил столько лет вместе, - ушибла, поранила?»

Кадыров взгромоздился на ноня и проехался вдоль хлопковых полей, с хмурой безнадежностью наблюдая за колхозниками, самоотверженно боровшимися против бури.

Ну что они могут? Лезут из кожи вон, хлопочут над каждым кустиком, да что толку? Буря всю степь, словно снегом, замела песком, позасыпала в полях все борозды. Тут плакать впору, а не радоваться.

Угрюмое, пасмурное выражение не сошло с его лица и после бури. Он ясно представил себе, что было бы, если бы они уже засеяли хлопком целинные земли и все это очутилось бы под песком…

Кто знает, удалось ли им бы спасти хлопок? Он, Кадыров, никогда не имел дела с такими обширными хлопковыми массивами, а ведь побежали бы к нему: «Что делать, председатель? Помоги, председатель!..» И если бы хлопок погиб, спросили бы тоже с него, с Кадырова!..

Нет, что ни говори, а буря все-таки разразилась вовремя… Оба они - и Кадыров и Султанов - оказались правы. Теперь можно действовать смелей и уверенней. Надо все силы бросить на спасение хлопка, и Кадыров своей властью председателя приостановит строительство поселка, вернет людей с целины в прежние бригады. Он вправе это сделать: ведь он головой отвечает за судьбу нынешнего урожая! А Умурзакова и ее друзья пусть выкручиваются как хотят…

Кадыров побывал в бригадах, где дела шли не так уж ладно: хлопчатник здесь еще не оправился, и колхозники, из тех, что никогда не отличались особым рвением, уныло жаловались: «Да, трудно. Да, рабочих рук не хватает…» Кадыров знал: иные из этих колхозников во время бури отсиживались дома, да и теперь работали с прохладцей; бригадиры тут были не из крепких и львиную долю работы перекладывали обычно на женщин.

Но трогать этих людей было нельзя: на всех собраниях они горой стояли за председателя, всем и всюду напоминали о его заслугах, а за это можно было пойти на кое-какие поблажки. Обидишь их - потеряешь друзей, а друзей у него не так много…

Он попробовал также заручиться поддержкой и опытных хлопкоробов, таких, как Умурзак-ата. Умурзак-ата попросил его о помощи. Что ж, он готов ему помочь! Он укрепит его звено дехканами, которые до сих пор впустую, - да, да, впустую! - возились на целине.

Объехав бригады, Кадыров вернулся в кишлак и позвонил Султанову. Султанов внимательно выслушал его (вот руководитель, умеющий прислушиваться к голосам трезвым и практическим!) и одобрительно произнес;

- Что ж, раис, благословляю! Главное сейчас - хлопок. Хлопок - это богатство и честь колхоза! Это хлеб, деньги, новые дома. За хлопок государство поблагодарит нас, и сегодня же, а не в отдаленном будущем! И помни, если мы в этом году соберем хороший урожай, это будет нашей, и только нашей, заслугой! Понял?

После разговора с Султановым у Кадырова совсем отлегло от сердца. Ай, молодец Султанов! Только золотых дел мастер знает цену золоту, и не говорит ли о дальновидности председателя райисполкома то, что он понял и поддержал Кадырова? О, Кадыров докажет Султанову, что тот в нем не ошибся! Хлопок! Главное - хлопок! И сегодня, а не в отдаленном будущем, которое еще неизвестно, что с собой принесет! Печенка, уже варящаяся в котле, лучше курдюка, болтающегося на баране! Рубль в руках дороже ста рублей, которые обещаны через год. Целина пока урожайна только заботами, а на старых землях уже растет хлопок. Правда не так-то много этого хлопка, но зато его можно увидеть, потрогать, показать другим! Надо скорее, немедленно же, снять людей с целины и отправить на хлопковые поля! Авторы «целинного плана» и пикнуть теперь не посмеют; они вынужденй будут держать язык за зубами! Надо торопиться, пока они не оправились от растерянности.

Первым делом Кадыров отправился на участок Уста Хазраткула.

У строителей был обеденный перерыв. 'В чашках, стоявших на ковре, разостланном прямо на земле, дымилась жирная шурпа. Вокруг ковра,, в сосредоточенном молчании (так, молча, сосредоточенно, неторопливо, едят только очень усталые. люди) сидели строители. Завидев председателя, Уста Хазраткул поднялся, поздоровался и радушным жестом, протянув к ковру обе руки, пригласил Кадырова пообедать с ними.

У людей, находящихся в отличном настроении, обычно и аппетит отличный. Кадыров отпробовал шурпы, блаженно сощурился:

- Хороша шурпа!..

- А вы покрошите туда лепешку, - посоветовал Уста Хазраткул. - Ничего нет вкуснее шурпы с лепешкой. А в степи, на свежем воздухе такая шурпа - объедение!

- Ты меня не учи! - обидчиво сказал Кадыров. - Я ведь не из городских, знаю толк в шурпе!.. Сколько раз приходилось обедать в поле! Уста Хазраткул улыбнулся:

- То - в поле, а то - в степи! Тут и работаешь всласть, и ешь за двоих! Богатырем себя чувствуешь!..

Строители, не забывая о еде, с любопытством прислушивались к разговору бригадира й председателя. Ощутив на себе их внимательные взгляды, Кадыров в раздражении бросил ложку в чашну с шурпой, встал и, смотря сверху вниз на Уста Хазраткула, тоном приказа отчеканил:

- Довольно вы поели шурпы на целине! Теперь будете кушать плов на старых землях! С сегодняшнего дня половина строителей закрепляется за полеводческими бригадами. Остальным придется поработать в кишлаке, привести в божеский вид дома, поврежденные бурей!

- А как же новый поселок?..

- Это уж не мое дело. Не я это затеял, не мне об этом заботиться. Нам об одном надо думать: нак собрать в этом году обильный урожай хлопка!

Уста Хазраткул, тоже встав, примерз недобрым взглядом к лицу Кадырова:

- Неладное говоришь, раис! Посмотри, сколько мы уже сделали! Буря нам не помешала. В котлованы нанесло песка - мы его оттуда выбросили. Цемент, известь, гвозди - все уберегли от бури! И печь наша стоит, как ни в чем не бывало: на днях начнем обжигать кирпич. Теперь только работать й работать, а ты приказываешь отступать. Не дело это! Мы понимаем: надо бы и в кишлаке дома подлатать. Что ж, мы не отказываемся. Мы и хлопкоробам готовы помочь. Выделим людей! Но свернуть работу на целине - не в твоей власти, раис! - Он обернулся к строителям, которые еще не управились с обедом: - Верно я говорю, дорогие?..

К Уста Хазраткулу подошел один из строителей. Немало, видно, лет прожил он под солнцем: кожа на лице твердая, как хлебная корка, изрезана глубокими морщинами, взгляд жесткий, колючий.

Обращаясь к Кадырову, старик сказал надтреснутым голосом:

- Не много ли берешь на себя, раис?.. Такие дела решаются на общем собрании. Нам собрание доверило почетную работу, и мы не бросим ее. Нет, не бросим, пока народ не скажет свое слово!..

Кадыров сощурил глаза в высокомерной усмешке:

- Вот вы как заговорили… «Мы не отказываемся», «мы выделим», «мы не бросим». А председатель для вас пустое место? Нет, дорогие, пока еще я хозяин в колхозе, а не вы! И я не стану по каждому поводу созывать собрание! Не болтать надо, а работать! А за работу я отвечаю, я, председатель колхоза!.. И я приказываю: собирайте свои пожитки и - в поле, в кишлак! Иначе я с вами поговорю по-другому!.. Мое решение сак… сан-кци-они-ро-вано районным начальством! Я… я не позволю вам подрывать авторитет вышестоящих лиц!..

Кадыров захлебнулся последней фразой, каким-то ошалелым взглядом окинул притихших строителей и, даже не попрощавшись с ними, удалился твердой, тяжелой походкой.

Уста Хазраткул с таким усердием заскреб пятерней затылок, что столкнул свою шляпу, но так и не поднял ее: он увидел Айкиз, скачущую к ним на Байчибаре, и заспешил ей навстречу.

Глава тринадцатая

«С НАРОДОМ ГОРЫ СВОРОТИМ»

К исходу бури волны водохранилища поднялись выше, грознее. Напор воды в канале, от которого, как ветви от дерева, тянулись к полям арыки, усилился. Создалась угроза затопления хлопковых полей. Вода подмывала береговые насыпи, продырявленные сусликами, полевыми мышами, муравьями. Просочись она в каком-нибудь месте - промоина быстро расширится, на поля хлынет бурный поток.

Айкиз, узнав о грозившей полям опасности, помчалась на Байчибаре к Смирнову. Они собрали сведущих, опытных мирабов, прошли с ними вдоль канала, с дотошной внимательностью обследовали каждый участок береговой насыпи, позаботились, чтобы к ненадежным местам были доставлены камни, хворост, свежие ветки. Мирабы принялись укреплять, латать подмытые берега. Когда стемнело, дехкане, хлопотавшие на канале, зажгли фонари, и канал на всем своем протяжении расцвел радужными колеблющимися огоньками.

Так прошли вечер, ночь… А утром, когда буря сложила крылья, когда и опасность нежданного паводка миновала, Айкиз простилась с мирабами и Смирновым. Смирнов уговаривал ее отдохнуть, вздремнуть в конторе, но Айкиз торопилась:

- Нет, Иван Никитич, отсыпаться будем после! Сейчас, верно, ни одному дехканину не до сна!..

- Ну, Кадыров-то, пожалуй, спит сладким сном праведника и видит во сне, как черти поджаривают нас на сковородках.

- У Кадырова сейчас забот больше, чем у других. Ведь болеет же он за свой колхоз! -

Айкиз пристально посмотрела на Смирнова и рассмеялась. - Ой, Иван Никитич! У вас борода отросла! А глаза совсем слипаются!..

Смирнов блаженно, до хруста в костях, потянулся:

- Поспать бы сейчас… А потом побриться… И зажить наконец нормальной, спокойной жизнью!

- Вот и ложитесь спать, Иван Никитич!

Но Смирнов, махнул рукой. Обменявшись с Айкиз крепким, сердечным рукопожатием, он юношески бодрой, какой-то нетерпеливой походкой вернулся к водохранилищу.

Айкиз уехала, в степь. Она побывала у хлопкоробов, на полевом стане Погодина, навестила старого Халим-бобо, зарывавшего в землю похожие на паучков корни поваленных бурей саженцев, и направила Байчибара к участку Уста Хазраткула.

Выслушав сердитые сетования бригадира, Ай- низ усмехнулась.

- Так… История повторяется! Ну что ж, Уста-амаки, как говорят солдаты, оружие - к бою! Поеду поищу председателя.

Кадырова она нашла близ участка Ббкбуты. Председатель колхоза разговаривал с нагрянувшим в Алтынсай Джурабаевым. Рядом, на шоссе, грелся на солнце старенький, запыленный газик секретаря райкома, а вокруг Кадырова и Джурабаева тесным полукольцом стояли колхозники.

Так всегда бывало: явится куда-нибудь Джурабаев, остановит машину, подзовет к себе кого-нибудь из местных командиров, глядишь, а их уже окружил народ, невесть как узнавший о приезде секретаря райкома. И Джурабаев старается всех вовлечь в оживленную беседу, раздувает угольки горячего спора, и сам не отмалчивается, не напускает на себя вид хитрого, всеведущего оракула, который до поры до времени приберегает решающее слово, а тоже спорит, убеждает, подсказывает.

Среди колхозников, обступивших секретаря райкома, Айкиз увидела Алимджана, Умурзак- ата, живого, напористого Бекбуту, быстрого и пылкого, нак огонь, Керима - самого молодого бригадира, вожака колхозных комсомольцев, и даже Гафура, который, видно, рад был случаю хоть ненадолго оторваться от работы.

На Джурабаеве был неизменный темно-синий шерстяной китель, легкие брезентовые сапоги,выбеленные пылью, белая, пожелтелая фуражка. Поздоровавшись с ним, Айкиз с упреком сказала:

- Вы, видно, весь район изъездили, а к нам заглянули к последним…

- А я очень рад, что мне не было надобности к вам спешить, - весело ответил Джурабаев. - Я на вас крепко надеялся и, кажется, не ошибся! Это же замечательно, когда на местах есть люди, на которых ты можешь положиться! И мне легче работать, и толку от работы больше. Можно подольше посидеть в слабых колхозах.

- Так ведь и у нас не все гладко! - хмуро заметил Кадыров.

Джурабаев быстро обернулся к нему:,

- Ты мне уже говорил об этом! Но я еще до разговора с тобой посмотрел, как идет работа на ваших полях, и убедился: дехкане из «Кзыл Юл- дуза» успешно ликвидируют последствия бури!

Самоуверенно усмехнувшись, Кадыров возразил:

- Вы, наверно, были в лучших бригадах. Но по ним нельзя судить о положении в колхозе. У нас немало участков, где хлопок не оправился, ri если мы не бросим на его спасение все силы, хлопчатник погибнет.

Джурабаев пожал плечами:

- Возможно, я видел работу передовых бригад, а не отстающих. Но ведь это твое, председателя, дело - подтянуть отстающие бригады. Работа, с которой справляются одни, посильна и для других. В чем-то тут у тебя недосмотр, раис!

- Ну, конечно! Чуть что, виноват председатель колхоза! А сейчас надо не виновных отыскивать, а спасать хлопок! Хлопок надо спасать!

- Но не так, как вы его спасаете! - вмешалась Айкиз. - Вот рассудите нас, товарищ Джурабаев! Кадыров только что велел строительной бригаде уйти с целины в кишлак и заняться домами, поврежденными бурей. Эти его действия ничем не оправданы, если только не считать нежелания осваивать целину. Буря разрушила лишь несколько старых, ветхих лачуг, а в том, что такие дома еще есть в колхозе, опять же виноват председатель.

- Ладно. Признаю свою вину! - В глазах Кадырова мелькнуло злобное торжеств- - Но мои ошибки с булавочную головку, а ваши, товарищ Умурзакова, с верблюда! - Гафур и еще несколько колхозников рассмеялись, и Кадыров продолжал окрепшим, уверенным голосом. - Это из-за вас хлопок до сих пор под песком!..

- Уж не думаете ли вы, что это я напустила бурю на хлопковые поля?

- Сейчас не до смеха, Умурзакова, - твердо, решительно сказал Кадыров. - Ваши ошибки видны всем, у кого есть глаза. Вы еще не дошили простого халата, который можно было бы носить в будние дни, а уже принялись шить праздничный! Вот простой-то и расползся… Затрещал по всем швам!.. Я же всегда говорил: печенка, которая уже варится в котле…

- Слаще курдюка, болтающегося на баране, - договорила Айкиз. - А мы хотим, чтоб в котле варились и печенка и курдюк!

- Верно! - поддержал Бекбута. - Такое-то варево куда лучше! Потому мы и надумали и хлопок собрать со старых земель, и целину поднять, и выстроить новый поселок!

- Ишь! Захотели залезть в рот обеими руками! Хотеть все можно. Только, погнавшись за двумя зайцами, ни одного не поймаешь!

- Поговорка - еще не доказательство! - отрубила Айкиз. - А мне Уста Хазраткул твердо обещал: они сумеют восстановить разрушенные дома в кишлаке, не прекращая работы по строительству поселка! Вы решили также забрать у строителей половину людей, чтобы пополнить ими полеводческие бригады, в которых, дела идут не ахти как хорошо. Я была сегодня в этих бригадах. Сколько человек обрабатывают там один гектар?

- Ну, три, - неохотно проворчал Кадыров и, заметив среди окружающих колхозника из отстающей бригады, молодого парня с кетменем на плече, добавил: - В иных бригадах - четыре.

- А у тебя сколько, Бекбута?

- Тоже три человека на каждом гектаре. У меня людей хватает, не жалуюсь… И хлопок мы выходим! Мы и в бурю-то работали по-фрон- товому. А теперь и подавно не подкачаем! - Он закатал рукав халата, продемонстрировал перед всеми вздувшиеся буграми, словно сталью налитые, мускулы. - Есть еще силушка в гвардейских руках! - И, постучав себя пальцем по лбу, хвастливо добавил: - Да и тут кое-что имеется!..

- А сколько у нас тракторов! - с молодой горячностью выкрикнул Керим. - Целая колонна!

- И на каждом такие богатыри, истинные Алпамыши, как мой дорогой друг Суванкул! - под общий веселый смех заключил Бекбута.

Джурабаев, с трудом сдерживая улыбку, вновь обратился к Кадырову:

- Слыхал, раис, что говорят твои дехкане?

- Товарищ Джурабаев! Они своей же выгоды не понимают. Не понимают, что я добра им хочу. Ведь сколько пота прольют колхозники, пока добьются своего!..

- А ты не жалей нас, раис! - опять вступил в разговор Бекбута. - Ты бы пожалел нас в прошлом году, когда отказался пустить на поля хлопкоуборочные машины!

- Эти машины только портят хлопок.

- Да ведь те, которые все-таки пришли к нам, ни куста не повредили! - не удержался Алимджан. - Отрицание, конечно, самый удобный, самый легкий вид критики.

- Э, парторг, даже в газетах пишут, что машины еще несовершенны!

- Пишут ради того, чтобы сделать совершеннее. Это наша общая забота! А ты, вместо того чтобы варить плов, ждешь, когда он сам сварится… И чураешься даже хорошей, полезной техники. Сколько уж мы с тобой об этом спорим!

- Да мы не боимся и тяжелой работы, - сказал Бекбута. - Когда трудно работать, не беда! Плохо, если жизнь трудная… Мы и стараемся так сделать, чтобы жилось нам лучше, вольготней, зажиточней! Ради этого можно сто потов пролить, раис!..

- Ладно. Поднимете вы целину, построите поселок, а буря снова все разметет!

- От бури мы отгородимся зеленым заслоном, пески укрепим, пустыню засеем саксаулом!.. - горячо возразила Айкиз. - Нет безвыходных положений, товарищ Кадыров!.. Возьмемся за дело с умом, с охотой, так справимся с любыми трудностями! Вот бы и вы подумали, как нам уберечься от бурь, от засухи!..

- Умурзакова права, раис, - сказал Джурабаев. - Энергии, пыла, с каким ты выступаешь против освоения целины, с избытком хватило бы на то, чтобы помочь нолхозникам освоить эту целину, засеять ее хлопком, защитить хлопок от песчаных бурь, от суховеев. И ведь ты помог бы своим дехканам, если бы верил в них.

Кадыров стоял, чуть расставив ноги, хмуро потупившись, вцепившись в ремень так крепко, что края резали ему ладони и пальцы. Вся его поза выражала мрачное упрямство. Ну вот, все получилось так, как он думал! Теперь на него, Кадырова, свалят все заботы, он согнется под их тяжестью. Стоит сделать неверный шаг, как ткнешься носом в дорожную пыль… Колхозникам да бригадирам легко швыряться обещаниями. Им что! Не выгорит дело, они ничего не потеряют, жизнь у них останется прежней: не лучше, не хуже… А на него все пальцами будут показывать: плохой председатель, нерасторопный председатель! И свалят1 Как пить дать, свалят! Под него уж давно начали подкапываться. Его однажды чуть не вышибли из седла… А он всей своей жизнью заслужил почетное право руководить массами. Он создал, выпестовал колхоз, поднял его на должную высоту: выше-то пока и не надо! Нет, он не выпустит вожжи из своих рук, Кадыров не так-то прост. На рожон он не полезет, но постарается так сделать, чтоб оступиться пришлось не ему, а Умурзаковой, Алимджану, Джурабаеву! Джурабаев и Умурзакова затвердили одно: народ, народ. А иной раз не вредно и наверх взглянуть: как там, в области, отнесутся к их «самодеятельности». Султанов правильно говорил: цыплят по осени считают…

Кадыров поднял голову, пожал плечами:

- Разве я против освоения целины, товарищ Джурабаев? Однако вожди пролетариата, они же классики марксизма-ленинизма, учили нас всегда учитывать конкретную обстановку. А обстановка пока не из благоприятных. - Он нашел в толпе колхозников Гафура, кивнул ему: - Подойди-ка сюда, Гафур, и расскажи товарищу Джурабаеву, сможет ли ваша бригада своими силами в короткие сроки спасти хлопок на своем участке? Хватит ли у вас сил?..

Гафур шагнул вперед, улыбнулся кислой, бледной улыбкой:

- Мы, конечно, будем стараться, товарищ Джурабаев. Но только силенок у нас, и правда, маловато. Бригадир наш - человек уважаемый, достойный, но в последнее время у него все из рук валится!

- Это отчего же?..

- Обидели его, товарищ Джурабаев! Родная дочь, и та ядом поит! Тяжело на душе у старого Муратали!.. Ну, и у остальных опускаются руки. Мы ведь хлопкоробами-то заделались недавно, навыка у нас нет, сноровки не хватает… Не подбавят в бригаду людей - погибнет хлопок!..

- А мы вам поможем! - воскликнул Керим. - Управимся на своем участке, всей бригадой явимся к вам! Я всегда готов пособить дядюшке Муратали!..

- Сам, смотри, не сядь в калошу, - мрачно предупредил Кадыров. - Отстающая-то бригада у нас не одна… Начнешь их вытаскивать - сам пойдешь ко дну.

В это время из толпы выступил молодой колхозник с кетменем:

- Я сам из слабой бригады, раис-амаки! Ты в нашей бригаде часто бываешь, уж кому-кому, а тебе известно, почему мы плетемся в хвосте! Во время бури на нашем участке два-три человека работало, а остальные ушли к Рузы-палвану: у него десять лет как отец умер, вот он и надумал устроить поминки, худойи». Наварил котел плова, пригласил друзей-приятелей, пропировал с ними целые сутки!..

- Эх! - сокрушенно вздохнул Бекбута. - Вот если бы буря так же лодырничала! Сидела бы где-нибудь в Кзыл-Куме за пловом, пила бы водку, забыла бы о своих служебных обязанностях!..

Все рассмеялись, только Гафур возмущенно крикнул:

- Эй, Бекбута! Не издевайся над обычаями своего народа!

Джурабаев, внимательно посмотрев на Гафура, покачал головой:

- Что же это за народный обычай, если он во вред народу? - Он повернулся к молодому колхознику: - А бригадир? Где в это время был ваш бригадир?

- Наш уважаемый бригадир Молла-Сулейман тоже отправился к Рузы-палвану. Они же старые друзья! И я вот что скажу: пусть раис уберет от нас этого бригадира. Намучились мы с ним… Хватит!

- А ты не говори за всю бригаду1 - одернул его Кадыров. - Бригадир у вас упорный, энергичный!

- Да, энергичный! За праздничным столом!

И упорный: сядет, так не оттащишь! Ты хочешь, раис-амаки, дать нам еще людей? Так если народу в бригаде прибавится, а порядки останутся прежние, толку будет мало.

- В армии нас так учили, - добавил Бекбута, - воюют не числом, а уменьем!

- Верно, Бекбута! Рабочих рук у нас в бригаде хватает. Только надо, чтоб они и вправду были рабочими.

Умурзак-ата, молчавший все это время,' степенно погладил свою белую, как хлопок, бороду, огляделся вокруг и, увидев, что все приготовились его слушать, по-стариковски неторопливо, увеще- вающе сказал, обращаясь к Кадырову:

- Мы, старики, давно тебе советовали, раис: не цацкайся ты с лодырями!.. Народ не хочет делиться честно заработанным хлебом с теми, кто мешает ему зарабатывать этот хлеб! И нерадивым бригадирам не надо потакать, раис!.. Ты не их защищай, ты нас от них защищай.

- Не справляются с работой, сменяйте их, ставьте на их место честных тружеников! - поддержала отца Айкиз. - И женщин смелее выдвигайте, женщин, товарищ Кадыров! У вас же нет ни одной женщины-бригадира!

- Значит, не доросли еще…

- Ай, раис-амаки, неправда! - запальчиво возразил Керим и, не обращая внимания на улыбки окружающих, закончил срывающимся голосом: - Вон Михри - сколько времени работает звеньевой! А уж пора бы дать ей бригаду!

- Кто это - Михри? - поинтересовался Джурабаев.

Керим, нимало не смутившись, выпалил, словно отрапортовал:

- Это дочь Муратали, работает у него в бригаде. Лучшая из наших комсомолок, первой попросилась на целину!

- И она достойна быть бригадиром? Как вы думаете, Умурзак-ата?..

- Что же, девушка расторопная, знающая… Тихая, правда, но в обиду себя не даст!.. Э, да что говорить, товарищ Джурабаев, хорошими-то людьми мы богаты1..

Кадыров снова уперся мрачным, упрямым взглядом в носки своих запыленных сапог. Вдруг он встрепенулся, поднял голову, в глазах его мелькнула оторопь. Он услышал спокойный, чуть насмешливый голос Джурабаева:

- А ты, оказывается, не только не веришь в своих колхозников, ты еще и не знаешь их. Прислушайся-ка к их словам, раис! К разумным, уверенным словам, подсказанным любовью к родному колхозу! Прислушайся к ним, - тебе самому будет легче и жить и работать. Вот ты сказал: коммунисты должны учитывать конкретную обстановку. Да, должны, но для чего? А для того, чтобы изменить ее в свою пользу! - Джурабаев широко развел руками, словно хотел обнять окружавших его колхозников, которые пожертвовали минутами недолгого отдыха, чтобы поговорить, поспорить о колхозных делах. - Ты посмотри, какие чудесные люди в колхозе! Мудрые, мужественные, с железной волей! Да с ними можно горы своротить!

Колхозники смотрели на своего председателя, кто с горьким укором, кто с лукавой насмешкой, кто пытливо, выжидательно, но враждебности в их взглядах не было… Немало лет проработали они бок о бок с Кадыровым и многого добились за эти годы. Вместе с Кадыровым боролись они за большие урожаи и за праздничными столами сидели вместе с Кадыровым. Бывало, стучалась к, ним в ворота беда, - они скручивали ей руки; бывало, до нитки обирала их засуха, туго им приходилось, - голов не вешали… Попросят помощи у государства, перебьются как-нибудь, а весной снова за работу! И все это - с Кадыровым, при Кадырове, с его помощью, под его хозяйским присмотром! Привыкли колхозники к Кадырову, даже к его недостаткам привыкли. Знали, что самолюбия да упрямства хватило бы у него на семерых, но только посмеивались: оно вроде даже к лучшему… Любил председатель, чтобы его осыпали похвалами - в газетах, по радио, на собраниях - и уж если брался за дело, доводил его до конца.

Правда, в последнее время повелся он с плохими людьми, загордился, занесся. «Жизнь вокруг меняется, а Кадыров подходит к ней с прежней меркой!» - сказал как-то на партийном собрании Алимджан. «У него дома ни одной книги не увидишь!» - возмущалась молодежь. «Уважаемых людей перестал слушать», - сетовали старики.

Ну, да ведь кто без греха? В позапрошлом году поартачился председатель, да одумался. Надо полагать, он и после сегодняшнего разговора возьмется за ум: ведь с ним народ говорил; убеленный сединами Умурзак-ата дал ему мудрый совет, секретарь райкома, товарищ Джурабаев, переспорил его, сделал ему по-партийному резкое внушение. Все показывают ему, куда нужно идти, неужели он свернет в сторону? Едва ли он захочет остаться в одиночестве! Они опять будут вместе: дехкане Алтынсая и их бессменный председатель. Поэтому колхозники смотрели на Кадырова, хотя и с укором, неодобрительно, но без неприязни.

Джурабаев между тем продолжал:

- По-моему, все ясно, товарищи. Бюро райкома решило: поднимать целину. Народ и на колхозном собрании, и сейчас тоже проголосовал «за». Республика в таких случаях всегда нас поддерживает: вспомните хотя бы наступление на Голодную степь! Правительство всем, чем могло, помогало тогда отважным дехканам. Не сомневаюсь: поможет и теперь. Да и у нас у самих достаточно сил, воли, желания, чтобы одолеть всяческие трудности и преграды! Все в наших руках, друзья!

Бекбута положил свою сильную, все еще обнаженную до плеча руку на худенькое плечо Керима, привлек юношу к себе, глянул ему в горячие, как солнце, глаза:

- Не подведут твои орлята, комсомольский начальник?

- За нас можешь не беспокоиться!

- Ну, и мы, пожилые орлы, будем держаться по-гвардейски: ни шагу назад!

Глядя на Бекбуту и Керима, остальные колхозники тоже подобрались, приосанились: и впрямь гвардейцы! Джурабаев широко улыбнулся и, кивнув на них, сказал Кадырову:

- Видал, раис? Твоих дехкан не меньше, чем тебя, заботит судьба урожая. Но они заботятся еще и о том, чтобы хлопка у нас было все больше и больше!

- Гм… Кто же этого не хочет!

- Так зачем же ты уводишь людей с целины, со строительного участка?.. Ты, верно, думаешь: со строительством поселка можно и обождать, он нам не к спеху. Нет, раис, поселок нужен нам, очень нужен! Нам надо привлечь в степь, на добычу новых тонн хлопка, как можно больше людей. Надо, чтобы люди пришли сюда по доброй воле, обосновались бы тут на долгие годы, стали бы старожилами этих мест. Ради этого мы и строим поселок, добротный, приглядный, с тенью деревьев, с избытком электрического света, такой поселок, где людям захочется жить, который, словно магнит, будет притягивать жителей из бедных, горных кишлаков. Мы оснастим поселок всем необходимым, жизнь целинников постараемся сделать счастливой и этим пробудим в их сердцах любовь к новым землям, трудовое рвение. Строительство такого поселка надо закончить вовремя, а, значит, начать его надо сейчас же, немедля, не откладывая в долгий ящик! - Джурабаев обернулся к Айкиз: - Кстати, товарищ Умурзакова, советую тебе подумать об устройстве на целине колхозного рынка. Уж тогда-то ни один новосел не уйдет из степи!

- Хорошо, мы обсудим это, - согласилась Айкиз. - Думаю, к началу переселения будет и рынок.

Джурабаев окинул всех лукавым, озорноватым взглядом:

- Что ж, товарищи, будем считать, что мы на ходу провели колхозное собрание, прошедшее, как говорится, на высоком идейном уровне! Надеюсь, товарищ Кадыров извлечет из него необходимые выводы. Как, раис, будем работать?..

Кадыров помялся, потом ответил неохотно, ворчливо:

- Вот именно, работать надо, а не разговоры разговаривать.

Джурабаев посмотрел на часы:

- Ого!.. А раис-то прав: пора за работу. Заговорились мы тут. Хотя разговор, по-моему, был полезный.

Когда колхозники, приветливо простившись с секретарем райкома, разошлись, к нему подошел Алимджан:

- Надо бы потолковать кой о чем, товарищ Джурабаев. Понимаете, увлекло меня одно дело…

- А ты подсаживайся ко мне в машину, поедем вместе в кишлак, там все и обговорим. Умурзакова! Присоединяйся к нам.

- С удовольствием, товарищ Джурабаев1

- А ты, раис, не проводишь нас?

Кадыров, смотря куда-то в сторону, проворчал:

- Некогда мне, надо подогнать отстающие бригады. Сами же подбавили мне работы! Но предупреждаю, товарищ Джурабаев, если что случится, отвечать будете вы!

- А вы не грозите, раис! - взорвалась всегда спокойная Айкиз. - Мы не из пугливых. Надо будет - ответим.

Кадыров не нашелся, что еще сказать, и только повторил:

- Вот, вот… Вам отвечать!

Боясь, что его снова вовлекут в спор, он, хмуро нивнув всем на пррщанье, направился к своему коню.

Газик, зачихав, зафыркав, дрогнул, будто кто стукнул по нему увесистой дубинкой,' бойко заспешил к Алтынсаю.

Идти далеко Кадырову не пришлось: кто-то услужливо подвел к нему коня. И, конечно же, это мог сделать только Гафур. Кадыров поблагодарил его благожелательно-покровительственным кивком, вложив в этот жест и дружескую признательность, и начальственную небрежность, и, уже взобравшись в седло, спросил:

- Где Аликул?

- Небось на берегу канала. Он всегда там обедает.

- Вот что. Я поеду к нему. Немного погодя приходи туда и ты. Надо поговорить.

Кадыров тронул коня и заторопился, но не в степь, не в поля, не к отстающим бригадам, а к другу и помощнику своему Аликулу, с которым только и мог отвести душу…

Глава четырнадцатая

ПОХОЖДЕНИЯ АЛИКУЛА

Аликул прожил длинную и пеструю жизнь. Длинную, как исхоженные им дороги, пеструю, как халат, который он носил.

Не раз ему доводилось спотыкаться и падать, но, будучи человеком хитрым и расчетливым, он опять поднимался, опять трогался в путь - добывать себе спокойную, сладкую жизнь: Аликул с детства любил сладкое.

Отец Аликула, Мусахан, в давние благословенные времена был купцом, баззазом, торговал на алтынсайском базаре шелковыми тканями. Жили они не то чтобы богато, но и не бедно, и никто не мешал Аликулу сшибать с дерева жизни сочные, сладкие плоды. Правда, на его долю выпадали не только забавы, выпадали и заботы; еще с юности он помогал отцу. Это дело пришлось Аликулу по вкусу: оно требовало сметливости, изворотливости, знания души человеческой. Юный купчик с охотой, с удовольствием растил в себе эти достойные качества.

Баззаз не мог нарадоваться на единственного сына. Отцу любо было глядеть, как Аликул с приклеенной лучезарной улыбкой на лице стоит за прилавком, окруженный многоцветными, сверкающими шелками; как зазывает, заманивает проста- ков-покупателей, гостеприимно предлагая одному выпить чашечну чая с наватом, другому - затянуться благовонным дымом из чилима: как он из кожи вон лезет, расхваливая товар.

Аликул умел сразу, с одного взгляда, оценить возможности, опыт и нрав покупателя и, если видел, что у лавки мнется простой дехканин из дальних степных районов, приехавший за отрезом шелка к свадьбе или к иному торжеству, заламывал такую цену, какой не запрашивал за шелк ни один купец.

Дехканин - святая простота! - напускал на себя важный вид (э, я знаю толк в этих делах, меня не проведешь!) и с сомнением качал головой:

- Дороговато, хозяин…

- Дорого? Да что вы, отец, это же лучший шелк во всей округе, такого вы нигде не найдете! Из уважения к вам я прошу с вас меньше, чем с других!

Аликул выбрасывал на прилавок мягко шелестящие ткани, ворошил их, искусно раскладывал то так, то этак, чтобы они сияли и переливались, словно радуга, ослепляя покупателя своей расцветкой и блеском, и покупателю оставалось только вздыхать:

Хороши шелка!.. Но дороговато, хозяин. Таких денег у меня нет.

- Ай, не будем торговаться! Я вижу, вы человек хороший, так и быть, уступлю вам по дешевке!

Аликул сбавлял и сбавлял цену, пока они не сходились на такой, которая казалась покупателю, утомленному спором и шумным радушием торговца, вполне сходной в сравнении с назначенной вначале, а на деле была намного выще обычной.

Вручая дехканину отрез, Алинул с сожалением чмокал губами:

- Ай, как продешевил! Так и разориться недолго! Не пришлись бы вы мне по душе, отец, ни за что не уступил бы!

Покупатель уходил ублаготворенный: заставил- таки этого купчика сбить цену! А Аликул… Аликул тоже довольно потирал руки.

Ему нравилась эта увлекательная, возбуждающая, как затяжка из чилима, игра; и жизнь ему нравилась богатая, легкая.

Лет тринадцати он поступил в религиозную школу, но учение привлекало его куда меньше, чем торговля, школьные премудрости не давались юному торговцу. Аликул с трудом осилил афти- як [10] и дальше этого не пошел. Товарищи смеялись над Аликулом, но он на их насмешки не обращал внимания; в душе он сам посмеивался над этими сухарями, зубрилами, не понимавшими, что увлекательна охота только за деньгами, а не за знаниями, скучными, ни на что не годными… Сидя в школе, Аликул мечтал о лавке, где в мягкий, вкрадчивый шелест шелков то и дело вкрапли- вался сладкозвучный звон денег, весомых, осязаемых, истертых тысячами чужих пальцев и все- таки притекших к ним, к Мусахану и Аликулу. Аликул сам направлял это течение, и чем полноводней оно было, тем с большим уважением кланялся и заискивал базар перед удачливым юношей. Даже отец, опытный торговец Мусахан, прислушивался к мнению сына, советовался с ним, когда дело касалось тонких и сложных денежных дел.

Так и жил Аликул, стараясь из всего извлечь прибыль, заботясь лишь о собственной выгоде, о собственном достатке, о собственном благополучии. Он готов был молиться на деньги, потому что они давали ему силу, на них можно было купить почет, покой, сладостные удовольствия. Взгляд его за эти годы стал острым, как игла, губы - тонкими, как- нитки. Он научился вызывать на свое лицо любое выражение, от бесконечно приветливого до солидно-сурового. Научился скрывать глубоко в сердце истинные чувства и намерения. Он умел слушать, запоминать, сопоставлять, оценивать; стал опытным сердцеведом. Окружающие еДрнодушно утверждали, что молодой купец далеко пойдет.

Но на его пути, озаренном блеском денег, встал новый строй, новая жизнь, новые люди.

После революции торговое дело Мусахана и Аликула постепенно приходило в упадок, глохло, хирело. Мусахан держал лавку еще с десяток лет, а когда в Алтынсае начали создаваться колхозы, закрыл ее и однажды ночью исчез… Позднее его видели на базарах Самарканда, Бухары. Еще через некоторое время до алтынсайцев дошел слух, что баззаз умер от удара, который хватил его, когда он переправлял в Бухару контрабандный шелк.

Никто не знал, был ли Аликул связан с отцом, помогал ли ему в его темных делах, но только сам он никуда не уехал из Алтынсая. Он успел обзавестись семьей, жена подарила ему дочку, маленькую Назакат, и Аликул остался на земле своих предков. Правда, и он поначалу не забросил торговлю. Лавки у него уже не было, но он занялся спекуляцией: тонкий нюх, умелое обхождение помогали ему скупать товары задешево и продавать их на здешних рынках втридорога. Все ал- тынсайцы уже вступили в колхоз, а Аликул все еще шнырял по окрестным базарам.

Однако в Алтынсае, как и по всему Узбекистану, дуло уже свежим, крепким ветром, сметавшим мусор, оставшийся от прошлой жизни. Алтынсай- цы косо поглядывали на своего односельчанина, занимавшегося сомнительными делами. В кишлаке пошли о нем нехорошие толки. Надо было приспосабливаться к новым обстоятельствам, как бы ни были они горьки и трудны, и Аликул, по настоянию родственников, попросился в здешний колхоз.

В жизни его произошли крутые перемены, но характер и склонности остались прежними; руки - ловкие руки торговца - хотя и привыкли к кетменю, но душа Аликула была там, в прошлом, в шелестящем полумраке лавки, и все, что он теперь видел и делал, претило ему.

Работать приходилось и в зной и в стужу. Работа была тяжелой, грубой, не похожей на азартную игру, которую он, бывало, вел, стоя за прилавком, и которая приносила ему деньги, деньги- звонкие монеты и приманчиво хрустящие бумажки, хитростью, обманом и уговорами выжатые из одураченных покупателей.

Аликул и в колхозе пробовал хитрить, изворачиваться, всяческими правдами и неправдами отлынивал от работы, но это било по его же карману, да и на собраниях ему крепко доставалось от председателя и колхозников, относившихся теперь к Аликулу без всякой почтительности…

Аликул глядел на всех затравленным волком. В его острых глазках пряталась злоба, растерянность. Он ломал голову, как бы вернуть прежний, нежащий сердце, покой, достаток, уважение соседей, но надумать ничего не мог.

Он решил уйти из колхоза, покинуть родной кишлак, и только опасение, что, трусливо удрав, покроет себя еще большим позором, удерживало его. Стыд хуже смерти.

Однажды, в конце зимы, колхозное собрание постановило, несмотря на холода, начать пахоту в горах.

В долине к этому времени снег уже сошел. Земля прогрелась под солнцем. А в горах колод пронизывал до костей, дул резкий ветер, не утихавший ни днем, ни ночью.

Колхозники, однако, не испугались ни ветра, ни холода. Выбрав участки на склонах гор, скупо обласканных первыми весенними лучами, приступили к пахоте и севу.

Пахарь из Аликула вышел никудышный, и ему поручили таскать мешки с семенами от арбы к участку, на котором работал Умурзак-ата. Поджидая, пока Умурзак-ата высеет принесенную им пшеницу, Аликул отходил в сторонку, поворачивался спиной к ветру и, пытаясь согреться, пританцовывал, с ожесточением тер обожженные ветром щеки и уши, дул на закоченевшие руки. Поглядывая изредка на своего помощника, судорожно отплясывавшего на краю поля, Умурзак-ата только усмехался и качал головой…

Опустошив очередной мешок, Умурзак-ата обернулся, чтоб позвать Аликула, да так и замер с открытым ртом. Аликула нигде не было… Старик окликнул его несколько раз, но ветер, видно, отнес его слова в сторону: напарник не отозвался. Рассерженный и встревоженный, Умурзак-ата поспешил через все поле к большому камню, за которым только и мог укрыться его горе-помощник. Он нашел Аликула за камнем. Тот лежал, скрючившись, стуча зубами, на глазах у него блестели слезы.

Умурзак-ата заботливо склонился над ним:

- Что с тобой, дорогой? Не захворал ли?

- Не буду я больше гнуть спину на ваш колхоз! - крикнул Аликул. - Я вам не осел, чтоб работать в такой холод! Уйду я!

Умурзак-ата вздохнул и сам отправился к арбе за зерном.

Ветер усиливался, леденящий, хлесткий, как плеть.

Уже никакими силами нельзя было выманить Аликула из-за камня, где было куда теплей и спокойней, чем в открытом поле. Едва приближался Умурзак-ата, Аликул начинал стонать, охать: он уже понял, что Умурзак-ата человек сердобольный, что его нетрудно разжалобить.

Аликул охал, Умурзак-ата таскал мешки. Наконец терпение старика иссякло, и, остановившись перед Аликулом, у которого зуб на зуб не попадал, старик строго сказал:

- Вот что, дорогой, ты. не в лавке. Нечего лодыря гонять. Болен - ступай к врачу. Здоров - работай. Только работой и согреешься…

Аликул съежился еще больше, охватив плечи руками, и Умурзак-ата, поняв, что все его увещания - как об стенку горох, сердито закончил:

- Уходи-ка ты прочь с моих глаз! И без тебя управлюсь.

Не оглядываясь, он зашагал к пашне, а Аликул, проводив его взглядом, полным бессильной ненависти, поднялся с земли и, браня на чем свет стоит и неугомонного старика, и колхоз, и новую жизнь, то и дело наступавшую ему на мозоли, медленно поплелся домой.

Дома, сказавшись больным, он пролежал несколько дней, весь отдавшись темным, беспокойным думам, а потом, в одну из непроглядных ночей, погрузил вещи на арбу, нанятую в городе, забрал с собой жену и дочь и тайком уехал из Ал- тынсая начинать новую жизнь.

Растерянность, охватившая Аликула после потери лавки, наставника-отца, обманом накопленного добра и былого почета, - эта растерянность прошла. Много испытал в жизни Аликул, теперь он поэгсал еще и горький стыд, позор унижения и про себя поклялся: впредь никто не увидит его жалким, униженным. Он и при новых порядках сумеет отвоевать для себя солнечный уголок в саду жизни! Надо все рассчитать, взвесить, обдумать.

По-купечески расчетливо он прикинул в уме: работа в поле выгод не сулит, - сколько поработаешь, столько и заработаешь. Это все равно что продать товар за те деньги, каких он действительно стоит, не сорвав за него ни копейки барыша. Другое дело - работать бригадиром, кладовщиком, заведующим кооперативом… Тут было бы где разгуляться, он бы себя не обидел, отхватил бы от пышной колхозной лепешки ломоть побольше да посдобней. Он ловок, изворотлив и сумеет подладиться под нынешние порядки, приноровиться, чтоб и из них извлечь выгоду.

Для на.чала можно поработать в поле простым хлопкоробом, поработать не за страх, а за совесть, привлечь внимание, показать себя. Он все вытерпит, с честью пройдет через это тяжкое испытание. Зато потом, когда он заслужит уважение соседей и одобрение начальства, когда его заметят, оценят, выдвинут, он станет сам себе хозяином: судьба щедро вознаградит его за все труды, старания и невзгоды, щедро одарит земными благами.

Покинув Алтынсай, Аликул вместе с семьей обосновался в одном из колхозов Мирзачуля, в Голодной степи, неподалеку от Сыр-Дарьи. В Мирзачуле шло в это время освоение новых земель. В «новорожденные» колхозы тянулись дехкане из других кишлаков, бедных землей и водой. Переселилось в Голодную степь немало* и алтын- сайцев, а среди них - родственники Аликула. Они-то на первых порах и помогли беглецу, посоветовав председателю нолхоза поставить Аликула на заведование колхозной чайханой. В колхозе было еще мало людей и много прорех, которые требовалось срочно залатать. Колхоз долго не мог обзавестись толковым чайханщиком. Аликула встретили с распростертыми объятиями.

Аликул ликовал. Конечно, чайханщик не ахти какая важная птица, но ведь это было только началом, и началом удачным. С первых же дней Аликул очутился в родной стихии. Чайхана - это все-таки не хлопковое поле, а пузатый самовар - не кетмень! Аликул не ударит в грязь лицом, покажет себя с лучшей стороны, завоюет уважение дехкан и благосклонность колхозного руководства. А придет время - и сам выйдет в начальники, заложит прочный фундамент грядущего благополучия. В руках появится власть, в доме - достаток, и всем этим голодранцам, отобравшим у него все, что он имел, снова придется считаться с ним, как в былые времена, когда был он богатым и уважаемым.

Подогреваемый этими сладостными надеждами, Аликул взялся за дело с горячим рвением. Чайхана, попавшая ему под начало, находилась на отшибе от колхозного кишлака, близ дороги, проходившей через кишлак. По дороге мимо чайханы медленно и важно шествовали нагруженные тяжелой кладью верблюды, презрительно, свгрху вниз, посматривавшие на мир своими глупыми надменными глазами; трусили прыткие, упрямые ослики; шли, опустив головы, усталые путники. Движение на дороге было оживленное, а чайхана пустовала. Мало кого влекло в нее: вид у нее был неприглядный и получить там можно было только скверный чай в грязных пиалах.

Так продолжалось до появления Аликула. Он сразу смекнул, что чайханщику в этом колхозе легко стать заметным человеком. Жизнь здесь была неуютной, неустроенной; своего клуба колхоз не имел, отдохнуть было негде, и при радушном, заботливом хозяине в чайхане отбоя не было бы от посетителей. К тому же, расположена она была удобно, на бойком месте.

Взвесив все это, Аликул быстро навел здесь порядок: он, когда надо, умел пускать пыль в глаза! Аликул где-то раздобыл котлы, соорудил небольшой навес, и в чайхане появилась кухня. Стены чайханы он заново оштукатурил. Деревянные помосты застелил коврами, привезенными вместе с прочим домашним скарбом из Алтынсая (для такого дела не жаль было и ковров!). К чаю он подавал пышные - не хуже самаркандских1 - лепешки, поджаренный горох и парварду - белые, словно шелковичный кокон, приторно-сладкие конфетки. Гость, истомленный зноем, мог утолить жажду холодной водой или остуженным чаем из огромных продолговатых кувшинов, зарытых в землю, а проголодавшихся ждал жирный плов.

Но и этого Аликулу показалось мало, и вскоре угол помоста, предназначенного для «высокопоставленных» гостей и покрытого самым дорогим ковром, заняли певцы и музыканты.

Не прошло и нескольких месяцев - чайхана стала неузнаваемой. С утра до позднего вечера, полная посетителей, она гудела, как улей.

Переплетаясь с песнями, плыли стоны дутара. Легкий пар струился над пиалами с чаем, над чашками с пловом, и, как заведенный, сновал от гостя к гостю щуплый, проворный Аликул с угодливой улыбкой, словно наклеенной на лицо.

Сюда собирались как в клуб. Колхоз начал получать от этого «клуба» большой доход, и председатель не мог нахвалиться новым чайханщиком. Он частенько наведывался к Аликулу, и Аликул исподволь приглядывался к нему, гадая, как бы прибрать его к рукам. Председатель, недавний бедняк, честный, но недалекий, наголодавшийся в детстве и юности, мечтал о сытой жизни для себя и своих колхозников. Дальних перспектив он не видел, охотно пользовался помощью государства, строил мало, о внедрении в колхозный быт культуры и техники особенно не заботился, а к людям, от которых видел хоть кроху добра, относился с восторженностью, не вникая ни в суть, ни в обстоятельства их деятельности.

Он сразу уверовал в таланты Аликула как организатора и хозяйственника, потому что чайханщик умел то, что не давалось ему, председателю. Аликул решил отличиться и показать покровителю свои способности. Однажды, прознав заранее о предстоящем приходе председателя и его друзей, Аликул, приплатив из своих денег, купил на базаре откормленного гиссарского барана, зарезал его, положил баранину в уксус, чтобы была она мягкой, ароматной, и с помощью своих родственников приготовил такой шащлык, что при одном его виде у гостей сладко заныло в желудках.

Снимая куском лепешки с длинного, как меч, шампура сочное мясо, тающее во рту, председатель назидательно сказал:

- Вот у кого учитесь думать о простом народе! - и, отправив в рот изрядную порцию, облизав пальцы, добавил: - Раныпе-то такой шашлык только баи едали… А нынче и мы вон как зажили! Сидим в чайхане и уплетаем шашлык, будто купцы какие-нибудь!

Он похлопал себя по животу, хохотнул довольно, и Аликул, прижав руку к сердцу, низко поклонился гостям:

- Для народа я рад постараться!

Через несколько дней Аликула назначили заведующим колхозным складом. У Аликула разгорелись глаза: здесь было чем поживиться! Не утерпев, он сразу же наложил свою лапу на чужое добро. Со склада на сторону потекло колхозное зерно, заметно начали уменьшаться запасы удобрений, зато, в полном соответствии с законом о сохранении вещества, в кишлаке рядом с неказистым строеньицем, где пока ютился Аликул, рос не по дням, а по часам добротный дом, на который заведующий складом поглядывал гордо, самодовольно.

Вдруг среди ясного неба грянул гром: колхозники, которым нужен был умный, дальновидный, рачительный хозяин, отказали в доверии поклоннику аликуловских угощений. У нового председателя оказался зоркий, придирчивый взгляд. Едва он обратил этот взгляд в сторону Аликуловой вотчины, как тот опять заболел…-На сей раз болезнь затянулась. Жена Аликула никого, кроме родственников и новообретенных приятелей, не пускала к больному, уверяя всех, что у него ужасно высокая температура, что он, бедный, не ест и не спит, а только бредит и стонет.

Температура у Аликула, судя по бюллетеням его жены, все поднималась и поднималась, так что уж давно должна была бы перевалить за пятьдесят. Недели через две, как раз в то время, когда ревизионная комиссия при проверке обнаружила на складе большую недостачу ячменя, пшеницы и удобрений, по кишлаку разнесся слух, что Аликул при смертиЛ Приятели Аликула развили бешеную деятельность. Одни ринулись в город «за лекарствами», другие с помощью красочных рассказов о болезни друга старались поселить в душах дехкан чувство сострадания, третьи неусыпно дежурили у постели умирающего; а сам умирающий, лежа в бреду, с благодарностью думал; «Не имей сто рублей, а имей сто друзей».

Когда к незадачливому завскладом заглянул новый председатель, Аликул встретил его стонами и вздохами, жена Аликула - вздохами и плачем. Председатель решил не трогать «больного». Колхозное правление ограничилось тем, что отобрало у Аликула, «в покрытие убытков», новый, почти достроенный дом и утвердило в должности заведующего складом другого колхозника.

Чудом спасшись от тюрьмы, Аликул, спустя пару месяцев, нашел в себе силы подняться с постели и, туго обвязав голову бельбохом из синего ситца, вышел на улицу. Несколько дней он бродил по кишлаку, скрючившись, как ветвь саксаула, кряхтя, охая, хватаясь то за бок, то за спину. И вдруг исчез из колхоза, как в воду канул. Иные говорили, что его упрятали-таки за решетку, иные предполагали, что Аликула переманил какой-нибудь маломощный колхоз, а друзья и родственники бывшего заведующего складом уверяли, что болезнь дала новую вспышку и жена увезла больного на родину, в Алтынсай.

На самом же деле Аликул, узнав, увидев и услышав все, что ему надо было узнать, увидеть и услышать, понял, что оставаться здесь нет больше расчета, и тайно, под покровом ночи, с горьким сожалением выехал из кишлака, переправился через Сыр-Дарью и предложил свои услуги колхозу, где его еще не знали.

Тут его приняли тоже с радостью: в то время колхозы Голодной степи нуждались в работниках любых профессий. К тому же и на новом месте у Аликула нашлись дружки.

Первые месяцы Аликул работал сторожем при колхозном правлении. Услужливый, расторопный, он, казалось, пришелся по душе председателю. Войдет председатель в кабинет, а на столе у него уже дымится кок-чай и чилим, подаренный опять- таки Аликулом, ждет своего хозяина. Едва раскроет председатель рот, чтобы попросить лошадей, а лошади тут нак тут. Не успеет он сообщить, что целый день был в поле, устал и проголодался, а уж Аликул ставит перед ним чашку с пловом: «Откушай, дорогой, это я сам готовил…»

Аликул в душе готов был торжествовать победу, но однажды председатель, успешно расправившись с аликуловским пловом, прищурил хитрые свои глаза, покачал в задумчивости головой и бросил, то ли насмешливо, то ли одобрительно:

- Прыток ты однако!

Затем извлек из объемистого кармана стареньких галифе небольшой потертый бумажний, достал деньги и, вручая их опешившему Аликулу, молвил с улыбкой, то ли насмешливой, то ли благодарной:

- Спасибо тебе, товарищ, и за чай, и за плов, и за чилим. Негоже мне быть у тебя в долгу. Вот тебе деньги, тут все точно подсчитано. Ты мне продавал, я у тебя покупал. Ты не в убытке, и у меня совесть чиста. Ты, верно, и сам понимаешь: самое главное для нас - жить с чистой совестью. А за заботу еще раз спасибо. Рахмат!

В эту ночь Аликул долго не мог уснуть…

Вскоре на помощь ему пришла чужая беда и, умело воспользовавшись этим счастливым для него случаем, Аликул сделал сразу несколько шагов на ухабистом пути к вожделенному благополучию.

За кишлаком, на берегу небольшого канала с быстрой, работящей водой, стояла колхозная мельница. Председателю понадобилась мука, намолотая на мельнице из его зерна. Аликул вызвался съездить за ней. Шел дождь, но сторожа это не смущало. Однако дождь незаметно превратился в ливень, и когда Аликул добрался до мельницы, на землю уже низвергался гигантский водопад. Аликул промок до нитки, одежда прилипла к телу и даже в сапоги, хотя он не сходил с арбы, набралась вода. Подъехав к пристройке, где жил мельник, Аликул спрыгнул в образовавшуюся у порога огромную лужу и постучался. Никто не откликнулся… Аликул злобно выругался и огляделся вокруг. Сквозь плотную стену дождя, как сквозь туман, он увидел невдалеке растерянно суетившегося человека. Разбрызгивая сапогами воду, Аликул решительно зашагал к каналу, а человек, бегавший, как угорелый, по берегу, заметив знакомую фигуру правленческого сторожа, всплеснул руками и бросился ему навстречу. Он весь дрожал, зубы у него стучали, губы тряслись. Аликул его с трудом понял: