- По… помоги, дорогой… В-выручи… Вода… Вода вышла из берегов! Я тут не…недавно… Я… я из города…
Это был мельник. Он, и правда, совсем недавно перебрался в колхоз из города, дело свое знал слабо, и неожиданное наводнение вогнало его в панику. Семеня рядом с Аликулом, мельник жаловался: /
- Н-ну ее к аллаху, эту мельницу! Ей, н-на- верно, тысяча.лет! В-ветер дунет - рассыплется. Вода поднапрет - колесо к черту!
Вода в это время и впрямь «поднаперла», и мельнице грозила опасность. С большим трудом удалось Аликулу перекрыть канал и отвести воду в другое русло. Мельник не помогал ему, а только мешал. Но, памятуя о возможных будущих благах, Аликул не жалел ни сил, ни здоровья: он словно знал, что старанья его не пропадут даром, что он из наводнения извлечет выгоду.
И он не ошибся. После этого случая Аликула назначили мельником, а мельника взяли в сторожа. Аликулу удалось погасить в глазах председателя насмешливые искорки недоверия. Теперь и прежняя его услужливость предстала как бы в новом свете: ведь она увенчалась трудовым «подвигом»! И никому в голову не приходило, что ядрышком этого «подвига» был трезвый расчет…
Щуку пустили в реку. Аликул принялся заведовать мельницей. Наученный горьким опытом, теперь он действовал осторожно. Он, как говорится, «горел на работе», «отдавал все силы», «проявлял инициативу», и заветная его кубышка пополнялась до поры до времени лишь честно заработанными рублями.
Жилось Аликулу на мельнице не худо. Вокруг буйно росли тополя, карагач, тал; вода в канале была темной от постоянной тени, которую бросали на нее высаженные по обоим берегам деревья. От воды веяло прохладой… Это был самый живописный уголок в окрестности, и в дни, свободные от работы, на владенья Аликула нисходил сладостный покой.
Но Аликул не желал довольствоваться малым. Уже через год он запустил руку в колхозные закрома. Правда, сделал он это так, что к нему поначалу трудно было придраться. Он завел при мельнице птицеферму, благо вдоволь тут было бесплатного корма - зерна и муки, которые сыпались при всяких перевозках, переносках и пе- ресыпках. Куры и утки, выращенные Аликулом, пользовались на базаре большим спросом; хозяйство нового мельника разрасталось. Вскоре Али-.кул вынужден был позаимствовать малую толику из того колхозного урожая, который сдавался ему для помола.
На этот раз председателя не снимали. Он был человеком решительным и сам прогнал Аликула.
Благоденствие Аликула оказалось недолговечней полевого мака. И опять пришлось все начинать сначала…
Теперь он задерживался в каждом новом колхозе на более долгое время, чем в предыдущем, и перевозил из колхоза в колхоз все больше вещей. Он уверенней держался на бурных волнах житейского моря. Неудачи лишь возвели в новую, высшую степень издавна присущие Аликулу изворотливость и осмотрительность. Потолкавшись среди народа, изучив в своих скитаниях жизнь и людей, он стал, как говорят русские, «тертым калачом». И желания и характер бывшего купчика остались прежними, но свойства, особенности его характера словно бы заострились: жизнь отточила их, как затачивают карандаш, чтоб он писал лучше, четче. Аликул был наблюдательным- стал еще наблюдательней, был скрытным- стал еще более скрытным, умел втираться в доверие, - а теперь «усовершенствовал» и это свое умение. И все трудней становилось распознавать истинные его цели и намерения.
Но вместе с житейским опытом пришла к Аликулу и старость. Был молодым, и вот поредела борода, окрасившись в какой-то серый цвет, сморщилось лицо и спина согнулась, отчего Аликул казался еще ниже ростом. Лишь походка^ осталась, как и в молодости, живой и быстрой, а сил в руках, пожалуй, даже прибавилось.
В один из очередных переездов Аликул потерял жену: она умерла ночью, на арбе, тоснливо глядя в раскинувшееся над дорогой небо, усыпанное, как цветами, голубыми звездами.
У Аликула из близких осталась только дочь. Все тепло, которое еще не ушло из его сердца, он отдал юной Назакатхон.
Назакатхон еще в детские годы обещала стать красавицей, а когда ей минуло четырнадцать лет, на нее начали засматриваться самые видные, знающие себе цену парни. Да и мужчины постарше дольше, чем дозволялось, задерживали взгляд на ее нежнокожем лице с румянцем во всю щеку, на черных с золотой искоркой глазах с длинными мягкими ресницами. Высокая, стройная, она кому угодно могла вскружить голову.
Аликул души не чаял в Назакатхон. Но чувства, вызревавшие в его душе, были какими-то искривленными, и любовь Аликула к дсэчери не приносила ей ни пользы, ни радости.
Самому Аликулу никак не удавалось вкусить от древа жизни сладчайших плодов, но он мечтал сорвать их для дочери. Пусть живет она в роскоши и достатке, пусть цветет, как садовая роза, на зависть и удивление окружающим! А потом… потом он выдаст ее замуж за солидного, влиятельного человека. И Назакатхон с мужем будут покоить его старость…
Назакатхон, из-за частых переездов учась урывнами, еле-еле дотянула до седьмого класса. Отец оберегал ее и от работы. Считая, что красота девушки стоит дороже знаний, ума и трудовой сноровки, Аликул, как купец над золотом, трясся над своей красавицей дочкой, боясь продешевить ее красоту. Если бы он мог, до поры, до времени он упрятал бы эту красоту в кубышку, где хранились у него деньги и драгоценности.
Покупая дочери сладости, украшая ее серьгами, браслетами и монистами, Аликул жадно высчитывал, насколько дороже становилась ее красота от украшений. Любуясь Назакатхон, он удовлетворенно думал: такую рад будет взять в свой дом достойнейший из достойных1
- Думай о своем будущем, дочка, - ласково наставлял он Назакатхон. - А будущее твое - в хорошем муже… Выйдешь за большого начальника, заживешь, как твоей душе угодно. Будет у тебя дом - полная чаша, самые дорогие наряды и тание украшения, каких ни у кого нет! Слушайся отца, доченька, он добра тебе хочет…
И росла Назакатхон избалованной, легкомысленной и капризной. А жила скучно. Подруг у нее почти не было: отец не разрешал ей «якшаться с кем попало». Книг не читала: на что красивой девушке книги? Целыми днями Назакатхон возилась с платьями, помогала отцу по хозяйству, а по вечерам услаждала слух гостей Аликула игрой на дутаре и песнями. Гости не отрывали глаз от ее нежного лица, от статной фигуры, и Назакатхон все чаще отвечала им кокетливо-благожелательными взглядами. Внимание мужчин льстило ее самолюбию, а скучная, пустая, однообразная жизнь рождала в ее глупом, нищем сердечке смутные, греховные желания…
Кончилось это тем, что Назакатхон нанесла сокрушительный удар по планам и мечтам отца. Уверенный в скромности дочери, он и не заметил, как она сблизилась с одним из его гостей, приглядным парнем, заведовавшим колхозным клубом и знавшим наизусть все самые красивые слова из книг о любви. О позоре дочери Аликул узнал только тогда, когда она подарила ему внучку. Избранник Назакатхон был в это время уже далеко: его призвали в армию, и он отбыл из нишлака, забыв испросить у Аликула родительское благословение на брак с его дочкой… i Аликул ходил темнее тучи, но дочь не корил, бранить ее было уже поздно. К тому же, когда у Аликула рушились планы, он думал лишь об одном! как на месте разрушенного здания выстроить новое.
И снова Аликула выручило несчастье. Ребе- нон, не прожив и нескольких дней, захворал и умер.. Теперь легче стало скрыть позор Назакатхон. Отец и дочь, придумав какой-то предлог, перебрались в отдаленный кишлак, и закрытый котел так и остался^закрытым. l Мужчин, как м^х на мед, по-прежнему тянуло к Назакатхон. Аликул, продолжая лелеять в душе мысль о выгодном зяте, ловил теперь возможности, которые предоставлял ему сегодняшний день. Пользуясь, как приманкой, красотой дочери, ему легче было добиться расположения нужных людей. Пораскинув умом, он решил устроить Назакатхон на работу: к девушкам узбечкам, не боявшимся труда, окружающие относились с уважением, с большим доверием. Трудовые заслуги росли в цене…
Назакатхон, чувствуя себя виноватой перед отцом, во всем его слушалась, и это не было ей в тягость. Аликул, сам ненавидевший грубую, «черную» работу, подыскивал для дочери работу «поинтеллигентней»: в библиотеке, в кооперативе, в колхозной канцелярии… Общительная по натуре, Назакатхон быстро сходилась с людьми, и это было на руку Аликулу. Выходило так, что теперь он действовал не в одиночку, ему во многом помогала дочь.
Жизнь Назакатхон, по-прежнему бездумная, обрела веселую пестроту. У девушни обнаружились повадки завзятой кокетки и любвеобильное сердце. Решительно изгнав из памяти первого своего возлюбленного, она устремилась навстречу новой любви, а отец умело направил ее пылкое чувство по нужному руслу.
После неудачного романа с безусым заведующим клубом Назакатхон сама благоволила к людям посерьезней, посолидней. С ними было интересней: они неутомимо, наперебой выказывали ей самые горячие знаки внимания, готовы были исполнить любую ее прихоть, все делали, чтобы потешить, развлечь беспечную красавицу. Назакатхон нравилось это. Лишь изредка тень набегала на ее лицо: это случалось, когда она замечала в глазах знакомых девушек трепетный, чистый свет большой, застенчивой, непонятной для Назакатхон любви… И, сама не зная почему, она испытывала легкую, щемящую зависть…
Так и жили бывший нупчик, в котором крепкой оставалась торгашеская закваска, и его дочь, смазливенькая, веселая Назакатхон.
Но время бежало, словно быстрая вода в арыке. Аликул затосковал по родным местам. Там начинался его извилистый жизненный путь, там ему надлежало и завершиться… В последние годы Аликула реже преследовали неудачи, у него был уже завидный послужной список, он сумел сколотить небольшой «капиталец». Оставалось только осесть навсегда в родных краях, добиться наконец всеми правдами и неправдами почета, покоя и всяких благ, о которых он мечтал еще в молодости.
Аликул вернулся в Алтынсай.
Глава пятнадцатая
СНОВА В АЛТЫНСАЕ
В Алтынсае давным-давно забыли о прегрешениях Аликула и даже обрадовались возвращению земляка. На первых порах он поселился у одного из своих родственников. Самые докучливые из алтынсайцев пытались выведать у Аликула о его делах и похождениях за годы отсутствия, но на все расспросы он отвечал неохотно и лишь многозначительно подчеркивал, что все это время он жил и трудился не где-нибудь, а в Мирзачуле, в колхозах, славившихся умельцами-хлопкоробами, настоящими мастерами своего дела. Он, Аликул, многому научился у них, да и сам не раз получал премии…
Любопытные односельчане вскоре отстали от неразговорчивого «мирзачульца» и принялись ждать доказательств делом, работой. Ждать пришлось недолго.
Отдохнув несколько дней, Аликул отправился в сельсовет, к Айниз, познакомиться с молодой «начальницей», поздравить ее с удачным замужеством, расспросить о здоровье старого Умурзак- ата. Это был долг вежливости, выполнить его было и выгодно и приятно…
Айкиз вышла из-за стола навстречу почтенному гостю, провела его к стулу и, сев на свое место, окинула посетителя внимательным взглядом.
Аликул поставил между коленями сучковатую, отполированную палку, оперся о нее ладонями и ©газал с извиняющимся смешком:
•- Вот, дочка, зашел представиться местным властям… Хе-хе… Ты-то меня, верно, и не помнишь. А я тебя помню. Хе-хе… Да, помню. Ты тогда во-от такой была. - Аликул простер над полом ладонь, показывая, какой крохотной была когда-то Айкиз. - И мужа твоего помню, Алимджана… Непоседливый был малыш, да простит меня аллах! Во всех драках верховодил… А теперь, говорят, тоже большой человек. Так что, дочка, прими мои поздравления. Рад я и за тебя, и за Алимджана…
Айкиз решилась наконец перебить посетителя. Поблагодарив его за теплые слова, улыбнулась и вскользь бросила:
- Отец рассказывал мне о вас…
Аликул перехватил короткую улыбку Айкиз, тяжко вздохнул:
- Э, дочка, много снега с тех пор выпало, много воды утекло. Был я когда-то молод да глуп, не понимал, что к чему. Потом пожил среди добрых людей, набрался ума-разума, стал своими руками растить хлопок, белое золото, пушистый жемчуг. Хвалили меня в Мирзачуле. Да, хвалили… Не хотели даже отпускать. Но возраст у меня преклонный, потянуло старого медведя в старую берлогу, хе-хе… Решил на склоне лет поискать приюта, опоры и защиты в родном кишлаке, среди друзей-земляков. Надеюсь я, дочка, и на твою помощь…
- Ворота нашего кишлака открыты для всех честных людей, - сказала Айкиз. - И двери сельсовета - тоже.
Аликул помолчал, обдумывая слова собеседницы, потом взглянул на нее в упор и медленно произнес:
- Ты достойная дочь своего отца, Айкиз- джан. Он в свое время старался наставить меня на путь истинный, да не послушался я его, и вот… Скольно горя, сколько мук довелось мне испытать, пока не просветлел мой разум! - На глазах у Аликула выступили слезы, он вытер их пальцами и, успокоившись, осведомился: - Как здоровье почтенного Умурзак-ата? Давно мы с ним не видались!..
Растроганная речью Аликула, Айкиз разговаривала с ним мягко,, ласково. На ее вопрос, не хочет ли он работать в колхозе, гость ответил утвердительно. Айкиз обрадовалась:
- Вот и хорошо, Аликул-амаки! Нам нужны опытные хлопкоробы. Я поговорю с Кадыровым, а вы пока напишите заявление.
Уже прощаясь, Аликул, как бы между прочим, спросил:
- Каков он сейчас-то, наш председатель? Помню, прежде был боевой джигит! Не раз попадало мне от него на собраниях…
Айкиз неопределенно пожала плечами:
- Годы идут, люди меняются… Вы же сами сказали: много снега с тех пор выпало. Зазнался чуть-чуть Кадыров, оброс жирком. Вы не беспокойтесь, Аликул-амаки, вас он не обидит. У него хлопкосеющий колхоз, знающим работникам цены нет. Это-то Кадыров понимает…
В беседе с Кадыровым, к которому направила его Айкиз, Аликул не преминул заметить, что он, пожалуй, не вернулся бы в родной колхоз, если б не прослышал о его успехах. Коль верить молве,: с таким раисом, как Кадыров, можно делать большие дела, а он, Аликул… хе-хе… как и?се люди, одержим грешными помыслами, не прочь сойтись на короткой ноге с почетом и славой…
Кадыров довольно усмехнулся. Аликула назначили в одну из бригад поливальщиком.
Годы скитаний и жизнь в Голодной степи не прошлой для него даром: он многое сумел заметить, перенять у мирзачульцев. Когда наступило время полива, Аликул удивил и порадовал земляков. Он проводил полив не методом «затопления», как это делалось до сих пор в «Кзыл Юлдузе», а по-новому, пропуская воду в борозды через камышовые трубки. Вскоре у Аликула появились ученики, звеньевые и поливальщики из других бригад, и «новатор» охотно делился с ними опытом.
С Кадыровым Аликул держался почтительно, не забывая при случае воздать должное его былым и будущим заслугам. Опытному сердцеведу, понаторевшему в обращении с разными людьми, ничего не стоило нащупать слабую струнку самолюбивого председателя. Однако, как и воду при поливе, он пускал лесть на благодатную почву кадыровского тщеславия небольшими долями, разумно отказавшись от метода «затопления». Так он добился от Кадырова не только благосклонности, но и уважения.
Приятелей Аликул не заводил. Но зорким, наметанным глазом он, словно ястреб добычу, высмотрел среди алтынсайцев заведующего молочной фермой, неуклюжего, неповоротливого, толстого, как бочка, Рузы-палвана, бригадира отстающей бригады Молла-Сулеймана, поклонявшегося, как богу, собственному желудку, и еще нескольких любителей поесть и повеселиться. Время от времени он приглашал их к себе на обед или ужин. Аликул не скупился на угощение: он знал, рубль, если его истратить с толком, может превратиться в два рубля.
С остальными алтынсайцами Аликул оставался одинаково приветливым, но сдержанным. Он больше любил слушать, чем говорить. Слушая собеседника, раздумчиво шевелил губами или соглашался с ним одобрительным кивком головы. Собственные мысли, если не нужно было их скрывать, он излагал лишь в конце разговора, кратко, веско, с достоинством. На собраниях Аликул не выступал, держался в сторонке. Если при нем завязывался спор, отмалчивался, старался уйти под каким-нибудь удобным предлогом. В кишлаке его прозвали «Аликул скрытный», но произносили эти слова не без уважения…
Слава лучшего поливальщика, как хороший бульдозер, расчистила и разровняла дальнейший путь Аликула. Когда его повысили в должности, сделав колхозным мирабом, все приняли это как должное. Алтынсайцам казалось, что Аликул вернулся домой иным человеком, чем был прежде. Работал он не хуже других.'Многие даже уступали ему как хлопкоробу. Жил он тоже как все. Правда, помнившие прошлое Аликула недоверчиво покачивали головами: «Этот между жерно- Еами попадет и то останется невредимым!» Но остальные, а их было большинство, считали нового мираба честным, безобидным дехканином: «Он и у барашка травы не отнимет».
Кадыров все чаще наведывался к Аликулу: посоветоваться, похвастаться, пожаловаться на своих недругов, а особенно послушать песни На- закатхон, на которую он глядел, как нот на сметану, жадными глазами. Однажды председатель привел н своему мирабу Султанова. Аликул готов был в лепешку разбиться, чтобы угодить дорогим гостям. Он угостил их супом из рубленого мяса, красным пловом, сочным виноградом, свежей сладкой дыней, которая всю комнату заполнила нежным ароматом. Назакатхон, кокетливо поглядывая то на Султанова, то на Кадырова, спела для них лучшие свои песни.
Султанов остался доволен и обедом, и песнями, и хозяином. На лице его вспышками магния сверкала белозубая улыбка. Благодаря Аликула за доставленное удовольствие. Султанов произнес целую речь, щедро украсив ее цветами из сада своего пышнословия.
После обеда, когда зной сменился предсумеречной прохладой. Султанов выразил желание посмотреть хлопок. Все трое, хозяин и гости, сели на молодых, горячих карабаиров и торжественной кавалькадой двинулись к хлопковым, полям. Возле участка, где трудилась бригада Суванкула, Султанов, недовольно нахмурившись, остановил коня. Через поле тянулись борозды, но поливальщик, видимо по неопытности, решил затопить участок водой. Поймав осуждающий взгляд Султанова, Аликул быстро спешился, скинул сапоги и, войдя по колено в воду, запрудил арык. После этого, подобрав бумажный пакет из-под минеральных удобрений, мираб смастерил из него подобие Трубки, вставил ее узким концом в земляную перемычку, отделявшую поле от арыка, и принялся равномерно, бережливо распределять воду по бороздам.
Султанову понравилась расторопность Аликула. Чуть приподнявшись в стременах, подняв в приветственном жесте руку, он крикнул:
- Молодец, мираб! - Обернувшись к Кадырову, сказал: - Надо ценить таких людей, раис! Надо смелей выдвигать их на руководящую работу! На хлопок твой колхоз «сел» недавно, так крепче держись за хлопкоробов-специалистов. Руками и ногами держись! По-моему, этот мираб - самая подходящая кандидатура на пост председателя совета урожайности.
Аликул успел уже дать нужные наставления поливальщику. Вымыв в арыке руки, вытерев их полой халата, он обулся и возвратился к своим спутникам.
- Молодец, мираб!-снова похвалил его Султанов.
Аликул, напустив на себя озабоченность, смиренно ответил:
- Я, товарищ Султанов, только исправил ошибку нерадивого поливальщика… Ведь колхозный хлеб положено зарабатывать честным трудом!..
После нескольких застольных встреч с Султановым Аликул стал председателем совета урожайности. На полях он теперь бывал реже, но алтынсайцам приходилось чаще выслушивать его кичливые поучения, начинавшиеся обычно неизменными словами: «Вот у нас в Мирзачуле…» Выходило, что местным колхозникам далеко до мирзачульцев, что только председатель совета урожайности может научить их по-настоящему, «по-мирзачульски» растить хлопок. Впрочем, с людьми Аликул оставался неизменно мягким, обходительным, и не было еще случая, чтобы, встретив кого-нибудь из колхозников, он не поздоровался с подкупающей вежливостью за руку, не улыбнулся ему поощряюще-приветливой улыбкой. ^
Толки об освоении целины заставили Аликула насторожиться: меньше всего нуждался он в лишних заботах и хлопотах. Однако на колхозном собрании, где обсуждался план наступления на целинные земли, он промолчал. Лишь после бюро райкома дружески поделился с Кадыровым своими мыслями о Джурабаеве и Айкиз, которые, не считаясь с заслугами Кадырова, явно под него «подкапываются»…
Аликул понимал, что его благоденствие всецело зависит от благоденствия Султанова и Кадырова, мрачно’размышлял, как бы насолить Айкиз и ее друзьям, которых следовало опасаться больше, чем кого бы то ни было. Их честность и энтузиазм, словно гранитные скалы, преграждали ему дорогу к райской, блаженной жизни.
С помощью Айкиз Аликулу удалось пристроить Назакатхон на теплое местечно в конторе колхозного правления. Он «приручил» Султанова, и в руках оказался еще один козырь. А когда на поля обрушилась песчаная буря, душу Аликула объяло злобное торжество.
Однако он избегал открытого боя. Когда давний приятель его Гафур сказал, что хочет отомстить племяннице, Аликул укоризненно покачал головой:
- Ай, дорогой, недоброе ты задумал. Только глупцы становятся на путь мести, и, уже тише, добавил: - Есть, дорогой, хорошая пословица: «Души врага ватой».
Глава шестнадцатая
НА БЕРЕГУ КАНАЛА
К этому-то «утешителю» и направился Кадыров после столкновения с Джурабаевым и колхозниками. Обогнув хлопковые поля, он поехал берегом канала к месту, где теперь иногда обедал Аликул с друзьями, превращая каждый такой обед в долгое, веселое пиршество, проходившее под аккомпанемент звонкострунного дутара, на котором играла Назакатхон, за шутливой перепалкой пирующих. Кадыров частенько присоединялся к беззаботной компании и не видел ничего худого в том, что его приятели с таким размахом отдыхают и душой и телом от трудов праведных, беспечно наслаждаясь искрометной застольной беседой.
Солнце, словно кипятком, ошпаривало плечи и спину. От травы и цветов, устилавших берег, исходил дурманящий, душный запах. Мокрая грива лошади свалялась. По лицу Кадырова ручьями струился пот, но он не замечал жары. Кожа на его низком лбу сложилась в гармошку, в голове тяжелыми жерновами ворочались докучные невеселые мысли…
Никогда Кадырову не приходилось размышлять так много над столь трудными вопросами. Голова разламывалась от назойливых дум, а в душе, в каком-то пестром хороводе, смешались строптивость, гнев, растерянность.
Спор с Джурабаевым раздражил и встревожил Кадырова. Он не нашелся что ответить, как держаться в таком споре, и чувствовал себя обиженным,- оскорбленным. Джурабаев при всех отчитал его, как мальчишку, а ему, председателю, оставалось только молча хлопать глазами. Он был один против всех! Даже старики за него не вступились, а ведь на их глазах прошла вся его жизнь. Или забыли они, как он громил кулачье, строил по кирпичику алтынсайский колхоз, за руку вводил в дома колхозников достаток и счастье? Джурабаев и Айкиз призывают к лучшей жизни. Но разве сейчас алтынсайцы живут не Лучше, чем прежде? Прежде на их полях росла только хилая пшеница, а нынче - распушился хлопок, и этого богатства колхозу хватит надолго!..
- Как хорошо все складывалось: колхозное хозяйство постепенно, незаметно наливалось соками, Кадыров научился растить пшеницу, а потом хлопок; жил по-простому, без выдумок, занимался изо дня в день одним и тем же, совершенствуя свой опыт и знания; ладил со всеми колхозниками, и никто, слава богу, еще не видел от него зла… Так нет же, явились «энтузиасты»г подняли шумиху! Не успел он осмотреться, освоиться, приноровиться к той нови, которая властно утвердилась на алтынсайской земле, а ему уже подсовывают целину. Целина!.. Шутна сказать, пробудить к жизни неоглядную степь. Это как в бурную реку кинуться, а выплывешь ли - неизвестно. И к тому же совладают с целиной - хвалить будут. Айкиз и Джурабаева, а провалятся - на дно пойдет Кадыров! Слава - им, а шишки - ему. И никто не хочет его понять! Никто ему не посочувствовал! Вот ярлыки приклеивать находятся мастера: «Кадыров тормозит развитие колхоза. У, Кадырова мысли покрылись плесенью. Кадыроз себя любит больше, чем колхоз!..» Только злейшие враги способны так чернить его, называя лето - зимой, ясное небо - дождливым. Ну разве так бывает, чтобы человек, создавший колхоз, тянул его назад? Нет, не заслужил он таких упреков! Кадыров любит свой колхоз! Ведь он не мыслит себя без колхоза; это - его колхоз, он всей своей жизнью выстрадал почетное право быть здесь хозяином и теперь никому - да, да, товарищ Джурабаев! - никому не позволит попирать это право.
Конь не спеша шел вдоль канала. Разомлевшая на солнце трава устало шуршала под копытами… Вдруг конь споткнулся, упал на передние ноги, уздечка выскользнула из рук всадника, а сам он, перелетев через голову лошади, грузно грохнулся на горячую землю. Конь, почуяв свободу, тут же устремился к воде, жадно припал к ней измученными жаждой губами.
Ошеломленный неожиданным падением, Кадыров долго не мог прийти в себя, сидел, чуть откинувшись назад, опираясь о землю ладонями, и бессмысленно смотрел перед собой. Наконец, покряхтывая, поднялся, подобрал откатившуюся тюбетейку, смахнул ею пыль с гимнастерки, с сапог, нахлобучил ее на бритую голову и с угрожающим видом, похлопывая по сапогу плетью, которую еле отыскал в высокой траве, двинулся к коню. Тот даже не заметил, как подошел хозяин. А Кадыров схватил окунувшиеся в воду поводья, дернул их на себя с досадой, изо всех сил хлестнул коня плетью. Тот рванулся было в сторону, но хозяин туже натянул поводья и еще раз хлестнул коня по потному боку. Только вдоволь натешившись властью над беззащитным, сразу смирившимся животным, выместив на нем всю свою злость, Кадыров вскарабкался в седло и поехал вперед ровной, быстрой иноходью. Езда успокоила председателя. Он достал из кармана пузырек с насва- ем [12], раскрыл его ударом о луку седла, бросил табачок под язык и мысленно повел беседу с друзьями и недругами…
«Ай, Бекбута, и ты кинул камень в председателя; видно, и у тебя память отшибло. Босоногим мальчишкой ты еще бегал по пыльным улицам Алтынсая, а Кадыров уже возглавлял колхоз. Когда твоей матери, нищей вдове, обивавшей из- за куска хлеба пороги байских домов, стало невмоготу, Кадыров первый протянул ей руку помощи, затащил в колхоз. А тебя кто самого выдвинул в бригадиры? Ты же за все добро платишь своему председателю черной неблагодарностью, подпеваешь тем, кто задумал его погубить!
Один Гафур - вот верный друг! - пришел сегодня Кадырову на выручку. Но и тому пришлось стушеваться, замолчать. Джурабаев любит разглагольствовать о народе, а сам и ухом не повел, когда говорил Гафур. Да и то сказать: Гафур только недавно вышел из тюрьмы, где сидел за воровство… Вот если бы кто другой поднял голос в защиту председателя… Но все подобрались один к одному: приперли его к стене и ждут, неблагодарные, что он поклонится им в ноги, попросит: «Валите на меня все, уважаемые товарищи, засыпайте по самую макушку вашими грандиозными планами и идеями». Ну нет, по доброй воле он не сунет голову в петлю: голова ему еще пригодится. Пока - ваша взяла, а потом посмотрим…»
Конь бежал вперед, Кадыров подпрыгивал в седле, задумчиво посасывая наовай. Вдруг лицо его прояснилось: он увидал на берегу канала в просторном камышовом шалаше своих друзей. Они сидели на траве, за обеденной трапезой; тут были и Аликул, и Рузы-палван, и дочь Аликула красавица Назакатхон, давно приглянувшаяся председателю, и бригадир Молла-Сулейман, длиннолицый и чернобородый. Все обернулись на мягкий стук копыт, встали с мест с приветственными возгласами. Молла-Сулейман помог председателю сойти с коня, и Кадыров очутился в кругу настоящих друзей, не державших за пазухой камня, не вовлекавших его в опасные затеи. Тут было легко и покойно. Он поудобней устроился перед положенным прямо на землю пустым хурджу- ном [13], на котором, дразня аппетит, красовались лепешки, свежие огурцы, помидоры, красный и черный перец, молодой лук, гранаты, сохранившиеся еще с прошлого года, и жирная, отдающая тмином, холодная баранина (Рузы-палван приволок с фермы чуть не целую тушу!).
- Видно, теща тебя любит, раис! - весело заметил Рузы-палван. - Поспел как раз к обеду. Мы еще не начинали. Развлекались разговорами да песнями прекрасной Назакатхон!
Назакатхон, оказавшаяся справа от Кадырова, как бы подтверждая слова Рузы-палвана, тронула пухлыми пальцами струны дутара и лукаво взглянула на председателя:
- Тещи, отдающие дочерей таким мужьям, должны чувствовать себя счастливейшими из смертных!..
- Ну, ну, довольно вам, - через силу улыбнувшись, буркнул Кадыров. - Счастьем тещ сыт не будешь.
- Золотые слова! - подхватил Аликул и, прижав руки к груди, с шутливой торжественностью сообщил: - Клянемся, раис, желудки у нас сухи, как луковая шелуха! Все мы рвемся в бой! Рузы- палван, подвинь-ка мне мясо.
Достав нож из черных кожаных ножен, Аликул принялся ловко разрезать жирную, ароматную баранину на мелкие доли. Молла-Сулейман занялся овощами. Из-под его ножа посыпались в большую миску кружки помидоров, огурцов, лука. А Рузы-палван с таинственным видом' поднялся с места,, подмигнул своим сотрапезникам, отошел к каналу, вынул что-то из воды и торжественно вернулся к «столу», держа на воздетых к небу руках бутылку коньяка и дыню, имевшую удивительное сходство с продолговатой головой Моллы-Сулей- мана, - ей недоставало только черной окладистой бороды.
С бутылки и дыни капала вода, а из уст Рузы- палвана лился, вперемежку с шутнами, сладкий елей:
- Это мой подарок, милые друзья. Дыню я растил специально для нашего уважаемого раиса. Ухаживал за ней, как за девушкой! А потом решил обручить ее с бравым капитаном, имя которому- коньяк четыре звездочки! - Он потряс в воздухе бутылкой и, усаживаясь на свое место, обнадеживающе добавил: - Сказать по секрету, там, в холодной водице, томится еще один жених…
Кадыров усмехнулся:
- Уж не думаешь ли ты, что твои «капитаны», понежившись в воде, прибавят в весе?
- Думаю,- серьезно сказал Рузы-палван. - Еще немного, и сей «капитан» догнал бы даже меня!..
- А дыня?
- Э, невестам полнеть не полагается! Дынька моя в воде только посвежела. Говорят: ешь дыню по утрам, не то она покажется горькой, как яд! Но ведь человек, друзья, властелин природы. И сказал Рузы-палван: да будет утро, и опустил дыню в холодную воду, и обрела дыня утреннюю свежесть! А свежая дыня не чета вялой: как вкусна! Мы ведь в этом знаем толк, уважаемый раис, да, да, знаем1
- Молодец, Рузы-палван, - не без зависти похвалил своего приятеля Аликул. - Всегда-то он позаботится обо всем заранее. Сидит на верблюде и смотрит вперед!
Ободренный похвалой,- Рузы-палван заговорил еще оживленней:
- Я, друзья, полагаюсь на чутье. Если есть у тебя чутье, можешь смело идти на риск! Помню, весной попросил меня наш председатель купить для него корову. Я тут же отправился на базар. Приглянулась мне одна норовенка, пришлась по душе. Породы неизвестной, сколько дает молока- неизвестно, что предпочитает из кормов - тоже неизвестно. Словом, все для меня - темная ночь! Приятели отговаривают: плюнь ты на это дело. А я думаю: эх, была не была! Пока осторожный рассчитывает, смелый свершает задуманное! Купил я корову, и вот уж третий день как она отелилась. И дает за сутки по ведру молока. Да какого! Все в золотых блестках, словно небо в звездах! Сдунешь пенку, а под ней сплошной жир. Так что с тебя магарыч, раис!
Кадыров, довольно рассмеявшись, хлопнул Рузы-палвана по плечу.
- Не человек - золото! Спасибо тебе за все, братец!
- Да, знаем толк, знаем!.. - хвастливо повторил заведующий фермой. - Вот мы и обмоем удачную покупку!
Ловким ударом он вышиб из бутылки пробку. Коньяк даже не замутился. Наполнив граненые стаканы, Рузы-палваи обратился к Кадырову:
- Ты что-то хмур сегодня, раис… Шутишь, смеешься, а глаза сердитые. Не таись, друг, тут все свои.
Кадыров, не отвечая, выпил свой коньяк, отправил вслед за ним кусок баранины и, потянувшись за новым, левой рукой налил себе еще коньяку. Лицо у него побагровело, глаза налились грозной чернотой. Аликул поспешно пододвинул к нему миску с помидорами и огурцами, густо поперчил их и, подцепив на вилку несколько кружков, передал председателю. Дожевывая закуску, Кадыров проворчал:
- Будешь сердитым… То отбивался от молодых петушков, а сегодня пришлось схватиться с самим Джурабаевым! Носятся они со своей целиной, а не умиляешься с ними заодно - они крик поднимают!
- Э, дорогой, воробьев побоишься - проса не посеешь! - сказал Аликул. - Ты ведь тоже небось не остался в долгу?
- Я спорил, пока не охрип… Да их не переспоришь! Затвердили одно: надо, мол, сразу делать тыщу дел! Попробуй, переубеди их!..
- Это, видать, про них сказано: кто говорит необдуманно, тот, не заболев, помрет, - заметил Рузы-палван.
- А они живут, живут и здравствуют! Да еще и другим копают яму. Вы бы послушали, что они мне наговорили: «Ты, говорят, потакаешь лодырям!» Это вы-то лодыри! Самые лучшие мои помощники, самая надежная опора! А от тебя, Мол- ла-Сулейман, только перья летели. Общипали тебя дехкане, как курицу. Все припомнили, - и поминки, и много чего другого…
Молла-Сулейман замер, не донеся кусок баранины до открытого рта. Черные коротышки-брови подпрыгнули вверх; большие и глупые, как у барана, глаза вытянулись, приняв форму дождевых капель, - лицо от этого казалось еще длиннее. А Кадыров продолжал:
- Больше всех разорялась, конечно, Айкиз. «Гони, говорит, в шею нерадивых бригадиров, назначай на их место женщин»…
- Это кого же, к примеру? - не без ехидства полюбопытствовал Аликул.
'- Они сказали кого, - Михри! Девчонку, у которой молоко на губах не обсохло! Керим так за нее распинался, - противно было слушать.
- Ах, Кери-им!.. - понимающе протянула Назакатхон. - Я его часто вижу вместе с Михри.- Она вздохнула. - У них ведь любовь…
- Стыда у них нет, вот что я скажу! - возмущенно произнес Аликул. - Мало им того, что они у всех на глазах шуры-муры разводят, так этот молодчик добивается еще для своей красотни всяких поблажек. Подумайте, друзья, вместо нашего почтенного Молла-Сулеймана в бригаде будет верховодить какая-то вертихвостка. Тьфу!.. Упаси нас бог от такого позора… - Он обернулся к Кадырову и строго спросил: - И ты смолчал, раис?
Кадыров побагровел еще гуще:
- Плохо ты знаешь своего председателя, братец! Когда есть что сказать, я не пощажу и родного отца. Я предупредил: «Отвечать за все придется вам самим!» Я сказал: «Я не допущу расправы с верными своими друзьями!» - Он распалился и выкладывал все, что накипело на душе и что не успел выложить в недавнем споре с Айкиз и Джурабаевым. - Я сказал: «Забрасывать грязью моих друзей - значит забрасывать грязью меня, Кадырова! А я не позволю подрывать свой авторитет, товарищ Джурабаев! Я больше двадцати лет руковожу колхозом. Вам не удастся спихнуть меня, посадить на мое место своих любимцев. У Кадырова корни крепкие, как у тысячелетнего чинара».
Неожиданно Кадыров затих, опустив голову, набычился… Аликул поднял станан с коньяком из второй бутылки, которую успел принести Мол- ла-Сулейман. При общем молчании он произнес с почтительным восхищением:
- У того, кто может так разговаривать с Джурабаевым, - львиное сердце!
А Назакатхон, положив обе ладони на плечо председателя, заглянула ему в глаза и шепнула:
- Это у вас львиное сердце, раис-амаки!.. У вас!
Кадыров молча погладил ее руки и отважно выплеснул в свое луженое горло львиную долю ноньяка.
Веселья сегодня не получалось… И когда на быстром, как ветер, велосипеде к обедающим подъехал Алимджан, он застал их задумчивыми, угрюмыми… Взглянув на их кислые лица, Алимджан незаметно усмехнулся. Пожелав всем приятного аппетита, он отозвал в сторону Кадырова.
- Не вовремя вы затеяли этот пир, раис.
- Хм… Уж не прикажешь ли ты нам оставаться голодными, парторг? А может, мы за обедом обсуждали важные колхозные дела?
Алимджан кивнул на Назакатхон:
- А она?
- Дочь почтенного Аликула согласилась приготовить для нас обед… Нам самим некогда этим заниматься.
- Ладно, это я так, к слову. А приехал я вот по какому делу. Мы с товарищем Джурабаевым были недавно в колхозе «Первое мая». Чтобы вспаханная целина не пропадала в этом году даром, первомайцы решили оросить ее и засеять поздними кормовыми культурами, джугарой и кукурузой. Я и подумал: а хорошая это затея! Молодцы первомайцы!
- Да что ты заладил: первомайцы, первомайцы!- раздраженно прервал его Кадыров. - Мне- то до них какое дело?
- А такое, что и нам следует перенять их опыт.
- Перенять? Значит, если кто-нибудь с крыши прыгнет, так и нам прыгать?.. Нет, уважаемый партийный секретарь! Не думай, что ты сидишь на ветках, а я на листьях!.. У Кадырова своя голова на плечах. Кадыров жить чужим умом не согласен! Не буду я целину засевать джугарой! - Он прищурился и с злорадным торжеством добавил:- Ее уж и так… ха-ха… песком засеяло!..
Алимджан, пропустив мимо язвительную реплику Кадырова, горячо произнес:
- Ты пойми, раис, какую мы извлечем из этого выгоду! Доходы от животноводства у нас невелики. Мы об этом мало заботимся, мало этим занимаемся. О заготовке кормов совсем забыли. Другие колхозы силос сотнями тонн закладывают, а у нас его ни грамма! Рузы-пайван коров соломой кормит, хотя сам, я вижу, любит покушать. Вот наши коровы и дают молока меньше, чем козы. Я тебе давно твержу: у нас животноводство хромает на обе ноги. Надо новые фермы строить, кормами запасаться. А тебе и горя мало! Давай хоть теперь исправим наш промах - именно наш, потому что и я во многом виноват. Мало, видно, на тебя наседал.
- Ты мне еще совсем на шею сядь! - буркнул Кадыров, и, как всегда, когда он с кем-нибудь ссорился, брови у него насупились, шея вспотела, лоб собрался в жирные складки.
- Зря сердишься, раис, - дружелюбно сказал Алимджан. - Ведь и тебе перепадет слава, если колхоз в этом году получит хорошие удои.
Кадыров брезгливо оттопырил губы, усмехнулся неприязненной, тяжелой усмешкой:
- Бойки вы, как я погляжу! И хлопок вам подавай, и молоко, и целину, и кукурузу! Хотите из одного лука сразу семь стрел выпустить!
- Ну, лук, положим, оружие устаревшее, - возразил Алимджан. - Сейчас мы вооружены получше. Так что не стоит, раис, унывать. Почти все работы по посеву выполнят эмтээсовцы, тебе же придется лишь выделить для ухода за посевами небольшую бригаду. А Рузы-палван подготовит силосные ямы, это его прямая обязанность.
- Так, так, - с- угрюмой иронией произнес
Кадыров. - Ты напридумывал невесть что, а я отдувайся!.. Ты, выходит, законодательная власть, а я исполнительная. Мне полагается только подчиняться, проводить в жизнь твои директивы.
Алимджан лишь вздохнул с какой-то усталой безнадежностью:
- Трудный ты человек, раис… Опять надулся, как индюк, опять лезешь в бутылку. Ведь Джурабаев звал тебя, ты отказался с нами поехать. А мы сегодня все предварительно и обговорили.
- Кто это «вы»?..
- Товарищ Джурабаев, председатель сельсовета и я, как секретарь парторганизации колхоза.
- Погоди, погоди! Председатель сельсовета - это ведь Айкиз?
- Да, Айкиз… А в чем дело?
- Так бы и говорил: я и моя жена.
Алимджан недоуменно пожал плечами.
- Ну пусть будет так: я и моя жена. Так вот, обсудили мы все, обдумали и пришли к выводу: до того как колхоз засеет целину хлопком, он успеет вырастить на ней джугару и кукурузу. Дело это не очень тяжелое, зато оч-чень полезное! Партийное собрание я решил не созывать, время горячее, страдное, но посоветовался с коммунистами, с бригадирами. Все-«за». Слово за тобой, раис.
- С бригадирами-то зачем советовался? - подозрительно, уже готовясь обидеться, спросил Кадыров. - Им ведь с твоей кукурузой не возиться!
- Все равно надо было знать их мнение. Бригадир- сердце колхоза]
Кадыров возмущенно засопел; теперь и на лбу у него выступили крупные капли пота.
- Та-ак, парторг… Ко мне ты, значит, идешь к последнему? Значит, я, председатель колхоза, вообще уже нуль без палочки. Пугало на колхозном огороде! Колхозный сторож!.. Так прикажешь тебя понимать?
Алимджан внимательно посмотрел на Кадырова и с раздумчивой укоризной, с какой-то даже жалостью поначал головой. Разубеждать председателя было сейчас бесполезно. Глупая обида, упрямое честолюбие замутили ему глаза, и он все видел переношенным, как в кривом зеркале.
- Вот что, раис, - сухо и твердо сказал Алимджан. - Никто не покушается на твои права. Но ты, кажется, начал забывать, что у тебя есть и обязанности… Вместо того чтобы считать обиды да печься о своем престиже, ты бы лучше подумал, как успешней провести сев кормовых. Партийная организация проследит за этим.
Уже оседлав велосипед, он обернулся к Кадырову, на которого словно столбняк напал, и предупредил:
- То, о чем я говорил тебе,"'это партийное поручение. Учти это.
Кадыров, не поднимая головы, медленно повернулся и медленными шагами направился к своим друзьям… Среди приятелей царило пасмурное молчание. На Кадырова устремились ожидающие, спрашивающие взгляды. Он тяжело опустился на свое место, пошарил вилкой в миске с овощами, в сердцах бросил ее на хурджун так, что она подпрыгнула несколько раз, и крикнул:
- Ну, что молчите? У вас молоко во рту скисло? Вашего председателя свалили в грязь и топчут, топчут, а вы только ушами хлопаете!
Аликул осторожно кашлянул, виновато и льстиво улыбнулся:
- Чтобы тебя затоптать, раис, понадобились бы все слоны Индии… хе-хе… Ты уж положись на нас, раис… Мы тебя в беде не оставим. Что бы с тобой ни случилось, мы всегда поможем. И советом, и… делом. Мы - тебе, а ты - нам… Хе-хе…
В это время к обедающим подошел Гафур. Кадыров покосился на него и пробурчал недовольно:
- Ждать себя заставляешь, звеньевой…
Гафур развел руками:
- Вы что, не знаете нашего бригадира? Совсем нас загонял! Ему, можно сказать, в лицо плюнули, а он выслуживается перед обидчиками… Из кожи вон лезет, чтобы спасти хлопок, который по милости моей бесценной племянницы - да пошлет ей аллах кучу детей, чтоб не мешалась в чужие дела! - чуть не погубила песчаная буря. Бригадиру махнуть бы на все рукой: пусть герои сами выкручиваются, как хотят. А он целыми бочками льет воду на их мельницу: и сам не выпускает из рук кетменя, и другим не дает ни минуты отдыха!
- Тебе, пожалуй, не дашь…- криво усмехнулся Кадыров.
- Ай, раис, ты-то уж меня не обижай! Я, кажется, все для тебя готов сделать.
Аликул разлил по стаканам остатки ноньяка. Рузы-палван, быстро разрезав дыню, положил перед каждым по душистому, искристо-белому полумесяцу:
- Предлагаю, друзья, выпить по маленькой за хорошее настроение и поближе познакомиться с моей дынькой.
- И пусть раис расскажет, чем… хе-хе… порадовал его наш молодой парторг.
Кадыров впился зубами в нежную дынную мякоть, обглодал корку, отбросил ее в сторону и обвел приятелей недобрым взглядом, налитым хмурой, тупой обидой.
- Радости мало. Председателя вашего уже ни в грош не ставят! - Он, словно с врагом, расправился еще с одной дынной долькой и с горькой усмешкой продолжал: - Я-то, дурак, думал: я - голова колхозу! Да, недаром говорят, что вода, которая течет в арыке, не ценится. Главные хозяева у нас, оказывается, бригадиры. Парторг так и заявил: бригадир, мол, сердце колхоза! - Кадыров в ярости стукнул кулаком по хурджуну и требовательно спросил: - Ну, а я тогда кто? Печенка, что ли? Бригадир - сердце колхоза, а председатель - пустое место? Печенка, селезенка, слепая кишка? Отрезать ее, да выбросить! - Он чуть не всхлипнул от жалости к самому себе и воскликнул с горечью: - Ну как такое терпеть? Как после этого работать? Руки опускаются…
Аликул поднял глаза к небу и сказал вкрадчиво и соболезнующе:
- Нам больно за тебя, раис… Мы видим, слова парторга ранили тебя в самое сердце, словно острие отравленного кинжала.
- Погодите! - со злорадной угрозой прервал его Кадыров. - Погодите, они и до вас доберутся. Наплачетесь с этой целиной! Особенно ты, Аликул!
Глаза у Аликула забегали, словно мыши в мышеловке.
- Это почему же я, уважаемый раис?
- Ты - председатель совета урожайности. Мы с тобой оба в ответе за урожай нынешнего года.
Аликул задумался. Потом, обращаясь к Молла-Сулейману, поинтересовался:
- У тебя-то на участке оправился хлопок?
- Какое там! Людей мало. Лучшие хлопкоробы ушли в строительную бригаду.
- А остальные на базаре гуляют?
- Да нет… Ковыряемся помаленьку…
Аликул насмешливо прищурился:
- А бригадир, если меня не обманывают глаза, ведет бригаду в бой, крепко сжимая в руках стакан с коньяком!.. Нет, так не пойдет, братец… Запомни: все твои дехкане - золотые работники, и все делают, из последних сил выбиваются, чтобы спасти хлопок. А сам ты ночей не спишь, глаз не смыкаешь, все думаешь, как справиться с лихой бедой? Но вот людей у тебя мало… Как солнце высасывает из земли влагу, как болезнь изнуряет человека, так и целина обескровила, истощила твою бригаду. И как ни бьются герои-дехкане, а хлопок, придавленный бурей, поднять уже не могут… И гибнет на наших полях бесценное белое золото, гибнет по вине тех, кто не вовремя и не рассчитавши сил решил взять «на ура» неприступную крепость - пустыню, добыть себе дешевую славу…
Все, как завороженные, слушали Аликула. Молла-Сулейман глядел прямо в рот оратору своими выпуклыми глазами. Лица Кадырова и Гафура выражали мрачное, тупое внимание. И лишь Рузы-палван морщил лоб, ' стараясь сообразить, куда клонит хитрый старик. Аликул, насладившись впечатлением, которое произвела на слушателей нарисованная им страшная картина, коротко вздохнул и, как о чем-то решенном, сказал:
- Так мы и напишем, дорогие…
Первым пришел в себя Рузы-палван. Он улыбнулся как-то неуверенно и, помявшись, спросил:
- Куда же это, Аликул?
- Как «куда»? - в свою очередь удивился Аликул. - В газету. В нашу районную газету.
Как видите, основание для жалобы на Айкиз имеется. А поломаем головы, так еще что-нибудь отыщем… И подрежем крылья нашей занесшейся в облака орлице… Печать, братцы, бо-ольшая сила.
- И нам… поверят? - усомнился Рузы-пал- ван: он-то не привык, чтобы ему верили.
- А мы сделаем так, что поверят. Мы обопремся на гору! Есть руководители и позорче и поумнее Айкиз с Джурабаевым…
- Султанов? - догадался Кадыров.
- Ты попал в цель, раис. Вспомните мудрую пословицу: только золотых дел мастер способен оценить золото. Разве не о Султанове это сказано? Уж он-то разбирается -в людях. Он уважает нашего председателя, он самый желанный гость в моем доме. И он не оставит нас в беде, братцы…
- Так-то оно так… - угрюмо возразил Кадыров, - тольно ведь и его клюют молодые петушки.
- Ай, раис, ну что для него их наскоки? - возбужденно размахивая руками, воскликнул Ру- зы-палван, успевший уже увлечься замыслом Аликула. - Их критика, как укус моснита: почешется и пройдет. Султанов, как-никак, хозяин района! Он не испугается Джурабаева. Говорят, он, как лев, бился с Джурабаевым и Айкиз на бюро райкома. За такого руководителя жизнь отдать не жалко!
- Верно, братец, - кивнул Аликул. - Султанов большой человек и поможет нам. И помните: дорогу осилит идущий! Ты, раис, завтра поезжай в район к товарищу Султанову. Прихвати для него барашка пожирнее: пусть на нашем письме… хе-хе… будет ценная марка. Так оно надежней. И, я думаю, товарищ Султанов не откажется передать это письмо в газету…
- Хм… А председатель совета урожайности дело говорит, - раздумчиво произнес Кадыров. - Только кто же, по-твоему, должен подписаться под жалобой?
- Я подпишусь! - с готовностью отозвался Гафур.
- Нет, нет, братец, - запротестовал Аликул. - Ты достоин самых высоких похвал, но твоя подпись… гм, в таком деле… Пусть подпишется Молла-Сулейман, - у него хлопок под песком, а бригада ослаблена! И хорошо бы еще подписаться лицу постороннему, не замешанному в наши споры да свары… - Он обратил ласковый взгляд на Назакатхон и добавил твердо, но как бы и просительно: - Придется тебе, доченька, тоже подписать это письмецо…
- Ой, отец! Я же в ваших делах ничего не понимаю!..
- Ты сидишь в колхозной конторе, дочка, тебе оттуда многое виднее, ты не можешь не знать, что творится в колхозе. Кстати, Молла-Сулейман, ты уверен, что твоей бригаде не удастся выходить хлопок?
- Если очень поднатужиться…
- Гм… Поднатужишься - лопнешь. А спасибо тебе никто не скажет. Будем считать, что хлопок на твоем участке… хе-хе… приказал долго жить. И не ты в этом виноват, Айкиз виновата. Айкиз и ее покровители… Вот это вы и напишите.
- Отец! Айкиз добрая, она не сделала мне ничего плохого…
- Это и хорошо, дочка, так тебе скорей поверят. А об Айкиз ты не думай. Подумай лучше о своем будущем. Наш раис низко тебе поклонится за такое письмо. И товарищ Султанов будет доволен. Не упрямься, милая…
Назакатхон вопросительно посмотрела на Кадырова. Тот тяжело вздохнул:
- Что делать, красавица? Не усмирим эту взбалмошную девку^она от нас от самих мокрое место оставит.
Назакатхон не сразу преодолела свою нерешительность. Ей и Айкиз было жалко, но хотелось и отцу угодить, и Кадырову. Кадыров, правда, человек пожилой, женатый. Но жена у него старая, некрасивая. А в их доме раис частый гость и приходит не с пустыми руками: то подарит Назакатхон бусы, прозрачные, как слезы, или алые, как капельки крови, то купит для нее новое платье, то застенчиво и неловко вынет из кармана и поставит перед ней флакон дорогих духов, и тогда в, комнате пахнет, как в саду… Может быть, и есть женщины, что в силах устоять перед этим, но не Назакатхон. У нее голова 'начинает кружиться,, когда она видит нарядное платье… Даже свое скромное жалованье Назакатхон с разрешения отца тратит на наряды, на безделушки и в контору является разодетая, словно в праздник. Но жалованья хватает на одну-две кофточки, на один-два браслета. А Назакатхон не дурнушка, чтоб по целым неделям щеголять в одном и том же наряде. Красота, как облако, - оно радует глаз, потому, что неустанно меняет окраску: то оно снежно-белое, то розовое, то золотистое, то переливчатоперламутровое, - им можно любоваться без конца. Так и Назакатхон: сегодня она в пестрой тюбетейке, расшитой причудливыми узорами, а завтра в черной «чусти», а через день в легкой косынке самой веселой расцветки… И взоры, привыкшие к ее красоте, вновь и вновь устремляются на нее с немым восхищением, а ее возбуждают и согревают эти взгляды… Нет, не может она отказаться от подарков Кадырова. Да и отец, если разгневается, будет держать ее в строгости..: Поколебавшись, Назакатхон снова уголком глаза взглянула на Кадырова и, потупившись, покорно произнесла:
- Пусть будет по-вашему, раис-амаки… Я все напишу, нак вы скажете…
- Вот и умница! - обрадовался Аликул. - Я знаю, дочка, Айкиз тебя приласкала, устроила на работу… Но ведь ты напишешь тольно правду. А правда, дочка, - Аликул приставил к груди сложенные лодочкой руки и с наигранным смирением возвел очи к небу, - правда превыше всего!.. Превыше даже благодарности… Гм… Ты что-то хочешь сказать, Гафур?
Гафур давно уже сопел, сердито и недовольно, дожидаясь, когда ему дадут возможность обогатить общую беседу своим веским словом. На вопрос Аликула он откликнулся угрюмым вопросом:
- А как же Джурабаев?
- Джурабаев?..
- Ай, Аликул, рассуди сам: если под письмом подпишутся только Молла-Сулейман и Назакатхон, то как же мы вставим туда Джурабаева? Тут нужны подписи посолиднее.
- А я думаю, - медленно произнес Аликул, - нам пока и не надо трогать Джурабаева. Одно дело - председатель сельсовета, другое…
- Ай!-не дал ему договорить Гафур. - Белая собака, черная собака - все равно собака!
- Э, нет, братец! Толкнешь с горы маленький намешен, так он скатится без шума… Толкнешь большой - шум будет, грохот будет. А зачем нам шум?
- Да ведь Айкиз за Джурабаевым как за каменной стеной! Не потопим Джурабаева, так он и Айкиз за волосы вытянет!..
- Гм… Ты играл когда-нибудь в бильярд, Га- фур?
- Сам знаешь, не до бильярдов мне было.
- А я вот играл… Хитроумная это игра, братцы! Бьешь одним шаром, а в лузу ложится другой… Не удастся товарищу Джурабаеву спасти Айкиз, она сама его за собой потянет. Одно ему останется - отречься от запятнанного работника. И от идеи, которую она замарала, - тоже…
Назакатхон зябко передернула плечами: от канала повеяло сырым, ознобным холодком. Обед, как всегда, затянулся, время близилось к вечеру..- Притомившееся солнце, на что только не наглядевшееся за день, спешило укрыться за вершинами гор.
Кадыров, кряхтя, поднялся. Встали и остальные. Председательский конь, пощипывавший невдалеке повядший клевер, замотал головой, заржал призывно и приветно: он, в отличие от хозяина, недолго помнил обиды… Кадыров велел Гафуру и Молле-Сулейману торопиться на свои участки; их длительное отсутствие и так уж, верно, вызвало нарекания. Договорились, что вечером все они соберутся у Аликула. Назакатхон принялась убирать посуду. Аликул, оставшись один на один с председателем, приложил руку к сердцу и еще раз проникновенно заверил:
- Можешь во всем положиться на меня, раис. Все от тебя отвернутся, но Аликул и в трудную минуту останется верным другом. Тебе есть на кого опереться, раис…
Рядом с грузным Кадыровым Аликул выглядел щуплым и маленьким.
Глава семнадцатая
СУЛТАНОВ ФИЛОСОФСТВУЕТ
Утром Кадыров отправился в район. Вид у него был помятый, под глазами мешки, лицо опухшее, серое, как пыль на дороге. Он плохо спал этой ночью, к тому же сказывался вчерашний коньяк. Перед тем как тронуться в путь, Кадыров выпил на ферме у Рузы-палвана еще-коньяку, но легче не стало. На душе было скверно, смутно… Теперь бы поразмыслить обо всем трезво, спокойно, неторопливо; хорошенько обдумать те шаги, которые он собирался предпринять, взвесить возможные последствия. Но в голову лезли только поговорки да присловья, которыми был щедро приправлен вчерашний обед. «Воробьев бояться, так не сеять проса, - с кашляющим смешком убеждал его Аликул. - Дорогу осилит идущий!» «Их критика, как укус москита, - вторил ему Рузы-палван. - Почешется - пройдет». «У вас львиное сердце, раис», - пела сладкоголосой птицей прекрасная Назакатхон… От этих чужих голосов голова гудела, как улей: пчелы-слова прилетали и улетали, сновали, пестрые и бестолковые, туда-сюда, сшибались, ломая друг другу хрупкие крылья, заползали, щекоча, перебирая лапками, в самые потайные уголки сознания и жужжали, жужжали… «Нам больно за тебя, раис… Мы тебя в беде не оставим… Тебе есть на кого опереться, раис…»
Дорога в районный центр проходила через целинные земли; они раскинулись справа от всадника. Вот целина, поднимаемая его колхозом… Вот участки, прилегающие к угодьям других колхозов… А вот еще нетронутая, пустынная степь. Она похожа на шкуру линяющего верблюда, но раскинулась так широко, что и глазом ее не окинешь, а об освоении такого простора нечего и думать. Попробуй-ка этакую ширь вспахать, напоить живительной влагой, уберечь от горячих ветров,,«есущих колючий песок! А если и случится чудо, если вырастет тут хлопчатник, он все равно пропадет: ведь никаких сил не хватит собрать урожай вовремя! Алимджан, верно, опять сослался бы на машины. Но машины - дело темное. На машины надейся, а сам не плошай. Заманчиво, конечно, представить эти вот степи залитыми белой пеной раскрывшегося хлопчатника. Разбогател бы тогда колхоз… Но пока можно обойтись богатством, нажитым за последние годы. Обходились же до сих nopl Кадырова в районе хвалили, колхозники обзавелись - кто мотоциклом, кто велосипедом, и никто его, председателя, не смел попрекнуть - ни Айкиз, ни Джурабаев. Славно тогда работалось и жилось славно. А теперь…
Кадыров тюбетейкой вытер лицо, шею и причмокнул, поторапливая коня. Хорошо бы попасть в район пораньше, пообедать вместе с Султановым, а за обедом по-приятельски потолковать о том о сем… Для иных Султанов, может, и начальство, а Кадырову он близкий друг. Он и в райисполкоме примет его в любое время, и домой позовет. А дома у него и улыбка другая, и слова не те, что на работе!.. К тому же, к горячим бокам кадыровского коня прочно прижаты «ценные марки», - две сумы перекинутого через седло хурджуна, в котором покоились мясо и сало барашка, зарезанного утром на ферме Ру(зы-пал- вана. Это был и подарок/ и взятка, и в то же время- не взятка, потому что барашек, плачевно закончивший свой жизненный путь, принадлежал, как это ни удивительно, самому товарищу Султанову. Султанов взяток не брал - не такой это был человек! - да и подарка, пожалуй, не принял бы, блюдя партийную непорочность. Кадыров, чтобы задобрить друга, вез к нему собственного его барана.
Уже не один хурджун с бараниной был переправлен с фермы в дом Султанова, и каждый раз Кадыров сопровождал подарок клятвенными заверениями, - да видит сие аллах! - что это бараны не колхозные, а собственные султановские. Ведь товарищ Султанов помнит, наверно, как года два назад по его просьбе пустил Кадыров в колхозную отару трех султановских барашков? Просьба была, пожалуй, и не совсем законной, но не самому же председателю райисполкома пасти свою скотину! (Кадыровские бараны тоже нагуливают жир вместе с колхозными. Что же тут такого? Дело житейское…) Правда, те три барашка давно уже превратились в шашлык, который был подан к столу в доме Султанова… Но ведь от них был приплод. А от того приплода - еще приплод. Теперь султановских барашков и не сосчитать! Товарищ Султанов знает, наверно, заведующего фермой Рузы-палвана? Ну, того, балагура? Толстого такого! На него вполне можно положиться, это работник преданный, добросовестный, и он так сказал: «Колхозное добро я берегу пуще глаза, я за него в ответе перед колхозниками, отчетность у меня в полном порядке, не придерешься. А этого вот барашка отвезите товарищу Султанову, это его барашек…» И уж пусть уважаемый товарищ Султанов не беспокоится, колхозная скотина у нас вся учтена, а чужой колхозу не надо… Пасутся у нас ваши барашки, и ладно, а сколько их нынче - это уж Рузы-палвану лучше знать.
Кадыров скосил глаза на хурджун с бараниной и чуть заметно усмехнулся… Легко говорить с людьми, которые любят пожить! По чести сказать, только с ними и можно договориться… Предложил бы он какую-нибудь услугу Айкиз или Джурабаеву, так нарвался бы на внушение. А Султанову поможешь - он тоже в 'Долгу не останется. Попросишь его, чтобы он во время уборки направил в колхоз побольше людей из города, разве он откажет? Джурабаев, тот сразу бы в крик: «А почему именно в твой колхоз? Другие колхозы не меньше твоего нуждаются в рабочей силе!» Чудак, право… Да Еедь когда нужно, и Кадыров может сослужить тебе хорошую службу… Как говорится, услуга за услугу. На этом все в жизни и держится. Иначе, как бы он вел колхозное хозяйство? Только тебе, товарищ Джурабаев, этого не понять… Не умеешь ты ценить настоящих друзей. О своей выгоде не думаешь… Ты, конечно, не пустишь своих барашков в колхозное стадо, даже если об этом и знать-то посторонние не будут. Ох, уж эти чистюли! Энтузиасты! Упрутся на своем, и ничем их не сдвинешь! Вот и приходится идти на нрайние меры…
Кадыров покачал головой: ему даже жалко было Джурабаева, не желающего понять, что жизнь - сложная штука и на упрямстве да несговорчивости далеко не уедешь. «Не захотел, уважаемый, поддержать Кадырова, которого знаешь уже много лет, так пеняй на себя. Стрела, пущенная в Айкиз, и тебя заденет, дорогой товарищ… Война так война. А на войне все средства хороши».
Когда Кадыров въехал в районный центр, от мрачного настроения не осталось и следа. Чужие слова-пчелы уже не терзали его своим надоедливым жужжанием, они незаметно обернулись собственными его мыслями, а спорить с самим собой не хотелось. Следовало беречь силы, крепить в себе боевой дух: схватка предстояла не из легких!
Конь зацокал копытами по булыжной мостовой. Центральная улица поселка содержалась опрятно. Каменная мостовая, асфальтированные тротуары, аккуратные, свежевыбеленные ограды, из-за которых, словно снедаемые любопытством, перевешивались наружу кудрявокронные деревья… Кадыров решил заглянуть в райисполком: может быть, Султанов еще там? Он пересек заасфальтированную площадь, на которую смотрели окна райкомовского здания (Кадыров даже не взглянул в ту сторону), миновал еще нескольно домов и остановил коня перед входом в обширный сад, в глубине которого пряталось здание райисполкома. Дом был старый, но добротный. Когда йачали строиться новые дома на главной площади, Султанов отказался переводить туда райисполком, ибо вполне был доволен прежним местоположением: райисполком находился теперь в некотором отдалении от райкома, что создавало ощущение независимости.
Здание райисполкома утопало в зелени, вдоль широкой аллеи, ведущей к дому и усыпанной гравием, тянулись низенькие скамеечки, прикрытые зелеными зонтами пышной листвы. Здесь все было приспособлено для того/чтобы… ждать. В приемной Султанова было удобно и чисто, как в парикмахерской; на отдельном столике лежали журналы,- читай, коли соскучишься! Сад манил чистотой и тенью; душно станет в здании - иди в сад, отдохни на скамейке, поразмысли в тени, может, с таким пустяшным делом, как у тебя, и не стоило идти в райисполком, тревожить председателя, у которого всегда дел по горло. Нет, никто не мог бы упрекнуть Султанова в том, что он не заботится о посетителях! А что дел у него по горло, в этом легко можно было убедиться: ведь если бы он не был так занят, разве заставлял бы людей часами дожидаться приема?
Был уже полдень… У подножья деревьев лежала ровная, круглая тень. Кадыров привязал коня к одному из тополей, стороживших текущий вдоль тротуара арык, прошел через калитку в исполкомовский сад и, поглядывая с чувствам превосходства на томившихся просителей, зашагал, хрустя гравием, к зданию, двери которого всегда были открыты перед Кадыровым. Он был здесь своим человеком. Секретарша председателя райисполкома, пышная и грозная, решительно останавливала случайных посетителей неизменной фразой:»«У товарища Султанова совещание!», но Кадырова она всегда встречала приветливой улыбкой:
- Да, да, у товарища Султанова совещание, но вас он ждет… - И конфиденциально добавляла: - У него сейчас машинистка, он диктует доклад…
Прошествовав в комнату, где восседала секретарша, Кадыров поздоровался и кивнул на дверь, обшитую щегольской черной кожей и перекрещенную светлым шнуром, словно офицерский мундир ремнями:
- Здесь?..
- Сам-то? - почему-то шепотом переспросила секретарша. - Домой пошел. Голова разболелась…
- М-да… От такой работы заболит!..
- Врачи говорят: ум у него переутомился. Он мне сам сказал! Видали, сколько посетителей? Отбоя нет! Тут и здоровый сляжет… Вы идите к нему домой, вам-то он обрадуется.
Кадыров скользнул привычным взглядом по красочным плакатам, развешанным на стенах, зовущим на самые лучшие дела, и вышел из комнаты.
Дом Султанова находился в конце этой же улицы. Он был обнесен новой кирпичной оградой, скрывавшей от посторонних взоров личную жизнь председателя райисполкома. Ограда была такой высокой, что не только с лошади, но и с верблюда нельзя было заглянуть во двор.
Кадыров, спешившись, постоял перед воротами в немом изумлении: эту ограду Султанов воздвиг недавно, 4 Кадыров ее еще не видел. С краю от ворот белой мишенью блестела кнопка звонка. Кадыров осторожно нажал ее: раз, другой. Отворила ему молодая жена Султанова и тут же исчезла, стыдливо прикрыв лицо краем платка…
До прихода Кадырова Султанов, видно, возился с цветами, посаженными вокруг новой беседки. Он любил цветы и ревниво отбирал для своего сада самые редкостные, привозные. Облаченный в шелковую пижаму радужной, полосатой расцветки, переливавшейся в лучах солнца, как павлинье перо, он, прищурившись, смотрел на гостя, помахал алой розой, которую держал в руке, и весело крикнул:
- Салам алейкум, председатель! Рад тебя видеть! Коня привяжи вон там, во-он к тому дереву… Э, да ты опять с гостинцем!.. Эй, жена! Возьми-ка у Кадырова нашего барашка, дай бог всем овцам быть такими плодовитыми! Сюда его, мошенника, тащите, сюда, в подвал! Тут прохладно, как в раю!
Переутомление выражалось у Султанова своеобразно: он был оживлен, весел, магниевые вспышки его улыбок спорили с лучистым сверканием солнца, шутливые команды сменялись шутливыми изречениями… Кадыров, подойдя к нему, почтительно поздоровался, пожав руку Султанова обеими руками, и, заражаясь его настроением, пошутил:
- Ты думаешь, в раю прохладно, товарищ Султанов?
- Когда на улице жара, я говорю: прохладно, как в раю. Когда на улице холод, рай мне представляется огромным сандалом! А когда меня потчуют жестким шашлыком, я в мечтах вхожу в рай, как в шашлычную, где шашлык сочный и мягкий, как уста красавицы… Рай, председатель, это то, чего недостает нам на данном отрезке времени. - Султанов засмеялся и хлопнул Кадырова по плечу. - Но мы, люди, сами творим рай на земле. Так ведь, дорогой товарищ?
От дома, от двора, ор слов, от самой фигуры Султанова веяло прочным благополучием, радостным жизнелюбием. На истерзанную душу Кадырова снизошел теплый покой… Он обвел восхищенно-завистливым взглядом новые постройки, новые цветники в султановском дворе, и хозяин, проследив за его взглядом, самодовольно улыбнулся:
- Видал, раис? Рай на земле!.. Нет, ты посмотри на эту беседку - это ж восьмое чудо света!
Беседка радовала глаз: голубая масляная краска еще не успела потрескаться, цветы расстилались вокруг ярким ковром с искусными узорами. Невысокая решетка, оплетавшая беседку, была украшена тончайшей резьбой; веселые тона и оттенки чередовались на ней с причудливым разнообразием. Под потолком, расписанным пестрым орнаментом, висела, угрожая жизни гостей и хозяина, массивная хрустальная люстра. Такую же люстру Султанов видел однажды в квартире одного из городских руководителей… И хотя в люстре, красовавшейся в султановской беседке, светилась по вечерам всего лишь одна лампочка, хозяина это не смущало. Все во дворе Султанова свидетельствовало о широкой натуре, и если бы вещи умели говорить, они, выдавая тайные мысли хозяина, воскликнули бы хором: «Знай наших!»
Впрочем, Султанов умел совмещать роскошь с удобствами. Основанием беседки служил бетонный подвал, стены которого наполовину покоились в земле. В подвале можно было хранить любые продукты: даже в зной там царил спасительный холод. Неподалеку от беседки, на пути быстрого прозрачного арыка, зеркально сверкал небольшой водоем, хауз, тоже бетонированный. Вода в нем всегда была ледяная: виноград и напитки, опущенные в ту воду, становились для жаждущих желудков во сто крат благодатней…
Беседка являлась предметом хозяйской гордости. Султанов ораторствовал, не отрывая от нее удовлетворенно поблескивавшего взора:
- Славно ведь? А, раис?.. Ты-то это понимаешь, ты знаешь толк в жизни! А в райкоме мне в нос тычут моим домом: негоже, мол, тебе жить так широко, - что люди скажут! А какие люди? Сплетники, завистники… От их языков все равно никуда не денешься: скромно ли ты живешь, нормально ли, по-человечески. Зачем нам прибедняться, раис? Мы боремся и трудимся не затем, чтобы нам жилось плохо. Мой отец в двадцатые годы гнал отсюда богачей в три шеи. Неужели же я позволю им смеяться над собой? Отец, мол, отдал жизнь за прекрасное будущее, а сын, хозяин района, живет бедней последнего батрака?.. Нет! Пусть все видят, что мне, сыну простого дехканина, дала советская власть! - Султанов горделиво оглядел свои владения и, повернувшись к Кадырову, доверительно сообщил: - Меня - слышишь, раис? - меня однажды феодалом назвали. Так и брякнули: у тебя, мол, товарищ Султанов, феодальные замашки! " Ха!.. Да ведь при коммунизме все будут жить так, как я. Разве это значит, что все превратятся в феодалов? К тому же во всем, что ты здесь видишь, есть и мой пот, и моя трудовая нопейка! Думаешь, эту беседку мне колхозники отгрохали? Я сам, сам помогал им - видишь мозоли на ладонях? А если я и попросил пособить мне, так что в этом зазорного? Разве сам я мало для других стараюсь? Вон каким районом руковожу! Это, брат, немалая нагрузка. _ - Султанов на минуту задумался, а потом, спохватившись, быстро проговорил: - Да что я тебе голову разговорами морочу! Как говорится, больше дела, меньше слов. Пойдем в беседку, раис. Посидим, отдохнем, молодая хозяйка угостит нас ароматным пловом!..
Они поднялись по деревянной лестнице в беседку. Султанов, не дожидаясь, пока сядет Кадыров, с наслаждением растянулся на полу, на роскошном одеяле из маргеланского шелка, и, опершись локтем о мягкую пуховую подушку, пригласил гостя на такое же одеяло.
- Устраивайся поудобней, раис. Будь как дома!
В беседке все располагало к дружеской, откровенной беседе. Усадив гостя. Султанов снова заговорил так, будто спорил - то ли с невидимым противником, то ли с собственной совестью. «Нагорело ему, видно, в райкоме, - подумал Кадыров, - вот он и оправдывается». Но слушал он Султанова по-прежнему с почтительным вниманием, не перебивая, лишь изредка понимающе и сочувственно кивая своей круглой головой. . - Да, дорогой раис, - продолжал хозяин, - не все еще живут так, как я или, скажем, как один из наших обкомовских секретарей, товарищ Абдуллаев. Ты бывал когда-нибудь у него на квартире? Нет? Э, дорогой, много потерял! Хоромы, а не квартира! Так вот, говорю, не все еще так живут. К сожалению, не все!.. Но нас-то, руководителей, само положение обязывает вести, так сказать, представительный образ жизни. На нас весь народ смотрит!.. Да и гостей в районе бь^ает немало, и из области, и из центра, и даже из-за рубежа! А у кого они останавливаются? У председателя райисполкома! Потому что дом у меня - лучший в районе. Да что там в районе: в области! Джурабаев вон и тот, если пожалует к нам высокий гость, рад бы сам принять, да негде, ко мне его посылает. И представь себе, Кадыров, что подумает такой гость, если председатель райисполкома примет его в тесном, старом домишке? «Э, скажет, видно, и район-то у него из захудалых! Какая уж там забота о народе, если он о себе не сумел позаботиться!» Нет, председатель, авторитет руководителя должен опираться на крепкий фундамент! Ты пойми: народ доверил нам высокие посты, поставил над собой хозяевами… Случайно это? Нет, не случайно. Нас выделили из общей массы, потому что, -я тебе прямо скажу, - есть люди, которым самой судьбой предназначено быть хлопкоробами, инженерами, писателями, а есть люди, словно рожденные для руководящей работы, - вот, как мы с тобой… Ты себя можешь представить, ну хотя бы инженером? Или агрономом? Нет?.. Вот и я тоже. Мы - руководящие работники, и нас немного, потому что руководить-то не каждый годится. Ты только вслушайся, дорогой, как звучит это слово. - Султанов поднял палец и в каком-то упоении произнес: - Ру-ко-во-ди-тель! Подумай- ка о нашем месте в жизни!.. Есть масса, так сказать, рядовые труженики. Есть вожаки, застрельщики: их выдвигает масса, и они ведут ее за собой… Но есть - руководители. Номенклатура. Вожаки впереди массы, а руководители - над ней. Это как на войне: командиры подразделений увлекают солдат в атаку, а войсковое начальство наблюдает за боем с холма или следит за ним по карте. Оно все должно видеть, все должно охватить проницательным взором!.. Потому что ответственности на нем больше! Сказать по секрету, я иногда завидую простым людям… Отработал свое - и свободен. Делай, что хочешь, думай, о чем хочешь. А у меня рабочее время не нормировано. Ответственность с себя ни на минуту . t нельзя свалить: кончился, мол, рабочий день, кончилась и ответственность. Не-ет, дорогой1.. Порой ночами не спишь, все ломаешь голову: как бы не опозорить свой район, как бы свести концы с концами, половчей отчитаться перед областью? Или готовишься к ответственному выступлению, сел за тезисы, а дело не ладится! Значит, опять тебе не до сна… Вот и выходит, что ты на своем посту бодрствуешь и днем и ночью. Так имею я право в свободную минуту отдохнуть? Ведь мне отдых нужен для дела. Мне такая жизнь по должности положена] Золотое кольцо должен унрашать рубин, так ведь, дорогой раис? Иначе не стоит и стараться.
Вкрадчивая речь Султанова навевала дремоту. Кадыров уже слушал хозяина вполуха, а сам исподволь рассматривал богатое убранство беседки, переводя лениво-рассеянный взгляд с хорезмских новров на люстру, с люстры на зеркало, \ примостившееся в одном из углов беседки, с зеркала на высокую этажерку, уставленную книгами подозрительно девственной свежести. Можно было догадаться, что избрали они своим местопребыванием такое неподходящее для них помещение, как беседка, чтобы авторитетно свидетельствовать о высоких культурных запросах хозяина.
Когда Кадыров заметил приближавшуюся к беседке молодую хозяйку, он еле сдержал вздох облегчения: в разглагольствованиях Султанова Кадыров не совсем разобрался, он предпочитал пищу более осязаемую. Заметив жену с блюдом, Султанов прервал свою речь и, птирая руки, воскликнул:
- Готовься, раис, сейчас к нам пожалует уважаемый товарищ плов!..
Хозяйка поставила перед ними блюдо с пловом, принесла мелко нарезанную сладкую редьку в фаянсовой чашке и сюзьму, кислое молоко, сдобренное перцем, солью и душистым райхоном. Двигалась она быстро, бесшумно. Казалось, миски, чашки, тарелки возникают на ковре сами по себе, без ее содействия. Подав угощенье, она так же бесшумно скрылась, словно ее и не было…
Гость и хозяин принялись молча, сосредоточенно поглощать плов.
Ел Султанов со вкусом. Он все делал со вкусом: ел, пил, отдыхал, произносил речи, распекал по телефону и на совещаниях проштрафившихся работников, давал указания, составлял отчеты и сводки, прогуливался по саду, сажал цветы, принимал гостей, охотился… Даже если он спорил, оправдывался или каялся, он и тогда испытывал удовольствие: со вкусом выговаривал каждое слово, любуясь собой, радуясь своему умению лепить, как пельмени, гладкие, вкусные, с острой начинкой фразы…
Султанов любил жизнь. Вернее - себя в жизни. Ради этой нежной и самоотверженной любви он отказался от обывательского покоя, решился взвалить на себя тяжкий груз партийности и ответственности. Но и работая, он ни на минуту не забывал о себе, усердно стараясь разрешить в свою пользу острый конфликт между собой и работой. На этот счет у него тоже была своя - практическая - философия, которая при некотором упрощении сводилась к следующему: чтобы удержаться в должности, надо создавать видимость дела. Он, 'конечно, не исповедовал, свою «теорию» открыто, он следовал ей иногда даже бессознательно, побуждаемый жаждой жизни, любовью к своей особе, подчиняясь инстинкту самосохранения.
«Где бы ты ни работал, прежде всего заручись поддержкой лиц подчиненных и особенно лиц вышестоящих», - такова была его первая заповедь. Дилемму: быть хорошим работником или только считаться таковым Султанов без раздумий решил в пользу последнего, ибо быть - несравненно трудней, чем считаться… Какой для тебя толк, если ты стараешься, а твоих стараний не замечают, если ты честный, а тебе не все верят, если ты настоящий коммунист, а прозябаешь на низовой работе? За уважение, за доверие можно, конечно, бороться, все это можно завоевать, но можно и приобрести. Верный путь к этому - отчет, доклад, совещание. Все это весомо, заметно и дается Султанову легко, а результат поразительный: он все время у всех на виду, все видят его работу! Ну, съездил бы он в колхоз… Со сколькими колхозниками можно поговорить за день? С десятью - пятнадцатью? А на совещании его слушают сразу десятки, сотни людей, и все ему аплодируют, и каждое его слово стенографируется! Вот это - вещественное, наглядное, зафиксированное доказательство неутомимой его деятельности на благо района!
Джурабаев порой поучает его: «Вникайте в каждую мелочь, будьте внимательны к каждому посетителю». Но кто будет знать об этой его внимательности, кроме самого посетителя? И может ли он, при своей должности, тратить время на мелочи? В обкоме, в облсовете видят султанов- ские сводки, отчеты, протоколы, а не приемную Султанова, где он ублажал бы жалобщиков. Джурабаев, тот «вникает в мелочи», а вот отчетность у него бывает порой запущена, он часто ввязывается в безрассудный спор с обкомовскими работниками, и Абдуллаев недовольно морщится, когда речь заходит о Джурабаеве. Вот у кого можно поучиться ведению дел, у товарища Абдуллаева! Когда однажды срочно понадобилось представить отчет о ходе уборки хлопка, Абдуллаев сел в самолет и с воздуха оглядел все поля области, за какой-нибудь час охватил своим вниманием весь фронт работ. Вот это размах! Первый секретарь подивился оперативности своего соратника, но, кажется, так ни о чем и не догадался. -
А Султанов знает об этом. Они с Абдуллаевым давно нашли общий язык. Это Абдуллаев предложил и Отстоял кандидатуру Султанова в председатели райисполкома…
Конечно, о работе председателя райисполкома судят не только по отчетам и докладам, в первую голову судят по конкретному положению в районе. Но дела у него в районе идут, в общем, неплохо: стараются же колхозники! Да и райком не дремлет. До сих пор в смысле хозяйственного руководства районом райком многое брал на себя, и это вполне устраивало Султанова. Ему очень не нравились разговоры о расширении прав местных Советов. Он и так проявлял немало инициативы, -когда приходилось в сводках сглаживать острые углы. Расширение прав грозило повышением ответственности, а об ответственности все- таки приятней было рассуждать, чем нести ее. Этак и должность председателя райисполкома могла потерять свою привлекательность…
Но пока она была Султанову по душе и, оберегая ее от посягательств со стороны, он сумел добиться того, что и в районе и в области о нем говорили как о заправском ораторе (а это ведь ценится в руководителях), как о человеке крайне загруженном. Если не все могли воочию убедиться, сколь он загружен, то все знали об этом. Абдуллаев, к тому же, всегда подчеркивал, что Султанов очень-исполнительный работник…
Султанов и не заметил, как блюдо с пловом опустело до дна, до выведенной на дне фамилии хозяина. Весело взглянув на тяжело отдувавшегося Кадырова, он предложил:
- Повторим, раис? Плов-то - пальчики оближешь.
Кадыров устало отвалился на подушки, подставил побагровевшее лицо легкому ветерку, насквозь продувавшему беседку:
- Погоди, товарищ Султанов… Дай отдышаться.
- А мы не спеша, полегоньку…
- Погоди. Я ведь не обедать приехал. У меня к тебе разговор.
- Вот за пловом и потолкуем. Или… Нет, давай уж сначала с делами покончим. Выкладывай, что там у тебя?
- Недовольны у нас в колхозе председателем сельсовета.
- Умурзаковой? - Султанов усмехнулся и стукнул себя кулаком по шее. - Вот где она у- меня сидит, ваша Умурзакова!.. Ну-ну?
- Много она о себе возомнила, вот что, - Мрачно продолжал Кадыров. - Распоряжается в колхозе, как дома… И не видит ничего, кроме своей целины.
- Упрямый фанатизм, - определил Султанов.
- Вот-вот! Только и слышишь от нее: целина да целина1 А эта целина уже все соки из колхоза высосала! Мы так план можем сорвать!
- Вот как?
- И сорвем! Буря нас так приласкала, что до сих пор не можем опомниться. Тут уж не до целины!..
- Верно, раис. Надо было весь народ мобилизовать на борьбу с последствиями бури.
- Я и мобилизовал. Да мне же за этр влетело.
- От Умурзаковой?
- От нее и от Джурабаева.
- Так… Ну-ну?
- Чтобы спасти хлопок, я снял людей со строительства поселка, отозвал с целины. В общем, принял решительные меры. Умурзакова накинулась на меня как коршун! Ты, говорит, не ^ веришь в народ. У народа, мол, хватит сил и целину поднять, и хлопок выходить!..
- Демагогия.
- Ясно, демагогия. Только мне-то от этого не легче. Умурзакова добилась-таки того, что все осталось по-старому: на полях людей не хватает, а мы развлекаемся тем, что поселок строим.
Султанов слушал Кадырова, а сам подыскивал формулировку, под которую можно было бы подвести действия Умурзаковой. Формулировки успокаивали Султанова, он верил в их силу и знал, что иная формулировка эффективней длинной цепи доказательств и обоснований: навесишь на человека ярлык, и уж не тебе, а ему придется что-то домазывать.
- Так, так… А знаешь, раис, как это называется? Самоуправством! Умурзакова возомнила себя этаким маленьким диктатором: что ей взбредет в голову, то и хорошо! А с остальными можно не считаться. Вспомни-ка, как началась эта целинная эпопея. Умурзакова даже со мной не посоветовалась, хотя подчинена непосредственно именно мне. Помчалась со своим планом к Джурабаеву! Решила через голову действовать! А что получилось? Райком принял постановление, а выполнять его поручил нам, райисполкомовцам, председателям колхозов! Это тоже штучки Умурзаковой! Она больше всех разоряется: мол, у местных Советов мало хлопот, подбавьте еще! Вот райком и поделил с нами эту обузу… М-да… Так, говоришь, сумела она настоять на своем? - Султанов потянулся, раскинув руки, зевнул сладко и бросил с насмешливым небрежением: - Растяпы вы все, раис… Растяпы! С девчонкой сладить не можете.
- Так ведь она всем головы задурила! Народ тоже словно взбесился: вынь да положь ему целину!
- Ну, народ у нас такой, ему только дай пошуметь. Народ любит сказки… В сказках-то - все богатыри!.. Ты лучше вот что скажи: неужели нет у тебя в колхозе трезвых, рассудительных людей?
Кадыров посмотрел на Султанова с недоверчивым удивлением: тот словно догадался, с чем пожаловал к нему неурочный гость. Мысли у них, выходит, сродни друг другу… А раз так, то стесняться нечего. И Кадыров решительно отрубил:
- Эти люди и послали меня к тебе, товарищ Султанов. Допекли нас наши «активисты», лопнуло наше терпение! Не знаешь, что делать, - то ли колхоз поднимать, то ли с Умурзаковой сражаться. Эти споры только 'от работы отвлекают. Вот мы и решили… . - Кто это «мы»?
- Не бойся, товарищ Султанов, люди все достойные. Они и посоветовали пропечатать про все махинации Умурзаковой в районной газете. А потом, может, в областной. Я вот письмо привез… Заметку, так сказать…
Кадыров расстегнул карман гимнастерки, достал аккуратно сложенный лист бумаги, протянул Султанову.
- Ого! - оживился Султанов. - Вы уж, оказывается, обо всем позаботились! Кто писал?
- Писали-то все… А подписались Назакатхон, наш правленческий работник, и Молла-Сулейман, бригадир. Его участок как раз больше всех пострадал от бури. Пропал там хлопок!
- Пропал, говоришь? Вот и отлич… - Но тут Султанов осекся и принял печальный, сожалеющий вид. - Шаль, очень жаль. За это кой- кому здорово может нагореть.
- Еще бы!..
- Так, - раздумчиво сказал Султанов. - Значит, один из авторов этого письма работает в колхозном правлении, другой - пострадавший бригадир. Что ж, это не плохо. Они-то в курсе всех дел, им должны поверить!
И Кадыров опять удивился: на этот раз тому, как точно совпали соображения Султанова и Аликула. А Султанов продолжал размышлять вслух:
- Отец Назакатхон тоже показал себя с самой лучшей стороны. Прекрасный работник! Гм… А знаешь, раис, неплохая идея. Клянусь аллахом, неплохая! Жаль даже, что не мне пришла в голову. Как же это мы про прессу забыли? Вот теперь мы эту вашу Умурзакову за ушко да на солнышко! Обожди, обожди, я сейчас…
Султанов, живо поднявшись, шагнул к телефону, который укреплен был на одном из столбов, подпиравших крышу беседки.
- Мне редакцию. Вы что, оглохли? С редакцией меня соедините. Это Султанов говорит. Вот то-то… Редакция? Позовите-ка Юсуфия… Салам алейкум, дорогой! Ну да, а то кто же? Ха-ха… Слушай-ка, ты ко мне можешь ненадолго забежать? Вот и ладно. Что? Да так, темка есть интересная… Ха-ха!,. Подарю, если будешь себя хорошо вести! И скоренько-скоренько, а то у нас плов стынет.
Когда Султанов вернулся на место, Кадыров, кивнув на письмо, белевшее на подушке, напомнил:
- Ты бы прочел, что мы там нацарапали…
- Сейчас-сейчас, председатель, всему свое время.
Султанов не спеша водрузил на нос очки в светлой роговой оправе, поднес к самым глазам письмо, привезенное Кадыровым, й углубился в чтение. Читал он тоже со вкусом, смакуя каждую строчку, подчеркнуто выражая свое отношение и к тем местам, которые ему нравились, и к тем, которые вызывали сомнение. То он недовольно сдвигал черные, как уголь, брови, то заливался одобрительным, победным смешком, то восклицал, восхищенно причмокивая: «Ай, молодцы! Круто завернули!» Дочитав письмо, он с минуту размышлял о чем-то, зло прищурив глаза, а потом пригрозил, ни к кому не обращаясь:
- Ну, погоди… Это тебе так не пройдет! - Но тут же встрепенулся, сверкнул улыбкой и весело посетовал: - Что-то не торопится этот титан газетной мысли!. А сказал: одна нога здесь, другая там. Ноги-то у него - знаешь, раис? - словно ходули!
Юсуфий, однако, явился вовремя, к той минуте, когда блюдо снова наполнилось пловом.
Газетчик казался каким-то червеобразным… Длинный, тонкий, как червь, скучный и серый, как червь. Глаза его ничего не выражали, да к тому же их надежно прикрывали толстые стекла очков. Лицо Юсуфия узкое, очки огромные, и потому через стекла видны не столько глаза, сколько приплюснутые к черепу уши. Тонкие, бескровные губы, казалось, не знали, что такое улыбка. Волосы, щетинившиеся ровным ежиком, были какого-то серого, пыльного цвета… Старенький серый пиджак болтался на Юсуфии, как на вешалке; просторные брезентовые сапоги казались слишком свободными для его длинных, тощих ног; при ходьбе нога толклась в сапоге, как бревно в маслобойке [14]. Трудно угадать возраст Юсуфия, но еще труднее - его склонности, и совсем невозможно - чувства и мысли. Эта бесцветность, невыразительность, неопределенность его облика пугали собеседника.
Держался Юсуфий при высоком начальстве не совсем независимо, но и без угодничества. Обменявшись вялым рукопожатием сначала с Султановым, а потом с Кадыровым, он уселся на одеяле так ловко, что нескладные его ноги никому не мешали. Отпустив дежурную шутку о теще, у которой он, видно, любимый зятек, Юсуфий бесцеремонно накинулся на плов. Ел он жадно и много, по подбородку стекал жир, но он не вытирал его, и жир капал на засаленные пиджачные лацканы.
Султанов, хотя и чувствовал над ним свою власть, однако, желая задобрить газетчика, разговор начал с шутливых похвал, адресованных «титану газетной мысли».
- Ты не смотри, раис, на его скромность!.. Он недаром подписывает свои фельетоны грозным псевдонимом: Утныр [15]. На кончине его пера - яд! А?.. Ведь наповал убиваешь? Верно? Я и сам, грешным делом, его побаиваюсь… Ха-ха…
По тонким губам газетчика скользнула тень усмешки. Откровенно говоря, он был очень польщен, что Султанов принял его как почетного гостя, но не выдал своей радости.
Беседа постепенно оживлялась. Султанов сообщил гостям, что им получен долгосрочный прогноз, обещающий наступление погожих дней, просмаковал несколько пикантных историй из частной жизни ответственных товарищей, которые покровительствовали ему на.том или ином этапе его плодотворной деятельности. Кадыров с подъемом поведал, как под его неусыпным руководством боролись колхозники с недавней бурей. Даже Юсуфий рассказал о нескольких читательских письмах, из которых он, Юсуфий, сделал «конфетку»,
Анекдоты сменялись забавными историями, хвастливые рассказы - взаимными восхвалениями…
И только об одном не говорили собеседники: о письме, из-за которого приехал Кадыров и вызван Юсуфий. Газетчик ни о чем не расспрашивал Султанова. Он понимал: зря Султанов не вызвал бы его. Раз пригласил, значит, поручение серьезное, значит, надо это поручение выполнить. Такой обед стоил того, чтобы потрудиться во славу хозяина. Кадыров тоже помалкивал, целиком положившись на Султанова; он чувствовал себя перед Султановым кроткой, неопытной овечкой. У хозяина с гостями установилось молчаливое взаимопонимание…
В конце пиршества Султанов, будто вспомнив о чем-то незначительном, небрежным жестом передал Юсуфию кадыровское письмо:
- Вот, дорогой, ознакомься.
Юсуфий «по диагонали» пробежал глазами письмо, взглянул на подписи, хмыкнул неопределенно:
- Хм… Две подписи?..
- Что-нибудь не так? - с беспокойством спросил Кадыров.
- Да нет… Письмо звучит убедительно. Но две подписи…Маловато! Хм… А что, если я состряпаю из этого статейку?
- Делай, как лучше, дорогой, - лениво отозвался Султанов. - Поезжай в колхоз. Поговори с людьми. Там есть товарищи, заслуживающие доверия. Аликул, например, председатель совета урожайности. Еще… м-м…
- Можно с Муратали побеседовать, - подсказал Кадыров.
- Да, поговори с Муратали. А кто это?
«- Один из лучших наших бригадиров. Крепко обижен на Умурзакову. Не хочет перебираться в новый поселок.
- Что ж, подходяще… - протянул Султанов. И, обращаясь к Юсуфию, нетерпеливо воскликнул: - В общем, незачем тебя учить! «Ученого учить - только портить». Сам во всем разберешься. Кадыров тебе поможет. А покончим с этим делом - съездим все вместе на охоту. Много в степи джейранов, раис?
- Еще ни один охотник не возвратился без добычи! Джейраны сами под выстрел лезут.
- Вот и отлично! Поохотимся… А пока, друзья, предлагаю соснуть часок-другой. Мне ведь вечером работать.-
Предложение было принято единогласно.
Вечером, провожая Кадырова, Султанов положил ему на плечо руку и хвастливо сказал:
- Видишь, как все устраивается? Пока я жив, можешь ни о чем не беспокоиться. Все будет в порядке!
У Кадырова опять заскребли на душе кошки. Он вздохнул:
- Ладное ли мы задумали?
- Э, дружок, ты что же, сам заварил кашу и в кусты? Не-ет, так не пойдет… Отступать поздно. И запомни, дорогой: в белых перчатках не воюют. ^ '
Глава восемнадцатая
МИХРИ И КЕРИМ
В один из летних воскресных вечеров в Алтынсае должен был состояться концерт с участием артистов из Ташкента.
Молодежь Алтынсая потеряла покой: шутка ли, артисты из самой столицы! Многих алтын- сайцы слышали по радио, но видеть их у себя в колхозе доводилось не часто. Хотя написанные от руки афиши оповещали о дне концерта, но парням и девушкам, видно, не терпелось, и, улучив свободную минутку, они спешили к Алимджану, Кериму или Айкиз с одним и тем же вопросом: не прибыли ли артисты? Айкиз терпеливо объясняла, что до концерта осталось столько-то дней, что об этом ясно объявлено в афишах. Когда к ней в сельсовет заглянул Алимджан, она устало пожаловалась:
- Видишь, парторг, концерт для наших дехкан целое событие!.. Не слишком-то, видно, мы их балуем.
- Разве мы виноваты? Так повелось: прославленные артисты выступают в колхозах поименитей… - Алимджан усмехнулся. - Будто дехканам, чьи колхозы еще не отличились, песня и танец не так дороги, как передовикам. Смешно… Искусство мы порой превращаем в премию за трудовые успехи. А ведь это как хлеб, в этом все нуждаются!
/Айкиз положила ладонь на руну мужа:
- Верно, верно, милый… Песня, танец, пьеса - это такая радость для людей! Вот отец… Он в эти дни места себе не находит: все ждет артистов. - Она задумалась. - А ты не заметил, он за последнее время похудел, осунулся…
- Работы много, Айкиз. Сейчас у всех много работы.
Айкиз помолчала, потом как-то неуверенно и грустно, то ли упрекая, то ли спрашивая, промолвила:
- Наверно, из-за этого мы с тобой так редко бываем вместе…
Алимджан чуть нахмурился:
- Не нам жаловаться, Айкиз. Мы по доброй воле приняли на себя заботу о многих людях и не должны сетовать, что все время, до последней минуты, заполнено у нас работой.
- Может, ты и прав… - тихо сказала Айкиз.
В день концерта кишлак принарядился, приубрался. На центральной площади, перед памятником Ленину, вырос дощатый помост; решено было провести концерт под открытым небом. Комсомольцы всю площадь заставили скамейками, вытащенными из клуба. Дул легкий горный ветерок, трепетала листва тополей, обступивших площадь, и казалось - кроны деревьев покрыты рябью…
Колхозники трудились в этот день особенно споро, хотелось пораньше управиться. Девушки перекликались звонкими голосами, парни подгоняли друг друга хлестними шутками…
Лишь Михри была печальна и озабочена, а с приближением вечера ее беспокойство возросло. Тоскливо посматривала она на свои запыленные поношенные сапожки, на простенькое старое платье, вылинявшее на солнце… Ей бы сейчас домой, в Катартал; умыться, заплести волосы в мелкие косички, надеть синее, в белый горошек, платье, которое так нравится Кериму. Но до Ка- тартала далеко, и нет крыльев, чтобы долететь туда, и нет машины, чтобы доехать. Был бы поблизости Погодин, она уговорила бы его отвезти ее домой на мотоцикле. Но Погодин на целине и катает теперь на своем «вороном», как он ласково называет мотоцикл, только Лолу. А Керим мотоциклом не обзавелся, да с Керимом отец ее и не отпустил бы.
Михри взглянула искоса на отца, сдвинула брови. Брови у нее широкие к переносице, узкие у висков. Когда она хмурится, широкие их концы сливаются в темное пушистое пятнышко. Сегодня это пятнышко на переносице появлялось особенно часто… вз
Муратали, как нарочно, не спешил с поля. На соседних участках уже не осталось ни души, своих колхозников Муратали тоже отправил по домам приодеться. В поле остались только он да Михри. Идти сейчас в Катартал уже было поздно. Муратали видел, что дочь недовольна, и понимал ее: неудобно девушке явиться на такой вечер в будничном наряде. Но старику трудно было признать правоту дочери, и он упрямо доказывал себе: ничего, рабочая одежда - почетная одежда, а на вечере будут все свои люди, такие же труженики, как он и Михри. Все знают, как далеко им до дома. В горячую пору им и ночевать-то приходится в Алтынсае, на полевом стане или у родных. Так было в бурю, так было в первые дни после бури. Муратали за это время не мог даже поливать свое урюковое дерево, а стоял зной, дерево чуть не зачахло. Надо завтра полить его… Завтра?.. Выходит, после концерта ему и Михри опять предстоит долгая ночная прогулка? Ничего, - ноги у них крепкие, а короткий сон - самый сладкий.
Муратали взглянул на солнце, стоявшее над самыми горами. В кишлаке делать еще нечего. Михри, чтобы не терять времени даром, рыхлила землю, окучивала хлопок. Сам же он решил, прежде чем отправиться в Алтынсай, проверить, надежно ли закрыты выходы из главного арыка.
Он выпрямился и позвал дочь:
- Михри!
Михри сделала вид, что не слышит.
- Михри! Дочка!..
Михри, не подняв головы, быстрей, усердней заработала кетменем.
Муратали укоризненно покачал головой. «Ай, дочка!.. Даже разговаривать не желает. В кого она уродилась такой упрямой?»
Он вздохнул и направился к арыку, а потом вдоль арыка, к главному каналу. Вскоре он скрылся за невысоким холмом…
Михри продолжала окучивать хлопок. Но теперь она взмахивала кетменем все реже и реже. После каждого взмаха с тоскливым нетерпением поглядывала то на дорогу, то в сторону участка, где еще недавно работал со своей бригадой Керим. Сейчас Керим, наверно, уже в кишлаке… Если бы не отец, он бы непременно зашел за Михри. Но отец, когда видит Керима, ощетинивается, словно еж. И отчего он так не любит Керима? Не считает ли, что это Керим уговорил ее переселиться на целину? Но это неправда! Ей самой надоело жить вдали от кишлака. Сколько у нее из-за этого лишних хлопот и огорчений! Вот и сегодня… Но лучше уж не думать об этом! Или, может быть, отцу не по душе, что они с Керимом не скрывают своей любви? В старину судьба девушки не зависела от нее самой. Все делалось по слову старших: на кого они укажут, тот и жених. Вольную любовь воспевали только поэты, а простые люди, отравленные ядом темных обычаев, зорко оберегали своих детей от греховных помыслов. И любовь по кишлакам цвела, словно дикий цветок: и зной 4 ее палил, и секли колючие ветры, и сухой снежок обжигал трепетно-нежные лепестки. Встречались любимые тайком, расставались не по своей воле… Сейчас иная жизнь, но старым людям трудно отречься от старых обычаев. Вот и Муратали: трудится по-новому, а жить хочет по старинке. Он, конечно, не выдаст Михри замуж за нелюбимого, он дорожит счастьем дочери. Но и на любовь она не имеет права, пока отец не освятит эту любовь своим согласием. Выходит, сначала нужно договориться о любви, поставить в известность родителей, и только потом - любить, да и то скрывая это ото всех. У отца, верно, просто не было такой любви, как у нее и Керима. Потому он и осуждает их. Он не понимает, что любовь для них - как рассвет, постепенно наливающийся сиянием солнца. А рассвет нельзя подчинить никаким обычаям! Он - сам по себе, у него свои законы. Прознав о ее встречах с Керимом, отец сказал: «Смотри, дочь, осрамишь ты меня на весь кишлак». Но разве любить позорно? Ведь за невест теперь не дают и не берут калыма; парень и девушка за любовь платят друг другу любовью. Придет время, Михри и Керим сами явятся к Муратали, попросят его благословить их на долгую, дружную жизнь. Но может быть, как раз этого-то отец и боится? Боится, что Михри уйдет к Кериму, а он останется один? Он любит Михри. Как говорится в пословице, она для него - и белок и зрачок. Кроме дочери, у старого Муратали никого нет.
Михри перестала рыхлить землю, устремила вдаль задумчивый, рассеянный взгляд. Вздохнула, словно всхлипнула. Вдруг ей стало жаль отца… Он добрый, хороший, ему сейчас не легче, чем ей. Старику суждено расстаться с родным очагом, а тут еще и дочь собирается его покинуть. Но ведь его опасения напрасны. Если даже Михри и выйдет замуж за Керима, - а это еще неизвестно, она ему ничего пока не обещала, - замужество не разлучит ее с отцом. Она и Керим возьмут Муратали к себе. Он будет жить вместе с ними в новом поселке. Только согласится ли он на это? Он добрый, хороший, но и упрям за троих! Вот он ушел, и ему дела нет до забот и огорчений Михри! Он старик, ему не' стыдно прийти на вечер в старом халате. А каково ей, молодой девушке? Ее подруги разрядятся в пух и прах, а она из-за отцовского упрямства будет среди них, как куст полыни среди ярких цветов!
Р-раз!.. И Михри, взмахнув кетменем, с яростной силой вонзила его в землю. P -раз, р-раз!.. Она чувствовала себя такой несчастной, что только работа могла утешить ее и успокоить. Р-раз, р-раз!..
А дальше все случилось как в сказке. До Михри донеслось прерывистое тарахтенье мотоцикла. Треск мотора становился громче. Но вот он оборвался, и Михри услышала знакомый голос:
- Михри! Едем!..
Михри бросила на землю кетмень и стремглав кинулась к дороге. В седле мотоцикла, упираясь ногами в землю, важно восседал Керим. Он, видно, тоже не успел переодеться: на нем был повседневный светло-желтый костюм из каламянки, ферганская тюбетейка с порыжевшими от времени узорами и видавшие виды хромовые сапоги. За озабоченностью, написанной на его лице, угадывалась неудержимая мальчишеская радость и гордость.
- Садись, Михри! Едем!
- Куда?
- Как «нуда»? В Катартал! Я, когда уходил с участка, видел, ты еще в поле. А тебе надо принарядиться.
- Спасибо, Керим… А откуда у тебя мотоцикл?
- Я забежал к эмтээсовцам, выпросил у Ива- на-ака. Он сегодня может обойтись и без «вороного». А для нас с тобой, - Керим с шутливой многозначительностью поднял палец, - это вопрос жизни и смерти!
- Ой, спасибо, Керим! Еще раз спасибо!
Керим печально вздохнул;
- Значит, только за спасибо я и старался?
- А тебе мало моей благодарности?
- Я комсомолец, не должен успокаиваться на достигнутом!
Михри, с опаской оглядевшись, не вернулся ли отец, наклонилась к Кериму, поцеловала его в щеку и, зардевшись, отпрянула в сторону. Керим тоже покраснел, но он был мужчиной, а мужчине не подобало теряться ни при каких обстоятельствах. И Керим дерзко промолвил:
- Я мчался к тебе, как ветер, Михри! Я заслужил бблыную награду!
Михри отступила еще на шаг и, смеясь, ответила;
- Ты комсомолец, Керим, и должен знать, что нельзя жить былыми заслугами!
- Михри!..
- Подожди меня, Керим, я захвачу кетмень.
Не успела Михри добежать до грядни, у которой она оставила кетмень, как из-за холма показался Муратали. Михри остановилась в нерешительности, оглянулась на дорогу, снова посмотрела в сторону холма… Если она дождется отца, нечего и думать о поездке в Катартал. А уехать без его разрешения,- не миновать отцовского гнева. Что же делать?..
Муратали помахал дочери рукой. Михри не двигалась. Но вот она рванулась вперед, подняла с земли кетмень и тут же побежала обратно. Раскрасневшаяся, запыхавшаяся, она уселась, не говоря ни • слова, на мотоцикл позади Керима и поторопила;
- Едем скорей!..
Керим обернулся, лицо у него было растерянное:
- А как же Муратали-амаки? Он рассердится и на тебя и на меня.
Брови Михри упрямо сошлись в темное пушистое пятнышко:
- Едем, Керим! Отец сам виноват. Он не хочет жить, как все люди живут!.. Он не хочет понять меня! Едем же, едем, Керим!
Керим приложил ладонь рупором ко рту и крикнул:
- Э-эй, Муратали-амаки… Мы в Катартал съездим! Скоро вернемся!..
Ни Керим, ни Михри с дороги не видели, как потемнело лицо Муратали, каким гневным блеском вспыхнул его непрощающий взгляд…
Глава девятнадцатая ПРЯМАЯ ДУША
Утро следующего дня было ясное, тихое… Природа, словно спеша загладить недавнюю вину, расщедрилась: она подарила людям безоблачное небо, спокойное сияние солнца, освежающий ветерок…
Но Муратали ничто сегодня не радовало, ни ветер, ни солнце. С лица не сходила мрачная тень, он часто задумывался. На Михри он старался не смотреть. Михри тоже не поднимала виноватого взгляда. Весь вчерашний вечер, все сегодняшнее утро отец и дочь не разговаривали. Молча, хотя и рядом, сидели они на концерте: молча шли домой: ни словом не перемолвившись, пришли на работу. И сейчас молчали…
Муратали ни к кому не придирался, но все были какими-то подавленными; бригаде, видно, передалось настроение бригадира.
Муратали отличался крутым и упрямым нравом, и дехкане его побаивались. Побаивались и любили: крутоват он, но справедлив и честен. Он не лебезил перед сильными, не отыгрывался на слабых, у него была открытая, прямая душа, и если что-нибудь возмущало его, он резал правду в глаза, без оглядки и без опаски. В бригаде он никого не выделял, был со всеми строг, требователен, не давал поблажек лодырям и даже Гафуру, хотя и считал его приятелем, не прощал нерадивости. Но, спрашивая с других, Муратали не щадил и себя, трудился не за страх, а за совесть. Опытный, искусный хлопкороб, он знал и самозабвенно любил свое дело, и вся бригада любовалась старым умельцем, когда он показывал кому-нибудь, как надо ухаживать за хлопком.
Недолюбливал бригадира только Гафур, но он умел скрывать свои чувства и мысли…
И теперь лицо Гафура, как и лица остальных дехкан, выражало озабоченное сочувствие, а в глубине души он откровенно злорадствовал: «Что, бригадир, не сладко приходится? Поделом тебе, старый придира!»
Гафур был из тех, кому хорошо только тогда, когда плохо другим…
Муратали обошел все звенья, взыскательно проверил работу хлопкоробов и двинулся к полевому стану: там находился учетчик, с которым надо было поговорить. Старик шел - и все спорил, спорил с самим собой… Сердце его винило дочь, а разум - оправдывал. Сердце оправдывало все его решения и поступки, а разум - не одобрял.
Не доходя до стана, Муратали остановился, и взгляд его невольно устремился в ту сторону, где рождался новый поселок. Он не хотел смотреть на поселок. Поселок не должен был интересовать старого Муратали. Но все-таки лицо его оказалось обращенным к новому кишлаку.
Муратали мысленно не мог не похвалить строителей. Споро работают! Еще недавно в степи белела одинокая палатка, и Муратали помнит день, когда возле нее появился высокий, кряжистый, как дуб, Уста Хазраткул. Теперь палатки нет. Где она когда-то стояла, выстроились новорожденные домики - ровненько, аккуратными рядами, словно пионеры на своих сборах, куда часто приглашали и Муратали порассказать новому поколению о тягостном прошлом. Даже отсюда видно, как приглядны эти дома: стены из кирпича, шиферные крыши, большие окна. В комнатах, должно быть, светло, как на улице, а зимний студеный ветер не отыщет ни щелочки, чтобы пробраться в теплое жилье. И от полов не дует, полы деревянные, их не надо устилать соломой. А домишко в Катартале вот-вот развалится… Летом в нем темно, а зимой холодно; ледяные вьюжные струи проворными змеями ползут в комнату из-под двери, из крохотных окон, из щелей в одряхлевшей крыше. Одно спасение - сандал. Надо бы сладить новый дом… Но он, Муратали, и ста- рый-то домишко не променяет на весь этот степной кишлак1 Дочку, понятно, тянет сюда. А Муратали привык к горам, он горный житель, он, словно вековое дерево, ушел корнями в катарталь- скую землю. Для него в Катартале все родное: каждый камень, каждая ветка, каждая трещинка в прокаленной солнцем земле; там все напоминает ему о пережитых горестях и радостях, о близких, которых он потерял… Жизнь в Катартале течет, не меняя своего русла, годы же у него такие, что поздно отказываться от привычного покоя. Муратали кажется: проснется он однажды, не увидит над собой зеленых ветвей урюка, и тогда случится беда… Он вот смотрит на новый кишлак, а перед глазами у него - урюковое дерево, краса и гордость Катартала, дерево, выхоженное самим Муратали, хранящее частичку его души. Михри этого не поймет: молода, легко- думна. И Айкиз не понимает старого Муратали. У них свой мир, у него - свой. И уж лучше бы отстали они от него, позволили бы ему дожить стариковский век тихо и беззаботно. Нет, все хотят думать не только за себя, но и за него, будто жизнь не одарила его^собственной мудростью. Керим и тот, вместо того чтобы принять его сторону и заслужить этим снисходительность будущего тестя, тоже при случае его агитирует. Это он и сбил с толку Михри, это он настраивает ее против родного отца! Вчера вот увез ее в Катартал; стыда у него нет! Молодежь нынче ни с кем не считается. Сами себе хозяева! Что хотят, то и творят. Много воли им дали, ой, много им дали воли.-
Но не успел Муратали подсчитать все грехи нынешней молодежи и в особенности Керима, как за плечом его вырос… сам Керим! Старик, занятый своими невеселыми мыслями, и не заметил, как тот подошел.
- Муратали-амаки, я к вам…
Муратали строго взглянул на юношу и ничего не ответил.
- Муратали-амаки, мне надо поговорить с вами.
- Что тебе? - неприветливо буркнул Муратали.
Керим покраснел, замялся… Больше всего ему хотелось сейчас или уйти, или провалиться сквозь землю. Но он был мужчина, а мужчине не подобало останавливаться на полпути. Он пришел к старому бригадиру с важным разговором, и следовало перебороть смущение, довести дело до конца.
- Вы не сердитесь на нас за вчерашнее, Муратали-амаки. Михри не успела бы переодеться… Я же кричал вам!
- Ты бросил работу лишь для того, чтобы повиниться перед брюзгливым стариком? Это можно было сделать в другое время. А можно было вовсе не делать… Кувшин уже разбит, поздно теперь каяться!
- Муратали-амаки! Я не только за этим… Я пришел поучиться у вас, посоветоваться… Ведь мы соседи, и оба - бригадиры. Верно, Муратали- амаки?
- Это ты ловко подметил, проницательный юноша, - без улыбки сказал Муратали.
Но Керим пропустил насмешку мимо ушей и так же сбивчиво продолжал:
- И потом… У нас на участке хлопок уже дал бутоны! Знаете, как мы этого добились, Муратали-амаки? Произвели подкормку одновременно с первой обработкой.
- Та-ак… - протянул Муратали, недобро прищурившись. - Ты, значит, пришел учить меня?
- Что вы, Муратали-амаки! Я просто хотел сказать, что такой уход за хлопчатником дает хорошие результаты. Это очень выгодно!
- Вот и держал бы свои секреты при себе! Не совал бы свой нос, куда не следует!
Керим не догадался, что Муратали сказал это только от злости и раздражения, и всерьез принялся растолковывать ему пользу обмена опытом:
- Как же так, Муратали-амаки!.. Мы должны помогать друг другу. Я расскажу вам о способе, ноторый применила наша бригада, а вы воспользуетесь нашим опытом и обгоните нас. Вы же лучший хлопкороб в колхозе! А, глядя вас, и мне захочется подтянуться. Так мы и будем равняться друг на друга, а колхоз будет богатеть! Трудно плыть без маяка, Муратали-амаки. А ведь сам себе маяком не. послужишь.
Муратали слушал Керима молча, и в душе его закипала слепая, упрямая ярость. Его раздражала и мальчишеская пылкость Керима, и мальчише- ски-поучительный тон. Парень, конечно, дело говорит… Но Муратали не позволит этому желторотому птенцу учить себя! Какой прыткий! Завел шашни с дочерью, а старика отца наставляет, как надо жить и работать. Муратали сам как-нибудь разберется! Обходился без молокососов-учителей, обойдется и впредь!..
Сдвинув жесткие, как щетина зубной щетки, брови, Муратали, еле сдерживая гнев, резко сказал:
- Послушай, уважаемый комсомольский бригадир, я старше тебя, я в сто раз больше тебя износил рубах! Когда я впервые взял в руки кетмень, тебя и на свете не было. А теленку, как говорит пословица, дальше хлева не уйти! Не тебе, щенку, учить старого Муратали! Я и старым способом выращу хлопка больше, чем ты новым. Возвращайся на свой участок, бригадир. Не заставляй бригаду ждать себя.
Неожиданно в разговор вмешалась Михри. Она работала неподалеку и слышала весь спор отца с Керимом. Выпрямившись и повернувшись к Муратали, девушка выкрикнула напряженным, полным слез голосом:
- За что вы с ним так, отец? Что он сделал вам? Он же с добром к вам пришел!..
- Помолчи, дочь! - прикрикнул на нее вконец разъяренный Муратали. - У меня и без того хватает советчиков! Ну, что ты стоишь, бригадир? Я сказал - ты слышал.
Но Керим был не из тех, кто унывает. Прежде чем уйти, он остановил долгий взгляд на Михри, но не в поисках поддержки, а чтобы ободрить ее этим взглядом: «Держись, Михри! Не падай духом! Я отступаю, но не сдаюсь». Так же безмолвно Михри ответила ему легким кивком согласия: «Не волнуйся за меня, Керим. Отец упрям, но неизвестно, кто кого переупрямит. Мое-то звено последует примеру твоей бригады. И все будет так, как мы захотим!»
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги