- Тот самый. Колхозники давно требуют снять его с бригадирства, но Кадыров и слышать об этом не желает.
- Это и понятно: для колхозников он бездельник, а для Кадырова, видимо, союзник. Союзников же у него не так много, надо их беречь, надо им потрафлять. А что представляет собой Назакатхон? Мне правленцы жаловались, что секретарша она никудышная. Кто рекомендовал ее на работу?
Айкиз покраснела.
- Я сама рекомендовала ее Кадырову.
- Ну, вот1 Пригрела змею за пазухой!
- Она расплакалась у меня в набинете…
- И разжалобила тебя?. Ай, Айкиз! Основанием для рекомендации должны все-таки служить не слезы, а деловые качества человека. Ты до этого хорошо знала Назакатхон?
- Она, по-моему, неплохая девушка. Веселая, добродушная, общительная. Не понимаю, что побудило ее написать письмо в редакцию?
- Что или кто? Ты пробовала в этом разобраться? Эти твои «не понимаю» меня не устраивают, Айкиз! Назакатхон, кажется, дочь Аликула, председателя совета урожайности. Что ты о нем можешь сказать? Прошлое у него, я слышал, с пятном?
- Не судить же о людях по их прошлому.
- А я этого и не говорю.
- Аликул работник опытный и добросовестный. Он у нас на хорошем счету.
- А не слишком ли ты доверчива, Айкиз?
- Н-не знаю…
- Кстати, почему ты не пришла ко мне сразу после разговора с Юсуфием? Ведь он же говорил с тобой?
- Говорил. Но я не поняла, куда он нлонит. Правда, тон у него был, как у следователя, которому все уже ясно.
- И это тебя не насторожило? - Джурабаев покачал головой. - Как ты еще неопытна, Айкиз! Ты ведь и сама во многом виновата. Об одном не предупредила, на другое не обратила внимания, в третьем проявила излишнюю доверчивость…
Айкиз испытывала странное ощущение. Джурабаев, в сущности, распекал ее мягко, участливо, но достаточно требовательно и даже придирчиво, не обращая внимания на ее подавленность. Он упрекал, винил, выговаривал, и - удивительное дело! - чем больше распекал ее Джурабаев, тем большее она чувствовала облегчение. Слова его, в которых не было размягчающего снисхождения к ее горю, пробуждали* ней силу, бодрость, спокойствие. Она распрямила спину, выше подняла голову, в глазах ее светилась живая заинтересованность.
- Значит, вы думаете, что Назакатхон действовала по чьему-то наущению?
- Определенно! Я убежден, что и Юсуфий подставное лицо.
- Кто же тогда писал статью?
- То есть, чья рука водила пером Юсуфия? А кому, по-твоему, выгодна эта статья? Кому не по душе наша «затея» с освоением целины? Султанову, Кадырову и их подпевалам. Они и организовали статью, в этом я ни на минуту не сомневаюсь!
- Султанов был у вас сегодня?
- Был. И пытался отстаивать некоторые положения статьи. Он считает, что ты превышаешь полномочия, которые дает тебе твоя должность. Сельсовет, мол, не министерство, не райком, не правление колхоза, у сельсоветчиков свои заботы, свои «специфические» функции, и не их дело заниматься экономическими, производственными вопросами. Он так и сказал: «Умурзакова сует нос не в свое дело, и молодец Юсуфий, что вовремя ее одернул».
- Вот как! Значит, я должна только разбирать жалобы и прошения, да заботиться о благоустройстве кишлаков?
- Ты?.. В том-то и дело, что не только ты. Стараясь искусственно ограничить твои права и задачи, Султанов думает прежде всего о себе. Он и с райисполкома хотел бы сложить часть забот и обязанностей. Больше почета, меньше ответственности - вот его идеал! Но народ, выбирая лучших людей в сельсоветы, в райсоветы, не только оказывает им уважение и доверие, он делает их своими слугами.. А служить народу - это значит всем интересоваться, все делать, чтобы людям жилось краше и лучше! Только так мозкно оправдать доверие народа.
- Султанов велел мне зачем-то зайти к нему.
- Сходи. Он, пожалуй, тоже пожелает как-то откликнуться на им же организованную статью. Возможно, сообщит в редакцию, что им «приняты меры». Это придало бы статье некоторую солидность. А «принять меры» - это значит сделать тебе соответствующее внушение. Что ж, поговори с ним. Держись смело и уверенно. И обязательно дай мне знать, что он там замышляет. Черт побери, с такими людьми всегда так: закатываешь рукава для честной, открытой, принципиальной борьбы, а тебя втягивают в интриги…
Джурабаев пристроился на подоконнике, достал папиросу, закурил. Дым сизой струйкой потянулся на улицу. Перед самым окном покачивалась тяжелая яблоневая ветка. Яблоки еще не созрели, но были уже размером не меньше чем с яйцо. Джурабаев высунулся, сорвал яблоко, надкусил, поморщился.-
- Кислятина! Тебя не буду.угощать, пощажу.
Айкиз задумалась и даже не слышала шутки
Джурабаева.
- Я вот в чем никак не разберусь… - медленно произнесла она. - Что заставляет их так упорна сопротивляться нашим планам? Искренни они или кривят душой?
- Видишь ли… - Джурабаев спрыгнул с подоконника, пододвинул стул и сел рядом с Айкиз. - В какой-то мере они искренни. Они искренне хотят жить без лишних хлопот.
Айкиз с сомнением покачала головой.
- Так все просто?
- Нет, все, конечно, гораздо сложней! Они ловко маскируют причины своего сопротивления., Они и себя обманывают, прикрываясь вескими, на первый взгляд, аргументами. Преувеличивают трудности, возникающие при каждом начинании. Этими объективными трудностями запугивают и других и себя. Но если все упростить, привести к общему знаменателю, то две основные противоборствующие позиции можно будет определить так: жизнь для народа и жизнь для себя.
- Кадыров ведь много сделал для колхоза. И сейчас старается вывести его на первое место.
- Во-первых, напрасно ты апеллируешь к прежним заслугам Кадырова. Ты видишь в нем одного из основателей колхоза, самоотверженного, бескорыстного борца за народное счастье. Я тоже давно знаю Кадырова. Он был умелым руководителем. Был! Но сейчас-то он уже другой. Он зазнался. Он мнит себя не слугой народа, а этаким благодетелем. Он уже требует плату за свои старания; славу, почет, определенные привилегии. Как говорится, оторвался от масс, больше считается со своим мнением, чем с мнением колхозников. К нему теперь не подступись: он - «хозяин» колхоза! И ему нравится быть хозяином! Он начинает жить для себя, работает не на благо народа, а в угоду своему тщеславию и властолюбию, которое подогревают в нем мелкие людишки, льстеды, подхалимы или дарящие его своей благосклонной дружбой «высокие покровители» вроде Султанова. Да, он работает, он не сидит сложа руки, в этом ты права. Но жить для себя - это не значит предаваться сладкой лени. В последние годы трудится он в полсилы. Цели у него ограниченные. Благодетели любят оказывать благодеяния такие, чтобы себя не очень обременять: и за то, мол, скажите спасибо. Главное для Кадырова - формальное выполнение плана: и совесть спокойна, и от критики застрахован. Он может даже перевыполнить план, чтобы получить премию, заслужить почет от дехкан, похвалу от районного и областного начальства! Но план-то он вымаливает для себя заниженный, перевыполняет его всего на несколько процентов. Большего ему и не нужно. Не колхозу не нужно, а именно ему, Кадырову. Мне как-то рассказывали об одном силаче, спортсменегтяжелоат- лете. Хитрющий был товарищ! Каждый год он устанавливал новый рекорд и превышал прежний, принадлежащий ему же. И упивался овациями, портретами в газетах, денежными вознаграждениями. У него достало бы сил выжать сразу десять килограммов сверх прежнего рекорда, а он выжимал в год по килограмму. Расходовал силы осторожно, расчетливо, соблюдая свою корысть. Так было и спокойней и доходней. Вот этого тяжелоатлета напоминает мне Кадыров. Казалось бы, есть за что его похвалить: вчера его колхоз дал хлопка больше, чем позавчера, а сегодня больше, чем вчера. Под мудрым руководством своего раиса нолхоз идет вперед. Хвала и честь раису! Но что за шаги у колхоза? Не широкие и смелые, а мелкие, осторожные. По принципу: тише едешь, дальше будешь. От борьбы за новое Кадыров отгородился успокоительной отговоркой: «Раньше было хуже». А дехкане считают, что и сейчас они живут не так, как могли бы! Они не хотят оглядываться назад, их взоры, сердца, мысли устремлены в будущее! Да, года три назад в Алтынсае совсем не было хлопка. Да, жизнь была не такой зажиточной, как теперь. И это великолепно, что колхоз изо дня в день наращивает богатство! Но наращивает понемногу, медленно, хотя, высвободив из-под спуда скрытые резервы, он в силах был бы собирать урожаи не на три-четыре процента, а в три-четыре раза больше прежних! Освоение целины плюс широкое использование техники, плюс правильная организация труда - все это дало бы нам возможность сделать большой бросок вперед, намного приблизить то будущее, о котором мы пока говорим как о «далеком», но которому не всегда же быть будущим! А Кадыров уговаривает нас устроить привал. Вот и посуди, о ком он больше думает: о народе или о себе?
- Но, может, он боится риска? У него, видно, нет той уверенности в успехе, которая есть у нас.
- Он не риска боится, он боится, что ему в случае неудачи шлепнут выговор, а то и вообще лишат председательского места, председательских привилегий. Он осторожен из побочных соображений. Если бы он думал о пользе дела, он пошел бы и на риск! Вот ты, - ты ведь не боишься, что провал нашей «затеи», как называет ее Кадыров, может навлечь неприятности лично на тебя?
- Если нужно будет, я готова принять на себя любые удары. Только я верю в удачу. Ведь освоением алтынсайских земель мы отвечаем на призыв партии и правительства. Нас поддержат в Ташкенте, обязательно поддержат!
- И я в это верю. Твердо верю, хотя и сознаю, что порой нам может прийтись очень туго. Жизнь вокруг нас бушует светлым, искрящимся потоком, но на чистой волне еще вскипает иногда мутная пена. Души, сознание иных людей еще не освободились от накипи прошлого. Нам придется бороться и за них, и против них, тратя на это немало сил, даже неся потери… Но у нас есть нержавеющее, разящее наповал оружие - ясность цели, сознание собственной правоты. У нас мудрый, испытанный, видящий далеко вперед полководец - партия. За нами могучая, непобедимая армия - народ. Уж он-то отлично знает, кто ему друг, а кто враг, что для него хорошо, а что плохо.
Я разговаривал недавно с колхозниками из «Кзыл Юлдуза»… Да ведь ты была при этом разговоре! И, знаешь, очень мне понравилось настроение ал- тынсайцев, их энтузиазм, боевитость. Как трезвы их суждения, оценка происходящего! Из таких разговоров извлекаешь для себя много, неоценимо много полезного. Даже правительство и ЦК, призывая к освоению новых земель, исходили именно из понимания настроения, чаяний, возможностей народа.
- Отец всю жизнь учил меня: всегда будь с людьми. Отец… Как я теперь без него?
- Только не плачь, Айкиз. Не надо плакать. - Джурабаев, как ребенка, погладил ее по голове. - Всегда думай, всегда помни об отце. Но не падай духом. Будь достойна своего отца, Айкиз!
- Я… я никак не могу поверить, что его нет… Даже домой страшно возвращаться!
- Ты не одна, Айкиз. С тобой друзья.
Айкиз ушла от Джурабаева, приободренная его словами. Ей казалось, что перед ней - старший брат… И его слова, его дружеская откровенность помогли ей по-иному взглянуть на людей и события. Мысли обрели четкость, целеустремленность. Ей уже не терпелось попасть в Алтынсай, приняться за дела, которые она запустила, пройтись по полям, побывать на целине, в новом поселке. Вот только голова опять кружилась, кйк на рассвете, когда она сидела у родника…
Айкиз вышла на крыльцо и встретилась… с Алимджаном! Он только что сошел с мотоцикла и, увидев жену, радостно и удивленно воскликнул:
- Айкиз!
Айкиз медленно спустилась к нему по каменным ступеням.
- Ты зачем сюда, Алимджан?
- А я обыскался тебя, Айкиз! Мы все там из-за тебя переволновались. Ты от Джурабаева? А я к нему. Понимаешь, наши дехкане устроили сегодня коллективное обсуждение статьи Юсуфия и послали меня к Джурабаеву: скажи, мол, что мы не дадим в обиду нашу Айкиз!
Алимджан говорил возбужденно и сбивчиво, с необычной для него горячностью, а смотрел виновато, ласково…
- Ты сегодня не ходи к Джурабаеву.
- Обязательно пойду! Мне поручили добиться, чтобы райком принял меры, чтобы клеветникам дали по рукам!
- Алимджан, друг ты мой верный… - тихо, благодарно сказала Айкиз. - Любимый мой… Ты не беспокойся, Джурабаев сам сделает все, что нужно. А я… а мне… - Она вдруг пошатнулась и, чтоб не упасть, ухватилась за плечо Алимджана.
- Что с тобой, Айкиз?
- Ничего… Это пройдет. Просто я извелась… Устала… и потом… - Она глубоко вздохнула и, доверчиво прильнув к мужу, шепнула. ему что-то.
Лицо Алимджана расплылось в глупой, счастливой улыбке.
- Айкиз! Правда?..
- Тише, Алимджан… Не надо больше об этом. Мне стыдно…
- Так едем, Айкиз! К Джурабаеву я загляну потом.
- У меня тут тоже дела… Султанов просил зайти.
- Никаких Султановых! Посмотри, какая ты бледная. Тебе надо отдохнуть, отлежаться. Хочешь, я на руках отнесу тебя в Алтынсай!
Айкиз. слабо улыбнулась.
- Нет, лучше поедем…
- Садись на мотоцикл и держись за меня крепко-крепко.
- А как же Байчибар?
- Байчибара оставим у кого-нибудь в поселке.
В этот день мотоцикл изменил своему горячему, вихревому нраву: послушный заботливым рукам Алимджана, он двигался медленно, осторожно объезжал выбоины; казалось, он плыл по дороге…
Глава двадцать седьмая
КАДЫРОВ СКЛАДЫВАЕТ ОРУЖИЕ
Кадыров вернулся из района злой и угрюмый. Словно раненый медведь, забился он в беседку, высившуюся посреди двора возле арыка, и крикнул жене, чтобы принесла закуски и водки. Это убежище, где любил отдыхать и пиршествовать Кадыров, не было беседкой в полном смысле этого слова: просто с двух сторон супы в землю были вкопаны высокие колья, на них положены рейки, и этот деревянный остов оплетали виноградные лозы, образуя над супой открытый с двух сторон зеленый шатер.
Далеко было Кадырову до Султанова1 И двор у него меньше, и дом попроще, и дворовые постройки бедней, бесхитростней. Правда, после войны Кадыров перестроил свою усадьбу: сломал старое жилище, на его месте возвел новый четырехкомнатный дом из жженого кирпича под шиферной крышей. Подновил подсобные помещения, дувал сделал повыше, соорудил беседку. Пока во всем Алтынсае не было дома и двора лучше, чем у Кадырова. И все-таки до Султанова Кадырову было далеко…
И жена у Султанова- и моложе и приглядней. Адолят тоже еще не старуха, ей лет тридцать пять, не больше, но лицо у нее увядшее, желтое, как солома, сама сутулится, ходит - семенит по- старушечьи. Не поймешь, отчего так рано состарилась: ест вдоволь, одевается не хуже других, целыми днями дома, на работу муж ее не пускает. Живи да радуйся! Хлопот, верно, и дома хватает, он ей поблажек не дает, но жену затем и берут, чтобы она вела хозяйство, заботилась о муже, да рожала ему наследников. Адолят не чета прочим женщинам Алтынсая - она жена раиса! Ей бы гордиться этим, цвести пышной розой, а она сохнет, дурнеет, всегда покорная, унылая, забитая, словно ее вот-вот ударят. И целыми днями молчит. Рядом с Назакатхон она подобна обломанной шелковице рядом со стройным тополем.
Когда Адолят принесла в беседку бутылку водки и ужин, Кадыров даже не взглянул на нее, не сказал ей ни слова. Он наполнил стакан, выпил, крякнул, отправил в рот хрусткий огурец. По жилам разлилась блаженная теплота, на душе стало легче. Но злоба не утихала. Она стала непримиримей, воинственней. Кадыров сам себе казался богатырем, храбро отбивающим наскоки завистников и хулителей.
В район он ездил по вызову Джурабаева. И опять Джурабаев завел разговор об этой проклятой джугаре и кукурузе!
Кадыров согласился посеять на вспаханных целинных землях джугару и кукурузу, только бы отвязаться от приставаний Алимджана. Первомайцы ухаживали за посевами, выкопали заблаговременно силосные ямы, а Кадыров и в ус не дул. И Джурабаев устроил ему сегодня головомойку. Он не читал Кадырову нотаций, он только задавал вопросы, но в вопросах этих звучали и недовольство и суровый упрек. Каково состояние поздних культур, высеянных на целине? Кто за ними приглядывает? Подготовлены ли силосные ямы для хранения кормов?
Кадыров в ответ бормотал что-то невразумительное и лишь теперь, наедийе с собой, обрел обычную боевую самонадеянность.
Далась же вам эта джугара, товарищ Джурабаев, будто нет у меня, кроме нее, других забот! Что верно то верно, на эти поля я не заглядываю. А что мне там делать? Государство ждет от нас хлопок, о хлопке я и пекусь. Пусть Умурзакова, если ей нравится, днюет и ночует на целине. А мне эта целина - как кость в горле! Не хочу я, товарищ секретарь райкома, чтобы меня, как Умурзакову, пропесочивали в газетах, нет, не желаю! Вы все на первомайцев киваете… А мне они не указ, я еще ни к кому не ходил на выучку. Я и других могу поучить! Вам мой завфермой не нравится? Для кого он, может, и плох, а я на него не в обиде. Дай бог всякому иметь под рукой такого исполнительного помощника! Это верно, о силосных ямах он не позаботился. Он в этом ни черта не смыслит. А зачем вам силосные ямы? Рузы-палван приучил колхозйых коров к соломе, и ничего: жуют, не жалуются. Всем бы вот так: довольствоваться тем, что есть. А вы хотите запрячь меня сразу в три арбы! И придираетесь на каждом собрании: Кадыров такой, Кадыров этакий… Приелась всем ваша критика, как льняное масло.
Не заставите вы меня в одно и то же время петь и плясать и на дутаре играть! Ешь плов, так не жуй руки!
Размышления Кадырова прервал скрип калитки. Он выглянул из беседки и увидел Гафура. Гафур тоже был под хмельком. Ступив под зеленый навес, он вытащил из кармана бутылку и с размаху доставил ее перед Кадыровым.
- Выпьем, раис! Душа горит. Хочу с тобой выпить!
- Разошелся! - сердито осадил его Кадыров и отодвинул бутылку. - С какой это радости?
У Гафура сузились глаза, он злобно прошипел:
- С какой радости, говоришь? Погоди, я и тебя обрадую…
Кадыров хмуро посмотрел на гостя, на лбу у него вспучилась грозная складка.
- Говори, что стряслось?
- Что, ты не слышал?
- Не тяни душу, - Кадыров стукнул кулаком по супе. - Ну!
- Устроили сегодня базар твои колхозники. Грозятся дать тебе отставку!
Кадыров насупился, шея у него побагровела, покрылась потом, глаза налились яростью.
- Что плетешь!..
Гафур рассказал об утреннем «митинге» дехкан, и Кадыров угрожающе протянул:
- Вот ка-ан1 Зна-аю я, кто мутит народ! Только мы еще поглядим, чей будет верх! И уж тогда всем… всем от меня не поздоровится! - Он удрученно помотал головой. - И Муратали туда же, старый шакал! - И, вдруг потемнев лицом, крикнул: - Бездельники! Лодыри! Надо об урожае думать, а они болтовней занимаются!
- Больше всех шумели Бекбута и Керим, - услужливо подсказал Гафур и, с удовольствием выслушав из уст Кадырова новую порцию угроз и брани, добавил: - А Погодин на этом базаре был вроде как за председателя…
- И Погодину не поздоровится! Дадут им по рукам в обкоме - не удержаться ему в МТС!
- А если не дадут? - ехидно спросил Гафур.
У Кадырова сникли плечи, он мрачно буркнул:
- Тогда уж нам… Тогда нам несдобровать! На этот раз мне пощады не будет. А ну, налей-ка водки! Адолят! Адолят, куда ты там провалилась? Живо, еще закуски!
Адолят подала им лепешки, салат из огурцов, помидоров и лука, кавардак - жаркое из бараньего мяса, сюзьму.
- Угощайся, Гафур, - хмуро предложил Ка-.дыров. - Закуска хороша под водку, а водка - под настроение…
Некоторое время пили молча. Совсем захмелев, Кадыров стал жаловаться:
- Вот она, Гафур, людская-то благодарность. Спихнуть ' меня хотят, а? Наслушались сказок Умурзаковой, неугоден им теперь Кадыров!
- Такой у нас народ, раис! - вздохнул Гафур. - Кто больше наобещает, за тем и идут…
- Верно. Верно, Гафур! Задурила она ловы!.. А я разве не мог насулить им горы зрэдрд# и молочные реки? Мог бы, Гафур, да совесть не позволяет! Я не фантазер, я практик. Практик! У меня тр-резвый взгляд на вещи! - Он пьяно икнул. - А они меня… они меня - на свалку!
- Ай, не расстраивайся, раис! С тобой друзья, они тебя не покинут.
- В-верно, Гафур! Я вас тоже не дам в обиду. Х-ха!.. Рузы-палван им пришелся не ко двору! А мне он - друг. И Аликул друг. И ты. Гафур, друг! Дай я тебя обниму, Гафур!
На дворе стемнело. Зажгли электрическую лампочку, свисавшую над супой. Неяркий свет матово заиграл на кистях винограда, уже набухающего прозрачными соками. Тихо шуршали листья над головой. Тихо журчал ручей, словно увещевая полуночников. Но долго еще звучали в беседке пьяные голоса, и в одном слышалась то бурная злоба, то жалость к себе, а в другом - вкрадчивая лесть и злорадство.
Глубокой ночью Кадыров, пошатываясь, проводил гостя до калитки и, не заходя в дом; побрел к кровати, стоявшей на берегу арыка. Он упал на нее, не раздеваясь, -но, хотя и чувствовал хмель-' ную усталость, уснуть не мог. В затуманенном сознании вспыхивали, гасли обрывочные мысли. Одна вспыхивала чаще и жгла больнее остальных. t
Почему отвернулись от тебя дехкане, Кадыров? Что же они, как мухи на мед, падки только на сладкие обещания? А может, глаза у них зорче твоих, и мысль просторней, и крепче вера в то, что задуманное - сбудется? Эй, раис, опомнись, не отбивайся от тех, кто вместе с тобой строил колхоз!
Но поздно отступать!.. Покается он перед дехканами, а ему скажут: «Что ж это ты явился на готовенькое? Целину мы вспахали,' хлопок вырастили, ты нам вставлял палки в колеса, а теперь торопишься к дележу праздничного пирога, который сам же и мешал печь?» Так или иначе, а сковырнут его с председательского кресла. Поздно, раис! Поздно, поздно…
Утром Кадыров проснулся разбитый, ослабевший, нак после приступа малярии. Голова трещала,. будто ее сжимали железными обручами. Ни о чем не хотелось думать, ничего не хотелось делать. Он, кряхтя, слез с кровати, поплескал в лицо водой из арыка и, выпрямившись, крикнул:
- Адолят!
Адолят не отзывалась.
- Адолят!
Жена наконец показалась в дверях. Кадыров уставился на нее очумелым взглядом. На ней было простенькое, поношенное платье, выцветший темный жакет, а голова повязана белым платком. На плече покоился кетмень.
- Это еще что за фокусы! Принеси-ка мне водки, опохмелиться.
Адолят молча удалилась и вскоре вышла из дома со стаканом водки в руках. Кадыров осушил его залпом, вытер губы и, кивнув на кетмень, спросил тоном, не предвещавшим ничего доброго:
- Куда это ты?
- В поле…
- В по-оле? - Кадыров захохотал. - Вон ты какая стала сознательная! А у мужа спросилась?
- Стыдно сидеть дома… - потупив взор, ответила Адолят. - Все работают, а я… v - А твое место дома! Положи кетмень, откуда взяла!
Адолят подняла голову.
- Если вы меня не отпустите… я в сельсовет пойду!
Кадыров сжал кулаки, лицо побагровело, на лбу собрались крупные складки.
- Вот кто сбивает тебя с пути! Опять Умурзакова! Ну, погоди! - Он потряс кулаком перед носом жены. - Ты у меня забудешь дорогу и в сельсовет и в поле. -
Адолят отшатнулась, крикнула дрожащим голосом:
- Вы… вы мне не грозите! Вы председатель колхоза, коммунист! Стыдно вам!
Кадыров устало опустился на кровать, сжал руками голову… Вот до чего дошло, - собственная жена взбунтовалась!
- Принеси водки! - приказал он.
- Пусть Назакатхон поит вас водкой, а мне пора в поле.
Адолят круто повернулась и, страшась оглянуться, направилась к задней калитке, выходящей прямо в поле. Кадыров не остановил ее. Он был слишком потрясен всем, что случилось за эти два дня.
Адолят шла торопливо, кетмень дрожал на ее плече. Она боялась мужа. Кадыров редко бил ее, но и ласки она от него не вйдела. В его повелительном голосе всегда звучало пренебрежение, равнодушная уверенность в том, что каждое его слово - закон для Адолят. Жить было обидно, тяжко! До замужества Адолят была жизнерадостной девушкой, ловкой в труде, веселой на досуге, а попав в дом к Кадырову, зачахла, как цветок без воды. Душой она давно противилась своей сытой, с виду даже благополучной, но тупой жизни, от которой никому не было пользы. А тут еще Назакатхон… Не раз Адолят пыталась усовестить мужа, слишком часто встречавшегося с молоденькой, ветреной секретаршей, но он отмахивался: «Выдумываешь, жена!» Какие же выдумки, когда, пригласив однажды в гости Султанова, Аликула и Назакатхон, муж на глазах у Адолят обхаживал эту бесстыдницу, а она жеманилась и хихикала… Нет, не сладка была жизнь у Адолят. От людей ей приходилось держаться в сторонке. Вынужден- нал отчужденность от общих дел, от общего труда больше всего томила Адолят. Вчера возле калитки она повстречалась со старым Халим-бобо. Он жил неподалеку,, но она давно не бывала у него дома, и старик, попрекнув ее этим, радушно пригласил в гости:
- Заходи, соседка! Угощу дынями с целинной земли!
- Как-нибудь зайду, - уклончиво ответила Адолят.
Халим-бобо покачал головой.
- Нехорошо прятаться от людей, Адолят. Без людей - как без солнца. Ты еще молода, а гляди, какой стала. А почему? Потому что все одна да одна.
- Скучно, тоскливо мне, Халим-бобо! - неожиданно призналась Адолят.
- Скука - дочь безделья.
- У меня хозяйство на руках…
- Ты лишь для мужа стараешься, а постарайся для всего колхоза, и пройдет твоя тоска! Я вон уж стар, да не сижу дома. Молодею в труде, соседка! Взяла бы и ты кетмень, да к людям, в поле!
Слова Халим-бобо запали глубоко в душу Адолят. Когда вечером к ним пришел Гафур, Адолят призадумалась: почему это прежде у них было полно гостей, колхозники запросто заглядывали к своему раису, а теперь из уважаемых людей наведываются только Султанов и Аликул? И ей приходится прислуживать голодному волку - Гафуру да толстому Рузы-палвану, а с остальными дехканами встречаться лишь на улице, стараясь поскорей пройти мимо. Нет, довольно ей жить с опущенной головой!
Так случилось, что тихая, безропотная Адолят, которая только плакала, когда ее бранил муж, утешая себя хлопотами по дому, решилась надерзить Кадырову, впервые за всю свою замужнюю жизнь поступила по-своему. Айкиз тут была ни при чем. Но Кадыров, оставшись один, мрачно размышляя о случившемся, винил во всем Айкиз, крикливую непоседу, взбаламутившую весь колхоз. Дорого бы он дал, чтобы?на оступилась! Однако, он уже чувствовал, что не на нее, а на него надвигается беда. Статья Юсуфия ничто в сравнении с вчерашним' митингом дехкан и сегодняшним бунтом Адолят! Прислушаются к голосу дехкан в обкоме, поддержат Умурзакову, и пожалуйте, почтенный раис, к ответу!
Кадыров прошел в дом, отыскал водку и опять, как вчера вечером, забрался в беседку…
С этого дня он перестал выходить на работу, сказавшись больным. Его позвали на заседание сельсовета, где обсуждался ход освоения целины; он не пошел. С женой Кадыров не разговаривал, с утра напивался. Аликул посоветовал ему держаться гордо, работать, как прежде: «Надо, мол, как ни в чем не бывало расхаживать среди волков, а не лезть самому к ним в зубы». Аликулу он мрачно ответил:
- Наслушался я ваших утешений! У меня нынче одна утешительница. Вот! - и постучал ногтем по бутылке…
Глава двадцать восьмая НА ОХОТЕ
Через несколько дней, вечером, Кадырову позвонил Султанов. Голос был веселый, беззаботный.
- Не вовремя ты заболел, раис! Ну, ну, не морочь мне голову, знаю я, что у тебя за хворь! Рано повесил нос, дорогой. Завтра утречком я к тебе нагряну. Нет, нет, не по делу. Не одними делами жив человек. Возьмем ружьишки и махнем в степь! Как там джейраны, не все еще перебиты? Остались на мою долю? Вот и отлично. Поохотимся, дорогой товарищ. Это оч-чень поднимает настроение. Жди меня утром.
Кадырову не впервой было сопровождать председателя райисполкома на охоту. Они ездили вместе бить куропаток, рыбачить. После разговора с Султановым он вызвал Рузы-палвана и послал его в степь, к Шур-Кулю - «Соленому озеру», подготовить все для предстоящей охоты.
Султанов наведывался в колхозы реже Джурабаева, и каждый наезд воспринимался и им самим и другими как целое событие…
Если в Алтынсай приезжал Джурабаев, дехкане ^замечали его тогда, когда он был уже среди них. Цриезжал он обычно неожиданно, выходил из машины там, где что-либо привлекало его внимание, осматривал поля, разговаривал с колхозниками. Если ему нужно было повидаться с Кадыровым, Алимджаном или Айкиз, он не спешил в сельсовет и колхозное правление, но всегда получалось так, что он непременно встречался с тем, с кем хотел встретиться: в поле или в клубе, на •целине или в МТС. Встречи эти со стороны выглядели нечаянными; казалось, он вообще приезжал в колхоз без какой-либо определенной цели. Однако цель у него всегда была, и все эти «случайные» беседы и встречи помогали Джурабаеву осуществить, то, что заранее было задумано.
Случалось, что Кадыров или Алимджан, узнав о его приезде, сами принимались его разыскивать, и тогда он недовольно хмурился и просил:
- Вы занимайтесь своим делом, мне проводников не нужно.
Больше всего он опасался, что руководители колхоза начнут, как говорится, показывать ему «товар лицом» или, взяв на себя роль навязчивых спутников, помешают вызнать, чем живут простые дехкане.»
В отличие от Джурабаева, Султанов обставлял свои поездки в колхозы если не пышно,, то, во всяком случае, солидно. Он заблаговременно предупреждал о приезде. Попав в колхоз, делал только то и обращал внимание только на то, что составляло конкретную цель этого приезда. Нужно было проверить работу сельсовета - он заходил только в сельсовет. Нужен ему был Кадыров - он виделся с одним Кадыровым, не растрачиваясь «На мелочи», отмахиваясь от всего «постороннего», что порой само лезло на глаза. Бывая от случая к случаю в колхозах, колхозную жизнь он не успевал узнать.
На этот раз у него были запланированы только охота и разговор с Кадыровым. Встретив по пути направлявшихся в поле дехкан, он и не подумал остановить машину, переброситься с колхозниками хоть словечком. Райисполкомовский газик пропылил, нигде не задерживаясь, прямо к дому председателя колхоза. Прихватив Кадырова, Султанов велел шоферу ехать по направлению к Кзыл-Куму.
Чуть в стороне от этой дороги располагался новый кишлак. Султанов небрежно поинтересовался:
- Построен новый поселок?.,
- Умурзакова, говорят, уже торопит с переселением.
Султанов засмеялся:
- Торопиться надо, когда джейран от тебя улепетывает! Умурзакова еще сломает себе шею!
Кадыров молчал. Султанов, сидевший рядом с шофером, за всю дорогу не проронившим ни слова, обернулся. Зубы его сверкнули в ободряющей, белоснежной улыбке.
- Ты, я вижу, совсем раскис! Выше голову, дорогой! Битва не проиграна. Много народа собирается переселяться?
- Дураков на наш век хватит.
- А как этот… кажется, Муратали? Юсуфий писал о нем в своей статье.
- Муратали тверд, как скала.
- И молодчина! Что у него, змея, что ли, завелась в доме, чтобы рваться в степь? Поверь, дорогой, те, кто сгоряча переселятся, все равно потом разбегутся по старым кишлакам. Я знаю наш народ, его не так-то легко оторвать от привычного уклада жизни! И если такие, как Муратали, не покинут свои дома, если хоть один дехканин сбежит из нового поселка, это даст нам в руки сильный козырь!
Газик, подскакивая и поднимая пыль, мчался по неровной степной дороге. Затвердевшая глина кое-где растрескалась, кое-где собралась в морщины. По обе стороны раскинулись темной недвижной зыбью вспаханные целинные земли. Но Султанов, увлеченный собственным красноречием, ничего не хотел замечать.
- Мы должны бороться до конца, дорогой раис! - продолжал он. - Отступать-то нам, собственно, некуда, позади - пропасть. Чуть попятимся - и полетим вверх тормашками! Тебе председательское кресло не надоело? Мне мое - пока нет. Если я соглашусь его сменить, так только… ха-ха… на более мягкое! Расти надо, председатель, - это закон нашей жизни! А поднимем мы руки, сдадимся, проголосуем за план Умурзаковой, и дадут нам, уважаемый раис, по шапке. Опоздали мы с белым-то флагом, нужно было выкидывать его весной. Признание ошибок нам уже не поможет. Осознал, дорогой, сложившуюся Ситуацию?
Слопа.Султанова отвечали недавним мыслям самого Кадырова, он слушал внимательно, согласно кивал головой. Пасмурное выражение не сходило с его лица. Положив под язык щепотку на- свая, он пожевал его и плюнул на дорогу.
- Да не сиди ты туча тучей! - укоризненно сказал Султанов. - У нас нет оснований впадать в панику. Имеются, слава богу, кой-какие зацепки, и надо их использовать на все сто! Ты не читал, Джурабаев тиснул в нашей газете статью, сводящую на нет выступление Юсуфия?
- Вот видишь!
- Что видишь? Не руками надо разводить, а действовать! Он сунул статью в районную газету, а я дам- в областную. Они кричат о переселении, а мы раздуем историю с Муратали. Они хвастают тем, что целина поднята, а мы' будем доказывать, что хлопок на ней не вырастет: помешают бури, гармсиль, суховеи. Да и ты не допустишь, чтобы колхоз твой стал, как кунжут после обмолота. Нечего тебе разбрасываться рабочей силой, не давай людей на целину - и точка.
- Им не дашь! - проворчал Кадыров. - Правление-то пляшет под их дудку.
- А ты давно на побегушках у своего правления? Не обижайся, дорогой раис, но ты - размазня. Заставь правление уважать себя, считаться со своим мнением! Ты - хозяин колхоза. Ты сам волен решать, как распределить рабочую силу и устраивать ли этой осенью, в ущерб работе, комедию с великим переселением народов. Это твое дело, а не Умурзаковой1
- Тут не знаешь, откуда взойдет луна. Вон и дехкане шумят… Слыхал небось об их «митинге»?
Султанов пренебрежительно поморщился.
- Пошумят - перестанут. Отпустил ты вожжи, вот они и дерут глотки. - И вдруг, встрепенувшись, воскликнул: - А мы и это обернем себе на пользу! Мол, Погодин и Умурзакова натравливают дехкан на руководство колхоза, играют на отсталых настроениях масс! Эти «покорители целины» хотят поставить обком перед совершившимся фактом: претворят они свой план в жизнь, и обкому ничего не останется, как поставить на нем свою визу. Потому-то они так торопятся. Но ведь и мы не будем дремать. И к нам в обкоме прислушаются!,
Газин, замедлив ход, въехал на дорогу, пролегавшую по пустыне. От малейшего дуновения ветерка на дорогу натекал песок. Там, где пролетал ветер, оставались песчаные полосы, затруднявшие движение. Солнце уже припекало. Железные дверцы газика нагрелись, Султанов пододвинулся т поближе к шоферу. Перевесившись через спинку сиденья, он доверительно сообщил Кадырову:
- Так и быть, открою тебе одну тайну. Абдуллаев-то держит нашу сторону, это мой хороший друг. Мы опираемся на гору, раис! Ему тоже хотелось бы, чтобы сорвалась эта затея с целиной. Авось и сорвется. И тогда нашим героям придется ответить за свои противозаконные действия. Сами- то они, хоть и машут кулаками, а тоже чувствуют себя неуверенно. Я недавно пригласил к себе Умурзакову, думал сделать ей внушение… Она, видно, поняла это и, представь, струсила, не явилась.
Кадыров заметно повеселел. И впрямь, с чего это он ударился в панику? Вон Султанов только посмеивается над его страхами. А Султанов птица важная, ему известно побольше, чем Кадырову! За Султанова и надо держаться!
Они доехали до Шур-Куля. Машина остановилась. К прибывшим, переваливаясь как утка, подбежал Рузы-палван. Он находился здесь со вчерашнего вечера, цавез всякой снеди для завтрака и обеда, закопал в песок глиняные кувшины с водой. Лицо его, всегда лоснившееся от жира, как щедро промасленная лепешка, сейчас от радости лоснилось вдвое, сияло, словно луна: заплывшие глаза источали сладчайший восторг и преданность.
Султанов первым выбрался из машины, сощурился от яркого солнечного света. Потянулся, разминая замлевшие плечи и спину.
- Хорошо здесь, раис! - крикнул он Кадырову. - Хорошо!
Султанов вырядился сегодня так, как, по его мнению, должны одеваться охотники: старые сапоги, темные брюки военного покроя, охотничья куртка, низко надвинутая на лоб кепка. Но двустволку за ним нес шофер…
Приехавшие направились к разостланному на траве большому красному ковру. Посредине его белела скатерть, а по бокам, ожидая гостей, приманчиво красовались цветастые одеяла и мягкие подушки. Чуть поодаль вился дымок от костра, обтекая казан, в котором варился суп.
Султанов умылся. Рузы-палван поливал ему на руки из кувшина.
- Славное ты выбрал место! - похвалил его Султанов. - И погодку организовал недурную, ха-ха!..
Здесь, и правда, было по-своему хорошо… Рядом, в редких зарослях камыша, сверкало под солнцем озеро. Сверкало так ослепительно, что трудно было различить его цвет. А вокруг, куда ни кинешь взгляд, пески, сухая трава. Среди песчаного моря вздымались тут и там, верблюжьими горбами, волнистые барханы, кустился саксаул, скупо зеленели низкие, почти безлистые туранги - деревья, годные лишь на дрова, рос колючий янтак. И все это залито золотой солнечной лавой.
Пейзаж пустыни хоть однообразен, но привлекателен своим диким, необжитым простором. Пустыня - это простор и солнце, пл Деред охотой Султанов и Кадыров плотно, с адиетитом, позавтракали.. Рузы-палван угостил их холодной тушеной бараниной, жирным шашлыком и хасип-щурпой, супом с колбасой из тонких бараньих кишок, начиненных мясом и рисом.
- Ну вот, - удовлетворенно сказал Султанов, поглаживая живот. - Подкрепились, и все заботы побоку!* Хорошо! - Он обернулся к Рузы-палвану. - На обед, надеюсь, у нас будет мясо джейрана?
- Хотите все-таки рискнуть, товарищ Султанов?
- А зачем же мы сюда приехали? Настреляем джейранов и закатим настоящий пир! Ты что, не веришь, что охота будет удачной?
- Верю, верю, - поспешил успокоить его Рузы-палван. - С. пустыми руками мы не вернемся. Только, может, вы сперва отдохнете?
Но Султанова уже обуял охотничий азарт.
- Отдохнуть успеем. Где мое ружье? Берегитесь, джейраны!
От еды, обильно политой коньяком, он отяжелел и до машины дошел, опираясь на Кадырова и Рузы-палвана.
Не успели они отъехать на километр, как вдали показались движущиеся точки. Это были джейраны. Их не видел только Султанов, у которого все расплывалось перед глазами.
Газик через пески устремился наперерез стаду. Джейраны свернули вправо. Они бежали быстро, высоко вскидывая длинные ноги, часто менря направление. Газик тоже вилял, подпрыгивал, его заносило на поворотах, и охотников бросало из стороны в сторону. Но вот они приблизились к стаду на расстояние выстрела, и Рузы-палван возбужденно закричал:
- Стреляйте! Товарищ Султанов! Стреляйте! Вот же они!
- Берегитесь, джейраны! - воинственно воскликнул Султанов, выставил наружу дуло двустволки, сделал подряд два выстрела, опять прицелился, опять выстрелил, но джейраны, как ни в чем не бывало, продолжали свой бег. Теперь они бежали спокойней, словно зная, что глаз у охотника неверный, а ружье дрожит, как в лихорадке, и вскоре исчезли, будто растворились в расплавленном воздухе пустыни. Проблуждав среди песков еще часа два, охотники наткнулись на джейрана с детенышем. Снова загрохотали выстрелы, а джейраны, словно дразня преследователей, попрыгали перед машиной и скрылись в глубоком сае - русле пересохшей реки.
Усталый, раздраженный. Султанов приказал шоферу остановиться, вылез из машины и, метнув на спутников яростный взгляд, будто они были виноваты в неудачной охоте, молча растянулся на траве, нашлепнул на лицо кепку и тут же уснул, огласив пустыню тяжелым храпом.
Кадыров и Рузы-палван сами были огорчены, что не смогли угодить высокому гостю. Посове: щавшись, они решили, что Кадыров останется возле спящего Султанова," а Рузы-палван, как бб*- лее опытный охотник, отправится заглаживать об 6 щую их «вину».
- Без добычи не возвращайся, - мрачно пригрозил Кадыров. - Голову сниму!
Исполнительный Рузы-палван не подвел своего председателя. Через какие-нибудь полтора часа он уже выволакивал из машины тяжелые туши трех взрослых джейранов. По серым с желтинкой шкурам еще пробегала дрожь, глаз у одного из убитых джейранов был приоткрыт, в нем застыл печальный испуг…
Обрадованный Кадыров разбудил Султанова. Тот протер глаза и с удивлением воззрился на богатую добычу.
Показывая на самого большого джейрана, Рузы-палван подобострастно сназал:
- С удачей вас, товарищ Султанов. Этого джейрана убили вы, я его только подобрал. А остальных подстрелил я.
Султанов почувствовал угрызение совести.
- Ты, верно, ошибся. Мои пули вроде не достигли цели. - Он вопросительно посмотрел на Кадырова. - Так ведь, раис?
- Это ты ошибаешься, товарищ Султанов! - возразил Кадыров, понимая, что от него ждут такого возражения. - Мы в пылу погони и не заметили, что тебе удалось-таки прикончить одного джейрана. А когда ты уснул, Рузы-палван поехал еще пострелять и нашел этого вот молодца. Кто же мог его убить, как не ты.
Султанов поднялся, подошел к джейрану и не без самодовольства потрепал его по гладкой шерсти.
- А хорош! - и с гордой усмешкой бросил Рузы-палвану: - Не чета твоим!
Султанов был доволен. Кадыров и Рузы- палван тоже были довольны. Обед удался на славу.
Кадыров к вечеру устал, но настроение у него появилось отличное. Джейрана он ни одного не убил, но не жалел, что поехал с Султановым на охоту: после этой поездки он снова воспрянул духом.
Глава двадцать девятая
ОТЕЦ И ДОЧЬ
В кабинете Кадырова на столе всегда красовался пузатый графин с холодной водой. За день Кадыров опустошал несколько таких графинов, особенно если этому дню предшествовало буйное разгулье. Свежую воду наливала в графин Назакатхон, являвшаяся к Кадырову по первому его зову, а порой и без зова. Она же по утрам поила председателя крепким кок-чаем. Прислуживать Кадырову ей нравилось больше, чем возиться с бумагами. Когда она входила к нему в кa6инет, на лице ее неизменно играла улыбка, благодарная, многообещающая. Кадыров не возбуждал в ней женских желаний..Когда он с косолапой неясностью обнимал ее плечи или неуклюжеласково гладил по голове, ей хотелось отстраниться, оттолкнуть его тяжелую, потную руку, но она не отстранялась, а даже подавалась ему навстречу. И не только потому, что отец советовал ей быть с Кадыровым податливой и уступчивой. Она сама не могла обойтись без чьего-либо поклонения, а Кадыров из всех ее здешних почитателей казался самым достойным: как-никак хозяин колхоза, прямой ее начальник, а ласка и похвалы начальства особенно лестны и приятны. Назакатхон старалась во всем угождать Кадырову, охотно отзывалась на его отнюдь не. отеческую ласку, искусно подлаживалась к его настроению. Когда он был хмур, развлекала его ловким, бойким разговором. К^гда на что-нибудь удрученно сетовал, притворялась огорченной, сочувствующей, делала вид, что еле'удерживает слезы. Когда же он посвящал ее в свои замыслы, изумленно охала. Однако внимание Кадырова доставляло ей не только беско- рыстное удовлетворение. Пользуясь его расположением, она добивалась для себя всяческих потачек и выгод. Когда сообщала ему о кишлачных новостях, событиях и разговорах, то преподносила эти сведения, основанные чаще всего на сплетнях и досужих вымыслах, в таком толковании, какое на руку было и ей самой и Аликулу.
На следующее же утро после охоты, ближе к полудню, Кадыров пожаловал наконец в правление. Назакатхон встретила его радостным восклицанием:
- С выздоровлением вас, раис-амаки! - И с жеманной томностью пожаловалась: - Без вас здесь было так скучно!'
Кадыров зачем-то потер поясницу, поморщился, словно от боли, и с упреком произнес:
- Нет тебе веры, красавица. Не могла найти времени навестить больного!
- Стыдно было… - тихо сказала Назакатхон и застенчиво добавила: - Боялась я… Вашей жены боялась.
- Что ее бояться! Она не волк - не съест. Пришла бы с отцом, он-то меня не забывал.
- Сильно вам нездоровилось, раис-амаки? - сочувственно осведомилась Назакатхон.
- Врагу такого не пожелаю! - сказал Кадыров и, словно желая убедить секретаршу, что недомогание еще не прошло, опять схватился за бок. Покряхтывая, он протиснулся к своему месту за столом.
Через несколько минут Назакатхон унесла опустевший графин и вернулась с полным. Кадыров подставил стакан. Назакатхон налила ему воды, которую он тут же с жадностью выпил. Стакана хватало ему на пару глотков.
- Может, вы чаю хотите, раис-амаки?
- Чаю? Давай чаю! Дала бы море, я бы сейчас выпил и море!
- У вас, верно, жар…-пожалела его Назакатхон. - Вам не надо было вставать с постели. . - Нет, милая девушка, некогда болеть! Кол- хоз-то без Кадырова трещит по всем швам!
Кадыров говорил, а сам не отрывал глаз от лица Назакатхон. На нежно-бархатистых, как персики, щеках розовел румянец, длинные ресницы были полуопущены; в их тени, как омуты, чернели глаза. А губы былй зовущие, яркие, влажные…
Дав Кадырову вдоволь собой налюбоваться, Назакатхон ушла и вскоре принесла чай в красивой пиале, разрисованной цветами джиды, и блюдце с конфетами. Принимая из ее рук пиалу, Кадыров успел пожать пухлые пальцы девушки. Назакатхон скромно потупила взор и, как всегда делала, когда хотела изобразить смиренное смущение, прикусила нижнюю губу.
- Спасибо, дочка, - поблагодарил ее Кадыров. - Видишь, раис не ошибается в людях. Когда я брал тебя на работу, я знал, что лучшей секретарши мне не найти. Твой отец может радоваться, что у него такая дочь.
- Мой отец так же предан вам, как и я…
- Знаю! Твой отец - мой лучший друг. Выдвигая его председателем совета урожайности, я верил, что найду в нем надежную опору. Так и вышло!
Кадыров пересел на диван, стоявший у стены, потянул Назакатхон за руку и усадил рядом с собой.
- Расскажи, как тут вам без меня жилось. Тебя никто не обижал?
Назакатхон на всякий случай достала носовой платок, лицо ее приняло покорно-несчастное выражение.
- Как вы заболели, раис-амаки, так все ко мне начали придираться: то не так, это не так. Житья не стало. Ведь, кроме вас, некому защитить бедную девушку.
- Говори, кто твои обидчики?
- Без вас я как травинка в степи, - продолжала причитать Назакатхон.- Позавчера ворвались ко мне Михри и Керим. Их теперь водой не разольешь: куда одна, туда и другой. Ворвались и потребовали списки членов всех бригад: нам, говорят, надо знать, где сколько комсомольцев. А я все эти дни была такая рассеянная, раис-амаки…- Она многозначительно взглянула на Кадырова. - У меня все из рук валилось. Рылась я, рылась в бумагах, а этих проклятых списков так и не нашла. Сама не знаю, куда они подевались. А Михри разозлилась и говорит: «Тебе не у телефона сидеть, а взять бы кетмень да в поле. У меня, когда я тут работала, все было в полном порядке!» - Назакатхон надула губки. - Она думает, раз она звеньевая, так ей можно и нос задирать! Я бы тоже рада в поле, только не для этого я училась!
- Куда тебе в поле, дочка! - расчувствованно сказал Кадыров. - С тввей кожей… С твоими руками… С твоим голосом… Когда ты поешь, сердце у меня тает, как масло в котле. Твои песни прекрасны, как ты сама.
Он протянул было руку, чтобы обнять Назакатхон, но, глянув в окно, выходившее на улицу, отодвинулся от соблазнительницы и, кашлянув, суше и строже произнес:
- Михри нечем хвастаться. Когда она у меня работала, за ней нужен был глаз да глаз. Дерзка она. И упряма.
- На меня и Керим накинулся! - перебила Кадырова Назакатхон. - «У нашей Назакатхон, - сказал он, - нет времени выполнять свои - прямые обязанности. Ей надо кляузы в газеты строчить». А ведь это вы велели мне написать письмо в газету, правда?
- Гхм… Им-то ты это не брякнула?
- Вот еще! - фыркнула Назакатхон. - Стану я перед ними отчитываться! На месте Михри я бы помалкивала. На нее и так все пальцами показывают! Стыда у нее нет, виснет при всем народе на щее у своего Керима. Я сама видела, как они любезничали…
- Сама видела? - оживился Кадыров. - А ну расскажи, расскажи.
И Назакатхон рассказала…
Накануне вечером в летнем алтынсайском кинотеатре показывали новый фильм. Кинотеатр расположен рядом с клубом, окружен высоким дува- лом из сырцового побеленного кирпича. Дувал, впрочем, нисколько не мешал сорванцам-мальчиш- кам бесплатно и по нескольку раз за вечер смотреть все новые кинокартины: они забирались на деревья, удобно устраивались на ветках и сучьях и глаз не отрывали от экрана. В эти самые минуты даже тихий шелест листьев, щекотавших их шеи, был шумней их дыхания.
В кино алтынсайцы ходили как в гости, - целыми семьями, разряженные, с торжественными лицами. Старики шли с внуками, мужья с женами, девушки с дружками и подружками. И только Назакатхон была в тот вечер одна. В Алтынсае ее все знали, даже любили за веселый нрав, но жила она от всех словно бы на отшибе. Когда отец был занят, ей приходилось ходить в кино одной. Она медленно брела через просторную, чисто подметенную площадь, отвечала на приветствия, перешучивалась со знакомыми, губы ее привычно улыбались, а сердце скучало. У самого входа в кинотеатр она встретила Михри и Керима.
Те ее не заметили, так увлеклись своей беспечной болтовней. Как и все алтынсайцы, они принарядились по-праздничному: на Кериме - легкий кремовый костюм, рубашка из белого шелка, франтовской галстук, на Михри - модные туфли- лодочки, белое шелковое платье, узорчатая тюбетейка, похожая расцветкой на пеструю клумбу. Лица их раскраснелись, глаза сияли, как звезды! Назакатхон, отвернувшись, проскользнула мимо и поспешила занять свое место. Но и во время сеанса она продолжала наблюдать за влюбленными. Они примостились на задних рядах. Назакатхон то и дело тна них оглядывалась, сама не понимая, почему так волнуется, видя их счастливые лица. Было прохладно. Керим и Михри сидели, тесно прижавшись друг к другу. Поглощенный происходящим на экране, Керим крепко сжимал упершуюся в скамейку руку Михри. Они, казалось, забыли друг о друге, но смотрели на экран одним взглядом, чувствовали одно и то же, думали об одном и том же… В сердце Назакатхон шевельнулась тревожная зависть. Вот бы и ей так, - сидеть рядом с любимым, ощущая тепло его руки, слушая близкое дыхание… И чтоб он был так же молод, как Керим, так же красив и так же любил ее, как Керим Михри.
Назакатхон ушла, не досмотрев фильма, и теперь, рассказывая обо всем Кадырову, приправляла свое повествование такими подробностями, которые могла подсказать ей только зависть. Кадыров укоризненно мотал бритой головой, покряхтывал, причмокивал и старался сообразить, какое бы практическое применение найти этим фактам.
- Как это вы держали такую секретаршу! - с упреком и недоумением сказала Назакатхон. - Спору нет, Михри красивая…
Кадыров сощурился.
- В Алтынсае я знаю лишь одну красавицу.
- Ой, что вы, раис-амаки! - возразила Назакатхон.- Какая уж я красавица. Вот Михри - та, как цветок.
- Ядовитый цйеток!
Назакатхон довольно улыбнулась. Теперь, хваля Михри и Керима, она только подливала масла в огонь.
- Керим хоть увлекающийся, но симпатичный.
- Увлекающийся? - вскипел Кадыров. - Ха! Комсомольский вожак на виду у всего кишлака милуется с бесстыжей девчонкой, тоже комсомолкой! Это похуже легномыслия. Какой пример подают они молодежи!
Считая, что разговор перешел на деловую почву, Кадыров поднялся и прошествовал к столу.
- Мне давно известно о похождениях этих алтынсайских Лейли и Меджнуна! - Он тяжело опустился на стул. - Твой правдивый рассказ подтверждает, что они совсем потеряли стыд. Они могут навлечь позор на весь кишлак! Куда смотрит этот старый крикун, Муратали, который так любит драть горло… - Он хмуро побарабанил толстыми пальцами по столу и закончил: -…когда не надо.
- А вон и сам Муратали! - воскликнула Назакатхон, показывая на окно. - Вон идет по улице!
- Легок на помине!-проворчал Кадыров.- Ты вот что… Позови-ка его ко мне. И побудь пока у себя. Мне надо с ним поговорить. к
Назакатхон вышла. Вскоре перед столом Кадырова выросла поджарая фигура Муратали. Бригадир возвращался с поля. Его старый халат, бельбох и сапоги - все было серым от пыли.
Кадыров через силу приветливо ему улыбнулся, широким гостеприимным жестом пригласил сесть, посетовал, что Муратали ни разу не зашел к нему за время болезни.
Муратали оправдывался:
- Сам знаешь, раис, пора сейчас горячая, ни минуты нет свободной.
Кадыров осведомился, далеко ли направлялся Муратали.
Старик объяснил:
- В магазин, говорят, привезли сапоги. Я и надумал купить, старые-то тесноваты…
Закончив все расспросы, Кадыров решился наконец заговорить о том, ради чего позвал бригадира. Но речь свою он повел издалека, зная, как своеволен, как вспыльчив старый Муратали: скажешь ему неосторожное слово, так он из упрямства может затеять горячий спор.
- Ты знаешь, дорогой, как я тебя уважаю, - начал Кадыров, разыгрывая грубоватую дружескую откровенность. - Не один пуд соли мы с тобой съели. Ты меня всегда поддерживал… Гхм.,. я - тебя.
Муратали выжидающе молчал. Кадыров в разговоре с Назакатхон напрасно назвал его крикуном: старик, пока его не задевали, был немногословен.
- И дочь твоя мне как родная, - продолжал Кадыров. - Помнишь, у нее еще молоко на губах не обсохло, а я взял ее в секретарши. Три года она была у меня под крылом, каждая колючка, вонзавшаяся ей в ногу, причиняла мне не меньше боли, чем ей самой. Я учил и воспитывал Михри. Я доверял ей! Я, как отец, переживал за нее. Так что я тоже в ответе за твою дочь.
Тонкие губы Муратали были сжаты, и лишь глаза, колюче сверкавшие из-под седых кустистых бровей, выдавали его настороженную заинтересованность.
- Славная девушка твоя дочь. Потому и друзей у нее - хоть пруд пруди. Все тянутся к ней, как к солнцу! - Кадыров, понял, что зарапортовался, остановился с разгона и сказал уже деловитым тоном: - М-да… Только этому солнцу я посоветовал бы быть поразборчивей. Ты знаешь, с кем якшается твоя дочь?
- Керим хороший парень, - строптиво молвил Муратали.
- Да ты что, ослеп!-разозлился Кадыров. - Весь кишлак смеется над нашими Лейли и Меджнуном! Только и слышишь ото всех: Михри виснет на шее у Керима, Керим, как тань, повсюду тянется за Михри! Везде вместе: в клубе, в кино, на танцах.
- Парням и девушкам не заказано ходить в:ннцо,-упорствовал Муратали, хотя сам был готов излить на дочь и Керима потоки ярости. - Теперь не старые времена.
- Нынче, значит, дозволено заниматься лю-.бовными шашнями? - усмехнулся Кадыров.-
Нет, дорогой, луну подолом не закроешь. Михри и Керим забыли приличия. Ты думаешь, они ходят в кино смотреть фильмы? Да им там просто удобней обниматься!
- Кто это видел?
- Весь кишлак говорит об этом! А без ветра, сам знаешь, листья не колышутся. Вот притащит Михри в твой дом внука, посмотрим, как ты тогда запоешь.
Муратали встал, оперся дрожащими рунами о стол.
- Не возводи на мою дочь напраслину, раис! Михри не опозорит своего отца. И Керим…
- Керим!.. - Кадыров откинулся на стуле, тучное его тело сотряс издевательский хохот. - Да для этого сопляка нет. ничего святого. Он и меня… гм… Он поносит тебя на всех перекрестках. Ты, я слышал, стал ему подпевать, а*вот он тебя не жалеет! Это он уговаривает Михри бросить родное гнездо и поселиться в новом кишлаке! Это он, Керим, раззвонил по всему кишлаку, что отец у Михри - темный, отсталый и, как скупой над золотом, трясется над костьми своих предков. Ты их защищаешь, а они смеются над тобой, старым дурнем!
- Бог покарает тебя, раис, если ты говоришь неправду.
- Не мастер я на выдумки, - строго сказал Кадыров. - Я тебе и твоей дочери добра желаю. С Михри спрос невелик, она еще несмышленая девчонка. Для нее же будет лучше, если она станет держаться подальше от Керима. Тогда и сплетники прикусят языки. Так-то вот, дорогой.
Муратали ничего не сказал Кадырову, только клокастые его брови встопорщились, как иглы у ежа. Выйдя из правления, он направился не к магазину, а в поле. Кадыров, проследив за ним взглядом и убедившись, что ему удалось-таки допечь старика, что Михри теперь не поздоровится, вдруг помрачнел, сжал кулаками виски и неожиданно для себя, с тяжелой, равнодушной брезгливостью, подумал: «Докатился ты, раис. Докатился…» Кадыров сам не понимал, что с ним происходит. Казалось бы, он отвел душу, убил одним выстрелом трех зайцев, насолив сразу и Михри, и Муратали, и Кериму. Ему бы потирать руки от удовольствия: поделом, мол, вам, горлопаны! А он не чувствовал удовлетворения, на душе было тягостно и горько.
В это время взбешенный Муратали шагал по дороге, ведущей к полевому стану. В глазах было темно от ярости. Он ни о чем не думал, не хотел думать. Он лишь повторял про себя слова Кадырова, ядовитыми жалами впивавшиеся ему в
В бригаде был обеденнщй перерыв. За длинным столом, вынесенным на открытый воздух, сидели колхозники, перед ними дымились чашки с шурпой. Иные из дехкан, укрывшись в тени, подкреплялись закуской, захваченной из дому. Михри под навесом перелистывала журналы. Завидев Муратали, она поспешила ему навстречу.
- Отец! А я вас жду. Что так долго? Купили сапоги?
- Не до сапог было, - отрывисто бросил Муратали.
- Вы… вы еще не обедали?
- Мне не до обеда1 Пойдем куда-нибудь, у меня к тебе дело.
Михри растерянно и недоуменно пожала плечами и пошла вслед за отцом. Он повел ее подальше от дехкан, за ивы, обступившие хауз.
Остановившись, Муратали резко повернулся к дочери. Михри увидела его глаза, в которых пылал гнев, его белые трясущиеся губы и поняла - сейчас произойдет нелегкое, бурное объяснение. Но вместо того чтобы спокойно выслушать Муратали, который был вне себя от гнева, она, еще не зная, за что гневается на нее отец, приготовилась к отпору. Михри была упряма не меньше, чем старый Муратали! «
Сверля дочь горящими глазами, Муратали спросил свистящим шепотом: . - Долго это будет продолжаться, бесстыдница?
- О чем вы говорите, отец?
- Не притворяйся! Сколько раз я тебе твердил: не путайся с Керимом, не приведет это к добру! А об тебя слова, как горох о стену! Ты все норовишь сделать по-своему! Вот и дождалась… И я дождался на старости лет!
- Объясните, отец,'в чем дело.
- Не притворяйся, ты знаешь, о чем моя речь! Вы стали посмешищем всего кишлака! Сплетни облепили вас, как болотная грязь! Теперь вовек ее не отмыть! Знаешь, как кличут вас в кишлаке? Лейли и Меджнун!
- А чем вам не по душе Лейли и Меджнун, отец?
Хладнокровие дочери, в котором были и насмешка и строптивость, еще больше разозлило Муратали.
- Мне не по душе твои шашни! Я не хочу, чтобы ты покрыла позором мою седину!
Михри стояла перед отцом бледная, решительная. В ее хрупкой фигурке, стройной и ладной, чувствовалось напряжение, как у туго натянутой струны. На переносице темнело упрямое пушистое пятнышко. Михри любила отца, была послушной дочерью, но он сам учил ее ненавидеть клевету, несправедливость й ложь. Ей больше невмоготу стало терпеть его вздорные, несправедливые упреки.
- Отец! - звенящим голосом сказала Мих ри.- Я ведь никогда не скрывала от вас, что дружу с Керимом.
- Дружишь, - недобро усмехнулся Муратали. - Ты смеешь называть это дружбой! В старые времена, я помню, это называлось по-иному…
Михри гордо вскинула голову, взглянула отцу в глаза.
- Хорошо, отец. Пусть будет так. Мы с Незримом любим друг друга. Я люблю его, ради этой любви готова срыть высокие горы, переплыть бурные реки. Лейли и Меджнун любили друг друга меньше, чем мы!
Муратали опешил от такого признания, брови его вздрогнули, но он быстро оправился от растерянности и, словно уличая дочь в чем-то непристойном, с сарказмом воскликнул:
- Вот она, нынешняя-то молодежь! Она уже не боится выставлять свою любовь напоказ! Как у тебя язык повернулся сказать такое?
- Нам нечего стыдиться, отец. Наша любовь чиста, как снег на горных вершинах. Керим женится на мне…
- Не бывать этой свадьбе! - крикнул Муратали. - Твой Керим пустой болтун. Непочтительный, дерзкий мальчишка. Я сам выберу тебе мужа.
- Я выйду замуж только за Керима.
- А я говорю, будет по-моему! Ты молода и глупа, ты не разбираешься в людях!
Михри уже нечего было терять. Она перешла Bi наступление и, чувствуя в груди колючий холодок страха, выкрикнула:
- А вы! А вы, отец!.. У вас-то какие друзья? Уж не выдадите ли вы меня замуж за Гафура?
- Захочу, пойдешь за Гафура. Чем он тебе не приглянулся?
- Гафур - спекулянт. Он отлынивает от работы, цейыми днями торчит на базарах.
- Не тебе судить старших.
- Гафур и Рузы-палван на одном базаре покупают коров, а на другом продают их втридорога, - не унималась Михри. - Гафуру некогда ухаживать за хлопком. А вы ему потакаете. Вы - бригадир, а смотрите на это сквозь пальцы!
- Как ты разговариваешь с отцом, дерзкая! Замолчи, не то я…
- Нет, вы не ударите меня, отец. Вас ослепил несправедливый гнев, но вы меня не ударите. Вы за всю жизнь ни разу не тронули меня. И я буду говорить! Гафура надо гнать из нашей бригады! Он же и вас предал, отец. Он один продолжает твердить, будто вы оговорили Айкиз!
- А я уважаю его за это! У него открытая душа, он не стесняется говорить в лицо все, что думает.
Михри пристально посмотрела на отца, плечи у нее устало сникли, на глазах показались слезы - слезы бессильного сострадания. Спор с дочерью утомил и Муратали, но голос его, когда он заговорил снова, был тверд и холоден, как сталь клинка.
- Вот мое последнее слово, Михри. Выбирай: или я;- или Керим.
Михри грустно покачала головой:
- Говорят, любовь - как костер. Но костер можно затоптать, а любовь - нет. Я не могу без Керима…
- Тогда уходи к нему!
- Я не могу без вас, отец…
- А я вижу, Керим тебе дороже отца! Ты забыла, неблагодарная, сколько сделал для тебя старый, глупый Муратали!.. Ступай к своему Кериму! ч
- Отец!
- Ступай! Ты уж, верно, подобрала себе дом в новом кишлаке?
- Мы будем жить в нем вместе, отец!
- Старый Муратали не переступит порога этого дома! Живи там одна! И чтоб ноги твоей не было в Катартале!
- Отец!
- И не реви. У тебя нет больше отца. - Муратали долгим, прощающимся взглядом посмотрел на Михри и дрогнувшим голосом закончил: - А у меня… у меня с этого дня нет дочери!
Стараясь шагать тверже, уверенней, он направился в поле, к своему участку. Он не оглянулся, даже когда Михри, плача, окликнула его…
Весь день они не перемолвились ни словом. Муратали остался ночевать на стане, Михри ушла к Айкиз.
Когда-то, когда они еще учились в школе, Михри называли тенью Айкиз. У Михри не было тайн от своей старшей подруги. Со всеми своими радостями и бедами, большими и крохотными, она шла к Айкиз, а та делила с ней радость, умным, ласковым словом развевая тоску и тревоги подруги.
Когда Михри рассказала ей о своем столкновении с отцом, Айкиз задумалась. За эти дни она стала серьезней, сдержанней, меж бровями появилась глубокая резкая морщина - след недавнего горя. Когда Айкиз задумывалась, морщина становилась особенно заметной.
- Ты не погорячилась, сестренка? - спросила она, испытующе заглянув подруге в глаза. - Ведь он же отец тебе. А отец…
Не находя слов, Айкиз рассеянным движением потерла переносицу, словно хотела избавиться от непривычной морщинки, а Михри всхлипнула и тихо сказала:
- Я… я готова даже просить у него прощения. Сама не знаю, за что… Да ведь ты же знаешь отца! Он и разговаривать со мной не желает!
- Ты тоже упряма, как шайтан! - улыбнулась Айкиз. - Ну, что тебе стоило уступить отцу?
- И никогда больше не встречаться с Керимом?
- Ну вот! Теперь тебе и ягненок кажется ростом с верблюда! Безвыходных положений нет, ' Михри. Я знаю твоего отца. Я уверена: пройдет время, он поостынет и все поймет. А мы постараемся помочь ему в этом. Ты будешь и с отцом и с Керймом.
- Правда, Айкиэ-апа?
- Конечно, правда!-рассмеялась Айкиз.- Все уладится, увидишь! И, честное слово, если ты выйдешь замуж за Керима, я буду счастлива за вас обоих. Керим славный. И ему так нужна дружба. Ведь он рос без отца, Михри…
Глаза Айкиз влажно заблестели, и теперь уж Михри принялась утешать подругу.
- Ты пока живи у меня, сестренка, - сказала Айкиз, когда они вдоволь наплакались. - Я рада тебе… Когда дома нет Алимджана, порой бывает так одиноко, тоскливо… А потом ты перейдешь в новый дом в новом поселке. И Муратали будет там жить. Он ведь с нами, Михри. Твой отец будет с нами!
Глава тридцатая
АБДУЛЛАЕВ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ
Секретарь обкома Абдуллаев, опора и надежда Султанова, был не в духе. Заложив руки за спину, он нервно расхаживал по кабинету, от стола к окну и обратно. Он напряженно раздумывал, как с честью выйти из того трудного положения, в котором нежданно-негаданно очутился.
Мягкий ковер заглушал шаги. За распахнутым окном трепетала листра высокого раскидистого дерева, крона ноторого была такой пышной, что закрывала все.окно, и такой густой, что за ней совсем не видно было улицы.
Кабинет Абдуллаева был обставлен со вкусом, на широкую ногу; вся мебель - из полированного ореха… Помятая, вся в жестких складках газета, скромно лежавшая рядом с доброй полудюжиной телефонов и громоздким чернильным прибором из белого мрамора, выглядела в этом просторном, роскошном, солидном кабинете какой-то особенно неказистой, прозаичной, будничной. Но именно эта газета ввергла Абдуллаева в дурное настроение.
Газета напомнила ему, что пора недвусмысленно и окончательно выразить свое отношение к плану освоения целины, разработанному в, Алтынсае и одобренному райкомом партии. План давно утвержден райкомом, целина уже осваивалась, а обком еще не сказал решающего слова, и виноват в этом был Абдуллаев, ведавший вопросами сельского хозяйства. Первый секретарь, с самого начала заинтересовавшийся почином алтынсайцев, требовал, чтобы Абдуллаев поскорее представил ему свои соображения. Но Абдуллаев не говорил ни «да», ни «нет», хотя до сегодняшнего дня склонялся к отрицательному ответу.
Абдуллаев принадлежал к числу тех все реже встречающихся партийных работников, которые люфят отожествлять себя с партией, любят выступать от имени партии, а живут всю жизнь по подсказкам.
Небольшую ответственность Абдуллаев еще мог на себя взять, он, например, без колебаний рекомендовал Султанова на пост председателя райисполкома. Но более крупные и сложные вопросы предпочитал решать лишь в строгом соответствии с конкретными указаниями «сверху». Проводить линию партии значило для него выполнять распоряжения вышестоящих инстанций, и только. Он мыслил волю партии не как сконцентрированную волю советского народа, а как некую отвлеченную силу, стоящую над всем, что не было облечено властью. Он не мог и не хотел понять, что партия не только направляет, но и прислушивается, не тольно учит, но и учится, не только решает и указывает, но и горячо подхватывает все ценные народные начинания. Инициатива снизу путала карты Абдуллаеву, нарушая ясные и спокойные принципы, ноторых придерживался он в своей работе. По существу он был не проводником воли партии, а словно бы трансмиссией, передающей решения высших партийных органов низшим. Обратного хода эта трансмиссия не имела.
План алтынсайцев вызвал у Абдуллаева серьезные сомнения уже потому, что выдвинули его «снизу». Точных указаний на этот счет «сверху» не было. Не было единогласия и среди районного руководства. Вопрос был спорный, и, по мнению Абдуллаева, обкому следовало от него просто-напросто отмахнуться, дабы не наживать лишних хлопот и неприятностей. Правда, как раз в это время партией было принято постановление о широком наступлении на целинные земли, но конкретного упоминания именно об Алтынсае в нем не имелось. Общие положения, с которыми Абдуллаев всей душой был согласен, нельзя же распространять огульно на все области, на все районы! Одним по силам поднять целину, а у других таких возможностей нет. Не случайно же утверждает Султанов, - а Султанову Абдуллаев верил, - что авторами «алтынсайского» плана не учтена специфика местных условий.
Вот если бы этот план был спущен хотя бы из Ташкента… Но Ташкент не предлагал Абдуллаеву в циркулярном порядке заниматься покорением алтынсайской целины. А посему благоразумнее будет положить предложение алтынсайцев под сукно, похоронить его как несбыточную «фантазию». Абдуллаев, конечно, понимал, что свою позицию следует обосновать. Но это уже чистая формальность. Пока труженики Алтынсая, засучив рукава, вспахивали новые земли, единоборствовали с бурей, в обкоме по настоянию Абдуллаева создавались и заседали комиссии. Эксперты составляли длинные, противоречившие одна другой докладные записни. Благородное начинание алтынсайцев погружалось в бездонные бумажные омуты…
Но алтынсайцы не опускали рук. Свою правоту они старались доказать делом. Юсуфий одернул их, однако в ответ на его выступление в той же газете появилась статья Джурабаева, и, что уж там говорить, статья толковая, дельная. На защиту «целинного» плана поднялись простые дехкане. Первый секретарь обкома, знавший обо всем этом, настойчивей торопил Абдуллаева. А тут еще эта статья в республиканской газете…
Все складывалось так, что тянуть дальше было нельзя, Абдуллаеву оставалось либо одобрить план алтынсайцев, либо, ссылаясь на мнение Султанова и туманные формулировки комиссий и экспертов, перечеркнуть его.
Одобрить?.. Но рука Абдуллаева не поднималась расписаться под планом, попавшим в обком не из Ташкента, а из какого-то Алтынсая.
Перечеркнуть?.. Но дело зашло слишком далеко. Признав этот план нереальным и не соответствующим интересам государства, пришлось бы привлечь к суровой партийной ответственности его авторов и исполнителей. Подобные действия обкома получили бы широкую огласку. Наказанные' наверняка обратились бы в высшие инстанции. В этом случае, чтобы доказать правильность своих действий, Абдуллаеву понадобились бы более обстоятельные и солидные возражения против «целинного» плана, чем те, какие были в его распоряжении сейчас.. А тут еще эта газета…
Абдуллаев сел за стол, взял газету, вним^ тельней перечитал встревожившую его статью.
Статья, казалось бы, никак не касалась самого Абдуллаева. В ней доставалось, и крепко доставалось, секретарю парторганизации одного крупного совхоза за то, что он вкупе с директором пытался заморозить новаторскую инициативу простых рабочих. Абдуллаев знал этого секретаря и до этого дня считал его «неуязвимым». И вот - нате же! - добрались и до него! Выходит, никто теперь не застрахован от жесткой партийной критики! Трудные, тревожные времена настали для Абдуллаева. «Вот уж правда, - подумал он с досадой, - не знаешь, откуда взойдет луна».
Разные люди по-разному воспринимают критические газетные выступления, имеющие прямое или косвенное отношение к их собственной деятельности. Одни небрежно усмехаются: «Это не про меня писано, у меня и обязанности иные, и должность крупней». Другие, поумнее, принимают упреки, содержащиеся в статье или фельетоне, в свой адрес, но полагают, что фельетонов должен бояться лишь тот, чья фамилия там названа, а лично для них опасность миновала: снаряды в одну воронку два раза не падают. Третьи же, то ли потому, что они проницательней, то ли потому, что трусливей, видят в таких материалах конкретную для себя угрозу. «Сегодня газета посвятила свое выступление моему знакомому, а завтра, неровен час, влетит мне. Нынче нелегко увильнуть от критики…»
Так думал и Абдуллаев. Он не решался поддержать алтынсайцев. Но еще больше боялся он, что в газете, подвергшей резкой критике совхОе- ного партийного «вельможу», в недалеком будущем могут за подобные же действия дать нахлобучку Абдуллаеву, и ему придется отвечать не за то, что он одобрил план алтынсайцев, а за то, что вовремя его не одобрил!
Абдуллаев боялся разноса, и только разноса. Но, настраивая себя на доброжелательное отношение к «целинному» плану, внутренне готовясь к тому, чтобы на бюро обкома рекомендовать его к утверждению, от страха теряя привычную осторожность, он силился согласовать свои предстоящие действия с обычными своими принципами. Ведь статья в газете была, хотя и не вполне, но все же указанием «сверху», - «сверху» требовали, чтобы партийные руководители поддерживали инициативу «снизу». Нужно было выполнять это требование.
Смущал Абдуллаева и вопрос о Султанове, - как быть с этим ярым противником освоения целины? Ведь Абдуллаев обещал председателю райисполкома свою поддержку, и если убрать плечо, на которое тот опирался, это будет предательством. Но хуже всего, что, потеряв опору, брошенный на произвол судьбы Султанов мог потянуть за собой и Абдуллаева, своего друга и покровителя. С другой стороны, выгораживать Султанова, успевшего уже наломать дров, было рискованно. «Ладно, - успокоил себя Абдуллаев, - после что-нибудь придумаю. Как-нибудь выручу незадачливого друга!»
И усмехнулся со снисходительным сожалением.
Тлава тридцать первая
КАДЫРОВ ОСТАЕТСЯ ОДИН
После того как обком поддержал план освоения целины, забот у Айкиз прибавилось, но, как и прежде, охотней и чаще всего наведывалась она в новый кишлак. Ей не терпелось увидеть его ожившим, повеселевшим от людской разноголосицы, от хозяйской хлопотливости новоселов. Что же это за гнездо, если в нем нет птиц!
Уста Хазраткул, как и обещал, сдал поселок колхозу намного раньше срока. Дело теперь было за Смирновым. Праздник переселения Айкиз намеревалась устроить лишь после того, как вступит в строй большой канал и в поселок придет вода.
В один из августовских дней она отправилась к Смирнову узнать, много ли осталось работы на канале. Смирнов протер привычным движением очки, надел их, подвел Айкиз к окну и показал рукой на открывавшееся перед ними строительство.
- Смотрите сами, Айкиз! - и сварливо добавил, как будто Айкиз в чем-то обвиняла его: - Не бездельничаем, не сидим сложа руки…
Работы на водохранилище шли к завершению. Там, где канал выходил из искусственного озера, ^силась железобетонная плотина. Над самим каналом, уже достаточно глубоким, клонились стальные шеи энскаваторов, скреперы и бульдозеры усердно разравнивали дно. Всюду - люди, машины, горы земли и щебня. Но воды из смирновского кабинета не было видно, и не потому, что ее загораживала выросшая круговая дамба. За последние месяцы озеро обмелело. Его воду выпили хлопковые поля. Смирнову, день за днем наблюдавшему, как убывает вода в озере, эти поля казались живыми. Чудилось, прильнули они к воде жаркими, жаждущими губами, как стадо на водопое, и пьют, пьют, не могут утолить жажды! Вечно недовольный сделанным, Смирнов старался придумать, как бы увеличить годовой запас воды в озере и наиболее разумно и экономно организовать ее распределение, чтобы не пропадала даром ни одна драгоценная капля!
- Неплохи у вас дела, Иван Никитич, - одобрительно сказала Айкиз, оглядев водохранилище.
Инженер усмехнулся, горошинка-родинка на его подбородке чуть подпрыгнула.
- Какое там неплохи! Сроки жмут, Айкиз!
- В сроки ведь вы укладываетесь, Иван Никитич.
- А я не о тех сроках, какие в плане. Мы для себя иные сроки установили. Они-то и поджимают!
Айкиз рассмеялась.
- Вот и у меня беда со сроками! Когда же, Иван Никитич, зазвенит вода в новом канала?
- Скоро, Айкиз, скоро! Да вы приступайте пока к переселению, а немного погодя мы дадим воду. Денек-другой могут новоселы потерпеть?
- Ни одного дня! Мы обещали, что они будут жить в благоустроенном кишлаке, и обязаны выполнить свое обещание. Поднажмите, Иван Никитич.
- Вот жизнь! - вздохнул Смирнов. - От самого себя нет покоя, так еще вы наседаете. Ладно, Айкиз, поднажмем.
Разговор их был прерван неожиданным появлением Джурабаева. Секретарь райкома накануне вернулся из Ташкента, йуда его вызывали вместе с Абдуллаевым. Глаза у него улыбались, радостно возбужденные, даже лукавые. Он поздоровался с Айкиз и Смирновым и загадочно проговорил:
- Ну, друзья, я к вам с таким подарком, о каком вы, верно, и не мечтали!
- Не томите! - сказала Айкиз. - Рассказывайте!
Джурабаев порывисто шагнул к окну, встал к нему спиной и, выкинув вперед руки, словно желая обнять друзей, торжествующе воскликнул:
- С победой вас, дорогие товарищи! С огромной победой! В Ташкенте рассмотрели наш план и не только одобрили его, но сделали далеко иду- щ^^зыводы. «План ваш, - сказали мне там,- это камешек, который должен родить лавину!» И еще сказали: «Республика накануне больших событий, ваша инициатива - это приток могучей реки!» Понимаете, товарищи? В общем, освоению целины под хлопок предложено придать еще больший размах. Нам обещали оказать серьезную помощь. Я обратно, как на крыльях, летел, спешил вас всех обрадовать.
- Лучшег'о подарка, и правда, не придумаешь, - согласился Смирнов. - Но иного мы и не ждали…
- Что ж, что не ждали! - перебила его Айкиз. - Радость наша от этого не меньше. Я чувствую, как и у меня растут крылья.
- Верно, Умурзакова, - поддержал ее Джурабаев. - Теперь мы примемся работать с новыми силами! Но вот о чем помните: мы вправе радоваться, но не должны успокаиваться, мы добились признания и одобрения нашего почина, теперь надо добиваться решающих трудовых успехов, чтобы не осрамиться перед теми, кто поверил в нас, кто придал нашей скромной инициативе такое значение! Нам еще предстоят серьезные испытания. Султанов и Кадыров пугали нас трудностями, и в одном они были правы: дорога перед нами не гладкая, не наезженная. Кстати, я давно не был на ваших полях, как там идет ра- ота?
- Урожая ждем богатого, - сназала Айкиз.
- А как Кадыров? Не лезет больше в драку?
- Кадыров?..- Айкиз на минуту задумалась. - Кадыров притих, от него пока ни вреда, ни пользы…
- Значит, уже вред!
Джурабаев присел на угол стола, крепко потер ладонью щеку, огорченно проговорил:
- Проморгали мы с Кадыровым! Да, да, проморгали! Верно молвит пословица: век живи, век учись. Я бы только добавил: учись у народа! Ведь видел же я, как переменился Кадыров. Понимал, что не справиться ему с новыми задачами, вставшими перед колхозом. А все нянчился с ним, либеральничал, жалел его, ждал, пйка он осознает свои ошибки. А простые дехкане не меньше меня уважают раиса, но не хотят потакать его зазнайству, его ограниченности. Они поставили вопрос жестко и круто: не надо нам такого председателя, и точка. И они правы. Кадырова давно пора заменить хозяином дальновидным, мыслящим экономически грамотно, современно!
Надо же было случиться тан, чтобы как раз в это время в коридоре конторы очутился сам Кадыров, шедший к Смирнову выпросить своему колхозу побольше воды для очередного полива. Дверь в кабинет инженера оставалась открытой, Кадыров услышал последние слова Джурабаева. Услышал - и, стараясь ступать тише, попятился назад, к выходу. Опаслизо озираясь, сн выскочил на улицу, тяжело побежал к своему коню. Нога его долго не попадала в стремя. Наконец ему удалось взобраться на своего иноходца, и КадЫреЬ помчался в район. '
Когда секретарь обкома, эта «гора», на которую 'предполагал опереться Султанов, вместо того чтобы решительно выступить против плана освоения целины, вдруг объявил себя сторонником этого плана, Кадыров понял, что на посту председателя колхоза ему уже не удержаться. Понял, но не хотел в это верить. Он заправлял колхозными делами, хлопотал, распоряжался, торопил бригадиров, но выполнял эти дела и обязанности вяло, без охоты, без удовольствия. Все его мысли, все чаяния и желания слились в одну мысль, непрестанно сверлившую мозг, мешавшую сосредоточиться на повседневных заботах: а вдруг простят, помилуют, не тронут? Ведь у него опыт… И в районе и в области должны учесть его прежние заслуги. Только бы оставили его председателем, а он показал бы, на что еще способен Кадыров! Он в лепешку расшибется, а сделает все, что от него потребуют! Он не то что эту проклятую целину - всю пустыню засеет хлопком! Только бы не снимали…
Кадыров надеялся на чудо, но чуда не произошло. Случайно подслушанный им разговор в кабинете Смирнова окончательно отрезвил его. «Спета твоя песенка, раис, - сказал он себе с горьким отчаянием. - Бывший раис!..»
В кромешной тьме, обступившей Кадырова, слабым светом светился лишь один маячок. И Кадыров, не задумыва'ясь, ринулся в райисполком, к Султанову. Он не был уверен, что Султанов может его спасти, но председателю райисполкома наверняка известно больше, чем Кадырову. Султанов умеет глядеть вперед, он всегда вливал в своего друга силу и бодрость! Кадыров спешил к нему за поддержкой, за советом, за утешением. Он шел на дно и рад был ухватиться хоть за соломинку.
Пока он добрался до района, его носовой платок, которым он то и дело вытирал лицо, шею, затылок, так вымок, словно Кадыров полоскал его в речке.
Но вот и знакомое здание райисполкома. Широкая аллея, обсаженная зонтами-деревьями. Аккуратные скамейки для заждавшихся, приученных к терпению посетителей. Приемная, где грозным стражем султановского покоя восседала пышнотелая секретарша. Заветная дверь, обшитая щегольской черной кожей…
Сенретарша сухо кивнула Кадырову и зачем- то спросила:
- Вы к кому, товарищ Кадыров?
- Султанов у себя?
Секретарша выплыла из-за своего столика и прочно утвердилась между Кадыровым и дверью, н которой он хотел шагнуть.
- Товарищ Султанов у себя, но никого не принимает. У него совещание.
Кадыров побагровел, провел мокрым платком по вспотевшей шее.
- Мне-то он, думаю, уделит пару минут.
- Товарищ Султанов ни для кого не делает исключения.
- А вы все-таки доложите ему обо мне. Меня он должен принять.
Секретарша пожала плечами и скрылась за дверью. Выйдя через минуту, она с укором сказала:
- Я же вам говорила! Товарищ Султанов очень сожалеет, но у него важное совещание.
Если хотите, посидите пока в саду… Но вряд ли он скоро освободится.
- ( Та-ак… - понимающе протянул Кадыров.
Он постоял еще немного, потом круто повернулся и ушел, яростно хлопнув дверью. Все было ясней ясного. Никакого совещания Султанов не проводил - уж Кадырову-то знакомы были эти штучки! Он просто не пожелал видеть Кадырова. Он больше не нуждался в своем друге… Да, товарищ Султанов умел глядеть вперед!
Когда Кадыров вернулся в Алтынсай, солнце клонилось к горизонту. Возле колхозного правле- / ния никого не было. Кадыров, обрадовавшись этому, направился в свой кабинет. По дороге он заглянул в комнату, где обычно сидела секретарша. Назакатхон еще не ушла, но была не одна: она разговаривала с отцом.,
- Аликул! Когда кончишь разговор, зайди ко мне, - на ходу бросил Кадыров.
Сев за свой стол, он потянулся было к графину с водой, но тут же с досадой убрал руку: графин был пуст. Вот уже несколько дней, как Назакатхон не потчевала раиса ни чаем, ни конфетами, ленилась даже наполнить графин свежей водой. Недавно Кадыров попросил ее заварить • чай. Назакатхон высокомерно фыркнула:
- Я вам не служанка, раис-амаки!
Кадыров поглядел на нее исподлобья, догадливо усмехнулся и с тех пор бывал в правлении реже.
Кто знает, может быть, в Назакатхон, позавидовавшей однажды чистой, самозабвенной любви Михри и Керима, проснулось чувство брезгливости - и к себе и к тем, кому она без любви беспечно дарила свои ласки. Но у Кадырова сложилось иное мнение: «Почуяла, красавица, что Кадырову не быть раисом, - думал он хмуро, - вот и запела другую песню! То ластилась, лебезила перед председателем, а теперь задрала носишко!
Так оно и бывает в жизни: теряешь почет и власть - теряешь друзей. Не хватает еще, чтобы от меня отвернулся твой отец! Ну, нет, этот не покинет меня в тяжелую минуту, одной мы веревкой связаны1»
Аликул, войдя в кабинет, поклонился председателю и присел на диван с постным, смиренным выражением лица.
- Слыхал? - обратился к нему Кадыров. - Плохи наши дела. Умурзакова добилась-таки своего! Просчитались мы, видно. Крепко просчитались.
- Это ты, ты просчитался, раис, - спокойно возразил Аликул. - Прошу тебя, не сваливай с больной головы на здоровую.
- Погоди, погбди… - нахмурился Кадыров. - Что ты мелешь?
- Худо тебе придется, раис. Ой, худо! - Аликул даже зажмурился от огорчения. - И зачем ты лез на рожон, да еще других мутил?
- Погодй! - Кадыров стукнул кулаком по столу. - Я-то знаю, что меня ждет. Так ведь и тебе не ходить больше в председателях совета урожайности. Вот и давай подумаем…
- А что мне думать, раис? Мне эта должность нелегко досталась. Ой, нелегко! Сколько лет я трудился в поте лица своего, чтобы заслужить уважение народа1 Дехкане выбрали меня председателем совета урожайности. Это хорошая должность, раис. Зачем же мне от нее отказываться?
Кадыров тупо уставился на Аликула, еще не понимая смысла его слов. Аликул скромно сидел на диване, перебирал тонкими пальцами тощую козлиную бородку. В прищуренных глазах таилась хитрая лисья усмешка.
Заметив наконец-эту усмешку, Кадыров раздраженно сказал:
- Ты что овечкой прикидываешься? Давай, говорить откровенно, по-мужски. Ты знаешь, что нам грозит?
- Тебе грозит, раис, - опять пропел Али кул,- тебе, а не мне…
- Да у тебя, видно, дырявая память, а? Мы ведь оба были против целины! Оба потакали Молла-Сулейману! Вместе состряпали это проклятое письмо в газету! Оба Мы промахнулись, обоим нам и отвечать перед народом!
- Нет, раис, ты отвечай один. А мое дело сторона.
Кадыров вышел из-за стола, остановился перед Аликулом. Казалось, даже белки глаз у него побагровели, так он рассвирепел. Аликул смотрел на него снизу вверх с издевательской хитрецой и теребил, теребил свою бородку…
- Ты что же это, дорогой друг, - с угрозой произнес Кадыров, -в кусты метишь? Хочешь, чтобы я за всех отдувался? Так не пойдет, дорогой. Я пока еще коммунист. Я себя не пощажу, но и вам всем несдобровать!
- А кто тебе поверит, рамс? - спросил Аликул, и голос его зазвучал слащаво, но зловеще. - Слова твои для дехкан, как пустой орех. Нет тебе веры! А меня колхозники уважают…
- Они еще не знают о твоих темных делах!
- И не узнают. Не узнают, раис. Уж не ты ли им об этом поведаешь?
- Я своим дехканам не враг. Я расскажу им всю правду, и про себя, и про Султанова, и про тебя, старая лиса!
- А я скажу, что это клевета. Председатель, мол, сам напакостил, а теперь валит все на других. Ведь вот нак нескладно все получается: ты больше всех разорялся на собраниях, а я молчал, ТЕое имя попало в статью Юсуфия, а мое нет…
- А твои речи на пирушках? Ведь это ты натравливал меня на Айкиз! Или ты забыл об этом?
- А кто их слышал, эти речи? Рузы-палван? Гафур? - Аликул сжал свой сухонький кулачок. - Так они у меня вот где! Мне ведь известно, чем они занимаются на базарах! Меняют, породистых коров на захудалых, разбавляют брачком колхозное стадо, а денежки кладут себе в карман или тратя? на взятку раису. И раис брал их подарочки. У раиса тоже совесть запачнана. Плохо, плохо будет, если об этом узнают дехкане!
Слова Аликула пронзали Кадырова, как пули. Он впился в старика ненавидящим взглядом, прохрипел, задыхаясь:
- Не боюсь я тебя, старый шакал!
- Боишься, раис, - с каким-то сожалением вздохнул Аликул, -боишься. Да и как тебе не бояться? Ты сам рассуди: покаешься ты перед колхозниками, перед райкомом в своих грехах - не во всех, не во всех, раис! - скажешь, что туман застлал тебе глаза, оттого ты и не разобрался в этом деле с целиной. Ну, побранят тебя, переведут в бригадиры, тем все и кончится. А начнешь топить других, так и другие не будут молчать, и не видать тебе, как своих ушей, партийного билета. Поверь мне, раис, в этом случае все остальное покажется тебе сладкой халвой! А мне что? Непойманный, гдрорят, не вор. Был, правда, грех, видели дехкане, нак я с вами пил. Так ведь если и видели - не осудят! Я человек маленький, чего нельзя коммунисту Кадырову - Аликулу простительно. Я скажу: это ты, раис, втянул меня в свою компанию. Я скажу: ты и дочери моей не давал проходу. Мне ведь такое известно, в чем ты не осмелишься признаться ни на одном собрании!
Кадыров еле сдерживался, слушая Аликула. Сердце до краев переполнилось бессильной яростью. Не помня себя от бешенства, он шагнул к старику, схватил его за ворот, выдавил из себя осипшим шепотом:
- Старый Плакал! Змея!.. Ты тоже за все поплатишься!
- Пусти! Опомнись, раис!.. - Аликул вырвался из рук Кадырова, бросился к окну и, раскрыв его ударом кулака, крикнул:
- Люди добрые! Слушайте меня, люди добрые!.. '
Кадыров за плечи оттащил Аликула от окна, ладонью зажал ему рот.
- Молчи, шайтан! Молчи!
Аликул высвободился из тяжелых объятий друга и довольно ухмыльнулся:
- То-то же, раис! Скажи спасибо, что на улице никого не было!: - Он выпрямился, в глазах его мелькнуло жесткое, беспощадное выражение.- Слаб ты со мной тягаться, раис. Я-то всегда выйду сухим из воды, а ты сам себя погубишь! Разные у нас с тобой пути, дорогой.
Аликул исчез, и Кадыров остался один.
Он сидел на диване, сгорбившись, стиснув коленями большие, тяжелые руки, которым доводилось когда-то держать и кетмень и винтовку. За окном быстро темнело, в кабинете тоже было темно…
Вот и пришел час расплаты, Кадыров…
А до этого часа - был в твоей жизни другой час, когда ты, приняв победы колхоза за свои собственные, стал уважать только себя, верить только себе. Жизнь ушла далеко вперед. Люди мужали, учились, тянулись изо всех сил, чтобы быть вровень с временем. А ты самодовольно стоял в стороне, полагай, что все уже постиг, и, как попугай, твердил одно: «Я практик… У меня опыт!» Хотя опыт твой старел, как все стареет в жизни. Ты оброс жирком, Кадыров, и сам не заметил, как твоя суровая решительность превратилась во властность, хозяйская расчетливость - в трусливую осторожность, спокойное оознание своей силы - в сытое, тщеславное самодовольство. Ты не хотел этого замечать!
Погляди, Кадыров, кого ты пригрел, с кем советовался все эти годы, кого называл своими друзьями! Только что волчьим оскалом сверкнула тебе в глаза беспощадная усмешка Аликула. А Гафур, Рузы-палван, Молла-Сулейман - разве они лучше, разве не стоят они один другого? Ты чванился, хвастал перед самим собой: «Дехкане меня на руках готовы носить!» А кто расточал перед тобой льстивые речи? Воры, нлеветники, подхалимы! Ты утешал себя в трудные минуты: «Мне есть на кого опереться». Но кто поддерживал тебя, пока ты был в чести? Волки и лисы?
Но они-то и были тебе нужны, Кадыров! Сладкими словами, от которых кружилась твоя голова, они баюнали твою совесть. Им не претили твоя самоуспокоенность, самонадеянность, они стремились показать тебя - тебе же - таким, каким ты, уже не был, до сказочных размеров раздувая твои истинные и мнимые достоинства. Они помогали тебе жить спокойно, и ты считал себя достойным всяческих похвал, ты даже искренне уверовал в свою правоту, когда объявил войну «покорителям целины». В твою душу ни разу не закралось сомнение: «Как же так - ведь если я прав, почему меня окружают не лучшие люди кишлака, а лишь те, у кого на уме пиры да забавы?..»
Опьяненный тщеславием, ты по доброй воле на все закрыл глаза, чтобы не видеть правды. Теперь ты узнал цену своим друзьям. Они предали тебя, а ты запутался и не можешь отомстить им, вывести их на чистую воду. У тебя связаны руки, Кадыров! Иначр и не могло быть! Ведь Аликул сказал правду: в любом случае он сумеет выкрутиться, представ перед народом кроткой овечкой. А откройся ты во всем перед колхозниками, перед партией, тебе, пожалуй, придется распрощаться с партбилетом.
Нет, ты еще не все понял, раис! Вот и сейчас ты думаешь о себе, о том, как спасти свою шкуру! Чтобы сохранить партийный билет, ты готов пожертвовать партийным долгом и честью, ради этого ты пошел уже на молчаливую сделку с Али- кулом! Значит, главное для тебя - не служить партии, а только быть в партии? Но так и перестают быть коммунистами, Кадыров!
Нет, ты еще не все понял…
Ты ведь все еще думаешь, что Умурзакова и ее друзья отстаивали свои планы из карьеристских соображений. Ты до сих пор считаешь, что они тебя «подсиживали». Когда ты с горечью заявил Аликулу: «Умурзакова добилась-таки своего!», - ты ведь хотел этим сказать, что она стремилась к каким-то благам лично для себя. Потому, мол, (и торжествует!
Ты так и не видишь, раис, большой их правоты. Не видишь хрустальной сердцевинки этой правоты: заботы о народе, веры в народ. Теперь, видя, как мечта их становится явью, ты сожалеешь, что оплошал, промахнулся, что в свое время не рискнул вместе с ними. Но вспомни, что удерживало тебя от риска? Ты боялся поплатиться почетной своей должностью за рискованную попытку, а боялся, не веря в удачу, не веря в своих дехкан. Не знал их, вот и не верил в их мудрость, зоркость, силу.
Нет, не прошла еще твоя слепота, Кадыров!
И если ты не наберешься мужества, не отрешишься от мелких забот о своей особе, не взглянешь правде в глаза, не постараешься понять все- все, до конца, - ты останешься совсем один.
А это самое страшное в жизни - остаться одному…
Глава тридцать вторая ДОЛГОЖДАННЫЙ ДЕНЬ
Алтынсайцы на общем колхозном собрании выбрали председателем правления «Кзыл Юлдуза» Алимджана. Кадырову дали звено в одной из новых, Целинных бригад. «Можно считать, легко отделался, - с горечью подумал бывший раис, - могло быть хуже. Что ж, поделом тебе… размазня!» Так и не отважившись на полное и чистосердечное раскаяние, Кадыров намеревался загладить свою вину честным трудом на целине, а кстати показать всем, что есть еще у него порох в пороховницах. Прежние друзья от него отшатнулись, но он был рад этому: отдалившись от них, он уже не чувствовал себя их соучастником.
К концу августа по арыкам новых поселков побежала вода. По всему району началось массовое переселение, которое, по расчетам райкома и сельсоветов, должно было завершиться перед уборной урожая. В кишлаки, выросшие в пустынной степи, вселялись колхозники Алтынсайского, Яккатутского, Аккумского и Кук-Ташского сельсоветов. Степь оживала. Оживала степь, где, раньше встречались лишь редкие землянки чабанов, от которых она казалась еще пустынней, необозримее, неприютней. Многие из колхозов, расположенных по соседству с «Кзыл Юлдузом», успели уже вспахать целинные земли, пришедшиеся на их долю. Яккатутцы, посоветовавшись с трактористами, решили дополнительно освоить еще двести гектаров целины. Целинная степь переставала быть целинной. Камешек, кинутый ал- тынсайцами, рождал лавину.
В Катартале почти все семьи, - а их там было не меньше двадцати, - покидали старые дома. Новоселы побывали в новом кишлаке, придирчиво осмотрели отведенные им жилища, навели порядок во дворах и на приусадебных участках, посадили плодовые деревья, заготовили топливо на зиму. Кишлак был хорош, он сразу полюбился катартальцам, и они спешили в нем обосноваться.
Наконец наступило утро переселения.
Рано, перед рассветом, в Катартал прибыла колонна грузовиков и выстроилась длинным праздничным караваном на единственной улице. ,Борта машин были украшены кумачом, над кабинами пламенели плакаты, на радиаторах бились по ветру красные флажки. На каждом из грузовиков, на борту или на кабине, крупными буквами было начертано имя главы семьи, для которой предназначалась машина.
В кишлаке царило радостное оживление. В центре его, прямо на улице, разожгли костер, который казался издалека огромной, трепетной махровой розой. Пока катартальцы с веселым энтузиазмом грузили на машины ковры, столы, одеяла, кровати и непременные громоздкие, тяжелые сундуки, набитые одеждой и всякой домашней утварью, у костра не смолкала бодрая музыка. М.ер- но гремел бубен, гортанно трубили карнаи, звенели струны дутара и танбура, переливчато пели сурнай и флейта. Музыканты старались, и дех- нане, не удержавшись, один за другим пускались в пляс. В этом празднестве участвовали. не только катартальцы, сюда пришли гости из Алтынсая - поплясать, повеселиться, порадоваться за друзей, родичей, товарищей по труду. Были тут Бекбута, Суванкул, Керим. Собралось много и других алтынсайцев. Когда начал плясать Керим, к костру сошлись все колхозники, гости и хозяева. Они дружно хлопали в ладоши, подбадривая танцора, и Керим унруго, как пружина, взлетал над землей, лихо перебирал плечами, кружился волчком, стремительно переступая с ноги на ногу. Гибкий, ловкий, он был подвижным, как пламя, и казался невесомым, как пламя1
Разгоряченный, с каплями пота на висках, он остановился против Суванкула, приглашая тракториста поразмяться в танце, а тот потянул за собой Бекбуту. Суванкул не столько плясал, сколько топтался на месте, тяжело поворачиваясь, неуклюже взмахивая богатырскими ручищами. Земля гудела у него под ногами. А Бекбута с кокетливой грацией вьюном вился вокруг друга, двигая бровями, умильно улыбаясь, подмигивая. Зрители смеялись, аплодировали, танец имел успех. Керим, полный сил, задора и восторга, приглашал в круг новых и новых танцоров. Пришлось показать свое уменье и Смирнову с Погодиным. Погодин был грузноват, но в веселом этом.состязании одержал верх над инженером: он так плясал вприсядку, такие выделывал коленца, что все только диву давались!
Утро постепенно вступало в свои права. Оно началось робкой розовой полоской у горизонта, потом зарозовели пышные облака, скопившиеся на востоке. Вскоре весь, воздух стал прозрачнорозовым, и уже в утреннем свете, залившем горы, небо и землю, побледнело пламя костра, но ярче заалел кумач на машинах.
Погрузка была окончена. Перед дехканами с короткой речью выступила Айкиз, после нее взял слово Уста Хазраткул. Он был в тот день вдвойне именинником: вместе со всеми катартальцами бригадир строителей перебирался в новый кишлак, а кишлак этот был детищем самого Уста Хазраткула. Голову мастера не покрывала обычная соломенная шляпа, он заменил ее новенькой тюбетейкой: по случаю праздника он обзавелся новыми сапогами, брюками-галифе, серым камзулем. Принарядившись, он выглядел не таким длинным и нескладным, как в старой одежде.
- Нынче у нас праздник; друзья мои, - сказал Уста Хазраткул. - Большой праздник! Такие выпадают не каждый год. Новый дом - это новая жизнь, оттого-то с такой охотой переезжают люди в новые жилища. Поселишься в новом, доме, - а он во сто раз краше прежнего, - и своими глазами видишь, всем сердцем чувствуешь: «Да, сегодня я живу лучше, чем вчера] Не зря я, значит, трудился, вознаграждены мои старания». Когда одна семья переселяется, радуются и сами новоселы, и родные их, и друзья. Веселым новосельем отмечают они этот день! А тут весь кишлак снимается с места, новоселье ждет всех катар- тальцев! Великая это радость, друзья, и спасибо за нее родной партии, всему народу1 А я, дорогие, счастлив еще тем, что это ведь моя бригада приготовила вам такой подарок!- Бригадир горделиво разгладил свои пышные, чуть опущенные книзу усы. - Не хвалясь, скажу, молодцы мои работали не. покладая рук и одно держали в уме: как бы сладить такие дома, чтобы вы, друзья мои, ни к чему не могли придраться! Мне тоже дали дом в этом кишлаке, и уж поверьте, заживу я в нем на славу, а я-то знаю толк в домах! Лишь слепым упрямцам это переселение не в радость, а ® тягость. Есть у нас в кишлаке такие… Они остаются в Катартале, и мне их, ей-богу, жалко! Подождем, может, они еще прозреют. Вас же всех я от души поздравляю с новосельем, желаю вам на новом месте светлой, честной, счастливой жизни, и - на правах хозяина - приглашаю в новые наши дома.
- По машинам, друзья!
Новоселы и гости с шумом разместились в грузовиках. Праздничный караван двинулся. Впереди, на газике, ехали Айкиз, Алимджан, Смирнов, Погодин. За ними - грузовик с оркестром. Дальше - машина с семьей и имуществом Уста Хазраткула, которому выпала честь первым из новоселов въехать в новый кишлак и занять новый дом.
Катартал опустел, но ненадолго. По инициативе Алимджана здесь предполагалось создать молочную ферму, за которую новый раис ратовал уже давно, но встречал до последнего времени упорное сопротивление Кадырова, смотревшего и на ферму, как на лишнюю обузу.
Катартальцы с музыкой, с песнями проследовали через Алтынсай. Зазеленели с обеих сторон дороги хлопковые поля. Гости распрощались с хозяевами, спрыгнули с машин, заторопились в свои бригады.
Караван с новоселами хорошо был виден с того участка, где работала бригада Муратали. Услышав гром оркестра, ликующие возгласы, старик обернулся к дороге и долго стоял, сурово сомкнув губы, то ли с завистью, то ли с неодобрением глядя на грузовики, сливавшиеся в длинную алую ленту.
Муратали не пошел в Катартал проводить своих земляков в недальний, счастливый путь. Он не хотел ожесточать свое и без того наболевшее сердце. Чуть-чуть завидуя новоселам, он не мог понять, как решились они оставить родной кишлак, где столько лет жили, горюя, радуясь, растя детей, где земля была полита их потом, а могилы близких - жгучими слезами, где с таким тщанием, так бережно и любовно ухаживали они за каждым деревцом, за каждой зеленой травинкой. Глядеть на то, как они уезжают оттуда, - все равно, что смотреть, как рубят и увозят деревья, оставляя в земле корни, без которых дереву не жить.
Так думал старый Муратали. А еще с нежностью и тревогой думал он о своем урюковом дереве. Каким-то оно стало за это время? Зреют ли его плоды? Не ленится ли сосед, взявшийся присматривать за урюком, поливать прихотливое дерево?
Муратали давно не был в Катартале. Настала страдная пора, а в такие дни он всегда ночевал на полевом стане. По чести сказать, хотя сам Муратали не хотел в этом, сознаться, его не тянуло домой. Тоскливо было изо дня в день отмерять в одиночестве длинный путь от Катартала до Алтын- сая и обратно. Дома' стало пусто и неуютно, когда ушла Михри…
Муратали любил дочь больше всего на свете. Ей не было и двенадцати 'лет, когда она потеряла мать. С тех пор Муратали неусыпно заботился о дочери, наставлял ее, воспитывал, радовался ее успехам, гордился ее прямотой, честностью, трудолюбием, а когда она прихварывала, на руках относил ее в Алтынсай. Он часто повторял, что Михри для него - и зрачок и белок…
И вот уже несколько дней как он встречается с ней только на работе, дает ей как бригадир нужные указания и тут же отворачивается, отвечая упрямым молчанием на ее слова, просьбы и слезы. Михри искала примирения, она все делала, чтобы смягчить отца, но Муратали оставался непреклонным. Все видели, как тяжело переживает он ссору с Михри. Он за эти дни стал еще суровей, неразговорчивей. Но как ни тяжело ему было, на уступки он не шел и строго-настрого запретил всем произносить при нем имя дочери. Он не мог простить Михри ни позорной любви к Кериму, любви, не получившей отцовского благословения, ни того, что она, вопреки его воле, согласилась переселиться в новый кишлак.
Сейчас она, верно, сидит на одном из грузовиков, возле вещей, которые забрала из дому, а рядом развалился Керим. Оба они весело, беспечно смеются, и нет им никакого дела до старого Муратали, «темного, глупого старика», как назвал его этот невоздержанный на язык мальчишка.
Он и не догадывался, старый упрямец, что Михри, уже получив дом в новом кишлаке, о переселении еще не помышляла. Айкиз посоветовала подруге:
- Подожди пока уезжать из дому. Не серди отца. Пусть сама жизнь его образумит.
- А что скажут дехкане, Айкиз-апа? - возразила Михри. - Я комсомолка, призывала всех переселяться, а сама остаюсь в старом доме!
- Не бойся, дехкане тебя поймут. Потерпи немного. Одной тебе нельзя переселяться. Нехорошо это…
И Михри согласилась с Айкиз. - ведь и она любила отца больше всего на свете…
Глава тридцать третья
ПРОЗРЕНИЕ МУРАТАЛИ
На другой день Муратали занемог. Пришлось лечь в районную больницу. Он уже давно страдал болезнью печени, но на этот раз приступ оказался особенно острым.
Бригадиром вместо себя Муратали оставил Гафура- назло дочери, назло Айкиз, приютившей строптивицу, назло самому себе! Старик недолюбливал Гафура, но из упрямства убеждал себя, что Гафур человек надежный. Он, правда, любит гонять лодыря, да это, верно, оттого, что черная работа не по нем, а когда ему придется отвечать за всю бригаду, он подтянется, не захочет уронить свое достоинство. Алимджан в тот день был в районе, а председатель совета урожайности Аликул с легким сердцем одобрил решение Муратали. Гафур мог ему пригодиться. Пусть покомандует бригадой, понаслаждается властью, - власть всем по сердцу…
В больнице Муратали пробыл около двух недель. Михри несколько раз пыталась пройти к нему, но он не велел ее пускать. Наведывался в больницу и Керим, но и ему не удалось проникнуть к больному. Муратали никого не хотел видеть. Врачам и сестрам, которым раздражительный старик доставлял немало хлопот, ничего не оставалось, как пуститься на хитрость: они брали от Михри и Керима передачи, но не говорили Муратали, кто их принес.
Почувствовав себя лучше, Муратали попросил немедленно выписать его. Не без скандала добился своего. Когда он вышел на улицу, у него с непривычки закружилась голова. Он превозмог слабость и твердым шагом направился к шоссе, где сел на попутную машину. Однако до Алтын- сая он не доехал, а сошел неподалеку от своего участка. Все дни, пока он лежал в больнице, его грызла одна забота, одна тревога: не подвел ли его Гафур? В эту пору хлопок нуждался в тщательном окучивании, в своевременном поливе. Муратали хотелось поскорей увидеть свой хлопчатник.
Время близилось к вечеру. В поле никого не было. Миновав земли соседних бригад, Муратали добрался до своего поля. Сердце у него упало. Поле было запущенным, кое-где хлопок густо зарос сорняком, в иных междурядьях на сухой, плохо обработанной земле валялись опавшие цветы и бутоны. Случилось самое страшное: хлопок, не получивший воды и ухода, начал сбрасывать цветы1 Еще день-другой, и все цветы осыплются. Зеленые, похожие на орехи, коробочки, уже появившиеся в нижней части кустов, останутся, а новых не будет!
Так Гафур отплатал старому Муратали за все добро! Гафур и думать не думал о хлопке, о чести бригады, не следил, как работают дехкане, и те из них, кто всегда отличался нерадивостью, в эти дни совсем не брались за кетмень. Хлопок красноречивей всяких слов рассказывал бригадиру о том, кто как трудился…
Это шайтан подтолкнул его назначить бригадиром Гафура1 Подлый, бессовестный человек, он опозорил старого Муратали! На других участках хлопок как хлопок, а у Муратали часть урожая пропала, он не сдержит слова, которое записал в своих обязательствах! Как могли сохраниться цветы, если земля тверда, как камень? Как расти хлопку, если его лишили света, тепла, влаги и воздуха? Подлый, бесчестный Гафур!
У Муратали слезы подступили к горлу. В отчаянии он смотрел на участок, где рядом с упитанными кустами пригорюнились забытые, непоеные, а в душе закипала злость и на себя и на Гафура. Вор, обманщик, лодырь и пьяница, вот кто такой Гафур! Он сам, как сорная трава, заглушившая хлопок, как вон та повилика, обвившая куст хлопчатника! Нежно обняв этот куст, прильнув к нему с дружеской доверчивостью, она душит хлопок! У повилики нет корней, она питается соками растений, которым дарит свою но- варную дружбу. Растение высыхает, гибнет, а повилика торжествующе тянется к солнцу. Так и ты, Гафур, кормишься чужой бедой! Старый Муратали доверил тебе бригаду, положился на тебя, как на друга, а ты, почуяв свободу, бросил все и помчался на базар. Уж, наверно, все было именно так! Недаром же Михри назвала тебя спекулянтом. За хорошую цену ты готов продать совесть, дружбу, чужое доверие! Тебе, как повилике, вольготно лищь тогда, когда плохо другим. Где ни ступит твоя нога, там осыпаются цветы и лезет из земли сорняк!
Но погоди 1.. Не бесконечно твое благоденствие! От повилики можно избавиться. В том месте, где она разрослась, дехкане поливают землю керосином, поджигают его, и повилика обращается в пепел! А вместе с ней сгорает все, что росло по соседству… Тебя настигнет кара народа, Гафур, а Муратали уже наказан, жестоко наказан за упрямство, за то, что не научился отличать врагов от друзей. Дорого платит он за свою слепоту: загубленный тобой хлопок уже не спасти…
Муратали глубоко вздохнул, повернулся и побрел к полевому стану, чтобы взять кетмень и отвести душу в работе. Но на стане он неожиданно встретил Айкиз.
- Поправились, Муратали-амаки?! - воскликнула она с искренним дружелюбием. - Я от души за вас рада!
- Радоваться-то нечему, - потерянно сказал бригадир. - Беда у меня, дочка…
Лицо у Айкиз стало серьезным. Она участливо кивнула.
- Знаю, Муратали-амаки. Я сегодня прошлась по всем участкам, была и на вашем. - И спросила с мягким упреком: - Как же это вы, ни с кем не посоветовавшись, поставили бригадиром Гафура?
- Я сказал Аликулу.
- И Аликул согласился с вашим решением? Непонятно. Всем же известно, что за птица Га- ФУР!
- Ох, дочка… Я-то вот поверил этому нечестивцу.
- Так ли, Муратали-амаки? - В голосе Айкиз слышалось испытующее сомнение. - Вы не знали, что представляет собой мой дядюшка?
Муратали поднял на нее глаза, в ноторых были сейчас только печаль и усталость, и тяжело вздохнул:
- Знал, дочка. Я сам во всем виноват.
- Да вы не огорчайтесь, Муратали-амаки! - ласково сказала Айкиз. - Хлопок еще можно спасти.
- Ты добрая девушка, Айкиз. Но боюсь, что спасти его трудно.
- А мы постараемся. Придумаем что-нибудь!
- Поздно думать, дочка! - Муратали обреченно махнул рукой. - Бригаде понадобится не меньше недели, чтобы выходить хлопок. У нас ведь немало и других забот. А за неделю чахлые кусты сбросят все цветы и бутоны.
Айкиз задумалась, и снова ее лицо осветилось ободряющей улыбкой.
- Никогда не надо терять надежды, бригадир! Увидите, все будет хорошо. Идите домой и отдохните. Вы давно из больницы?
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги