Сильнее только страсть

Глава 5

Никогда еще Джиллиане не приходилось находиться во главе стола, на самом почетном месте. И сейчас она молила Бога, чтобы никогда больше и не пришлось. Согласно традиции, молодожены должны были на глазах у всех есть с одного блюда, и супругу предписывалось отдавать своей будущей спутнице жизни самые лакомые кусочки. Однако Карлейль чувствовал, что подобное поведение с его стороны показалось бы Джиллиане в лучшем случае насмешкой, если не оскорблением, и постарался не очень ретиво следовать обычаю. У него не выходили из головы слова, сказанные ею перед приходом королевы, они прозвучали как вызов, конечно, не нарочитый, но обязывающий быть готовым если не к явному сопротивлению, то к определенным трудностям в общении с человеком, привыкшим к одиночеству. Тем более что он отнюдь не имел намерения принуждать ее к чему-либо, хотя в то же время не мог себе вообразить, что предстоящая ночь не станет брачной.

Самый первый тост произнес Роберт Брюс, не спускавший глаз с Джиллианы и отметивший про себя, что она кажется более спокойной, не такой далекой от всего происходящего, как раньше, хотя остается такой же неулыбчивой. После Брюса звучало еще множество тостов, с каждым разом все непристойнее. Менестрели не отставали от них в своих песнях, которые сопровождались раскатами смеха, особенно с той стороны, где сидели шотландцы. Многие из песен Джиллиана знала, даже могла сама спеть, но никогда раньше ей в голову не приходило, что, к примеру, слова о «руке, скользящей между цветами у леди» могли иметь иное значение, догадавшись о котором она не могла не покраснеть.

Джон нередко подавал знак слуге, чтобы тот наполнял ее чашу, вино с пряностями пилось легко и приятно, и она не заметила, как выпила несколько больше, чем хотела. Карлейль посчитал, что так будет лучше.

Гости кричали, что сегодняшние молодожены чересчур тихи и застенчивы, призывали их включиться в не слишком пристойные разговоры, подхватить припев очередной песни со словами «Уложи поскорей эту леди...». Песня была последней и входила в разряд традиционных, после чего супругу следовало поступить согласно тому, что рекомендовалось в ней.

Карлейль, судя по всему, не пропустил пожелание мимо ушей, потому что снял руку Джиллианы со стола и положил к себе на колени.

– Там очень твердое, – сказала она, покраснев еще больше.

– И это все для тебя, – ответил он в духе только что звучавших застольных разговоров. – Но не сию минуту, а немного позднее.

Он ожидал, что она вырвет руку, но она слегка сжала то, что находилось у нее под пальцами, – ее движение еще нельзя было назвать лаской, но и отвращением тоже. Скорее досмотр, исследование, потому что она произнесла совершенно серьезно, не в силах скрыть волнение:

– Весьма интересно. Как и поцелуи.

Заявление он воспринял с тайным восторгом и посчитал его необычайно смелым для ее возраста и воспитания, и его вожделение уже вырвалось наружу. Но он осилил себя, вспомнив свою Марту, которая и годы спустя после первой ночи опасалась его силы и страстности.

Менестрели отложили музыкальные инструменты, и королева Изабелла, снова взяв на себя роль блюстительницы традиций, захлопала в ладоши и объявила:

– Пойдемте, дамы! Нам предстоит готовить новобрачную для постели!

Джиллиана кинула на Карлейля испуганный, растерянный взгляд, с которым и вышла из зала, а он подумал, что не так уж бесстрашна его юная супруга, как только что ему казалось.

Король Англии, все время проявлявший весьма мало интереса ко всему действию, тоже поднялся от стола и покинул зал под предлогом срочных дел государственной важности, оставив своих баронов для дальнейшего поддержания традиций, соответствующих отмечаемому событию.

Роберт Брюс, отойдя от группы шотландцев, прибывших с ним в Виндзор, , приблизился к Карлейлю и уселся рядом.

– Ну как, – повторил он свою излюбленную шутку, – она еще не прирезала тебя?

Карлейль отвечал в его же духе:

– Хочу надеяться, она потерпит хотя бы до завтра. Роберт посерьезнел.

– Завтра, даст Бог, мы тронемся отсюда, – сказал он и добавил в прежнем тоне: – Смотри, чтобы она могла управлять конем не хуже, чем тобою...

Обычно Мария не принимала участия в таких действиях, как подготовка девушки к брачной ночи, но сейчас поднялась из-за стола вместе с другими женщинами и отправилась в комнату для гостей. Она понимала: Джиллиане будет мучительно неприятно предстать голой перед посторонними женщинами и тем более мужчинами, которые станут разглядывать ее шрамы, интересоваться их происхождением, и собиралась избавить девушку от части переживаний хотя бы тем, что сама поможет ей раздеться. Никто, конечно, не посмеет помешать сестре короля и недавней воспитательнице помочь снять одежду с ее подопечной.

Женщины предложили Джиллиане воспользоваться отдельной комнатой и затем препроводили в гостевую, подготовленную для брачной пары. Кровать не была широкой, по поводу чего Эдит легкомысленно заметила, что шире и не нужно: ведь мужчина и женщина составят одно целое. Она и королева уже начали расстегивать на Джиллиане платье, когда Мария отстранила их и сама принялась за различные ленты и крючки, успев вовремя прикрыть роскошными волосами девушки длинный шрам на плече.

Зато цепочка с рубином на шее была замечена, и королева спросила, откуда у нее такая драгоценность.

– Мой подарок, – коротко объяснила Мария.

Она уже освободила Джиллиану от платья, которое передала Эдит, а Рианнон достались остальные части одежды и обувь.

Теперь новобрачная стояла совершенно раздетая, если не считать золотой цепочки и того, что волосы прикрывали плечи и грудь, доходя почти до бедер. То ли оттого, что впервые в жизни ее выставили напоказ, то ли от предвкушения того, что неминуемо должно произойти, ее соски отвердели, и она чувствовала возбуждение.

Долго ожидать в женском обществе не пришлось: двери широко распахнулись, и в комнату вошли Роберт Брюс, Уорик, Глостер, подталкивая перед собой совершенно обнаженного Джона Карлейля, которого они успели раздеть в соседней комнате. Появление новобрачного сопровождалось смехом и притворно негодующими вскриками многих из присутствующих женщин, а мужчины, столпившиеся у дверей, начали высказывать свое восхищение красотой и статями невесты. Сестра Мария и тут была настороже и повернула ее так, чтобы в поле зрения находилась грудь, а также не отмеченные шрамами спина и ягодицы.

– А теперь довольно, – шепнула она Джиллиане. – Скорее в постель.

И та не заставила себя упрашивать, нырнула под одеяло и натянула его до самого горла, взглядом поблагодарив Марию, которая кивнула в ответ.

– Ну что ж, – со смехом возгласил Брюс, – им есть чем заняться и без нас. Пошли отсюда!

Он поклонился королеве и направился к выходу. Та, пожелав новобрачным счастливой ночи, последовала за ним, и то же сделали все остальные женщины и мужчины. Последний из них плотно закрыл за собой дверь.

Джон Карлейль стоял молча и неподвижно в том виде, в каком его ввели в комнату, пока все не ушли. Только тогда он шагнул к двери, задвинул засов, после чего обернулся и посмотрел на жену.

Та неподвижно лежала, закрывшись до подбородка, и, казалось, чересчур внимательно и изучающе смотрела на него широко открытыми серьезными глазами. В достаточно ярком свете множества свечей она видела, что и раздетый он выглядит таким же огромным, как в одежде. Темно-рыжие волосы спадали на плечи и прикрывали нижнюю часть лица, такого же цвета были они у него на могучей груди, а также на животе и еще ниже. Под ее взглядом он снова ощутил возбуждение, и глаза Джиллианы раскрылись еще шире, наблюдая удивительное незнакомое явление.

– Сейчас я должен буду прикоснуться к тебе, – сказал он, не отходя от дверей. – Мы должны стать мужем и женой.

– Да, я знаю, – отвечала она. – Только хочу признаться вам, что я... что мое тело испорчено.

У него упало сердце: он подумал с удивлением и злостью, что она признается ему в утере невинности. Ну что ж, решил он, даже лучше – он не должен будет беспокоиться, что причинит ей боль, поскольку она уже достаточно опытна.

Но пока он пытался успокоить себя, отрешиться от чувства свирепой ревности и горького разочарования, Джиллиана вдруг откинула одеяло и с трогательной естественностью, поднявшись с постели, отодвинув мешающую ей преграду из собственных волос и не сводя глаз с его лица, показала ему один за другим свои шрамы.

От движения рук ее груди приподнялись и напряглись, откинутые волосы позволили рассмотреть каждый изгиб тела, и вначале он не видел вообще никаких шрамов и рубцов, но потом, заставив себя слегка успокоиться, взглядом опытного воина смог определить причину каждого ранения и чуть ли не силу удара.

Джиллиана не сумела прочесть по его лицу и понять чувства, овладевшие им. Больше всего ее беспокоило, что он может отнестись с презрением к ее отметинам на теле, которыми она дорожила, считая их знаками вечной преданности отцу, его урокам, памяти о нем. Она приготовилась к яростному противодействию, если бы Карлейль позволил себе сказать что-либо насмешливое или уничижительное. Но он только негромко произнес:

– Расскажи мне сама о своих ранениях.

Он понял вдруг, что испытывает даже некую радость при виде ее шрамов, рассказ о которых может помочь ей избавиться от чувства страха, уменьшить напряжение. Шрамы изгнали из его души злую ревность, вернули спокойствие.

Уловив в его голосе подлинный интерес, даже уважение, Джиллиана снова откинулась на подушки и заговорила.

– Я сама виновата, – услышал он ее искреннее признание. – Потому что ошибалась и за ошибки должна была поплатиться. Разве не так?

Его восхитила ее прямота – в ней он увидел доблесть истинного воина.

Она продолжала говорить, а он тем временем подвинул к постели поднос с едой и флягу вина.

– ...Вот этот я получила в одиннадцать лет. – Джиллиана дотронулась до своего плеча. – Питер был тогда выше – меня... вы его видели недавно в лесу... я, помню, сделала неправильный выпад, смотрела на него, а не на клинок...

Карлейль присел рядом с ней на постель, протянул бокал с вином. Он понимал, что происходящее приобретает несколько курьезный характер: супруг сидит и слушает полудетский рассказ, вместо того чтобы схватить новобрачную в объятия, накрыть своим телом, совершить то, чего она так боится, но что, несомненно, вызывает у нее немалый интерес.

Однако он продолжал внимательно слушать, а она, ощущая его внимание, продолжала благодарно рассказывать.

– ...А вот этот, – она коснулась левого бедра, – когда мне исполнилось четырнадцать. Мой другой напарник, он оказался намного сильнее меня, хотя я более быстрая и ловкая... Я тогда только начала биться настоящим большим мечом и еще не привыкла к его весу...

– Вижу, рану прижигали, – сказал Карлейль, наклоняясь к ее ноге и легко проводя пальцем по рубцу.

– Да. Брат Уолдеф, помню, говорил, что если бы еще на дюйм глубже, то ногу не спасти.

Спокойствие, с которым говорила о своих ранах юная красивая девушка, так поразило его, что он почувствовал необходимость сделать большой глоток вина.

Джиллиана тоже немного отпила из своего бокала, глядя в глаза Карлейлю и видя в них теплоту и сочувствие.

– А третья рана? – спросил он.

И снова его палец заскользил по рубцу, туда, ближе к лону, однако его легкие прикосновения почти не ощущались.

– Тоже моя вина... вернее, травы, на которой я поскользнулась и упала прямо на острие меча. Но слава Богу, Питер все же успел выдернуть его из раны, прежде чем...

Она недоговорила: понятно и так, что она находилась между жизнью и смертью.

– Ее тоже прижигали, – сказал Карлейль, продолжая гладить рубец и позволяя себе захватывать ту часть тела, где рубца не было.

Пожалуй, самая необычная форма ласки по отношению к женщине, вдруг подумалось ему, и он чуть не улыбнулся. Дыхание участилось, возбуждение вновь охватывало его: Джиллиана смотрела попеременно то ему в лицо, то на его руку, но оставалась спокойной. Спокойнее, чем прежде.

– Теперь вы расскажите мне о своих ранах, – проговорила она, без опаски касаясь пальцами его изуродованной щеки.

Его пронзила вспышка желания, но он погасил ее, сказав себе, что ждать уже недолго, и, стараясь, чтобы голос не выдал его, рассказал о битве при Стерлинге, когда в него угодила вражеская стрела.

Закончив рассказ и отпив еще вина, он произнес с легкой улыбкой:

– Итак, брат Уолдеф отметил нас обоих каленым железом. – И добавил: – Допей свое вино. Мы уже немало поведали друг другу.

Не отнимая пальцев от его лица, она другой рукой приняла от него бокал и осушила его.

Все годы после смерти Марты он считал, что люди, особенно женщины, стараются не смотреть на его лицо, обезображенное шрамами, а уж о том, чтобы прикоснуться к ним, погладить, вообще не шло речи. А юное создание, которое он поспешил назвать своей женой, поддавшись внезапно охватившей страсти, так спокойно смотрит ему в лицо, с такой естественной легкостью касается его рубцов, что он не может не изумляться, не может не благодарить судьбу за то, что послано ему от ее имени.

Не отнимая одной руки от ее лона, он гладил ее лицо, волосы, касался груди. Джиллиана снова ощутила непонятное возбуждение во всем теле – и там, где к нему прикасались, и внутри.

Потом он отстранился, оставив ее в покое. Она в недоумении посмотрела на него.

– Вытянись на постели, – сказал он.

Она послушалась, с нескрываемым интересом не сводя с него взгляда, и, решив, наверное, что он находится в некотором сомнении, что и как делать дальше, постаралась его успокоить.

– Не знаю, что теперь будет, – сказала она, – но, клянусь, не стану сопротивляться и бороться с вами.

Теперь ему почти не удалось подавить смеха, но он сразу же накрыл ее губы своими, чтобы она не произнесла еще чего-нибудь подобного, а его крупные руки начали настойчиво ласкать ее груди. Он намеревался подольше гладить ее и ласкать, чтобы как следует возбудить, но понял, что сам приближается к тому состоянию, когда промедление может вызвать нежелаемый результат.

В отличие от него, отдающего себе полный отчет в том, что он делает и чувствует, она не понимала, что с ней происходит. Это пугало ее. Вернее, не пугало, а беспокоило. Не означает ли это, что она теряет над собой контроль и беспрекословно поддается, подчиняется ему, чего ей вовсе не хотелось, но было, если говорить правду, так приятно? Она запомнила, как отец учил ее не один раз: настоящий воин никогда никому не должен целиком, душой и телом, подчиняться, иначе он испытает худший род слабости. Так проигрываются битвы...

Однако сейчас следует ли сопротивляться? Ведь она сама только что сказала, что во всем подчинится ему. Да и как, в чем может заключаться ее противодействие? Чему давать отпор? И зачем? Разве то, что с ней происходит... произойдет, можно назвать поражением?

Мысли путались, стали разрозненными, нечеткими, сосредоточиться она не могла. Накатывали странные волны радости... нет, блаженства... потом отступали. Чтобы снова нахлынуть. Они зависели от действий его губ и рук. Дрожь наслаждения пронизала ее, когда его губы, язык, кончики пальцев коснулись ее шрама. Того, что у самого лона. Она не удержала вскрика, ощутила, что там, где только что были его пальцы, сделалось влажно. Все еще не осмысливая сути, она догадывалась, что становится не такой, как прежде, что уже начала движение в бездну, на дне которой ее ждет потеря собственной свободы, воли... Поражение в битве... В битве за что?..

Джон понимал, что должен торопиться. Что ж, если сейчас она не сумеет испытать всего, не достигнет вершины наслаждения, оставим на потом.

Осторожно коленом он раздвинул ей ноги и медленно вошел в нее, постепенно усиливая нажим. Он видел, как за одно мгновение в ее расширившихся глазах выражение крайнего удивления сменилось страхом, а затем – покорностью.

– Сейчас мне придется причинить тебе боль, – прошептал он, и ее веки дрогнули.

Он сильно надавил, немного приподняв ее и вновь опуская на подушки, чувствуя, что погрузился в нее целиком, что теперь она вся принадлежит ему и он может уже не бояться причинить ей новую боль.

Она почувствовала боль, однако не такую, как она думала, и вообще разве она не приучена к боли, не испытывала куда более мучительные ощущения. О нет, если что-то сейчас устрашило ее, привело в замешательство, то отнюдь не боль, а чувство наслаждения, которое она изведала сразу вслед за болью или одновременно с ней. Чувство, повторения которого жаждало все ее существо, и она, сама не сознавая своих действий, инстинктивно подчинилась ритму движений.

Жар ее тела, ощущение полного погружения, безраздельного обладания приблизили пик его блаженства. С не покидавшим ее чувством изумления она ощутила, как он, вздрогнув, внезапно обессилел, тело его сделалось тяжелее и стало менее горячим.

Но чувство наслаждения, блаженства не оставляло ее и вылилось в очень простое, незатейливое умозаключение, от которого чуть дрогнули в улыбке губы: а все же то, что сейчас произошло, весьма приятно, и повторение будет, по всей видимости, не хуже. Если не лучше...

Джон лежал возле нее на правом боку, обеими руками накрыв ее груди, играя сосками, которые начали снова твердеть.

Ее лицо показалось ему усталым, поэтому он сказал:

– Теперь тебе станет с каждым разом лучше.

С искренней наивностью, которая не переставала его забавлять, она ответила:

– Мне и сейчас неплохо. – И добавила: – Для меня больше не надо, но если вам нужно, то делайте.

Он нахмурился.

– Ты еще не все понимаешь, Джиллиана. Это будет нужно и тебе.

Она покачала головой и, приподняв руку, погладила его по лицу.

– Я хотела сказать, что вовсе не настаиваю. И вы из-за меня не беспокойтесь, пожалуйста.

Тоном учителя, разъясняющего простейшие вещи непонятливой ученице, он произнес:

– Ты моя жена, и мой долг доставлять тебе радость и удовольствие.

Ученица оказалась упрямой.

– Нет, – повторила она, – вы ничего не должны. Мне будет хорошо, если довольны вы.

Ее препирательство вызвало у него легкое раздражение. В наказание ему захотелось увидеть, как она будет извиваться под ним в пароксизме страсти и сама взывать к продолжению и повторению.

Возможно, она почувствовала его настроение, потому что прижалась к нему и коснулась губами шрамов на левой щеке, словно взывая о прощении. Его тело поняло ее призыв по-другому и ответило моментальным возбуждением. Он снова вошел в нее, так же медленно и осторожно, но сейчас не из опасения причинить боль, а с намерением сильнее возбудить ее, поиграть с ней.

Она откинула голову и смотрела на него ясным, доверчивым взором. И ему стало немного стыдно.

Но в следующий миг он уже ни о чем таком больше не думал и весь отдался чувству, сила которого его радовала и намного удивляла.

Брат Уолдеф и сестра Мария попивали темный и густой медовый напиток, мирно беседуя.

– У вас никогда не было сожалений, сестра, – спросил он, – что вы с самых ранних лет посвятили себя церкви?

– Нет, – ответила она. – Я самая счастливая из всех Плантагенетов моего поколения. У меня намного больше свободы, чем было у молодой жены моего отца Маргариты или у моей сестры Джоанны, больше разума, чем у моего несчастного брата, короля Эдуарда, и дольше жизнь, нежели у моих близких Элеоноры и Джеффри.

– Да, король несчастен, – согласился монах. – Он раб темных страстей, которые даже не умеет или не хочет скрывать, публично вознося своих мелких и тщеславных фаворитов.

– Будем надеяться, королева Изабелла даст жизнь существу лучшему, чем ее супруг, – задумчиво произнесла Мария.

Оба помолчали, потом Уолдеф снова заговорил:

– Мне не терпится опять увидеть Шотландию, однако я скорблю от расставания с вами, сестра. Для меня были весьма радостны последние годы общения с вами.

– Джиллиана больше нуждается в вас, нежели я, – твердо сказала Мария. – Ведь супружество, надо признать, не слишком подходящее состояние для нормальной женщины. Впрочем, – добавила она с улыбкой, – Джиллиану не назовешь нормальной.

Они негромко посмеялись, покачивая головами.

– И все же мы очень любим ее, – заключил Уолдеф. Приняв снова серьезный вид, Мария сказала:

– Мы так и не открыли Карлейлю, кто ее мать. Не думаю, что Джиллиана скажет ему.

– Но она должна, – возразил монах. – Между мужем и женой не должно существовать тайн.

– Еще одно спорное утверждение, брат, – заметила Мария. – Я бы на вашем месте не употребляла слово «должна». «Следовало бы» – подойдет лучше.

Уолдеф наклонил голову, соглашаясь. Положив руку на крест, висевший у нее на поясе, Мария произнесла:

– Я тоже не хочу расставаться с вами, Уолдеф. И приеду в Шотландию, если буду нужна ей... А еще я не очень верю, брат, улыбкам Брюса и его торжественным заверениям о мире. Он прекрасно знает, что король Эдуард не борец. Господи Иисусе, вся Европа знает, как он слаб. Он даже не смог бороться за Гавестона. А ведь он любил его.

Брат Уолдеф налил еще меда в кружку.

– Иногда мне думается, – сказал он, – что Плантагенеты вообще не знают, что такое любовь. У них в душах правят страсть и стремление к власти.

Мария мягко возразила:

– Я тоже из рода Плантагенетов, брат.

Он не смутился, а просто покачал головой.

– Вы отдали себя служению Богу, сестра.

– Интересно, что будет с ней? – задумчиво проговорила Мария, кивая в сторону гостевой комнаты. – С одной стороны, в ней страстность и сила, с другой – умение держать себя в узде и хладнокровие опытного воина.

Уолдеф взглянул на оплывшую свечу.

– Будем молиться, – сказал он, – чтобы Джон Карлейль оказался супругом, который ей нужен, а не только тем, какого она заслуживает... Я, пожалуй, пойду. Завтра мы рано отправляемся в путь. Шотландцы хотят поскорее вернуться домой. Многое здесь их беспокоит. Признаюсь, меня тоже...

Карлейдь заснул раньше, чем она. Они состязались еще дважды, и оба раза она выигрывала сражения. Наверное, сама она так бы не сказала, но так было. Для него. Он признавал свое поражение, однако не понимал почему... Ведь он вел себя умело, достойно, ласково. Говорил, правда, мало, но лишь оттого, что чувствовал: ей не очень нужны слова. Что касается ласк, то он видел, как они действовали на нее, – по учащенному дыханию, по твердеющим соскам, по влажности лона, по ее движениям... Так почему же, почему в самом конце, перед кульминацией, перед взрывом она словно брала себя в руки, ставила преграду и уходила, ускользала, так и не добравшись до вершины? В чем тут дело, и кто повинен, если можно говорить о вине? Он? Или она нашла тайный способ доказать свою способность владеть собой? Свою силу над собой и над ним?.. Он говорил себе, что так будет только в первую ночь. А потом, уже завтра, все изменится, и она подчинится его ритму, его страсти...

Он спал, закинув одну руку за голову, другая покоилась на ее теле, под грудью. При свете догоравших свечей его лицо казалось олицетворением спокойствиями она вдруг подумала, что еще не видела в жизни такого привлекательного мужчины. Тут же ее мысль показалась ей глупой и детской, даже попросту греховной, почти такой же, почти в том же ряду, что и пороки вроде злобы, зависти, обжорства, трусости. Он ее супруг перед Богом, и какая разница, как он выглядит, ведь она дала клятву любить и почитать его.

Но все равно он ей нравился, когда она вот так смотрела на него, спокойно спящего и не подозревающего о ее дурацких рассуждениях.

Она осторожно коснулась его лба, убрала прядь волос и подумала вдруг, удастся ли ей упросить его упражняться с ней во владении мечом и кинжалом, ведь ее молодые напарники Питер Энгер и Роберт Уорд останутся в Англии.