Симарглы

Эпизод II. Уроки города

Они валялись на крыше сарая. Кругом сплошное сено — целое море сена. Сухое, почти труха. Пахло пылью. Над крышей вверх гигантской шахтой уходил облачный туннель, и стены его бугрились мягкими кремовыми выростами. Не то мы на дне колодца, не то там наверху — дно. Из глубины туннеля светило солнце, отбрасывая блики, и если смотреть прямо на него, небо вокруг казалось темным.

— Хорошо, — сказала Лена.

— Еще как, — подтвердил Вик. — Только прохладно.

И в самом деле, сейчас, весной, было еще не очень жарко. Можно сказать, вообще не жарко, хотя солнце уже пригревало так, что можно было отказаться от курток, обходиться одними свитерами.

— Когда-то тут было лесничество, — рассказывал Вик. — Жил тут лесник, и было у него три сына. А потом…

— А потом появилась Сивка-Бурка…

— Потом тут неподалеку построили нефтезавод, и лесничество закрыли. Лесник скоро умер, сыновья в город перебрались. А русалки погибли.

— Какие русалки?

— Тут пруд рядом. В нем русалки жили. Думаешь, откуда я это место знаю? Когда мы со Стасом и… с кем же? Да, с Викой! С нами тогда Вика была… в общем, когда мы взяли этот регион, предыдущие наблюдатели нам пруд сдавали на контроль, как одно из самых опасных мест. Как сейчас помню: в болотных сапогах, по колено в тине, ходил с этими девицами беседовать.

— Красивые?

— Это сложно объяснить. Полуразложившиеся они были. Но красивые — да. Красота жути. Как будто уродство пытается стать чудом… или выродившееся чудо, не знаю. Когда я потом нашел их, превратившимися в грязь, я подумал, что это облегчение.

— Как это в грязь?

— А так. Прихожу: и весь пруд забит тиной. И кое-где тина имеет вид человеческих тел. Стрекозы жужжали, а в основном тишина была… — Вик помолчал, давая почувствовать, как тишина… но сегодняшняя тишина была мирной, спокойной, пронизанной солнцем. — У них другой род существования, чем у нас. Они — остатки былых пережитков, дремучие углы людских верований. Когда вера иссякает, они иссякают вместе с ней. Они — одна из попыток людей совладать со смертью. Такова жизнь.

Тихо шумел лес пока еще голыми ветвями. Но трава была: свежая, зеленая, она отросла везде — где можно и где нельзя. Она была хороша, как чужая ошибка. Лена подумала, что соскучилась по траве.

— А что случилось с этой Викой?

— Ничего не случилось, если хочешь, я вас познакомлю. Она ушла в тройку Совчука. А к нам пришел Артем.

— А Артем погиб?

— Погиб.

— Убили?

— Не знаю. Может быть, сам. А может быть, убили.

— Это как?

— Можно, я не буду пока тебе рассказывать? — Вик повернул к ней лицо, и Лена поразилась, как же он был серьезен. В серых глазах плескались солнечные блики и еще какая-то печаль. — Не самая приятная тема. Может быть, поговорим о чем получше? Вот, например, ты знакома с Каринкой?

— Нет, а кто это?

— Карина Георгиевна Джугашвили… нет-нет, не родственница, не смотри на меня так! Просто однофамилица. Считается одним из лучших городских магов Тринадцатого отделения. Она тебя будет учить городской магии.

— Городской?

— Ага. Помнишь, я тебе говорил? Ты никогда не задумывалась, что город — это живое существо?

— Нет. С чего бы?..

Шумели голые ветки. Тихо, как играющий котенок, шебуршала трава. И облачный тоннель, раздуваемый ветром, медленно, медленно разъезжался над их головами.

— Это очень важно, — сказал Вик. — Когда ты это поймешь, мы, наверное, все тебе расскажем.

— Мне нравится это «наверное».

— Ты не понимаешь, Лена. Ты видишь этот лес?

— Да.

— Представляешь, как там летом? Земля хлюпает под ногами, все влажно, все растет… это чаща, через нее не продраться. Пойти некуда. От горизонта до горизонта — пустынь, которая облекает тебя. Солнце, которое светит, никогда не погаснет. Вода, которая питает, никогда не иссякнет. Лес, который страшит, никогда не кончится. Ты можешь это представить?

Лена попробовала. В голове вставали какие-то картинки, как из фильма: море тайги под крылом самолета, солнце, которое встает над льдинами, пестрые полосы моря, густые заросли папоротника между бесконечных, как столбы храма, сосен…

— Не можешь, — прокомментировал Вик. — Для вас, выпускников современных школ, природа давно превратилась в картинку из учебника, в графики и диаграммы. А это среда. Это пространство. Это мир, который хочет поглотить тебя, растворить в себе, сковать.

— А город?

— А город хочет тебя выпить.

— Не понимаю…

— И не поймешь уже. Пока ты жила в нем, ты была девочкой, и город давал тебе. Он учил тебя, он формировал тебя, как одну из множества клеток, которые дают ему самому жизнь. А потом он потребовал с тебя то, что дал.

Вот это представлялось даже слишком хорошо. Смерть, когда никто твоей смерти не хотел, страх, когда никто не пугал тебя, боль, когда никто не причинял тебе зла. Сцепление случайностей. А почему это произошло? Потому что каждую ночь в городе какая-то девочка обязательно погибала у обледенелого подъезда, или у неаккуратной помойки, или в темной подворотне, или сгорая в бензине из пробитого бака… и не было никаких гарантий, что в следующий раз это не окажется Лена Красносвободцева.

Вот и оказалась.

Природа дает тебе жизнь, чтобы рано или поздно поглотить, и элементы, составляющие твое тело, станут землей, травой, болотом, облаками… грязью. Город дает тебе жизнь, чтобы твои страхи, твои надежды, твои любовь и ненависть наполнили его утробу, а потом он сыто отрыгнет тебя умирать на обочине.

— Это страшно, — сказала она, содрогнувшись. — Что-то поглощает, что-то иссушает… Неужели нет альтернативы?

— Нет, — голос Вика был безразличным, — нам это не страшно. Это жизнь. Так всегда. Тебе что-то дают, а что-то забирают. Но теперь тебе такое не грозит. Понимаешь, ты же симаргл. Ты из всего этого исключена.

Золотые солнечные блики. Трухлявое сено. И никого кругом. Ни одного человека на многие-многие километры вокруг, даже русалок нет. Только деревья, одинаково высокие, одинаково шумящие. И какие-то букашки ползают в сене. И воздух медленно движется по кругу над Землей. И наша звезда греет. А Лена на самом деле не имеет к этому никакого отношения, как и к жизни города. Потому что она мертва. Этот мир перемалывает живых в своей мясорубке, но ее это уже не касается.

Приятное чувство избранности и горечь… горечь, такая, что ей можно захлебнуться.

— Господи, — прорвалось у Лены. — Как же одиноко!

Вик помедлил с ответной репликой, но все-таки спросил:

— Ты любишь этого мальчика?

— ?

— Как его… Сергея Морозова.

— Черт его знает… — устало ответила Лена.

Она на самом деле не знала. Если это была любовь, то определенно не та, что прежде, и уж точно совсем не такая, какой ей, по мнению Лены, полагалось бы быть. Раньше она смотрела на него и думала: «Какой он клевый!» Теперь она вспоминала его — и у нее начинало тупо, неясно болеть в животе, словно там ворочался, шевеля клешнями, огромный краб.

— Я понимаю, что это немножко не то, — Вик говорил серьезно, как говорят только об очень важных вещах, — но я очень привязался к тебе, Лена. Даже полюбил тебя. Ты очень хорошая девочка. И Стас… ты похожа на его дочь, знаешь?

Лена сглотнула. То, о чем Вик говорил, это было человеческое, очень человеческое… совсем не то, что его объятие тогда, на крыше девятиэтажке. И в то же время Лена подумала, что человек никогда не сказал бы об этом так прямо, как сделал Вик. В словах чувствовалась бы какая-то фальшь, потому что человеческие чувства такие хрупкие — иногда они умирают, если они говоришь вслух. Вик шел прямо навстречу.

— У Стаса была дочь?

— Была…

Стас и Вик — это не совсем ее семья, и никогда не станут тем, что у нее было, или тем, что могло бы быть. Но все-таки… Они вместе живут и вместе работают. Наверное, это нечто большее, чем дружба… или может стать со временем.

Облака почти разлетелись, небо открылось высокое и чистое — пустое.

«А совсем недалеко под этим небом, — подумала Лена, — лежит большой город. Ходит множество людей. У каждого из них своя судьба и свое будущее, которого они не знают».

— Вик, почему ты так любишь крыши? — спросила Лена неожиданно для самой себя.

— Все любят крыши, — слегка удивился он. — Почем я знаю, почему! Наверное, ближе к небу себя чувствуют.

— Я о том и говорю! — Лена даже села. — Но у вас-то тоски по небу быть не должно.

— Да? — Вик тоже сел, прикрывая лицо ладонью от яркого света.

Облака разошлись совсем, и солнце било в двух симарглов яростно и торжествующе.

А потом Вик сказал серьезно:

— Может быть, это тоска по раю, которого нам не досталось?

Утра в Ирии были зябкие и прохладные — как в комнатах, где никто не живет. А закаты, напротив, удивительно теплые, словно бы мир напитывался к вечеру человеческим теплом. Но будущее для настоящего не служит утешением, увы, — и Лена сжимала в карманах продрогшие кулаки, пока шла через луг, на котором обычно паслись симорги. Сегодня здесь никого не было, и густые, особенно черные рассветные тени от сосен ближней рощи упали на росу, похожие на прутья тяжелой чугунной решетки. И на этой решетке, как на фоне шахматной доски, стоял, вскинув голову к небу, один-единственный симорг. Смотрел на сплюснутый красно-оранжевый шар солнца, всплывший над рекой, на слепящую дорожку воды.

Вик — или Стас? — рассказывал ей, что симорги не очень любили рассвет. Они выходили на пастбище тогда, когда солнце уже поднималось и теряло багровый оттенок. Ночью они спали в сосновой роще или выше по реке, где были намыты водой известняковые пещеры.

А этот симорг, такой же черный, как и решетка теней, глядел на солнце так, как будто для него ничего не было важнее.

Наверное, это и был симорг Каринки.

Когда Лена приблизилась, то поняла, что ожидает ее не только крылатый пес, но и его хозяйка. Просто последнюю на фоне симорга было не разглядеть. И даже вблизи они слегка сливались, потому что зверь оказался не черным, а рыжевато-каштановым, как небо сейчас, и Карина Джугашвили — ему в масть. Огненно рыжая, и даже глаза — тепло-карие, с красноватым отливом. А выражение глаз — холодное. Еще Карина носила оранжевый сарафан в крупных желтых подсолнухах, и выглядела лет на четырнадцать, не старше.

— Карина Джугашвили, — она протянула вперед худенькую ладошку.

Лена поколебалась, потому что не сразу поняла, чего от нее хотят, но руку пожала. Ответное пожатие Карины было не очень крепким, хотя девочка явно старалась.

— Елена Красносвободцева.

— Подходяще, — Карина улыбнулась уголком рта, так, как будто знала про Лену что-то неприятное. — Ну что, забирайся, да полетели.

— Что, прямо сейчас?

— Ага. Знакомься, его Вихрь зовут, — Карина потрепала гиганта по плечу.

Вихрь покосился на Лену доброжелательно, но, в общем, отстраненно.

— Очень приятно, — произнесла Лена слегка нервозно, но погладить его не осмеливалась: даже их Голиаф пока реагировал на нее своеобразно. Стас говорил — это потому, что она еще не прожила в Ирии достаточно долго и не приобрела запаха или чего там другого, что нравится этим зверям в симарглах.

Карина ловко вспрыгнула на собаку, и попросила Вихря лечь, чтобы Лена смогла — далеко не так изящно — на него вскарабкаться.

Толчок задними лапами… душа уходит вниз, куда-то на уровень желудка… Еще через несколько секунд Вихрь пробил облака.

Этот симорг и в самом деле оправдывал свое имя. Он летел быстро, исключительно быстро, куда быстрее, чем Голиаф. Лена даже подумала, что он похож на рыжую молнию, но не успела.

А в следующий момент они вынырнули из-под облаков уже в городе. И… черт побери, едва не врезались в телебашню.

На сей раз они оказались низко, почти на уровне крыш. Лена не выдержала, и закричала, симорг заложил крутой вираж, все завертелось у нее перед глазами. Это походило на аттракцион, только не бывает таких аттракционов, когда вокруг тебя кружатся дома, все еще голые кроны деревьев, потом очень-очень близко мелькают бензиновые лужи на мостовой, потом — кузов машины, потом — настороженно-безразличное лицо какой-то крашеной блондинки средних лет со вторым подбородком. А потом — хоп! — и Вихрь приземлился. Да ни где-нибудь, а на крыше Сибади.

Сибади — это Сибирский Авто-Дорожный Институт. По классическому университету, где училась Лена, ходили слухи, что там диплом можно купить как нефиг делать. Может, и можно. Но крыша у института хорошая, большая…

Лена буквально скатилась с собачьей спины на гудроновое покрытие.

— Они… не видят нас? — просипела она.

— Разумеется, — с великолепным безразличием пожала плечами Карина. — Когда хотим, мы можем быть невидимыми.

Лена не знала, почему симарглы так любят крыши. Честное слово, не знала. На крыше она была второй раз в жизни и ей это, честное слово, не нравилось — грязно, сыро, безлюдно. Крыши — это пустыня, место, для людей не предназначенное. Как ни странно, оно дальше от неба, чем наши улицы. Когда мы внизу, среди потоков транспорта, небо реет или висит — в зависимости от того, насколько поэтично вы настроены — над домами, и является как бы фоном нашей обычной жизни. Здесь, на крыше, небо оказалось буквально повсюду. Не драгоценная крышка сундука, а неуютная, влажная стихия, пустая и безжалостная. Лена зябко подумала, что ей очень жалко птиц.

— Вот мы и на месте, — Карина огляделась. — Ну-ка, чему тебя научил Вик? Вероятно, игре со стихиями?

— Что-то вроде того, — осторожно сказала Лена, вспомнив дракона, которого она тогда вызвала невесть откуда. После она ни разу так не смогла. Они с Виком занимались, Лена послушно закрывала глаза и пыталась представить себе то, что представляла тогда, вызывать те же чувства, что тогда испытывала, но все было бесполезно. У нее не получилось. Вик сказал, что так бывает.

— Ясно, — Карина скептически кивнула. — Подойди, пожалуйста, к краю крыши. Так близко, как осмелишься.

Вдоль крыши шел небольшой бордюрчик, так что Лена не поняла, в чем смысл предостережения. Тем не менее она подошла, почувствовала, как холодный бетонный край уперся ей в колени. Ветер бил в лицо, глаза слезились.

— Что ты видишь? — спросила Карина.

— Крышу дома напротив.

— А если повернуться кругом?

— Крыши и многоэтажки.

— А если налево?

— Развязку на Левый Берег, мост.

— А Иртыш видишь?

— Вижу.

— А телевышку?

— Да.

— А остановку?

— Вижу.

— А теперь скажи, про что я не спросила.

Лена размышляла секунды две.

— Еще три остановки?

— Нет.

— Ну тогда… переход?

— Нет.

— Пиццерию?

— Не гадай. Тут все элементарно. Я не спросила про людей.

Что-то в этой простой фразе — может быть, тон, каким она была произнесена — заставил Лену обернуться к Карине. Та стояла на черном поле крыши, в своем рыжем, раздуваемом ветром сарафанчике, в веревочных босоножках, скрестив руки на груди. Лена не могла видеть ее глаз, но девушке чудилось, что в них насмешка и неодобрение. Тогда Лена даже слегка рассердилась — еще чего, учить ее вздумали!

И тут Карина подошла к ней, оперлась коленом на край парапета, положила одну руку ей на плечо и доверительно прошептала на ухо:

— Люди — равноправная часть пейзажа. Привыкай к этому. Их слишком много, и поэтому они мозолят глаза, но так быть не должно. Надо помнить, что они есть. Потому что люди — это пища и строители города. И не бойся страха.

— В смысле?

— Ты не встала на парапет. Почему ты боишься упасть?.. — почти проворковала Карина, и с силой толкнула Лену.

Девушка неловко взмахнула руками, попробовала удержать равновесие, вцепиться хоть в ту же Карину — но рыжая внезапно приобрела гибкость ртути, увернулась легко и как бы даже презрительно. Край парапета тоже увернулся, даже не попал по пальцам, а вот улица, заплеванная мостовая полетела навстречу… И окурок… Ох, хоть бы не окурок!

Мостовая ударила по лицу жгучей болью. Кажется, так больно Лене не было никогда. Кровь… какие-то алые полосы на черном.

А еще — безумие, отсутствие разума, которое подступило самым краем. Мыслей нет. Смысла нет. Понимания нет. Чувств — и тех нет. Только что все было, и вот — ничего. И тела тоже нет, а вместо него — что-то отвратительное, что-то растерзанное, что-то, мучающее ее, хотя оно ей и не принадлежит.

— Ну что, вставай, лежебока? — насмешливо произнес голос Карины. Ее загорелая нога с обломанными ногтями, грязная подошва босоножки оказались совсем рядом с лицом Лены.

Девушке внезапно очень захотелось подняться на локтях и плюнуть кровью в лицо Карины, как, бывало, делали это партизаны или храбрые наши разведчики в старых фильмах, но поняла, что подняться не может. И вообще она сейчас умрет. Во второй раз. И никто ей не поможет.

— Вставай, — в поле зрения Лены оказалась ладонь Карины, под стать ноге: такая же худая, с тоненьким браслетом из бусинок вокруг запястья.

И, не зная почему, проклиная саму себя, Лена все-таки как-то смогла выпростать руку, чтобы подать навстречу… и встала.

Боль все так же терзала ее, но уже не мутилось в глазах. Более того, боль с каждой секундой становилась слабее.

А Карина оказалась ниже и так не очень высокой Лены почти на две головы.

— Вот видишь, — сказала она. — Бояться не надо. Не так уж и много костей ты сломала.

— Ты идиотка! — только и смогла высказать Лена. — Я же убиться могла!

— Это ты идиотка, — Карина показала на пятна крови на мостовой. — Тебе бояться нечего. Кто тебя убьет? Ты в руке Божьей. Если пальцы ее разожмутся, то смерть настигнет тебя, но не раньше. А разжаться эти пальцы смогут, только если ты сама попросишь Его об этом.

Лена молчала, тяжело, переводя дыхание. Тошнота, черное мельтешение в глазах уходили с каждым вздохом. Боль исчезала. Лена подумала: должно быть, забавное зрелище со стороны — видеть, как затягиваются раны быстрее, чем свертывается вытекшая из них кровь. Хотя, наверное, куда менее эффектное, чем это снимают в Голливуде.

— Это что, был первый урок? — спросила она наконец.

— О нет, — Карина улыбнулась, показав необыкновенно крупные клыки. — Это, так сказать, только вводная.

Довольно трудно иногда сообразить, как же общаться с людьми, с которыми живешь рядом. В Морском доме, согласно лекции Вика, жили еще Ирина Ламина, Матвей Головастов, мусульманин Мехмед, фамилии которого не знал, наверное, никто, кроме Сергея Петровича, и группа Глумова — троица приятных молодых людей (Глумов, Черненко и Саахидзе), которые регулярно делали Лене комплименты, встречая ее в коридоре, но появлялись в доме очень редко, ночуя непонятно где.

С Мехмедом, как ни странно, оказалось проще всего. Это был небольшого роста азейбарджанец, умерший где-то в середине века. Он казался живым ископаемым: морщинистый (хотя нестарый еще), косолапый, меланхоличный, с отрешенным взглядом карих глаз. Как-то он заговорил с Леной на кухне, когда она с утра пыталась сделать себе яичницу (как правило, большинство симарглов не готовили, а довольствовались тем, что находили в холодильнике — холодильник пополнялся всеми, кто вспоминал забежать в магазин, будучи на Земле). Он спросил у нее, умеет ли она готовить «яичницу по-кавказски», а когда она ответила, что нет, показал, как. И вообще оказался приятным, хотя излишне словоохотливым собеседником. Как выяснилось, он входил в тройку весьма известного в среде симарглов Рюмина (три пятых сплетен, которые обычно пересказывал Лене призрак, касались именно этого персонажа), и мог много чего рассказать интересного о своей работе в Петербурге.

А вот с остальными как-то не сложилось. Ну, с троицей молодых парней («полярники» — называл их Вик, они работали в Салехарде) понятно, они почти и не появлялись в поле зрения, однако остальные… Ирина Ламина почти все свободное время просиживала в своей комнате. Ходили слухи, что ей удалось протащить с Земли компьютер и каким-то образом подключить его к Интернету. Лена попробовала с ней подружиться (хотя Вик заранее отсоветовал): ей было что-то около двадцати пяти, и самое главное, она умерла всего два года назад, — стало быть, из одного с Леной поколения. Однако почти ровесница недвусмысленно дала ей понять, что ни в чьем обществе не нуждается, и едва ли не хлопнула дверью у Лены перед носом.

Что касается Матвея Головастова, то он самой Лене не нравился — прежде всего, внешне. Мрачный, круглоглазый, он расхаживал взад-вперед по холлу, бормоча что-то себе под нос и высоко поднимая голенастые ноги, как будто перешагивая через невидимые препятствия. Ну чисто аист. По словам Вика, он был очень сильным эмпатом, страдал от этого, потому что не мог экранировать чувства других людей, и почти ни с кем не общался. Вик считал, что он на самом деле скрытый мазохист, иначе давно бы уже научился отключаться, как то умели все остальные немногочисленные эмпаты тринадцатого отделения, какая разница, какого уровня талант. «Впрочем, — добавил Вик со смешком, — чего еще ждать от доцента марксизма-ленинизма!» Один раз Лена попробовала завести с Головастовым разговор, но это получилось очень неумело и, кажется, эмпат посмотрел на нее особенно высокомерно. С тех пор она всегда проходила мимо без всяких телодвижений.

Зато с призраком — Сергеем Петровичем — Лена болтала помногу и часто. Он был неиссякаемым источником сплетен, еще более обширной «энциклопедией Ирия», чем даже Вик, хотя и попал сюда позже (вроде бы). Добиться, за какое прегрешение его лишили плотного тела, Лене так и не удалось. Зато она выяснила, что он был официальным секретарем и помощником всемогущей Софьи Алексеевны, каковым качеством чаще всего пренебрегал, предпочитая выступать в амплуа доброго дядюшки.

Лена думала: а окажись она в таком положении, как у него, нашла бы в себе запасы оптимизма и жизненных сил?.. Ох, вряд ли. Скорее бы, шаталась вокруг и ныла.

Кстати, о нытье. По этому поводу Лена начинала просто ненавидеть себя во время занятий с Кариной. Рыжая малявка доводила ее буквально до судорог. Она была невыносима. Она много требовала, хотя по большей части ее уроки проходили едва ли не в форме притч, рассказываемых на заваленке. Она умела озадачивать. И, что самое худшее, — при своей тщедушной, недокормленной внешности, она вела себя как шестидесятилетняя старуха.

Для последнего у нее некоторые основания были.

От Сергея Петровича Лена узнала, что Карина Георгиевна Джугашвили родилась в 1939 году, в Москве. Умерла же она в пятьдесят третьем, да не как-нибудь, а будучи задавленной толпой на похоронах Сталина. Этого Карина не скрывала, и даже любила горько пошутить: «Самая верноподданническая смерть». Кроме того, Сергей Петрович рассказал под большим секретом: когда Карина только попала к симарглам, для нее самым крупным огорчением было то, что ее не успели принять в комсомол. Теперь же Карина большевиков ненавидела, ненавистью холодной и рациональной.

Вела Карина себя почти на свой «календарный» возраст — по крайней мере, Лене казалось, что именно подобного поведения следует ожидать от высохшей желчной старухи. Это ее в Карине раздражало: Вик-то вон ничего подобного из себя не изображает, хотя мог бы! Но она скоро поняла, что соответствие «возрасту» в Ирии — дело вкуса. Карина любила подчеркнуть, что ей уже за шестьдесят. Возможно, потому, что на вид она была моложе всех, а на самом деле — одной из старших. Почему-то среди симарглов почти не было родившихся раньше двадцатых годов. Зато очень много было народу из пятидесятых-шестидесятых.

«Так уж совпало», — говорил Вик.

Симарглы очень не любили обсуждать вопросы, касающиеся их прошлого или того, как организована жизнь в Ирии. Спрашивать было крайне неудобно, тем более, что Лене не очень-то хотелось услышать ответ. После наглядной демонстрации Карины ей стало вдвойне непонятно, как симаргла вообще можно убить. Разве что долго-долго кувалдой по черепу? Или пропустить через мясорубку?

Впрочем, Лена подозревала, что если мясорубка будет работать медленно, то у попавшего внутрь симаргла все равно окажется неплохой шанс уцелеть. Карина учила ее многим вещам, среди которых было и управление регенерационным процессам. Рука Божья действительно держала крепко, надо было только направить энергию, пусть Лена и не понимала суть процесса. Она спрашивала у Карины:

«Я не пойму, как это выглядит с теологической точки зрения? Это что, последствия даруемой нам второй жизни, или большего внимания со стороны высших сил, или как?..» — а Карина досадливо пожимала плечами. Скоро и Лена привыкла, а привыкнув, перестала задавать вопросы. Тем более, что ни одного профессионального теолога или священника среди симарглов не оказалось.

В других же вещах Карина была ужасающе последовательна и методична.

Практически в тот же самый день, когда она уронила Лену с крыши, она спросила ее:

— Девочка, ты любишь свой родной город?

— Омск? — зачем-то переспросила Лена.

— Ну да, тот город, в котором мы находимся, — отозвалась Карина с раздражением, — все равно. Так ты его любишь?

— Ненависти не испытываю, — уклончиво произнесла Лена.

Это было не совсем правдой — как любая городская жительница, она временами ненавидела свое место обитания. По большей же части он был ей безразличен. Краеведческие восторгов по поводу своей «малой родины» в ней тоже никогда не просыпались: она, честно говоря, не знала даже, кто такой этот Иванов И.В., о памятнике которому наделали столько шуму. Двести восемьдесят лет — было бы чем гордиться! Насчитывай их хоть пятьсот, она бы еще подумала… за пятьсот лет может случиться много интересного. А что случится за двести восемьдесят? Пожар драмтеатра?.. Ах нет, простите, два пожара… Ну, еще Колчак приезжал.

— Испытываешь или не испытываешь — а знать ты его обязана, если собираешься тут работать, — решительно отрезала Карина. — А ты будешь. Насколько я знаю Вика и Стаса, уж если они что вбили себе в голову, то из них этого топором не вырубишь. А они заявили Софье, что место менять не будут, в ближайшие лет тридцать у них здесь «свои дела». Каковы нахалы, а?

Лена промолчала, только — в очередной уже раз! — пометила спросить себе, что же за «тайные проколы» она помогала напарникам прикрывать.

— В общем, отправляйся в пешую прогулку, — заявила Карина с непререкаемым апломбом вузовской профессорши. — Каждый день по шесть часов броди по городу в течение недели. Начинай каждый раз с того места, где закончила, и по своим следам старайся не возвращаться. Когда закончишь — нам будет, о чем разговаривать.

Так начались Ленины походы.

Пока она была жива, она мало задумывалась о том, что такое город. Главными в городе были фонари. Рассеянный, бледный, загадочный свет «глазиков на ножках», как звала их Лена в детстве, теплый свет маленьких окошек в огромных домах… Среда обитания, построенная из желто-белых островков прозрачности и тьмы. Может быть, потому, что Лена чаще ехала в институт и возвращалась из него затемно?..

Ночь превращала город в скопище огней, тогда как день делал его… просто строением из картона под высоким небом. И не думайте, что картон — это аллегория. Ничуть не бывало. Из чего же еще делаются эти великолепные вывески на старых фасадах?.. Ну ладно, пусть не из картона, пусть из пластика — все равно это кричаще, безвкусно, ненастояще… но мы к этому привыкли.

Теперь Лене пришлось узнать город гораздо лучше.

Она выучила карту практически наизусть — да не на схеме, а ножками, ножками. Карина каждый раз высаживала ее в каких-то потерянных закоулках, и говорила: «Дойди туда-то». При этом дорогу было спрашивать нельзя. О нарушениях Карина узнавала сразу и безошибочно. Конечно, она никак не наказывала Лену. Просто первый раз, когда Лена рискнула все-таки остановить вопросом какого-то аборигена, не успела она остаться на улице одна (ответ завел ее в какую-то густую мешанину заборов) перед ней опустился симорг Карины, и девочка сухо скомандовала: «На сегодня урок закончен».

С тех пор Лена никогда не пыталась нарушить указания своей учительницы, пусть и не совсем понимала, чему же ее учат. Не ориентации же на местности?

На третий день до нее дошло: Карина хочет, чтобы она узнала город лучше, почувствовала его. В теории, конечно, догадка выглядела прекрасно, но попробуйте почувствовать что-то, когда вы блуждаете, сбивая ноги! Какие-то заводские территории, лабазы, склады, проходные дворы в центре… центр — а кажется полнейшая окраина! Окраина — а кажется, декорации к «Сталкеру»!

И то, и другое было равно безликим. В центре грязи поменьше, чем, скажем, в Москве (Лена как-то бывала там проездом), а на окраине — что в каком-нибудь Нерчинске или Усть-Ишиме. Или Тынде. Есть какой-то такой город на востоке.

Одни и те же проулки. Одни и те же обшарпанные подъезды. Старушки в старых, травленых молью пальто (так и хочется сказать «салопах»!) Магазины с сонными ворчливыми продавщицами и мутными витринами, как будто бы оставшиеся с советских времен. Объявления об открытии памятнику безвестному Иванову И.В… почему-то ими были оклеены все столбы… — у Лены это вызывало только усмешку. Надо же, как стараются, и ради чего?.. Улицы имени каких-то забытых и никому уже сейчас ненужных героев. Изнанка жизни.

Иногда Лене начинало казаться: это все тоже декорация, как Ирий. Только Ирий декорация глянцевая, избыточно красивая, словно для театрального рекламного проспекта, а эта как будто изрядно повалялась на складе. Ничего настоящего в городе не было. В первую очередь он подавлял своей запутанностью и стихийной бессмысленностью норы хомяка, который стягивает к себе все, что сумеет найти, вне зависимости от того, полезно оно или нет.

А шла весна, и в лужах среди бензиновых разводов плыли белые облака, и нестерпимо сияли намываемые хозяйками стекла…

Однажды с Леной произошла одна, более чем странная встреча.

Города — необычные существа. Они существуют даже там, где не существуют. Они ничего не хотят выпускать из своих цепей. Даже хилые куски природы, которые они принимают в себя, они извращают до совершенно непотребного состояния. Особенно четко это становится понятно в городских парках, и именно весной, когда прозрачные капли падают с тонких оголенных ветвей в бензиновые лужи… когда бетонные плиты мостовой покрывает еще неубранный ковер опавшей хвои, и делает обычную парковую лестницу похожей на вход зачарованного замка спящей красавицы, или уж, по крайней мере, на страшно таинственные старые развалины. Солнце нежно светит сквозь голые еще — или даже в первых листиках — ветки, придавая декорации внутренний смысл и одухотворенность, но взгляд не может удержаться и не упасть на грязную пластиковую бутылку, или на пустой пакет из-под чипсов… Старая-старая сказка борется против надменной холодности реальности и проигрывает, постоянно и отчаянно проигрывает.

Пожалуй, Вик не смог бы вызвать здесь свою природную магию — не магию. Или смог бы?.. У Лены ощущение «леса» терялось, но ведь это и не ее епархия. В любом случае, в подобных местах ей становилось не по себе: она чувствовала, что задавленный лес готов отомстить. Здесь шла бесконечная, изматывающая война, в которой не могло быть выигравших.

«Когда-нибудь все пожрет пустыня…» — откуда к ней пришла эта мысль?..

Такие чувства владели Леной, когда она, гуляя по парку, встретила ту женщину. Точнее… не встретила — увидела. Женщина была рыжеволосой (не того красивого оттенка, который так любят романисты, а более умеренного темного цвета с отливом вареной моркови), в очках и с веснушками. Одета в темный берет и скромный серый плащ — пожалуй, даже несколько тепловато для этой погоды. Одной рукой она держала книгу — кажется, «дамский детектив» в пестрой обложке, — другой качала коляску. Туфелька коричневой замши на низком каблуке мерно постукивала по асфальту.

Лена сама не знала, что в этой женщине так привлекло ее внимание. Пожалуй… да. Женщина выглядела нездешней. Так же, как и парк казался чужим городу, пытался прорвать его цепи, так и женщина эта казалась чужой парку… казалась чужой всему, что ее окружало. Даже солнце, как будто, не светило на нее так как надо.

Лена остановилась шагах в пяти и принялась рассматривать незнакомку, пытаясь понять, в чем причина ее странного впечатления. Она знала, что та ее видеть не может — коронный фокус симарглов оставаться незаметными, когда они не хотели, чтобы их замечали, Лена уже освоила, это оказалось совсем просто. Она внимательно изучала сверху вниз аккуратно уложенные волосы женщины, ее гладкий затылок с крендельком косы… ее веснушки, густо покрывающие щеки, тень от ресниц, падающую на рыхловатую кожу… Она смотрела и на ребенка: обыкновенное маленькое спящее существо, ничем не примечательное.

Женщина захлопнула книгу и посмотрела прямо на Лену — и в то же время сквозь нее. А потом произнесла хорошо поставленным голосом школьной учительницы:

— Вы же здесь, я знаю. Я вас не вижу, но чувствую. Кто вы?.. Вас послал отец?!

Лена сделала шаг в сторону. Она знала, что стало видимой… ощущение было не из приятных. Честно говоря, ее охватила паника. Кто эта женщина?! Чего она хочет?!

— Вы… кто вы?! — воскликнула Лена едва ли не в ужасе.

Женщина сверлила ее взглядом.

— Это я должна у вас спросить, — звонко отчеканила она. — Сашу я вам не отдам, имейте в виду!

— Мне не нужен ваш Саша! — Лена отступала прочь. — Честное слово, не нужен! Я просто хотела…

Она в панике завертела головой, оглядываясь. Женщина вскочила со скамейки… Лене кажется, или вспышки ее гнева действительно прочертили воздух вспышками золотых молний?!

— Убирайтесь! — гневно воскликнула она. — Убирайтесь прочь!

Воздух вокруг женщины святился уже просто непереносимо, и словно бы даже издавал шипение — как вода, испаряющаяся со сковородки. «О боже, да она не человек!» — мелькнуло в голове у Лены и она, совершенно не героически, бросилась бежать, перемахнула через низенькую оградку вдоль склона и бросилась вниз, к реке… остановилась только у самой кромки воды. Там она слегка отдышалась.

Карине Лена ничего не стала рассказывать — мало ли, что. Спросила об этой встрече вечером у Вика, когда они втроем играли в карты в Морском доме. Оба напарника переглянулись, услышав вопрос.

— Говоришь, она тебя видела?.. — спросил Вик. — И воздух шипел?.. И сверкал?..

Лена кивнула.

— Это просто реакция отторжения. — со вздохом произнес Вик. — Город отвергает ее. Ты…правильно заметила, что ее как бы ничто вокруг не принимает. Такое… иногда случается. Тогда у этих людей могут быть удивительные способности. Однако они обычно долго не живут, потому что не могут удержаться в этом мире.

— Той женщине было на вид лет тридцать, — покачала Лена головой. — Может, конечно, это и «недолго» по вашим меркам, но…

— Город — очень странная штука, — Станислав Ольгердтович кончил раскладывать карты. — В нем случается очень много странных вещей, далеко не все из них можно объяснить и проследить. Если у тебя есть свободное время, почему бы тебе не заняться этим на досуге?.. Откроешь новый научный феномен. Ваш ход, корнет.

— Да нет, — Лена потерла висок. — Вряд ли в ближайшее время у меня будет мало дел.

Ее любопытство было не удовлетворено, но погашено.

А город… город действительно задавал много иных загадок.

Вик обмолвился, что если они защищают какую-то территорию, то эта территория должна стать их частью. Смешно. Эти улицы — часть меня? Эти дома — часть меня? И вон то белье, что повесили сушиться на балконе под весенним солнцем — тоже часть? Не часть, а чушь. Одно дело, когда ты отводишь каким-то вещам место в памяти, другое — если делаешь их частью собственного тела. Может быть, так и возможно поступить с лесом, что объемлет тебя от горизонта до горизонта, что покрывает планету… так можно поступить с корнями Земли, которые пронизывают твою душу. Но уродливому, жизнеспособному чудовищу города можно только сопереживать.

Времена суток, которые Карина выбирала для прогулок, все время изменялись. То утро, раннее-раннее, когда только начинает светать и зажигаются некоторые окна, то день, такой жаркий, что приходится скидывать куртку, и одновременно пустой, разбежавшийся на работу. То вечер, суетливо-усталый, бестолковый, синеющий сквозь юную листву деревьев.

Задания тоже менялись. Сперва — просто дойти куда-то. Потом — добраться быстрее, скажем, за час, за два, за сорок минут. Иногда нужно было идти пешком, иногда — ехать на автобусе, иногда не возбранялась маршрутка или такси. А потом Лена взбунтовалась.

— Ну нельзя из Чкаловского за двадцать минут доехать на оптовку, хоть на чем! — воскликнула Лена. — Ты меня разводишь!

— «Разводишь» — это современный слэнг? — холодно спросила Карина. Получив утвердительный кивок, она продолжила. — Так вот, я никогда не давала тебе, Лена, невыполнимых заданий. И сейчас не даю. Ты уже поняла, в чем все города одинаковы?

— Мне кажется, они вообще ничем не отличаются! — раздраженно ответила Лена.

— О нет, они разные! — Карина усмехнулась. — Еще какие разные. Просто дело в том, что… Ладно. Они действительно очень похожи. В одном. Все они сотворены искусственно, для одного и того же. Города хотят, чтобы в них жили, чтобы они могли жить сами. А автобусы хотят, чтобы в них ездили.

И Лена ездила в автобусах. Ездила до одурения, пока пейзаж за окнами не начинал сливаться в сплошную серую муть, в однообразный, повторяющийся цикл, как в диснеевских мультиках, когда Том гонится за Джерри… и тогда она поняла, что нет никакой разницы.

Первый раз это было… Это было все.

Лена приложила пальцы к стеклу, и почувствовала, как оно легонько дрожит от движения автобуса. Если бы смолкли все звуки, стало бы тихо, наверно, можно было бы услышать легкое дребезжание. Оно передалось в пальцы Лены, потом в руки, потом в плечи, потом и во все тело. Сосущий, изматывающий ритм. В этом ритме дрожали дороги: бесконечный спутанный клубок от горизонта до горизонта. В этом ритме дрожали провода — волосы неведомой, страшноватой красавицы, развешанные по столбам. Свет в окнах домов, ненастоящий, тысячи маленьких солнц, тоже так дрожал. Он был везде одинаков, этот ритм — отсюда и до края вселенной. До края города — не было никакой разницы. Ни какой разницы не было ни в одном из сотен автобусов на его улицах… Она вошла в двенадцатый, а сошла с девятки. Она доехала из Чкаловского до оптовки за двадцать минут. А потом и за десять.

И каждый раз у нее было такое чувство, что она поворачивает невидимое колесо. Рулетку.

Ее сердце сжималось от чужой боли, от жалости к чужой беспросветной жизни, без надежды на смерть. Потому что города не умирают никогда. Они просто… превращаются один в другой. Именно поэтому города так любят симарглов.

Кроме уроков у Карины, надо было заниматься и прямыми должностными обязанностями. Чаще всего это заключалось в том, что ей приходилось сидеть в «штаб-квартире» и смотреть местные новости. Иногда что-то казалось ей отвратительным, невыносимо отвратительным… возникало ощущение, еще более гадливое и мерзкое, чем когда таракан по руке проползет. Безотносительно к содержанию ролика — это бывало даже во время сюжета о протекании труб в детском садике. Тогда ей в обязанность вменялось немедленно звонить на сотовый Вику или Станиславу Ольгердовичу, а уж они должны были «принять меры» — предполагалось, что Ленино «чувство города» работает верно, и указывает на места, где происходят какие-то неполадки.

Где Ленины напарники сами пропадали в это время, Лена не знала — подозревала, что шляются по кинотеатрам или кафешкам. А что? Работы-то нет почти… по крайней мере, ей так казалось. Однако в одно прекрасно утро один из «северной команды» (а конкретно, Черненко) спросил у нее на кухне Морского Дома:

— Что-то твои на Землю зачастили. Перерабатыают. На участке неспокойно?

Лена удивилась. Она была уверена, что Вик со Стасом лоботрясничают, но откуда ей было знать «нормы выработки» симарглов.

— Да вы ведь тоже из своего Салехарда носу не кажете, — пожала она плечами.

— Так год високосный, — он улыбнулся в светлые усики, как у Виталия Соломина. — В високосный год на северах всегда неспокойно. Особенно весной — подснежники лезут. Что-то там с наклоном земной оси. А у вас-то Казахстан под боком.

— Ну, вот за Уралом думают, что по Омску белые медведи бродят, — вяло отшутилась Лена. Черненко ей не очень нравился. Когда он пытался с ней заигрывать шутливо, выходило грубовато, и это почему-то раздражало. Странно… когда она была жива, подобные вещи ее скорее забавляли.

Лена только мысленно пометила себе: узнать у Вика или у Сергея Петровича, что такое «подснежники».

Впрочем, не узнала. Ее закружило дело, которое началось очень странно. Или наоборот, очень обыденно.

Было часов одиннадцать дня, Лена сидела перед телевизором их «конспиративной явки» и пыталась преодолеть дикое желание поесть пирожков с яблоками. Это было ужасно. Почти месяц без пирожков с яблоками. Мама пекла их каждые выходные. Почему пекла? И сейчас печет. Может быть, даже прямо сейчас — ведь сегодня воскресенье! И совсем недалеко. Всего-то проехать несколько остановок на тройке, подняться на лифте, и еще на площадке учуять вкусный, чуть отдающий подсолнечным маслом и осенью запах…

Лена только скорчилась на диване, обнимая тугую коричневую подушечку. Без толку. Никогда она не поедет, и никуда не поднимется. А было бы хорошо повидать их. Хотя бы Катю. Она ведь всякой фантастикой увлекается… может быть, нормально отнеслась, если бы случайно встретила Лену на улице?.. Или… Сестра ведь подрабатывала распространителем косметики, ходила по всяким квартирам, в том числе и в этом районе. Вот бы прямо сейчас позвонила бы в дверь, и…

Но никто в эту дверь не позвонит. У обоих симарглов есть ключи.

Лена встала, чтобы выпить воды, и, когда она стояла со стаканом в руке, раздался звонок. Не телефонный. Лена никогда не слышала его здесь, но перепутать было невозможно. Она замерла, чувствуя, как колотится сердце. Потом поставила стакан на стол. Звонок звучал звонко, пронзительно и как бы удивленно в пустой квартире. Лене показалось: он тоже напуган внезапным пробуждением, напуган не меньше, чем она сама.

— Иду! — машинально крикнула девушка, и трезвон прекратился.

Она быстро, очень быстро (только не бежать!) прошла в прихожую и распахнула дверь во всю ширь.

Ничего особенного — за дверью стоял сосед.

То есть Лена никогда его не видела, но никем иным кроме соседа он быть попросту не мог. Полноватый мужчина лет пятидесяти, с печально обвисшими седыми усами, в клетчатой рубашке, растянутых на коленях брюках и шлепанцах.

— Здравствуйте, — сказал таким голосом, каким мог бы говорить строительный прораб, который вышел на пенсию, и обнаружил, что, его речи все пугаются, а потому научился регулировать громкость, и даже переборщил с этим. — Извините, что беспокою… А… вы, девушка, тоже из этих?

— Этих? — Лена моргнула.

— Которые с крыльями, — он еще понизил голос, и теперь его вообще расслышать можно было только с большим трудом. — Жена говорила: соседи наши с крыльями, по небу летают. Ну, она много чего говорит, нельзя же из-за этого людей беспокоить, верно? — Лена машинально кивнула, сосед продолжил. — Только теперь, вы знаете, боюсь, мне без вашей помощи не обойтись. Если б можно через милицию, или еще как… только не получится обычно. Тем более они пропажу не признают, если двое суток не прошло.

Сказать, что Лена обалдела — значит, ничего не сказать.

— Боюсь, вы что-то путаете… — сделала она слабую попытку отмазаться.

— Людмила ошибаться не может, — категорично произнес сосед. — Если она что сказала — это правда. А она сказала, что вы… ну, не отсюда, вроде как. Такие же, как она. Я ей верю.

«Такие же как она… Невозможно! Не может же его жена быть симарглом! Или может?.. Может быть, она вернулась к нему?..»

— Простите, а ваша жена жива? — осторожно спросила Лена.

— Не знаю, — ответил сосед, и него губы под усами сложились в жесткую складку. — Может быть, уже и нет. Но если бы я не надеялся — не пришел бы к вам.

— Проходите, — сказала Лена.

А что она еще могла сказать? Не держать же его в коридоре, в самом-то деле.

Соседа звали Иван Егорович. Он любил чай с молоком и без сахара, не переносил печенье, но не отказался от бутерброда с колбасой. Был он солидный, обстоятельный, все любил делать с чувством, толком и с расстановкой. У него пропала жена, и это, в общем-то, не было так уж странно: она и раньше пропадала, на день на два, иногда на дольше. Это было связано с ее ясновидением.

— Я со свадьбы знал, что она не такая, — рассказывал Иван Егорович. — Иногда это на пользу было. Мы вот до перестройки успели деньги с книжки снять. И в девяносто седьмом. Если вещи какие терялись, она всегда находила. Опять же, когда я в девяносто втором на работу устраивалась, запретила мне: и точно, начальника через месяц посадили, и с ним главбуха нового заодно. Я бы пошел — сидеть бы мне вместе с ними… Собака когда пропала, тоже нашла. А про вас сразу сказала, что вы не люди. Ну, я ей и поверил.

— Почему? — не могла Лена не задать вопрос. — Я бы не поверила.

— Господь нам верить велит, — его глаза глядели так серьезно и испытывающее, что Лене стало неловко.

— Не во все же подряд!

— Жене своей я верю. Моя Людмила обманывать не станет. И зря тоже не скажет. Про вас она сразу сказала, что зла нам от вас не будет. Вот я к вам и пришел.

Далее Лена узнала, что сегодня Люмила по обыкновению ушла на работу (а работала она библиотекарем в Пушкинке, областной библиотеке). Иван Егорович не работал, сидел на пенсии, а потому остался дома. Гулял с собакой, стирал, обед готовил… А потом позвонила сослуживица Людмилы и сказала, что она внезапно исчезла с рабочего места бросив все, даже сумочку и демисезонные полусапожки (в библиотеке работники переобувались). Сперва решили, что начальница отдела отошла в туалет или перекусить, но прошел час — а ее все не было. Людмила Александровна работала в библиотеке уже больше двадцати лет, и такая отлучка для нее была делом немыслимым. Потом она внезапно позвонила на рабочее место, велела не волноваться и позвонить домой, сказать мужу, чтобы одолжил у соседей мясорубку.

— Ну, мясорубка-то у нас и своя имеется, — фыркнул в усы Иван Егорович. — Я сразу и понял, что именно к вам надо зайти. Может быть, чем поможете. Это, наверное, опять ее ясновидящие штучки. Опять во что-то влезла. Заплатим, сколько скажете, только помогите. Деньги-то у нас водятся. Дочка, слава Богу, в Москве, и сын не в поле обсевок. И племянница помогает.

Больше всего Лену поразил спокойный, деловой тон Ивана Егоровича. Ну, пропала жена. Ясновидящая. И соседи, не то ясновидящие, не то еще кто-то в этом роде. Ну и что? Как в задачнике: решай из теоремы сперва столько, сколько знаешь, остальное придет потом. Делай то, что можешь делать, прочее как-нибудь образуется.

А еще — когда он сказал последнюю фразу, Лену словно бы толкнуло автобусным стеклом по кончикам пальцев. Снова знакомая дрожь города родилась в ней и словно бы утихла. Она подумала: «Город знает». Это встреча, этот дурацкий разговор — все это было очень важно.

— Подождите минутку, я напарникам позвоню, — сказала Лена. — Одну минуточку.

И пошла звонить.

У обоих симарглов, как уже было сказано, имелись мобильники, хотя как они умудрились получить их без паспортов, оставалось для Лены великой тайной. Или у них и паспорта в наличии?.. До Вика дозвониться не удалось, телефон был за пределами радиуса, а вот Станислав Ольгердтович откликнулся сразу же. Диалог напоминал бред.

— Стас… К нам зашел сосед.

— Что?!

— Сосед. У него пропала жена, а она была ясновидящая. Она ему говорила, что мы не люди. А когда исчезала, велела нас найти и попросить помочь.

— О Господи!

Некоторое время Стас молчал. Потом произнес сухо.

— Надо же, я совсем потерял хватку. Прошляпил Основу за соседней дверью. Н-да… Лена, кажется, я догадываюсь, в чем дело. Тогда надо торопиться. Попробуйте разыскать ее, но сами никуда не лезьте. Сразу же свяжитесь со мной или с Виком, если дозвонитесь, ясно?

— Да, но… — начала Лена, однако в трубке уже только гудки раздавались.

Надо же… И как она должна искать эту сбежавшую ясновидящую? И до чего он догадывается?.. Вот как всегда: не фига не объясняют!

— Отлично, — сказала Лена, вешая трубку. — Просто отлично. Может быть, предполагалось, что Карина уже разучила со мной все, что для этого надо? Просто прелесть!

Она чувствовала себя так, как будто узнала о коллоквиуме за пять минут до него, потому что неделю проболела и не ходила в институт.

Вздохнув, она вернулась в комнату.

— У вас есть карта Омска? — спросила она Ивана Егоровича.

— Дома, — он кивнул. — А зачем вам?

— Будем искать, — уверенно произнесла Лена. — Мне нужна карта и какой-нибудь медальон вашей супруги. На длинной цепочке.

Иван Егорович несколько удивленно кивнул. Он никогда не смотрел сериал «Зачарованные», и потому не знал, что способ Лена позаимствовала именно оттуда. Про себя же девушка думала: «Что за ахинею я несу! Но, с другой стороны, надо же создать хоть видимость действий! Как там Вик говорил: „Не важно, как я это делаю, главное, как будешь делать ты“. Вот и буду, как могу!»

Квартира Ивана Егоровича и Людмилы Алексеевны оказалась большой, трехкомнатной и не слишком ухоженной. Обилие книг, обилие пыли, обилие безделушек на полках. Лена знала, что некоторые люди сами не свои до чистоты, но на такие вещи никогда особенного внимания не обращала. Прибиралась раз в неделю, и ладно. А атмосфера ей тут почему-то понравилась. Обилие книг, обилие пыли, обилие безделушек… ковры на стенах. Как будто в отрезанной от мира стране, в советском фильме. Хотелось присесть в старое кресло, включить оранжевый торшер и почитать что-нибудь хорошее. Например, Фихтгенхольца. Представить, что готовишься к матанализу.

Было видно, что здесь живут люди, которым, в общем, по жизни хорошо. Очень-очень редкое чувство.

Только недавно в квартире поселилась пустота. Она была еще молода, эта пустота, она еще только обживалась здесь, неуверенно оглядывалась, но Лена чувствовала, что она крепнет с каждым часом. «Надо спешить», — сказал Станислав Ольгердтович. Или не говорил?.. Или это шептала на ухо Ленина интуиция?..

Лена решительно занесла руку с небольшим аметистовым кулончиком над расстеленной на столе картой Омска.

«Город — это тоже пустота, — подумала она невпопад. — Город — это множество пустоты между домами, и над проезжими частями. И множество пустоты в головах людей, и пустые автобусы по ночам, и пустые магазины, и пустые… пустые… в общем, много чего пустого».

Другой рукой Лена поглаживала карту, бессознательно, как она гладила стекло автобуса. Но бумага молчала — она не ехала, она не дрожала, не жила жизнью города. Город был не здесь — не в печатных символах, не в голых схемах… город был… но вокруг. Нельзя смотреть на карту, находясь в нем. Нельзя бросить взгляд извне, будучи изнутри. В этом не было толку. И пальцы Лены гладили только шершавую бумагу, и глаза ее видели только пустоту.

Схемы из Голливуда тут не годились. Схемы вообще не годятся, если надо найти живого человека, из плоти и крови, которые живет на Земле, дышит воздухом и имеет тысячи маленьких, но таких важных связей с окружающей средой.

— Нет, так толку не будет, — Лена опустила на стол обе руки, аметистовая капелька глухо стукнулась о полированное дерево. — Так не пойдет. Пойдемте на улицу.

— Что, совсем плохо? — с тревогой спросил Иван Егорович. Он так и не понял, что Лена ошиблась: он верил своей жене безоговорочно, а значит, безоговорочно поверил и той, к кому она его косвенно отправила.

— Не то чтобы, — уклончиво ответила Лена. — Мне удалось определить примерный район.

И с независимым видом прошла в прихожую, прежде чем Иван Егорович успел спросить, какой.

Улица встретила их майским зноем. Странно, в квартире было холоднее.

Лена с удивлением сняла через голову свитер, оставшись в одной футболке. Иван Егорович тоже снял накинутый было пиджак, обнажив красную потную шею.

Лена уверенно направилась к ближайшей автобусной остановке. Спохватилась уже на полпути.

— Ох, а фотография вашей жены у вас есть?

Пришлось возвращаться.

Людмила Александровна оказалась высокой полноватой женщиной, выше мужа, с рассеянными черными глазами, смотрящими куда-то мимо фотографии. Чем-то неуловимым — не то выражением лица, не то какой-то скрытой мощью, проскальзывающей в ее облике — она напомнила Лене Станислава Ольгердтовича. Правда, может быть, это воображение девушки сыграло странную шутку: Лена знала, что они оба ясновидящие, и это могло заставить ее воспринять их похоже. Черт его знает…

В троллейбусе Лена уже привычно протолкалась к окну, прижалась к нему лбом и ладонями. Она понятия не имела, что собирается сейчас сделать. Надо сделать то, что она знает. Все как в задачке. Все как говорила их учительница физики, она же классная: «Для боксеров повторяю!» — упирая на «ря».

Стекло дрожало. Это было хорошо.

Дрожь — она то же самое, что неуверенность или возбуждение. Мы все тотально неуверенны в завтрашнем дне. Мы стремимся заработать побольше денег, обеспечить наше будущее, только потому, что боимся того, что будем завтра. Мы заготавливали дрова на зиму, сейчас мы качаем нефть. Мы зажигали костры — сейчас мы выстроили цепочки фонарей вдоль улиц. Чего мы только не придумали! Мы придумали брачный контракт и детские сады, капитализм, социализм, коммунизм. И зло вообще тоже мы придумали. Мы придумали город. И конкретно этот город — и город вообще. Только для того, чтобы убедить себя, что не боимся будущего.

А Людмила Александровна была одна из нас. Одна из тех людей, которые ездили по этим улицам, подметали эти тротуары, продавали и покупали в этих магазинах. Она, как и все, не хотела, чтобы разом перегорели фонари, замолчали заводы, перестала бы поступать вода в водопровод, лопнула бы канализация. Она, как и все, ЦЕПЛЯЛАСЬ ЗА ГОРОД ТЫСЯЧЬЮ КОГОТКОВ: «Живи! Живи, чтобы жила я!» — и боялась, что он умрет. А город этого не забывает. Ему все равно — но он не забывает.

— Ну пожалуйста, дорогой… — прошептала Лена, поглаживая стекло.

Город — это декорация в спектакле. Но спектакль поставлен для нее, Лены. Она не зритель, она не статистка на сцене, она — примадонна. Город принадлежит ей.

Она не видела этого — глаза у нее были закрыты — но на нее посмотрели с недоумением и легким осуждением. Впрочем, больше с равнодушием. Никак на нее посмотрели.

— Я приказываю тебе!

А вот это было правильно. Город — это зверь. Большой, страшный и уродливый зверь, на которого нацеплено тысячи стремян, и тысячи возниц тянут в разные стороны. А надо в одну. И тогда он может быть покорным. Особенно, если возница обуян бесконечной жалостью… таким количеством жалости, которое может вместить одно страдающее сердце.

Высокая властная женщина с черными глазами сейчас… где?.. вот туда-то мне и надо. Именно туда.

Когда Лена отлипла от стекла, автобус стоял. Да, уже именно автобус, не троллейбус. Вокруг Лены же образовалось пустое пространство. Люди просто молча смотрели на нее. Совсем не те люди, что раньше.

— Разрешите, — сказала Лена и прошла к выходу.

Она даже не посмотрела, следует ли за ней Иван Егорович. И так знала — отстал. Остался в троллейбусе, куда они вошли. Но, честно говоря, это было только к лучшему. Толку от него не предвиделось никакого, а вот помех — полный мешок. По крайней мере, Лене так казалось.

Выйдя, она удивленно проводила автобус взглядом. Семерка. Припоминалось с трудом. Вроде бы он ездил в Лукьяновку, но Лена тут бывала редко: Карина нечасто давала ей задания в этом районе.

Интересно, что теперь делать?

Лена стояла на пустой, сонной, почти деревенской остановке. Сплошные хрущовки. С ее стороны — два киоска с газировкой и шоколадками, с другой стороны — киоск Роспечати и игровые автоматы «Денежный дождь» с кокетливо перевернутым зонтиком на вывеске. Как только занесло господ предпринимателей в этакую глухомань. Н-да…

Надо было на что-то решаться. С одной стороны, она вроде бы уже определила приблизительный район местонахождения этой ясновидящей… интересно, кой черт ее сюда занес?.. значит, можно возвращаться и отзваниваться Станиславу Ольгердтовичу. С другой стороны, что-то не давало Лене покоя. Она не принадлежала к числу свихнувшихся любительниц приключений, и уж подавно ей не хотелось расследовать исчезновение библиотекарши самостоятельно (да и предупреждение Станислава Ольгердтовича…). Но все же… все же… Обычный столб с обрывками объявлений. Обычный побитый асфальт. Запах тополиных почек и горячий жар, поднимающийся от земли. Вон, в тени, грязный ноздреватый островок снега. Все вроде бы спокойно. Никого нет: взрослые на работе, дети в школе, бабушки и дедушки нынче по магазинам почти не ходят, с голоду помирают бабушки и дедушки…

Как-то было не по себе в воздухе. И жара — еще весенняя, несерьезная жара — казалась до странности металлической, и веселые облака в небе — до странности неподвижными, гнетущими. И дома — враз опустевшими, заброшенными, даже враждебными. Словно не на окраине шумного города, а в развалинах чумного квартала. Холодок по коже. И — тишина. Даже листик не шелохнется. Лишняя машина не проедет.

Лене одновременно захотелось и раздеться до гола, и закутаться в свитер — потому что, несмотря на духоту, по телу ее пробежал озноб. Захотелось бежать отсюда куда подальше. Ощущение было, как у маленького ребенка, на которого из угла смотрит что-то. Просто нельзя оставаться в комнате. Просто нельзя.

«Только этого еще не хватало!» — сердито сказала Лена вслух. Подтянула свитер на поясе и… перешла дорогу. Потому что чувство по отношению к игровым автоматам было сильнее всего.

Последнее время их по городу развелось… ой, тьма.

«Что за глупости! — снова сказала она себе, стоя перед обшарпанным павильончиком и разглядывая нечистые синие буквы вывески, но на этот раз не вслух: говорить громко рядом с мини-казино почему-то не хотелось. — Если бы зло и пряталось в штуке с азартными играми, это было бы роскошное заведение, в центре, с полуобнаженными женщинами-крупье. И оно бы процветало, потому что злу в коммерческой хватке не откажешь. А кто сюда будет ходить? Окрестные обкурившиеся подростки? Курам на смех!»

В тот же момент Лене пришлось усиленно протереть глаза: напротив нее, у соседнего дома, стояла маленькая желтая курица с погнутым клювом и мерзко хихикала. То есть кудахтала. Можно сказать, захлебывалась от смеха.

С тех пор Лена считала большим геройством со своей стороны то, что она не завопила во весь голос. Может быть, не совсем понятно, что тут страшного, но попробуйте представить: тихая улица, пустая и солнечная, от которой веет невыразимой, невысказанной жутью, и машины шелестят шинами так мерзко, какая-то старуха во дворах ковер выбивает — гулкие удары разносятся далеко, а саму ее не видно, но какая разница, как будто Лена не видела тысячи раз, как такие бабки выбивают ковры, развесив их на турниках! — а тут еще эта курица, у которой голос так отвратительно похож на человеческий… нет, чьи угодно нервы не выдержали бы! И пусть Лене умирать от страха было не в первой, но все-таки…

Она не закричала, но пулей влетела в павильончик, который внезапно показался ей единственным убежищем от распоясавшейся домашней птицы. Она, честно говоря, думала прислониться к стене в тамбуре и отдышаться немного, подождать, потом выглянуть и пойти назад (черт с ней, с этой ясновидящей, напарники потом разберутся), но получилось совсем не так. Никакого тамбура не оказалось. Оказалась довольно большая комната, оклеенная бежевыми обоями, чистая. В комнате стояло множество стульев, на стульях сидело множество мужчин и женщин самых различных возрастов и обликов. Некоторые курили, так что под потолком парила противная серая муть. Фикус на зарешеченном окне уныло повесил листья. А за окном была тьма.

Светловолосый лысоватый мужчина за письменным столом в дальнем углу кашлянул и привстал.

— Неужели у нас гости? — спросил он приятным баритоном. — Да никак симаргл! Проходите, проходите, госпожа хорошая! Присаживайтесь! Кто-нибудь, уступите стул.

— Вы знаете, я, кажется, ошиблась… — пробормотала Лена, разворачиваясь к двери и отчетливо понимая, что ведет себя как героиня комедийных ужастиков. И, разумеется, как и героиня комедийных ужастиков, обнаружила у выхода препятствие. Там, независимо скрестив руки на груди, стоял Сергей.

«Все, — подумала Лена. — П… ц пришел». Откуда у нее взялась нецензурная мысль, она и сама не поняла. Ничего, хоть раз в год, но такое просто обязано подуматься каждому.

Ее почему-то охватило равнодушие. Делаете что хотите. Она смерила Сергея равнодушным взглядом, чтобы лишний раз убедиться — да, это он. Потом спокойно заняла предложенное место.

— Ну вот, замечательно! — воскликнул отеческим тоном председатель за столом. — Как я понимаю, именно на вызволение этой юной девушки из когтей наших пернатых друзей вы, Сергей, и собирались просить часть подотчетных ресурсов?.. Очень любопытно. А вы, девушка, тоже хотите, чтобы вас вызволили? Сами пришли?

— Что это?.. — спросила Лена. — Сергей, что это?.. Я не понимаю!

— Это? — какая-то высокая женщина в бордовой мини-юбке и блузе с коротким рукавом широко улыбнулась. — Это, девонька, шабаш.

Стало вдруг очень тихо. Все разом прекратили перешептывания и ерзанья на стульях, замерли в ожидании. Сергей молчал.

— В общем, друзья мои, все складывается вполне удачно, — сахарно улыбнулся председатель. — Ясновидящую мы… э… заловили. Так что с принесением жертвы проблем, я полагаю, по всей вероятности возникнуть не должно. Но, так сказать, консенсус… Хм, да… Появление симаргла здесь, у нас, несколько неожиданно и выбивается за рамки отчетности. Может быть, у кого-то будут предложения?

«Это не может происходить со мной, — подумала Лена. — Вот так, вдруг… Он говорит как директор на планерке. Или как декан истфака».

— Отдать Серенькому, раз просил, почему бы нет? — возбужденно произнес девчоночий голос откуда-то из угла комнаты. — А нет — мне отдайте. Девочка хорошенькая.

— Думаете, так просто удержать симаргла? — это уже высокий молодой мужчина со светлой бородкой и лукавыми глазами. — Совсем не просто, милая Леночка — Лена вздрогнула, но сообразила, что это обратились к обладательнице девчоночьего голоса, — совсем непросто. Но пользы от него может быть множество. И не только в телесном виде, я бы сказал.

— Развоплотить? — скучающий голос из другого угла.

— Перерасход энергии, при всем моем уважении, осмелюсь заметить, — снова елейно улыбнулся председатель. — Убить симаргла не менее затруднительно, чем удержать, тут я соглашусь с уважаемым коллегой…

— Она была моей женщиной, — сухо произнес Сергей. — Пока была жива.

«Это что еще за новости!» — испуганно подумала Лена, но ничего не сказала. В реальность происходящего поверить не получалось при всем старании.

— Мы, разумеется, понимаем чувства нашего юного друга, — вздохнул председатель, — но здесь, извините меня, коллективные интересы. А потому, я думаю, наиболее практичным решением будет…

— Развоплотить? — тот же скучающий голос.

— Да погодите вы, Артимис! Развоплотить всегда успеется. Думаю, пока следует нашу находку немного попридержать. Во всех смыслах. Строго говоря, господин Морозов, не могли бы вы… А также вы, Леночка, и вы, Никита Григорьевич, и… ну, вот вы и вы, и вы. Полагаю, много времени это не займет.

Сергей взял Лену за плечо. Пальцы у него обжигали холодом даже сквозь рубашку.

А потом он ее толкнул, и она полетела со стула.

Это было очень страшно: вопреки очевидности, вопреки всему, что она знала о симарглах, Лена подумала: «Все, пришел мой смертный час!» Она живо представила себя холодную и неподвижную, с углом чьего-то стула в голове, или, еще хуже, подхваченную кем-то из сидящих позади. Почему-то ей казалось: стоит любому из этих коснуться ее, и от нее тут же ничего не останется. Вот просто ничегошеньки. И что же в них было такого страшного? Лицо? Глаза?

Нет.

Что-то в лице?

Да.

Все-таки Лену не поймали, и она не ударилась об угол. Она как будто продолжала улетать в пустоту, куда-то далеко, спиной вперед, и лицо Сергея становилось все меньше и меньше. Но полет очень быстро прекратился, пустота спружинила, как гимнастическая сетка или паутина (в корректности последнего сравнения Лена не была уверена, в паутину падать ей не приходилось), — и девушка обнаружила, что висит сантиметрах в пяти над полом, будто пришпиленная над гигантскими светящимися линиями… когда успели нарисовать? Стулья в момент оказались отставлены к стенам, вдоль стен столпился и народ, а линии своими хитрыми переплетениями заняли центр комнаты. Да нет, не такими уж хитрыми — линии заканчивались, образуя углы, и в конце каждого из этих пяти углов, по диаметру огромного круга, стоял человек. То есть Лена видела только четыре угла и четыре человека, но кожей чувствовала, что у нее за затылком стоял еще один.

Пентаграмма.

— Начнем-с ритуал, — провозгласил плотоядно голос председателя у нее за спиной, и Лена поняла, что так пугало ее и в его лице и в лице сидящих здесь, на «шабаше», людей.

На их лицах не было ни капли стыда.

Это трудно объяснить, но даже самый закоренелый злодей испытывает муки совести в том или ином преломлении. Может быть, он привык заливать людей в цемент, но при этом обожает кошек до самозабвения. И… ну то есть он хоть что-то чувствует! Когда-то что-то ему говорили, про то, что хорошо, а что плохо, и он может хотя бы бравировать тем, что «я — плохой мальчик». Может он и любить кого-то. Возможно, он даже способен исправиться.

У этих же людей не было ничего подобного. Они не то что наплевали на муки совести и спали спокойным сном честного человека — они никогда не знали, что такое просто сон. Что такое совесть — они тоже лишь читали, но на опыте понять не смогли, и даже не пытались. К любому злодейству они относились даже не как к злодейству, а просто как к действию, вроде как зубы чистишь или в туалет ходишь. И даже председатель, со своим демоническим ерничаньем. Он всего лишь испытывал от этого удовольствие, как от хорошей шутки: играл тупого злодея-бюрократа — но на самом деле он с тем же успехом мог говорить и нормальным языком. Лена вдруг поняла, что, вероятнее всего, он ни дня не проработал ни в аппарате, ни деканом.

А еще она поняла, что человеком никто из присутствовавших тоже не был. Они себя сами вынесли и за человечность, и за добро… и за человеческое зло тоже. Лена читала об этом в книгах, но все равно никакие слова рассказать не могут. А когда она увидела это воочию, она оказалась совершенно неподготовленной. Стало очень страшно, пусть она и догадывалась, что убивать ее не собираются. Что бы с ней не сделали они — все было одинаково плохо.

Пока она думала, люди по краям пентаграммы уже успели проговорить что-то — не то на ломаной латыни, не то на церковнославянском, она не поняла. Разобрала только что-то вроде «дщерь» и «прииди» — а потом пошла вообще какая-то тарабарщина. Но длилось это буквально считанные секунды: просто каждый сказал несколько слов, и все. А потом к ней подошел Сергей — он, оказывается, в пентаграмме не стоял — и опустился рядом на колени.

С обострившимся от ужаса восприятия Лена смотрела в его лицо, и… и что-то видела в нем! Это было не так страшно, как ей показалось у тех. В лице Сергея что-то было — глубоко внутри, как замершие в лед рыбины. Гнев. Клокочущий гнев, скрытый под внешним самообладанием. Гордость, готовая пожрать сама себя. Смычок над пропастью.

Лена попыталась что-то сказать — и не смогла, губы не шевелились.

Сергей наклонился и поцеловал ее в шею около уха. Прикосновение губ его было не просто ледяным — оно было мучительным, выпивающим тепло. «Вот так это бывает! — прикрикнула Лена на себя сквозь боль. — Только не теряй сознания! Не смей! Если нас убивают, я хочу, чтобы все это хорошенько запомнили!» И все маленькие Лены, едва не дезертировавшие от страха, покорно кивнули.

Но больше ничего они сделать не успели. Сергей просто поднялся с колен и отошел в сторону. Лена упала на чистый пол, ибо сила, удерживающая ее в воздухе, куда-то пропала. Линии пентаграммы потухли. Двое мужчин, из тех, что стояли в пентаграмме (один был председатель, а еще две — женщина, и девочка невнятного возраста, от тринадцати до шестнадцати лет, которую назвали Леночкой), взяли ее, один за ноги, другой за руки, и вынесли из комнаты, протащили по коридору (Лену тошнило, поэтому глаза пришлось зажмурить), и положили на пол в маленькой и абсолютно пустой комнате.

Там она провалялась с два часа, прежде чем смогла хотя бы распрямиться: мышцы сводило судорогой. Даже думать о своем бедственном положении сил не было. Шея болела, как будто ее прокусили — но нет, когда Лена набралась смелости пощупать, кожа оказалась гладкой. Стало быть, это что-то похуже, чем простой вампиризм. Вампиры — точнее, представления о них, настоящих ей пока встречать не доводилось, — внезапно показались мирными невинными зверьками. Жажда крови — такая простая и понятная вещь, по сравнению с жаждой выпить душу другого человека, подчинить ее себе.

Что с ней теперь будет?.. Дежа вю. Еще пару часов назад ее жизнь казалась более или менее налаженной, а теперь все вдруг разлетелось, и как собирать — Бог ведает. К нему же все претензии.

Когда Лене наконец-то удалось встать, она подумала, что следует прибегнуть к обстукиванию стен — по крайней мере, узники в темницах всегда так делают. Хотя, если вдуматься, она вроде бы находилась в каком-то обычном доме, а это значит — никаких тебе каменных кладок, которые можно разобрать, и никаких забытых тюремщиками потайных ходов. Одна надежда — что ее спасут. Но вот кто, если никто и понятия не имеет, где она?

С другой стороны, какой-то городской маг, например, Карина, может повторить ее путь… Если, конечно, ЭТИ не додумались затереть следы своего присутствия. Наверняка как-то можно. Во всяком случае, Лена на их месте после поимки симаргла точно слиняла бы куда подальше, это подсказывала элементарная логика.

И только она так подумала, как пол зашатался и задрожал.

Это было весьма неожиданно, Лена ойкнула и села. На Западно-Сибирской равнине землетрясений не бывает, так что девушка оказалась крайне плохо к нему подготовленной. Но было совсем не так страшно, как по телевизору. Просто один раз довольно ощутимо тряхнуло, потом тряхнуло второй раз. В комнате ничего не было, поэтому ничего не звенело, не дрожало и не упало, чтобы покатиться по полу.

— Выпустите меня, — неуверенно сказала Лена в пустоту. — Дом же обвалится.

Но дом и не думал обваливаться. Толчки прекратились. Зато она услышала что-то вроде шипения, обернулась и вскрикнула. Стену проедала плесень.

Она выползла откуда-то из щелей, облепила стену густым ковром, и как-то особенно плотоядно колыхалась, играя всеми оттенками ржавчины. Выглядело это не омерзительно, как в фильмах ужасов, а даже красиво, но Лена предпочла предусмотрительно отойти к дальней стене — если ее тело восстанавливается после падения с пятого этажа, то не факт, что оно восстановится после проедания кислотой, или что там вырабатывает эта штуковина.

А потом вдруг плесень разом высохла и обвалилась, вместе с изрядным куском стены, достаточным, чтобы туда протиснулся подросток.

— Лана! — в проеме показалось взволнованное и неимоверное грязное лицо Вика. — Ты можешь вылезти?

— Что?

— Быстрее!

Жуткая плесень на стене на Лену никак не среагировала и вреда не причинила, хотя рукав измазала. Вик тоже был в этой плесени с ног до головы, а еще от него пахло навозом.

— Что это? — спросила Лена с испугом.

— Это? — Вик возбужденно рассмеялся. — Акция по твоему освобождению. Ну пошли, сестренка.

Он схватил ее за руку и потащил ее куда-то. Лена не сразу поняла, что «куда-то» — это был всего лишь обычный коридор девятиэтажки, а Вик тянул ее к лестнице на крышу. Обычно такие лестницы запирают на решетку с замком, но этот замок был отперт, решетка распахнута. В проеме стояла Каринка, похожая на застывший памятник самой себе.

— Быстрее, — бормотала она. — Быстрее.

Глаза у нее были закрыты.

— Она их держит, — шепнул Вик Лене. — Чтобы они не могли воспользоваться городом. Давай.

Он помог ей подняться по лестнице — ноги все время заплетались. На крыше было очень холодно, дул сильный ветер. Два симорга — Голиаф и Вихрь — в нетерпении переминались с ноги на ногу. Иван Егорович тоже тут был — он нервно кинулся им навстречу.

— Сейчас, — Вик буквально сгрузил Лену ему на руки. — Сейчас. До вашей жены не так-то просто добраться.

Он снова убежал к проему.

Иван Егорович подвел Лену к Голиафу, и она обхватила руками шею пса, зарылась лицом в бронзовый мех. Стало чуть легче.

Здание снова задрожало.

Оба симорга недовольно зарычали и раскинули крылья, чтобы удержать равновесие.

— Что происходит? — спросила Лена у Ивана Егоровича.

— А это вам знать лучше, — старый сосед смотрел на Лену крайне неодобрительно. Лена промолчала. Она немного догадывалась.

Вик как-то говорил ей о магии природы. Земля — это ведь тоже природа? Значит, землетрясение может вызвать тот, кто с землей на ты. Но боже мой, какое же это должно быть насилие! Ведь земля же — живая! Зачем же Вик это делает? Неужели все так серьезно?

Было ожидание… не то долгое, не то короткое, время до странности растянулось или сжалось. А потом Вик, и Стас, и Карина как-то вдруг оказались рядом. С ними была черноволосая женщина, которую Лена до того видела только на фотографии. Она сразу подошла к Ивану Егоровичу. Теперь они стояли на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Потом шагнули навстречу, прижались лбами.

— Не так уж долго, — расслышала Лена шепот Ивана Егоровича. — Тебя не было меньше суток. Я не так уж сильно волновалась.

— Я и не беспокоилась за тебя, — еще тише ответила Людмила Николаевна. — Я знала, что ты поймешь мои знаки.

Станислав Ольгердтович подхватил Лену на руки — она и охнуть не успела. Руки у пожилого симаргла были крепкие — как у отца (когда Лену пару раз на вечеринках пытались поднять одногруппники, она каждый раз чувствовала, что они вот-вот ее выпустят).

— Ничего, — сказал он. — Теперь все будет в порядке. Теперь можно не торопиться. Они сбежали.

— А… — Лена не выдержала и спросила. — А как же… ругать? Я думала, вы будете меня ругать…

Трое симарглов переглянулись. Карина, необыкновенно бледная, только махнула рукой..

— Ругать тебя будет Софья, — ответил Стас. — И нас троих заодно.

И он понес ее к Голифву.

Лена не сразу поняла, что ей напоминает их реакция — а потом вспомнила. Симарглы вели себя как родители, у которых ребенок убежал в лес, потерялся, а потом нашелся. Когда так беспокоился за чадо, что выпороть его рука не поднимается, хотя и следовало бы.

«Господи, в какой же я было опасности-то?!» — пробил Лену холодный пот.

— Вы хоть понимаете, в какую опасность вы вашим халатным поведением поставили весь город? — нет, Софья не злилась. Она говорила спокойно, устало, как будто кризис в Омске был самым меньшим из того, что свалилось на нее в последние часы.

Это был административный разнос. В большом неуютном кабинете Софьи на стульях сидело четверо симарглов (Вик, Станислав Ольгердтович, Лена и Карина — непосредственные участники инцидента) и дурели от жары, как всегда у начальства.

— Во-первых, несанкционированные ясновидящие у вас так и скачут, — хладнокровно перечисляла Софья. — Во-вторых, запах серы прошляпили. Полноценный шабаш. Черную метку на нашу новенькую поставили. Кто отвечать будет?

Лена машинально потерла шею. Прошло меньше часа, как ее вернули, но метка сейчас уже не болела, только саднила чуть-чуть, и Стас уже успел объяснить ей, что ничего страшного она из себя не представляет. Просто орудие морального устрашения, со временем сотрется. Пока не стерлась — надо потщательнее следить за своими снами. А еще он сказал: «Тебе очень повезло, маленькая. Обычно, когда к ним попадает симаргл, они стараются его уничтожить. Они знают, как».

Что происходит, понималось с трудом. В крови бурлил дикий, неразбавленный адреналин, и одновременно ужасно хотелось спать.

— Мы виноваты, признаем, — хмуро произнес Вик. Вымыться он еще не успел.

— Мне говорили, — продолжила Софья, не обратив на его покаяние внимания, — что последнее время вы вообще очень много времени проводите на участке. Какие-то проблемы?

— Никаких проблем, государыня, — брякнул Вик, и тут же поправился, — то есть Софья Алексеевна, извините. — Последние годы затишье было. Вот и полезли. А мы пока фактически вдвоем работаем, Развелись. Хозяева…

— Да уж знаю, что не слуги! — Софья неожиданно вспылила, но как-то нарочито, актерски. Полноте, да не все ли ей равно, случаем? — Почему, вот вопрос! Почему вы раньше не обратились за помощью? Может быть, звезды… надо было проконсультироваться с седьмым отделом! Или линии судьбы… Кто его знает, может быть, свет клином сошелся на вашем регионе! Да что говорить, Викентий Аполлодорович, не мальчик уже! Мне ли вас учить! А вы, Станислав Ольгердтович? С вашим-то опытом!

Лена не сразу сообразила, что Викентий Аполлодорович — это Вик.

Симарглы сидели и молчали, как двоечники «на ковре» у завуча. А Карина нехорошо щурилась.

— А вы, Карина Георгиевна! — обратилась к ней государыня Софья. — Вы ведь знали?

— Что знала? — Карина знакомо сморщила нос. — Что в Омске творятся странные вещи? Да, знала. Так они везде творятся. Вон, в Салехарде сезон подснежников.

— Вы мне подснежниками зубы не заговариваете! — Софья стукнула кулаком по столу, но тоже театрально, неубедительно. — У вас шабаш активизировался, не хухры-мухры! Какие меры применять думаете?

— Вы извините, Софья Алексеевна, — Вик смотрел в пол, — я сейчас никаких мер принимать не буду. Я сейчас завалюсь часиков на — дцать в кроватку. Двое суток на кладбище. И втроем мы разбирались с шабашем. А потом… что шабаш — это плохо, конечно. Но этих мы спугнули. Видите, они с Леной побоялись что-то серьезное сделать, значит, мало их. Значит, в силу не вошли. Сначала определить надо, где они и насколько расползлись, а потом уже и подумать можно, как с ними бороться и в каком составе. Дело-то серьезное, с кондачка подходить не надо.

Он выглядел, как вернувшийся из разведки усталый боец, которого командир срочно посылает еще раз брать никому не нужного языка.

— Добро, — Софья выключила свое искусственное негодование и села. — Ладно, отдыхайте. А я пока попрошу Головастова, чтобы он в вашем регионе осмотрелся. Он ведь ваш сосед, не так ли? Как ваше мнение? — последнее было спрошено тоном прямо-таки медовым.

— Положительное, — ответил за Вика Станислав Ольгердтович. — Головастов — лучший эмпат. Если есть что-то серьезное, он это вмиг обнаружит.

— Ну вот и утрясли, — Софья пододвинула себе по столу какую-то папку. — Можете идти.

За пределами домика Софьи Станислава Ольгердтовича прорвало.

— Вот с-с! — произнес он с чувством, но сдержался, только достал трубку и нервно закурил.

— Головастов заметит, — хмуро подтвердил Вик. — Чтобы Головастов — и не заметил! Эх, да мне уже все равно… прятали, прятали… раньше смерти не помрем.

— Вы мне все расскажете, — сказала Лена чуть не плача, — вы мне все обязательно расскажете! Что за шабаш, что это за люди, в чем дело… что у вас за секреты.

— Мне вы тоже должны, — сурово сказала Карина. — Я промолчала. Покрыла вас. Но это не просто маленький шабаш. Это серьезно. Это очень серьезно. И это вы виноваты. Из-за вас чуть ясновидящую — да не просто ясновидящую, а Основу! — не грохнули, и мою ученицу тоже. Имеете в виду, я поступилась своими принципами только из-за Улшан. Догадываюсь, что она тоже была в этом замешана.

— Хорошо, — сказал Вик заторможено. — Все расскажем. Все.

Они уже отошли порядочно от домика администрации, забрели куда-то в аллею. Вик внезапно остановился, обернулся к Лене.

— Прости меня, — сказа он, покаянно склонив голову. — Я… так виноват перед тобой, что не знаю, как и загладить вину. Я… ну, хочешь, на колени встану?..

— Не вздумай! — испуганно воскликнула Лена.

— Корнет как всегда склонен к театральности, — Станислав Ольгердтович вынул из усов трубку и наклонил голову. — Но я вынужден повторить его слова. Мы очень виноваты перед вами. И не только перед вами.

Ветер нес через аллею лепестки яблонь, и они терпко пахли бензином. А может быть, это просто запах остался в Лениных волосах.

— Трусы, — холодно сказала Карина. — Если это то, о чем я думаю, то вы трусы.

— Да… — сказал Станислав Ольгердтович. — Мы дважды трусы. Потому что, когда неделю назад, ты, Лена, совершенно случайно встретила Тамару и спросила нас… надо было сказать тебе сразу. Нельзя было лгать.

— Тамару?.. — Лена не сразу поняла.

— Женщину с коляской, — хмуро пояснил Вик, глядя в пол.

Почему мы с Ольгой так никогда и не были вместе?.. Не знаю. Сложно сказать. Вероятно, виноват был я, ибо не приложил достаточно усилий. С другой стороны, мне казалось, что сделать что-то — будет ниже моего достоинства. Они никогда не выглядела по-настоящему заинтересованной во мне.

Наш последний разговор я отчетливо помню.

…Шестнадцатилетний юноша звонит в дверь. Неуютный подъезд типовой девятиэтажки, железная дверь отгораживает тамбур на две квартиры. За дверью горит свет — уже поздно, больше десяти вечера. «Порядочные люди, — говорила мама, — в такое время в гости не ходят…»

Сергею давно уже плевать на то, что говорила мама. Она не обладала мудростью. Она не имела доступа в бесчисленные миры, что открывались его взору. Она не шла Вратами Семи Сфер, она не призывала проклятья ночи на головы неверных… могла ли такая женщина считаться его матерью?.. Могла ли вообще вся эта жизнь, столь пресная и обыкновенная, считаться его жизнью, в то время как он прикоснулся к иным, гораздо более впечатляющим областям?..

Он знал, что он сделает сейчас. Он последний раз поговорит с Ольгой, и он гордо откажется от нее… Ибо в этот день он отказывается от всей своей предыдущей жизни. Сегодня в полночь будет шабаш, где его посветят. А потом он уедет… он сам не знал, куда. Не заходя домой. Не оставляя по себе вестей. Одинокий и гордый в этом мире обожравшихся посредственностей.

Но Ольга… Он не мог уйти, не увидев ее еще раз.

Она открыла дверь и остановилась на пороге. Слегка встрепанная — должно быть, валялась на диване, читая книгу, — в домашних шортах с пятнами известки, линялой футболке и накинутой на плечи шали. Лицо, как всегда, непроницаемо и ничего не выражает.

— Сегодня я ухожу, — он старается, чтобы его тон был скучающим. — Помнишь, я говорил тебе.

— Помню, — Ольга зевает. — Все?.. Ты пришел попрощаться?..

Сергей неловко кивает.

— Прощай, — она пожимает плечами и разворачивается, чтобы уходить.

И тут его гордость дает трещину.

— Постой! Мы же… мы же с пятого класса дружим! Разве это для тебя…

— По-моему, — она смотрит на меня с саркастическим прищуром, — ты ждал, что я скажу это последнюю строчку. Не дождешься.

— Мы больше не встретимся, — говорит мальчик, и голос в последний момент дает «петуха».

— О нет, — качает головой Ольга. — Ты не хуже меня знаешь, что встретимся. По крайней мере, в снах я тебя не отпущу.

И она уходит, захлопывая железную дверь, а Сергей остается стоять перед нею, чувствуя себя потерянным, ненужным и слабым, и слышит еще, как скучающий Ольгин голос отвечает на какой-то вопрос в квартире: «Да так, приятель по музыкальной школе…»

Я хотел бы забыть то унижение. Но… Это воспоминание — последнее. И Ольга прекрасно знала, что делала, поступая со мной тогда именно таким образом. Это навсегда осталось у меня, одна из тех вещей, которые постоянно теребят сердце, не дают ему покоя, не позволяют замкнуться в драгоценной хрустальной скорлупе моего тщательно взлелеянного одиночества.

Она действительно не оставляла меня в снах, никогда не являясь в них лично. Что снилось мне?.. Какие-то пустяки. Ромашки на лужайке. Солнце, садящееся в море. Березки, склонившиеся над рекой. В общем, открытки. Эти видения, похожие на старые почтовые открытки, странным образом отравляли волю и ум. Порой я хотел, чтобы вместо них явилась богиня Ламмашта и попыталась бы задушить меня во сне.

Но в этих сиропных видениях была Ольга, и, посему, я не мог от них отказаться. Я бродил солнечными лугами, и все думал, что однажды, где-то, у пенька на краю опушки, на поваленном бревне, на крыльце старинного резного дома будет сидеть она и улыбаться мне, встряхивая легкими кудрями. Но ни разу не было в снах ни ее лица, ни ее фигуры.

Я отпустил Ольгу — и платил за это своим покоем, самой своей личностью.

Я не желал отпускать Лену.

Я пришел к Председателю и сказал ему: «Я хочу вернуть свою женщину, которая ушла к мертвецам». Он только выгнул бровь…

…Представительный мужчина в сером костюме изгибает высокую густую бровь, на лице его появляется усмешка опытного администратора.

— Ты знаешь, что это будет тебе стоить? — спрашивает он черноглазого молодого человека, который стоит напротив его стола в офисе с непроницаемым выражением лица.

— Представляю.

— О нет, вряд ли, юноша. Дар ясновидения дает вам многое, но и ставит в таких делах в особое положение, более уязвимое… вы ведь валялись уже, пронзенные Копьем Истины, вам так охота повторить опыт?

— В данном случае я считаю риск оправданным, — в словах юноши — только усталость и холодная рациональность, расчет.

— Ну что ж… кто я такой, чтобы отговаривать вас делать глупости… Ладно, я поставлю вопрос на рассмотрение. Возможно, в следующем месяце мы сумеем выделать вам некоторые ресурсы. Это же симарглы, в конец концов.

Если мы не будем время от времени щипать их, мы не сможем двигаться вперед.

— Да, господин.

— Врете, юноша, плевать вам на симарглов и на все проблемы Ордена… Вы еще недостаточно преуспели в преодолении эмоций. Помните, чему вас учили?.. Жажда обладания — допустима, привязанность — нет.

— Я отлично помню это.

— Ну и хорошо. Хорошо… — он нажал кнопку селектора. — Ниночка, проводите гостя….

О, я отлично знал, чем мне придется заплатить! Ресурсы Ордена не выделяются просто так… работа на износ, головные боли, ужасающие кошмары, мир, вывернутый наизнанку… Но что стоило это по сравнению с тем моментом, когда Лена будет принадлежать мне?..

Ровным счетом ничего.

…Тогда я подумал: почему, когда я говорю «принадлежать», у меня в памяти всплывает одна из тех, передаваемых Ольгой, картин, — золотистый закатный луг, подсвеченный солнцем, и солнце плещется в глазах Лены. Почему она представляется мне рядом со мной — счастливой? Разве к такому счастью человек должен стремиться?..

И даже после того, как она ушла с этого шабаша… когда мы заманили ее, когда я смог ее коснуться, когда я смог оставить на ней метку… почему я не чувствую злости, что она снова, второй раз выскользнула у меня из рук?.. Почему в моей душе только страх?.. Только растерянность?.. Только глубокая печаль?..

Иные вечера отличаются от дней не только светом или воздухом, а еще и тем, что несут внутри себя характер некой престранной неотвратимости, больше всего похожей на крылья бабочки, что бьется на холодном ветру. В такие вечера перестаешь быть собой, потому что весь мир, кажется, сходит с ума и теряет свои привычные очертания. Оставаться прежним не просто невозможно, это противно самой человеческой природе.

Вику, однако, было не привыкать. Не потому, что любая малость могла заставить его чувствовать себя не в своей тарелке (его характер отличался редкостной уравновешенностью, пусть по виду и не скажешь), а просто потому, что именно в такие вечера и начиналась его работа. Работа, которую он не выбирал и не любил, но необходимость которой понимал и свыкся с ней больше, чем со второй кожей… Удали работу, и ничего от Вика не останется. Даже фотографию его никто не сохранит, потому что ни у кого — ни у кого! — нет фотографий Вика.

Так вот, вечер был определенно рабочий, а от того казался еще хуже. Умирающий сентябрь поднатужился и выдал напоследок порцию мерзейшего снега пополам с дождем. Спору нет, снег в свете редких желтых фонарей мерцал этакой сказочной глазурью, оправданием на обгрызенном с краев пироге будней, но сколько же неудобств он доставлял спешащим домой с работы прохожим, одевавшимся поутру из расчета на золотую осень!

«Теперь непогода затянется надолго, — подумал Вик. — Дней на десять».

В погоде он был экспертом, пусть здесь, в городе, на его предсказания и влияло множество самых разных, отнюдь не природных факторов.

— Ты чувствуешь? — спросил Стас, закуривая сигару. Что за удовольствие можно получать от этого занятия при этакой комбинации ветра и влажности, Вик никогда не понимал, но уже смирился с многочисленными Стасовыми причудами. В основном, потому, что смирение было обоюдным.

— Что именно? — рассеянно поинтересовался Вик. Он был слишком занят, вглядываясь в плывущие очертания стволов, заполонивших двор. Что за странные, противоестественные эти городские деревья! Длинные голые палки с метелками на макушке, затканные трехмерной, изменяющейся, как в компьютерных играх, сетью ветвей. Сколько лет… а все равно не легче, чем в начале шестидесятых.

— Пахнет серой, — Стас усмехнулся. — Черти вылазят.

— Поживу чуют, — согласился Вик. — И хорошо, если сами…

Стас кивнул. Черти кружат у самой земли постоянно, как сухие листья или коты на охоте. Гораздо серьезнее, если на этот раз кто-то на самом деле что-то подсказывает им.

Разговор завяз. Не потому, что не о чем было говорить, а потому что каждый точно знал реплику другого. Сейчас Стас разгладит седоватые усы и скажет: «Я же говорил мальчику обождать». А Вик возразит ему как можно мягче, хотя сам на взводе: «Он уже слишком далеко зашел в любом случае… К тому же не забывай о…»

И Стас кивнет, и нахохлится, и задумается, и будет сидеть ссутулившись, как обычный какой-то старик, застигнутый дождем. Пусть он еще даже и не старик и никогда уже не будет.

— Они задерживаются, — произнес он.

— Причин может быть множество, — пожал плечами Вик. Стаса этим пожатием было не обмануть. Он знал: напарник встревожился так же давно, как и он, если не раньше.

Они снова замолчали, вглядываясь в вечер. Ветер стих, обещая тишину, которая придет в холодный воздух… не сейчас, нет, не сразу, но придет. Придет и властно останется, подавляя все мысли и все чувства. Все, кроме тягостного ожидания.

Желтые, жуткие пятна света от фонарей качались в такт движению веток. Вик всей кожей впитывал этот двойной ритм, и ему становилось страшно — тем страхом, когда боишься не за себя, а за что-то большее, чем твоя невеликая, мало кому нужная личность.

И наконец он увидел.

Тоненькая невысокая женщина медленно, не торопясь шла по дорожке вдоль дома. Ее длинные черные волосы поблескивали в неверном свете. Даже отсюда, метров со ста, Вик мог разглядеть ее белое как у призрака лицо с черными провалами глаз. Казалось, она плыла по воздуху, она была духом… и в то же время вся ее походка, то, как она задумчиво теребила пальцами прядь волос на плече говорили, что это настоящая женщина, Улшан, «второе я» Артема.

— Вот вы где! — она подошла к карусели (Стас встал, загасил сигару). — Жутковатый вечер, правда? — ее лицо светилось плохо скрываемым энтузиазмом, даже весельем.

— Что Артем? — спросил Стас.

— Разговаривает с дочерью, — она неопределенно махнула рукой. — Может, и договорятся до чего… Дело надо делать.

— Может быть, пока не поздно, объясните нам, что же вы придумали? — мягко спросил Вик. — Мы сможем помочь.

— Вы и так поможете. Поможете, если будете рядом.

Улшан порывисто схватила Вика и Стаса за руки (их всегда слегка нервировала эта ее манера рукопожатия, не снимая перчаток… впрочем, перчаток она и вообще не снимала почти никогда, стесняясь своих лишенных ногтей пальцев).

— Все-таки это какой-то ритуал? — спросил Вик безнадежно.

Он уже смирился, что им ничего не объяснят, и сломал голову, раздумывая над пыльными фолиантами, что же такого могли придумать друзья. «Старики, может быть всякое… — не далее как вчера говорил Артем, отворачиваясь. — Может быть, умирать придется. Нам не впервой, верно ведь? Но врагу я лазейку не дам, слово даю».

— Нет, — Улшан покачала головой. — Какой может быть ритуал? Просто…

По улице просвистел ветер, неожиданно сильный, такой, что едва не сбил не самого хрупкого Стаса с карусели. Что это было — никто из них троих не мог в точности сказать, но оно случилось не в реальном мире, это точно. Оно просвистело вокруг в смутном континууме человеческих представлений, в том пространстве, где зарождались иные силы — ни одна веточка не дрогнула от этого ветра.

— Он уже начал! — губы Улшан исказились отчаянием, поплыли, и Вик подумал, что ей ужасно не идет темно-синяя помада, которой она себя уродовала. — Почему без меня!

Она вырвала руки из рук напарников и кинулась бежать обратно, туда, откуда пришла — к последнему подъезду «сталинского» дома — из тех, где высокие потолки и туалеты с окнами. Как она умудрялась делать это быстро, когда оледенелая мостовая так и норовила подставить подножку, ударить под ноги — Вик не знал.

— Улшан, погоди! — крикнул Стас, кидаясь следом, но куда ему бегать так, как женщина в отчаянии!

Впрочем, они догнали ее — но лишь потому, что бежать было действительно недолго, и потому, что она сама остановилась, запрокинув голову. Она смотрела вверх, на ярко освещенное изнутри окно кухни. Там не было видно ничего — только белый потолок и люстра на нем. Но Улшан знала — и Вик со Стасом знали вместе с ней — там, на фоне белой плитки потолка и ярко горящей люстры, стояли двое ярких людей: ослепительно рыжий горбоносый мужчина в темном пальто, и такая же рыжая женщина в линялом домашнем платье и в очках. Мужчина осторожно обнимал женщину за плечи. Женщина была беременна, вот-вот рожать — и она плакала, уткнувшись в плечо похожего на нее человека.

А ветер буйствовал.

— Артем! — Улшан упала на колени прямо на мутный лед натаявшей за день лужи. Ледок треснул, но воды под ним, по счастью, не оказалось — все проморозило до дна. — Артем! Ну почему ты… без меня!

Она почти шептала, но тот самый безумный ветер отличнейше донес до Вика ее слова.

— Господи… — прошептала Улшан, прижимая губы к своим сцепленным не то для молитвы, не то для удара под дых пальцам, — Господи, помоги ему… не дай ему… не дай ему совершить глупость! Господи!

Это последнее было почти криком. До Вика этот крик долетел словно бы издалека, но одно стекло вокруг разлетелось вдребезги — окно кухни, на которое смотрели сейчас и он, и Стас, и испуганная до безумия Улшан. Серебряные осколки ринулись вниз и в стороны. Небывало красивый, наполненный колким стеклом момент.

Улшан тяжело рухнула лицом в асфальт.

Рыжеволосый мужчина бросился вперед, перегнулся через подоконник… Вику показалось бы, что он сейчас выпадет — если бы Вик смотрел на это. На самом деле он уже подбежал к Улшан, опустился рядом с ней, торопливо разматывал шарф, чтобы послушать пульс, сделать искусственное дыхание, если надо… Не надо, он это видел. Раскрытые глаза Улшан смотрели с отчаянной мольбой, и это почему-то отбивало всякую надежду на успешность реанимации.

Вик почувствовал, что из глаз у него текут слезы, только когда рука Стаса легла ему на плечо.

— Стас… как жаль… — с трудом произнес он, и больше ничего сказать не мог, Улшан… а главное — Артем!

— Но они спасли девочку, — тихо произнес Стас. — И малыша. Две человеческие жизни.

— Они могли выжить и так… — глухо ответила его напарник. — Могли бы…

— Мы ведь не знали точно…

…Наверху мужчина спокойно увел беременную из кухни, уложил в постель, принес воды, пообещал позвонить мужу, чтобы приходил скорее. Постоял немного в коридоре, прислонившись лбом к косяку двери. Набрал на домашнем телефоне номер сотового, подождал, пока трубку не взяли, и оборвал связь.

Потом вернулся на кухню и забрался на подоконник. Бросил короткий взгляд вниз. Там, как и следовало ожидать, никого уже не было. Потом он посмотрел перед собой. На крыше соседнего дома он увидел три темные на фоне рассветного неба фигуры: две из них принадлежали людям, а одна, определенно, нет.

— Простите меня, — сказал он, шагая вперед.

Они сидели в кафе на первом этаже Торгового Центра. Карина прихватила Лену туда с собой не столько для очередного урока, сколько для ремонта Лениных нервов. После пребывания в гостях у членов «шабаша», строящих свои темные козни по завоеванию душ людских, Лена проспала целый день. И ей снилась всякая муть. То есть не муть, а простая жизненная история.

Жил-был парень по имени Валаев Артем Александрович, пятидесятого года рождения. И был он кадровым офицером Советской Армии. И послали его в Афган в семьдесят девятом году. И убили. А у него была девушка Женя, на которой он не успел жениться — потому что не хотел, честно говоря. Девушка была хорошая, да только он ее не очень любил. Но когда славный парень Артем стал симарглом, он все-таки счел своим долгом проверить, все ли у девушки в порядке. И обнаружил, что она беременна.

Женя была очень болезненной, ей рожать запрещали: говорили, и себя погубит, и ребенка. Но она не послушалась… глупо, конечно. Артем пошел на преступление и помог ей. Девочка родилась здоровенькой, а вот мать он спасти не смог. Маленькую Тамару стали воспитывать родители Артема. А сам Артем крепко призадумался.

Девочка не должна была родиться. Она жила — но мир словно бы не замечал ее. Кошки и собаки ее игнорировали. Дождь ее не мочил. Людям требовалось огромное усилие, чтобы запомнить ее имя. Если бы не помощь Артема, который всегда старался быть где-то поблизости, кто его знает, что случилось бы с ней.

«Например, пару дней назад один нервный симаргл чуть было ее не прикончил», — подумала Лена еще когда рассказывал Вик. Не то чтобы она могла или хотела прикончить женщину, но, напугай ее Тамара чуть побольше, и Лена сама не знала, как все повернулось бы… в конце концов, она просто не была уверена, какие силы города в ее распоряжении.

Так или иначе, но Тёма выросла, закончила училище, устроилась работать учительницей начальных классов, и вышла замуж. В свою очередь захотела ребенка. Она удалась в отца: высокая, крепкая. Никаких проблем не предвиделось.

Кроме как у Артёма и Улшан — женщины, что любила его.

Два опытных симаргла даже представить не могли, что же будет с сыном Тамары — нежданным вдвойне.

И тогда они решились. Что они придумали, Стас и Вик, которых под большим секретом посвятили в эту историю, сразу не поняли — не так были талантливы в магии, как эта парочка, и не в той магии: и Улшан, и Артем были городскими магами. Потом уже догадались. Артем попытался смухлевать — передать часть своей жизни, уже прожитой, своей дочери и внуку, с тем, чтобы все у них стало в порядке. А такое могут только темные силы. Вот он и призвал Хозяев. А чтобы не попасть в их власть — обратился к силам города. И в итоге отдал город Хозяевам. Улшан поняла, что происходит, попыталась остановить… и погибла.

«А самое непонятное, — звучал в голове Лены усталый голос Вика, — самое странное… У него получилось, все-таки получилось, девочки. Не до конца… Тамара так и осталась отверженной, Лена это видела. Но с ее сыном все в порядке. Правда… я видел глаза Артема, когда он шагнул из окна, потому что не мог больше жить. Представляете, он умер, упав с пятого этажа. Умер человеком. И где теперь его душа — Бог весть. Или не Бог».

И холодная рука сжимала Ленино сердце.

«И что теперь будет? — гневно, зло спросила Карина. — Вы что, сукины дети, потакатели хреновы, отдали город на растерзание не за понюх табаку?!»

«Не совсем, — глаза у Вика были как у побитой собаки, Станислав Ольгердтович молчал. — мы… не сразу поняли. Мы сначала просто старались. А потом появилась Лена. Она ведь тоже городской маг. Очень сильный. И местный Она… может что-то сделать. Может починить плотину. Она может изгнать из города… этих. Слуг».

Лена не стала об этом думать, вернулась домой и заснула. А когда проснулась, ее почти сразу нашла Карина и вытащила на прогулку.

Карина была непривычно добра, сердечна и демократична. Конец Света, что ли, приближается?

Она даже купила две вазочки с мороженым. На вопрос о деньгах махнула рукой: «С банкомата сниму… с техникой дружить надо. Ничего, еще научу тебя».

Мороженое было вкусным, но приторным.

— Я представляла шабаш чем-то совсем другим, — сказала Лена. — Знаешь, гора, ведьмы голые пляшут…

— И это тоже бывает. Иногда, — кивнула Карина. — Но зло — оно на то и зло, что всегда современно. Оно любые формы принимает.

— Карина… а кто такие эти «темные»? Вампиры? Зомби?… Черные маги? Кто?

— Ну, оборотни низший эшелон, почти что домашние животные, а вампиры не из наших широт. И тоже так… шушера. Черные маги… Начать с того, что любая магия по своей природе — черная, ибо она запретна. С очень немногими исключениями. Вот ясновидение — это не магия, это дар. Потом магия природы и магия города — это и дар, и талант, и чувство. Нам она разрешена. Даже среди живых встречаются ее адепты. А если ты занимаешься чем-то другим… короче, в аду заранее местечко забивают.

— Почему запрещена?

Карина вскинула на нее глаза.

— Власть.

Потом добавила:

— Власть — это все, к чему они стремятся. Потому и Омск пытаются захватить.

Лена оглянулась. Суета как суета. Торговый центр как торговый центр. Центр. Сердце. Покупки, эксклюзивные товары. Только у нас и только для вас. Налетай. Лучший подарок. Покупай. И это и вон то. Будь счастлив.

Живи, короче.

Нормальная жизнь вокруг.

— Но я их не вижу.

— Их очень трудно заметить. Особенно сейчас.

Некоторое время Лена молчала, не решаясь спросить. Потом спросила, потому что излюбленные паузы Карины бесконечно ее бесили.

— Так все-таки, кто они такие?

— Ты знаешь, — начала Карина, не дослушав даже вопроса, — когда я была жива, я была правоверной коммунисткой. Пионеркой. В комсомол вступить не успела. Перефразируя мусульман, «правовернее Ленина». Мы тогда жили в Ленинграде. И вот как-то со мной был случай… до сих пор его себе простить не могу. Кажется, ничего хуже со мной не случалось, — она снова сделала до невозможности длинную паузу, и, когда Лена уже готова была попросить продолжить, продолжила. — Была зима пятьдесят второго года, и мне как раз купили новое пальто с меховым воротником. Неслыханная роскошь, особенно для девочки таких лет, но это был бабушкин подарок. Я хотела было его не взять — мещанство! — но мама уговорила не обижать старушку. В общем, я его одевала. Ругала себя ужасно за то, что мне нравилось его носить, но носила. Я выглядела в нем почти взрослой… и не такой худой. Это сейчас худоба — достоинство, а тогда девчонки мечтали располнеть. В общем, как-то ночью я шла по набережной… знаешь, та, со львами, знаменитая. То есть какая ночь… часов десять, не больше. Не помню уже, что я там делала так поздно. А тучи небо обложили, темно было, фонари еле горят. А рядом со мной и чуть позади шел мальчик. Маленький, лет пяти-шести. В валенках, в буденовке, шарфом перепоясанный, хотя, в общем, не холодно было. Я еще удивилась, чего он как на северный полюс. В общем, он шел за мной очень долго, целеустремленно так. Потом начал отставать. Собрал все силенки, сколько было, нагнал, и попросил: «Тетенька, дайте хлебушка!» Я смотрела на него, как на пришельца с другой планеты. Пятьдесят второй год, война далеко позади, с беспризорниками мы покончили, у всех есть работа, жилье… ты можешь себе представить? А тут этот ребенок. И еще повторяет: «Тетенька, дайте хлебушка, мы с мамой два дня не ели!» И знаешь, что я сделала?

— Отвела его в ближайший партком? — предположила Лена.

— Что? — Карина удивленно посмотрела на Лену… невесело усмехнулась. — Девочка, ты хоть знаешь, что такое партком?

— Честно говоря, не очень.

— Ну вот. Нет, конечно, надо было отвезти его в милицию или куда… или еще что-то сделать… но мне это даже и в голову не пришло! Я просто сказала ему: «Не выдумывай, мальчик! Как тебе не стыдно!» — и пошла дальше. А он остался стоять. До сих пор думаю, что с ним стало?

Звенел голос под потолком: «На втором этаже в секции мягких игрушек…», болтали что-то за соседними столиками, пили колу… а над двумя девочками повисла тишина.

— Думаю, как-то все образовалось… — предположила Лена. — Денег заняли или еще что…

— Да, вероятно, — лицо Карины оставалось таким же неподвижным. — Вероятно. Холодная улица, ветер с моря, фонари еле горят. Вероятно. Я потом попыталась его найти… после смерти. Но уже два года прошло. Может быть, я его даже видела тогда во дворе, но не узнала. Дети очень быстро меняются.

И Лена почему-то вспомнила свой сон — длинный мост, и фонари. И она, маленькая девочка, в буденовке и шубе, перевязанной шарфом крест-накрест, стоит и смотрит вслед Сергею и уходящей с ним под руку Карине. На Карине — пальто с черно-бурым лисьим воротником.

Ей стало холодно.

— Понимаешь, дело не в том, что я поступила плохо, — продолжала Карина между тем. — Дело в том, что мне даже в голову не пришло, что можно поступить как-то иначе. Горе, боль… они существовали где-то вне, в прошлом, за «железным занавесом». Здесь и сейчас все было бесконечно, непробиваемо хорошо. И я гордилась этим. Ох как я была горда!

Еще одна пауза.

— Гордость — это единственный грех, который не может быть прощен… исключая самоубийство. Гордость ослепляет, от нее очень трудно, почти невозможно отказаться, особенно если не осознаешь ее как гордость или считаешь ее достоинством. Те люди, которых ты видела… было страшно смотреть в их лица, правда? Они преодолели гордость. Преодолели все чувства вообще. Они и людьми-то перестали быть. Это не «старое доброе зло». Это зло изначальное.

Пауза.

— Они — тайная организация?

— О, полагаю, у них есть какая-то структура, но вряд ли можно назвать их организацией. Армией — да. Орденом — еще точнее. Хотя членских взносов или общих обрядов у них нет… или есть? Не знаю. Они очень редко работают со взрослыми. Чаще всего с детьми.

— А почему симарглы занимаются ими? Они что, пытаются преодолеть смерть?

— Они все пытаются, — Карина неприятно улыбнулась. — И это тоже. И мешают нам. Но главная причина не в этом. Главная причина в том, что симарглы — бывшие люди. И спокойно смотреть на их непотребства мы не можем.

— О господи! — Лена резким движением отодвинула от себя стаканчик с кофе, из которого пила, бросила локти на стол, уронила лицо в ладони. — Не было печали! Еще пентаграмма какая-то!

— Не просто пентаграмма, — педантично поправила ее Карина. — Пентаграмма в круге. Ничего. Они будут на тебя кошмары насылать, но это не страшно. Так оно и лучше даже. Если тебе надо их выгнать… — она не договорила.

Плохо… Почему людям бывает плохо, до боли плохо? Почему в мире бывает жутко, до боли жутко? Почему Лена страдает только из-за того, что вот уже второй раз она встречает своего соседа Сергея Морозова, и оба раза… и оба раза ничего из этого не выходит.

Смычок над пропастью. Карта пиковый валет. Морозов — снежинки в иссиня-черных волосах. Я бы хотела ходить с ним в театр, и чтобы луна в небе, и звезды в сердце… Был такой любовный роман Барбары Картланд, «Звезды в сердце». Кто знает Барбару Картланд, тот поймет. А вместо этого… А Карина говорит, что это все фигня, и если я не расклеюсь, то все будет в порядке… ну и правильно говорит, это лучше, в тысячи раз лучше сочувствия! Как хорошо, что со мной говорит она, а не Вик со Стасом! Тем более, что я их еще порасспрошу хорошенько, и про шабаш, и про… про все. Если не забуду. Потому что сейчас мне на это плевать по большому счету.

Лене было плевать на все тайны и загадки. Плевать на пентаграмму, плевать на то, что ей придется еще спасать целый город, чтобы покрывать чужие ошибки и чужую любовь… Ей просто хотелось, чтобы ее обняли за плечи, пошевелили бы дыханием волосы возле уха, и прошептали бы: «Не бойся маленькая. Все будет хорошо». И чтобы это было простое человеческое объятие, в котором просто тепло. Которое не требует выворачивать измученную душу.

Лешка, ее однокурсник, писал стихи:

Город дрожал вокруг бетонной насмешкой. Какие белые птицы, побойтесь бога? Черные мелкие стаи кружат над проводами, приседают на крыши домов. В лучшем случае голуби у луж воркуют.

Как ее назвали? «Наши пернатые друзья…» Председатель был похож на бюрократа. Сергей смотрел мимо, как всегда он смотрел мимо, как будто не было посланного Виком ветра, что уносил Лену прочь, а Сергей упал на колени и плакал…

— Лена! — Карина сдавленно ахнула.

Лена отняла руки от лица, вскинула голову.

Вокруг них, из клумб, мимо столиков, чуть ли не с подноса у потрясенной официантки, оглушительно хлопая крыльями, взмывали в воздух тысячи белых птиц неопределенной породы. Не то воробьи, не то голуби, не то синицы, не то журавли, не то и вовсе длинноногие, как Матвей Головастов, аисты. Хлопанье крыльев опрокинуло стаканчик с кофе, на край стола шлепнулся белый потек помета.

— Ленка! — счастливо заорала такая сдержанная всегда Карина, и глаза у нее засверкали. — Это город! Он отвечает тебе, Лена! Он плачет вместе с тобой!

Лена бесконечно долго шла по полоске гальки между невыносимо холодной гладью удивительно гладкого и черного, как искусственный мрамор, моря и снежной равниной, которая начиналась метрах в двух у кромки воды. Высоко в небе причудливым ожерельем сияли три разноцветные луны: красная, желтая и белая. Или то были местные солнца? Тогда белое — самое молодое.

Ничего, ничего, совершенно ничего не происходило, только галька хрустела под ногами. И Лена с облегчением подумала, что это не так уж страшно — идти, и страха уже больше не будет. Плохого больше не произойдет.

Берег медленно заворачивал, и чем дальше, тем больше у Лены поднималось настроение. Она помнила, что это сон, и радовалась, что это такой сон, который позволяет одновременно и отдохнуть, и размять мышцы. Тем более, холода она почему-то не ощущала.

Потом она разглядела впереди словно бы какой-то столб, вкопанный в берег, и с этого момента сон начал ухудшаться. Ничего особенно страшного в столбе не было, просто он был… а больше ничего, только слабо мерцающий снег, черная вода и черное небо над ней. Столб тоже был черный, но каким-то образом выделялся. И у Лены сжалось сердце, потому что она догадывалась, что это такое.

Девушка машинально схватилась за шею. Черная метка не болела и вообще никак не ощущалась. Но она там была, это уж точно. Маленькая черная звездочка в круге, как на крышке одноименного корейского бальзама.

— Сергей? — спросила Лена еще издалека. Столб не пошевелился и вообще никак не отреагировал. И по мере того, как она приближалась к нему, он принимал форму человеческой фигуры.

Когда Лена подошла ближе, она увидела, что это вовсе не Сергей. То есть Сергей, но неподвижный. В волосах у него застыли снежинки, на тонких губах — улыбка. А кожа у него была картонной.

Сперва Лене стало очень страшно, она даже почти проснулась. Потом рассердилась. Ярость всегда предпочтительнее страха, и, во всяком случае, не так мучительна.

— Ну и как эта глупость по Фрейду должна склонить меня к злу?

Серебряные пятна света на озере сложились в слово.

«Никак».

— Тогда зачем это все?

Кучка галек потемнее под Лениными ногами образовала узор, и, присмотревшись, она смогла прочитать:

«Я просто хотел поговорить».

— Ну так говори!

И картонные губы манекена приоткрылись. Казалось только, что не сам он хочет что-то сказать, а кто-то иной, не видя иного выхода, желает говорить его устами. Но картон для этого не был приспособлен — вокруг тонких губ появились морщинки, нарождающийся треск бумаги показался отзвуком далекой пулеметной очереди. Медленно-медленно щель рта увеличилась, щеки поползли куда-то вбок, глаза вверх…

На лице Сергея!

Пожалуй, только на «шабаше» ей было страшнее.

Она не выдержала, и проснулась. Потом глухо выкрикнула в темноту!

— Я тебя ненавижу!

И это было правдой.

— Почему ты не видела меня? — произнес этот жуткий рот.

А потом она рыдала, скорчившись в своей огромной дубовой кровати и прижимая ко рту подушку, чтобы никто не услышал ее всхлипов. Она думала о вчерашнем вечере. Иван Егорович снова зашел в соседнюю квартиру и пригласил их на чай. И они пошли. Торт был вкусный, а чай — не очень. Потом Иван Егорович и Станислав Ольгердтович курили на балконе, а Людмила Александровна показывала Лене и Вику альбомы с фотографиями. Они с Иваном Егоровичем познакомились очень давно. Людмила Александровна жила в общежитии, и он ездил к ней через весь город, чтобы часок посидеть на диване в холле (чужих в корпуса после пяти вечера не пускали, очень строгие были правила). Потом они поженились, у них родилось двое детей, мальчик и девочка. Потом умерла сестра Ивана Егоровича, и они взяли к себе и ее дочь, хотя у них была однокомнатная квартира.

Потом им дали квартиру побольше, жизнь начала налаживаться: Иван Егорович стал зарабатывать деньги, дети росли, учились, уезжали… А супруги все продолжали жить в этих двух комнатах, пыль, и книги, и серебро в буфете, и пить на кухне чай по вечерам… Даже то, что Людмила Александровна — ясновидящая, не слишком-то влияло на налаженную монотонность их жизни. И они любили друг друга.

«У меня никогда так не будет, — подумала Лена, кусая нижнюю губу, чтобы не закричать. — У нас с Сергеем никогда так не будет».