Симарглы

Эпизод III. Мы в ответе за тех, кого…

Ира работала в мастерской, где раскрашивали манекены. Представьте себе, такие еще существуют на свете (а если не существуют, то давайте договоримся, что вы в них поверили). Пустые полутемные и в то же время набитые до верху комнаты, полные неживых тел и взглядов нарисованных глаз. Комнаты, заваленные силиконовыми масками и заляпанные краской по стенам.

Каждый вечер Ира надевала серо-зеленое пальто и шляпку с зеленой лентой, уходя самой последней, когда на сумрачных октябрьских улицах уже зажигали фонари. Перед уходом она обязательно махала недоделанным манекенам рукой в замшевой перчатке — не потому что считала их живыми, а потому что боялась обидеть.

Манекены никогда не отвечали ей ни жестом, ни словом.

А потом она шла на остановку, садилась в автобус, и мимо начинали скользить лакированный дождями людный, но по-осеннему задумчивый и полутемный город. Она смотрела на дорогие витрины центральных магазинов, когда ехала по центру, и на горящие разноцветными огоньками понурые лица окраинных хрущовок, когда приближалась к дому, не меняя вежливо заинтересованного выражения лица. И глядя на ее спокойную позу, неподвижные карие глаза и респектабельную одежду, никто бы не подумал, что пальто скрывает заляпанную краской блузу и закатанные до колен брюки, шляпка — небрежный хвостик, а перчатки — руки с разноцветной грязью под ногтями. Любой художник знает: чтобы оттереть, надо потратить много времени и сил, достойных лучшего применения. Ира к тому же была весьма неаккуратна, несмотря на подчеркнутую опрятность одежды. Она для внешнего употребления и она же для внутреннего — совершенно разные блюда.

Потом девушка приходила в свою захламленную квартиру, где жила вместе с матерью, пила чай и ложилась спать. Вставала Ира в пять часов и шла на работу пешком. Не потому, что не было денег на автобус или даже на маршрутку, если уж на то пошло, а потому, что ей так нравилось.

Маньяки? — спросите вы. Воры? Бомжи под заборами? Ира о таких вещах просто не думала. Возможно, встреться ей грабитель, она улыбнулась бы ему и раскрыла бы сумочку. Или не улыбнулась.

Когда зимой было слишком холодно, чтобы идти пешком, она заводила будильник на два часа позже — но все равно просыпалась раньше, и лежала в темноте, ожидая, когда же раздастся в пустой, слегка даже зябкой комнате трезвон. Потолок смутно белел над нею в свете фонарей за окном.

Она не знала, куда девать выходные. Иногда мать вытаскивала ее куда-то — чаще всего в гости — где Ира просто сидела и улыбалась все с тем же выражением вежливой заинтересованности. Знакомые матери прозвали ее куклой. Они произносили это с плохо скрываемым злорадством, а потом, стыдясь собственного недоброжелательства, добавляли: «Но красивая…»

Когда мать делала Ире прическу, девушка действительно была красива.

Иногда Ира по выходным читала.

Чаще же всего она брала у начальника ключ от мастерской, и проводила воскресенье там, разрисовывая одинаковые надменные лица — манекены всегда очень гордые. Мама сердилась — стоило ли кончать институт, чтобы заниматься работой ремесленника, и с ностальгическими вздохами вспоминала Ирины учебные миниатюры. Ира отвечала одинаковой дежурной, выверенной до малейших движений мышц губ шуткой: «Достаточно в нашей семье одного гениального художника». Гениальная художница морщилась, и старалась выкинуть свою странную дочь из головы. Действительно, ей хватало забот с выставками и с собственным огневым темпераментом.

А в тот день что-то странное случилось.

Было не по-осеннему жарко, и солнечный луч, в котором плясали пылинки, проникал сквозь здоровенные стекла старинного особняка, где после революции, как водится, устроили мастерские. Ира как раз поставила перед собой штырь с новой головой — женской на сей раз. Первый миг, до того, как пластиковой (это только раньше манекены делали из папье-маше) кожи коснутся кисточка и тампон — первый миг неопределенности, когда холодное лицо нерожденного трупа выныривало перед ней из глубины, чтобы опять вернуться туда, откуда пришло… Нет… Ира никогда не рассуждала столь возвышенно. Просто ей нравился момент начала творения, и она редко спрашивала себя — почему.

Она уже прикидывала, как это будет. Как всегда… Карминовые губы, дежурный охристый румянец, зелень век, голубизна томно полуприкрытых кукольных глаз, каштановый кудрявый парик… Пусть, пусть некоторые оставляют манекенов щеголять голым пластиком телесного цвета — не есть это правильно. Куклам следует быть красивыми… И неживыми. Всегда должны быть в этой жизни такие — доведенные до совершенства внешне и не имеющие ничего внутренне, гордые, недоступные, выражающие своим существованием часть концептуальной основы бытия… Иными словами: должны быть те, кто ходит по улицам, и те, кто стоят в витринах. И те, кто едет мимо в автобусах, оделяя суетливые улицы вежливо-неопределенной улыбкой, тоже должны — быть.

И тут что-то сломалось в Ире.

Не раздумывая, не давая себе времени задуматься, она быстро обвела губы розовым… нет, не до конца, пусть остается ощущение, будто они полуоткрыты. Глаза… Больше, больше… Не зеленые и не синие, как обычно, — золотистые, яркие, насыщенные, сверкающие от страха… Румянец… Лихорадочный, болезненный… И парик — черный для контраста.

Вот так.

В тот день она сделала еще несколько масок. Нормальных… обычных. И все время ее не покидало ощущение, что золотоглазая девочка панические смотрит на нее из самого темного угла… «Ну что ты со мной сделала? Мне так холодно! Я же сейчас оживу… Я не хочу оживать! За что?!»

В понедельник Ира позвонила на работу и взяла отгул. Не хотелось ничего делать и никуда идти. Пустота и темнота в голове. И в глубине души — страх. Придешь, а там из другой пустоты и темноты, из угла, куда никогда не достигает свет от настольных ламп, на тебя взглянут.

Хотелось валяться на кровати и смотреть в потолок… Бездумно одинаковый потолок. И читать мамины книги по истории искусств. Они скучные, конечно, но…

Из ее головы не выходило сотворенное ею же лицо. Она, Ирина Всеволодовна Мережкова, двадцать два года, нарушила основы. Смешала жизнь и бред, обыденность и сон. Ее произведение — оно почти уже готово было столкнуть миры. Нарушить что-то…

Ира пыталась заснуть, но сон не шел. Золотые глаза, от которых она пыталась убежать, испуганно, вопросительно мерцали в полумраке спальни, заваленной пропыленной бумагой. Золотые глаза… Смотреть в них было страшно и в то же время притягательно — они будто воплощали в себя нечто, чего у Иры не было и никогда не будет.

Во вторник манекена, конечно, уже не оказалось на месте. Отдали вместе с очередной партией. Ира только вздохнула с облегчением. Ей стыдно было собственной вспышки и чужого лица, которое всплыло из ее подсознания и неожиданно властно прорвалось в мир.

В этот день, уходя, она не помахала манекенам рукой.

А вечером мать уговорила ее взять частным образом заказ на оформление витрины — тоже, конечно, ремесленничество, но… Ира ровно улыбалась, и пошла на это только потому, что заказчик уже расписал эскиз и композицию, и оставалось только нарисовать задуманное кем-то другим.

Кому-то быть в этой жизни творцом, кому-то ремесленником. Ира всегда боялась вкладывать душу в свою работу. Никогда не знаешь, что может случиться с ним, этим оторванным кусочком твоей души. Теперь она нарушила собственный завет, и… что-то должно было произойти. Что-то грозное. Хотя, возможно, еще не скоро.

В день, когда Головастов начал исследование — а это было через два дня после похищения Лены и на следующий день после их с Кариной разговора в универмаге — Лена, Стас и Вик сидели на кухне в своей штаб-квартире. Они уже не пытались обсуждать никакие возможные варианты, строить планы. Лена уже не задавала вопросов, уточняя вновь и вновь, кто же такие Хозяева и кто — их Слуги. Все равно в качестве ответа ей могли предложить только домыслы. Факт остается фактом — симарглы сами толком не знали, с кем боролись. Одно ясно: между этими ребятами и теми, кто устраивает оргии на кладбищах разница больше, чем между чекистом и октябренком. Те хоть в Сатану верили (или притворялись, что верят). Эти не верят ни во что. Вера просто не вписывается в их мировоззрение. Кое о чем они знали — и среди этого чего-то были похороненные предыдущими веками темные тайны, которые давали им определенную силу. Но их деятельность не была настоящей попыткой покачнуть основы сегодняшнего дня. Они просто действовали в мире, меняли его под себя, жили в нем, как паразиты, получая необходимые порции пищи и власти. И, как паразиты, они очень часто разваливали то, до чего добирались. Многие области, которые симарглам поручали охранять, страдали от них. Сами Слуги не слишком злоупотребляли воскрешением мертвецов, и прочим, но они создавали такую атмосферу, которая магнитом притягивала разнообразные мрачные и трагические полтергейсты.

Разумеется, Матвей Головастов должен был обнаружить их присутствие и, разумеется, это должно было повлечь для Стаса с Виком самые неприятные последствия. Но все равно сделать было ничего нельзя. С Головастовым невозможно было договориться о чем-то в приватном порядке, и в любом случае… Все понимали: шутки кончились. Со Слугами надо было что-то делать. Хотя, когда все откроется, Стасу и Вику грозило как минимум то же наказание, что и Сергею Петровичу.

В данный момент симарглы просто бездельничали. И молчали, потому что все, о чем можно было переговорить, было переговорено, а к пустой болтовне не лежала душа.

Вик читал какую-то книгу на французском, Лена не смогла даже разобрать имени автора. Станислав Ольгердтович стоял у окна и курил, а потом стал чиркать что-то в своем блокноте. Лена догадывалась, что он рисует. Сама она по недавно выработавшейся привычке смотрела телевизор, перескакивая с канала на канал и выискивая новости. Новостей не попадалось. Мертвая зона. Время домохозяек и школьников, которым, по мудрому мнению продюсеров телеканалов, можно скормить что угодно.

— Очередной роман знаменитой певицы привлек внимание… Новый усовершенствованный тренажер для снижения веса… Концерт состоится в… Как, неужели Паула могла… Несомненно, новая коллекция станет писком…. Открытие памятника этому человеку, так много сделавшему для нашего региона…

Бредятина. Современная цивилизация вырабатывает слишком много мусора. Взять тот же город: мусор — девяносто процентов.

— Слушайте, вы знаете, кто такой Иванов И.В.?.. — спросила вдруг Лена у напарников.

— Понятия не имею, — Вик зевнул. — Хотя уверен, что все по краеведению этого вшивого городишки перелопатил. Нет, тут была парочка Ивановых…. Но И. В.?.. Ладно, я все-таки не музейный работник. Их хлебом не корми, дай какую-нибудь новую знаменитость откопать.

— Это мерзко, — Лена передернула плечами, глядя на экран, где показывали подготовку народного гуляния в честь открытия памятника. — Раздувают восторги по поводу всякого… идиотизма, — она удержалась от менее цензурного слова. — Лучше бы какой-нибудь школе эти деньги отдали, а не вбухивали бы их на очередной насест для голубей.

— Здесь голубей еще не так много, — фыркнул Вик, — климат не тот. Видела бы ты где-нибудь на югах… Лена, с некоторыми человеческими глупостями приходится просто смиряться.

— Это подмена прошлого… — начала было Лена, но продолжить не смогла.

— Тебе никогда не казалось, что люди похожи на манекены? — вдруг спросил Станислав Ольгердтович, не прекращая рисовать.

— Что? — от неожиданности Лена вздрогнула и машинально выключила телевизор.

— Это старое сравнение. Пустые лица, пустые глаза, пустые улицы… — неразборчиво пробормотал Станислав Ольгердтович, продолжая яростно орудовать карандашом. — Читал об этом в сотне книг.

— Н-нет… — Лена почувствовала себя неловко. — Может быть, только женщины. А мужчины похожи на покупателей.

— И вот ради этих людей… — Станислав Ольгердтович не обратил внимания на ее слова, нервно отложил карандаш, и видно было, что пожилой симаргл собирается сказать нечто хлесткое и по поводу писателей, неразборчивых в сравнениях, и по поводу всей современной цивилизации в целом, — и ради них…

Но тут зазвонил телефон.

Он стоял на кухонном столе, чтобы не пришлось ходить в коридор. Лена сразу же схватила трубку.

— Алло? — мрачный голос. — Это Головастов.

— Да, это…

— Все правильно, я знаю, — оборвал он. — Немедленно приезжайте к Главпочтамту. У вас ЧП.

И гудки.

— У нас ЧП… — растерянно сказала Лена, опуская трубку. — И надо ехать к Главпочтамту.

— Только одно ЧП? — спросил Вик. — Он что, не нашел?

— Кажется, я догадываюсь, что он нашел, — сказал Станислав Ольгердтович. — Я сам только что это почувствовал, когда пытался следить за Головастовым.

— Вы пытались следить? — удивилась Лена.

— Стас же ясновидящий, — Вик нетерпеливо подскочил к напарнику. — Ну? Что он нашел? Что-то, что отвлекло его внимание от этих?

— Не знаю, отвлекло или нет, — покачал головой Стас, — но нашел он вот что.

И показал им листок своего блокнота. На нем было нарисовано испуганное девичье лицо, приоткрывшее рот в отчаянном крике. Лена никогда раньше не видела ее, но испытала смутное чувство, что эта девушка ей знакома. И в любом случае было ясно — ей очень-очень плохо.

Девушка смотрела с мятого листка бумаги, а казалось — с другого измерения. И Лена отлично знала, что талант художника здесь ни при чем.

Дни тянулись странные, очень легкие, практически невесомые. Это нравилось. Дурные предчувствия по-прежнему оставались, но где-то далеко, не тревожа сердца. Ирина улыбалась солнцу, когда просыпалась, и улыбалась луне, когда засыпала. Она не читала книг. Она не смотрела телевизор. Она не ругалась с матерью. Она ждала. Что-то должно было случиться…

На работе все было по-прежнему. Все так же вкалывала, механически разрисовывая одинаковые лица, даже улыбалась и мурлыкала что-то про себя. Ничего особенного: то же, что крутили по радио. Помнится, в основном «Корни».

Еще Ирина почти ни с кем не разговаривала. Ни с матерью — что с ней, в самом деле, говорить? — ни с коллегами по работе (Наталья Евгеньевна способна болтать исключительно о болячках своей ненаглядной доченьки и о том, светит или не светит ее муженьку повышение, а с заведующим что-то обсуждать — это надо совсем из ума выжить…). Да и в мастерской была совсем не та атмосфера, чтобы вешать на стену картинки «Хомячок в гневе» и всякое прочее в том же духе. Ира и Наталья Евгеньевна просто приходили сюда, и каждый раз словно умирали… В комнате стоял дух невозможности, запредельности, отрезанности от всего остального мира. Здесь всегда по углам копилась темнота, в которой обрастали паутиной обломки чужих тел. На самом деле никаких обломков там быть не могло — уборщица мыла пол через каждые два дня — но Ира словно видела воспоминания о них. Мороз продирал до костей, и даже дальше, в самую суть существа. Когда потом ты оказывался на улице, солнечный свет уже ничего не мог с тобой поделать, и только через некоторое время ты начинал неуверенно понимать, что на свете существует что-то еще кроме запаха краски и пустых, ничего не выражающих искусственных лиц. Но это понимание еще довольно долго оставалось абстрактным.

Наталья Евгеньевна сильно нервничала, но с работы не уходила, потому что платили хорошо. Она даже приносила из церкви толстые восковые свечи и святую воду. Никакого эффекта это не возымело, разве что заведующий совсем расчихался от запаха топленого воска.

Ирине было все равно. Иногда она даже не произносила ни слова целыми днями, и это ее вполне устраивало.

А потом появился он… Да не в мастерской, а у нее на квартире.

Он просто сел однажды на подоконник закрытого на зиму окна, окинул веселым взором внутренности ее комнаты, забитые старой бумагой, лежащую без сна девушку, и жизнерадостно произнес:

— Привет! Давай знакомится. Меня зовут Михаил.

И спрыгнул с подоконника.

— Ты кто? — спросила Ирина, без особого любопытства, правда. Комната была залита светом белых уличных фонарей, и в этом сиянии, отдаленно напоминающим тусклую над городом луну, ей было не до страха.

— Я? — он белозубо улыбнулся. — Я — злодей, красивый и обаятельный. Понимаешь, в каждой истории должен быть свой злодей.

— Хочешь сказать, что я героиня?

— Нет, ты жертва.

— Ты меня убьешь или похитишь?

— Вообще-то, по замыслу я должен был съесть твою душу. Правда, забавно?

Ирина засмеялась. Действительно, забавно. Душу можно съесть только у того, у кого она есть.

Она кокетливо поправила волосы и произнесла тоном, который, как она надеялась, должен был сойти за игривый:

— Ну так ешь… Или думаешь, что ты меня этим сильно расстроишь?

Михаил подошел к ней и сел на кровать рядом с девушкой. Осторожно взял ее руку в свои. Лицо его было серьезным.

— Я передумал, — сказал он. — А ты хотела бы… Хотела бы стать демоном, как я?

— Наверное, это было бы интересно… — мечтательно протянула Ирина. — А что для этого надо?

— Надо… — Михаил поскреб подбородок. — Надо… Так сразу и не скажешь. Наверное, надо чтобы душа твоя стала целой. Тогда и поговорим.

Его бледно-голубые глаза, отсвечивающие в темноте серебром, задумчиво смотрели в глубину Ириных карих.

— А обязательно, чтобы я становилась демоном? — тихо произнесла девушка. — Я ведь вижу тебя только потому, что у меня нет части души, да? Была бы целая — не видела?

Он медленно кивнул.

— Ну так… ты ведь все равно останешься со мной? Хотя бы… до весны?

— Почему до весны?

— Потому что весной снег перестает мерцать, как мантия заблудившегося мага… Потому что весной луна не смотрит с промороженного неба, как волчий глаз… Потому что весной обаятельные демоны больше не заходят к некрасивым художницам…

Слова словно сами падали из нее — из той зияющей пропасти, которая поселилась в голове. Сознание балансировало на краю, а потому в лунном свете для него не было ничего невозможного.

— Ты очень красивая, Ира. Ты красиво говоришь… Особенно без души. Я… останусь с тобой. И я найду способ сделать тебя целой, чтобы ты отдала свою душу добровольно… Чтобы ты стала моей навсегда…

Говоря это, он целовал ее лицо и зарывался руками в волосы. Губы у него были нормальные, теплые… Ирина тихонько смеялась и плакала одновременно.

Стать его — это было очень важно. Он потом часто об этом упоминал. Право собственности. Ире это тоже было приятно. Никогда она еще не была чья-то. Всегда своя собственная.

…А днем она становилась еще более молчаливой и замкнутой. Дни были — как сон. Ночи были — настоящие. Демон Михаил словно бы привносил ей что-то недостающее… Она не могла бы объяснить это, но с ним не было никакой необходимости изображать из себя человека. Даже наоборот.

«Может быть, ты архангел? — как-то спросила она у него. — С тобой мне… божественно». «Не оскорбляй честного Хозяина Ада пятого ранга!» — воскликнул он, словно бы в шутку. Но… ночами Ирина боялась, что вот придет весна, и он исчезнет… Если бы днем она могла молиться, она молилась бы Богу, чтобы, уходя, «обаятельный демон» поглотил бы ее душу, потому что жить без него она не сможет.

Однако весна пришла, и ничего не изменилось. Разве что закрыли мастерскую, и теперь отпала необходимость ходить куда-то днем. Это было хорошо.

Ирина стала помогать матери со срочными заказами, выполняя все исключительно педантично. Ангелина Игнатьевна несколько раз пыталась разговорить дочь, но безрезультатно — она отвечала односложно и только улыбалась. Один раз рассвирепевшая художница даже запустила в девушку банку с кистями. Банка разбилась о стенку рядом с головой Ирины, и ее поцарапало осколками. Ангелина Игнатьевна пришла в ужас, плакала, едва не падала перед дочерью на колени, просила простить… Ирина только улыбалась и успокаивала мать обычными, ничего не значащими фразами.

Однажды Михаил сказал девушке:

— Я нашел способ… Понимаешь, сам я не могу объединять души — не моя специфика… Но вот кое-кто — может. Я заманю их сюда… Подкину все ключи к разгадке. Они обязательно догадаются, в чем дело. Они обязательно сделают то, что от них требуется. Меня за это, конечно, тоже не похвалят. Да, какая разница… все равно скоро головы полетят.

Ирина только зажмурилась и крепче прижала демона к себе. Как объяснить ему, что она не хочет перемен? Они застыли сейчас в череде одинаковых дней и ночей, как бы в стороне от всего, и это устраивало Ирину как нельзя больше. Зачем возвращаться? Зачем быть такими, как другие люди, демоны или мертвецы? Пусть все идет как идет…

Она мысленно попросила у Бога, чтобы те загадочные люди, которые могут объединить ее душу, никогда не нашлись. На самом деле жить без души гораздо проще, чем с нею.

Перед глазами вдруг вспыхнуло с невозможной ясностью испуганное полудетское лицо, и золотые глаза… такие молящие…

Головастов поджидал их, нервно расхаживая взад-вперед, у черно-белого полосатого столба, сохраненного рядом с Главпочтамтом еще с тех времен, когда такие вот столбы на полном серьезе обозначали границу покоренных земель. Увидев всю тройку, он тотчас бросился навстречу. На Земле Матвей выглядел еще более неприглядно — какое-то протертое серо-синее пальто, уродливый лохматый шарф на тощей шее… Этакий петух ощипанный.

— Ну наконец-то! — воскликнул он своим неприятным птичьим голосом. — Где вас носило!

— Постойте, Матвей! — повелительно остановил его Станислав Ольгердтович. — Расскажите подробнее, что вы обнаружили! Вы просто чемпион маловразумительных вызовов.

— Расщепленная душа! — он нервно взъерошил рыжие волосы. — Одна расщепленная душа! Но оно того стоит. Вы не представляете, как это странно! Сорок лет работаю, а такого не встречал!

Краем глаза Лена заметила, как Вик едва-едва снисходительно улыбнулся уголком рта и тут же улыбку спрятал — спохватился. Правильно. Задаваться никогда не следует, и долгая жизнь учит этому как ничему другому. Парень поймал Ленин взгляд и подмигнул. Мол, ты все поняла верно, и не воспринимай слова Головастова слишком серьезно. Случай, конечно, необычный, но не экстраординарный.

— Как ты ее заметил? — деловито спросил Вик.

— Да просто… — Головастов снова запустил пятерню в и без того растрепанную шевелюру, с силой дернул несколько прядей, словно проверяя на прочность. — Шел и в витрине увидел… Глядь — а она живая! Потом давай искать: и понял, вторая тоже есть!

— Кто живая? — даже Вик выглядел сбитым с толку. — Нет, я конечно, понимаю, рыночная экономика и все такое… Но с каких это пор у нас души в витрине стали выставлять?

— Да нет, не души! — Головастов досадливо махнул рукой и мучительно наморщил лоб, сражаясь с собственным косноязычием. — Там манекен… Эх, чем рассказывать, пошлите на место! Тут недалеко.

— Пойдемте, — Станислав Ольгердтович пожал плечами. — Но, кажется, в общих чертах… Что, кто-то подселил душу умершего в манекен?

— Если бы! Нет, Филиппов, тут другое… Ну пойдемте, ну что же вы все стоите!

Широченными шагами, размахивая длинными ручищами, Головастов направился вверх по улице (если верх — это против течения). Остальным только и оставалось, что дружно пожать плечами и следовать за ним.

Странно — этот молчаливый угрюмый человек оказался неожиданно суетливым и оживленным, когда дошло до любимого дела.

Здесь действительно оказалось недалеко — речь шла всего лишь об одном из местных магазинов, с написанным стилизованной под готику латиницей названием. Расея-матушка постперестроечная… И витрина дорого дамского бутика оказалась прямо у них перед глазами, стоило завернуть за угол. Лена, как всегда, мимолетно пожалела: вот не успела при жизни делать покупки в таких местах, а теперь уже и не придется… Потому что по большому счету просто не захочется. И вообще, Вик обещал научить ее этому фокусу с одеждой… он говорил как-то, что облик симаргла — это лишь его представление об облике. Интересно, тогда почему никто из тех, кого она видела, не выглядит миллионером?.. Разве ни приятно хоть после смерти позволить себе то, что не мог делать при жизни?

— Девушка, возьмите листовочку! — какая-то старушка чуть ли не толкнула Лену в бок, заставив взять бумажку. Лена даже не обратила внимания, машинально сунув листик в карман джинсов. Ха, вот такую же ей вручали с месяц назад…

И тут Лена увидела, о чем говорил Головастов.

В витрине стояло несколько манекенов, штук пять или шесть. Большинство было замотано в невразумительные шелковые тряпки, но пара — в нормальных платьях. И только одна девочка, непонятно как сюда затесавшаяся — в шортах и летней маечке. «Господи, совсем с ума сошли! — возмутилась Лена машинально. — Ребенка в витрину запихали!» А потом дошло, и девушку пробрала дрожь. Она приняла манекен за живого человека.

Да, совершенно определенно: это был манекен, при том манекен плохо сделанный: изломанная, неестественная поза, кривые пальцы… Но лицо… Лицо было то самое, что изобразил Стас, только в цвете.

Чуть приоткрытый в испуге рот, лихорадочный румянец на щеках, огромные, широко распахнутые — наверное, тоже от страха, — золотистые глаза, в которых вместе с ужасом светилась непонятная затаенная радость… Черные короткие волосы, неуклюже, неровно обрезанная падающая на лоб челка… Страдальчески искривленные брови…

Черт, да девочка выглядела даже более живой, чем настоящие люди! Гораздо более чувствующей.

Прозрачное стекло, отгораживающее ее, казалось символом… непонятно чего, просто символом. Определенно, очень символично. И паскудно. Будь проклят мир, где детей ставят на витрины.

— Вот! — с непонятным торжеством воскликнул Головастов. — Я же вижу: создатель отдал ей свою душу! Ну, не всю, конечно… половину…

Лена подошла ближе к витрине, не в силах оторвать взгляд от золотистых глаз своей ровесницы. Или та девочка моложе? Или старше? Не понять… В любом случае, она страдает. Ей и хорошо — от того, что можно быть почти живой, и плохо — потому что нельзя пошевелить ни рукой, ни ногой, и холод пластмассового тела… И другая половинка души, которая плачет без нее в темноте… Лена почти слышала этот плач, донельзя вымученный, у самого предела сознания.

— Простите… Девушка, вы тоже это видите?

Лена обернулась. Возле нее, неловко переминаясь с ноги на ногу, стоял парень невнятного возраста. В стоптанных, джинсах и мятой клетчатой рубашке, которая выглядывала из-под куртки, а также в неизменной круглой шапочке.

Поймав удивленный взгляд девушки, он начал пятиться назад, бормоча что-то вроде: «Извините… вы так подошли… я думал, что вы тоже…»

— Стой! — Вик каким-то образом оказался рядом с ними и поймал парня за рукав. — Что ты видишь?

— А ты, малец, не лезь! — ответил человек без возраста неожиданно грубо, пытаясь стряхнуть его руку. — Тебя не спросили!

— Ты видишь, что эта кукла живая, да? — Вик совершенно не обиделся на «мальца».

— Я, блин, журналюга, — парень нахмурился. — Я все должен видеть… А вы кто? — это он сказал, бросив нервный взгляд на подошедшего Станислава Ольгердтовича. Немолодой симаргл возвышался над ним как бульдог над бобиком. Не столько, понятное дело, из-за комплекции, сколько из-за мрачно устрашающего выражения лица. Такое называется «психологическое превосходство».

Головастова он, понятное дело, проигнорировал.

— Мы — местный аналог Малдера и Скалли, — буркнул Вик.

— Психи вы! — он снова попытался отцепить Вика, и снова безуспешно.

— Почти, юноша, — Станислав Ольгердтович нахмурился. — Судя по всему, эта кукла действительно живая. Только вот беда — возможно, человек, который ее сделал, уже не совсем живой.

— Криминал? — парень мгновенно сделал стойку. — Вы что, частные детективы?.. Да нет, не похоже… — он бросил сомнительный косой взгляд на Вика и Лену.

— Знаете что, — Лена улыбнулась. — Пойдемте где-нибудь присядем и все обсудим, а? Кажется, нам есть что сказать друг другу…

В Ире поселилось беспокойство. Она совершенно не знала, что с ним делать, но факт оставался фактом: время почему-то прекратилось измеряться днями и неделями, перейдя на минуты и часы. Видно, времени было так удобнее, и оно не принимало во внимание Ириных нервов.

Днем Ирина была словно в ловушке. С тез пор, с того памятного разговора, когда Михаил сказал ей, что он вот-вот исполнит то, что хочет, она никак не могла не думать о золотоглазом лице. Постоянно, мучительно пыталась вспомнить каждый свой мазок, каждое движение… обычно память всегда приходила по первому зову, словно хороший официант, теперь же изображала из себя партизана на допросе. Память казалась изъеденной чем-то… или кем-то.

Однажды она пошла в магазин… Мать выгнала практически силой, чтобы ребенок хоть немного подышал свежими выхлопными газами. День оказался на удивление ярким, но это только утомляло. Солнце било в глаза, выцвечивая предметы. От него ужасно начинала болеть голова. Только душные магазины давали редкую тень, обеспечивая взамен тошнотным шатром запахов.

А магазинов было три: колбасный, универмаг (моющее средство и щетка) и хлебный киоск около дома, на обратном пути. В универмаге перед Ириной в очереди к кассе оказалась высокая кудрявая женщина. Ирина обратила на нее внимание только потому, что поняла вдруг: волосы вились сами, и это было удивительно. Большинство женщин практически создает свои волосы искусственно, как парики для манекенов. Зачем? Какая разница, если ничего не меняется…

Женщина покупала мусорные пакеты и банку хорошего кофе.

Когда она забирала сдачу, то глаза их на мгновение встретились. Глаза у женщины оказались почти такими же: золотисто-карими, может быть, чуть-чуть светлее.

Ирина и не вспомнила бы об этом дважды, но, когда вышла из магазина, обнаружила кудрявую незнакомку, поджидающую ее.

— Мне надо с вами поговорить, — женщина шагнула к Ирине и сразу взяла ее под локоть, как добрую подругу. — Меня зовут Ольга Зуева. Нет-нет, вам представляться не обязательно. Понимаете, с вами сейчас происходит нечто важное. Они… — женщина замялась, но в ее тихом тоне, в том, как сосредоточенно она произносила слова, Ирина каким-то образом услышала: дело серьезное. А может быть, ей просто было все равно, и она согласилась бы слушать любого, кто не совсем еще походил на полного помешанного. Ей надо было отвлечься от того, что росло внутри и грозило взорваться.

— Кто «они»? — спросила Ирина без всякого выражения.

— Хозяева ада.

«Хозяин Ада пятого ранга», — вспомнила она, и от внезапного страха захотела бежать от странной Ольги как можно дальше.

— Что за чушь!

— Дослушайте до конца! — Ольга крепче вцепилась ей в рукав. — Я ведь не прошу с вас деньги и не спрашиваю вашего адреса. Я просто увидела, что Хозяева вокруг вас так и вьются. Вы им важны. Вы одна из святых. Одна из нас.

— Что за чушь, — неуверенно сказала Ира. Умом она понимала, что такие слова, скорее всего, говорят какие-нибудь сектанты, завлекающие новых прихожан, но чем-то иным чувствовала: все гораздо серьезнее, и отмахнуться от этого просто так нельзя. Может быть, дело было в солнце.

— Вы — одна из опор, на которой держится этот город, — сказала Ольга, без всякого напора или аффекта, скорее, даже грустно. — Это очень печально. Знаете, это как основа в ткани… или нет, как палки, на которые ставят тент. Или… как основная тема в музыке. Или как холст в картине. Мы те, кто не в коем случае не должен меняться, если мы хотим, чтобы менялось все остальное. Они пытаются завладеть вами, чтобы открыть себе путь шире, чем тот, которым уже завладели.

— О чем вы?

— Они уже проникли сюда, — с горечью произнесла Ольга. — Вы заметили, сколько появилось казино за последнее время? А игровых автоматов? А ночных клубов? А сколько новых магазинов? Это они. Они торят дорогу.

В мозгу Иры что-то смутно всплыло из курса экономики.

— Вы говорите глупости, — сказала она.

— На все есть внешняя причина и внутренняя причина, и то, что внутри, является истиной, — не согласилась Ольга. — Внешней причиной является рост благосостояния части населения. Внутренней — то, что я вам сказала. А все потому, что один мертвец… Ах, господи, да не могу же я вам это рассказывать на улице! Это для меня-то звучит, словно плохая повесть, а уж для вас…

— Никуда я с вами не пойду.

— Разве вы не чувствуете пустоту, которая опускается на город?

— «И льется кровь, идет война добра со злом…» Пустите меня, Ольга!

— Не тьма. Тьма — это только отсутствие света. Я говорю о пустоте. О людях, которые исповедуют пустоту. Их становится больше и больше.

— Пустите! — Ирина все же высвободила руку.

— Вы же верите мне, — Ольга говорила с убежденностью сумасшедшей. — Несмотря на весь сумбур, что я несу, вы верите мне.

— Пусть даже и верю! — Ирина говорила громко, нисколько не стесняясь прохожих. — Воображаете себя колдуньей? Только не вижу никакой трагедии в том, о чем вы говорите. Мне все равно, что произойдет с этой кучей мусора. Мне все равно, что со мной произойдет, а вы говорите!..

Ирина ушла прочь, гордо и решительно стуча каблуками.

Пустота… Да что она знает о пустоте? О пустых минутах, днях, часах? О пустых лицах, пустых глазах и пустых сердцах, которые поглощают тебя… Если пустота внутри тебя, то ее можно заполнить, а если вокруг…

«Я хочу увидеть Михаила».

Они «присели» в небольшом кафе тут же, неподалеку, и под кофе студент журфака Миха Воробьев рассказал им все, что знал об этом манекене. Он появился в магазине почти уже полгода назад, этой осенью. Купили его на заказ у одной фирмы, которая разрисовывает фабричным манекенам лица — на его взгляд, пустая трата времени и денег, но сейчас у богатых магазинов снова пошла такая мода — чтобы манекены были похожими на людей. Мастерская одна на весь город, а больше и не надо… Адрес? Да, пожалуйста… С этой стороны все законно, прицепиться не за что. Кто этот манекен делал? Он не знает: заведующий его просто вытолкал взашей; с сотрудницами (их две, обе женщины) тоже встретиться не удалось.

Странное в манекене заметил не один Миша — сперва кукла месяца два простояла в зале, но продавщицы нервничали, жаловались, что она на них как будто смотрит… Менеджер посмеялся и перевел ее на внешнюю витрину, где ее ежедневно лицезрели толпы народу, но, понятное дело, никто не замечал. И только Миша…

— Понимаете, ну никак у меня она из головы не идет! — отбросив напускную грубость, с неожиданным жаром говорил парень, и становилось ясно, что ему никак не больше двадцати одного. — Я тут каждый раз мимо домой хожу, с остановки. Снится даже по ночам! Сперва думал — со мной что-то не в порядке. Кровной стипендии не пожалел, сходил к психиатру. Нет, даже странно — полностью нормален. Тогда думаю — неужели чертовщина? У меня приятельница эзотерикой увлекается, вроде даже серьезное что-то, ну я ее и затащил полюбоваться… Нет, ноль реакции! Чертовщиной тоже не пахнет. И все-таки… Я вот думаю: может, это художница такая гениальная рисовала? Тогда ее найти надо, раскрутить! Я как представлю — если она на простом манекене так выложилась…

— Да нет, думаю, гениальность художницы тут не при чем… — задумчиво произнес Станислав Ольгердтович, помешивая кофе в чашечке. — Думаю, тут что-то другое… Одиночество, например. Или какое-то личное горе…

— Как на Аляске в пятьдесят седьмом? — напрягся Вик. — Неужели?..

— Нет, думаю до этого не дойдет. Все-таки…

— Но с другой стороны…

— Да, и это тоже нужно учесть.

Лена вздохнула. Она привыкла, что ее партнеры довольно часто переходят на такую тарабарщину. И даже привыкла, что ей самой совершенно необязательно во всем этом разбираться.

— Эй, а причем тут Аляска? — Мишка с любопытством переводил взгляд с одного на другого. — И пятьдесят седьмой? Вы вообще кто такие, и что об этом знаете? Расскажите, а! Я вам все рассказал, что знал.

Стас и Вик посмотрели на него так, как будто только что заметили.

— А какой у вас в этом интерес? — спросил Вик.

Что-то в его тоне заставило Миху смутиться.

— Ну… я же каждый день хожу мимо… и вообще… В конце концов…

— Люди! — произнес Стас с таким видом, как будто людей он ненавидел. — Зачем тебе это? У тебя завтра контрольная по английскому, и надо успеть на два свидания, с Ниной и с Женей, если ты забыл. Ты нам помог — за это спасибо. Дальше тебя не касается. Так что можешь спокойно уходить по своим делам, если не хочешь попасть в неприятности.

Станислав Ольгердтович встал, опустил на столик пару купюр. Головастов, Вик и — с некоторым опозданием — Лена последовали его примеру.

— Постойте… — Миха выглядел растерянным. — А вас не нужно проводить к той мастерской, или что-то в этом духе? И что, вы вообще просто так уйдете, ничего не объясните?!

— Мы найдем, юноша.

И они вышли из кафе, под моросящий дождик. Удивительно, какая странная вышла весна. То погожая, то не очень, то солнце, то ненастье. Мама Лены иногда говорила, глядя на такие перемены: «Погода забыла, что такое погода», — и смеялась.

— Люди! — произнесли Стас и Матвей Головастов одновременно. Неприязненно покосились друг на друга.

— Вы третий раз говорите это! — раздраженно воскликнула Лена. — Что вы имеет в виду! Если уж на то пошло, вы и сами были людьми!

— Мы и сейчас люди, — Головастов посмотрел на нее почти что с ненавистью. — Более или менее. Дело не в этом.

— Людей слишком много, — сказал Вик, поглубже засовывая руки в кармане, что было у него, как уже заметила Лена, признаком наивысшей серьезности. — Их слишком много, и они не знают, что делать с собой, с этим миром и друг с другом. И постоянно совершают ошибки. Лезут туда, где их ничего совершенно не касается.

— Все совершают ошибки, — заметила Лена с легким язвительным подтекстом.

— Да, — согласился Станислав Ольгердтович. — Все. Но, я уверен, когда мы найдем эту самую художницу… выяснится, что ее душа была больна и расщепилась просто потому, что ей нечего было делать. Просто поразительно, какому количеству людей нечего делать, хотя есть множество вещей, которые делать необходимо. Например, этот паренек. Он увидел что-то, то не мог понять, и, не зная ровным счетом ничего, рванулся с места в карьер. И что толку? Только душу разбередил.

— Мне он не показался таким уж разбереженным.

— В нем есть трещина, — неожиданно поддержал Станислава Ольгердтовича Матвей Головастов. — Он не тот, что показывает. У него есть маска. Это очень плохо, Лена, когда у такого молодого юноши есть уже такая хорошая маска.

Лена удивленно посмотрела на этого «доцента марксизма-ленинизма». Во-первых, он впервые назвал ее по имени, а во-вторых, он впервые заговорил нормально.

Дверь кафе распахнулась, оттуда на улицу выскочил встрепанный Миха. Всполошенно огляделся, разумеется, симарглов не увидел — совсем простой фокус сделать так, чтобы тебя не замечали, — и торопливо пошел куда-то по своим делам, вздернув на голову капюшон, чтобы защититься от мороси.

— Собственно говоря, очень мало людей, души которых по-настоящему цельные, — подвел итог Вик. — Они страдают от чего угодно: от одиночества, от безделья, от того, что жизнь проходит. И забывают то, что эта жизнь у них есть.

Станислав Ольгердтович пригладил усы.

— Думаю, наш друг Матвей был абсолютно прав… По моим скромным наблюдениям, мы имеем дело с расщепленной душой… Художница увлеклась, и теперь часть ее души — в манекене. Разумеется, ей самой ничего хорошего от этого не светит.

— «Ничего хорошего» — это как? — удивленно спросила Лена. — И вообще, разве душу можно… разделить?

— Если душа нездорова — то запросто, — махнул рукой Вик. — Считай, сама распадается, только повод дай.

— И что, это опасно?

— Для души — очень. Для окружающих — относительно. Конечно, оставшаяся половинка души может стать маньяком или чем-то в этом роде, но… в данном случае мы имеем дело с женщиной, так? Воробьев сказал, что там всего две художницы… Значит, скорее всего, самое неприятное, с чем мы столкнемся — самоубийство. Тогда невоссоединенная душа станет призраком — причем двумя — и будет причинять всем неприятности. Но, похоже, та, вторая часть, еще в теле…

— Определенно в теле, — фыркнул Головастов. — Как я сразу вам и сказал.

— Значит, надо найти это тело, — подвел итог Вик.

— Может быть, имеет смысл поискать в каком-нибудь справочнике эту мастерскую… — неуверенно предложила Лена.

— Все гораздо проще, — взмахнул рукой Головастов. — Будь вы компетентным городским магом, вы бы легко нашли ее сами. Вы бы ее почувствовали. Но я не вижу смысла искать мастерскую. К чему, когда можно непосредственно разыскать саму художницу? Точно так же, как я нашел эту половинку.

— Я не был бы столь категоричен… Насчет мастерской, — Вик угрюмо глядел в пол.

— Вы о чем, Морецкий?

— О том, Головастов, что, по-вашему, это так просто: нарисовал — и душа перешла? Я бы сказал, что для этого нужен исключительный талант. Конечно, все может быть, но один шанс на миллион. Я бы скорее предположил, что кое-какие проблемы с самой мастерской… Возможно, там есть что-то, что спровоцировало… Если нет там — то, вероятно, дома у художницы. Но где-то что-то быть должно.

— Ну и как нам найти мастерскую?

— Думаю, с этим проблем не будет, — Вик внимательно-внимательно смотрел на Головастова снизу вверх. — Хотя и сомневаюсь, что она есть в справочнике. Если ты сделаешь небольшое усилие, то почувствуешь это прямо сейчас.

Под его взглядом эмпат вдруг резко начал бледнеть, а потом пошатнулся… едва не упал… выпрямился.

Головастов мерзко выругался.

Короткое молчание.

— О чем вы говорите?! — воскликнула Лена в отчаянии, и тут…

В общем, она вдруг поняла, о чем они говорили. Это тоже было как своего рода сон наяву, только не сон, а что-то большее… или меньшее… В общем, она разом почувствовала город, всю его систему… Город — как создание людей, живущее по выверенным людьми законам экономики и морали. И город — совершенно отдельный организм, отравивший землю, воздух и воду, исказивший реальность вокруг себя. Она вспомнила слова, слышанные или вычитанные очень давно. О том, что правительство — коллективная иллюзия. Что, дескать, мешает людям собраться всем скопом и отказаться жить по тем законам, что они живут? Просто взять, и отказаться…

Город тоже был подобным образованием. Он строился на людях, он держался ими. Он был подвержен всем политическим, эстетическим и прочим колебаниям эпохи, слушал те же песни, что и вся страна, ел ту же еду. Но четыре месяца назад город стал вдруг утрачивать веру в свое существование. В то, что он живой. Его жителей это не коснулось… пока еще. Никого, кроме некоторых. Но самые чувствительные уже утратили покой. И в городе появились люди без веры, люди, которые не верили даже в самих себя. Они хотели захватить власть в городе. Ни для чего. Просто так. Потому что пустота, однажды поселившаяся в тебе, не успокоится, пока не распространится и наружу.

Лена видела это, как макет. Город был макетом. Люди ходили по этим улицам, люди ездили в транспорте, не замечая, что подобие жизни постепенно утекало из города. Зачем это надо было слугам? Чтобы напитать своих Хозяев?

Эмпат, подобный Головастову, мог чувствовать таким образом: город лишался чувств. Впадал в кому. Умирал. Город и так был страшен, и Лене не хотелось представлять, что будет, когда он умрет. В трупах городов могут заводиться очень жирные черви. Расщепленная душа — это был один из примеров, и, возможно, не самый страшный.

— Сорок лет работаю симарглом, — Головастов усмехнулся. — Сорок лет… и вот уж не думал, что мне придется расследовать случай, когда кто-то надумает убить город.

На самом деле, все города заслуживают убийства. Но без них человечеству давно уже не выжить.

Наша учительница в начальной школе была одна из тех, призванных воспитывать меня. Она выделяла меня из всех других ребят, довольно часто оставляла после урока, чтобы поговорить. Она обещала мне «широкое будущее». Никто еще никогда не разговаривал так с тем ребенком, которым я был. Меня иногда хвалили за послушание — о, я был очень послушным и правильным, читал много книг — но совсем не так, как это делала она. И все же я ненавидел ее, хотя мне трудно объяснить природу этой ненависти. Потом она сдала экзамены в институте и последовала за нами и в старшие классы — стала преподавать историю. Помню хорошо такой разговор… кажется, это уже класс шестой. Тогда она уже стала моим куратором из Ордена.

…Весна. Очень поздняя весна, такая, что листья на деревьях большие.

— Последнее время ты немного хуже стал заниматься, — говорит Алла Валентиновна. — В чем дело? Что-то происходит?

— Меня записали в музыкальную школу, — пожимает плечами Сергей. — Четыре раза в неделю. На уроки остается меньше времени.

— Почему? — спрашивает Алла Валентиновна с той обманчивой ласковостью, при которой ее глаза становятся особенно похожи на осколки.

— Ну… гаммы… родители купили пианино… — тогда еще Сергей слегка смущался, когда разговаривал со взрослыми.

— Тебе самому это нравится?

— Ну… ничего… Мама всегда хотела, чтобы я научился играть. И голос у меня хороший.

— Голос… Скажи, Сережа, ты хочешь быть музыкантом?

— Нет… не знаю.

— Человек должен хотеть в первую очередь быть личностью. Подумай над этим. А личностью выбирает все для себя главное и отсекает остальное. Надо знать пределы своих возможностей. Если ты не в состоянии учиться в школе на прежнем уровне и одновременно посещать музыкальную школу, скажи об этом родителям. Я уверена, они пойдут тебе навстречу. Или, смотри сам… Может быть, ты, напротив, сведешь уроки в школе к минимуму? Но учти, общеобразовательные предметы тебе все равно понадобятся, даже если ты решишь стать новым Моцартом.

Она улыбается. Улыбка ее снисходительна. Сергей от души ненавидел Аллу Валентиновну, сам не понимая, что это ненависть, но и уважал ее, как никого на свете.

— Я подумаю, — сказал он нетвердым голосом.

Алла Валентиновна привстала, взяла Сергея тонкими пальцами за подбородок, приподняла его голову.

— Решай сам, — сказала она, щуря глаза за дымчатыми стеклами. — Решай сам. То, что говорят родители… в конечном счете, решать все равно тебе. Мы можем рассчитывать только сами на себя. Мы должны заботиться о себе.

И помни, что у тебя есть дар, который больше и важнее всего остального. Стоит ли музыкальная школа возможности посетить Семь Сфер?.. А я боюсь, что, занимаясь в ней, ты сможешь уделять достаточно внимания своей деятельности как провидца.

И в словах ее слышалось уже то, что мне говорили позже: «Мы все живем в пустоте и умираем, не нужные никому. Все остальное — лицемерие».

Я знал, что это правда. Я знаю, что это правда. Мое художественное воображение всегда оставляло желать лучшего: скажем, цветных снов я никогда не видел. Но могу представить, как это выглядело на деле. Темный кабинет (шторы на окнах висели черные и плотные, чтобы можно было показывать диафильмы), яркое солнечное лето за окном. А на фоне окна — два силуэта: подросток, и наклонившаяся к нему женщина, что держит его голову за подбородок. Мне кажется, что мы простояли там несколько минут: она словно что-то изучала в моем лице. Но, думаю, этого не могло быть, просто детское восприятие времени исказило масштаб.

Да, вероятно, с ними я был окружен пустотой. Они просто хотели использовать мой дар — и не скрывали этого. Напротив, меня растили с тем прицелом, чтобы рано или поздно я сам научился использовать других и стал бы наилучшим инструментом.

Мастерскую искать взялся Вик. «Боюсь, что Лене пока не хватит опыта это сделать».

«Да, уж сделайте хоть что-то, — заметил Головастов. — После того, как вашими стараниями…»

Он опять себя повел очень странно. Узнав все, не помчался в Ирий сообщать и разоблачать Вика со Стасом, напротив, выказал желание участвовать в расследовании и дальше. Не спрашивал у них ничего. Не ругал их. Только ворчал себе под нос, но в целом, вел себе с окружающими лучше, чем когда бы то ни было.

Фраза о том, что ее считают неумехой, Лену покоробила, хоть она и отдавала себе отчет в ее справедливости. Девушке не хотелось, чтобы ее считали ни на что не годной. Она попыталась снова почувствовать город, снова отдать себя ему… Это получилось, но гораздо хуже. Теперь, когда Лена знала, что город умирает, она подсознательно боялась, что он заставит ее умирать вместе с ней. Пусть и смерть в полном смысле слова ей грозить не может, но… От страха Лена избавиться все еще не могла, вероятно, потому, что не хотела в глубине души. Как знать: избавишься от страха, а там придется прощаться и с тем, что делает тебя человеком.

Вик привел их куда-то на задворки, к трамвайным путям. Лена сразу узнала это место: она уже ходила здесь. Вспомнила еще, что оно вызвало у нее двойственные чувства: здесь словно не хватало чего-то, и в то же время здесь что-то такое было. Как будто… как будто город выталкивал это место из себя, и одновременно нечто, имеющее к городу очень смутное отношение, находило здесь приют. Впрочем, Лена не анализировала свои чувства столь детально. Она просто подумала об этом, и забыла.

Рельсы — это всегда какой-то путь, построенный людьми, строго запрограммированный. Лена с детства любила поезда и трамваи. Мало того, что они отдавали ореолом дальних странствий, так еще они появились очень давно, еще тогда, когда современный мир только начинал принимать свою форму. Значит, были овеяны романтикой времен прошедших, почти как каравеллы Колумба. А еще поезда вкусно стучали, и этот стук убаюкивал, словно рассказывал сказки. Когда она была маленькая, ей хотелось нарисовать картину: огромное-огромное поле, больше, чем может вмещать в себя горизонт, видимое с невозможной высоты. По этому полю тянется узенькая ниточка железной дороги. А но железной дороге едет поезд. Здесь Ленино воображение обычно оказывало: хотелось изобразить одновременно и всю подавляюще большую железяку, несущуюся на головокружительной скорости, так, чтобы она, загадочная и непостижимая, почти обдавала зрителя своим горячим запахом, и одновременно — далекую и маленькую, чтобы все поняли, как огромен путь и как неутомим состав. Возможно, из-за этой двойственности, а возможно, и потому, что Лена даже конус на уроке рисования не могла изобразить ровно, картина так и не была создана. Кроме того, зеленый поезд на зеленом поле не смотрелся бы.

Короче говоря, Лена любила поезда.

Соответственно, она любила и трамваи, поскольку они представлялись ей как бы урезанным и приспособленным к городским условием отражением Поезда. А еще ей очень нравилось, как их двери медленно и вальяжно, с чувством собственного достоинства, отползали в сторону. Но сейчас, оказавшись там, куда привел их Вик, она ощутила жуть.

Этот проезд казался очень старым. Куда старше домов, которые своими глухими, без подъездов, стенами окаймляли его. Дома построили значительно позже; проход между ними существовал всегда, возможно, еще до того, как Земля сформировалась из мусора, оставшегося после сотворения Вселенной. Проход был куда значительнее всего, чего угодно. Узкие рельсы, между которыми шпал не было видно, ныряли в молодую весеннюю травку саблями в футлярах. Едва-едва оперившееся ветви деревьев низко нависали над ними тоннелем, сквозь крышу которого особенно ярко, безжалостно светило солнце.

А еще тут царила тишина. То же самое, что услышала Лена около давешнего мини-казино. Здесь, как и там, были звуки, но они на тишину не влияли, словно подчеркивая ее законченность и неповторимость. Но тишина у казино была зловещей, выжидающей, а здесь — равнодушной. Тишина словно чего-то ждала, не обращая внимания на симарглов, которые пришли сюда за какой-то своей надобностью.

— И зачем ты нас сюда привел? — спросила Лена.

— Понимаешь, — улыбнулся ей Вик, — я ведь с городом плохо. Родился в поместье… в деревне, по-современному… вырос там же… В общем, город я не знаю. У Стаса тоже другой профиль, а ты еще не выучилась как следует. Но вот тут… Понимаешь, трамваи помнят те времена, когда город, по сути, еще не был городом. Кроме того, рельсы соединяют разные города. Как синапсы. Более того, они соединяют города со всем остальным. Там, где рельсы, города как бы не существует. Мертвая зона.

Лена прислушалась к себе, снова вызывая образ города. Действительно, мертвая зона: внутренний голос молчал. Город был рядом, очень рядом, он боролся, старался проникнуть, выталкивая трамваи из себя как чужеродное тело, но он все еще был не здесь. Здесь было иное, не город, не лес, а нечто среднее.

…Лес — он не кончается. Он охватывает всю планеты мягким, удушающим одеялом. Человек убивает его, но лес от этого не перестает быть менее могучим. Его сила — это сила ростков, пробивающих асфальт, сила паутины по углам, сила страха перед молнией и темнотой. Лес живет в человеческих сердцах. Дороги тоже живут в нас, стальными натянутыми струнами, и тоже бесконечны, потому что переходят одна в другую, никогда не обрываясь.

— Как вы любите красивости, — недовольно произнес Матвей Головастов. — Нет бы просто сказать, что колдовать вы можете только здесь.

— А я не люблю слово «колдовство», — очень вежливо возразил Вик. — И слово «магия» тоже не люблю. То, что мы делаем, это совсем из другого разряда.

— Что бы вы не делали, делайте это поскорей, — пожал плечами эмпат.

Вик присел на корточки, стащил перчатку с руки и погладил шпалу. Прикрыл глаза.

Тишина стала еще глубже, если только это было возможно. Пришел откуда-то ветер, взъерошил волосы Вика, приподнял и метнул в сторону хвостик Лены и заставил сигарету Станислава Ольгердтовича вспыхнуть чуть поярче.

И Лена почувствовала, что в дополнение к ощущению неуверенности в душу проникает странный, иррациональный страх. Как будто кто-то ломится в ее голову… Как будто что-то происходит, что-то страшное, и оно вот-вот случится…

— Потерпи немного, Лена, — сказал Вик, не меняя ни позы, ни выражения лица. — Это немного… неприятно… территория-то твоя.

А потом пришел стук, и ожидание разрешилось.

Из-за поворота медленно выплыл трамвай.

— Отлично, — воскликнул довольный Вик, выпрямляясь. — Пятерка мне.

— Что? — не поняла Лена.

— Я отлично справился с заданием. Три остановки, и мы окажемся там, где нужно.

— В мастерской?

— В мастерской.

— А если бы мастерская не была по маршруту трамваев? — скептически поинтересовался Головастов.

— Она могла быть только на маршруте, — ответил за Вика Станислав Ольгердтович. — Рельсы — это проводники. По ним приходит в город все. Абсолютно все. Если Вик был прав и что-то не в порядке с самой мастерской — она могла быть только по маршруту трамвая. А если не прав, то она нам и не нужна.

Когда они вошли в трамвай, никто не сел, все предпочли стоять, хотя в вагоне было совершенно пусто. Молоденькая проводница их не заметила — дремала. Почему-то это породило в Лене смутное беспокойство. Как будто что-то из совсем недавнего прошлого напомнило.

Тишина, которая повисла над рельсами, не схлынула от того, что они вошли внутрь трамвая. Напротив, она еще более обогатилась, приняв в себя грязно-белый цвет железных стен.

«Откуда-то отсюда, — подумала Лена, — в город течет зло… зло пустоты, что распространяется из души в душу. Мы, симарглы, изображаем из себя борцов с пустотой, но наше ли это дело?»

— Матвей, — вдруг спросила она неожиданно для себя, и Головастов, тоже не уловивший предвестника вопроса в ее чувствах, повернул к ней голову, — скажите, почему вы не несетесь в Ирий на всех парусах? Разве такое уж обычное дело — чтобы город из-за халатности одного был предан Тьме?

— О боже мой! — Головастов поморщился. — Опять это слово с большой буквы! Объявите на него табу, ради всего святого. Тьма — это довольно обычное физическое явление, и бояться его не следует. Да и вообще, нельзя навешивать на вещи ярлыки. Слуги проповедуют — так, как они способны что-либо проповедовать, то есть действием, — целую систему ценностей, которую сводить к одному слову совершенно неприемлемо. А даже если бы сводить, я сказал бы, что они как раз за простоту и ясность. Они любят все упрощать до немыслимых пределов.

Все в немом изумлении слушали эту неожиданно задумчивую, грустную тираду.

— И не спрашивайте меня, почему я делаю то или другое. Если бы я мог всегда это объяснить, то превратился бы в одного из этих. Скажем так, я считаю, что если бы всех раз ошибившихся наказывали, на Земле стало бы жить, возможно, и проще… но гораздо короче. И потом, так, может быть, вы сможете справиться и сами.

— Как «так»?

— Вы, Лена, можете многое, — Головастов посмотрел на нее неожиданно внимательно. — Не потому, что вы такая особенная, а потому, что вы — городской маг именно этого города. Я думаю, если вы снимите посвящение, все можно будет поправить. Они проникают в город столь легко только потому, что кто-то, — взгляд на Станислава Ольгердтовича и Вика, — посвятил его им.

— Я уже думал над этим, — сухо сказал Вик, — и мы со Стасом пришли к такому же выводу. Но что конкретно надо для этого сделать, мы не знали. Поэтому мы смирились с тем, что об этом надо сообщить.

— Если сообщите — подведете под монастырь Лену, как сообщницу, — с деланным безразличием пожал плечами Головастов. — Она ведь знала обо всем, так?

Судя по окаменевшим лицам напарников, им такое соображение действительно не приходило в голову.

— Она виновата только в том, что прикрывала вас. Но вы лучше меня знаете, что Софья редко бывает настроена либерально. Так что советую сделать попытку.

Лена сглотнула. Так что, это из-за нее Головастов… с ума сойти! Ей казалось, что с ней он общается холоднее даже, чем со всеми прочими, потому что она новенькая. Ей мало того, что стало неловко, ей стало страшно. Ну вот опять в который раз ей говорят, что что-то зависит только от нее. Но если вспомнить, в какие катастрофы вылились предыдущие ее попытки что-то сделать… М-да, лучше и не начинать.

Она лихорадочно размышляла, стоит ли благодарить Головастова за его молчание, и не могла толком придумать.

— Наша, — сказал Вик.

Он спрыгнул с подножки первым и предложил Лене руку.

После того, как она посмотрела на меня таким взглядом, — когда я понял, что люблю ее, — я не мог заснуть. Я действительно не спал всю ночь, перебирая в памяти те редкие мгновения и тех редких людей, которые заставляли меня чувствовать нужным, счастливым чем-то иным помимо своей исключительности. Их было адски мало. Может быть, только в раннем детстве, лет до шести….

Не знаю. Во всяком случае, никого, подобного этой невзрачной худенькой девушке в моей жизни не было.

В ту же ночь я позвонил в Справочную, и снова попросил проверить Красносвободцеву Елену Владленовну, на сей раз на предмет причастности к нашим. И, как ни странно, они наткнулись на настоящий подарок. Оказывается, она родилась, посвященной «злу» — так иногда бывает, если родители не ведают, что творят. Иными словами, ребенок от рождения оказался наделен именно той комбинацией способностей и талантов, которая считается для нас наиболее приемлемой. Но, когда ей было года четыре, родители сообразили, в чем дело, и сделали единственное, то можно было сделать в такой ситуации — отвели девочку в церковь. Я более чем скептически отношусь к религии вообще и к христианству в частности, но иногда это помогает. Хотелось бы определить четко: помогает тем, кто верит. Нет, вера тут не при чем. Действует что-то другое. Впрочем, меня никогда особо не волновало, что именно.

В общем, посвящение с Лены было снято. Но то, что сняли однажды, можно закрепить снова. Я послал запрос, мне велели ждать благоприятного момента. И еще сказали: если я желаю оставить эту женщину себе, я могу ее взять. Моя Наставница также эту затею одобрила.

«Ты сможешь ее воспитать, — сказала она мне, равнодушно глядя стеклянными глазами. — Как раз то, что надо для полного счастья».

Это было у нее в кабинете. Она занимала какую-то незначительную должность в мэрии по линии образования… должность, которая давала ей право на личное пространство. Там, помню, солнце всегда светило так же ярко, как и в ее кабинете в школе. Она любила, чтобы свет был безжалостен. Точно так же, как любила крепкий черный кофе.

— Меня всегда интересовало, — произнес я с легкой иронией, которая, как чувствовал, была уместной, — почему Орден одобряет или не одобряет нашу личную жизнь? В конце концов, разве он не создан для того, чтобы максимально облегчить жизнь своим членам?

— Вопрос, достойный не мужа, но мальчика, — она сняла очки и положила их на стол перед собой. — И потом, в чем проблема? Мы же одобряем твое увлечение этой девочкой.

— Почему вы вообще считаете нужным что-то одобрять или не одобрять?

— О господи! Зачем существует орден, горе ты мое?

— Затем, чтобы пользуясь другими, добиться силы и власти. Или денег. Или всего, чего душа пожелает.

— Именно. Мы пользуемся друг другом. Ты пожелал свою соседку — прекрасно, мы не возражаем. Это ничем нам не повредить не может. Но вот если бы могло, то ты, как инструмент, выпал бы из цепочки. Это было бы плохо. Очень плохо. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал я. — А как бы мое увлечение могло помешать?

Алла Валентиновна вздохнула с показной добротой, что я ненавидел в ней больше всего.

— Ты еще такой мальчик, Сергей. В любви самой по себе нет ничего плохого. Но никогда нельзя забывать, что любовь сама по себе — это еще не все. Есть вещи и поважнее.

Разумеется, я знал это. Я всегда это знал.

Теперь я тоже наблюдал за Леной — не так, как она за мной, конечно. Я смотрел на нее внутренним зрением, тогда, когда ее взгляд был направлен вглубь моей комнаты. Она пыталась раскрыть мою душу, а я изучал ее, как будто передо мной лежала открытая книга. И никак не мог понять…

Каково же было мое удивление, когда однажды, в разговоре с однокурсницей, что плакалась ей на несчастную любовь, Лена, долго терпевшая ее излияния, сказала:

— Ладно! Ну, бросил он тебя! Все равно любовь — это еще не все.

— Не все? — удивленно вскинула лицо подруга. — А что же тогда? — она смотрела на Лену не то с непониманием, не то с осуждением, не то с восхищением, не то с неприязнью.

— Например, свобода, — сказала Лена, твердо глядя на нее.

Невозможно передать, что я почувствовал, когда услышал это.

Такие слова… от Лены?

Я был тем более удивлен, что к тому моменту успел достаточно хорошо ее изучить. В меру практичности, в меру наивности, в меру страха перед будущим, упоения красотой, стремления к простым путям, желания снискать славы, денег, желания чтобы тебя любили — обычный набор современной девушки. Но где же то, что заставляло ее любить меня? Она не знала меня самого, но выбрала по какой-то причине для изучения, словно редкостный препарат или трудную теорему. Она любила, даже не пытаясь добиться взаимности, и мечтая о ней как о чем-то невозможном и далеком. Да полноте, была ли это вообще любовь? По крайней мере, такая любовь, о которой пишут в книгах?

Мне все больше и больше казалось, что нет. По крайней мере, с ее стороны.

А вот с моей…

Я начал ловить себя на странных чувствах, на странных мыслях. То мне казалось, что я совершил ошибки там, где их быть не могло, то — что я прошел мимо прекрасных возможностей там, где их и в помине не было. В двадцать три года я чувствовал себя стариком — безнадежным неудачником.

А то мной вдруг овладевали совершенно беспричинные приступы хорошего настроения. Говорю «приступы» — потому что в профессии медиума, которую я тогда осваивал, хорошее настроение только мешает. Мертвецы — народ серьезный, и ладить с ними трудно, пусть у меня с детства был талант укрощать мертвецов.

И каждый раз, когда я думал о Лене (особенно, если представлял ее себе) меня охватывал беспричинный, иррациональный страх. Но не думать тоже почему-то было невозможно.

Я выучился наблюдать за ней в хрустальный шар. Помню, решил, что если увижу ее в институте, с друзьями, то пойму… отгадаю какую-то загадку, сложу какую-то головоломку… Она должна быть там другой, она не имеет права не носить маску!

Нет. Ни намека на решение не появлялось у меня. Она везде была одинаковая. Это сложно представить… Если у нее было плохое настроение, она не слишком старалась это скрыть, если ей было грустно — она молчала. Это случалось часто, потому что она вообще была человек серьезный. Случалось с ней даже так, что она сидела и молчала часами, глядя в одну точку, думая о чем-то своем. Может быть, обо мне? О чем-то еще?

Не знаю. В ее мысли у меня тоже ни разу не получалось проникнуть.

В Лене не было ничего, о чем можно было бы гадать. И все-таки разгадать ее я не мог.

Что бы я сделал, если бы время остановилось тогда, когда я смотрел на нее в хрустальный шар?.. В тот момент, когда мы оба смотрели друг на друга, не зная друг о друге ничего?

Я был бы рад, если бы время остановилось.

Мастерская действительно располагалась недалеко от трамвайных путей, в одном из тех зданий, что смотрят на мир слишком темными окнами, будто там, за этими окнами, ничего нет — пустота а фасады — декорации для пьесы. Стекла в рамах словно сделаны тем же мастером, что и зеркало в Лениной комнате: они отражают совсем не то, что заглядывает в них. И, верно, показывают они совсем не то, что за ними есть в действительности.

Иными словами, здание было очень старым, или, скорее, очень обшарпанным, потому что даже ста лет на Земле оно вряд ли насчитывало. Вывеска над дверями, казалось, тоже испытала на себе губительное воздействие войн и революций. Между тем, дольше года или двух она не могла тут висеть.

Мастерская оказалась закрытой: на двери висел большущий амбарный замок, окна выглядели немытыми с прошлого года. Сквозь слой размазанной пыли, впрочем, просвечивали холодные неприютные внутренности помещения, заваленные всяким хламом.

— Разорились, — вздохнула Лена, ссутуливаясь.

— Тут что-то не то, — не согласился Вик. — Такие штуки так просто не разоряются. Чувствуете? — обратился он сразу к Стасу и к Головастову.

Оба синхронно кивнули.

— Лена, можешь сказать, что тут произошло? — Вик подтолкнул девушку к запертой двери.

— Что я должна делать?!

— О господи! Да ты это делала уже сотни раз, и все-таки кто-то должен тебе подсказывать! Телепередачи помнишь?.. Как ты нам говорила, что где-то что-то не в порядке? Ну просто сосредоточься и скажи, сколько времени она проработала и куда потом делись те, кто в ней работал. Тебе это будет всяко легче, чем мне!

— А в Интернет залезть? — без особой надежды на успех спросила Лена.

Вик посмотрел на нее как на полную идиотку и покрутил пальцем у виска.

Лена вздохнула и, стараясь не обращать внимания на тяжелый взгляд Головастова, положила руку на холодный кирпич. После всего… после белых птиц, что взлетали вокруг ее столика… она поняла, как к городу нужно обращаться. Точнее, она не понимала раньше, но это пришло вдруг и сразу… возможно, потому, что она вспомнила, как Вик прикоснулся к рельсе, и вспомнила его улыбку, с которой потом он обратился к Стасу.

Да, город — чудовище. Чудовищ никто не любит. В крайнем случае, ими можно только повелевать, что обычно и делают городские маги Тринадцатого отделения. Лена тоже весьма далека была от любви. Но… город плакал вместе с ней, и она хотела попытаться плакать вместе с городом.

Она сосредоточилась. Холод в пальцах. Холод внутри здания. Холод в душе. В твое тело проникали? Они терзали тебя, милый? Они пытались подчинить себе тебя? Они залезли с ногами в твою душу, они медленно убивали тебя? Они хотели использовать тебя в своих целях, простых, даже вульгарных. Хотели денег, власти, жизни, что длилась бы бесконечно. Не обладая талантами даже для того, чтобы пойти в мафию, они ударились в оккультизм. Они хотели отыграться на тебе, воспользоваться твоей силой… потому что у тебя действительно есть сила, в отличие от них, всех прочих… Бедный- бедный… Хочешь, я тебя поцелую?..

Словно обжегшись, Лена оторвала пальцы от кирпича.

— Год и четыре месяца, — сказала она напряженно. — Заведующий приехал из Тюмени. Он — черная дыра. Две работницы. Путыкина Наталья Валентиновна и Черепанова Ирина Николаевна. Адреса… ну, в общем, я найду. Та, которая Черепанова… она очень странная. Да и первая… но вторая — страннее.

Лена привалилась к стене плечом и медленно сползла на землю. Станислав Ольгердтович еле успел ее подхватить.

— Что с тобой? — обеспокоено спросил он.

Вик отреагировал по-другому, как-то странно: резко отошел от них в сторону на два шага и оглянулся. Как и следовало ожидать, на улице в этот час никого не оказалось.

— Ничего, — сказала Лена, проглатывая комок в горле. — Ничего… так просто… показалось.

— Неужели это зашло так далеко, что вам уже больно общаться с городом? — напряженно спросил Матвей Головастов. — Хозяева…

— Нет, — Лена решительно отстранила Станислава Ольгердтовича и выпрямилась. — Просто голова закружилась. Знаете, эти трамваи…

— Хочешь не хочешь, а ни на чем другом отсюда не уедешь, — покачал головой Вик, слегка расслабляясь. — Говоришь, квартиры ты их найдешь? Тогда пойдемте на остановку.

По дороге Лена совсем справилась с собой. Она ловила сочувственные взгляды напарников. Да, конечно, они считают ее совсем слабой. В принципе, она такая и есть, но конкретно в этот раз слабость тут не при чем. Просто она думала о городе, а вышло — о Сергее. Словно город рассказал ей страшную сказку на ночь. Да только вот был день.

А еще — она мало сказала о странности Ирины Черепановой. Почему-то, когда она пыталась эту странность зацепить, перед ней вставал образ острой, словно игла, горы, нетвердо подпирающей небо.

Путыкина Наталья Валентиновна была замужем, имела дочь. Потеряв работу месяц назад, она еще до сих пор не нашла новой, и мыкалась в тисках перманентного безденежья, одновременно благословляя небом данную возможность отдохнуть.

Станислав Ольгердтович представился ей следователем по налоговым (Лена и Вик, соответственно, его ассистентка и студент-практикант, а Головастов с ними не пошел, остался пережидать во дворе), расследующим дело о закрытии мастерской. После того, как он заверил Наталью Евгеньевну, что лично к ней у него претензий никаких нет, и даже напротив, она проходит у них как исключительно законопослушный налогоплательщик, на пожилого симаргла излился настоящий поток слов.

— Верите ли, как я в этой мастерской вкалывала! — возмущенно втолковывала она Станиславу Ольгердтовичу, одновременно пытаясь успокоить вертящуюся под ногами дочку. — С восьми до восьми, а то еще и задерживаться приходилось! Ну, платили, правда, хорошо… Вот, стиральную машину купили, телевизор новый… И главное, по-честному, через пенсионный, — торопливо добавила она. — Теперь вроде и не знаю, как быть: с одной стороны, вроде как на работу выходить надо, на мужика-то моего зарплату не сильно протянешь, а с другой… — и она только рукой махнула. И добавила. — И Ленка-то заболела…

Ленина тезка, зажатая у мамы под мышкой, смотрела на симарглов карими глазенками. Было ей года четыре, не больше. Она безапелляционно заявила:

— Мам, а дяди с тетей не настоящие!

— Что? — Наталья Евгеньевна удивленно уставилась на девочку.

— А дяди старые! — с довольным видом продолжила та. — Добрые, но старые… Вот этот старше! — она ткнула пальцем в совершенно невозмутимого Вика. — А тетя маленькая, но путаная!

Возникла странная пауза. Наталья Валентиновна смотрела на них так, как будто поверила дочери. Лена вдруг вспомнила, что Иван Егорович точно так же доверял своей жене… Может быть, это свойство современных ясновидящих, избывших проклятье Кассандры? Все им верят…

— Какой интересный ребенок… — произнес Станислав Ольгердтович тоном детского врача.

Девочка показала Лене язык, но так, чтобы мать этого не заметила, и подмигнула.

И Лена вдруг увидела тот же самый образ: скала-игла, подпирающая низкое облачное небо. Но не сказать, чтобы от повторного видения разгадка стала ей ближе.

— Ой, да простите ее, сами понимаете… — начала Наталья Евгеньевна, но симарглы уже откланивались. «Извините за беспокойство, вы нам очень помогли».

Действительно, Наталья Евгеньевна им очень помогла. Женщина это была явно настолько простая, настолько земная, в халате и бигуди, любящая свою дочурку и «мужика», что совершенно невозможно было представить ее делающей странный манекен и вкладывающей в него половину своей души.

Другое дело, ее ребенок… Но пятилетняя ясновидящая явно была слишком мала.

И то, как она сказала: «тетя маленькая, но путаная». Действительно, лучше не скажешь: запуталась Лена. В самой себе запуталась, в своей жизни запуталась… И как тут распутывать, совершенно непонятно.

— Скажи, Стас, а почему ты просто не прочитал ее мысли еще с лестницы? — осторожно спросила Лена, просто чтобы что-то спросить. — Зачем тратить время на разговор…

— Понимаешь, Лена… — задумчиво произнес Станислав Ольгердтович. — В голове у каждого человека столько всего творится… Без личной беседы никогда не разберешься. Вот когда мы встретим кого-то, у кого будут совершенно ясные мысли — вот тогда впору будет бить тревогу.

Лена вздохнула. По ней-то тревогу точно не пробьют.

— Кстати, девочка не просто ясновидящая, — вдруг сказала она. — В ней еще что-то есть. То же самое, что я почувствовала насчет второй художницы… Знаете? Как игла в небе…

Лена спускалась по лестнице опустив голову, так что чуть не наткнулась на Станислава Ольгердтовича. Оказывается, он резко остановился и обернулся к ней. То же самое сделал и Вик.

— Основы, — произнес пожилой симаргл свистящим шепотом. — Основы. Как мы раньше не додумались! Конечно, надежнее всего влиять на основы!

— Думаешь? — с беспокойством спросил Вик. — Но ведь это невозможно! Основы на то и основы, что они не меняются!

— Если эта самая Черепанова тоже основа… если половины ее души нет… Ты понимаешь, это ведь уже не целая душа, а половина! Это трещина, через которую можно проникнуть! Эта лазейка!

— При чем тут это! Зачем им это! У них уже была лазейка — та, которую открыл Артем!

— Во-первых, лазейки лишними не бывают. Во-вторых, откуда ты знаешь? Может быть, мы ошиблись насчет Артема! Может быть то, что Хозяева усилились после его смерти — это просто совпадение! Просто чудовищное совпадение! Может быть, Головастов почувствовал это лучше нас, потому и не выдал нас сразу!

Никогда еще Лена не видела Станислава Ольгердтовича таким страстным. Он даже помолодел, в профиль, повернувшись к Вику, казался почти его ровесником. А вот Вик вдруг показался старше — как будто все его года в Тринадцатом Отделении вдруг наложили на него свой отпечаток.

— Таких совпадений не бывает, — сказал он. — Просто не бывает. Но Стас, как бы мне хотелось надеяться! Матвей сказал про одну ошибку… если бы он знал, сколько я на самом деле ошибался — и в жизни, и здесь!

Стас отвел глаза.

— Ладно, — сказал он. — Пойдемте. Еще один адрес, и нам все станет ясно. Надо просто спросить у этой художницы, когда же все началось.

Квартира второй художницы располагалась в престижном доме. С охраной и с вахтером, которые долго не хотели их пропускать, пока Станислав Ольгердтович не вмешался в их мысли. Матвей Головастов, когда это увидел, решительно сказал, что снова подождет внизу. «Вы не любите слово „магия“, коллега, — решительно сказал он Вику, — а я не люблю, когда кто-то копается в чужих головах», — и посмотрел на Стаса крайне хмуро. Вик прокомментировал это даже с оттенком уважения: «Чистоплюй, — сказал он, когда они поднимались на лифте. — И с характером».

— Но… это ведь действительно не очень хорошо, — робко произнесла Лена.

— Разумеется, — ответил Стас. — Разумеется.

Тем не менее хозяйку квартиры он убедил открыть тем же способом. Другое дело, что, еще когда в коридоре звучали шаги, он коротко шепнул Вику и Лене: «Кажется, мы ошиблись, друзья. У этой женщины явно все на месте, и разум, и душа, и что там еще…» Говоря это, он выглядел напряженным. Он очень хотел, чтобы его теория оказалась верна, и вышло бы, что они с Виком не виноваты в усилении хозяев.

«Не спеши с выводами», — откликнулся Вик.

Открывшая им была еще не стара. Лет сорок пять максимум. Держала себя в форме. Стройная, подтянутая, крашеная блондинка, одета в белые легкие брюки и розовый свитер… м-да.

— Вы, простите, кто? — спросила она настороженным тоном. — Как вы прошли мимо охраны?

— Мы из службы телефона доверия, — сказал Станислав Ольгердтович таким спокойным и располагающим тоном, что не поверить ему было невозможно. И женщина поверила — расслабилась. — А это мои юные помощники, Леночка и Викентий. Э… можно, мы пройдем?

Лена бы на месте этой женщины не впустила бы. Но та, слегка только заторможено, посторонилась, открывая путь в прихожую. Лена снова почувствовала легкий дискомфорт: кто-то в ее присутствии — в присутствии города! — пользовался силами, от города отличными. Видно, на сей раз внушение Станислава Ольгердтовича было посерьезнее. Иначе женщина не пустила бы их.

Комната, куда их провели, была обширная, но вся какая-то… заставленная. Куча картин, вазочки, какие-то икебаны… Все чистое, видно, что пыль стирается регулярно, но вот окна не мыты с позапрошлого года — как в той мастерской манекенов. Лена решила, что хозяйка из богемы. Не иначе как писательница, поэтесса или художница.

— Очень приятно, господа… Так, говорите, откуда вы? — хозяйка выглядела одновременно рассеянной и взвинченной, без нужды переставляла статуэтки на столике.

— Мы из службы телефона доверия… Знаете такую? — терпеливо повторил Станислав Ольгердтович. — Понимаете, ваша дочь в последнее время звонила нам… Мы крайне обеспокоены ее психологическим состоянием, Ангелина Игнатьевна.

Дочь? Лена постаралась не выдать своего изумления. Лично она сочла бы, что именно такой странный, даже сдвинутый облик, как у этой женщины, может принять человек, ополовинивший свою душу… А теперь вот выходит: дочь. Но Стасу, конечно, виднее. Бог знает что он разобрал у нее в голове. Наверное, у этой дочери и впрямь были серьезные проблемы. Такие серьезные, что они могли привести к чему угодно.

От слов пожилого симаргла хозяйка квартиры изменилась в лице и как-то обмякла. Но она еще пробовала сопротивляться тому, что, наверняка, казалось ей затягивающим водоворотом жизненных обстоятельств.

— Неужели… — она поднесла ко рту худые сильные пальцы. Тонкие сухие губы дрожали. — Я так надеялась… Я надеялась, может быть, все это мне кажется… Может быть, это просто по молодости… — вскинула на Станислава Ольгердтовича отчаянные, карие, удивительно молодые глаза. — Но… разве вы посещаете на дому? Я не знала…

— Иногда, в особенно критичных случаях, — произнес Станислав Ольгердтович спокойным, внушающим доверие тоном. — Понимаете, существует опасность, что ваша дочь может совершить самоубийство.

Последнее слово оказало поистине волшебное действие.

— Господи! — Ангелина Игнатьевна уронила руки на колени. — Как же оно так зашло… Что же я не так сделала…

— Возможно, тут нет вашей вины, — Станислав Ольгердтович всем своим видом излучал сочувствие. — Может быть, вы мне все расскажете? Спокойно и не торопясь. И мы подумаем, что можно сделать.

Хозяйка тут же начала сбивчиво, торопливо рассказывать, словно опасаясь, что ее перебьют:

— Вы знаете, Ириночка когда родилась, я совсем молодая была… Ну вот, чуть постарше девушки, — она сделала короткий жест в сторону Лены. — Но я честно старалась! Мы с мужем все делали, чтобы у Ирочки все было… чтобы она ни в чем не нуждалась… Ну и воспитывать, само собой… чтобы не капризничала, чтобы нормальным человеком выросла… И рисовать ее приучали… муж-то мой тоже художником был… Ну, правда, потом мы разошлись… Но он Ирочку не забывал, навещал ее по выходным, пока не умер… Конечно, трудно с ребенком одной, я ее старалась оставлять поменьше, но приходилось… работа, понимаете… Она такой спокойной была, тихой девочкой всегда, никогда ничего, никаких хлопот… Я уж, знаете, старалась ее расшевелить как-нибудь… ну, пусть бы разбила чего-нибудь, или подралась, или не послушалась хоть разок, или с парнями на свидании до часу ночи… Ну, молодость, понимаете? А она — никогда. Ни разу… Потом только. Она ведь очень талантливой была… да вот, — Ангелина Игнатьевна махнула рукой на висящую на стене акварельку. Ничего особенного, на Ленин взгляд. Какой-то корабль, какое-то море. — Когда училище закончила, я ей говорю: езжай в Москву, поступай в институт! Хоть на платное место — деньги были. Ни в какую… Так и осталась здесь. Я ей уж и работу найти хотела… Нет, сама нашла, в мастерской своей дурацкой. И зарплата копеечная, и работа тяжелая… Хорошо хоть, закрыли ее, мастерскую эту. Так что последний месяц все наладилось… Да, наладилось! Ириночка помогать мне стала с портретами, за ум взялась… Я ее понемножечку выводить буду, имя ей будем делать… Так что все в порядке, вы ошиблись!

— Хотел бы я ошибиться… — мягко произнес Станислав Ольгердтович, — да, боюсь, не получается… Скажите, а последние… полгода… вы ничего странного в вашей дочери не замечали?

— П-полгода? — удивленно посмотрела на симаргла Ангелина Игнатьевна. — Почему полгода?

— Обычно именно столько занимает развитие болезни, — спокойно произнес Станислав Ольгердтович, и ни один психолог мира не отгадал бы, что он вешает лапшу на уши. — Три месяца — депрессия, потом временное улучшение, а на шестой месяц…

— Да за ней… ну, разве что еще более покладистой стала… Да, точно… — она опустила глаза и сжала руки на коленях. — Вы знаете, несколько дней назад случай был… Она над картиной работала, и я стала ее стыдить: понимаете, хорошо выходило, но как-то очень… Как будто ей все равно, как она рисует. Я ее ругать начала, а она молчит и кивает… Я так разозлилась, что… что швырнула в нее банку с кистями! Промахнулась, слава Богу… Понимаю, это ужасно, но… Вы знаете, она как будто даже не заметила! Как будто это для нее совсем ничего не значило! Раньше она никогда себя так не вела… Я ужасная мать, правда? — на ее глазах показались слезы.

«Притворные? Кокетничает? — промелькнуло в мыслях у Лены. — Да нет, не похоже… Просто она художница, для нее подчеркнутое проявление чувств нормально…»

— Вы нормальная, обычная мать, — Станислав Ольгердтович участливо положил руку ей на плечо. — Даже хорошая. Просто вы оказались в ситуации, с которой и дипломированному психологу трудновато справиться, — голос симаргла звучал буквально чарующе, как у гипнотизера. Лена и не подозревала в нем таких талантов. — А кроме большей раздражительности вы за собой ничего странного не замечали? — когда он произносил последнюю фразу, глаза его внезапно сузились.

— А… а зачем это вам?

— Может пригодиться, — ответ был туманен. — Вы знаете, иногда состояние больного может сказываться на близких родственниках, причем так, что они даже сами этого не замечают.

«Что за чушь! — подумала Лена. — Неужели Станислав Ольгердтович не мог придумать что-то получше?..» Но нет, очевидно, современный человек готов поверить всему, чему угодно, если его соответствующим образом подготовить: хозяйка купилась.

— Н-ну… пожалуй, я последнее время стала крепче спать по ночам… Раньше ни в какую не удавалось: фонари мощные чересчур, слепят даже через шторы. А тут вдруг как рукой сняло! Сплю так, что из пушки не поднимешь. Только не помню, полгода или год уже…

— Спасибо, вот это действительно нам очень полезно! И последний вопрос: где Ирина сейчас?

— Она? Вышла куда-то… Вы знаете, она почти не выходит в последнее время, а тут собралась, пошла… Сказала: по магазинам. Я так обрадовалась, что даже спрашивать не стала, куда именно. Вы думаете, она может?.. — на последних словах приятный голос Ангелины Игнатьевны окрасил ужас.

И в этот момент щелкнул дверной замок.

— Я дома, — раздался спокойный приветливый голос. — Мама, у нас что, гости?

…Лена во все глаза смотрела на эту таинственную Ирину, за которой они вот уже полдня гоняются по всему городу. Самая обыкновенная. Черненькая, кареглазая, с приветливой светской улыбкой. Ни грамма косметики, хотя прическа на удивление стильная, только без лака. На девушке были джинсы и симпатичный свитерок, но когда она стянула его через голову, под ним оказалась линялая футболка, вся в пятнах краски. В руках девушка держала большой пухлый пакет. Не выпустила его даже тогда, когда раздевалась.

— Что ты купила, Ирочка? — спросила Ангелина Игнатьевна благодушно успокоенным тоном.

— Ничего особенного… А кто это, мама?

— Меня зовут Станислав Ольгердтович, я из службы телефона доверия, — совершенно невозмутимо ответил симаргл. — Это мои ассистенты, Лена и… э… Викентий.

— Телефон доверия? — в голосе Ирины послышалось легкое удивление. — При чем тут телефон доверия?

— Вы звонили нам… Вы же помните, что звонили… — Лена снова почувствовала движение чужой магии. На сей раз оно было еще сильнее, даже в желудке сжалось от этого. Станислав Ольгердтович явно пытался вложить в голову Ирине воспоминания, которых раньше там не было.

Пытался… и у него не получалось! Совсем не получалось. Лены вполне хватило, чтобы почувствовать это.

Но девушка, кажется, решила принять правила игры.

— Ах да, конечно… Не знала, что вы придадите столько значения тому случайному звонку и даже явитесь сюда, — она села на кресло, все еще держа в руках пакет.

— Ира, а что ты все-таки купила? — спросила ее мать с некоторым беспокойством в голосе. Кажется, она тоже почувствовала витающее в воздухе напряжение.

Лена сделала усилие, чтобы не вертеть головой туда-сюда. Она ничего не понимала. Если воздействие Станислава Ольгердтовича не произвело на Ирину никакого впечатление (кстати, почему? она не кажется таким уж могучим магом, она вообще магом не кажется!), то отчего она не подняла настоящую бучу? Почему приняла все как должное и даже подыграла им?

Ирина пожала плечами.

— Ничего особенного, я же говорю… просто выкупила одну из своих работ. Ты, кажется, говорила мне, что художник должен дорожить своими творениями? Они ему все равно как дети.

Она осторожно достала из пакета большой сверток, завернутый в коричневую оберточную бумагу… положила его на стол… развела руками в сторону шуршащие бумажные крылья…

Лена напряглась и подалась вперед, зная уже, что сейчас увидит. Так же поступила и мать Ирины (просто потому что с ее места не было видно), а вот симарглы остались сидеть неподвижно, фиксирую глазами молодую художницу.

На столе, в коричневых складках упаковки лежала голова. Знакомая голова, с золотыми испуганными глазами. Искусственные иссиня черные волосы расположились на коричневой бумаге вольготно, кольцами, словно спящие змеи, которым нечего бояться.

— Почему? — прошептала Лена одними губами, глядя на молодую художницу. — Зачем?

— Потому что наши творения — это наши дети, — безмятежно улыбаясь, произнесла Ирина. — Наши создания. Мы в ответе за них. Мы в ответе за тех, кого создали. Я знаю, вы хотели убедиться, что это именно моя душа — в этой бедной девочке, а потом вы уничтожили бы ее или меня заставили бы уничтожить… Я снова стала бы целой. И тогда мне пришлось бы делать выбор… — она бросила взгляд, полный тоски, на мать. — Понимаете? Между жизнью и смертью. Между мамой и… Мишей. А я всего только хотела, чтобы время остановилось.

Лена вздрогнула. Дежа вю… и в то же время все совсем по-другому! Неужели живым тоже приходится выбирать?.. Она никогда раньше не верила в это. Всегда есть какой-то другой путь. Пока ты жив — можно сделать все, что угодно.

Но времени никогда не хватает.

— А… если бы все-таки пришлось? — неожиданно для самой себя, с каким-то болезненным любопытством спросила она. — Кого бы ты выбрала?..

— Мишу… Прости, мама.

Ангелина Игнатьевна сидела как изваяние, и только глаза на бледном лице перебегали с дочери на гостей и обратно.

— Доченька… — выдавила она. — Ты сошла с ума?.. У тебя кто-то есть? Зачем ты принесла домой труп?

Это было странно, но Ангелина Ивановна, так же, как и Лена прежде, подумала, что голова живая. Только ее иллюзия продлилась дольше.

— Кто такой Миша? — жестко спросил Станислав Ольгердтович.

— Мой архангел… — Ирина улыбнулась. — Он сказал как-то, что он Хозяин Ада пятого уровня. Правда, смешно? Он хотел найти вас, чтобы вы объединили мою душу. Но я ни за что не сожгу эту голову. Знаете, как пластмасса воняет?

«А она ведь не сумасшедшая… Говорит вполне спокойно, логично… Просто это какая-то своя, запредельная логика… Такая, где любовь к матери ставится на одну доску с любовью к своему созданию, и все это сравнивается с неприятным запахом горелого пластика…»

Станислав Ольгердтович и Вик вдруг выпрямились, подобрались… Потом они синхронно вскочили (Станислав Ольгердтович при этом опрокинул столик, статуэтки с него полетели на пол, покатились по ковру, мать Ангелина Игнатьевна завизжала) и кинулись к окну. Лена не успела отреагировать. Более легкий Вик опережал.

— Он, собака! — закричал парень, выламывая плечом стекло.

Осколки зазвенели, Вик вывалился наружу. Станислав Ольгердтович громко ругнулся и вскочил ногами на подоконник. Нашел еще какую-то долю секунды, чтобы обернуться к Лене (лицо перекосило совершенно невероятно) и крикнуть:

— Лена, на улицу! Быстро на улицу! И попробуйте нам помочь!

Тут же он спрыгнул вниз, в пустоту девяти этажей.

— А? — спросила Ирина.

Лена поджала губу и быстро, не раздумывая, двинула Ирине кулаком в челюсть. Последний раз она делала что-то подобное в пятом классе средней школы, но навык вернулся сам собой. Есть, очевидно, вещи, которые не забываются. Ирину отбросило на спинку кресла, голову она из рук выпустила. Ангелина Игнатьевна завопила еще сильнее.

Лена подхватила голову и выбежала в прихожую, а оттуда в коридор, не тратя времени даже на то, чтобы обуться. Шнурки на кроссовках завязывать слишком долго. И все равно если она не захочет, никто ее не увидит, так что бояться косых взглядов нечего.

Вниз она слетела даже не на лифте, а попросту перепрыгивая через пролет. Она не посмотрела, что твориться внизу, у фундамента здания, и поэтому теперь даже не могла предположить…

Дом стоял на самой кромке высокого берега Иртыша. Когда-то река была значительно полноводнее, чем теперь, и взрослые пугали детишек ужасными наводнениями. Теперь бывший пляж спокойно застраивался: никто уже не опасался мстительной стихии. Эта богатая высотка стояла у прежнего обреза воды, так что с одной стороны шла совершенно нормальная ровная земля. Туда и выходил подъезд. А с другой стороны почва довольно резко понижалась, переходя в неухоженный, заросший хилыми деревцами и сорной травой берег.

Именно туда-то, судя по всему, и должны были выпасть из окна оба симаргла.

Когда Лена выскочила босиком из подъезда, она почти сразу налетела на Головастова.

— Стоять, что случилось?! — он схватил ее за плечи и встряхнул. Руки у бывшего марксиста оказались на удивление крепкими.

— А вы не почувствовали?! — Лена была поражена не меньше него, что эмпат ничего не заметил. Казалось бы, эмоциями, выплеснутыми сегодня в пространство, слона можно было убить.

— Девочка, это многоквартирный дом! — с раздражением ответил Головастов. — По-твоему, все его обитатели — в затяжной коме?

— Туда!.. — только и смогла выговорить Лена, снова срываясь с места. — Там!

И больше не сумела сказать ничего.

Слава богу, кажется, Головастов сам что-то сообразил, потому что кинулся следом за ней. Лена все равно была легче и быстрее, но и эмпат отстал от нее ненамного, так что когда они обогнули угол, им обоим примерно одновременно предстала картина схватки.

Это выглядело так красиво, что Лена сначала даже не поняла, что к чему. Склон, круто убегающий вниз, порос густыми сухими деревьями, чьи ветви спутались, словно пальцы нервных возлюбленных. Кое-где эти ветви все еще оставались серыми и скучными, тогда как в других местах уже покрылись зеленым пушком. И вот над одним таким скоплением бледно-зеленых ветвей в воздухе парил огромный бело-красный шар, сотканный словно из морозного пара и клубничного джема. Красные и серебристо-белые разводы переливались в этом шаре, ползали по нему, словно пятна тени и света. Внутри шара шла схватка теней…. Что-то такое странное, объемное, многомерное, путалось и билось там, стараясь вырваться и не в силах пробить такую тонкую на вид оболочку.

Подобного зрелища Лена не ожидала, а потому споткнулась и упала на землю, по инерции проехав на пятой точке метра с два. Это приблизило ее к шару, и она рассмотрела то, что раньше видеть не могла: шар вовсе не парил в воздухе совершенно свободно. Он был скован, привязан тонким красным, пульсирующим в бешеном ритме поводком. А поводок этот держал в руках Вик.

Да нет, не держал!.. Проводок шел к его запястью и уходил под кожу.

Несколько секунд Лена тупо пялилась на это, пытаясь сообразить, что же происходит и почему у Вика такое бледное напряженное лицо: краше в гроб кладут. А потом озарение пришло как-то сразу.

Веселенький поводок был из крови. И шар, парящий в воздухе, тоже был из крови…. по крайней мере, частично. Вик ткал его какой-то странной магии, забирая силы из собственных вен.

— Идиот! — прошептал Головастов, как-то незаметно оказавшийся рядом с Леной. — Что он делает?! Где Филиппов, черт возьми?! Почему он его не остановит!

Лена вскочила… и тут в ее поле зрение попало что-то сбоку, большое и черно-красное.

— Стас там, — махнула она рукой, — помогите ему, Матвей!

А сама она бросилась к Вику.

Впрочем, Лена изрядно сомневалось, будет ли Головастов в состоянии чем-то помочь Станиславу Ольгердтовичу. Она успела увидеть, что пожилой симаргл висел, наколотый на сук, в нескольких метрах от места битвы. Корявая высохшая ветка проткнула его насквозь, светлый плащ пропитался кровью. Никаких признаков жизни Стас не подавал. Наверное, до таких пределов живучесть симарглов распространяется… наверное, если его снять с ветки, он очухается….

Одна маленькая деталь: уже кидаясь на помощь Вику и еще не зная, как, собственно, она собирается помогать, Лена сообразила такую вещь — Стас висел не так, как висел бы, напоровшись на сук при прыжке с последнего этажа. Скорее, было похоже на то, что кто-то очень сильный швырнул его вбок и немного вверх, в результате чего он и оказался пришпиленным, словно бабочка. По всему, это должен был бы быть их противник.

Ну и силушка!

А еще Лене сразу же стало понятно, что противник находится в шаре.

Откуда-то девушка знала, что надо делать. Ошибки она не боялась. Некогда было бояться. Какая тут может быть ошибка, если по Вику видеть: вот-вот упадет. И что случится тогда, только богу одному и ведомо.

У Лены же были еще серьезные сомнения в существовании этого лица.

Подхватив с земли какой-то острый сучок, она в два прыжка достигла Вика. И с силой вонзила ветку в собственное запястье. Возможный сепсис беспокоил ее сейчас меньше всего. Да и боль, по большому счету, тоже.

Наверное, надо было прошептать какое-то древнее заклинание. Лена прошептала только: «Кровь к крови». Это показалось ей правильным.

Через мгновение она поняла, что, вмешавшись, поступила крайне опрометчиво.

…Едва голову выбили у нее из рук, Ирина, как хищное животное сорвалась с места, кинулась в коридор… бесполезно: странной гостьи уже не было. Только на глазах у девушки, два раза повернулся рычажок замка и хлопнулась дверь. Не было эффектов, какими любят сопровождать появление невидимки: ни тебе топота, ни тебе шевеления занавесок. Просто и буднично.

Ирина прикоснулась к щеке. Щека болела.

В гостиной визжала мать.

— Я просто хотела, чтобы время остановилась, — с тоской сказала Ирина, глядя на дверь. — Просто хотела… хоть немного быть счастливой. Разве в этом мире можно как-то иначе? Вам-то легко, вы мертвые… а тем, кому приходится быть живыми?…

Вик никогда не был городским магом. Он не мог бы обратиться к тоске и одиночеству города. Здесь близко была река, близко были деревья, и все же эта была не та вольная сила бесконечного роста и умирания, что жила в вольном лесу. Это была сила изгаженная, извращенная, сила, способная прокрасться только ползком, и сила, способная выжить, несмотря не на что. Это — очень капризная сила. Ее можно удержать только тогда, когда подпитываешь ее.

А силу такого рода можно поддержать только кровью.

Все это Лена поняла в тот миг, когда кровавая струйка из ее собственного запястья всхлестнулась, словно живая, упала еще одним алым щупом на гладкую поверхность шара, лизнула его, точно язык костра, и хищно ушла вглубь.

Это было слияние.

Чувства навалились вдруг с такой силой, что, не будь последнего месяца тренировок, Лена никогда не разобралась бы в них. Это были чувства умирающего города, подхлестнутого древнейшей магией крови, отдаваемой добровольно…. Нечто такое старое, до предела старое, что как будто уже магией и не является. Кровь… да…. И свист, и темнота…. И первые звери…. И первые охотники…. И первые молекула белка на самом конце генетической цепочки… и невозможная пустота там, дальше, где материя не знала еще, что она материя…. И оттуда, из самой глубины, вышли они. Демоны.

Город тоже был чудовищем, и город был им сродни. Но город боялся их, как боятся строгого отца.

Наверное, когда-то они не были злом. Очень давно, тогда, когда и понятия-то такого — зло — не существовало. Но потом возникла в нем необходимость, и поверженные ангелы с ужасающим грохотом пали в новорожденный ад.

И наступила вечность тоски.

Наступила вечность голода.

Наступила вечность одиночества.

Вечность вечностей.

Теперь часть этой вечности билась в хрупких тисках крови над неухоженными зарослями, в большом городе, одним из многих. И ее удерживали только двое: тоненький мальчик, у которого уже почти не осталось сил, и слабая девочка-неумеха, которая почти ничего не понимала… потому что то, что она поняла и то, что можно было выразить в словах, едва ли составляло сколько-нибудь значимую величину.

Зачем Хозяевам нужны слуги? Из-за одиночества.

Зачем они стремятся захватить все новые и новые города? И почему именно города?..

Города питаются людьми. Демоны хотели питаться городами.

Почему этот конкретный демон влюбился в девушку без половины души?

Вероятно, дело в тоске. Тоске, которая давно сожгла его больше чем до половины.

Пусть боится город. Лена все-таки не то же самое, что и он.

Но… Ее прошлое тоже уходит в странную глубину, глубину, которую она сама не в силах вспомнить. Что там было?.. Какие глубины, полные огня и крови, она сама прячет в себе. Что не могло вырваться до сих пор, что не давало себя знать даже намеком?..

Раннее детство — двухлетняя Лена бежит по дороге и видит котенка… Беленького, маленького, глазки голубые… Какой он нежный, какой красивый, как золотятся рядом одуванчики… Только отчего котенок не желает стоять послушно? Нет, пусть постоит… Пусть приляжет в травку… Вот так, хорошо… Травка такая зеленая, а шерстка такая беленькая…

Мама? Мама, почему ты плачешь? Что такое «Бог»? Ну, что я натворила, мама, я всего лишь хотела, чтобы он посидел спокойно — и вот он, даже лежит, и это так красиво… Разве ты не понимаешь — солнце, его так мало… А когда солнце уходит, наступает вечность… Тьма.

Зачем эти люди? Зачем этот старик, и что качается у него в руке? Такой смешной дымок… Чьи это лица? Мама, что это за глаза? Такие жуткие, темные глаза, они смотрят на меня со стен, с потолка, отовсюду… Мама, кто эти страшные люди с коричневыми лицами? Они едят меня, они поглощают часть меня, не хочу! Мама!

Господи, это была я?!

Так чем же я отличаюсь от них ото всех?… Какая разница между мной и этим демоном, которого я пытаюсь запереть?.. Я тоже когда-то не обладала свободой… я не обладала свободой выбора. Я была рабой предопределения, рабой судьбы, рабой страстей. Но судьбы на самом деле не существует. Есть только бесконечная свобода, данная тем, кто способен выбирать. И даже если можно выбрать только одно, и ни на что иное согласиться нельзя… это все равно выбор.

Вновь Лена стояла на берегу черного, гладкого как лед моря, на белом снегу, только на сей раз статуи Сергея не было поблизости. Полная пустота. Небо, больше похожее на черный кафельный потолок. Кажется, присмотрись — и увидишь клеточки.

Снова с ней говорило море, и снег, и камни на берегу. Только на сей раз вопросы задавала Лена.

— Чего ты хочешь? — спросила она.

Я НЕ ЗНАЮ…. - появился ответ на песке.

— Тогда я решу за тебя, — ответила Лена. — Мне ужасно надоела эта история. Я хочу, чтобы она закончилась, хорошо или плохо, неважно.

И решительно стерла надпись ногой.

Две алые нити лопнули с тем отвратительным звуком, который бывает, когда рвутся струны посреди веселой песни. Лену отбросило назад. Вик, на удивление, устоял, хотя такой фантастической бледности Лена не видела никогда ни на чьем лице. И никогда не видела, чтобы щеки так ввалились.

Под тем местом, где висел шар, валялось тело. Обычное тело, правда, слегка обгорелое. Кожа висит клочьями, руки и ноги изломаны под неестественным углом, а одежда абсолютно цела Скорее по длинным волосам и клетчатой рубашке, чем по лицу, которое все равно было повернутым в сторону от Лены, она узнал «журналюгу» Миху.

— Так это был он? — растерянно спросила девушка.

— Хладнокровный, стервец, — Вик бросил взгляд в вечереющее небо. — Зачем он только нас же и навел на свою жертву?..

Лена промолчала. Ответ она, кажется, знала, но не стала озвучивать. Это показалось бы слишком сентиментальным и вообще неправдоподобным.

— Мои поздравления, Елена. Браво, корнет. Жаль, что я не смог поучаствовать.

Лена обернулась. Станислав Ольгердтович еле стоял, буквально повиснув на плече Головастова. Из груди у него по-прежнему торчал кусок дерева (видно, эмпат решил проблему с другого конца: не стал снимать тяжелого коллегу, а попросту сломал ветку у основания).

— Стас! — Вик шагнул к другу, но все-таки пошатнулся, схватился за какой-то кустик. — Ты как?

— Видимо, чуть похуже тебя, — Стас криво улыбнулся. — Ничего. До Ирия бы добраться…. Там мигом.

— Это надо же, Морецкий! — даже Головастов казался измученным, хотя он-то что делал? — вы с Леной умудрились запечатать одного из хозяев Ада!

— А мы его запечатали? — с сомнением спросил Вик. — Мне показалось, что просто прогнали…

— Кажется, да… — растерянно произнесла Лена. — Или нет?.. Кажется, с ним самим что-то произошло… Вы знаете, я так толком и не поняла…

— Не в первый раз, — улыбнулся Вик.

Лена хихикнула.

Когда рядом с полем боя приземлился Голиаф, Лена совершенно забыла о голове, которую держала под мышкой и выронила еще когда упала в первый раз. Вик со Стасом о голове и не знали. Но вот то, что о ней забыл въедливый Головастов — это не может быть объяснено без вмешательства чего-то еще иного. Некой силы, древнее, чем даже симарглы…

«Я хотела только остановить время… Оно уже почти остановилось, в этой комнате с холстами вдоль стен, с моей кроватью среди бумажных завалов… Оно остановилось здесь, где я днем спала или существовала в растительном безделье, вечерами ждала Михаила, а ночами его дожидалась… Я почти остановила время, потому что дни текли за окном, совершенно одинаковые, как здания по типовому проекту… А теперь они вернут мою душу. И я потеряю надежду».

Ирина лежала на кровати, свернувшись, как младенец. Зачем жить? Жизнь — ненужный дар, о котором она не просила. Жизнь должна проходить мимо, не касаясь ее. Она так бережно выстроила свою раковинку, но ничего не выйдет. Скоро в раковинку ударит бешенное течение реки, разомкнет плотные створки, нанесет песка — рожай жемчуга, моллюск… Твори, ты же художница!

Скоро ее вернут. Скоро они сделают все для того, чтобы она жила, и тем самым…

Она просто лежала и смотрела на кусок обоев, отошедший под подоконником. Кусок висел, косо загнувшись трубочкой.

Вокруг была пустота. Зачем мы выходим в мир, если нет ничего, кроме пустоты?

Она прикрыла глаза. А потом услышала голос:

— Эй, красавица… Не ждала меня?

— Миша? — она поднялась на локтях, подслеповато щурясь в оконный проем, заслоненный теперь темным силуэтом. — Я думала, они убили тебя…

— Почти! — рассмеялся он беззаботно, показывая белые зубы. — Они изгнали меня… Теперь я не могу вернуться домой, и сила моя тоже по большей части ушла… по крайней мере, на время. Но зато я вернулся к тебе. Славная мы парочка, правда? Девушка с половинкой души и бездушный демон…

— Да… — согласилась Ирина, чье сердце замерло, забыв биться. — Странная.

— На! — он что-то кинул ей, и Ирина не смогла поймать. «Что-то» упало на кровать рядом с нею. Пальцы нашарили искусственные волосы, похожие на ощупь на леску.

Ее руки уже как-то раз ощущали это…

Ирина подняла голову манекена к лицу. Ее глаза в полутьме заглянули в глубину других глаз, нарисованных.

— Это ты… — сказала она, прижимая свое творение к груди. — Это все-таки ты!

— Это я, — серьезно сказал Михаил, подходя и садясь рядом. — И она. Это — мы.

Мы в ответе за тех, кого…

— Чего ты хочешь? — прошептала Ирина, откидываясь головой на его плечо.

— Чтобы время остановилось.

Но время никогда никого не слушает.

На следующее утро Михаил не ушел. И потом — тоже.

В Ирии Лена почти сразу осталась одна. Головастов с ними раскланялся сразу, как только слезли с симорга, а Вик со Стасом отправились в Морской Дом — приводить себя в порядок. Особенно нуждался в этом Вик. Стасу стало лучше сразу же, как только из него выдернули сук, а вот его напарнику было по-настоящему худо: уж больно много сил он отдал, чтобы запечатать демона.

В общем, они ушли. Станислав Ольгердтович ворчал, что Вик всегда подставляет себя под удар, а Вик был так слаб, что даже не огрызался.

И когда Лена, не желающая идти в дом, где она могла столкнуться еще с кем-то, осталась одна под цветущими яблонями, она дико захотела закурить. Захотела вертеть в пальцах сигарету, дымить, и вообще чувствовать себя взрослой и опытной. Потому что на самом деле такой маленькой и растерянной она в жизни не была. Эти воспоминания из детства… были ли они правдой, или их принесла с собой Черная Метка?..

Лена потерла шею… маленькая пентаграмма не болела, не саднила и вообще никак не проявляла себя, спасибо ей на этом. Пусть Стас сколько угодно уверяет ее, что никакой опасности она не представляет, но почему Лену так упорно не отпускает ощущение, что все не так просто?..

Девушка пыталась анализировать, пыталась привести все к какому-то подобию системы. Да… в детстве она, вероятно, была одной из них… посвященной «тьме» или как там это называется. Она теперь может восстановить это. А потом родители отмолили ее, и это было жутко больно, это стоило ей больного сердца, но это… дало ей свободу. И теперь Сергей пытается эту свободу у нее отнять, привязать ее к себе. Любовь ли это?.. Болезненная ли привязанность?.. Сумасшествие?..

Едва ли кто-то из них вообще может считаться нормальным. Если бы… если бы она могла получить помощь, или совет… голова отказывается работать.

Впрочем, ей бы это не помогло. Впервые она поняла, что Вик и Стас тоже крайне уязвимы. Что они и впрямь часто ошибаются и еще чаще не знают, что делать. Что в этот раз и Карина, и Головастов, пустили дело на самотек, понадеявшись только на нее. Что она должно что-то сделать. Как-то помочь.

Был теплый, даже жаркий вечер, и яблони пахли спелыми плодами, словно осенью. Этот запах душил в кольцах мощных объятий, словно живой, мешал думать.

А где-то мои обетованные земли? Земли, где можно будет жить так, как на самом деле захочется, не поправляя ничего ни за кем и не разбираясь с этими бесконечно сложными цепочками чувств, тянущимися из жизни?

Сегодня, когда она ловила демона… Она думала о демоне, а выходило — о Сергее.

Потом Лена повернула голову и увидела Матвея Головастова. Нелепый, долговязый, почему-то вдруг показавшийся моложе, он медленно брел к ней по аллее. Подошел. Остановился.

— Счет пошел на часы, — сказал он. — Они знают, что вы набрали силу, Лена. Надо что-то делать. Чем быстрее, тем лучше. И делать это должны вы. На ваших напарников надежды мало. Пока Морецкий в таком состоянии, Филиппов от него не отойдет, это уж как пить дать. А все решится завтра. Вы готовы? Вы ведь уже набрали немного опыта, вы должны представлять, что делать.

— Опыт… — хмыкнула Лена вдруг совершенно несвойственным ей тоном. — Как экспа в компьютерных игрушках.

На самом деле она почувствовала страх. Неужели Головастов прав, и все действительно должно решиться так скоро?.. Почему?.. Потому что они изгнали демона, и дали «плохим ребятам» знать, что они деятельны и активны?.. Ох, господи, не было печали!

— Что? — Головастов по-петушиному наклонил голову к плечу.

— Ничего, — улыбнулась Лена. — Нет, я не готова. Сначала я должна увидеть сон.

«Я должна наконец-то разрешить хоть одну проблему!»

Мы в ответе за тех, кого любим.