Симарглы

Эпизод IV. На краю пустыни

…Во сне Лена снова оказалась на границе. Но это уже была не река, затерянная в тайге, и не море с каменным пляжем. Это была опушка мрачного осеннего леса. Голые корявые сучья, кое-где украшенные мокрыми желтыми листьями, торчали в разные стороны, словно космы неопрятной ведьмы. От леса начиналось черное мерзлое поле, в котором время от времени попадались мелкие коричнево-розоватые катышки картошки. Каркали вороны в перламутровой тишине тихого неба. Было холодно, воздух, вылетавший изо рта, повисал белыми облачками.

Но, как ни странно, этот холод показался Лене более настоящим, чем все предыдущие испытанные ею холода. Словно сны вспоминали, что такое по-настоящему мерзнуть. И еще Лене подумалось: после такого холода хорошо вернуться в тепло и разложить влажный от мороси плащ сушиться на батарее.

Кроме того: это был не сон. То есть, точно сон, потому что на Земле сейчас силилась пробудиться дохленькая городская весна, а в Ирии изнемогал от своего великолепия вечный май. Но как реально было небо… и паутинки… и резной листочек, который осел на рукав ее светлого плаща…

Да. Светлого плаща у Лены никогда не было. Белый и бежевый — чересчур маркие цвета для ее практичного характера. И волосы она никогда не носила вот так, свободно распущенными по плечам. И не подвязывала на шею белый шарф аккуратной перетяжкой. И на руках у нее никогда не было такого изящного маникюра.

Оглядев себя, Лена поняла почти сразу: она снова столкнулась с идеализированным образом. Но на сей раз Сергей в своем сне загонял в идеализированный образ ее саму. Ей стало почти смешно. Что за человек! Сперва он ненавидит ее, обвиняя бог знает в чем, и показывает ту ужасную комнату с пианино, а потом…

Она улыбнулась, почти через силу, и мирно пошла вдоль кромки леса, хотя больше всего на свете ей хотелось гневно зашагать, печатая шаг, как красноармеец на параде. Все это походило на декорации к концовке мелодрамы, да только вот Лена не желала участвовать ни в каком сентиментальном повествовании. Она просто хотела сделать что-то с неизбывной болью, которая терзала ее в самой глубине сердца. И она знала: сделает. Так или иначе.

Через какое-то время Лена обнаружила, что Сергей уже давно идет рядом с ней.

— Это последний сон, — сказала она.

Сергей только кивнул.

— Последний, потому что я начинаю бороться.

Кажется, Сергей хмыкнул. Это и в самом деле звучало смешно.

— За что? — спросил он.

— За тебя, — ответила она, и остановилась.

Он тоже встал как вкопанный.

— Не за… город? — спросил он осторожно.

— Городом больше, городом меньше, — пожала плечами Лена. — Я вообще не понимаю, что в нем изменилось с тех пор, как пришли вы. Ну, игровых автоматов стало больше.

— Люди на улицах стали меньше улыбаться. Я помню… совсем как в… Там, где я жил раньше.

— Так ты не из Омска?

— Нет.

Это было сказано таким тоном, что спрашивать, откуда он, Лена не стала.

— Я не хочу отдуваться за других, — произнесла Лена, зная, что кривит душой. — Почему я должна исправлять то, что кто-то натворил? — он не ответил. — Почему ты молчишь? Тебе же лучше, если я отступлюсь. Разве не для этого вы насадили на меня черную метку? Чтобы симарглы оставили вас в покое. Не знаю уж, оказывала ли на меня эта метка какое-то влияние — Стас говорит, что нет, — но я и впрямь хочу оставить вас в покое.

Сергей молчал.

— Ну, что ты молчишь? — Лена говорила сердито, раздраженно. — Я и сама ничего не знаю! Я так поняла, что вся ваша деятельность, вся ваша структура — она направлена не на то, чтобы изменить мировой порядок. И вообще, вы — несчастные люди. Вы… невидимки. Вас никто не видит, потому что вокруг вас темнота.

— Откуда ты знаешь?.. — Сергей посмотрел на нее едва ли не с испугом.

— Я поняла, что ты знал, что в детстве я была одной из вас.

— Знал. Ну и что?..

— Если ты думал, что мне это дело понравится, когда я вспомню, то ты заблуждался. Я убила котенка, — Лена сама не ожидала, что сможет это произнести: это звучало на удивление мерзко. — Фу, какая гадость! Вы занимаетесь подобными вещами, чтобы добиться власти и почестей? Кто же это сказал… не помню… Не имея умений даже чтобы пойти в мафию, они ударились в оккультизм! Это про вас.

— Не совсем, — Сергей устало потер лоб, — в организации попадаются достаточно талантливые личности. Просто есть много разных путей возвыситься. Один из них, истинный, — наш.

— Ну так вот я решила вам не мешать! — произнесла Лена как можно независимее. — Вы нанесете ущерба не больше, чем наши политики. А то и меньше. Я предлагаю вашим договор. Заключим соглашение… разделим сферы влияния… Иначе выходит невыгодно ни тем, ни другим. Например, вы обязуетесь не нарушать покой мертвых, а мы — ваш.

— Ты думаешь, это сработает? — Сергей ухмыльнулся.

— На какое-то время, — ответила Лена серьезно.

— Ты не имеешь права.

— Так я и спросила! А кроме того… черт возьми, Сергей, я мертва. Я — симаргл. Один из тройки, ответственной за этот город. О каких правах можно говорить?

Лена произносила это вполне искренне. Она понятия не имела о том, каковы границы прав и обязанностей, возложенных на нее. Да кто вообще их устанавливал?.. Исходя из того, что вся эта заварушка началась с Артема, предполагала, что они очень велики. В управлении симарглами — если оно вообще было, потому что Софья, несмотря на свой грозный вид, вмешивалась во что-то крайне редко — похоже, придерживались более консервативных традиций, связанных едва ли не со средневековым местничеством. С одной стороны, это и не удивительно — когда контора существует столько лет.

Кажется, она отвлекалась на миг, задумалась над сказанным, потому что не заметила, как Сергей в ярости обернулся е ней, схватил ее за ворот пальто. Закричал прямо в лицо:

— Да ты, маленькая сволочь! Как ты можешь быть такой спокойной! Ведь я же… я же люблю тебя! Плевать мне на метку, на все остальное… тысячу раз плевать! Я найду способ оживить тебя…

На миг ее сковало удивление… но все-таки, она изменилась. И изменилась сильно. Невероятно сильно.

— Глупости, — произнесла Лена решительно, с удивившей саму себя легкостью стряхивая его руки со своего воротника. — Несусветные глупости.

И больше ничего сказать не могла. Все-таки, она тоже любила его. Как ни старайся казаться сильной, как ни упражняйся в равнодушии…

Они стояли друг рядом с другом, друг на друга не глядя.

Лене казалось, что вены у нее вскрылись сами собой, и из разорванных жил течет кровь… а с кровью любовь, капля за каплей. Столько лет любить его, умереть, потом узнать, что он колдун, заклинатель мертвых, злодей, узнать, что он тоже ее любит… по крайней мере, испытывает к ней то, что он сам называет любовью. И что в итоге?

— Почему у тебя так холодно всегда? — спросила Лена, поежившись. — Сделал бы как-нибудь лето…

— Солнце я не люблю.

— А зря, — пожала Лена плечами. — Оно красивое. Если не слишком злое.

Возникла пауза. Они ведь не всегда рождаются тогда, когда сказать нечего. Иногда произнести слишком много, а времени совершенно не хватает, поэтому приходится что-то мямлить… или смотреть на горизонт, думая о том, что рано или поздно это время кончится… уже кончается, утекает между пальцами. На смену ему придет нечто иное, незнакомое.

Они проснутся.

— И что нам делать? — спросил Сергей несколько беспомощно.

Они стояли у кромки влажного леса и смотрели на ворон, которые каркали, срывая глотки. Вороны кружились над полем, искали пропитания. Голая земля их не устраивала. Наверное, они тоже хотели тепла.

— Что-нибудь, — пожала плечами Лена. — Знаешь, я передумала… Я попробую.

— Что?

— Бороться с вами. Думаю, это будет очень полезно.

— Кому? — насмешливо.

— Тебе.

«Да, — подумала она на границе яви и сна, — мой милый, моя истерзанная, искалеченная любовь… Я больше ничего не хочу, я так устала, что почти превратилась в бетон и стекло, но я все еще желаю спасти тебя».

Я проснулся в темноте. Впервые было по-настоящему темно, хоть глаз коли. Обычно в незашторенные окна моей квартиры светят фонари или заглядывает луна, а в этот раз не было ничего, совершенно ничего. Как это объяснить? Я не боюсь темноты. Бояться чего-либо здесь, в этом мире — фу, какая пошлость. Но в темноте комната перестала казаться мне пустой, точно была наполнена каким-то странным содержимым. И тускло светился прямоугольник окна, куда проникал слабый свет с улицы. Рама была мертвенно-белая, хотя при дневном свете было бы видно, что она давно нуждается в покраске. Ветка, которая обычно стучала в стекло под ветром, просто лежала, и кругловатые тополиные листья были прижаты к пыльному стеклу своеобразным орнаментом.

Я смотрел на этот узор, сидя на кровати, и даже не решался повернуть голову. Почему-то мне стало очень жутко. Будто смерть стояла у моего изголовья. Я понял: там должна быть Лена. Бог знает как она выбралась из моего кошмара и пришла сюда, но она точно стоит тут… и снова смотрит на меня… и она меня не видит. В такой темноте кого угодно можно пропустить. В общем, на лице ее пустота, и ничего хуже этого быть не может.

Медленно я заставил себя повернуть голову. В конце-концов, это девушка, которой я почти овладел. Я не должен ее бояться.

Рядом с моей кроватью никого не оказалось. Разумеется. Лена, должно быть, проснулась в своем Ирии. Говорят, там цветут яблони круглый год. Белые яблони… постоянная белизна, как будто облака спустились на землю, теряя клочки своего вещества. Кто как, а я бы не вынес.

«Я уже и не знаю, любовь ли это… Можно ли любить, и одновременно бояться?.. Я не боялся темноты, но боялся людей… Аллу Валентиновну, председателя… много кого. Но этому страху воли не давал. Почему же у меня дрожат поджилки перед девушкой с разными глазами? Перед этой неопытной наивной дурочкой?»

Потому что она не наивная и не дурочка. Она просто другая.

Наверное, это знают хорошие люди. Мы все другие. Мы все очень разные. Богатые и бедные, циничные и наивные, мужчины и женщины, живые и мертвые.

Хорошие люди говорят, что перед Богом все равны.

Это ответил чей-то голос в темноте… я не сразу разобрал, что это мой голос. Точнее, голос того мальчика, которым я был когда-то. Этот мальчик умел любить.

Я сам не знаю, чего боюсь. Она видела меня насквозь, а я ее не видел. Я почти ничего о ней не знаю, кроме всяких мелочей: что она любит, во что одевается, как она проводила свой день. В ее лицо я не смотрю. Оно для меня черный ящик. И поэтому я хочу, чтобы она была со мной.

Если это любовь, то это болезнь. Она должна быть уничтожена, стерта из моего сердца, как стирают ненужный файл из замусоренной памяти компьютера. Я не хочу любить ее. Я вообще ничего не хочу любить. Мне это принесло уже достаточно болезненных ран. Любовь уничтожает твою личность, и ты остаешься ни с чем.

Что ей делать?.. Что ей делать?.. Очень просто с гордо вскинутой головой сказать себе, что ты приняла решение, но за принятием решения обычно следует первый шаг, который тоже приходится предпринимать именно тебе и никому другому.

Давай рассуждать логически. Она знает, что недавно похищали Людмилу Николаевну не просто так. Она знает, что не просто так поставили на ней самой черную метку. Она знает, что они хотят захватить город. Как это можно сделать?.. Город — это, конечно, живое существо, одинокое существо, страдающее существо, но прежде всего это — ментальная конструкция, которая базируется на представлениях заключенных в нем личностей. Неужели возможно захватить все личности?.. Неужели возможно внушить всем людям какую-то одну линию поведения?..

Телевидение… радио… Нет, все это как-то не так. Телевидение и радио — одно во всей стране, и что?.. Тогда проще сразу всю страну захватить… а это уже глупость какая-то получается. Что-то вроде «Жрецы Вуду атакуют Кремль!»

Как хорошо, что у нее не болит голова от размышлений! Это все похоже на дурацкую задачу, у которой нет решения. Из тех, что любил подкидывать один ее препод.

Хотя почему любил?.. Продолжает любить. Только вот Лена уже не сидит на третьей от низа парте, и не она наклонится вперед, чтобы прошептать на ухо подружке Люде: «Ну, держитесь крепче, молодые дарования!» и скорчить смешную рожицу.

Как же ей найти… что же ей найти… где та точка, после которой станет поздно что-то менять?.. Слуги давно захватывают город, шаг за шагом. Изменяют его, подстраивают под себя. Где финишная черта?.. Чем они хотят сделать процесс необратимым?..

Лена съежилась в уголке своей кровати, пытаясь представить, что перед ней просто листок с задачей… листок… дано… требуется… она встала и торопливо натянула джинсы: нет не имела привычки шарить в карманах, когда одежда не на ней. Листок, конечно, нашелся. Да и как не найтись, если Лена отлично помнила, как он шуршал у нее в кармане все время, пока брали демона…

Обратная сторона была пуста, и огрызком карандаша, который завалялся в другом кармане (им последний раз Лена отмечала новости в программе, когда была в их «штаб-квартире» на Земле) вполне можно было набросать простейшую схемку…

Лена замерла с листком в руках. Она поняла, что ничего рисовать не надо.

Перевернула бумажку.

«Открытие памятнику… одному из величайших людей нашего времени… колоссальные заслуги…»

Когда люди подменяют свое прошлое ложью, они теряют путь, по которому должны идти. Когда люди раздувают свое прошлое, они утрачивают свою истинную значимость. Что им остается?.. Пустота и ничего не значащие отражения. Иллюзии. А те, у кого есть иллюзии — в любом случае не помеха. Они только источник пищи. Стадо.

«Нет… — сказала себе Лена, натягивая через голову свитер. — Не всякие иллюзии. Дружба, правда, любовь, верность — это ведь тоже иллюзии, так?.. В широком смысле: у них ведь нет материальных носителей. Просто некоторые иллюзии идут в комплекте с человечностью. А другие — как вирусы в программе».

Нет… не так…

Она замерла с наполовину надетым свитером. Верить в то, что что-то иллюзия — это тоже ошибка. Это тоже шаг по пути, о котором она не должна даже думать. Ведь радость моя при виде моей сестры, ведь улыбки Вика и Стаса, когда они встречают меня — это же все есть? И моя любовь к Сергею, и его любовь ко мне… это тоже есть. Думать иначе — ошибка. Но и преувеличивать значения этого факта тоже не стоит. Это одна из констант.

Впервые Лена зашла в комнату Вика. Не то чтобы это было запрещено — входить в чужие комнаты без приглашения — просто как-то ей никогда раньше не доводилось. И едва переступив порог, она застыла даже не от ошеломления… от мгновенной неловкости, словно ей открылось что-то личное… куда более интимное, чем думал даже хозяин.

Напарники были похожи куда больше, чем ей казалось. Если все стены у Станислава Ольгердтовича были завешаны рисунками, то у Вика — заставлены стеллажами. А на стеллажах стояли книги.

Стеллажи были крайне вместительные, в три ряда. И все забиты чем попало, без всякого порядка. Лена увидела рядышком Донцову и Хэмингуэя, Пушкина и Акунина, Гомэра и Абэ. И еще множество писателей, чьи имена была ей незнакомы. Пестрые корешки ряд за рядом, золотая пыль, лучшие достижения человеческих умов и самые недостойные их порывы. Любовь и ненависть, добро и зло, вся скорбь мира, вся радость мира, — не говорите, что они могут найти вместилище в человеческой душе. Вот где все это… вот оно все. Никто не забыт, и ничто не забыто.

Ну да, за двести лет можно прочитать множество книг. Можно даже построить себе дом из них, держаться в ногу со временем, создать иллюзию жизни.

Места на стеллажах книгам уже не хватало — они лежали горками на полу. Лена могла бы поклясться, что раньше они занимали и низкую кровать, и старенькое продавленное кресло. Теперь на кровати полулежал Вик, морщась и потирая плечо, а в кресле — дремал Станислав Ольгердтович.

— Ты в порядке? — шепотом спросила Лена, прикрывая дверь.

— Нет, — коротко и так же тихо ответил Вик. — Какое тут «в порядке»!.. Мне кажется, все должно решиться в два-три дня. Мне все чудится… осталось крайне, крайне мало времени.

— Еще немного, и будет поздно, — кивнула Лена.

— Ты тоже это чувствуешь? — Вик перешел на шепот.

— Думаю, сильнее, чем даже ты. Я… ну, как сказать… Мне кажется, во мне что-то проснулось. Какие-то резервы. Это все город… возможно, он чувствует, что последний шанс на выздоровление.

— Болезнь? — он вздохнул. — Вот как ты это называешь?.. А я… в общем, я пойду с тобой. И не пытайся меня отговорить.

— Почему я должна отговаривать тебя? Если уж на то пошло, я вообще не горю желанием ни с чем справляться. Но от этого слишком многое зависит.

— Я хотел, чтобы мы стали друзьями, — беспомощно улыбнулся Вик. — А оно вон как получилось. Вышло, что мы только и делали, что подставляли тебя.

— Ничего, — Лена старалась смотреть ему прямо в глаза. — Как бы это объяснить?.. В мире очень много такого, с чем приходится мириться. Я это поняла. Вы мне все равно нравитесь. Оба. И кто его знает… когда это все закончится…

— «Это все» никогда не заканчивается, уж поверь старику, — хмыкнул Вик. — Ладно, пошли, — он неожиданно осторожно слез с кровати. — Стаса будить не стоит. Он потерял больше сил, чем сам думает.

— А ты как же?

— А я опытнее, — Вик улыбнулся широкой мальчишеской улыбкой.

Я знал, куда мне надо идти. Может быть, это казалось очень странным… впервые я совершенно точно знал, куда мне надо идти. Пересечь двор. Восемь этажей вверх на лифте с прожженной сигаретами кнопкой и полустершейся надписью на двери. Из остатков букв получалось «пузо 300 кг». Дверь… я знаю, в какую дверь мне позвонить. Я даже догадываюсь, кто мне откроет. Другое дело, что…

Что я боюсь этой встречи. Я боюсь не только Лены — я боюсь всего, что с нею связано.

Я стоял в темноте зябкой весенней ночи, втягивал ноздрями бензиновый воздух, и не решался даже войти в подъезд. Окна над моей головой не светились.

Сейчас часов одиннадцать вечера. Поздновато для визитов, но еще ничего. Да и легенда у меня преотличнейшая. Я любил ее и наконец-то решился зайти к ее родителям. Если изображу депрессняк и полнейший психологический разброд, сойдет. Они мне, конечно, не обрадуются… но мне ведь и не надо, чтобы они радовались.

Мне хотелось, чтобы пошел снег, чтобы он таял у меня на лице и на губах… чтобы в волосах появилась влага… я сам себе казался иссушенным, словно колхозное поле в жарком сентябре. Но для снега было уже поздновато.

Нерешительный, но до боли знакомый голос тихо произнес:

— Сергей?..

Я резко обернулся. На миг мне показалось…

Нет. Она была ниже ростом — это стало понятно сразу. И тоньше.

Очень худенькая девушка, на бледном лице — я отлично различал его в тусклом свете, падающем из окон первого этажа — видны одни глаза, слегка усталые, с ранними морщинками. Коротко остриженные волосы — сейчас они отливали рыжим, даже красноватым, но я знал, что по-настоящему они всего лишь русые.

Катерина Красносвободцева, Ленина младшая сестра. Сейчас ей всего пятнадцать.

Позади нее маячил довольно плечистый силуэт. Этого субъекта я тоже знал: парень, с которым Катерина встречается уже полгода, и которого только меньше месяца назад решилась познакомить с родителями. Зовут Вадим. Вроде бы он студент… подробности о Лениных родственниках никогда не были мне интересны. А жаль.

— Вы Катя? — спросил я почти равнодушно. Полагалось бы разыграть легкое удивлении, неуверенность…. можно было бы даже забыть имя. Но сейчас мне было не до игр.

— Да, — она кивнула. — А вы… Лена никогда ничего о вас не говорила. Но я-то знала…

Она замолчала. Потом добавила.

— Я еще тогда хотела спросить вас: вы были на похоронах. А потом почему-то ушли. Почему?

— Не мог больше на это смотреть. Это гнусно. Хуже язычества. Устраивать спектакль…

Кажется, она была удивлена моими словами, но все же очень немного промедлила с ответом.

— Не спектакль, а обряд, — Катя покачала головой, и слегка качнулись сережки-колечки в ушах. У Лены уши проколоты не были. — Люди все-таки не мусор… чтобы просто их выбрасывать. — Я совсем не уверен, что меня не выбросят на помойку, — хмыкнул я.

Я это сказал?!

Неужели так легко… впрочем, какая уже разница, что я говорю или не говорю. Меня все равно несет, причем несет неуправляемо.

Катя на мою реплику никак не отреагировала.

— Пойдемте, я вас чаем напою, — сказала она просто. — Родители сегодня уехали… мы втроем будем. Пойдемте?.. Вы у нас ни разу не были.

Именно за этим я и встал с кровати, и вышел на улицу, хотя весь мой опыт, вся моя предыдущая жизнь властно запрещали: не ходи! Я хотел проникнуть в Ленину квартиру, может быть, в ее комнату, где она совсем недавно была, была живая… Что бы я там увидел, что бы я там нашел? Возможно, некий ключ… может быть, что-то стало бы понятно мне из того, чем я был и из того, чем я никогда не стану. Это помогло бы мне избавиться от страха, встретить завтрашний день… так, как я могу его встретить. Но теперь, когда исполнение моего странного и уж точно загадочного для меня самого желания оказалось совсем рядом, когда не нужно было больше прикладывать никаких усилий, мною, как это часто бывает, овладели сомнения.

Пойти вместе с этой девушкой, которая так похожа на свою сестру, и вместе с тем так непохожа… Лена — надломленный стебель, тонкий тростник у воды. Ее сестра — лист кувшинки, тихо лежащий на глади озера. Что я там буду делать? Я слишком другой, слишком не похожий на них на всех. Впрочем, я никогда не задумывался о том, какой я. Просто был. Что если…

Вдруг то, чего я боялся, стало ясно для меня. Я боялся не Лены. Я боялся того, что я могу сделать с Леной. И я боялся того, что могу сделать с ее сестрой. Может быть, одной только фразой. Я сам себе казался словно бы зараженным радиоактивностью, находиться рядом со мной было опасно.

Наверное, я бы все-таки не пошел, ибо это значило сделать очередной шаг от себя прежнего… а это пугало меня тем страхом, ужаснее которого нет в этом мире. Но она взяла меня под руку. Ее рука через ее старенькую розовую курточку и через мой новый стильный полупиджак-полупальто показалась мне удивительно горячей.

— Пойдемте, — сказала она. — Вадик, познакомься. Это Сергей. Они с моей сестрой любили друг друга.

До чего изящная формулировка! Не неуклюжее «парень», не официозное «жених», не пошловатое и не соответствующее истине «возлюбленный» или, тем более, «любовник». Просто — они любили друг друга. А что это была за любовь, пусть каждый решает сам.

Хорошо бы и мне решить.

Широкоплечий Вадим посторонился, пропуская нас с Катей вперед. Я подумал: ожидает от меня подвоха. Но потом отблеск фар с проезжей части упал на его лицо, и я увидел некое чувство, которое узнал не сразу. А когда узнал, едва не запнулся. Сострадание.

С ума сойти. Хорошие люди. По-настоящему хорошие люди.

Раньше это вызвало бы у меня тупую досаду. Теперь… не знаю. Понятия не имею… Но анализировать это чувство не хотелось. Возможно, из-за того самого наихудшего в мире страха.

Лена решила впервые попробовать договориться с симоргом одна. Она начала уже ладить с Голиафом, но все равно в этих зверях оставалось нечто для нее непонятное. Вроде бы они читали мысли, и в то же время, почти все отдавали им команды вслух. Они легко переносили людей в обычный мир, но сами никогда там не задерживались. Они размножались и умирали, но никто никогда не видел смерти симорга или маленького симоржика. Они… в общем, они были. Как сила притяжения. Лена никогда не задумывалась над тем, откуда они взялись или что они знают. Но сегодня она чувствовала, что должна сделать что-то сама, без Вика. Тем более, что ее партнер, кажется, чувствовал себя не очень хорошо. Он медленно шел через ночной луг к стоянке симоргов, даже не пытаясь ускорить шаг, и скоро отстал от нее. Лена же не могла тормозить. Внутри нее жил странный зуд, который прямо-таки заставлял двигаться. Вик сказал ей только что: «Я бы отложил до утра. Несколько часов ничего не решат».

«Еще как решат! — ответила Лена с жаром, которого сама от себя не ожидала. — Я должна найти кое-кого и поговорить с ней. Боюсь, с утра на это не будет времени».

«Почему?»

«Потому что в десять утра — открытие памятнику Иванову И. В.»

Лена достала из кармана джинсов мятую листовку, разгладила и протянула ему.

«И что?»

«Когда люди забывают свое прошлое, или подменяют его другим, будущего у них нет. Я нутром чувствую, что именно открытие этого памятника они избрали для закрепления своих обрядов. Я по-прежнему ничего не понимаю в их магии…»

«И не надо понимать, — перебил ее Вик, — главное — чувствовать город. Но надо переждать, сейчас ты все равно никого не найдешь. Симорги выходят из леса только после восхода солнца».

«Значит, я пойду в лес».

«Без толку. Думаешь, ты первая такая умная?»

«Думаю, я первая такая упрямая», — решительно произнесла Лена, хотя сердце у нее дрогнуло.

А теперь она мчалась впереди Вика. Нет, не бежала, как в тот, самый свой первый день в Ирии, но шла очень быстро. Кажется, что если бы она ускорилась еще чуть-чуть, сухая луговая трава резала бы ей ноги.

Казалось, луг кончался уже скоро — и все-таки до леса было не дойти. Холодный ночной воздух как-то быстро сделался почти горячим, он обтекал щеки, не давался в легкие. Лена поняла, что последние дни, а может быть, даже недели, ею подспудно владело нервное напряжение, которое сейчас грозило выйти наружу. Предельно скоро что-то должно было измениться.

Наконец опушка леса оказалась совсем близко: Лена утонула в густых зарослях кустов, еще более колючих от того, что через них приходилось продираться ночью. Она остановилась. Надо было собраться с силами. Что она собирается сделать? Она хочет позвать симорга. Что такое вообще симорги? Почему вообще люди заперты здесь собаками? Почему она не может вернуться, не взяв с собой пса? Как они связаны с древними богами, что когда-то населяли, возможно, это место?.. Лена поняла, что об этом почти не думают. Почему — бог весть. Возможно, потому, что симорги стали слишком привычными. Даже она, появившись, приняла их как данность. Ох уж эта человеческая лень, это стремление упрощать все до невозможности. Ведь казалось бы чего удивительнее: крылатые собаки из древних славянских преданий, свободно парящие в воздухе над верхушками цветущих яблонь.

Она прикрыла глаза — совсем чуть-чуть, чтобы мир под ресницами слегка расплылся — и попыталась призвать Голиафа. Это, как ей говорил Станислав Ольгердтович, было не совсем мысленное усилие. Ты не входил в контакт с разумом зверя, ты просто подавал сигнал о себе: я здесь, я жду. Симорг мог соизволить или не соизволить откликнутся.

Они откликались всегда только с восходом солнца, на ночь запирая Ирий. Но Лена почему-то думала… надеялась, что важность того, что она хочет сделать, что ее внутренне напряжение, то, сколько она всего передумала, перечувствовала… Это ведь может повлиять на мироздание, да? Вселенная и так уже достаточно зла причинила ей. Должна же она хоть чем-то помочь!..

Минут через десять, когда Лена уже отчаялась стоять столбом, к ней подошел Вик.

— Убедилась? — спросил он без насмешки, с сочувствием. — Они приходят только тогда, когда считают нужным. Подожди до утра.

Лена не могла удержаться от неприязненного взгляда в его сторону. Она отчетливо понимала: что-то совершенно необходимо сделать этой ночью, а минуты уходят, одна за другой, и там, в городе, все ложатся спать и спят, и просыпаются… и готовятся к тому, что должно случиться в одиннадцать утра. И становится поздно, непоправимо поздно.

Почему она была так в этом уверена?.. Пожалуй, у нее не было никаких оснований, кроме смутного упоминания об основах и того, что она почерпнула из уроков города да в их с Сергеем совместных снах. Но на самом деле этого было довольно.

— Время… — Лена посмотрела на Вика искоса. — Ты… слишком долго существуешь, и поэтому забыл, что время тоже имеет значение.

На лице Вика появилось такое выражение, как будто его ударили: Лена уж никак не ожидала подобного эффекта от своих слов.

— Да… что б ты понимала! — откликнулся он с неожиданной детской обидой.

Внезапно — для себя — Лена развернулась и кинулась в лес.

Бегать по лесу — вообще чистая глупость, а к тому же еще и ночью… нет, только в дамских романах героиням в белых пеньюарах удается подобное. Да и то…

Правда, на Лене был совсем не пеньюар, да и заросли скоро кончился… начался лес совсем другой, сухой, сосновый. Но она скоро поняла, какая это все равно глупость — бежать (не столько поняла, сколько задохнулась и пару раз весьма болезненно подвернула ногу) — и пошла спокойно. Более или менее. Та нервная струнка по-прежнему сидела в ней никуда не отпуская, Лена чувствовала, что надо по-прежнему наращивать и наращивать темп, насколько это возможно.

А возможно, в принципе, было.

Небо над густыми верхушками сосен почему-то странно светилось, хотя только что над лугом было совершенно темным — словно что-то неподалеку отбрасывало на него удивительный прозрачно-перламутровый отблеск. От этого так же светился ровный чуть сероватый слой сброшенных игл под ногами. Темные, словно на негативе, бесконечные ряды сосновых колонн тянулись в бесконечность, в мутную перспективу. Храм, только нерукотворный.

Идти все равно оказалось тяжело: желтая хвоя пружинила, кроме того, под ноги часто попадались незаметные шишки. Мелкие, они словно нарочно заставляли спотыкаться. И царила тишина. Невозможная, невероятная тишина, которую Лена вряд ли когда бы получила возможность испытать в земном лесу. Тумана не было, но серебристый странный свет с неба клубился между стволами, похуже самого тумана. Его тонкие серебристые пряди напоминали звуки мелодии, которая никогда не была сыграна или была сыграна очень давно. Но странно — Лена долго не слышала ничего кроме шума в ушах и не осознавала, что вокруг нее. Она думала только о том, как бы найти симорга и улететь отсюда. Она чувствовала, как с каждой секундой, каждым шагом, каждым вздохом времени становится все меньше. И все меньше остается шансов на… что? На то, что она будет с Сергеем?

Смешно.

Этого никогда не случится.

И вот когда слово «никогда» дошло до нее своей ужасающей определенностью — а ведь и в самом деле не было и не будет впредь для них никакой возможности — она остановилась. Оглянулась.

Кругом нее были только серебро и чернь, словно на благородной гравировке. И звон. Легкий, на самой грани слышимости, в котором еле можно угадать музыку.

Лена поняла, что понятия не имеет, куда шла и как вернуться. Все направления казались одинаковыми. А Вик не спешит за ней, чтобы взять ее за ручку и вывести обратно, как он всегда это делал. Так что ей надо выбираться самой.

И еще — становилось холодно.

Лена пожала плечами, и побрела куда глаза глядят. Напряжение перегорело в ней, оставив лишь апатию и странную внутреннюю дрожь. С чем это было связано?.. Просто…

Лена никогда не боялась темноты, не боялась и ночи. И все же что-то такое было в воздухе, что-то странное… что? Ночь… чем ночь отличается от дня? Почему ночью свершается чаще всего все самое важное?

Ответ, как ни странно, помогла найти физика. На заре всего, когда ничего еще не было, было ничто. Вторым возник свет и всяческое излучение. Тьма пришла потом, на не поддающееся расчету мгновение позже света…. и все-таки позже. Чтобы подчеркнуть его, чтобы придать ему цельность и завершенность одновременно как физическому явлению, и как философской концепции. А это значит, что ночь всегда немножко моложе дня. И, следовательно, хищнее. Ночь всегда голодна. Как и город.

А день древен и велик, как все остальное.

И все-таки днем не так понимаешь многие вещи. Только ночью до Лены вдруг со всей очевидностью дошло: мы движемся. И помогло этому вовсе не созерцание звездного неба. Нет. Мы постоянно изменяемся. И еще… Мира действительно много. Мира без людей. Она представила бесконечную, круглую планету, покрытую густой шкурой леса. Планету могучую и до странного одинокую… Планету пустую, потому что — никого. Потому что ей никто не нужен, этой планете. Планету самодостаточную.

И мы, люди — словно непонятные, невнятные, сумасшедшие зверьки в этих бесконечных лесах. Мы, предающие их… мы, разрушающие их… мы, отказывающиеся от них… мы все-таки ничего не стоим. Ни по отдельности, ни вместе.

И когда Лена поняла это, ей внезапно стало легче. Страх ушел. Она просто шла по лесу — или по храму — с невозмутимостью смирения. Ей не хотелось уже даже закончить то, что она начала. Нет, решимость не покинула ее, но приобрела новое качество. Это была теперь уже иная, спокойная, обреченная решимость. Внезапно до Лены дошло то, что не давалось долго многим философам: все жизненные усилия на самом деле ничего не стоят, поэтому делать надо только то, что ты считаешь нужным. Но не потому, что ты считаешь нужным именно это, а для себя. Не то ты перестанешь стоить что-либо окончательно.

И тут она, не додумав мысль до конца, вдруг покинула лес и вышла в свет… восхода.

Нет, это, несомненно, было так. Лес внезапно оборвался, и выяснилось, что странно светящееся небо было рассветным. Удивительно, но… Лена могла отдать голову на отсечение, что сейчас еще было рано и светать не могло… если только она не потеряла сознания в лесу, не провалялась там несколько часов.

Но не это было самое удивительное. Типичный сосновый лес заканчивался резко и сразу, как будто кто-то проводил черту по линейке. А за ним сразу начиналась пустыня.

Лена почти задохнулась от неожиданности. Если ночь была юна, то пустыня была юна тем более. Всего лишь отражение пустоты, она появилась только тогда, когда уже возникла и уже ушла откуда-то жизнь, не зная, что оставить после себя. И пустыня с прожорливостью младенца заполнила пустоту.

Здесь была она — пустыня из всех пустынь, возможно, самое первое отражение. От горизонта до горизонта, вдоль густой вихрящейся кромки соснового леса — розовое золото песков. Розовое — потому что над пустыней всходило солнце. Такое яркое и неправдоподобно сине-алое, что Лена никогда бы и не поверила, что оно существует в реальности… Да и реальность ли это?..

«Ночь кончилась, — подумала девушка, заслоняясь рукавом от слишком яркого света. — И я не успела сделать того, что должна была сделать. А с другой стороны, какая разница?.. Я попытаюсь сейчас. У меня еще есть совсем немного времени. Если повезет, должно хватить».

— У тебя есть больше времени, чем ты предполагаешь, — сказал Вик у нее за спиной.

Лена резко обернулась.

Паренек выглядел бледным, на щеке у него алела свежая царапина, но он улыбался.

— У тебя больше времени, чем ты думаешь, — сказал он. — Здесь всегда рассвет. Этот лес так и называется — Рассветный. Только это солнце сродни нашим яблоням. Оно всегда встает и никогда не восходит.

— Ты прочел мои мысли?! — возмутилась Лена.

— Не нарочно, — Вик пожал плечами чуть сконфуженно. — Хоть ты меня обижаешь, а мы ведь уже порядочно вместе… почти что семья, если подумать. Можно сказать, мне твои мысли сами в голову лезут.

Перед этими серыми глазами никакая девушка не смогла бы устоять… так думала Лена еще совсем недавно. Сейчас она поняла, какие это глупости. Глаза у Вика были прежде всего до невозможности усталые. И безнадежные.

Какова на вкус безнадежность, если ей уже двести лет?

— Что это за пустыня? — спросила Лена.

— В эту Пустыню уходят симарглы, когда не могут больше, — пожал плечами Вик. — Иногда возвращаются… с полдороги. Те, кто ушел за горизонт — не возвращаются никогда. Можешь назвать это самоубийством, но для нас это не считается грехом.

— Может быть, там живет отвратительное чудовище, которое их пожирает?

— Может быть, — Вик пожал плечами.

— Так ты что… — спросила Лена, охваченная внезапным прозрением. — Ты что, пришел сюда, чтобы…

— Эй, это ты привела меня, помнишь? — Вик фыркнул. — Что я идиот, что ли? Пока жив Стас… ни за что. Знаешь… симарглы никогда не уходят по одиночке. Мы так привыкаем друг к другу, что не можем одни. Поэтому всегда, когда уходит тот, у кого есть пара…

Он не договорил. А что тут договаривать? Потом подумал и закончил:

— Мы со Стасом пообещали друг другу… очень давно… что даже говорить об этом не будем.

Лена по-новому посмотрела на простор перед ней… золотой, молодой и безжалостный. И бесконечно древний. Скольких он видел?..

— Сейчас симорги прилетят, — сказала Лена. — Если рассвет, то они обязательно прилетят.

— Уже летят, — кивнул Вик.

Лена прищурилась на солнце, и разобрала на его фоне черные галочки. Галочки приблизились, приобрели форму… А еще через несколько минут на краю пустыни на песок с шелестом и шорохом опустилось штук двадцать симоргов. И… далеко не всех Лена знала! Нет, были знакомые по стаду: Голиаф, Скрипач, Вихрь, Леопард… А были те, кого она совершенно точно не видела, потому что никогда не пропустила бы…

Здесь были щенки симоргов!

Щенячьи подростки, почему-то все одинаково черные, нетвердо еще держащиеся на крыльях но весьма резвые на четырех лапах, они шмыгали между ног у взрослых псов, подходили к Лене и Вику, обнюхивали их осторожно, старались не сбить с ног. Самый большой из симоржиков был ростом с Вика, самый маленький — Лене по грудь. Впервые Лена услышала, как лают до того молчаливые симорги. Впрочем, щенки скорее повизгивали, а взрослые скорее рычали, но… Сразу множество влажных собачьих носов, черных испытывающих, удивительно умных глаз окружило Лену. Она стояла и не знала, куда ей деваться, что ей делать. Даже Вик таким аншлагом не пользовался.

— Ты новенькая, — тихо подсказал он ей. — От тебя еще пахнет человеком. Но они ждут, что ты что-то скажешь.

— Я… — Лена не знала, что сказать. — Вы знаете… я просто хочу исправить ошибку. Чужую. Но и свою тоже. Потому что знаете… совсем чужих ошибок не бывает. И лес — он один от горизонта до горизонта. И город… на самом деле тоже один. И любовь одна, и память одна. Если кто-то страдает, это касается всех. Если я люблю одного человека, или нескольких, я не могу бросить всех остальных.

Щенки расступились. К Лене мягко подошел Голиаф. Наклонил голову и осторожно коснулся мохнатой щекой Лениной щеки. Жест не животного, но божества. Божества, которое живо не потому, что в него верят — какая уж теперь вера! — а потому, что есть жизнь и есть смерть, есть люди и есть собаки.

Лене показалось, что он сказал: «Ты не справишься».

А потом опустился на одно колено, подставляя спину.

За окном кухни, очень далеко внизу, шумела слабыми листиками весенняя ночь. За кухонным окном совсем рядом в вековечной неподвижности застыло небо. На столе, в граненом стакане, каких я сто лет уже не видел, стыл предназначенный мне чай. Напротив меня, на табуретке, сидела Катя. Она помешивала ложечкой напиток в своей чашечке и не хотела заговаривать первой. Я тоже не хотел. Вадим поместился чуть в стороне, на табурете, подперев стриженым затылком холодный кафель стены. Капала вода из крана.

— Вы живете один? — спросила Катя наконец, когда поняла, что меня никакой паузой не заставишь высказаться первым.

— Да.

— А где ваши родители?

— В другом городе.

— Вы давно оттуда?

— Давно.

Она помедлила, словно не решаясь спросить что-то… а потом спросила, с очень резким выражением лица, и сделала головой такое движение, как будто боднула лбом воздух:

— Чего вы боитесь?

Трудно сказать, что ошеломило бы меня больше, чем этот вопрос. Лицом своим я всегда владел превосходно, она никак не могла догадаться, что же тревожит меня. Лена бы… Лена, может, и могла.

Неужели это как-то связано с генами?! Неужели она сейчас догадается… неужели она сейчас скажет что-то, и вскроет нечто, что я сам в себе понять не могу?

— Вы боитесь одиночества? — снова спросила Катя, и я едва не вздохнул с облегчением.

— Одиночества точно не боюсь, — я широко улыбнулся. — Есть гораздо больше вещей…

— А по-моему, боитесь, — Катя смотрела на меня, и мне казалось, будто это она, а не я, медиум, будто это она способна читать мои мысли. — Вы совершенно разучились общаться с людьми.

Я снова улыбнулся, но улыбка вышла скорее кривой ухмылкой. Плохо.

— Вот уж нет так нет.

— Если бы Лена была жива, — она совершенно меня не слушала, — она смогла бы с этим что-то сделать. Лена была… ну, она была странная. Ничем не интересовалась, кроме своей математики и вас. И все-таки что она действительно хорошо умела… вы знаете, она удивительно понимала людей. Просто удивительно, — Катя перестала смотреть на меня, вместо этого она принялась выписывать пальцами какие-то сложные фигуры на клеенке. Не повторяла узор — цветочки в клеточках — а вела какую-то совершенно свою, особую линию. Только вот логику этой линии я не мог уловить.

— Я догадываюсь, — снова продолжила Катя, — из-за чего вы могли заметить мою сестру. Вы, кажется, человек, крайне отгороженный от мира. А она пыталась разгадать вас. Такой интерес к вашей персоне был необычен. Думаю, вами мало кто интересовался.

Услышь я такое года три назад, гневно вскочил бы и ушел. Год назад — срезал бы ехидным замечанием. Да не из тех, над которыми смеются, а из тех, после которых глотают слезы. Сейчас… сейчас я продолжал молчать. Может быть, не столько перемены во мне были тому виной, сколько дело было в том, что в тихом Катином голосе, в ее опущенных глазах, в ее бледном лице не видел желания задеть или унизить меня. Она просто говорила, что думала, с предельной искренностью. И мысли ее вовсе не были обидными. Она тоже хотела увидеть меня… совсем не так, как Лена… но все-таки…

Впрочем, меня еще хватило, чтобы ответить:

— Я бы сказал, что мною интересовались слишком многие.

— И никто по-настоящему, так? — подхватила Катя с грустным энтузиазмом. — У вас очень красивое лицо. Вообще, вы очень красивый и голос у вас приятный. Поэтому вы были объектом самого пристального внимания, и ваше непробиваемое поведение создавало вокруг вас ледяную корку, своеобразную легенду… те редкие искренние люди, которые появлялись в вашем окружении, так были очарованы красотой этой легенды, что даже и не пытались проникнуть глубже… туда, где прячется настоящий Сергей Морозов.

— Я нигде не прячусь, смею вас уверить, — давно замечал за собой: когда я злюсь или растерян, начинаю говорить языком из старинных романов.

— Тогда почему вы сейчас сидите у нас на кухне, а не переживаете свое горе в одиночестве? Почему оно у вас вообще есть, это горе? Почему в двадцать три года вы не имеете даже подруги? Почему вы не рискнули подойти к девушке, которая вам нравилась, и которая любила вас… В конце концов, ничего ведь могло и не быть! Если бы она была вашей девушкой… если бы она в тот вечер шла к вам, а не домой… или если бы она бы вам позвонила, и вы бы ее подвезли… у вас ведь есть машина, я знаю! Ничего ведь могло и не случиться!

Кажется, в ее голосе слышались слезы.

— Вы меня обвиняете? — спросил я как можно жестче, и даже приподнялся со стула. Гнева я почему-то не испытывал, скорее растерянность.

— Нет, конечно, — Катя подняла голову — она не то чтобы плакала, но глаза у нее блестели. — Нет. Мне даже вас не жаль. Я просто пытаюсь… сопереживать вам. Понять, что вы чувствовали. Мне очень бы хотелось помочь вам. Хотя бы потому, что Лена вас любила. И еще потому, что вы… неплохой человек.

Я бы не удивился, если бы мое тело покачнулось. Но нет, оно осталось стоять, ибо сказались годы жестокого самоконтроля. Сложно объяснить все это… боже мой, что не сложно, когда дело касается человеческих чувств!

…Возможно, кто-то плохо поймет, какое сильное действие произвели на меня эти крайне простые слова. Все дело в том, что никто никогда не говорил мне, что я хороший человек. Только «хороший мальчик», но те времена давно прошли. Да и не в самих словах было дело. То, как она это сказала… и главное, почему…

— Катя все время всем помогает, — неожиданно подал голос Вадим. — Она, так сказать, ангел на полставки. Вам, Сергей, ужасно повезло.

Он был крайне серьезен.

— Вы тоже знаете, как меня зовут? — спросил я с легкой иронией. Ирония была изрядно вымученной: Катя ни разу не назвала моего имени с того момента, когда мы столкнулись у подъезда.

— Знаю, — Вадим кивнул. — Это… ну, очевидно. Вы не хотите остаться ночевать сегодня здесь?

— Благодарю, я живу через двор, — отозвался я холодно. — К тому же, квартира, кажется, не ваша.

— Вам может быть очень опасно оставаться одному, — покачал он головой. — Особенно, если вы еще не отказались от вашего самоубийственного плана.

Это, кажется, был последний удар по моим несчастным нервам. Я понятия не имел, что так слаб на самом деле. Мне всегда казалась, что нервная организация у меня может выдержать как минимум два конца света.

Все же, у меня хватило сил снова сесть на табуретку, как ни в чем не бывало.

— Вы думаете, я собираюсь покончить с собой?

В душе я лелеял надежду, что, может быть, действительно так и обстоят дела. Тогда это было бы скорее смешно и грустно, чем опасно.

— Я имею в виду, идею оживить Лену, — покачал головой Вадим. — Самоубийство тут не при чем.

Катя внимательно посмотрела на меня, потом на своего парня, потом сказал тихо:

— Сергей, вы не удивляйтесь. Вадим — основа. Вы ведь знаете, кто это такие?

Я мог лишь заторможено кивнуть. В голове только и было, что два женских имени: гонялись друг за другом, сплетались, переливались…

— Я пойду, постелю вам на диване, — продолжила Катя. — А вы говорите пока.

Встала и вышла. Пятнадцатилетняя, она двигалась и говорила как взрослая женщина.

Мы остались вдвоем. Только вода капала из крана.

— Вы знакомы с Ольгой? — спросил я. И только демоны ада знают, каких усилий мне стоило вытолкнуть из горла этот вопрос.

Вадим медленно кивнул.

— И кто такие симарглы, я тоже знаю, — ответил он на вопрос, который я не успел задать.

Голиаф пробил облачный слой где-то за пределами города. Лена увидела на миг, как метнулась к ним серебряная гладь реки, верхушки ив, телеграфный провода, а слева резко ушла вниз блестящая в лунном свете шиферная крыша чьего-то домика.

Потом полет зверя выровнялся.

— Это ты его попросил выйти здесь?! — крикнула Лена Вику, стараясь пересилить гул шумящего в крыльях ветра.

— Мы же не с луга взлетали! — крикнул ей Вик в ответ. — Сколько там прошли, столько здесь и получили!

— Разве мы шли так долго?!

— Расстояния отличаются!

Больше Лена вопросов не задавала.

Голиаф летел куда-то вперед, вниз по реке. Очень скоро вместо деревенских домов замелькали обычные блочные многоэтажки. Лене показалось, что зверь летит необыкновенно быстро, куда быстрее, чем обычные птицы. Потом она поняла, что это и естественно: ведь симорг больше. А еще через какое-то время подумала, что он не просто собака с крыльями, но и некая другая, божественная сущность. Поэтому может летать с любой скоростью, с какой ему заблагорассудится.

Раньше, когда Лене удавалось «прокатиться» на симорге, она успевала только взлететь и сесть, так что и в половину не чувствовала, каково это — лететь на самом деле. А сейчас поняла. Жутко страшно, вот как это. Под тобою сотни на две-три метров — пустота, только черный ночной воздух. Ветер с силой бьет в лицо, выжимая слезы из глаз, шумит в ушах. Твоя жизнь действительно зависит от того, как крепко ты вцепился в темную шерсть собаки, от того, как плотно сжимают твои колени ее спину… О каком наслаждении полетом может быть речь? Лена даже не могла рассмотреть толком, что же внизу, так, какие-то куски — мешали слезы. Небо же над головой не менялось.

— Не бойся! — крикнул Вик ей прямо в ухо. Он сидел позади, обнимая ее за талию. — Ни в коем случае не бойся! Сама подумай: ну даже если ты упадешь!..

Лена подумала. Она упадет… Секунды две — кругом ничего, воздух, ветер… ночь… А потом — несколько минут боли… а потом — просто лежать в траве и смотреть вверх… или даже встать и пойти, неважно, куда… Или дождаться Голиафа и полететь дальше…

Ничего страшного не случится, если она и в самом деле упадет. От того, насколько крепко она держится, зависит не ее жизнь, а всего лишь некое количество времени, которое она потратит на то, чтобы добраться туда, куда ей надо.

Подумав так, Лена разжала руки.

— Ну уж совсем-то не надо! — ахнул Вик, обхватывая ее крепче.

Но Лена его не слышала. Ее объял город.

Это было полнее всех других подобных случаев. Город разверзся под нею гигантской бездной, в которую она упала, скатилась с мохнатой спины симорга. Город был черным ветром, который подхватил ее и понес.

Город на самом деле один. Город всегда один, даже если их много.

Связанные тонкой сетью из проводов, железных дорог, зыбкими мостами воздушных трасс, города погибают от одиночества, каждый на своей бесконечной равнине. Каждый город может питаться только людьми, но с тем, что едят, не разговаривают. Поэтому горда молчали.

Поэтому они и не учились говорить. Только, может быть, самые простые слова, только выражение эмоций, только горечь, только вой… только хитрость, только боль, не умеющие выразить себя.

Даже основы, даже симарглы не могли общаться с городом на равных. И подчинять его могли себе только временно. Но они пускали город в себя. Спасали его от одиночества хотя бы отчасти. А потому город — тоже иногда — пускал в себя их.

В глубине города была тьма. И коммуникации. И запах пыли с бетоном. Как описать это? Черная дыра никогда не заполняется. Город заполнить можно. Когда человеческие чувства, эмоции, страсти, загубленные жизни, сумасшествия переливаются через край, город умирает. Но это происходит не скоро после того, как он набирает силу. Этот город был еще относительно молод, и его рост еще не превратился в ожирение. Поэтому в брюхе его были темно и гулко. Город молчал. Город ждал завтрашнего дня, понимая, что его будут убивать.

И звуки… звуки пианино. Кто-то тихо, мягко, печально, упирая со значимостью на каждую клавишу, творил музыку. Где-то в внутри. Надо было идти вглубь, туда, где, подобно скелету, стояли ребра-часовые, ограждающие эту чудовищную утробу. Стояли основы.

Лена знала: она ищет основу по имени Ольга, за спиной у которой умирал раненый Сергей. Она знала, что найдет ее.

Мелодия, которую Ольга играла, называлась «Судьба».

— Снижайся! — резко скомандовала Лена Голиафу.

Симорг послушался ее. Мягко сложив крылья, он приземлился во дворе изогнутого буквой П большого сталинского дома, умудрившись не задеть ни сломанную карусель, ни трансформаторную будку.

Была все еще ночь. Одна из тех ночей, когда что-то этакое носится в воздухе…тревога не тревога, любовь — не любовь… и разрешится оно не в силах.

— Это же… — подавился незаконченной фразой Вик. — С этого же все начиналось!

Лена не вполне поняла, о чем он, но ответила решительно:

— Значит, этим по законам детектива все должно закончиться.

Впрочем, на самом деле она не была уверена в своих словах. Ей только казалось, что «это все» — чем бы оно ни было — так больше продолжаться не может. И еще она знала, что обязательно должен быть хороший конец. Хотя бы по нескольким основным пунктам.

Лена никогда не сумела бы сказать в точности, как ей удалось найти квартиру. Есть чувства за гранью очевидного, есть миры за пределами возможного. В ту ночь реальность прогибалась под ее неопытными пальцами, точно алчущая плоть. В ту ночь ее шаги грозили обрушить мир.

Это была одна из тех ночей, когда окружающее походило на сон.

Место, где живут люди, — обычно островки предельно плотного бытия. Своим долгим пребыванием личности сгущают вокруг себя все то, что они полагают настоящим. Безделушки на стенах и полках, невытертая пыль, отставшие в углу обои, — это все показатели ваших отношений со Вселенной.

И все же люди меняются. Были неряхи, стали педанты. Были обормоты, стали профессора. Были «клевые парни» — стали нарки подзаборные. Там, куда попала она, всего лишь поднявшись лифтом на третий этаж, времени не было вообще.

Началось с двери. Дверь была стальная, но — в декоративном узоре из пестрых ракушек, словно бы группками разбросанных по серому металлу. Лена сперва даже не поняла, что за мастерская взялась бы изготовить подобное. Нет, наверное, сейчас все могут сделать, только плати деньги… Потом сообразила: дверь раскрашивали вручную.

Отчего-то это сочетание изысканно-изящных, бездумно-декоративных раковинок с хищной и ровной серой сталью отозвалось в Лене дрожащим, зыбким предчувствием неудачи.

Дверь отворилась сама, почти без звука, что крайне нехарактерно для объектов такого рода: обычно ведь в них что-то щелкает или лязгает, доказывая их принадлежность к миру живых вещей. На пороге стояла женщина, чье худое неподвижное лицо обрамляли густые русые кудри. Одета она была в простое платье, на плечах — толстая шаль. А может быть, тень.

— Заходите, Лена, — сказала женщина, отступая вглубь прихожей. — Меня зовут Ольга.

Она была похожа и не похожа на женщину из сна. Похожа — внешне, даже платье, кажется, было то же. Непохожа… в ней условность сна, странная неосознанность, ненамеченность, текучесть черт сочеталась с некой обусловленной явью жесткостью. Выражаясь яснее, она была и настоящей, и ненастоящей одновременно.

Лена никогда прежде не видела таких лиц. Отчасти оно напоминало лицо странной девушки Ирины, но та как спала наяву, а эта — словно сама была сном.

Такое же противоречивое впечатление производила и квартира, куда Лена прошла вслед за хозяйкой. Еще была ночь, а на стену прихожей напротив дверного проема из большой комнаты падала полоса бледного фонарного света. В этой полосе блестели глаза мультяшной кошки-часов на стене. Кто же вешает часы в прихожей?

Часы не тикали.

Большая комната определенно была той самой, виденной Леной во сне — не сне. По крайней мере, пианино было то же. Остальное… пожалуй, только желтые обои не претерпели изменений. Со стен исчезла паутина, напротив пианино появился маленький диванчик. На стенах возникли какие-то картинки в рамках. Содержание картинок уплывало прочь.

Еще… окно теперь нашлось не с той стороны, где его запомнила Лена. Она не была уверена, присутствовало ли вообще окно там, где Сергей умирал, пронзенный невидимым копьем, но если бы было — оно было бы не там, где теперь. Может, свет просто падал по-другому?

Здесь же комната рассекалась надвое белой плоскостью, отброшенной фонарем с улицы. Лена подумала: здесь всегда так. И ночью, и днем. Дополнительная черточка сюрреализма.

— Видите, как ярко? — усмехнулась Ольга. — Я даже не включаю свет. У меня и лампочки-то нет. Книг я почти не читаю. А для всего остального хватает и этого.

— Да, очень… ярко, — ответила Лена, стараясь попасть в тон хозяйке.

— Странная комната, правда? Вам кажется, что углы плывут и все меняется. Это из-за освещения.

— Здесь другого и не бывает, так? — спросила Лена, пристально глядя собеседнице в глаза.

— Именно. Да вы садитесь, садитесь.

Лена послушно пристроилась на диван. Ольга села напротив, на вращающийся стул. Сложила руки на коленях, на ткани платья, вдруг показавшейся серебристой. Тонкие пальцы выглядели узловатыми, гораздо старше, чем лицо.

— Что вы знаете… обо мне, о городе? — спросила Лена, стараясь, чтобы ее глосс звучал как можно решительнее.

— А что вы знаете? — вопросом на вопрос ответила Ольга.

— Подозреваю, что ничего существенного.

Они сидели и смотрели друг на друга. Потом Ольга сказала:

— Знаете… начните все-таки первой. Мне важно знать. Как вы это воспринимаете, чтобы знать, как именно мне рассказывать. А то я могу упустить что-то важное. И потом, именно вы ко мне пришли, а не я к вам.

Лена глубоко вздохнула.

— Знаете, на самом деле меня уже задрало то, что вокруг происходит! Все, что я поняла, это то, что нечто пожирает город. И это связано с Сергеем. И с завтрашним открытием памятника.

— Нечто пожирает… — Ольга хмыкнула. — Вероятно, так тоже можно сказать. Только… они ведь не людоеды. Они просто хотят как можно удобнее устроить свою жизнь, если вы Слуг имеете в виду. Не так уж и сильно они отличаются от всех наших бизнесменов и олигархов. И вреда они приносят меньше. Почему симарглы борются с ними, я вообще не понимаю. Они ведь не в вашей «зоне юрисдикции».

— Я… тоже не вполне это поняла, — осторожно ответила Лена. — Думаю, это что-то вроде традиции.

И тут же подумала: за традицией должно стоять что-то еще. Она не могла представить себе Вика, делающего что-то ненужное или бесполезное в ущерб себе или еще кому-то. Должно было быть какое-то другое объяснение. Должно было быть еще и потому, что неприязнь симарглов явно не оставалась без взаимности. И у Лены сложилось впечатление, что Слуги не просто пассивно защищаются от нападок симарглов… нет, словно бы симарглы мешали им самим своим существованием. Может быть, это как-то связано с тем, что симарглы имеют дело с оборотной стороной бытия?

И тут же Лена поняла. Так бывает: какое-то чувство живет подспудно, и ты выполняешь действия, казалось бы, неоправданные ничем, кроме внутренней убежденности. Но в одну из многих секунд обычного дня понимаешь, что все это время знание росло в тебе, неосознанное и неосязаемое, основанное на неисчислимом множестве мельчайших логических предпосылок.

— Они борются со Слугами, которые не хуже, а может, и лучше местных братков и мафиозных группировок, потому что братки и мафиозные группировки приходят следом за Слугами.

Ольга улыбнулась, даже не пытаясь скрыть сарказм:

— О боже святый, неужели в логику совсем перестали верить? Что случилось с обычными нормальными причинами: такими, как общее уродство экономики и политической системы?.. Стоит человеку хоть одним боком соприкоснуться с мистикой, как он тотчас начинает искать мистические причины буквально во всем.

Лена не улыбнулась в ответ. Она внимательно смотрела на Ольгу, на женщину, которая должна была разрешить столько вопросов, и понимала: «Она знает меньше меня». Это был ужас осознания.

— Ну ладно, — Ольга расправила платье на коленях. — Я призвала вас не затем, чтобы говорить о политике. Нам надо поговорить о Сергее.

Лена зацепилась за другую фразу:

— Призвала?..

— Ну разумеется. Призывают, правда, духов, но вы ведь тоже в некотором роде дух… облеченный плотью, но несомненный дух.

— Меня позвал город.

— Это так и должно было выглядеть. Я же Основа.

Лена не знала, что это такое, но на всякий случай сказала:

— Вот не знала, что и это вы умеете.

— Мы не «умеем». Мы можем. Лена, наверное, моя квартира показалась вам странной?

Лена кивнула.

— Собственно, все опять из-за этого. Мы — основы. Мы редко обладаем какими-то специфическими силами или возможностями. Мы — само воплощение идеи симбиоза. Трудно сказать, что появилось раньше, — мы или город, — но теперь мы существуем вместе. Разумеется, город существует за счет всей популяции, но нас он использует как каналы. Сами же мы в этой системе не получаем ничего, кроме расстроенных нервов. И реальность вокруг нас деформируется — что вы, собственно, и наблюдаете в моей квартире. Я могу влиять на город… в своих снах, чувствах, мыслях. Очень опосредованно, не так, как вы, с вашей силой симаргла.

Сны… Лена вспомнила свои кошмары. Не те, что появились после смерти, но те, что бывали раньше. У нее вырвалось:

— Как же вы выдерживаете?!

— Я? — она усмехнулась. — За счет крепкой моральной организации. Кроме шуток. Кроме того, я с детства так живу. Ну и… сколько, по вашему, мне лет?..

— Тридцать?.. — рискнула Лена высказаться, скинув предполагаемый возраст лет на пять.

— Я на полгода младше Сергея. Понимаете, такое давление на организм… в общем-то, оно даром не проходит. Хотя мы находим всякие способы. Те, с кем я поддерживаю отношения… Один — писатель. Двое — художники. Еще один все свободное время только и делает, что смотрит мультфильмы. Пятый с головой ушел в учебу, а все свободное время посвящает своей девушке. Я вот — играю, — она плавным жестом указала на пианино. — Думаю, это помогает влиять на город, хотя и не уверена в характере связи.

Лена снова вспомнила Ирину и ее манекены.

— Думаю, связь самая прямая.

— Вполне возможно, — Ольга пожала плечами, — со стороны виднее. Ладно, может, поговорим об этом в другой раз, хорошо?.. У вас есть почти неограниченное время, чтобы выяснить то, что интересно вам, иными способами. Давайте займемся теми, кто еще жив.

Лена не вздрогнула на этой фразе. Как ни странно, она начала привыкать, насколько это вообще возможно.

— О Сергее?.. — спросила она.

— О Сергее. Для меня это важно. Для него — тоже, хотя он не в состоянии сейчас об этом думать.

— Давайте по порядку, — Лена потерла лоб: сказывалось нервное напряжение. — Кто вы вообще ему?..

— Я? — Ольгу этот вопрос, кажется, позабавил. — Мы учились вместе в музыкальной школе по классу фортепиано. Он был в меня влюблен. А я любила его — да и сейчас люблю — совсем иначе, чем вы.

— То есть?..

— Хм… Скажем так: мне с самого начала было ясно несходство наших характеров. Он патологически стремился к свободе от всего и от всех, а увязал все глубже и глубже. Я же всегда понимала, что была, буду и есть — рабыня. Рабыня города, музыки, собственных привязанностей, собственной веры. Это — драгоценные цепи, от которых я не хочу отказываться.

— И?..

— Сергей — тоже такая цепь. Невыносимо красивый мальчик. Невыносимо отчужденный мальчик, талантливый мальчик, который творил своими пальцами волшебство, переплетая звуки в лунный свет. Такой… почти неземной. Таким я увидела его — таким он остался для меня навсегда. Я пыталась уберечь его… но я не умею беречь. Даже поговорить с ним по душам ни разу не получилось. Я… может, я немного слукавила вам. Остальные Основы, чаще всего, выглядят на свой возраст, только в старости сдают быстрее. У меня это связано с тем, что я… сменила город.

— То есть?.. — у Лены пересохло в горле: почему-то ей показалось, что сейчас она услышит нечто поистине ужасное, что-то о человеческой трагедии, и если она не поймет всей глубины этого, то это будет только ее, Ленина, беда.

— Обычно Основ города не выпускают, — мягко произнесла Ольга. — Держат крепко, как на ниточке. Но я все равно села в поезд и поехала. Ох, как мне было плохо! — она мечтательно улыбнулась, словно воспоминания о боли были самыми приятными в ее жизни. — Но я вырвалась. Чуть не умерла, правда. А ведь мне надо было делать вид, что все в порядке, чтобы не дай бог не положили в больницу… еще и на работу ходила каждый день. Но потом Омск поймал меня сам, и стало легче. Хотя… первые годы тоже приятного мало. Чужой город — все-таки не свой. Он гораздо жестче. Было ощущение, как будто меня… насиловали изнутри, что ли. Не могу сказать точнее. Но я знала, что так будет, поэтому смогла выдержать.

Нет… просто драма. Просто слова. Все-таки Ольга была слишком далека от Лены, чтобы девушка могла по-настоящему понять ее.

— Знали, и все-таки…

— Сюда поехал Сергей. Я не могла позволить себе упустить его. Я бы не простила себе этого. Вы можете понять?

Лена могла… наверное. И все-таки эта трагедия Леной не ощущалась. Она не могла представить себе эту боль и эту обреченность. С другой стороны, ей хватало собственной боли и собственной обреченности.

Предельная откровенность Ольги требовала от Лены предельного внимания. Она словно со стороны фиксировала свою позу: колени сомкнуты, руки сжаты в кулаки, спина прямая. Надо слушать, надо слушать и не упускать ни слова, бояться будешь потом, и сомневаться в реальности происходящего будешь потом, и… вообще все — потом. Сейчас, раз уж ты приняла решение, ты должна идти к нему.

— Сергея заметили в 6 лет, — говорила Ольга. — Обычно они предпочитают «вести» детей с самого рождения, но порой не получается. У него обнаружили способности «медиума», довольно сильные… ну, это вы знаете. Его стали направлять. Их девиз: все, что может принести пользу, должно быть использовано. Первая учительница Сергея была из Слуг. Они… подстраивали всякие ситуации… ну, сложно даже рассказать, в чем была соль. Важно, что к 16 годам у Сергея сложилось представление о себе, как о неуязвимом огнедышащем великане. То есть я преувеличиваю. Суть в том, что простых смертных он ни в грош не ставил. Так оно часто бывает. Стоит тебе поверить, что ты лучше других, и…

Лена медленно кивнула. Кажется, Ольга могла уже даже не рассказывать. Это была бы все одна и та же повесть: повесть о людях, которые слишком поверили в себя, повесть о людях, которые взялись решать за других, повесть о разбитых сердцах, и одиночестве.

То, что Сергей, с его внешностью демонического скрипача, оказался замешан в одну из этих историй, выглядело как нельзя более закономерным.

— Еще одна скучная, невыносимо скучная картина… — сказала Лена, сжав кулаки. — О господи! Это тайное общество… Не верю я, что все зло на Земле причиняется тайными обществами!

— Не верите — и отлично, — кивнула Ольга. — Но само-то их существование вы, надеюсь, не подвергаете сомнению?..

— Не подвергаю, — кивнула Лена. — Но бояться их, или верить, что они непобедимы, не собираюсь. Психологическая ловушка, говорите вы?.. Ну так если Сергей попал в нее, то он сам виноват! И сам сумеет выбраться! И я не я, если…

— Приступ решимости, — Ольга с улыбкой смотрела на нее. — Я рада вашему настрою. Но что с вами?.. Прежде, в ваших снах, вы такой решительной не были.

— Мне просто все надоело, — Лена, кажется, сердилась все больше и больше с каждой минутой. — С какой стати я должна поднимать лапки кверху и вопить: ах, мировое зло, ах, ничего нельзя сделать, ах, я уже мертва, ах, как мне плохо… Ну да, мне плохо, и с мировым злом ничего сделать нельзя! Но если я скажу об этом, ничего ведь не изменится!

— А вы действительно все время об этом говорили?.. — с любопытством посмотрела на Лену Ольга.

— Ну… — Лена слегка смутилась. — Почти. По крайней мере, думала…

— Ясно… — Ольга вздохнула. — Ладно… я думала, наш разговор принесет вам хоть какую-то пользу. Но он, кажется, не принес.

— Отчего же?.. — Лена смотрела на нее ровно и прямо. — Вы, конечно, не рассказали мне ничего такого, о чем бы я не могла догадаться. Но спасибо вам за то, что вы позволяли мне и Сергею видеть одинаковые сны. И еще… может, вы знаете, как сделать что-то с этим вот?.. — Лена откинула волосы с шеи и показала Ольге печать.

Некоторое время Ольга смотрела на нее молча.

— Я только знаю, что они используют подобные фокусы того, чтобы привязать кого-то к себе.

— Как вы думаете… когда город был отдан им несколько месяцев назад… они тоже такую печать использовали?..

— С чего вы взяли?..

— Я просто думала над этим. Как еще симаргл мог отдать город этому самому ордену?.. Только приняв такую же печать. Наверное, когда он кончал с собой, он думал, что сможет что-то сделать с этим. Но не сделал.

— А вы сможете?..

— Думаю, что смогу. Я ведь, — Лена улыбнулась, — в отличие от него, люблю живого человека. Меня не гложет чувство вины, и я не боюсь сделать что-то не так. Мне уже на все плевать, честно говоря. Я просто хочу помочь Сергею.

— Правда?.. — Ольга улыбнулась. — Невозможно помочь человеку, если он сам того не хочет. Я уже полностью потеряла надежду заставить его захотеть когда-нибудь. Но может быть, у тебя это удастся…

«Значит, — подумала Лена, выходя из подъезда, — эта встреча, в конечном итоге, тоже ни к чему не приведет. Я должна опять и снова решать сама. Какая жалость», — она только грустно улыбнулась своим мыслям.

«Я чувствую себя так, как будто сегодня иду на смерть. Будто я — главная героиня произведения, и приближается развязка трагедии. Но ведь убить меня не могут. Что самое плохое может случиться?.. Они захватят город окончательно?.. Он и так уже в их власти. Да и… они приносят с собой не более зла чем иные, „естественные“ причины. Сергей может погибнуть?.. Да, это было бы плохо! Но я буду защищать его. Буду защищать его так хорошо, как только смогу. А, с другой стороны, если он останется таким как сейчас, то, может, лучше ему и погибнуть…» — и тут же Лена испугалась собственных мыслей. Ей одновременно в голову пришли две другие. Первая: «Разве я не люблю его?..»

Вторая: «Я уже взялась судить людей. А на это у меня нет никакого права».

Лена вышла из подъезда. Вик сидел на лавочке, и казался очень задумчивым… и очень печальным.

— Ну?.. — спросил он. — Как все прошло?

— Она просто подтвердила несколько моих мыслей, — пожала Лена плечами. — В принципе, можно было обойтись и без этого разговора. Но я… я просто хотела увидеть женщину, которая любила Сергея. И которую любил Сергей. А может быть, даже еще и любит.

— Какая глупость, — хмыкнул Вик, пожав плечами.

И все-таки глаза его совсем не говорили, что это глупость. Глаза его выражали только боль.

— Просто ты не любил, пока был человеком, — Лена сделал то, что давно хотела: взъерошила ему волосы крайне покровительственным жестом. — Поэтому и не знаешь.

Вик вздохнул.

— Ты уверена, что их попытка будет связана с открытием памятника?..

— Процентов на девяносто девять и девять в периоде. Разве ты сам не чувствуешь?

— Чувства — крайне эфемерная субстанция.

— Ты же сам меня учил на них полагаться.

— Ну и к чему это всех нас привело?.. — Вик сунул руки поглубже в карманы плаща. — Слуги, если уж на то пошло, тоже руководствуются чувствами. И чувства эти: жажда власти, жажда богатства — вполне естественны. Тут вся соль в том, чтобы отделять нужные чувства от ненужных. Для этого, собственно, нам и дан разум.

— Браво, — Лена улыбнулась — Аплодисменты.

— Фигня все это. Ну и… что будем делать?.. До утра еще порядочно времени.

— Думаю, нам надо разделиться, — Лена глубоко вздохнула. — Ты полетишь в Ирий и попытаешься организовать крупномасштабную акцию симарглов. Чтобы выкурить нафиг этих Слуг. Вы ведь иногда такое делаете?..

— Очень редко, — Вик поморщился. — Это не поощряется.

— Но все-таки вы ведь можете собрать друзей, или что-то в этом роде?.. Потому что я не Джеймс Бонд — одной с ними справляться! Иначе их ритуал не сорвать. Мне поддержка нужна.

— А ты хоть знаешь, что это за ритуал?..

— Ох, кому я должна говорить, что в ритуале главное не форма — а принцип! Сработаю. Кажется, я представляю, что нужно сделать. Главное… главное, чтобы они были там. И я была там.

— Лена… — Вик прямо смотрел на нее. — А ведь они могут убить симаргла.

— Ты боишься? — кажется, слова Лены прозвучали несколько резко.

— Нет. Но я боюсь, что ты решила таким оригинальным методом покончить с собой. Уж больно мне твои глаза не нравятся.

— Ничего я не решала, — Лена опустила голову. — Я даже Сергея спасти не пытаюсь на самом деле. Спасти себя он может только сам, как ни избито это звучит. Я только хочу предоставить шанс. И ему, и городу.

Когда Вик улетел, Лена проводила его долгим взглядом. Меньше всего она знала, что сейчас собирается делать. Возможно, следовало бы увидеть Сергея… по крайней мере, ей хотелось его увидеть. Но в то же время она понимала, что это будет не самым лучшим поступком с ее стороны.

Поэтому она пошла по пустому ночному городу без всякой особенной цели. Город собирал силы. Она видела это. А еще она видела, что совершенно бездарно упустила время и шансы — свои и города. Вообще все их поведение, поведение симарглов, было с самого начала цепью ошибок. Ладно еще эта авантюра, которую затеял ее предшественник! Она не могла судить его, ибо и сама была грешна. Но то, что ни Вик, ни Стас ничего никому не сказали… то, что они попытались справиться с проблемой своими силами, урабатываясь до полусмерти… Они не думали, что все так серьезно, или думали, что еще есть время… Лена могла бы спросить их об этом. Могла бы — но меньше всего была к этому расположена. Потому что какое бы время ни было — оно утекало. Уходило.

Город готовился к утру. Еще тихи были его улицы, еще пусты окна, еще полны дискотеки. И дворники еще спали в своих кроватях, предвкушая неуютный подъем в кроватях в шесть утра. Да… город спал. В самой ночи не было ничего плохого… но она, эта ночь, была оцепенением, и Лена чувствовала, как это оцепенение затягивает ее всю глубже, когда она шла по пустынным темным дворам, все крепче сжимая руками плечи. Она не знала, что делать. Пустота и холод вокруг знали не больше. Проходы все были похожи один на другой, дома тоже… кусты между ними молчали. Детские сады походили на футуристические стройки, а стройки — на игрушечные площадки великанов. Лена шла, наверное, не больше часа — во всяком случае, ей не казалось, что прошло много времени, или что она миновала много пространства… но каким-то образом ей ни разу не пришлось переходить дорогу, так что, наверное, все-таки где-то она использовала где-то свои благоприобретенные способности, просто этого не вспомнила. И тьма смотрела на нее из всех углов голодными глазами. Страждущими глазами.

Да. Тьма страдала, как и город — одинокий, опутанный всеми и всяческими проводами, с грехом пополам поддерживающие ему жизнь в этой истощенной степи. Город страдал, и именно поэтому отзывался в Лену. Ибо все симарглы — тоже люди так или иначе страдающие.

А слуги, — пришла мысль, — те, кто бегут от боли.

Не ее мысль, однозначно.

Лене даже не пришлось оборачиваться. Она просто опустила голову — она смотрела на верхушки деревьев — и увидела Сергея, стоящего прямо перед ней. Он был очень бледен, бледнее обычного… только его смутное белое лицо виднелось в сумраке незнакомого двора. Они стояли у карусели.

— Покатаемся?.. — предложил Сергей.

Лена, не отвечая, залезла на конструкцию. Лавки с этой карусели давно сорвали, остались только железные опорки, на которых их когда-то, много лет назад, установили. Впрочем, сидеть было можно.

Сергей устроился напротив.

— Это ты или твой призрак?.. — спросила Лена.

Он опустил голову, так, что темные пряди закрыли лицо.

— Я бы хотела, чтобы у нас было как у всех… — с тоской сказала Лена. — Трехкомнатная квартира… или даже двухкомнатная… И двое детей. Чтобы ссорились, кому брать полотенце и дрались бы обязательно… И ты бы их разнимал. Чтобы одного туалета не хватало, и мы бы выгоняли друг друга оттуда по утрам. Чтобы засыпать и просыпаться рядом с тобой, и слушать твое ворчание, что суп подгорел… Знаешь, я была бы рада.

— Идиотское представление о счастье, — фыркнул Сергей.

— Да?.. — в голосе Лены прорезалась ирония, которой она самой от себя не ожидала. — А у тебя какое было?..

— Счастье — это полет. Это шаг в пропасть навстречу ветру, — его голос звучал, как всегда, слегка высокомерно.

— А поконкретнее можно?.. В пропасть?.. В какую? Из-за чего? За что? С кем?..

— Ну не с грязными кастрюлями уж точно. Именно поэтому мы не могли бы быть вместе никогда. Мне нужна была свободная женщина, а не закомплексованная девчонка с кашей в голове. Ах нет, не с кашей. С супом.

— Черт тебя подери! — Лену прорвало. — Да мне плевать на это! То есть было плевать! Потому что пока я любила тебя — я просто любила! Мне даже взаимности было не надо! Я просто могла видеть твое лицо, и я понимала, что из этого ни хрена не выйдет, и я знала, что со временем я на это забью, и отхвачу себе нормального парня, который не будет относиться ко мне как к пустому месту! Но так уж вышло, что ты оказался моей единственной любовью на всю жизнь, а это, извини, к чему-то обязывает! Ладно, ты не признаешь обязательств по отношению к другим людям, и я бы тоже с этим смирилась, но ты же сам в меня влюблен! Какого хера ты вытаскиваешь меня в свои сны, какого… заставляешь меня преображаться и делать глупости?! Я НЕ ТАКАЯ, какой ты меня себе вообразил, заруби себе на носу! И если я сказала, что хочу со всем разобраться раз и навсегда, значит, так и будет, ясно?!

Сергей смотрел на нее как бы даже с испугом.

— Тебя твои Хозяева послали, да?! — Лена распалялась все больше и больше. — Жить они, видите ли, не могут без того, чтобы Омск не захватить! Да мне плевать уже на Омск, и на тебя плевать… Должна же я хоть когда-то и о себе подумать! Я всю жизнь… всю жизнь!..

На последних словах Лена уже плакала, но это была истерика, причем истерика сухая, злая, когда голова остается ясной, а слова, рвущиеся со дна души, проскальзывают как бы мимо мозга, сразу на голосовые связки. Город… ей плевать на город. Но на самом деле это было не так. Она любила и город свой, грязный, загаженный, полный… точнее, не сам город — как можно его любить?.. и не людей — как можно любить людей всех вообще?.. Она любила нечто неосязаемое, ценное, как Родину, которую не выбирают, как первый дом, который всегда с тобой, куда бы ты ни пошел. И она любила Сергея — не свое романтическое представление, не образ в соседнем окне, а этого парня — в меру загадочного, в меру неизвестного ей, с искалеченным прошлым, с душой, изорванной на части и сшитой заново. Любила его, человека, который никогда не сможет исцелиться и никогда не сможет сделать счастливой ни ее, ни себя. Даже если это была всего лишь фантазия, всё полудетская фантазия, от начала и до конца, — она хотела нести эту фантазию с собой. Потому что только эта придумка — или истинное чувство, говорите что хотите — позволяла ей оставаться человеком. Или симарглом — тождественно.

В конце концов, только что-то подобное и делает нас теми, кем мы есть. В этот момент времени. Наяву или во сне…

А карусель вращалась. Начала ли она вращаться еще тогда, когда Лена начала говорить, девушка бы не сказала. Но, во всяком случае, скрип становился все явственней. Шуршала прошлогодняя листва, которую еще не успели убрать на субботнике. Карусель разгонялась, как будто ее толкало десяток ополоумевших пацанов — вот-вот оттолкнуться ногами от земли и повиснут на поручнях, голося во все горло. Карусель неслась, подстегиваемая яростью и отчаянием Лены. И это было неудивительно. Удивительнее было бы, если бы ночь осталась тиха и пустынна, никак не прореагировав на ее чувства.

Сергей сидел напротив нее, но она не видела его лица — все закрывали волосы. Любой другой, наверное, уже бы упал или хотя бы ухватился покрепче… нет, только не этот.

— Что ты думаешь обо мне?! — Лена чуть не плакала. — Что ты думаешь обо всей этой истории?! Зачем тебе эти дурацкие слуги?! У тебя же была жизнь до них! Ну… всякие глупости! Всякая наивность! То, что ценится! Оно же было у тебя… а ты… так… со мной… и с Ольгой!

На этом слове Сергей вскинул голову. Показалось ей, или это из-за карусели, которая жалобно стонала всеми своими шарнирами, или в глазах его действительно вспыхнули удивление и самый неподдельный ужас?..

А потом произошло сразу два события.

Во-первых, со всех окрестных деревьев или даже с крыш домов на карусель спрыгнули гибкие черные фигуры. А во-вторых, сама карусель не выдержала, и с чудовищным скрипом и воем пошла крениться, полетела со столбика.

Лена не успела даже ни за что ухватиться… то есть она попыталась, но все произошло ужасающе быстро, гораздо быстрее, чем можно было представить. Девушка полетела на землю: ее ударило запахами травы и пыли. Карусель с жутким грохотам упала за ней, что-то железное больно двинуло ее по ноге, она быстро вскочила… точнее, попыталась, но смогла только взброситься на колени, откинуться в сторону, отдергивая ноги, спасая их… «Дура! — вспыхнула в голове мысль. — Тебе-то уже ничего не будет! А Сергей?»

Однако ничего она не успела, кроме как подумать, что надо ему помочь. С деревьев посыпалось то, что на них сидело. Она видела: это были люди в черном, много-много людей в черном, очень небольшого роста, как шестилетние мальчики. И у всех у них было лицо Сергея. Они навалились на нее, похватали за руки за ноги… Лене удалось вскочить. Она расшвыривала их изо всех сил, и они, когда отлетали от нее, превращались в склизкие ошметки… растекались по земле… Что это такое?!

У Лены мелькнула отчаянная мысль, что она ведь почти ничего не знает о магии, о том, как она работает, и что ведь ее никто ничему толком не учил… а Карина учила чему-то совсем другому… и надо было бы, чтобы ей больше всего рассказали о Слугах, а не заставляли бы разобраться с этим самой…

Впрочем, то, чему ее учили, Лена сделать могла.

Она снова призвала город.

Наверное, это выглядело эффектно.

Во-первых, вокруг двора вспыхнули разбитые и перегоревшие фонари, мертвенно-синеватым светом электрических дуг. Почему-то свет получился очень ярким, каким он никогда бы не смог бы быть без магии. Кажется, от него только и осталось по всему двору, что синева и тени. Во-вторых, из-под земли разом выметнулись осколки стекла, пустые бутылки, консервные банки, пуговицы, проржавевшие ножи и вилки, старые баллоны, сломанные детские игрушки. Они взвились в воздух как снаряды, и как снаряды пронзили тела маленьких черных поганцев. Лена только надеялась, что Сергей как-то сумеет закрыться… то есть надеялась бы, будь она в состоянии логично соображать… а она была не в состоянии.

Она выпрямилась. Что-то заливало ей глаза — Лена утерло это рукой. Рука в синем свете показалась темной… значит, это была кровь. Боли не было даже близко. Не то шок, не то ранка уже заросла, а Лена этого даже не заметила.

— Сергей?.. — неуверенно сказала она.

Он, пошатываясь, встал. Оказывается, он лежал рядом с обломками карусели.

— Что это было? — спросила Лена.

— Мои… защитники, — сказал он с трудом, держась за плечо. — Понимаешь, у нас у каждого есть защитники… или надсмотрщики?.. — он усмехнулся. — Которые не дают нам предать. Это совершенно нормально. Согласись, что такое общество, как наше, должно иметь свои гарантии.

— И почему они выскочили? — спросила Лена, боясь поверить ответу, который уже витал в воздухе. — Они почувствовали, что ты…

— Не делай поспешных выводов, — он вскинул бледное, гордое лицо, которое теперь казалось почти мертвым. — Я еще ничего не решил…

И тут же согнулся, оседая на землю.

Лена сделала шаг.

— Не подходи ко мне, ты! — Никогда еще это слово из двух букв не звучало так оскорбительно.

И обмяк.

Разумеется, Лена не стала его слушать. Она перевернула его на спину, деловито расстегнула ворот и пощупала пульс на шее: никогда не умела находить на руке. Пульс был, слабый, но ровный.

Потом Сергея согнуло. Он перевернулся на живот, забился в конвульсиях… его вырвало.

Лена поддерживала его за плечи.

— Ты меня любишь?.. — спросил он в перерывах между спазмами.

— Да, — ответила она.

Потому что это было правдой.

И так хорошо было, что он спросил это, и что она ответила.

Фонари светили синим.

Самое отвратительное, что Лена понятия не имела, как доставить Сергея куда-то. Голиафа она, понятное дело, вызвать не могла: на нем ведь улетел Вик. Да она и не уверена была, что симорг взял бы на спину живого человека. А как по-другому… не тащить же Сергея на себе!

Впрочем, пока это было не важно. Они просто сидели на земле, среди всякого мусора, которого вдруг оказалось во дворе очень много (точнее, Лена сидела, а Сергей лежал). Электрические дуги в фонарях трещали, как трансформаторы: Лене удивительно было, почему весь этот шум и скрежет не разбудил никого в двух домах, обступивших двор. Но вот — окна оставались темны и пустынны.

Было так приятно просто держать голову Сергея у себя на коленях, смотреть на его профиль… неважно было, чем все это кончится, или что произошло раньше. Неважно было, жива она или мертва. Теперь его прикосновение больше не ранило ее. Она могла бы провести так вечность… наверное.

— Все будет хорошо, — сказала Лена шепотом.

— Какая глупость, — прошептал Сергей еле слышно, и его бледные губы искривились в сардонической усмешке.

— Ты молчи, у тебя было сотрясение мозга. Сейчас ты немножко полежишь, и мы пойдем.

— Куда?..

— Я думаю, к Ольге, — Лена сказал так, хотя секунду назад она даже не думала об Ольге.

Сергей сделал попытку сдвинуться.

— Лежи! Ты итак уже достаточно натворил. Боже, ну зачем ты так с теми, кто тебя любит?.. Нет, не отвечай! Какая я глупая, что спрашиваю… ты сейчас сказал бы, что любовь — крайне бесполезное чувство, которое ограничивает человеческую свободу и дает ложную надежду, верно?.. Нет, молчи! — Лена коснулась пальцами его губ, и удивилась, как они холодны. — Понимаешь, ты очень гордый… я за это тебя люблю тоже. Но свобода и гордость — они разные бывают. На что тебе твоя свобода, если ты ни во что не веришь, кроме нее?..

— Свобода… ни за чем, — выговорил Сергей. — Свобода нужна… просто чтобы… — он замолчал. Он, наверное, думал. Но Лена видела, что ему плохо, что мысли его путаются, и что ничего он толком придумать не может.

— Свобода нужна, чтобы… не умирать… — сказал он наконец. — Чтобы… быть вместе… с теми…

И не смог закончить.

— С теми кого любишь, да?.. — тихо сказала Лена. — Пожалуй, это единственный смысл, который приходит в голову.

— Но любовь — это еще не все, — произнес голос, знакомый и незнакомый одновременно.

Лена подняла голову. Рядом с нею стоял парень, которого она не видела никогда в жизни. Наверное, он был ее ровесником, но выглядел старше. Спокойный такой, широкоплечий… крайне редкий тип среди современных молодых людей.

— Здравствуй, Лена, — сказал он спокойно. — Меня зовут Вадим. Тебе привет от Кати. Помочь?..

Лена снова почувствовала себя как в странном, кошмарном сне.

— Что?..

— Видишь ли, я люблю твою сестру. Может, она обо мне говорила. А еще я основа. Поэтому я знаю о симарглах, и все такое.

— Что-то много развелось людей, которые обо всем знают, — сказал Лена просто оттого, что надо было что-то сказать. — Но ты очень кстати. Помоги.

Вдвоем они взвалили руки Сергея себе на плечи и повели его куда-то. Путь указывал Вадим. И не просто путь — Лена очень скоро поняла, что ведет он к Ольге. Это было только естественно: она ведь и сама собиралась добираться именно к ней, да и здесь оказалось очень близко. Но почему-то она почувствовала ужасную усталость.

По дороге им пришлось еще несколько раз останавливаться, потому что Сергея рвало. Конечно, это было сотрясение мозга, но Лена не могла отделаться от мысли, что из него лезет и еще что-то плохое, темное. Возможно, оставляя после себя только выжженную, покрытую пеплом равнину в душе.

Потом Лена стояла в прихожей, поддерживая совсем расклеившегося Сергея (у него даже голова моталась) и устало слушала громогласные распоряжения Вадима: «Так, у тебя даже света нет?! А как я этих двоих буду затаскивать, а?.. А где у тебя лампочки?.. В каком, нафиг, шифоньере, кто же лампочки держит в шифоньере?! Ты еще скажи, что они у тебя в коробке из-под обуви!»

И так чудесно, надежно слышать было эти восклицания словно бы с того света… А еще у Лены на глубине сердца бились слова Вадима: «Привет от Кати». Так значит, Катя знает. Вадим все ей рассказал. Ее сестра знает, что личность по имени Лена Красносвободцева все еще ходит по этой Земле… по крайней мере, время от времени. Катя думает о ней, как о живом человеке, который где-то далеко. Это…это было удивительно. Внезапно и остро Лена ощутила в груди странное чувство: она жива! Прошлое ее не умерло. Не умерло совсем.

— Входите! — Вадим буквально втащил их внутрь. — Давайте. Представляете, у нее даже лекарств никаких нет.

— При сотрясении мозга надо просто отлежаться, — сухо сказала Ольга. При электрическом свете (Вадим вкрутил лампочки не только в прихожей, но и в комнате, и на кухне, и теперь квартира буквально пылала) она выглядела моложе, а еще казалась растерянной и растрепанной, словно только что проснулась.

Вадим посмотрел на нее, кажется, снисходительно.

— У меня брат доктор, я лучше знаю. Ну ладно, ложим его на диван.

— Правильно говорить «кладем», — это Ольга.

— От ведьмы из берлоги не желаю слышать исправлений моего русского языка… ты сама хоть с кем-то кроме своего пианино общаешься?..

Сергей был успешно уложен на диван, Ольга отправлена греть чайник. Потом Сергей заснул, а они втроем сидели и разговаривали на кухне. Вадим моментально развернул деловитое, но спокойное обсуждение.

Он спросил Лену, что известно симарглам о завтрашнем открытии памятника, узнал, что неизвестно ничего, кроме смутных предчувствий. Предчувствия эти он подтвердил, и заявил, что состоится церемония посвящения города «так сказать, силам тьмы» — так он и выразился.

— Где?.. — удивилась Лена.

— Где?.. — Вадим лукаво прищурился. — Где же еще, как не в подземельях под памятником. Там же еще с дореволюционных времен подвалы — огого. Это, так сказать, сердце города. И там по законам Голливуда должно произойти все решающее.

— Это не просто законы Голливуда, — покачала Лена головой. Эта мысль только что пришла ей в голову, но казалась ей непреложно правильной. — Это еще и законы магии. Потому что магия действует всегда одинаково, независимо от того, как ее называешь.

— То-то и оно, — Вадим смотрел на нее все так же с улыбкой. — Какая жалость, Лена, что нам с тобой категорически некогда пока общаться! Мне кажется, мы бы подружились. Тем более, что скоро станем родственниками… ну, годика через два, я думаю.

— Подожди, — Лена потела лоб. — Ты вот что, взял так просто Кате и сказал, что ты — основа, что города — это живые существа, и что существуют симарглы, и что я одна из них… кстати, откуда знал?..

— Я тебя видел на твоих похоронах, — пожал плечами Вадим. — Это откуда узнал. А потом, ты приходила к моему брату… он врач, помнишь, я уже говорил. Он мне в конце концов рассказал эту историю, хотя и не хотел сначала: боялся, что я подумаю, что он свихнулся, как мама наша. А почему я ей сказал… ну, это же Катя. Я не мог не сказать. Тем более, что ей очень тяжело было, когда ты умерла. Может быть, даже тяжелее, чем твоим родителям.

— Тяжелее?..

— Ты даже не знаешь, как тебя любит твоя младшая сестра, — укоризненно покачал головой Вадим. — А ведь очень сильно. Она всегда старалась тебе подражать. И, когда ты умерла…

Он замолчал. Лена почувствовала, насколько она мало знала о Кате. Насколько она вообще знала мало о мире, который ее окружал. И ей стало до звона в ушах стыдно.

— Ладно, — Вадим хлопнул себя по бедрам. — Что там твои симарглы? Где они? Что они собираются делать?

— Вик — этой мой напарник — обещал собрать кое-кого… Я только не знаю, где они и когда придут….

И тут в дверь позвонили.

Ольга выронила из рук сахарницу, которую зачем-то держала, и сахар рассыпался по всей кухне.

— Кто бы это мог быть? — удивленно спросила Лена.

— Лена, да ведь у меня нет звонка! — ахнула Ольга.

Вадим подмигнул.

— Легки на помине. Я пойду открою.

Еще через полминуты на маленькой кухне стало на удивление тесно. Лена никогда бы не предположила, что здесь могут уместиться десять человек. А именно столько и собралось. В первую очередь здесь были Вик со Стасом — при этом Стас выглядел каким-то подозрительно бледным, но не шатался и держался, в общем, бодро. Во-вторых, здесь была Карина, и двое ее напарников — Бешеный Абдулла и Игорь Степин. С ними обоими Лена только пару раз здоровалась, но никого толком не знала. Кроме того, с ними прибыл Матвей Головастов — хмурый и как нельзя более похожий на побитого бойцовского петуха. И была совершенно незнакомая Лене молчаливая черноволосая женщина с резкими квадратными складками в уголках рта. Она все время молчала и держалась рядом с Игорем Степиным. Ее называли Рахилью.

Все они были достаточно хмуры: еще бы, их вытащили из постели посреди ночи! Бодро держался только Матвей Головастов: он работал на Камчатке, и даже в Ирии жил по тамошнему ритму. Для него ночь уже кончилась.

— Объясните мне, что вы затеяли, — сразу взяла Карина быка за рога. — Вы собираетесь сражаться со Слугами? Выкуривать из Омска всю их организацию?..

— Всего лишь сорвать церемонию посвящения, насколько я понимаю, — мягко сказал Вик, бросив на Лену вопросительный взгляд. Она кивнула. — Ты не хуже меня знаешь, что до конца они не выводятся. Как тараканы. Речь идет о том, чтобы исправить наши собственные ошибки. Почему я и говорил, что вы вовсе не обязаны нам помогать.

— Обязаны или не обязаны — какая разница! — ударил кулаком по столу Бешеный Абдулла, и Ольга вздрогнула. — Надо помочь — значит, поможем. Мы ведь симарглы, в конце концов. Объясните только, что конкретно происходит. По порядку.

До рассвета оставалось еще несколько часов…

Лена потом плохо помнила, как она провела остаток ночи. Она то рассказывала симарглам то, что ей удалось узнать, выяснить, почувствовать… кажется, она изъяснялась очень хорошо, логично, обоснованно. Она выстраивала какие-то странные цепочки, говорила о распространении Слуг, о связях между разными городами, рассказывала об Основах… точнее, об основах больше рассказывал Вадим, но Лена тоже что-то доказывала. И все-таки все это время что-то внутри нее говорило совсем другое. Это другое состояло всего из одного слова — Сергей.

Она то и дело бегала из кухни в комнату, чтобы посмотреть, как он, пощупать его лоб. Он спал, и был очень прохладный, так что Лена не могла не волноваться. И все-таки вместе с этой прохладой он был — был живой. Его прикосновение больше не ранило Лену. Она смотрела на него, и думала, какой он красивый, как она любит его. И горькая, тяжелая печаль, поместившаяся у нее на сердце, таяла, становилась легкой, прозрачной, сверкающей и немыслимо красивой — такой же красивой, как тонкий изящный профиль Сергея в льющемся с улицы фонарном свете.

Несколько раз он просыпался, смотрел на Лену мутными глазами. Она говорила ему что-то успокоительное, а он только отворачивался. Потом сказал: «Как ты жестока!»

Впрочем, Лена давно уже поняла, что обращать внимание на то, что он говорил, не надо. Он никогда не умел говорить правильные вещи.

Она сидела рядом с ним на полу, возле дивана, боясь взять его за руку, чтобы не разбудить. Он был живой, а она нет. Они принадлежали к разным мирам, настолько разным, что иначе и не придумать. Они могли видеть друг друга, но не более того.

«Сегодня я буду воевать, — шептала Лена вслух или мысленно, она сама не смогла бы сказать. Скорее, мысленно, а если это и было вслух, то очень-очень тихо. — Сегодня я буду воевать, и я больше всего рада, что буду воевать не с тобой. Но знаешь, если бы и ты был вместе со Слугами, я не изменила бы своего мнения, потому что существуют вещи поважнее нашей любви. А мы ведь даже друг друга не понимаем. Мы совсем разные. Что нас связывает?.. То, что мы решили любить друг друга?.. То, что после этого странного, мучительного чувства, мы ни на что иное не способны?.. Господи, я даже не могу это выразить! Это сложно только на словах, но внутри наших сердец это предельно ясно, правда?.. Просто есть вещи, которые происходят просто потому, что происходят. Я люблю тебя, просто потому что люблю. Я чувствую этот город просто потому, что я его чувствую. И завтра будет бой просто потому, что дошло до того, что уже не может не быть боя».

…Лена знала, что на кухне, когда она уходила, все были заняты совершенно невеселым разговором. Обсуждалось более подробно, что делать со Слугами, где они будут прятаться, что надо предпринять после того, как их план будет сорван, что делать, если не удастся его сорвать, какие дисциплинарные меры могут быть применены к симарглам в случае провала…

Вик прилежно записывал все в свой большой блокнот в кожаной обложке, Карина мрачнела с каждой секундой, а Бешеный Абдулла, напротив, веселел, и даже в итоге стал расхаживать по крошечной кухне, что-то насвистывая. Вообще, для симаргла он был удивительно живой и громогласный.

— Ну, наконец-то настоящее дело! — восклицал он. — Как я рад, что мы этим займемся наконец! Хотя ну и дураки вы, ребята, что довели до такого, все трое, нечего сказать! И Артем с Улшан… о мертвых или хорошо, или ничего, но дали они маху, честно… Хотя я всегда их любил.

— В конечном счете, это из-за любви, — пожал плечами Станислав Ольгердтович. — Крайне нелогично. Может быть. Беда наша в том, что для мертвецов мы слишком много любим. И потому слишком много совершаем ошибок.

Вик положил руку на его крепко сжатый кулак.

— Да ладно тебе.

— Действительно, — Матвей Головастов искривил губы. — Все эти города. Не будь городов, не будь проблемы. Какого черта они вдруг стали живыми, да еще и научились страдать?.. А раз они страдают, этим будут пользоваться, совершенно точно.

Лена не знала, когда кончится эта бесконечная ночь. Она думала, как это все безумно: и обсуждения на кухне, когда никто не знал, что делать, но все что-то говорили, и эти комнаты, растерянная хозяйка которых сидела на табуретке в окружении симарглов и не знала, что ей сказать, и что сделать… И то, что Сергей спал на диване в гостиной, и она могла подходить к нему — что и делала все время на протяжении разговора. Почему-то ей стало страшно, что он может умереть, хотя сотрясение мозга, как сказал Станислав Ольгердтович, было «несерьезное».

Профиль Сергея казался удивительно тонок, словно вырезан из бумаги. Ей иногда начинало казаться, что юноша этот совсем не существует на белом свете, что она его придумала, или, возможно, он придумал сам себя. А еще она вдруг понимала: то что она чувствует к нему — это все-таки любовь, самая обычная, жаркая любовь, просто задавленная необыкновенными обстоятельствами жизни. Девушка понимала это, когда у нее начинали пылать щеки, и она ловила себя на каких-то совершенно дурацких мыслях, которые никогда не могли бы сбыться. А потом она вдруг становилась совершенно спокойна, даже удивлялась этому своему спокойствию… если она так спокойна, почему же она ходит взад-вперед по комнате, подходит к окну, глядит во двор… почему же струны города звенят и звенят где-то на самом глубине ее души, словно город тоже страдает ее страданием и любит ее измученной любовью?..

Один раз Сергей пришел в себя почти полностью. Он посмотрел на Лену мутными глазами, и спросил:

— Еще не утро?..

— Еще ночь, спи, — ответила Лена, хотя было уже пять утра.

— Где я?..

— Ты у Ольги.

— Я не…умираю?..

— Ничего страшного. Поболит и пройдет.

— Ты жестока, — он сардонически улыбнулся и снова закрыл глаза. Потом спросил.

— Лен… когда все кончится, мы поедем куда-нибудь вдвоем, ладно?..

— Ладно, — Лена кивнула. — Обязательно. Ты спи.

Он действительно заснул, и очень быстро — возможно, еще до того, как она договорила. Лена один раз «сотрясала» мозг, классе в третьем, и она помнила, что в это время очень хочется спать…

И вдруг Лена поняла, насколько она на самом деле жестока к нему. Он и впрямь умирал. Его мир сгорал медленно, истлевал на протяжении всего его детства, точно так же, как ее собственный мир сгорел за одну ночь, за ту ночь, когда ее убили. А сейчас она снова одним движением разбила все то, что он построил… и пусть эта постройка была замком из хрусталя, в котором нельзя жить — все равно. Этот замок был частью Сергея, а если убрать часть тебя — оставшееся будет кровоточить. И повреждение может стать смертельным.

Так или иначе, больше до девяти утра он не просыпался, словно хотел отоспаться за всю жизнь. А в девять Лене уже надо было уходить, если она собиралась поспеть к открытию памятника. Появление на симорге подняло бы излишний переполох… пусть не среди обычных граждан, которые бы их даже не увидели, но среди Слуг. Следовательно, требовалось идти пешком.

Но перед уходом Лене требовалось заглянуть еще к одному человеку.

Она помнила, что сказал Вик — что в этом доме все началось. Значит ли это, что здесь и жила Тамара с мужем и ребенком?.. Ей хотелось бы так думать, потому что это было проще всего. Ей надо было поговорить с этой женщиной, спокойно поговорить, чтобы узнать, что все-таки произошло с ее отцом, отчего он сумел умереть, упав всего лишь с пятого этажа. Ведь та же Лена от таких повреждений оправилась буквально за пять минут, а Станислав Ольгердтович не погиб, провисев с полчаса, будучи насквозь проткнутым корявым суком.

Лена только сказала:

— Я пойду пройдусь?

— Куда?.. — кухонная команда восприняла это странно.

— Вы мне скажете, — Лена в упор смотрела на напарников. Ну, ну, прочти мои мысли, друг, или же догадайся сам.

— Ах… да, — Станислав Ольгердтович потер ладонью лоб. — Это ведь тот самый дом, корнет?

Вик кивнул.

— Тогда тридцатая квартира.

…Квартиру оказалось найти легко. Позвонить — сложнее. В конце концов, сейчас ночь, и там, за дверью, ребенок, и… к чему приведет разговор с еще одной несчастной жертвой этих идиотских обстоятельств?.. Лена видела ее только один раз, в парке, и не желала бы повторить опыт. Но даже и не в этом дело. Ее собственные страхи — это только ее проблема, она с этим справится. Гораздо более важно то, что… тревожить чужой покой?.. Зря?.. Эта Тамара еще тогда показалась Лене очень усталой, словно бы даже выжатой. Или не выжатой, а… как бы это сказать лучше?.. Она выглядела так, как будто настолько устала от собственной жизни, что смирилась и с этой усталостью тоже, научилась принимать ее как должное. Смеет ли Лена что-то добавить к ее грузу?.. Ведь ясно же, что ничего она не сделает…

Лена прижалась щекой и ладонями к крашеной двери. Ты ведь тоже часть города, милая. Город обтекает тебя… бессилен ли он оставить какие-то следы на тебе?..

За дверью квартиры мельтешили смутные образы прошлого.

Рыжий мужчина, виденный ею однажды на фотографии, обнимает за плечи Тамару и что-то пытается ей втолковать… потом он берет нож, и делает надрез на руке, кропит кровью и ее, и ребенка… потом он пытается что-то сделать… что-то…и его зашибает отдачей. Так?..

Нет, не так.

У него получилось. Он действительно сумел передать своему внуку — не дочери! — частицу уже прожитой им однажды жизни. А в наказание ему вернули ее всю… чтобы он мог с ней покончить. Но кем?.. Богом?.. Высшими силами?.. Какими либо неумолимыми вселенскими законами?.. Или это просто была случайность?..

Мысли Лены метались по кругу, кусая друг друга за хвосты. Странно… Жизнь тоже может оказаться проклятьем. Лена думала до сих пор, что это одно и безусловное благо. Ибо жизнь всегда дает выбор, а вместе с выбором и… свободу быть с теми, кого любишь, да? Это говорил Сергей?.. Поразительно, кстати, как с него слетело все, что пытались навернуть Слуги, и осталось самое простое, чуть ли не детское определение.

Это не важно. Ничего не важно. Может быть, она когда-то еще поймет, что же случилось с Артемом, но не сейчас…

Лена оторвалась от простой деревянной двери в квартиру Тамары. В эту дверь она никогда не постучит. Меньше всего ей хотелось входить туда или встречаться с этой женщиной. Она была ни в чем не виновата, и все-таки это прошлое… точнее, прошлое ее отца… тянуло ее, висело на ней тяжелейшим грузом. Она никогда не сможет от этого избавить ни саму себя, ни своего ребенка.

Страшное слово — «никогда». До смерти. А будет ли смерть облегчением, или все продолжится снова и снова, бесконечно и изматывающее, как ворочается центрифуга в стиральной машине, перемывая наше грязное белье?.. Круг Сансары, так сказать.

Лена решила, что надо вернуться к Ольге.

В девять часов пять минут утра они вышли из Ольгиной квартиры. Перед уходом Лена обняла Ольгу и сказала:

— Позаботься о нем, ладно?..

На площади уже собралось довольно много народу. В основном это были пенсионеры и молодежь, охочая до зрелищ, но первых больше, чем последних: молодежь все-таки училась, а из тех, что нет, мало было охочих вставать в выходной с утра пораньше. Впрочем, попадались и семьи, выбравшиеся на прогулку. Детей было довольно много.

«Человеческая биомасса, — подумала Лена, лавируя сквозь эту хиленькую толпу к подножию памятника. — Те, кто дает городу пищу и материал для строительства его клеток. Те, кто дают возможность Слугам наживаться на них. Чего вы стоите?.. Вы все!»

Она не знала ответа на этот вопрос и меньше всего знала, чего стоит она сама. Это было неизбежно. Рано или поздно тебе приходится брать на себя ответственность, которую ты никогда бы не принял по доброй воле и делать такие вещи, которые никогда бы не сделал прежде.

Сергей?..

«Я только хотела быть с Сергеем. Но я знаю, что это невозможно».

У подножия памятника, закрытого сейчас белой тканью, была на скорую руку сколочена трибуна и какая-то сцена. Сцену украшали круглые трехцветные половики (то есть, конечно, официально они назывались розетки, но Лена всегда воспринимала их именно как половики: похожие ткала на станке в деревне ее бабушка, покуда была жива). У сцены пестрой кучкой сбилась толпа девочек лет двенадцати — коллектив какой-то самодеятельности. Еще Лена заметила фирменный киоск «Росара»: там продавали новую газировку на розлив. В общем, жизнь. Городские власти сделали все, чтобы превратить открытие памятника в какое-никакое, а событие. С другой стороны, для шумихи, которая раздувалась вот уже два месяца, народу было все-таки маловато. Зато Лена заметила в толпе прилично журналистов, в том числе и общероссийских каналов.

С трибуны вещали. Пока Лена проталкивалась к самому подножию, до нее долетали обрывки:

— …Что сделал для нашего города… Для всей страны… В нынешние нелегкие времена… Будем же верны памяти…

И прочее.

Общие фразы.

О власть общих фраз! Общие фразы освещают так много, и в то же время так много оставляют в тени. «Общие фразы — как охрана, — думала Лена, обходя секьюрити, столбом замершего у подножия трибуны, — они всегда нужны, всегда полезны, но в то же время их отсутствие свидетельствует о более благоприятной обстановке».

В общем, ритуал тек. А Лене нужно было провести свой ритуал… Важная часть ритуала — заклинание.

— Так что он сделал для нашего города?.. — спросила Лена, поднявшись на трибуну.

Она произнесла это не в микрофон: микрофон был всего один, и его полностью оккупировал выступавший депутат городского совета. Она просто сказала это вслух — но голос ее оказался слышен всем и каждому. Потому что она хотела, чтобы ее услышали. Потому что она говорила не только с ними, но и с городом. Она натягивала на себя его нити, впитывала в себя его пустоту, его боль, его истерзанность… она чувствовала, как голова становится пустой и легкой, а тело несет куда-то непонятно куда… впрочем, это было неважно. Если ты начала дело, будь любезна довести его до конца, дорогуша.

Депутат замешкался.

— Он был ученым? Или первопроходцем? Или он водопровод построил?… — Лена обвела площадь взглядом. — Ну же, люди! Наверняка тут есть какие-нибудь краеведы из музеев! Неужели вам уже окончательно все равно, что помнить, а?.. Все равно, чему или кому поклоняться?

Над городским сквером повисла ошарашенная тишина.

Ты, город, тоже ждешь. Тебе больно, ты воешь, ты протестуешь, ты вырываешься из моих пальцев… эти люди — твоя болезнь, я — твое лекарство, но лекарство иногда бывает больнее болезни. Что ж, потерпи, потому что придется. Я этого так не оставлю. Если они выбрали равнодушие, то я выбираю… я выбираю отношение. Любовь или ненависть. Я люблю и ненавижу тебя, город, и именно поэтому ты не будешь лежать этим утром такой безвольный и просторный, как всегда, такой обыкновенный от последней подворотни до последней антенны на крыше высотного дома, ты, черт возьми, сделаешь что-то!

Над толпой неуверенными стягами взвились выкрики, несколько свистов… заплакал ребенок. Глаза… как же плохо Лена видела их глаза! Ведь глаза — они такие маленькие на лице.

Что чувствуют эти люди? Что они думают? Прямо сейчас Лена этого не знает. Но это не важно. Главное — заставить их чувствовать хоть что-то.

— Я вам скажу, — на сей раз Лена все-таки наклонилась к микрофону, и голос ее еще более усилился, перекрыв весь прочий человеческий шум. — Вам действительно наплевать! Но мне — нет.

И едва прозвучало последнее слово, как памятник за Лениной спиной взорвался.

Наверное, Вадим все-таки пошутил, когда говорил про подземелья. Почему-то после его слов Лена ожидала, что Слуги стоят в какой-нибудь потайной пещере в черных балахонах с капюшонами на голове и творят заклятье вокруг пентаграммы, начерченной мелом на каменном полу. Подсознание сработало. В то же время, она была уверена, что эта их церемония должна быть строго синхронизирована с церемонией внешней, с открытием памятника, иначе ничего не выйдет. В этом она не ошиблась. Однако времена черных балахонов и пентаграмм прошли — а может, и не наступали никогда они, эти времена.

Слуги были в толпе. Некоторые — как репортеры. Другие — как праздные обыватели. Одна — продавщица в киоске «Росара». Одна — руководительница детского танцевального коллектива, еще одна — член этого коллектива. Даже один из двух секьюрити, демонстративно охранявших трибуну, и то был Слугой. А еще целая семья — мама, папа и симпатичный мальчик лет пяти в белой панамке — оказались Слугами. Как Лена увидела их?.. Да просто тогда, когда взорвался памятник, время остановилось для всех, кроме них.

Должно быть, со стороны это выглядело феерически красиво. Памятник сперва вспыхнул темно-сиреневым светом, потом разлетелся на кусочки, словно гейзер, а белое покрывало взвилось в небо белым флагом. Мелькнул кусок высокого лба с залысинами, раскрытая ладонь… потом все зависло в воздухе покореженными кусками металла.

Впрочем, Лена не могла этого видеть. Она стояла спиной. Лицом она была обращена к колючему, недоброму полукругу одинаковых темных глаз. Эти взгляды били, как хорошие ружья, — навылет.

— Ты думаешь, ты сможешь что-то с нами сделать, симаргленок?… — холодно произнес Председатель (Лена едва узнала его: он одел очки и в строгом костюме выглядел похожим на университетского профессора… МГУ правда, не иначе, ибо только они могли бы позволить себе такой дорогой костюм).

— Я уже сделала, — коротко ответила Лена. — И еще сделаю.

— Вы сами отдали нам этот город!

— Это была ошибка, сделанная из-за любви. Пожалуй, из-за любви стоит ее и исправить.

Председатель усмехнулся, а заодно заулыбались, запереглядывались и прочие Слуги. Лена напрягла уголки губ. Пусть смеются сколько угодно. Пусть даже ей самой кажется, что ее фраза звучит патетично, глупо, не к месту и в жизни так вообще не говорят… да что там, даже в хороших книгах так не говорят! Но что делать, если она не может выразить свои мысли иначе?.. А в верности этих мыслей она могла поручиться кому угодно.

— Ну, попробуй, — весело сказала девочка в стилизованном под народное платьице — та самая, из коллектива. — Спорим, ты даже против меня слабачка?!

— Не так, Женечка, — мягко возразил ей Председатель. — Все вместе.

И начал произносить вслух.

— Эш рабхат…

Прочие подхватили его:

— Сираги тебо аштаре муна о…

Заклинание — это очень важная часть ритуала. Слова сами по себе не имеют силы, если не люди не вкладывают ее в них. Но когда они делают это… особенно когда это делает много людей…

Все-таки Станислав Ольгердтович и Вик не все знали о способностях Слуг. Лена почувствовала, что шея у нее горит огнем… и, закричав так, как не кричала никогда, она осела на колени, на пол трибуны, схватившись за шею обеими руками.

Они — Слуги — плели эту паутину месяцами, даже годами. Липкая, серая сеть казино, видеопрокатов, игровых автоматов, надписей на заборах, спокойных улыбок, роскошных контор, картонных фасадов магазинов. Этот ритуал был лишь проформой по сути своей. Важной, да, но формальностью. Даже то, что сделал Артем четыре месяца назад, лишь ускорило процесс, но не инициировало его. Разумеется, сейчас, за одну секунду Лена не могла это прекратить.

Город живет по-прежнему. Люди, усталые, потрепанные жизнью, без улыбок на лицах, едут на работу, и скучные дом скользят мимо них напоминанием о бренности бытия. Заводы работают, чтобы производить вещи, нужные для производства других вещей и еще других вещей… А потом получают конечный продукт, и люди, что делали те, первые вещи, и заработали какое-то количество денег, тратят эти деньги на конечный продукт, и обогащают этими деньгами тех, кто управляет всей системой… А они используют деньги, чтобы расширить систему еще немножечко, чтобы производить еще больше вещей, строить еще больше домов и расширять города все больше и больше. Города ползут вдоль рек и морских берегов, словно язвы, разрастаются, сливаются в мегаполисы и агломерации, одинокие сами в себе, сами по себе, и нет этому ни конца, ни начала… Они пожирают людей, паразитируют на людях, но людям это все равно, потому что они умудряются как-то жить, и как-то быть счастливыми, и каждый вечер обязательно убивают в городе одну молодую девушку, и эту девушку могут звать Лена, а могут звать Карина, а могут звать Василиса Егорова, и ничего от этого не изменится, потому что мы ведь живем не потому, что живет каждая отдельная маленькая клеточка нашего тела и не потому, что каждая молекула нашего ДНК существует, а потому, что мы часть единого потока жизни…

Стоит ли что-то делать?.. Главное жить, и если ты живешь, если ты пользуешься своей свободой, если ты смотришь на небо и на солнце, то какая разница, что ты делаешь или не делаешь, потому что это полный бред, заверните мне полпачки, и вон те еще пожалуйста, мам, гляди, это солнышко в стеклах, ты такая умная и красивая, это я такой везучий, синие заводи, где днем так отрадно плавать, а вечером плакать, я разучилась молиться давным-давно, тот мальчик шел за мной между фонарей, мне плевать на всех, кроме тебя, что делать, ах, что делать, я совсем ничего не понимаю, у меня совсем не осталось мыслей, кому нужны мысли, главное ритуал, этот ребенок и эта женщина не должны были существовать, Улшан просто хотела помочь ему, мы все погибаем на войне, даже если это война с самим собой, я основа…

В чем смысл этой истории?.. В чем смысл одного дня, что мы проживаем на свете?.. В чем смысл свободы, что нам дана?.. В чем смысл путей, которые мы выбираем?…

Ни в чем. Мы меньше всего думаем о смысле, когда просыпаемся утром. И мы меньше всего думаем о том, что любим или не любим кого-то, когда принимаем то или иное решение. Но когда мы доходим до самого края, остается только одно — само главное.

Они сломали Сергея. Они извратили его душу. Они искалечили его жизнь.

Раны симарглов заживают легко и быстро. Можно даже с крыши упасть — и через пару минут тебе ничего не будет. Потому что плоть не настоящая, так же как и плоть города. У людей не так. Даже сотрясение мозга должно проходить много дней, а сотрясение души… хрен его знает, пройдет ли оно вообще когда-то, сможет ли он хоть и через двадцать лет оправиться от этого отравленного образа жизни, от этого отвратительно го взгляда в себя… сможет ли он посмотреть на мир вокруг и сказать: «Боже мой… да вещь еще же что-то существует, кроме меня!»

Ольга думала, что Лена сумеет помочь Сергею. Но она тоже ничего не может. Только сам человек может спасти себя. Только сам город может спасти себя. Спасать — дело живых, а не мертвых.

— Будьте вы прокляты! — прорычала Лена, до крови впиваясь ногтями в собственную плоть. — Нужны вам символы?! Нужны вам ритуалы?! Ну так получите!!!!!

И одним мощным рывком она сорвала кожу с шеи, вместе в меткой, не очень заботясь о том, вены там под ней, не вены, артерии, не артерии… Кровь ударила фонтаном.

«А ведь этого места касались его губы…»

С размаху Лена припечатала метку на пол трибуны.

Город взвыл и содрогнулся, как будто пожрал самого себя. Ей показалось: рушатся по всему городу дома, прорывают асфальт трубы, взмывают в небо фонтаны воды, светофоры на перекрестках заходятся в беззвучном цветовом крике, машины сталкиваются друг с другом, пытаясь увернуться от хлещущих из синевы проводов. Но это был… это было только то, что город хотел сделать, избавляясь гнета. Он не смог сделать ничего, потому что Лена держала его за руки, как держать эпилептика, чтобы он в судорогах не повредил самому себе. Чего это ей стоило — объяснить невозможно. Такое дикое усилие, от которого, кажется, внутренности бы развязались в животе, будь оно физическим.

Все, что Омск мог сделать, — это содрогнуться всем нутром. У кого-то зазвенели ложки в стаканах. У кого-то на верхних этажах задребезжали люстры, но почти сразу перестали. Никто ничего не заметил.

И тут же время пошло — для всех, кто был на площади.

«Я умираю?..» — с испугом подумала некая девушка в зеленом свитере, глядя на окровавленные руки. И потеряла сознание.

Лена не знала, что битва продолжилась еще и после этого. В бой вступи и основы, и симарглы… но это уже ее не касалось. Она лежала на земле среди обломков трибуны, и крепко спала, не видя снов.

Я видел все это во сне…

Мой дар всегда причинял мне множество неудобств: я видел совсем не то, что должен был видеть. Мои сны всегда казались не тем, чем должны были казаться. Мне говорили, что опасности, таящиеся в ночи и опасности, таящиеся в снах, — ничто для того, чей дух силен. Мне говорили, что древние силы — ничто для того, кто не верит в них. Мне говорили, что власть — это то, что человек создает сам.

А еще мне говорили, что каждый из нас обретает собственное значение только тогда, когда ты разрываешь узы привычного бытия, выходишь в Сферы и становишься вровень со звездами. Мне говорили, что наша жизнь не значит ничего такой, какая она есть.

Главное, что я понял, после того, как увидел Лену во сне: она хотела жить. А самое странное — и я хотел, чтобы она жила. Потрясающе. Меня учили, что сам факт жизни или смерти не значит почти ничего. Я столько раз сам протягивал руку за эту грань; для меня это была не более чем занавеска, отделяющая мир серой скуки от мира пыльной, древней и по большому счету никому не нужной тайны. А оказалось, что я тоже живу в мире. Большом и сложном.

Наверное, я понял это окончательно в ту ночь, когда валялся с ушибленной головой на диване в Олиной гостиной, и у меня не было снов — не пророческих, никаких. Я чувствовал всю пустоту, значительность, и приятность ночи, вливающейся в меня. И рядом со мной была Лена. Я едва ли слышал ее слова и почти не видел ее — только как смутный темный силуэт на фоне светлеющего окна, да и голова у меня болела, но все равно, наверное, это была счастливая ночь… настолько, насколько у меня хоть что-то вообще может быть счастливым. По крайней мере, Лена была со мной. Я и не подозревал, что такой малости достаточно…

Потом, кажется, я задремал утром, и мне снился взрыв памятника, и замерзшая толпа, и черные дула глаз моих бывших соратников… Я не был уверен в том, что воспринимаю все правильно и что вообще надо хоть как-то это воспринимать… честно говоря, когда я проснулся, у меня было такое ощущение, что лучше бы все забыть. Мне даже показалось, что я начинаю забывать… по крайней мере, я долгое время пялился на золотой луч, падающий из окна на пол (в луче плясали пылинки) и думал о том, что прошлое с трудом поддается вычислению. И вообще, прошлое — это то, что я делаю сам.

Но, с другой стороны, если я забуду все… если я возьму и все отброшу… то что останется со мной?.. Память шестилетнего мальчика, едва поступившего в первый класс?.. По меньшей мере, глупо. Я даже не уверен, хотел ли я менять свою жизнь… просто ясно уже, что придется. Придется. Потому что теперь Орден ни за что не примет меня обратно… возможно, даже будет охотиться за мной, чтобы примерно наказать. Это может оказаться… интересным. Как долго я смогу дурить их, прежде чем они не отыщут меня и не принесут в жертву во славу Уба, Знака Плуга, или кого-нибудь еще, да хоть Велиала?.. Им-то все равно: существует превеликое множество сил, которые можно почтить таким образом.

Я лежал так и смотрел на солнечный свет, удивляясь, что он еще существует в мире и что он такой яркий. С моих мыслей словно пелена слетела: они двигались медленно, со скрипом, но одновременно и с какой-то прежде не свойственной им тепловатой ироничностью.

Прошлепали тапочки… Ольга вошла в поле моего зрения. Она выглядела как всегда строгой и какой-то ужасно незнакомой. Как будто это не Ольга, а ее мать, или еще кто-то.

— Ну что?.. — она села на корточки возле дивана, так, что ее лицо оказалось на одном уровне с моим. — Что ты теперь собираешься делать?

— Тебя это не касается, — это была рефлекторная реакция, я отдался ей с облегчением: как в знакомый дом вошел. Нет… в знакомый склеп.

Ольга пожала плечами со всей невозмутимостью мойры.

— Сколько времени? — это спросил я.

— Два часа дня.

— Значит… все уже закончилось?

— Да, все уже закончилось, более или менее хорошо.

— Лена?..

— Ее увезли в Ирий. Она была без сознания… немного перенапряглась. Мне Вадим рассказал, он же там был.

— Я… — я попытался приподняться на подушке, сам не зная, что собирался сделать, но упал обратно: голова болела просто нестерпимо. К тому же, меня подташнивало. — А где эти… все?..

— Кто-то погиб. Кто-то разбежался. Про погибших сказали, что это от взрыва. Если ты хочешь спросить, убивала ли их Лена — то нет. Она сделала что-то более важное. Она… в общем, освободила руки остальным. Я сама почувствовала это, — Ольга коснулась шеи, как будто ожидала обнаружить там следы от удавки. — Упало то, что душило меня много дней. Даже не представляю, какого ментального и физического усилия это потребовало от нее.

«Я совсем не знал Лену. Ни капли. И продолжаю… не знать».

Я молчал. Ольга коснулась моего плеча.

— Тебе надо опомниться. Знаешь?..

— Знаю, — я кивнул, насколько это возможно, когда лежишь. — Мне много чего надо. Для начала… — я с удивлением провел ладонью по щеке, — побриться… Черт, у меня же щетина почти не росла!

— В двадцать три года?.. — Ольга улыбнулась. — И тебе кажется, что это нормально?

— Я так жил, что во мне не было ничего нормального.

— Все мы так живем. На самом деле все. Жизнь это предполагает, — вздохнула Ольга. — Нормальности не существует в принципе.

Мы замолчали уже вдвоем, думая каждый о своем. Два человека, на время сведенных вместе, но идущих самыми разыми дорогами. Едва ли мы способны были понять друг друга. Наверняка, своими словами она имела в виду что-то другое, совсем не то, о чем я подумал. Но сами слова были созвучны моему настроению.

— Отдохни, — сказала Ольга. — Тебе надо отдохнуть несколько дней, пока не пройдет сотрясение.

— Мне надо поехать домой.

Сам не знаю, откуда, из каких глубине подсознания вырвались эти слова. Я даже не думал ни о чем подобном.

Но понял, что мне действительно надо.

Эй, что ты за человек, Сергей Морозов?..

— У тебя есть деньги?..

— Да, не беспокойся, довольно порядочно. По крайней мере, на билет домой хватит.

Вообще-то, мне должно было хватить, наверное, даже на новую квартиру. Деньгами как таковыми я никогда не интересовался… просто складывал их на счет, и все. Забавно… я изменился, а номер карточки помню. Вещи — не люди, им всегда все равно. И деньги лежат.

Единственное, на что их не хватит ни за что и никогда — вернуть потерянное время. Вернуть мои собственные ошибки. Вернуть Лену.

— Я сделаю тебе прощальный подарок, — пообещала Ольга, проводя рукой по моей щеке. — Обязательно сделаю. Я просто еще не знаю, когда. Но ты жди. Обязательно.

Я знаю, что сделала Лена. Она предоставила городу спастись самому, потому что только сам ты можешь спасти себя, а бой — дело живых, а не дело мертвых. И все-таки она продолжала держать его за руки, потому что никого нельзя оставлять в одиночестве. Между одиночеством и свободой знак равенства не ставится.

Лена проснулась в своей комнате — для разнообразия, видимо. Почему все эти приключения слишком часто заканчиваются для нее именно этим?.. Утраченным сознанием, и кто-то доносит ее куда-то?.. Неужели она не может хоть разок собраться и дойти самой? У нее так выработается дурная привычка. Даже более того… это может стать нехорошей и опасной тенденцией.

Лена встала. На тумбочке возле кровати лежала пачка пухлых папок, еще несколько, потоньше, — не то не поместились, не то упали — валялись рядом на полу. Из них высовывались листы бумаги, как новые, так и пожелтевшие. Что это такое, черт побери?!

Лена вытащила один лист. Ну-ка, ну-ка…

На пожелтевшем, хрупком листочке был набросок не очень красивой, но ласково улыбающейся немолодой женщины. Внизу инициалы — В. Г.?., и дата… вот дату она не разобрала, ибо цифры походили на закорючки. Лена моментально догадалась, кто это — жена Стаса, вот кто. Та самая, что пережила его.

Хорошо, что Лена одета — не надо тратить время.

Лена выскочила в коридор, с трудом сдерживая желание завопить. Вряд ли это кто-то оценит. И вряд ли это кто-то услышит.

Она помнила, что комната пожилого симаргла следующая по коридору, толкнула дверь… да. Комната. Но абсолютно пустая. Обстановка не отличается от той, что в Лениной, и картины со стен исчезли. Что произошло? «Он ушел в пустыню?! О нет! А как же Вик?!»

Комната Вика — следующая по коридору. И там тоже пусто, ни одной книги. Голые стены. О господи! Как такое могло случиться?!

Подавленная непониманием, не успевшим еще перерасти в ужас, Лена стояла на пороге чужой комнаты, когда услышала за спиной легкий скрип половиц. Она резко обернулась, но вопль: «Вик, мерзавец ты эдакий!» замер у нее на языке.

Чуть виновато улыбаясь, в полутьме коридора стоял Сергей Петрович. Только одетый не в серый костюм, как она привыкла его видеть, а в джинсы и футболку, которые сразу скинули ему лет десять возраста. Пожалуй, сейчас, на Земле, его называли бы не мужчиной, а «парнем».

И еще… он был плотным.

Лена слышала его дыхание — почему-то звук дыхания в этом случае показался ей удивительно громким. И исчезло то странное чувство, которое владело Леной в его присутствии.

— Что с тобой?.. — ахнула она. — Тебя освободили?! Но ведь тебе было еще тридцать лет…

— Я сам не знаю, почему, — он пожал плечами. — Ты знаешь, как возникают такие наказания?..

— Их назначает Софья?..

— Зайдем?.. — не ответив, он жестом предложил ей войти в комнату Вика.

Лена зашла — а что было делать? Не стоять же в коридоре.

Лена села на кровать, Сергей Петрович — опустился в продавленное кресло, столь памятное ей. Странно, книги исчезли, а кресло осталось… она думала, что оно тоже было старым приобретением Вика.

— Нет, Софья не назначает, — вздохнул он, продолжая прерванный разговор. — Если бы это делала она… Софья гораздо более мягкий и сострадательный человек, чем тебе может показаться, — по губам его скользнула легкая, почти нежная улыбка. — В частности, она изо всех сил не позволяла себе догадаться о художествах твоих друзей.

— Не позволяла догадаться?..

— Некоторые начальники вырабатывают в себе очень хорошее свойство полностью управлять своим разумом. Нам, простым смертным, этого не понять, — он слегка виновато улыбнулся. — Она сочувствовала этой парочке. Очень сильно сочувствовала. Не знаю, что Софья бы делала в такой ситуации, в какой оказались они… честно, не знаю. Но теперь, когда все вышло наружу…

— Что с ними?! — Лена едва не перешла на крик: казалось, что сдерживаться сейчас стоило ей гораздо большей выдержки и самообладания, чем все остальное до сих пор. — Они живы?!

— Глупый вопрос, — чуть улыбнулся Сергей Петрович. Лена почувствовала, что сейчас вскочит, бросится на него и начнет душить. Какого черта он так себя ведет с ней?!

И тут же в испуге замерла. Когда Стас и Вик успели стать ей так дороги?! Она подумала о том, что их вдруг не станет, и ей вдруг захотелось заплакать, потому что глубины души обожгло ледяным холодом. Если подумать, напарники только и делали, что не доверяли ей, лгали ей, использовали ее силы как хотели…

— Живы, живы! — кажется, Сергей Петрович все же догадался, что с ней творится, и поднял ладонь в успокаивающем жесте. — По крайней мере, в Пустыню они не уходили. Не пользовались Правом. Но… — он замялся. — Ты ведь и сама обо всем догадалась, верно, Лена?.. Ты всегда была сообразительной девушкой.

Лена заторможено кивнула.

— Так как же все-таки назначаются эти наказания? — тихо спросила она.

— Просто однажды ты просыпаешься, и видишь, что у тебя… ну, нет тела, — мягко произнес Сергей Петрович. — И откуда-то знаешь, на какой именно срок. То же самое, что с прибытием новых симарглов. Это от нас не зависит.

— Ах да… — Лена потерла лоб. — Значит, прибудут новые?

— Я полагаю, да, — Сергей Петрович кивнул. — Один новый. Я-то вернулся.

— И что?..

— Пока Софья предложила, чтобы мы с тобой поработали вместе и взяли в тройку новенького, когда он прибудет. Но если ты против… скажем, Матвей Головастов говорил, что он хотел бы с тобой поработать.

— Головастов?.. — Лена едва смогла сдержать удивление. Она была уверена, что он ее просто возненавидит после всех этих демаршей. — Я… не знаю, честное слово!

— Я бы советовал тебе отдохнуть, — вздохнул Сергей Петрович. — Кстати, почему ты не интересуешься, что случилось дальше там, на площади?..

— Стас, Вик и остальные сражались с ними, и все зачистили, — пожала Лена плечами. — Это очевидно. А потом они вернулись сюда, и… — она вдруг с испугом вскинула голову. — А Карина?! А Головастов?! Они ведь помогали нам! Их никак?.. И почему меня?.. Я ведь не… не доложила, не донесла или как там положено!

— Как я могу судить, — беспомощно пожал плечами Сергей Петрович. — Я ведь всего лишь призрак… был, — он усмехнулся. — Да уж, не думал, что мне с трудом придется отвыкать от этого обезличивания. Но эти двое действительно были виноваты, ты же сама понимаешь, — после недолгого молчания он добавил. — Рисунки Стаса я тебе занес. По его просьбе. Думаю, он тебе все объяснит при встрече.

— Надеюсь… — прошептала Лена. — Надеюсь…

— Я бы советовал тебе отдохнуть. Завтра… сегодня?.. В общем, тебе предстоит много тяжелых моментов.

— Не сомневаюсь, — буркнула Лена, выходя из чужой комнаты. Из комнаты, в которой с сегодняшнего дня может поселиться кто угодно.

…Если пересекать Рассветный Лес не в том месте, где это делала Лена, когда так спешила ночью на Землю, а немного в стороне, то можно выйти там, где сосны растут на гребне холма. Сам холм, поросший мягкой, до странности сочной — ведь влаге здесь взяться неоткуда — травой спускается к золотому океану песков, хищно сверкающему в лучах солнца. Замечательное место. Из всех уголков декоративного мирка симарглов оно самое декоративное… и самое спокойное.

Лена устроилась на вершине холма, в узорной тени дерева. Она думала над вопросом: что заставляет симарглов уходить туда, когда они не могут больше жить, и почему никто из них не возвращается?.. Это Право… что оно из себя представляет?..

Ей все не давала покоя одна из фраз, сказанных Виком, когда она впервые встретилась с ним как с призраком… это было два дня назад. Он сказал: «Как могут благие намерения привести к чему-то плохому?.. Нет, люди, которые говорят так, неправильно формулируют вопрос: как могут чьи-либо намерения вообще к чему-то привести?.. Необходимо действие, а действие отличается от намерений, как сон от яви». Она крутила эту мысль и так, и эдак, и все никак не могла понять, к чему он сказал такое. У Вика и прежде была слабость изъясняться загадочно, а уж после того, что с ним случилось… Стас — тот вообще только таинственно улыбался.

Лена вспомнила вопрос, который занимал ее очень давно: хватило бы у нее душевных сил и самообладания жить совсем без тела, запертой в Ирии?.. Не деградировала бы она здесь, за кулисами невидимой сцены?.. Лена посейчас не знала на него ответа. Не знала она ответа и в отношении Стаса и Вика. Пока они казались удивительно спокойными. Как будто им на самом деле было все равно… или просто они слишком устали, чтобы им было не все равно.

Лена с внутренним трепетом спросила у них, почему они не ушли в Пустыню. В серых глазах Вика мелькнули искорки солнца — но лишь потому, что солнце просвечивало сквозь них. Он улыбнулся и не ответил. Станислав Ольгердтович молча потер подбородок. Кажется, его мучила легкая щетина, с которой он теперь ничего не мог поделать… интересно, а как призраки ощущают свое тело?.. Лене не хватило бы смелости задать этот вопрос.

Ладно. Пятьдесят лет — не сто. А Сергей Петрович выдержал семьдесят, и не похоже было, что он особенно собирался деградировать. Могло быть и хуже.

«Потому же, почему я оставил свои рисунки у тебя, я думаю, — сказал Стас. — Я не хочу исчезать, пока это все не закончится».

«Что — все?»

«Все — значит все, — улыбнулся Вик. — Представляешь, нам интересно, что станет с этой страной… с этой планетой. С человечеством, в конце концов. Еще сто лет назад я не смог бы предсказать, что все попрет в эту сторону. А куда они прыгнут завтра — это вообще за гранью… Конечно, больно смотреть на это. Запредельно больно. Но если научиться принимать многое как должное…» — он нахмурился.

«Вы ведь самые старые симарглы Тринадцатого Отделения?»

«Нет, — сказал Станислав Ольгердтович. — Самый старый — наш сорвиголова Рюмин. Такой старый, что у него даже фамилии не было. Он ее сам придумал немного позже. А следом за ним — с большим разрывом, надо сказать, — идет Софья. Вик только третий. А между им и мной еще человек пять по возрасту».

«То есть у вас есть неплохие шансы?..» — прошептала Лена.

Вик и Стас переглянулись.

«Думаю, пока мы вместе, — откашлявшись, сказал Стас. — Это… в одиночку идти намного труднее. Потому что можно забыть, куда идешь».

Лена шла одна. Как ни странно, она шла одна. И рисковала забвением…

«Жалко, что нам не удалось нормально попрощаться, мой друг…»

Лежа под сосною на холме, на колком ковре из опавших игл, она смотрела вверх на потрясающе синее небо, на пухлые белые облака… на солнце, которое вставало за пустыней вопреки очевидному… и чувствовала, как золотые волны песка несут и баюкают ее.

Она заснула…

Или не засыпала?..

Она по-прежнему лежала под сосной на краю пустыни, но только теперь уже полулежала… в кольце чьих-то рук. Нет, не чьих-то. Этот терпкий запах, это ощущение неожиданной твердости под рукавами черной шелковой рубашки… она запомнила, что у него необыкновенно сильные руки. Эти запястья… ладони совсем другие, почему-то. Костяшки пальцев сбиты и покраснели, тыльные стороны в ссадинах и царапинах… какие длинные царапины, полукруглые… Такие получаются от…

— С ума сойти! — ахнула она. — Ты завел котенка?!

— Почти, — дыхание Сергей, когда он говорил, шевелил волосы у нее над ухом. Всем телом она ощущала его тело, и это было так хорошо… так божественно… совсем как в жизни… совсем как это могло бы быть. — У кошки моих родителей свои представления, как следует встречать блудного родственника. Знала бы ты, сколько раз я подавлял желание выкинуть гадину в форточку.

— Не смей! — Лена извернулась и заглянула ему в лицо.

И замерла.

Он улыбался. Немного неумело, но Сергей явно пытался пошутить!

Он больше не походил на смычок над пропастью. Обычный парень, симпатичный, не более того. Морщинки в уголках глаз. Легкая небритость, как будто сейчас вечер длинного дня. Маленький прыщик у крыла носа… раньше Лена ни разу не видела, чтобы у Сергея были прыщики. «Таким я люблю его еще больше», — вдруг, с изумлением для себя самой, поняла она. «Милый мальчик, ты так весел… так светла твоя улыбка…»

В черных глазах плясали смешинки. Грустно плясали, надо сказать, но все же это был танец, черт побери!

— Нет, конечно, — вздохнул он, кривя рот в саркастической улыбке. — Но ей это нисколько не повредило бы: родители живут на втором этаже. А эти скотинки и с седьмого падают, как ни в чем не бывало.

— Откуда знаешь?..

— Ольга рассказала. У нее так было один раз.

— А она с тобой?

— Нет. Как она покинет Омск?.. Второй раз ей такого не пережить. Но она сдержала слово. Она сказала, что сделает мне прощальный подарок. И вот…

Он стянул резинку с ее хвостика, растрепал ее волосы по плечам. Лене захотелось, чтобы это продолжалось вечно… чтобы он вечно раскладывал рыжевато-каштановые пряди, и его тонкие пальцы касались бы ее кожи…

— Наверное, это последняя встреча, — сказала Лена против своей воли.

— Да, — он кивнул. — Конечно, последняя.

— Я хотела бы быть с тобой счастлива…

— Да. Я тоже… Теперь — хотел бы.

— А потом я поняла, что любовь — это еще не все.

— Я тоже пришел к такому выводу.

Она зарылась лицом в его плечо, он плотнее прижал ее к себе.

— Я бы хотел сидеть так вечно… — прошептал он.

Его дыхание пахло сигаретным дымом. Пустыми обещаниями. Пеплом сгоревших надежд. Она мертва, он жив.

— У тебя еще есть надежда, — тихо сказала она.

— Надежда — очень слабый заменитель вере или радости, — фыркнул он.

— Но все-таки лучше, чем ничего.

— Лучше.

— Я люблю тебя, Сережа.

— Я тоже люблю тебя, Лена.

Они еще долго сидели так, и он перебирал пальцами ее волосы… а потом она обнаружила, что снова лежит на холме, и ее руки сжимают не черную ткань его рубашки, а пучки зеленой травы. Но сон еще не ушел… сон еще висел в воздухе тонким запахом, тонким ощущением…

Она протянула руку, вытащила резинку из хвостика и разбросала волосы по плечам. Намерение отличается от действия как сон от яви. Или как жизнь от смерти. Как много она намеревалась, и как мало сделала! Правда, у нее было всего девятнадцать лет, но оправдание ли это?..

И что ей остается теперь?.. Слабое утешение, что в предложенных обстоятельствах она вела себя более или менее правильным образом?..

«Не думай об этом. Просто пока не думай. Впереди у тебя многие годы. А пока… еще секунду назад Сергей был с тобой. Может быть, он еще не ушел. Может быть, он просто сидит под сосной и пишет что-то в своей тетрадке. И если поднимешь голову, то ты увидишь его. Но ты не поднимешь. Пока ты спишь. Пока ты спишь, все будет в порядке… Да, ты даже слышишь скрип ручки. Интересно, что он пишет там?..»

Конечно, я не смогу быть счастлив без нее. Вряд ли я вообще смогу. Моя душа отравлена всем этим, как колодец в пустыне, мимо которого прошла вражеская армия. Но… я должен хотя бы попытаться. Ради Лены. Потому что я жив.