Синагога и улица

Деды и внуки

Под холодными каменными сводами Старой синагоги сидят за дубовыми стендерами старики. Концы их бород, словно шелковые нити, касаются пожелтевших страниц священных книг, гладят их. На морщинистых пергаментных лицах из сети морщинок добродушно улыбаются и жмурятся от света глаза. Солнце понапрасну пытается растопить снег их белых бород и пейсов. Его лучи щекочут пучки волос, растущих из ноздрей и ушей этих дедов, точно так же, как сами деды любят пощекотать внуков. Ах эти внуки! Покуда они, маленькие чертенята, играют бородой и пейсами дедушки, вырывают жесткие волоски у него из носа и таскают его за уши, дедушка еще может заманить их сахарным пряником, чтобы внук повторял положенное благословение. Но когда внуки становятся на пару лет старше, они сразу разнюхивают, что деда можно не слушаться: слушаться надо домашнюю прислугу. Если невестка видит, что свекор возится с ее младшеньким и хочет уговорить ее сокровище надеть ермолку и арбеканфес[1], она говорит:

— Свекор, не мучайте ребенка. Он не будет раввином.

Глупые женщины! А если он не будет раввином, то надо воспитывать еврейского ребенка как иноверца?.. Старики прячутся за стендерами, солнце тоже прячется за облако, расстроенное из-за стариков и их печальных мыслей: когда младший внук будет, с Божьей помощью, приближаться к возрасту бар мицвы[2], ему наймут меламеда[3] из нынешних просвещенных, чтобы тот научил мальчика прочитать мафтир[4] и проповедь. После проповеди, праздничной трапезы и веселья мальчишка, достигший возраста бар мицвы, может быть, пару раз возложит тфилин[5] — и все! Дед к тому времени наверняка будет уже лежать в могиле, но покоя не обретет. Он и на том свете будет знать, что внук не возлагает тфилин.

— А сыновья разве лучше? — бормочут обиженно себе под нос седые евреи и пошевеливаются за стендерами, будто кусты, встряхивающие зимой своими оголившимися ветками. Ох уж эти сыновья! Мальчишками они учились в хедерах[6] совсем неплохо. Молодыми парнями, да и сразу после свадьбы, только начиная зарабатывать, они еще каждое утро возлагали тфилин, а в субботу ходили на молитву, но чем больше они преуспевали в делах, тем больше сбрасывали с себя бремя заповедей. Невестки тоже первое время после свадьбы повязывали на голову платок из уважения к свекру, хозяину дома и лавки. Но с тех пор как забота о заработке постепенно целиком переложилась на сыновей и их собственные дети тоже выросли, растолстевшие невестки стали соревноваться друг с другом в великолепии квартир, одеяний и украшений, а мужчины во всем потакают им. Ведь они водят жен даже в цирк, где звери ходят на задних лапах, как люди, а люди ходят на четвереньках, прыгают и кувыркаются, словно звери. Перевернутый мир.

Да на что нужен шкафчик с таким множеством стеклянной и серебряной посуды? Полки плотно заставлены большими и маленькими рюмками и бокалами, которые искрятся холодным колючим огнем и блистают фальшивым светом. Когда в дом приходят гости и на столе расставляют приборы, становится заметно, что емкость рюмки на высокой ножке с широким кантом не больше пары капель. Так зачем надо было переводить так много стекла? Обманывают весь мир, играют, как дети. За едой хозяева стараются показать себя скорее богатством посуды, а не самим угощением. Гости звякают по тарелкам и прислушиваются к звуку, как к бою часов. Они не могут налюбоваться рисунками на чайных блюдцах. Какая разница, из чего есть и пить? Даже субботние подсвечники с крышечками в виде цветов, а также ханукальные лампады[7] с кувшинчиками для масла служат у молодых больше для украшения, для шика, чем для исполнения заповедей о благословении субботних свечей и зажигании огней на Хануку. Престарелым родителям они тоже помогают на показ, а не для выполнения заповеди почитать отца и мать.

Из-за облаков снова выходит солнце и находит старичков затаившимися за стендерами, точно так же, как оно ищет и находит кроликов, спрятавшихся в кустах.

Не овдовел Израиль[8], — утешает их солнце. Евреи вечны, и Тора вечна, как дни небес над землей.

Старики в этом не сомневаются. Конечно, конечно. Разве это мелочь — вечность Израиля?! Они не беспокоятся, если позволительно так сказать, за Владыку мира, но им грустно, им безмерно тоскливо без хотя бы небольшой радости от детей и внуков. Старички убегают из дома в Старую синагогу, но и здесь тоже тоскливо. В этом святом месте нет молодой поросли, нет юношей, изучающих Тору. Не услыхать свежего голоска, который прозвенел бы, как колокольчик, чтобы сладостная мелодия заиграла скрипкой. Даже скорбящие, которым положено читать поминальную молитву в месяцы траура или в годовщину смерти, не заходят сюда. Скорбящие знают, что в Старой синагоге строго, минута в минуту, молится только один миньян[9], и просто забежать, чтобы наскоро сказать поминальную молитву, не получится. А если сюда и забредет случайный гость, то, увидев белобородых старцев, склонившихся над священными книгами, сразу же поторопится выйти на улицу, как будто увидел через забор потусторонний мир.

Так тянутся летом дни и недели. Чем дольше солнце стоит в окне и чем ярче оно сияет, тем глубже тишина в Старой синагоге. Между собой старики не разговаривают, они уже наговорились. Кажется, что в солнечной тишине они отчетливо слышат, как свитки Торы вздыхают в орн-койдеш[10], тоскуя по юным рукам, которые перематывали бы их на деревянных стержнях. Они хотят, чтобы молодой человек прочитал слова, начертанные на их пергаменте, и чтобы эти слова бодрой музыкой прозвучали на улице через раскрытые окна. Старики слышат и то, как тома Геморы[11] печально молчат в книжных шкафах. Можно сказать, что эти тома должны сейчас изучать друг друга, потому что никто не изучает по ним изречения мудрецов. Хозяева Старой синагоги имеют обыкновение изучать книгу «Эйн Яаков»[12] и Мишну[13]. Сложные головоломные комментарии не для их мозгов. Особенно на старости лет. Виленские издания Талмуда и Рамбама[14] стоят здесь еще с тех времен, когда синагога была полна изучающими Тору. Утомленные печальными мыслями старики задремывают, и со всех сторон на них смотрят словно закованные в броню немые верные стражи: искрящаяся медная кружка для омовения рук, большая серебряная ханукальная лампада, медные набалдашники на железной оградке со всех четырех концов бимы, изукрашенный орн-койдеш, люстра, книжные шкафы.

В синагоге царит потусторонняя таинственная тишина, пока старички не просыпаются — обрадованные и испуганные, как будто к ним прикоснулся ангел. Старики видят, что солнце все еще стоит в окнах Старой синагоги. Солнце намного старше их, гораздо больше, чем они старше своих внуков. Ой, и несмотря на то что оно настолько старше дедов вместе с их внуками, солнце все же каждый день — новорожденное. Как говорится в молитве, Всевышний в милости Своей каждый день возобновляет деяние Творения. Солнце всегда сплошная лучистость. И очень разнообразно в своей лучистости. Иногда оно закопчено жидкими серыми облаками и сияет беловато-серебристым светом. Иногда оно — как медь, расплавленная и кипящая, слепит и режет глаза. Иногда искрится темной медью, как кружка для омовения рук. Вечером закат выглядит как большое золотое колесо, словно отвалившееся от огненной колесницы пророка Элиягу. О, чудеса Творца! Солнце освещает мириады камней, деревьев, зверей и человеческих физиономий. Потому-то Творец может все видеть и все слышать одновременно. Как сказано: «…создавший сердца всех их, понимающий все дела их»[15]. Но нынешние внуки — большие мудрецы, с позволения сказать. Они спрашивают: «Как это Бог может быть повсюду в одно и то же время?» Они еще те мудрецы, эти внуки! А одураченные родители еще и радуются их мудрости.

Старички вытирают с уголков рта набежавшую влагу и пытаются углубиться в святые книги. Однако разбухшие мысли продолжают дремать в старом мозгу: «Они и в ангелов не верят, эти нынешние внуки. Мы их не видели, — говорят они. Глупцы! Если бы человек родился на корабле посреди моря и прожил бы на нем всю свою жизнь, он бы не поверил рассказам о том, что есть такая вещь, как суша, и что на ней растут деревья, и что каждое дерево устремляет вверх руки, называемые ветвями, с неисчислимым множеством пальцев-листьев. И это дерево — не человек, не рыба, не птица, и тем не менее оно живет своей собственной жизнью. Оно совсем не такое, как камень и мертвая древесина. Ну разве поверит в это человек, проживший всю свою жизнь посреди моря? То же самое и с ангелами. Как может тот, кого в лживом мире родила женщина, узреть ангела, серафима, херувима из истинного мира? Разве что большие праведники, погруженные мыслями скорее в тот, чем в этот, свет. Только они и могут узреть ангелов. А наши внуки все подвергают сомнению и основательной проверке!» — хихикают про себя деды и вдруг замечают, что на оконной раме сидит птичка.

Те из стариков, у кого зрение поострее, отчетливо видят, как это пернатое создание вертит головкой с клювиком, подпрыгивает на высоких ножках, поднимает и опускает крылышки, весело насвистывает и щебечет, будто призывая всю свою компанию. И действительно, тут же на окно садится с полдюжины крылатых проказников, они прыгают и ищут зернышки. Они насвистывают и щебечут, открывая и закрывая острые клювики, вращая круглыми глазками, пока какой-нибудь старик не кашлянет, — тогда все они разом вдруг взлетают, порхают и трепещут, как искры, и исчезают. Другие старики сердито смотрят на кашлянувшего, да ему и самому неудобно из-за того, что не смог сдержаться. «С другой стороны, — думает он, — нет ничего страшного в том, что воробьи разлетелись. Может, они вообще не напугались. Просто у воробьев есть крылья, вот их и тянет летать». Старики какое-то время смотрят в сторону окна и, еще более опечаленные, опускают глаза к святым книгам. Конечно, приятно видеть и слышать, как прыгают и чирикают птички. Но еще приятнее видеть и слышать, как еврейские дети изучают Тору. Птички иной раз еще залетают в Старую синагогу, а юноши, изучающие Тору, не забредают сюда никогда.

И все же деды не пойдут молиться и изучать Тору из Старой синагоги в другую, пусть там и веселее. Старикам хорошо известно, что их синагога старше даже, чем Виленская городская. Они молились здесь всю жизнь, выплакали здесь целое море слез и радовались здесь тоже. Поэтому, пока их отечные ноги еще способны поднимать их по ступеням в Старую синагогу, они не будут искать другого святого места. Летом дети просят отцов поехать с ними на субботу в лес, где их семьи живут на даче. Старики отказываются, пренебрежительно усмехаясь в бороды. Очень им надо зевать от скуки в лесу и смотреть на то, как их дети оскверняют святость субботы! Они не поехали бы на дачу даже к городскому раввину, оставив Старую синагогу без миньяна в субботу.

Все лето солнце заглядывает через раскрытые окна в каждый уголок синагоги, проверяя, не отсутствует ли кто-то из стариков, ожидающих его живительного тепла. Понемногу оно начинает приходить позднее, а уходить раньше, пока в один из дней кто-то из стариков не влезает на скамью закрыть окно от первых осенних ветров. Одновременно со звуками шофара[16] в начале месяца элул[17] начинает дуть холодный ветер, и старые кости и сердца дрожат в ожидании Судного дня. Морщинистые лица покрываются новыми морщинами. Они, эти лица, похожи на скошенные луга, полные жестких корней и колючих стебельков. Шелковистые бороды, в которых летом каждый волосок блестел по отдельности, становятся скомканными и пепельно-серыми, как осенняя паутина. По оконным стеклам катятся дождевые капли, а по заросшим щекам катятся слезы: всю жизнь суетиться, всю жизнь надрываться ради детей, все ради детей, а теперь стать для них лишними! Старый отец выжил из ума, раз он просит, чтобы перед Днями трепета[18] дети хотя бы немного тщательнее соблюдали законы еврейства. Какие глупцы! Если старики выжили из ума, то и с детьми это с годами тоже случится. Но по их легкомысленному смеху ясно, что они даже не задумываются о конце, ждущем каждого человека, словно их это не касается. Есть ремесло кровельщика, есть ремесло красильщика, а есть ремесло умиральщика. Вот только им не приходит в голову, что последнее ремесло — это ремесло каждого человека. Человек — такой зверь, который, пока сам не обожжется, не верит, что огонь жжет. Ой, Владыка мира! Не брось нас во время старости; когда иссякнут силы наши, не оставь нас[19].

Зимой старики не сидят по своим углам. Они собираются вокруг большой печки, обложенной белым кафелем. Некоторые из них сидят на скамейках лицами прямо к открытой дверце печки, в которой дрова уже прогорели и только тлеют угли. На обтянутых желтой морщинистой кожей лбах стариков, на их подобных мху бровях и белых бородах дрожит отблеск раскаленных углей. На их лица падает отсвет и большой электрической лампы под плоским, похожим на тарелку абажуром, и трепещущих огоньков тающих свечей, стоящих на стендерах. На какое-то мгновение бороды и пейсы стариков становятся зелеными, как старая бронза люстр или плесень на старых фолиантах. Кожа на морщинистых лицах напоминает желтоватый пергамент старых свитков. Три старика сидят рядом и греются, но каждый из них кажется околдованным своим, особенным светом. Кожа на одном лице покрыта глубокими, словно трещины, морщинами. Она похожа на жесткую кору лесного дерева, освещенного рассветным солнцем. На втором лице светится красноватая ржавчина по-осеннему отсыревшего мха. В бороде третьего еврея разгорается яркий огонь, который затем понемногу тускнеет, пока не превращается в загадочное мерцание золотого клада. За пределами освещенного круга вся синагога утопает в темноте. Тяжелые канделябры, свисающие с потолка на железных цепях, круглые каменные колонны под сводами, высокий орн-койдеш и часть бимы напротив восточной стены — все они пребывают в глубокой потусторонней тьме. Через потемневшие окна светят внутрь голубоватый снег с ближайших крыш и далекое морозное звездное небо. В снежном свете и в зеленоватом отблеске далеких звезд святое место, утопающее в темноте и перегруженное немым оцепенением, выглядит как корабль, застрявший во льдах.

Летом, когда старики сидят каждый в своем уголке, целые дни могут пройти без того, чтобы они обменялись хоть словом. Однако приходит зима, и они сидят спинами к печке или напротив раскаленных углей и разговаривают о своих женах: они прожили с этими женщинами целую жизнь — и так толком и не узнали их! Все, что делают дети, — все для них хорошо и правильно; и все, что болтают внуки, — все это сплошная мудрость. Как эти старые матери и бабушки в париках, выплакавшие глаза над молитвенниками и сборниками тхинес[20], поглупели на старости лет! Радость на них обрушилась, бабушкино счастье — они дожили до внуков! Ну а по каким путям они идут, эти внуки? У кошки тоже есть внуки, но у праведной еврейской жены не должен быть кошачий мозг. Внуки даже не приходят уже к деду с бабкой получить благословение. Они уже благословлены разумом и все знают, все умеют. Эти цыплята учат курицу. «Но ты-то, глупая курица, что ты бежишь вслед за ними? Курица, что ты кудахчешь от восторга?» — смеются евреи и смотрят на закрытое окно с замазанной замазкой двойной рамой, наполовину затянутое морозными узорами, наполовину прозрачное, как человек, у которого один глаз закрыт бельмом, а другой здоровый. Старики вспоминают, как летом на окнах шумели птички. Ласточки еще залетают иной раз весной в Старую синагогу, мальчишки, едва научившиеся читать, — никогда.

И именно в такой зимний вечер, скованный морозом и темнотой, в синагогу забрел мальчик в большой шапке-ушанке, в больших ботинках и в широком длинном пальто на вате. Мальчик пролез между стариков, сидевших вокруг печки, и, заложив руки за спину, как пожилой знаток Торы, прислонился плечиком к горячему кафелю печки. Белобородые обыватели подвинулись, чтобы освободить побольше места для почетного гостя. Они долго рассматривали его и наконец спросили:

— Чей ты отец?

Мальчик обжег их взглядом своих черных глаз, повел покрасневшим от мороза носиком и рассмеялся. Он еще не отец. Имя его отца — Авром, а все зовут его Авромка-пройдоха, потому что он торгует подержанной одеждой в проходном дворе. Мать сидит дальше по улице в своей собственной лавке и торгует глиняными горшками и жестяными ведрами. Так как же его зовут, есть ли у него братишки, где он учится? — продолжали его расспрашивать, и он отвечал, как солидный человек, на каждый вопрос по отдельности. Зовут его Ицикл. Братишек у него нет, а есть сестренки. Учится он в школе имени Двойры Куперштейн, но сейчас не ходит на занятия, потому что слишком холодно. Старики морщили лбы, пытались вспомнить, но не могли. Они говорили, что знают молельню имени праведницы Двойры-Эстер. А про праведницу Двойру Куперштейн и синагогу[21] ее имени не слыхали. Ицикл снова рассмеялся: это не синагога, где молятся, а школа, где учатся писать по-еврейски и считать, рисовать карандашом и петь. Ну а молиться он умеет, арбеканфес носит? — продолжают спрашивать его. Он не умеет молиться и не носит арбеканфес. «Вы только послушайте!» — печально качают головами старички, обращаясь друг к другу. Как будто они думали, что только внуки состоятельных обывателей растут иноверцами. Теперь они видят, что и у бедняков дети нынче наполовину иноверцы.

Они находят молитвенник с большими буквами, чтобы учить Ицикла алфавиту. «Перевернутый мир, — думают старики. — Когда они ходили в хедер, один меламед учил десять мальчишек, а теперь целый миньян бородатых евреев стоит вокруг одного мальчика и упрашивает его: „Скажи, Ицикл, скажи“». Горе этим врагам Израиля! Паренек семи-восьми лет едва-едва продирается через одну страничку древнееврейского текста. Через заборы этот сорванец наверняка перелезает гораздо ловчее. И он еще похваляется, что светскую книжку на простом еврейском языке читает запросто. А вот прочитать «Благодарю Тебя, царь живой и сущий»[22] и произнести благословение не может. Вы только послушайте! Его учат в еврейской школе распевать песенки. А молитвенным песнопениям его будут там учить? Как же! Оказывается, у рабочих, которые устраивали революции против русского царя и пели песни на улицах, есть наследники. Он говорит, что учитель водил их в поле гулять и показывал им цветы. Кажется, умный мальчик, а говорит такие глупости. Кому нужны полевые цветочки? Разве он собирается стать крестьянином в деревне?

На следующий день вечером Ицикл снова пришел, и его приняли уже как своего, уступили место у самой печки. Один из дедов угостил его черным лекехом[23] с тем, чтобы мальчик повторил за ним положенное благословение. Другой вытащил из замшевого кошелечка с никелевыми застежками пару медных монет и серебряный гривенник и дал чужому внуку ханукальные деньги[24].

— Правда, уже две недели после Хануки, но заплатить долг никогда не поздно, — сказал даритель и уселся учить Ицикла по молитвеннику. Однако еврей, который дал ему черный лекех, обиделся на своего соседа и шепнул мальчику на ухо:

— Может, у тебя есть друг? Приводи его сюда, он тоже получит лекех.

Ученик привел свою сестренку, моложе его на год, укутанную в шерстяной платок и в больших вязаных рукавицах, как у какой-нибудь бабуси. Когда старший брат раскутывал ее, вынимая из маминых платков, и ее черные шелковые влажные волосики блеснули на свету, еврей, угощавший лекехом, улыбнулся:

— Так это девочка?

Но деду так хотелось заполучить еще одного ученика, что он сразу же сделал надлежащий вывод: девочка должна уметь благословлять субботние свечи и читать тхинес. К тому же ее звали так же, как маму старика, — Сарра.

— Видишь, Сореле, вот эту буковку с изогнутым тельцем, с головкой сверху и с головкой снизу? Знаешь, какая это буква?

— Это алеф, — отвечала Сореле жестким и сухим голосом лавочницы, ненавидящей, когда ей попусту морочат голову.

— Но если алеф стоит вместе с вот этой черточкой, похожей на ступеньку, снизу, то получается комец-алеф — о. Этого ты не знала, Сореле? Вот видишь!

Один из старых евреев, выглядящий из-за согнутой пополам спины и палочки в руке, точно буква «гэй», сделал Ициклу практическое предложение: пусть он приведет уличных мальчишек. Скоро Пятнадцатое швата, и все они получат по плоду рожкового дерева[25]. Они смогут греться у печки и шалить сколько душе угодно. Лишь бы только учились быть евреями.

Ицикл нашел мальчишек, которым это приглянулось, быстрее, чем находил пуговицы для игры. В Старую синагогу стали заходить с полдюжины мальчишек. Один из них был высокий, с пухлыми щеками и оттопыренными ушами, пламеневшими от мороза. У него были большие зубы, и он ржал как лошадь. Разговаривая с кем-то, он держал руки в карманах, чтобы показать, что никого не боится. Его звали Лейбка-бык, потому что в драке он часто бил противника головой снизу вверх, как бык рогами. Для него тоже нашелся меламед — старик, выглядевший рядом с ним как маленький котенок рядом с большой мышью. Драчун был к тому же тупоголовым, и его ребе удивлялся: в прежние времена мальчики из бедных семей становились большими знатоками Торы, а теперь, похоже, можно быть и сыном бедняка, и невеждой.

«Ничего, он у меня будет знать еврейские науки, эта дубина», — утешал себя старик.

И в Старой синагоге теперь зазвучали голоса мальчишек, изучающих Тору. Рядом с каждым из них сидел старичок и, раскачиваясь, говорил:

— Скажи, мальчик: берейшис — в начале, боро — сотворил, элойким — Господь…

А снаружи, в городе, ветер переносил снег с крыш на улицы, а с улиц — на крыши. Мороз забирался под ногти и обжигал лоб. Перед глазами крутилась метель, но старики из Старой синагоги пробирались через снежные заносы и ветер. В меховых шапках, натянутых на уши, в толстых шерстяных шарфах, намотанных высоко, до самого носа, они нащупывали палками дорогу впереди себя, чтобы не утонуть в снежном хаосе. В синагоге их ждали ученики, чьи голоса звучали как серебряные колокольчики. Поэтому учителя этих мальчишек шли к ним с истинной самоотверженностью. Напрасно домашние кричали старикам:

— Да куда ты?! На улицу ведь страшно выйти!

— Вы себе думаете, тесть, что вы еще молодой человек? Из-за этого мороза даже детей отпустили из школ, а вы претесь в синагогу!

Еще громче голосили их собственные жены:

— Меламедом он стал на старости лет! У тебя ведь есть свои собственные сыновья и внуки, чтоб они были здоровы.

Старики ничего не отвечали, только гневно таращились на своих жен. Лишь выйдя на улицу, старик смеялся в шерстяную шаль, закрывавшую ему бороду и мешавшую открыть рот: «Этакая глупая баба! У нее есть сыновья и внуки? Да у нее есть полный дом иноверцев! И она им еще прислуживает! Настоящее идолопоклонство. Глупая женщина. Она не знает, что ученики и есть настоящие сыновья».

Старики держали свое обещание и не мешали мальчишкам бегать вокруг бимы и играть среди скамей и стендеров в прятки. Пока ученики шалили, их меламеды сидели вокруг печки, втянув головы в плечи, и медленно раскачивались над святыми книгами, как будто ничего не видя и не слыша. И все же они не могли притвориться, что ничего не видят, когда шалуны открыли дверцу подвальчика под бимой и вытащили оттуда рассыпавшиеся от старости молитвенники, Пятикнижия и нравоучительные книги. Долгие годы эти вышедшие из употребления святые книги ждали в подвальчике дня, когда их вывезут, как покойника, в ящике и похоронят с подобающими надгробными речами на кладбище. Но дождались того, что в них рылись эти проказники в поисках чего-нибудь неожиданного.

Старики сдвинули очки в медных оправах высоко на свои морщинистые лбы, осмотрели со всех сторон устроенный этими молодчиками разгром — и рассмеялись. Из-за преклонного возраста руки свисают у старичков до колен, а при ходьбе раскачиваются, как пустые ведра на коромысле. И все же они потрудились нагнуться, чтобы сгрести груды растрепанных книжных листов. При этом они мягко и неторопливо поучали учеников, что наступать на священные книги — большой грех. А если им доставляет удовольствие рвать молитвенники и Пятикнижия, то пожалуйста. Пусть они каждый день молятся и изучают Тору, тогда святые книги сами собой со временем разорвутся. То ли испугавшись этого наказания молитвой и учебой, то ли от вида стариков, ползающих на четвереньках мальчишки бросились на пол сгребать обрывки книг и быстро запихали их обратно в подвальчик под бимой.

Но со взрослыми старики не были столь доброжелательны и терпеливы, как с расшалившимися мальчишками.

Вот в синагогу заходит на предвечернюю молитву гость — еврей в шубе, в очках в золотой оправе и с широкой жидковатой бородой. Подбородок торчит сквозь эту бороду — голый и острый, как камень в поле. Во время молитвы «Шмоне эсре»[26] старые обыватели раскачиваются тихо, печально и задумчиво, похожие на ряд кривых плакучих ив со свисающими над водой ветвями. Гость стоит прямо и крепко, как дуб. На нем новенький сюртук с разрезом сзади. Не то что потрепанные лапсердаки старичков. Чужак слышит, что в синагоге что-то происходит — шум и беготня, как будто черти пляшут и ходят на головах. Не прерывая молитвы, он поворачивает голову и видит банду лоботрясов. Они носятся между скамей, играют в салочки, с грохотом роняя стендеры. Двое мальчишек безобразничают на биме. Они прыгают друг напротив друга, как бараны, и стаскивают покрывало со стола. Еще больше удивляет гостя поведение завсегдатаев синагоги. Они спокойно раскачиваются в молитве, как будто не слыша этого шума или слыша, но не обращая на него внимания. Коли так, то и гость тоже не хочет прерывать молитвы и снова отворачивается к стене. Он раскачивается, стараясь сосредоточиться на молитве целиком. Вдруг он слышит за спиной какое-то шушуканье, какой-то тихий смешок и вспоминает о своей шубе, которую повесил на перила бимы, прежде чем приступил к молитве. Он снова поворачивает голову и видит, что сердце недаром его предупреждало: эти маленькие разбойники уже стоят вокруг его шубы и выдирают волоски из воротника, дергают с изнанки края сшитых вместе шкурок. Однако, едва увидев, что он делает шаг в их сторону и сердито грозит им без слов поднятыми руками, они разбегаются.

После предвечерней молитвы гость спрашивает стариков, не находится ли в здании Старой синагоги еще и хедер для мальчишек и кто их учитель.

— Да, у нас здесь хедер, и все мы меламеды, — отвечает один из лучащихся счастьем стариков.

— Вы не можете удержать этих молодчиков от безобразий? Я бы таких маленьких бандитов за уши выволок из синагоги, — краснеет от злости гость.

Но старички тоже приходят в возбуждение и даже начинают размахивать руками:

— Ступайте отсюда. Идите себе на здоровье и не поучайте нас, как нам себя вести. Что вы себе думаете, сейчас старые времена? Нынче ученикам и дурного слова сказать нельзя. К ним надо подходить по-хорошему, только по-хорошему.

Еврей в шубе уходит, пожимая плечами: если уже нельзя замахнуться на маленьких безобразников хворостиной, то действительно конец света недалеко.

Пятнадцатого швата меламеды кормили учеников плодами рожкового дерева, точно так же, как в ту же самую неделю, в субботу, именуемую «шабос широ»[27], мальчишки кормили птичек кашей. У Сореле были слабые, черные, поврежденные зубки, и она не могла грызть жесткий плод рожкового дерева. Лейбка большими лошадиными зубами сгрыз долю Сореле, да еще и посмеялся над ее братишкой:

— На тебе, Ицикл, косточки, посади их в вазон, и у тебя вырастут твои собственные рожковые деревья.

Ицикл не взял косточки, а обозвать Лейбку быком побоялся: как бы тот не врезал ему головой или не начал драться ногами. Сореле плакала, и ее ребе, еврей, угощавший лекехом, утешал ее, говоря, что завтра принесет ей целый кусок торта. А сегодня для нее есть другой подарок. Поскольку она девочка, он принес доску с грифелем, чтобы научить ее писать.

Старику не помогло то, что он стал еще и учителем чистописания — скоро Сореле перестала приходить. Ицикл рассказал ее меламеду, что Сореле должна дома присматривать за их младшей сестренкой, потому что мама сидит в лавке с глиняными горшками и жестяными ведрами. Еврей, угощавший лекехом, расстроился. Он полюбил Сореле. Прочие меламеды не слишком испугались, что подобная неприятность может произойти и с ними. «Все-таки девочка. Она не должна быть знатоком мелких буковок». Но вскоре после этого Лейбка тоже перестал приходить в синагогу, и Ицикл рассказал, что с тех пор, как потеплело, снег слипся и поплотнел, и «бык» целыми днями катается на санках. Правда, большой радости старикам Лейбка все равно не приносил. Меламеды сравнивали его с вороной, которую Ной выпустил со своего ковчега. Ворона не вернулась, хотя потоп еще покрывал землю.

— Когда вода спала, то и голубь тоже уже не вернулся, — вздыхали старички.

Ой-ой, они должны молиться о морозах и сильном ветре, чтобы их ученики не разбежались.

Чтобы удержать мальчишек, когда зима уже не будет загонять их в синагогу погреться, старики убеждали учеников:

— Тора, Ицикл, подобна воде. Без Торы мир был бы пустыней.

— Тора, Меирка, подобна огню. Без Торы мир был бы темным, как подвал, где хранят картошку.

Мальчишки любили слушать речи своих меламедов по нескольким причинам. Во-первых, пока те говорили, не надо было учиться. Во-вторых, с ними разговаривали как со взрослыми, а в-третьих, белая борода ребе выглядела как целый зимний лес. Только в лесу зимой холодно, а у ребе борода теплая, и в ее дебрях можно спрятаться. Кроме того, ребе не щиплется, как отец, и не кричит, как мама. Ребе говорит тихо, так тихо, что его едва слышно. Он гладит по головке, а его борода щекочет щеки. Иногда он плачет. Не в голос, как мальчишка. Ребе плачет про себя. Его всхлипывания едва слышно, но из его глаз льются слезы, пока борода не промокает, как мочалка. Но если спросить, почему он плачет, он ответит очень странно:

— Я плачу, потому что моим внукам не нужен дедушка.

Потом он заходится кашлем и кашляет, кашляет до тех пор, пока не сможет вновь перевести дыхание.

Кроме умных и богобоязненных речей, ученики хотели послушать и красивые истории, а красивые истории меламеды могли рассказывать бесконечно, становясь похожими на сад, все деревья которого увешаны яблоками и грушами историй. Только все красивые истории заканчиваются одинаково: мол, надо изучать Тору. Вот история про одного еврея из прежних времен, который залез на крышу синагоги, чтобы послушать и посмотреть, как внутри изучают Тору. Он так увлекся, стараясь понять слова мудрецов, что не почувствовал, как его засыпал снег. Вот история про великого праведника, который, изучая Тору, держал ноги в тазу с холодной водой, чтобы не заснуть. Была и история про мальчика, по-настоящему хорошего, набожного мальчика, только голова у него была не очень. Он горько плакал, потому что не мог ничего выучить. Этому мальчику явился пророк Элиягу и каждую ночь занимался с ним, пока из него не вырос большой знаток Торы.

Учитель Ицикла, еврей, подаривший ханукальные деньги, обещал своему ученику, что на праздник Кущей[28] даст ему понести цитрон[29] и лулов[30], а на Симхас Тойре[31], когда евреи танцуют вокруг бимы со свитками Торы, он, Ицикл, получит рюмку вина и лекех как большой. Увидев, что Ицикл морщит лоб, недовольный тем, что надо ждать до праздника Кущей, ребе поторопился обрадовать его, сказав, что скоро Пурим и Ицикл получит полагающийся по обычаю гостинец, гоменташ[32] с маком, а также пакетик изюма. Другой старый еврей, тот, который занимался с Меиркой, клялся своему ученику, что Старая синагога — это старейшая синагога Вильны, старше Городской синагоги, и что тут, в Старой синагоге, находится летопись. Это такая книга, где записаны самые лучшие истории. Так что ясно, какая честь сидеть и изучать Тору именно здесь. Но когда Меирка захотел взглянуть на эту книгу, которая называется летописью, оказалось, что его ребе не знает, где она лежит. Вместо летописи он принес серебряную указку для чтения свитков Торы, сделанную в виде руки с вытянутым указательным пальцем. Меирка ощупал этот тяжелый предмет своими маленькими розовыми пальчиками, а потом сказал, что у Лейбки-быка есть железная перчатка. Когда он надевает эту железную перчатку на руку и дает кому-нибудь по морде, то сразу же эту морду расквашивает. Так он сам говорит, Лейбка-хвастун. От этой истории меламед прямо содрогнулся:

— Скажи хотя бы, Меирка, «не рядом будь упомянуто». Ведь эта серебряная рука, которую я тебе показываю, предназначена не для того, чтобы наносить людям вред. Ею синагогальный староста указывает чтецу на пергаментном свитке Торы, где читать.

Вырезанные из дерева птицы и звери над орн-койдешем, вставленные в оконные стекла щиты Давида, даже выкованные цветы на большой ханукальной лампаде больше не были для учеников новинкой. Тогда меламеды исхитрились и показали им сокровища из ящика в столе на биме, с полочки в нижней части орн-койдеша. Там находились шофар, желтый и прозрачный, как мед; серебряный футляр на четырех тонких ножках для хранения цитрона и башенка для благовоний, которые нюхают на исходе субботы, во время обряда гавдолы[33], — башенка с настоящими дверцами, с крышей и флажком наверху. И все же все эти красивые вещи не могли сравниться с коронами для свитков Торы и с навершиями в виде плодов граната, которые надевают на деревянные рукоятки, служащие для перематывания свитков. Потом следует упомянуть одеяния свитков Торы — пояски, шелковые рубашки, накидки из темно-красного или темно-голубого бархата. А поверх всех одеяний на свитки Торы крепились серебряные бляхи с гравировками.

— Видите, детки, какая у нас красивая Тора, — торжествовали старички, и мальчишки восторженно заглядывали в раскрытое сумеречное нутро орн-койдеша, сдвинув вместе головки, как ягнята у источника воды.

Снежные метели утихли. Выпавший снег громоздился сугробами, поднимавшимися выше низеньких домишек. Торговки с корзинами сидели на низеньких табуреточках и дремали с замерзшими руками и ногами. Когда какая-нибудь торговка пробуждалась от дремы и шевелилась, с платка на ее голове прямо в корзину сразу же сваливалась целая горка снега. Увидев, что она зря проснулась и покупателей все равно не видно, еврейка начинала громко расхваливать свои подмерзшие яблоки.

— Бутылки вина! Бутылки вина! Малагский виноград кто покупает?

Но, увидев, что никто не откликается, торговка снова задремывала и застывала без движения, как стрелка весов над ее головой — железное свидетельство в истинном мире, что она честно отвешивала и отмеривала товар.

На широких улицах снег днем слепил глаза, а ночью искрился зелеными звездами, как зеркало, обращенное к небу. Но в узких переулках вокруг Старой синагоги снег лежал днем желтый, как труп. Еще до того, как наступала ночь, он, растоптанный ногами прохожих, становился черновато-серым. Только когда опускался вечер и в лавках зажигали дымящиеся керосиновые лампы, переулки из-за игры света и тени начинали казаться окутанными тайной.

Осунувшиеся лица лавочников светились горячим темно-красным светом, будто лавочки с деревянными бочками с селедкой превратились вдруг каким-то чудом в стеклянные винные бутыли. Торговки, сидевшие на улице со своими корзинами, вынимали из-под фартуков горшки с наполовину погасшими углями и долго дули в них, пока те снова не начинали тлеть, как персональные медные закаты — напротив укутанных в платки лиц, покрытых пеплом и нападавшим снегом. Вокруг жестяной печки, стоявшей посреди улицы, грелись носильщики в подбитых ватой накидках и нищие в длинных расползающихся пальто. Они выглядели, как тайное собрание изгнанных сыновей пророков вокруг пылающего костра посреди густого темного леса. Все они молчали, спрятав лица в высокой ночи, и только тяжелые руки с растопыренными искривленными пальцами светились над печуркой, которая щелкала и брызгала искрами.

День превращался в сумерки, стоило вам попасть в эти узкие переулки. Однажды маленький еврейчик в высокой зимней шапке и больших валенках остановился около ставни — лавчонки без окон, только с дверью, выходящей на улицу. Внутри сидела лавочница, одетая в длинное платье, полупальто и полушубок поверх него. Голова ее была обмотана платком, и ноги поверх валенок тоже обмотаны платками. Но ей все равно было холодно. Она сидела, опершись спиной о стену, чтобы холодный воздух не обступал ее хотя бы с одной стороны. Старичок просунул голову в лавку и спросил у продавщицы, нет ли у нее чайника, чтобы заварить чаю. Жестяное ведерко, чтобы принести горячей воды из чайной, у них в Старой синагоге есть. Стаканов и блюдец им тоже хватит с избытком для целого миньяна. Не хватает только фарфорового заварочного чайничка.

— Фарфора и стекла у меня нет, только жестяные чайники, — ответила лавочница покупателю и добавила, что если он постоянно молится в Старой синагоге, то наверняка должен знать ее Ицикла, который занимается там с ребе каждый вечер.

— Я как раз и есть ребе вашего Ицикла, — воскликнул старичок, обрадованный этим вроде бы счастливым совпадением, и пошлепал мягкими губами своего абсолютно беззубого рта.

— Ай-ай-ай, ох уж этот Ицикл! У него не голова, а огонь. Главное — как бы не сглазить его! А голосок у него, как у певчего при городском канторе, и учиться он хочет, как Виленский гаон[34], когда тот был маленьким мальчиком и произносил проповедь в Большой синагоге перед евреями целого города. Один еврей как-то встретил Виленского гаона и, не зная, кто перед ним, спросил: «Где тут живет Виленский гаон?» Виленский гаон ответил: «Только захоти, и ты станешь гаоном»[35]. Так же и ваш Ицикл. С таким сынком, с таким наследником вы наверняка удостоитесь места в Грядущем мире.

— Насчет Грядущего мира я не знаю. Когда мой муж должен торговать в проходном дворе старьем, а я должна мерзнуть тут, при моих глиняных горшках, как-то не думаешь о Грядущем мире, — ответила женщина с непонятной злостью. — Однако мы с мужем довольны, — сказала она потом, — что мальчику есть куда зайти в холода погреться да еще одновременно и поучиться. Знания никогда не повредят.

Маленький еврейчик в большой зимней шапке растерялся и пробормотал, жуя беззубыми деснами, что-то такое, чего никак нельзя было расслышать и понять. Потом к нему вернулся дар речи, и он мягко сказал, что, поскольку продавщица — мать Ицикла, а он сам — учитель Ицикла, то он купит у нее жестяной чайник. Пригодится. Ай, какой у нее Ицикл! Ай, какое он сокровище!

— Я заплатил ребе-гелт, — рассказывал потом в Старой синагоге еврей, купивший жестяной чайник, и его слушатели печально кивали[36]. Когда они были мальчишками и учились в хедере, их бедные родители пальцы себе отрезали, чтобы оплатить их обучение. Теперь меламедам приходится еще и приплачивать за учеников. И все же это стоит делать. Главное — не остаться без молодой поросли. И тогда другие старики тоже отправились на улицы отыскивать матерей своих учеников.

Мать Меирки сидит во дворе Рамайлы в подвале, полном угля, и продает его ведрами. Она торгует также наколотыми дровами, связанными скрученной в жгут соломой. Меламед не знает, что делать. Из-за наледи вязанки дров тяжелее вдвое, а жесткие соломенные узлы целиком обледенели. Откуда же ему, старому еврею, взять силы, чтобы отнести такую тяжесть в синагогу? Но поскольку торговка из большого уважения к ребе, который занимается с ее сироткой, вылезает из подвала, и ее лицо, перепачканное в угольной пыли, лучится радостью, меламед Меирки покупает целых две вязанки дров. Он просит только, чтобы товар временно остался лежать у лавочницы, пока он найдет кого-нибудь, кто отнес бы эти вязанки в синагогу.

— Я занесу, я не такая важная, — отвечает женщина и признается, что хочет заодно посмотреть синагогу, где ее мальчик сидит и изучает Тору. Но только как она может оставить на произвол судьбы свой заработок?

— Я посторожу ваш заработок. Идите, не беспокойтесь, — подгоняет старичок женщину, которая колеблется, не зная, подобает ли оставить ребе в качестве сторожа. Только когда мать Меирки, послушавшись его, уносит вязанки дров в синагогу, старик смотрит на стену напротив.

Наполовину вросшие в землю и засыпанные снегом пялятся на него два подвальных окна. Высоко на крыше — теснота, толкотня и суматоха разнообразных окошек чердака и длинных и узких закопченных труб. В самой стене, во всю ее ширину и высоту, нет не единого окошка. Она выглядит глухой, немой и слепой. Голые кирпичи и черные как ночь. Что же она здесь стоит, эта стена, и отгораживает двор Рамайлы от всего мира? — удивляется старичок и остается стоять с задранной бороденкой, ссутулившийся, похожий на большого воробья, мерзнущего на телеграфном проводе.

Рядом с торговками фруктами на улице стояли старики с купленными подмороженными яблоками в бумажных кульках и утешали женщин: конечно, им сейчас не позавидуешь. Зато им будет тепло на том свете от Торы, которую изучают их мальчики. Одетые в шубы торговки, низенькие и толстые, стояли, широко расставив ноги над горшками с тлеющими углями, и слушали с набожными лицами, как слушают в Новолетие и в Судный день чтицу молитв в женском отделении синагоги. Снег беспрерывно все падал и падал из холодной дали, из внеземной пустыни, и жители узких извилистых переулков все глубже утопали в снегу, как пни в лесной глуши.

В Пурим во время чтения Свитка Эстер Старая синагога была полна запаха дыма и серы, стрельбы и ужасного грохота. Каждый раз, когда чтец упоминал имена нечестивца Амана и его жены Зереш, одна компания мальчишек начинала барабанить палками по перилам бимы, а другая, еще большая компания стреляла из самодельных «пушечек» — больших железных ключей, полое нутро которых наполнялось серой. Пушечку наводили на стену или на одну из каменных колонн вокруг бимы. Вспыхивало красно-зеленое пламя, затем следовал оглушительный грохот. Взрывы раздавались во всех углах синагоги и по очереди, и залпами. Чтец, которым был один из стариков, терпеливо ждал, пока стрельба окончится, и спокойно продолжал читать дальше.

Послушать чтение Свитка Эстер в Старую синагогу пришло много людей, отчасти это были те, кто постоянно приходил молиться по субботам и праздникам, другие зашли случайно. Увидев, какой ад устраивают в синагоге мальчишки, пришедшие хотели взять их за шкирки и вышвырнуть вон. Однако старики с гневом и яростью набросились на чужаков и даже на постоянных прихожан:

— Нет! Вы приходите сюда раз в кои-то веки, а эти мальчишки здесь каждый день.

Тем, кто приходил молиться только по субботам и праздникам, было прекрасно известно, что в обычную среду в Старой синагоге иногда не хватает десятого для миньяна. Но эти устраивающие страшный грохот при произнесении имени Амана мальчишки еще не достигли возраста бар мицвы, а таких нельзя засчитывать в миньян.

— Можно! Еврейского мальчика с Пятикнижием в руках можно в крайнем случае считать десятым в миньяне, даже если ему еще далеко до бар мицвы, — отвечали старики.

На следующий день меламеды раздавали своим ученикам большие гоменташи в качестве подарков на Пурим и рассказывали им красивые истории из «Таргум шени»[37]. А на семейные праздничные трапезы старики шли с обидой на своих детей и внуков, потому что те только и думают о жратве, а не о чуде и радости Пурима.

Но после Пурима, когда морозы стали ослабевать, ученики начали понемногу возвращаться в суету улицы. Чем ярче сияло солнце в разрывах серых туч, тем обеспокоеннее и печальнее становились старики. Они сидели возле сияющих белизной горячих кафельных плиток натопленной печи, выглядывали на улицу и дивились, как быстро таят сосульки — еще быстрее, чем воск на гавдольной свече[38]. Как они роняют капли на оконное стекло! Ты только посмотри, как они блещут и искрятся! Водяные капли сверкают на солнце, отражая его лучи. Поминутно вверху на крыше что-то щелкало, и куча снега обрушивалась вниз, мимо окна, с таким веселым шумом, что казалось, снег ждет не дождется возможности свалиться вниз. Нетерпеливый и стремительный прозрачный светлый дымок из печных труб тоже рвался вверх. Только у стариков этот первый намек на весну не вызывал радости. Они еще сильнее ощущали застарелые боли в своих высохших костях. У них щемило сердце, оттого что учеников становится все меньше.

Когда Меирка перестал приходить, Ицикл еще держался, хотя его речи не прибавляли здоровья его учителю. Ицикл рассказывал, что в светской еврейской школе, где он учится до трех часов, дети смеются над ним, потому что он носит арбеканфес. Его отец тоже говорит, что не уважает религиозных евреев. Когда они присматривают у отца пальто или пиджак, то велят ему надорвать подкладку и смотрят, нет ли там льняных и шерстяных нитей, скрученных вместе[39].

— Какая им разница, есть ли в подкладке льняные и шерстяные нити, скрученные вместе? — спрашивал Ицикл.

— Это шатнез[40], а Тора повелевает не носить шатнез, — отвечал ребе.

Ицикл продолжал спрашивать: почему так сказано в Торе? Ребе, вздохнув, ответил, что никто толком не знает истинной причины, по которой нельзя носить шатнез.

— Видите? Мой папа прав! — воскликнул Ицикл и после этого тоже перестал приходить в Старую синагогу.

Тогда старики снова отправились к матерям учеников. Старички шагали по снегу еще в калошах, хотя тяжелые зимние меховые шапки они уже сняли и носили еврейские картузы на вате с высокой плотной тульей и матерчатым козырьком. Старики осторожно ступали по забрызганному грязью булыжнику, по залитым водой тротуарам, и им казалось, что они слышат вокруг вопли разбежавшихся учеников. Тогда они останавливались и медленно оглядывались вокруг, но ничего не могли разглядеть из-за слепящих солнечных лучей. Серые, облезшие здания и неотштукатуренные кирпичные стены, залитые резким светом, мучили ослабевшие глаза стариков. Бодрые голоски доносились откуда-то, раздаваясь то ли близко, то ли далеко, как в тумане с противоположного берега реки. Тогда старички тащились дальше в поисках матерей своих учеников — в лавчонки, в подвальчики и к корзинам уличных торговок.

— Ваш Ицикл, не дай Бог, не заболел? — не без хитрости вопрошал меламед продавщицу чайниками так, будто ничего не случилось. Позволительно прикинуться придурковатым, чтобы не позорить человека и помочь ему раскаяться.

— Почему это вдруг заболел? Чтоб мои враги заболели! — обиженно ответила женщина.

Вокруг нее по-прежнему, как и зимой, стояли и висели глиняные горшки и жестяные ведра. Но на матери Ицикла больше не было тяжелого шерстяного платка. Она даже не стеснялась сидеть в присутствии ребе с непокрытыми волосами[41]. Она кисло сказала, что ее мальчик не может ходить и в еврейскую светскую школу, и в Старую синагогу. Муж говорит, что две эти вещи не совмещаются. Как говорится, либо ангел, либо поп. Так говорит ее муж. Она полагается на Бога и верит, что попом ее сынок не станет. Но и раввином он не станет тоже. Это беднякам не по карману.

Мать Меирки в честь ребе вылезла из угольного подвала и оправдывалась перед ним, что она вдова, постоянно занята заботами о заработке, и ее сын воспитывается без отцовского присмотра. Он подражает своим уличным дружкам. Они больше не ходят в синагогу, и он тоже не ходит. Кроме того, она должна просить своего мальчика поднести какой-нибудь хозяйке то вязанку дров, то полведра угля. Сами женщины не хотят носить ее товар. Мать Меирки не переставала благодарить бесплатного меламеда за то доброе дело, которое он совершил, обучая ее сына еврейской науке. Однако закончила она точно так же, как и мать Ицикла, — что раввином ее Меирка не вырастет. Это не для бедной вдовы.

Сняв зимние полушубки и валенки, торговки фруктами выглядели моложе, их лица порозовели и посвежели. Они продавали товар ранней весны — большие, набухшие, заквашенные в ведрах яблоки.

— Моченые яблоки! Моченые яблоки! — бодро взывали торговки, и вокруг них толпились покупатели, главным образом мужчины. Покупатели ощущали аппетитный винный вкус еще до того, как их зубы вонзались в моченые яблоки, до того, как к ним прикасались их языки и небо. Они причмокивали, сосали губы и показывали пальцами, словно выбирая живую рыбу в бадье:

— Нет-нет. Не это яблоко, я имею в виду вон то!

Торговки проворно выхватывали из ведер квашеные яблоки, одновременно говоря старичкам из Старой синагоги, что благодарят дедушек за то, что зимой они пускали их мальчиков в синагогу погреться. Но теперь уже весна и погода хорошая. Они не могут запретить своим сыновьям бегать по улицам и шалить. Других радостей у бедных детей нет. Пусть себе играют, пока они еще так юны.

— И кроме того, — подводили итог торговки фруктами, — кроме того, у дедов есть свои собственные внуки да к тому же еще обеспеченные дети из богатых семей. Так пусть они занимаются изучением Торы со своими внуками и заслужат себе столько места в Грядущем мире, сколько захотят.

«Ты только послушай! Ведь именно на это жалуется пророк, говоря, что наши внуки не хотят изучать Тору», — думали деды, но ничего не говорили, а только благожелательно кивали, как слабоумные. После возвращения в Старую синагогу они больше не располагались вокруг печи и не беседовали между собой, как в те добрые времена, когда рядом с ними были их маленькие ученики. Каждый из стариков забрался назад в свой уголок у холодной стены, где он находился летом. Они тихо сидели за большими дубовыми стендерами, выглядывая в окна и стараясь думать о чем-то другом, например, о том, что до Пейсаха осталось от силы три недели. Так что уже самое время подумать о подряде на выпечку мацы с особыми строгостями и о заказе вина у хасида на четыре традиционных бокала.

Старцам из Старой синагоги было суждено столкнуться и с переживанием иного рода — со взрослыми людьми, изучающими Тору, с молодыми илуями[42].

В то же время, когда мальчишки перестали приходить по вечерам, однажды утром в синагогу ворвался паренек лет семнадцати со свежими румяными щеками и с наморщенным лбом человека, постоянно занятого изучением Торы, под сдвинутой на затылок шапчонкой.

— Есть ли у вас в синагоге «Карти ве-палти»?[43] — быстро спросил он одного из стариков.

Старичок то ли не расслышал, то ли не понял вопроса. Тогда молодой и возбужденный умник нетерпеливо воскликнул:

— Я имею в виду книгу «Карти ве-палти» реб Йоносла Эйбшюца, пражского раввина[44]. Есть у вас эта книга? Мне в ней надо кое-что проверить.

Старик отыскал связку ключей и отпер один из шкафов. Подошли и другие старики и, задрав головы, смотрели, как молодой ученый, стоя на лестнице, переставляет книги с полки на полку.

— Тут есть множество сочинений старых и новых комментаторов, но «Карти ве-палти» тут нет, — паренек спрыгнул с лестницы и велел открыть второй книжный шкаф. Там стояли большое виленское издание Талмуда, переплетенное в черную кожу и зеленый холст, «Шулхан орух»[45] с обложками, жесткими, как камень, и сочинения Рамбама в четырех частях с корешками с золотым тиснением. Он все-таки что-то там нашел, этот юный илуй, хотя и не то, что искал. Выбранные им книги юноша подавал с лестницы стоявшему внизу старичку, который протягивал вверх руки, как Моисей, получающий Тору на горе Синайской. Рядом с третьим книжным шкафом молодой ученый остался стоять на верхушке лестницы, погруженный в чтение какой-то книги в потрепанной обложке и с пожелтевшими страницами. Он глотал глазами страницу за страницей и вертел головой от восторга.

— Это потрясающе! — говорил он сам себе, а старички стояли под лестницей и смотрели на него снизу вверх, как на ангела Господня, стоящего между небом и землей.

— Значит, действительно правда то, что рассказывают люди, говоря, что когда-то в Старой синагоге сидели и изучали Тору великие знатоки. Здесь находится настоящее сокровище, — сказал наконец молодой человек, спрыгнув с лестницы с несколькими книгами — респонсами стародавних мудрецов в руках.

Его слова обрадовали стариков так, будто он принес им весть, что евреи уже в этом году будут освобождены из Изгнания. Однако, когда паренек задал им суровый вопрос: как это может быть, чтобы евреи не знали об этих сокровищах, хранящихся в их собственной синагоге? — радость оставила стариков, и они принялись вздыхать, говоря, что это действительно стыд и позор, что такие вот наследники у традиций Старой синагоги. Сами они еще могут с грехом пополам изучить главу из Мишны да отрывок из книги «Эйн Яаков», но вот их последователи и этого не могут и вообще не желают знать о святых книгах. И один Господь на небе знает, что станет с сокровищами Старой синагоги.

— А ты чей сын, молодой мудрец? — спросил один из старичков и тут же спохватился, что, обращаясь к ученому еврею, не следует ему тыкать. — Кто ваши родственники, если мне позволено будет спросить?

Старики узнали, что молодого человека зовут Шлоймеле и что он внук старого виленского законоучителя раввина реб Шлоймеле Коэна. Он учится в Клецкой ешиве[46]и приехал домой на Пейсах раньше других ешиботников, потому что мама очень уж скучала по нему. Старики перестали удивляться: раз он внук такого важного раввина, то не мудрено, что он такой вырос. Хотя сами они люди не слишком ученые, но знают слова талмудических мудрецов о том, что Тора возвращается в свое прежнее обиталище. А от имени Хофец Хаима[47], дай ему Бог многих лет жизни, они слыхали, что Тора действительно возвращается в свое прежнее обиталище, но когда ее не впускают, она уходит обиженная. Поэтому в нынешние времена может случиться и так, что и сыновья раввинов не пойдут по стопам своих отцов и дедов.

Пока старички стояли кучкой, перешептываясь между собой, как при обряде благословения молодой луны, когда евреи разговаривают с собственными тенями, Шлоймеле полулежал на столе, заваленном снятыми с полок святыми книгами. Он открывал и перелистывал их, заглядывал туда и сюда так же по-свойски и доверчиво, как старики, ищущие какую-нибудь молитву в потрепанных и пожелтевших молитвенниках. Выпрямившись, он увидел, что хозяева все еще стоят вокруг него и почтительно просят его: может быть, он захочет в то время, которое проведет дома, изучать Тору здесь, в Старой синагоге? Они не хотят, не дай Бог, посягать на права Синагоги Гаона, где он, наверное, изучает Тору. Однако в Синагоге Гаона ведь есть, слава Богу, целый миньян аскетов, а в Старой синагоге — ни одного ученого еврея, целиком посвящающего себя изучению Торы.

— Я не изучаю Тору в Синагоге Гаона, я занимаюсь дома, но мне не хватает книг, — ответил Шлоймеле и наморщил свой ученый лоб. Так что как им будет угодно! Ему, конечно, гораздо удобнее сидеть и изучать Тору в синагоге, где достаточно святых книг. Он также переговорит с одним своим товарищем по ешиве о том, чтобы они изучали здесь Тору постоянно. Его товарищ Гиршл — внук виленского городского проповедника реб Гиршеле, и он тоже приехал домой раньше, чем закончился семестр, потому что его мама нездорова. Услыхав, кто его товарищ, старики заколыхались, как березки в поле. Что за вопрос? Как они могли не знать старого виленского городского проповедника реб Гиршеле? Ведь он был гением, праведником, и речь его уст была сладка, как мед.

— Опять же законоучитель реб Шлоймеле! — спохватываются старички, что они, может быть, недостаточно восхваляли деда перед его внуком. — Ой, каким знатоком Торы был реб Шлоймеле! Неудивительно, что у таких великих дедов такие замечательные внуки.

— Дед писал комментарии к Талмуду, а свое сочинение назвал «Хейшек Шлойме»[48]. Однако я не разделяю выводов деда, его комментарии так себе, обывательские. Он не входит в глубину вопроса. Я не согласен и с Магарамом[49] тоже, он говорит, как какая-то бабка, — завращал глазами илуй и вышел из синагоги так же стремительно, как и вошел в нее.

Когда оба молодых парня устроились у восточной стены, чтобы вместе изучать Тору, старики сразу же поняли, что внук городского проповедника реб Гиршеле — фрукт совсем иного рода. Гиршеле был старше Шлоймеле на год. Ему было восемнадцать, он был высокий, тонкий, с бледным лицом. Благородство и ум были видны в его спокойных глазах, в медлительной манере разговаривать и в том, как красиво он вел спор. Шлоймеле изучал Тору, сердито выкрикивая ее слова, будто постоянно пытался опровергнуть комментарии своего деда. Гиршеле же раскачивался медленно, произнося слова со сладкой мелодией, как в прежние годы делал его дед, городской проповедник реб Гиршеле, произнося проповедь. Если товарищи не соглашались в чем-то друг с другом, Шлоймеле начинал говорить быстро и без малейших пауз. При этом он размахивал обеими руками и крутил в воздухе большим пальцем. Гиршл внимательно слушал его с улыбкой на бледном лице и жевал русые волоски, росшие у него на подбородке, или рассматривал свои длинные холеные пальцы. Наконец и для него тоже приходило время сказать свое слово, и он высказывался тихо, спокойно, кратко, а потом снова улыбался — сколько Шлоймеле ни метался, ни кипятился и ни опровергал комментаторов, на мнение которых опирался его товарищ:

— Это не имеет абсолютно никакого значения! Мало ли что он там сказал!

Старики потихоньку приподнимались со своих мест и смотрели, слушали, наслаждались. Чудо небесное! Два молодых сильных орла с широкими крыльями влетели в Старую синагогу. Сразу видно, что ум этого Шлойме остер, он испепеляет весь мир. Ай, да он и своему собственному деду скидок не делает! Он камня на камне не оставляет от комментариев старого законоучителя реб Шлоймеле. Дай Бог всем дедам такого неуважения! Но этот Гиршеле тоже, должно быть, парень очень знающий, большой знаток, да и голова у него хорошо работает. Вот как аккуратно он носит шляпу, как аккуратно складывает пальто прежде, чем повесить его на перила бимы, так же аккуратно в его мозгу откладывается на свое место все, что он изучал. Опять же то, как он обращался с людьми, — это же шелк и бархат! Старики снова усаживаются на свои места, закрываются стендерами и вздыхают. А нам разве повредили бы такие внуки? Конечно, не повредили бы, но таких внуков надо заслужить у Бога.

Но и удовольствие, получаемое стариками от чужих внуков, оказывалось испорченным всякий раз, когда они вспоминали, что после Пейсаха эти два молодых орла полетят назад, в свою ешиву. Старики посоветовались между собой за бимой и кое-что придумали. На следующее утро двое молодых знатоков Торы еще не успели раскрыть томов Геморы, как перед ними появились трое стариков, чьи бороды были словно белоснежная завесь для орн-койдеш на Судный день. По обе стороны бимы медленно подходили еще несколько стариков, как будто ожидающих, что после чтения Торы оттуда спустят свиток и они смогут прикоснуться к его покровам двумя пальцами. Трое старцев долго топтались рядом с тремя[50] юношами и что-то, вздыхая, неуверенно бормотали до тех пор, пока из их бормотания не стало ясно, что им нужен, как жизнь, ребе. Так почему бы двум таким мудрым илуям не оказать честь миньяну стариков и не заняться с ними изучением Торы?

— Мы не просим, Боже упаси, заниматься бесплатно. Мы заплатим.

На какое-то мгновение оба парня растерялись и смутились: седые евреи просятся к ним в ученики. Но Шлоймеле тут же рассмеялся и спросил:

— А что мне с вами изучать, Агоду?[51] Эти сказки из Геморы я лишь пробегаю глазами.

— Агода — это неплохо, — отвечали старики.

Им было бы приятно послушать эти красивые богобоязненные истории из Геморы, а без ребе самим трудно разобраться в арамейском языке. Однако, по правде говоря, им прямо жизненно важно заняться книгой «Мишна брура»[52]. Вот-вот канун Пейсаха. Надо печь мацу шмура[53], выметать хомец[54]. Ведь надо знать закон, чтобы делать все, как положено. Разве это шутка: хомец в Пейсах!

— А законы отсчета омера?[55] Обычаи поведения до Лаг-Боймера[56] и после него очень запутанны. Особенно когда человек уже стар и память подводит его. Не успеешь оглянуться, и вот уже канун Швуэса. А ведь, конечно, нельзя быть невеждой в законах святых дней дарования Торы[57], — перечислил второй старик самое необходимое, что считал себя обязанным знать, и потому заранее желал обеспечить себя учителем на все лето.

— Хорошо, я буду изучать с вами Агоду, а Шлоймеле будет учить вас Галохе, — подвел итог Гиршл и при этом мудро усмехнулся, как будто только понял, что, кроме изучения Торы, эти обыватели имеют в виду еще кое-что.

Гиршл, внук городского проповедника, изучал со своими учениками книгу «Эйн Яаков» по вечерам. Когда в Старую синагогу вошел как-то посторонний еврей, чтобы помолиться маарив, он прямо-таки остолбенел, увидев, что за столом сидит целая община евреев с бородами и пейсами из чистого серебра, и лампа, висящая над столом, бросает на них такой же серебристый свет. А сидят эти почтенные старцы, как мальчишки в хедере, и обучает их какой-то бледный паренек. Помимо желания помочь старикам и сделать доброе дело преподаванием Торы, Гиршеле хотелось испытать себя и понять, хороший ли он учитель, как будто он уже собирался стать главой ешивы или занять пост раввина. Он истолковывал слова талмудических мудрецов, опираясь на соответствующих комментаторов, и при этом добавлял к ним собственные мысли. Эти мысли не лежали на поверхности слов мудрецов, они скрывались в их глубине, как жемчужины в море. Седовласые ученики радовались своему юному учителю и думали про себя, что остроту мысли и талант выражать ее он унаследовал у своего деда, городского проповедника. Только бы он не уезжал так быстро в свою ешиву. При этой мысли сияющие лица стариков хмурились, а за их сутулыми спинами тянулись тени, такие же долгие, как прожитые ими годы.

С теми же самыми евреями Шлоймеле в двенадцать часов дня изучал книгу «Мишна брура». Он совсем не сыпал противоречиями и не кричал, как делал это, когда изучал Тору вдвоем с товарищем. Сначала он произносил закон на языке книги, а потом переводил его на простой еврейский язык. Потом он останавливался и терпеливо ждал, чтобы ученики сами разобрали прочитанное. Пока старики разбирались, он одним глазком смотрел в комментарии, точно так же, как внук иной раз ждет, пока его нагонит дед, а тем временем смотрит на какую-нибудь птичку в небе. Наконец старички разбирались, и Шлоймеле коротко и ясно подводил итог, разъясняя самую суть закона. Только иногда изнутри него пробивался острый ум ученого еврея, и он шептал: «Да знаю я, что он там говорит!» — или пожимал своими молодыми крепкими плечами: «Его надо уложить в детскую кроватку вместе с его комментариями!» Старики прислушивались и радовались и этому тоже. Их юный ребе совсем не боялся спорить с комментаторами и даже с самим Хофец Хаимом.

— Ах, какого внука оставил после себя старый законоучитель реб Шлоймеле! — снова восхищались старики. Казалось, даже четыре колонны вокруг бимы радовались вместе с ними. — Ах, какой внук! Он помогает нам поддерживать Старую синагогу!

Точно так же, как два этих молодых сына Торы спорили, изучая святые книги, между собой они тоже не пребывали в согласии при всей своей вежливости и взаимном уважении. Старики вставали каждый раз, когда Шлоймеле и Гиршеле проходили мимо них. Оба парня знали, что надо вставать даже перед юным сыном Торы, особенно учитывая, что они изучали с обывателями Галоху и Агоду. Однако между собой они вели постоянный спор, как и подобает истинным знатокам Торы. Шлоймеле утверждал, что великий мудрец не должен смотреть на то, встают или не встают при его появлении; восхваляют его или же осуждают, — он должен идти к своему месту у восточной стены! И так он себя и вел. Было заметно, что он уже заблаговременно примеривается, как себя вести, когда он станет великим почитаемым раввином. Входя в синагогу или выходя из нее, или ища какую-либо книгу в шкафу у западной стены, или просто решив пошагать туда-сюда по Старой синагоге, чтобы размять свои молодые кости, он даже не смотрел на седых евреев, встававших перед ним. Иначе, совсем иначе вел себя Гиршеле. Входя и выходя из синагоги, он специально проходил среди скамей, на которых никто не сидел, чтобы перед ним никто не вставал. Согласно его системе, по-настоящему великий знаток Торы должен стараться никого не беспокоить, особенно стариков.

За день до праздника Пейсах старики поднесли своим учителям оплату за обучение. При этом ученики сделали честный подсчет: две недели с ними уже занимались, в пасхальные будни и сразу же по окончании Пейсаха с ними будут заниматься. Заплатить они хотят заблаговременно, потому что старики не должны быть должниками. Обоим ешиботникам и в голову не приходило брать плату за обучение, но каждый из них повел себя по-своему. Шлоймеле весело рассмеялся и протянул руку. Получив пригоршню денежных купюр и монет, он даже не взглянул, сколько ему заплатили. Он сразу же направился к кружкам для пожертвований, стоявшим у дверей, и рассовал полученные деньги сразу по всем кружкам. Шлойме, учитель Галохи, вел себя в соответствии с законом. Вместо того чтобы делать свои великие открытия на пути изучения Талмуда, он тратит время на обучение простых евреев простой книге «Шулхан орух», по поводу которой не может сказать ничего нового, поэтому ему причитается плата за это потерянное время. А что он делает с этими деньгами, никого не касается. Однако, когда Гиршеле, учителю Агоды, предложили взять плату за обучение, он даже вздрогнул. Боже упаси! Он не синагогальный староста и никому не хочет раздавать пожертвований. Если еврей хочет что-то пожертвовать, пусть делает это сам.

Целый год у старого отца есть дела. Приходит пасхальный сейдер, и он сидит во главе стола. Приглашенные на сейдер гости любят смотреть на старца в белом китле[58], сидящего, опершись на белые подушки. Серебро его бороды перемигивается своим блеском с серебром праздничных подсвечников и праздничной посуды на столе. Вино, разлитое по бокалам, играет в его глазах. Сколько бы приглашенные гости ни расхваливали хозяйку за вкусные блюда, потом они будут помнить главным образом старца, восседавшего во главе стола:

— Украшение дома, украшение!

Но на этот раз стариков было не узнать.

Вместо того чтобы читать пасхальное предание с красивым напевом и быть довольными тем, что дети сами правят сейдер, старики выдвигали претензии по поводу того, что ничего не устроено в соответствии с законом, и с подозрением осматривали каждое блюдо. Еще раньше, во время церемонии поисков квасного, дети заметили, что отцы сердиты. Полиция не так выискивает по воскресеньям, не торгуют ли через заднюю дверь и не продают ли товары без штампа об уплате налогов, как отцы выискивали в каждом углу случайно завалявшийся кусочек квасного. Еще хуже почувствовали себя дети во время сейдера, когда старики вытащили свою мацу шмура. Гости за столом не могли удержаться от улыбок, такой обгорелой она была, черной, как земля, похожей на растертый в крошки уголь. А когда дети потом упрекали стариков, мол, вы опозорили нас перед гостями, старичье отвечало с неслыханным доселе гневом:

— Отец — это вам не кубок пророка Элиягу, который наполняют вином и ставят на стол раз в году. Разве вы верите на самом деле, что, когда открывают дверь и произносят слова «излей гнев Свой»[59], входит пророк Элиягу?

Внуки не поняли, какая муха укусила этих дряхлых старцев, уже стоящих обеими ногами в могиле. Всю пасхальную неделю старики смотрели на внуков с издевкой и горечью:

— Законоучитель реб Шлоймеле и городской проповедник реб Гиршеле оставили после себя внуков — и мы оставляем внуков!

Оба ешиботника продолжали изучать Тору со стариками в будние дни Пейсаха и после Пейсаха тоже, и старики буквально сияли от счастья, сияли все больше. Как ни нравилось им изучать Галоху и Агоду, они понимали, что великими учеными им уже не стать. Главным образом престарелых учеников радовало то, что два молодых знатока пользуются святыми книгами Старой синагоги, и то, что под ее сводами звучат молодые певучие голоса. Однако точно так же, как старцы из Старой синагоги обоснованно боялись зимой, что мальчишки разбегутся, когда окончатся холода, так же теперь они обоснованно боялись наступления лета.

Шлоймеле, преподаватель Галохи, жаловался седобородым ученикам, что хочет вернуться в ешиву, но мать требует от него остаться дома и поехать с семьей на дачу. Поехать на дачу — значит попусту тратить время, которое могло бы быть использовано на изучение Торы. А если для выполнения заповеди почтения к матери надо отказаться от изучения Торы, то выполнять эту заповедь не обязательно. Тем не менее он пытается убедить мать по-хорошему, чтобы она позволила ему уехать в ешиву. Хотя его ученики очень радовались этой истории, они не показывали своей радости и отвечали учителю с хитростью: пусть ребе не обижается, но нельзя сказать, что его мать не права. Она хочет, чтобы он отдохнул.

Гиршеле, внук городского проповедника, жаловался старикам, что его мама все еще нездорова и он не может вернуться в ешиву. Зная, что он, их деликатный и сдержанный учитель Агоды, не рассердится на них, старики говорили с ним открыто и честно:

— Ваша мама, с Божьей помощью, скоро выздоровеет. Но почему бы вам не остаться дома и не позаниматься в Старой синагоге? И у нас будет ребе, и книжные шкафы не будут пребывать в небрежении. Ведь в клецкой ешиве хватает знатоков Торы — да приумножится их число, а в нашем святом месте не слышно голосов молодых людей, изучающих Тору. Когда-то все скамьи в Старой синагоге были заняты пожилыми, молодыми и совсем юными евреями, изучавшими Тору. А сегодня остались только мы, старики, и к тому же не являемся по-настоящему учеными евреями. Так останьтесь же у нас, и заслуги Старой синагоги тоже будут способствовать вашим успехам в изучении Торы. Изучение Торы здесь станет также верным ходом для удачной женитьбы.

От таких долгих речей деды устали и стояли перед молодым ребе с умоляющими глазами, раскрытыми ртами и свисающими, как тряпки, бородами. Гиршл долго рассматривал свои длинные, холеные, бледные пальцы, прежде чем поднял на стариков спокойные улыбающиеся глаза:

— Я ведь сам еще ученик, причем далеко не лучший. Так как же я смогу вырасти в изучении Торы, если не стану слушать уроков главы ешивы и если у меня не будет товарищей, с которыми я смогу обсудить ту или иную тему, затронутую в Талмуде? Да и мои родители тоже на это не согласятся.

Обыватели увидели, что они не правы. И все же желание, чтобы в Старой синагоге сидели над святыми книгами двое молодых ученых, так горело в них, что они продолжали искать поводы, позволившие бы им задержать двух внуков знаменитых людей. Все позолоченные колокольчики на коронах свитков Торы вместе не звенят так сладко и весело, как певучие голоса молодых сынов Торы. Может быть, имеет смысл пойти к их матерям и переговорить с ними? «Ваши сыновья, чтобы они были здоровы, — скажут они матерям, — ваши сыновья — это внуки виленского законоучителя реб Шлоймеле и виленского городского проповедника реб Гиршеле, да будет благословенна память о них. Так вот старейшая синагога нашего города нуждается в ваших сыновьях больше, чем ешива в Клецке». Однако старики тут же поняли, что матери раввинских детей могут им ответить: «Мы матери, и тем не менее мы отпускаем наших детей на чужбину ради того, чтобы они выросли большими мудрецами Торы. А вы приходите и предлагаете, чтобы они остались сидеть в вашей синагоге, чтобы вам не было тоскливо. Разве так будет правильно?» — спросили бы их раввинши, и тогда бы уже не осталось ничего, чем можно было бы им возразить. «Правда, раввинши не стали бы так говорить, если бы мы нашли для их сыновей-женихов подходящих невест. Ну так что? Если наши внуки выросли настоящими иноверцами, то на что похожи наши внучки, которых не научили даже благословлять субботние свечи? Хороши невесты для будущего Виленского законоучителя реб Шлоймеле и будущего виленского городского проповедника реб Гиршеле!» Так говорили между собой старики и горько смеялись, пока не решили, что к раввиншам лучше вообще не ходить, чтобы попусту не позориться.

Двое парней вернулись в свою ешиву сразу же после Лаг-Боймера. Прощаясь, юноши пожелали старикам долголетия и чтобы они помнили слова Торы, которые изучали вместе. Оба ешиботника понимали, что не стоит желать старикам радости от их детей, потому что старики больше не надеются, что при их жизни дети вернутся с покаянием к вере. Такие добрые пожелания будут звучать как насмешка над стариками. Илуй Шлоймеле попросил у них прощения за то, что, возможно, был слишком поспешен, проводя свои уроки. Гиршеле тоже извинился напоследок:

— Не обижайтесь, господа, что не остаемся с вами. Нам самим еще нужен учитель.

Старики что-то бормотали, но их губы так сильно тряслись, что было невозможно разобрать слова. Они с трудом сдерживали слезы, потому что им было стыдно провожать с плачем юных сынов Торы, которых даже их родные матери провожают с радостью. Старики гладили юношей по плечам и молчали. Только их бороды дрожали, как разорванная паутина. И после того, как парни ушли из синагоги, старики все еще продолжали молча стоять вместе у дверей, как слабые птицы, оставшиеся на лугу у реки печальной осенью, когда их сильные собратья уже летят высоко в небе в теплые страны. Потом они расползлись по своим углам и спрятались за большими стендерами.

В заросших волосами ушах дедов еще долго звучал отзвук голосов молодых ученых, читавших вслух Гемору. Солнце снова начало проходить с северо-востока мимо окон южной стены к северо-западу, сияющее и довольное тем, что в Старой синагоге все пока осталось по-прежнему. Надпись «Шавити»[60], высеченная на мраморной доске над стендером кантора, лучится, отражаясь в сверкающих медных навершиях колонн, ограждающих биму. Печка у западной стены празднично отражает свет белыми эмалированными плитками. Медная кружка для омовения рук у входа светится темно-красным, как закат. Большая ханукальная лампада сверкает холодным серебром, как луна, окруженная туманом. Только старики за стендерами сидят с погасшими глазами. Они стали еще сутулее, бороды — еще седее и жиже, лица — еще морщинистее. На столах остались лежать груды книг, которыми пользовались два илуя. На четырех больших круглых каменных колоннах вокруг бимы остались щербины от ударов «пушек», из которых на Пурим во время чтения Свитка Эстер стреляли уличные мальчишки — разбежавшийся хедер Старой синагоги.

Старики мечтали наполовину наяву, наполовину в дреме. Бывший ребе Ицикла вдруг пробудился в испуге и схватился за бороду. В его заспанный мозг проникла и жужжала там, как муха, глупая мысль: он забыл сказать Ициклу, что, если он и летом зайдет в Старую синагогу, ему будет позволено Девятого ава[61] бросать колючки и шишки в бороды евреев. «Что мне снится и где я? Мне снятся шишки, и я уже в Девятом ава, когда остается еще почти три недели до Швуэс», — рассердился сам на себя старик, вздохнул и снова заснул, опершись измятой бородой о край стендера.

Другой старик видит в полудреме поросшие мхом надгробия на могилах законоучителя реб Шлоймеле и городского проповедника реб Гиршеле. Над ними растут высокие деревья, и их листья светятся и искрятся, прямо дрожат от богобоязненной радости, вызванной тем, что они удостоились расти на могилах праведников. Старик утешал себя, что и он тоже будет лежать на том же самом кладбище, где лежат эти два великих виленских раввина, и они защитят его, потому что он сидел в той же самой синагоге, где их внуки изучали Тору, и наслаждался их учением.

Третий старик совсем не спал. Он сидел, строго нахмурив брови, и думал, что самое время сделать то, что он уже давно решил для себя: он заранее заплатит аскету из Синагоги Гаона, чтобы тот целый год трижды в день читал по нему кадиш[62] и каждое утро изучал во упокой его души главу из Мишны. Лучше наемный чтец кадиша, если это честный еврей, пусть даже и чужой, чем кадиш, который читает родной сын, оскверняющий святость субботы.

Учитель Меирки было задремал, но когда проснулся, то не стал сидеть, погруженный в печальные размышления. Он был по своей природе жизнерадостным человеком. Он подошел к медной кружке для омовения рук, собираясь омыть руки и повторить все те фрагменты из Галохи и Агоды, которые изучал с молодыми илуями. При этом он думал, что синагога сделала очень важное доброе дело, приняв замерзших уличных мальчишек, чтобы обогреть и поучить их Торе. Правда, весной эти шалуны разбежались, но Торе они все-таки поучились. Если даже они и забудут сейчас своих учителей, они все-таки вспомнят их, когда пройдет много лет, и станут тосковать по старикам из Старой синагоги.