Annotation
Первая любовь ушла в небытие, оставив в сердце только выжженную пустоту. С обещанием жить дальше я плыла по течению, пока он не протянул мне руку. Мы никогда не залечим порезы, не изменим мир и не избавимся от страха, но попробуем найти смысл. Вместе.
История Эльфа из "Дорогого дневника"
Продолжение
В тексте есть: любовь, запретная любовь, поиски смысла
Ограничение: 18+
Синдром счастливой куклы
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
Синдром счастливой куклы
Тори Ру
1
3 года спустя
«Привет, цивилизация! Представляю вам очередной отчет о проделанной работе. Не забывайте подписываться на мой канал и ставить лайки! Всех люблю. Итак… Я не употребляю почти год. Что я могу сказать по этому поводу? Ничего хорошего. Головная боль долбит ничуть не меньше, мне все еще очень хреново. И ничто не радует, кроме гипотетической возможности сдохнуть. Но, как вы все знаете, я взял курс на творчество, и оно меня спасет. Просто колпак временно подтекает от «самоизоляции» — серые стены, серый вид за окном. Серое небо, «бесконечный апрель…»
Монотонное бормотание, проникшее в сон, рушит его, мгновенно возвращая меня в реальность — ту самую, серую и опостылевшую. Скриплю зубами, поворачиваюсь на бок и разгибаю затекшую руку, пронзенную миллионами иголок.
Комната погружена в полумрак, лишь захламленный стол в дальнем углу освещает тусклая желтая лампа. Посреди залежей тетрадок, бумаг, пустых сигаретных пачек и фантиков, завернувшись в клетчатый плед, перед ноутбуком сидит Юра и старательно корчит из себя страдальца — рассказывает паре десятков тысяч своих подписчиков о хреновой жизни и нелегкой борьбе с депрессией и зависимостью.
Поднимаюсь с дивана и, сшибая углы, плетусь на кухню — стримы Юры не вызывают у меня восторга.
Тесное пространство, выложенное изнутри заляпанным кафелем, тоже медленно, но верно поглощает хаос.
Видели бы родители, во что я превратила эту с трудом отвоеванную у родственничков квартиру…
Вытряхиваю в ведро бычки из переполненной пепельницы, споласкиваю грязную посуду, наполняю водой эмалированную кастрюлю, зажигаю конфорку под ней и лезу в морозилку.
В заиндевелом нутре обнаруживается последняя пачка пельменей — пищи богов, особенно когда ты потерял работу, а деньги, присланные мамой, быстро закончились.
Возвращаюсь в комнату и нависаю над столом, шурша пачкой с налипшей на целлофан коркой льда.
— Сколько? — спрашиваю одними губами, Юра поднимает чуть расфокусированные глаза и с досадой показывает мне три пальца.
Этот жест означает, что за час его позора и прилюдного унижения нам задонатили триста рублей и в ближайшие дни в наш рацион так и будут входить лишь пельмени из туалетной бумаги, купленные в гипермаркете по красной цене.
Сюрреализм. Даже Юра близок к отчаянию, и у меня из-под ног уплывает обшарпанный пол.
Мотаю головой и шиплю:
— Да нет, ты не понял. Пельменей сколько?
— Как обычно… — откликается он и продолжает, глядя в камеру: — Как обычно, накрывает ощущение полной безысходности. Надеюсь, друзья, меня убьет этот гребаный вирус… «Что с новым альбомом?» А ничего. Релиз планировался в мае, но Федор кинул нас, а на наш клич о поиске нового гитариста-вокалиста никто не откликнулся…
Я снова сваливаю на кухню.
На стене белеет прямоугольник календаря — 27 апреля, понедельник.
Из груди вырывается болезненный прерывистый вздох.
Отправляю пельмени в кипящий ад, щелкаю кнопку на чайнике и сажусь на подоконник. По ту сторону стекла моросит дождь, качаются черные голые деревья и стоят дома, переполненные доведенными до предела людьми.
Мы на всех парах несемся в пропасть…
Сегодня годовщина — три года назад я потеряла любимого человека, а вместе с ним и себя.
Три года я пытаюсь жить, вслепую угадывая направление, борюсь с болью и ищу смысл, но не нахожу.
Прижимаюсь лбом к стеклу и сквозь шум дождя и побулькивание воды в кастрюле прислушиваюсь к монотонной болтовне Юры — единственного живого существа, разделяющего со мной тяготы, горе и радости самоизоляции.
Кто он для меня?
Человек, подваливший на первом занятии в универе и обворожительно улыбнувшийся.
Он уже тогда был популярной в этом городе личностью — вел блог с тысячей подписчиков и являлся лидером группы с веселым названием «Саморезы», отжигавшей на окрестных фестах.
С тех пор мы не разлучались — он таскал меня с собой по всем местным тусам, концертам и впискам, выручал в трудные минуты словом и улыбкой. Он стал моим единственным другом, понимающим с полуслова, знающим обо мне все.
Я тоже знаю его как облупленного. Все, что он заливает восторженным зрителям на стриме — ложь и позерство.
У него никогда не было проблем с наркотой и не было депрессии — этот чел ценит жизнь и умеет радоваться ей. Как и все, чувствует пустоту и безысходность неотвратимо надвигающегося на нас будущего, но верит в лучшее — верит, как одержимый.
Однако повседневность породила моду на декаданс, шизу и саморазрушение, и Юра держит нос по ветру — в очередной раз делится несуществующим опытом и философствует, и некоторые заблудшие души воспринимают его слова как истину в последней инстанции. Аудитория верит ему и жаждет продолжения.
Ангельская утонченная внешность Юры никак не вяжется со словесным поносом, вырывающимся из его рта, и этот диссонанс исправно притягивает к его каналу внимание озабоченных личностей обоих полов, верных последователей, психов и оголтелых хейтеров. Но сейчас мы выживаем только благодаря им.
Потому что бизнес отца рухнул, дистанционное обучение учеников лишило маму большей части зарплаты, а я осталась в чужом городе без единственной подработки — мою уютную кофейню закрыли на карантин.
Хорошо, что в прошлом году, забив на нытье родных, мы с Юрой расписались.
Хорошо, что он ошивается здесь — тратя мой шампунь на свое роскошное каре, покрывая ногти моим черным лаком, умучивая мой ноутбук и растягивая мои свитера и толстовки широкими плечами.
Однажды он охарактеризовал нас как пару, женатую сорок лет, — и вместе тошно, и врозь — невозможно. Он прав — без него я и шага ступить не могу. Не хочу. Не получается.
Пусть он не понимает, каково это — блуждать по воздуху и вытягивать себя за волосы из пучины дурных мыслей, но у него есть крайне полезный скилл — умение заражать окружающих оптимизмом и принимать решения за других, и я завишу от этого.
Из мутной глубины памяти всплывает пристальный взгляд цвета моря, руки трясутся, но я умею подавлять крик боли и тошноту.
«Хватит, Баг. Я же обещала тебе держаться… и держусь. Как могу».
Лопаю эти чертовы пельмени, задыхаюсь взаперти и не прикасаюсь к лезвиям, несмотря на то что они способны вернуть чувства и краски. Иногда напиваюсь до рвоты и отключки. Иногда забываюсь и ржу в голос над тупыми мемами и шутками многочисленных приятелей Юры.
«Я мечтаю последовать за тобой, но изыскиваю возможности не делать этого. Только благодаря Юрке я все еще здесь и держу слово. Я тоже в аду, как и ты».
2
Шаркая полосатыми махровыми носками по доскам паркета, на кухню в коконе пледа вплывает Юра. Скептически косится на плиту, с ногами залезает на табурет и загадочно глядит сквозь меня. Его тонкие губы трогает ухмылка.
— Что? Полное фиаско? — интересуюсь, поспешно утирая сопли, и покидаю подоконник.
Ставлю на стол кастрюлю, занимаю стул напротив и, вооружившись вилкой, принимаюсь за еду. Не припоминаю, чтобы сегодня я ела.
Юра выдерживает многозначительную паузу — с видом аристократа закуривает, стряхивает пепел на прозрачное донышко и наконец колется:
— Да не то чтобы… Пять штук! Так что живем!
Я давлюсь и удивленно пялюсь на одухотворенное лицо своего товарища по несчастьям, и он, затянувшись и выдохнув, поясняет:
— Чувак с ником Филин задонатил. И сказал, что может заменить Федора. Я тут же бросился пробивать о нем инфу… Оказывается, с недавних пор он живет на вписке у Светы. В общем, сейчас попробую связаться с ним в личке. Какой-никакой, а все же шанс… Чем черт не шутит.
Юра пускается в многословные рассуждения о внезапно замаячивших перспективах, обжигается и дует на пельмень, насаженный на вилку, а я киваю.
— Да уж. Вам сейчас может помочь только чудо…
Я не люблю все, что связано с репетициями и выступлениями, но это, похоже, моя карма.
Судьба в очередной раз прикололась, волшебным образом исполнив мою мечту — почти сразу после переезда в этот город Юра познакомил меня со своими друзьями — фриками и большими оригиналами, — и те приняли меня как родную.
Я оказалась в кругу себе подобных и с тех пор ни дня не оставалась в одиночестве. Компания прониклась ко мне стойким уважением (возможно, виной тому протекция Юры — звезды местного пошиба. Или мой тяжелый взгляд. Или выходки, на которые я бываю способна в подпитии. Или же они просто хорошие душевные ребята…)
Еще в старших классах школы Юра промыл им мозги и заразил идеей, что их банда «Саморезы» прославится далеко за пределами страны — надо только чуть-чуть потерпеть.
Но я уверена — увлечение не принесет ребятам широкой известности. Потому что в группе, которая пилит «местечковый суицид-панк», слишком много позеров. И лидер — позер.
— Еще неизвестно, когда вы все это провернете… Может, мы вообще до смерти просидим взаперти! — перебиваю я, устав от неосуществимых прожектов Юры и его громкого чавканья. — Мне нужна твоя помощь, Юр. Пожалуйста, перекрась мне башку в голубой. Запарило все, хочу разнообразия.
Юра затыкается, переводит взгляд на календарь за моей спиной и тушит окурок о мутный хрусталь пепельницы.
— Блин… — Его лицо перекашивает нервная улыбочка: — Вот я тормоз! Не вопрос. Тащи краску!
— Спасибо! Ты мой герой! — искренне смеюсь я. Для полной гармонии со своими тараканами мне нужно всего лишь соблюсти тупой ритуал и в годовщину смерти любимого парня ненадолго превратиться в Эльфа.
***
Снаружи завывает ветер, дождь барабанит по стеклам, оцинкованным подоконникам и крышам. За стенкой разгорается соседский скандал, ревут испуганные дети.
Отключаю перегревшийся телефон, бросаю его на пол и стараюсь сконцентрироваться на спокойном размеренном дыхании Юры на соседней подушке.
От громких причитаний ломит ухо — мама битый час ныла в трубку, что у нее болит душа и нет доверия к Юре… Что она не может больше терпеть папу двадцать четыре на семь, и, наверное, пора разводиться… А еще — что я должна приехать летом, потому что неприлично долго не появлялась дома. Иначе они навестят меня сами, как только отменят ограничения.
Втайне надеюсь, что их никогда не отменят — тогда мне не придется умолять Юру изображать влюбленного мужа и скрывать забитую татуировками руку — мама еще не видела черепа, розы и надпись «Error» на костяшках пальцев.
Я до сих пор не решаюсь вернуться в родной город и многое утаиваю от родителей — прячу шрамы под тату, тату — под длинными рукавами, неудачи — за улыбками, боль — за громким хохотом. Не хочу разочаровывать их. Не хочу их видеть и слышать.
Накрываюсь с головой одеялом, но вереницы навязчивых мыслей цепью смыкаются вокруг шеи и перекрывают кислород.
Три года назад они не поняли, какая со мной стряслась беда. Они предпочли не заметить.
Потолок разверзается, и меня опутывают щупальца безысходного ужаса. Три года… Прошло три года.
Я уже не ребенок, а дети, рожденные тогда, уже посещают детский сад.
Сейчас все слушают рэп, носят еще более уродливые вещи и снимают тупые ролики для Тик Тока.
А еще за три года случилось множество бессонных ночей, холодных рассветов, мутных закатов и ничего не значащих встреч. Сотни неумелых, но искренних стихов. Десятки новых порезов — робких, постыдных, саднящих. Миллионы ударов сердца, вдохов и выдохов в пустоту.
Мое нынешнее окружение — вечные подростки, ощущающие себя стариками.
Ты бы здорово вписался в их общество, Баг. Ты бы стал здесь звездой, и мы бы продолжили падать. Вместе.
Теперь я в полной мере осознаю, кем являюсь и кем кажусь, и очень хочу стать лучше. Только не представляю как.
Слезы обжигают глаза, удушье сменяется беззвучной истерикой.
Зачем я пообещала тебе то, что заведомо не смогу исполнить?
Я не стала достойным человеком. Не стала добрее, милосерднее и мудрее. Не стала счастливее. Я все еще ненавижу себя и продолжаю разрушать свое тело — напоказ, под всеобщее одобрение.
И бедная мама устала убеждать знакомых, наткнувшихся на мои странички в соцсетях, что сбритые виски, пирсинг и партаки — лишь дань моде и способ самовыражения.
На самом деле все это — следы бесчисленных бесполезных попыток разбудить себя.
Три гребаных года свободного падения… Я больше так не могу.
«Дай мне знак. Помоги выбраться. Помоги сдержать слово…» — шепчу в темноту и мучительно вслушиваюсь в звуки неспокойной ночи. Меня колотит.
Ничего не происходит. Никто из ныне живущих не способен дать ответы на мои вопросы. Никому не под силу меня понять.
Выпутываюсь из одеяла, водружаю на нос очки и, стараясь не разбудить Юру, крадусь к заваленному макулатурой столу. Отсоединяю микрофон и камеру, нашариваю мышь и с ноутбуком наперевес выхожу из комнаты.
3
Я боюсь воспоминаний и стараюсь не ворошить их.
Но сегодня, двадцать седьмого апреля, блок в сознании сломался и душа снова наполнилась болью, от которой сводит грудную клетку, тошнит, знобит, и невозможно дышать.
Я — эксперт в боли, чертов гуру — разбираюсь в ее разновидностях и стадиях, знаю, чего от нее ожидать и как направлять. И как контролировать.
В меня вмонтирована шкала, согласно которой «ноль» — это состояние овоща, амебы или камня — того, кто не обладает эмоциями. «Пятерку» можно легко свести к «двум», если вовремя отвлечься — поговорить с Юрой или сожрать шоколадку. Но иногда боль достигает пика и переваливает за «десятку». Когда «десять», я… просто…
Включаю тусклый свет, занимаю любимую табуретку Юры и раскрываю ноут. Нахожу сайт, где зависают всякие извращенцы — в том числе Юра и большая часть его братии, читаю шапки с темами чатов и битый час забиваю голову шок-контентом — меня уже ничто не трогает и не пугает.
Какой-то шизоид в очередном треде про тлен разглагольствует об одиночестве, боли и намерении умереть, но сочувствия не находит — его оскорбляют и подначивают, обзывают позером, желают счастливого пути и земли стекловатой.
Мне жаль придурка. Скорее всего, получив порцию мата, он выйдет из чата и пойдет спать, однако не исключен и другой вариант.
Иногда люди действительно шагают с крыши.
Однажды я струсила и позорно слилась. Не поняла. Не почувствовала. Не протянула руку…
С тех пор меня одолевает желание кого-то спасти. Возможно, только так я смогу выбраться из затяжной депрессии и найти смысл. А пока я открываю поле для диалога и вбиваю тупой корявый текст:
«Не гнобите человека, вы не знаете его раскладов. А если он реально пришел за помощью? Иногда бывает так хреново, что ты готов орать об этом. А тебя никто не слышит».
Потоки яда, дерьма и дизлайков тут же обрушиваются на мое сообщение, но я не реагирую — главное, несчастный нытик увидел слова поддержки.
К чату присоединяется собеседник с ником Оwl и оставляет под моим постом комментарий:
«Полностью согласен, чувак. Народ тут злой, а ведь над этой темой неуместно рофлить. В диапазоне хреновости от «нуля» до «десятки» у каждого из нас может случиться «десять», и это полный пи*дец. По себе знаю: в таком состоянии ты ничего вокруг не видишь и не понимаешь, и вряд ли придешь сюда чисто порисоваться».
— Что? — бубню я и, прищурившись, перечитываю послание. Рука тянется к пачке Юриных сигарет, но та оказывается пустой.
Мой самый близкий человек Юра крутит пальцем у виска каждый раз, когда я пытаюсь донести до него свои теории. Он не любит копаться в себе, раздражается и утверждает, что все беды отдельного человека происходят от «большого ума». Именно поэтому он так устает на своих стримах и сразу после них ложится спать.
Я взяла на вооружение его советы и давно не жду ни от кого понимания, но сейчас душа под ребрами холодеет, словно ее окунули в крутой кипяток.
Если странные сообщения — не привет от давно умершего парня, то что же это?
«Сколько у тебя в данный момент?» — быстро набираю я и нажимаю на «enter», судорожно заправляю за уши голубые патлы и жду. Я явилась свидетелем чуда и страстно желаю убедиться, что мне не привиделось.
«Восемь, — прилетает ответ от Оwl. — А у тебя?»
Я прислушиваюсь к себе и признаюсь:
«Примерно столько же. Но «восемь» — не «десять», так что держись, чувак. Найди меня, если хочешь обсудить это».
«Валите в приват, педики», — сердечно советует кто-то, и тут же в правом нижнем углу экрана мелькает предложение дружбы и новое сообщение:
«Спасибо за участие. Все нормально. Я заточен на мысли о смерти, но не саму смерть. Может, у тебя тот же диагноз?»
Сердце сжимается, как котенок под теплой ладонью, в глазах темнеет.
Родственная душа…
Выжженная земля.
В моей жизни давно нет места чудесам.
Никогда больше.
Захлопываю ноутбук и хрипло вздыхаю. Руки дрожат, веки жгут слезы.
Протираю очки, хрустя суставами, поднимаюсь и вздрагиваю — в проеме, щурясь от тусклого света, стоит заспанный Юра.
— Ты опять притворяешься битардом? — Он смахивает с лица густые спутанные волосы и загадочно хлопает ресницами, длине которых позавидовала бы любая девчонка. — Там сейчас одни неадекваты. Лучше пойдем гулять.
— Юрочка, ты бредишь? Полчетвертого утра. Самоизоляция. Нас оштрафуют, как только мы выйдем во двор…
— Пошли на крышу, есть повод. Дождь закончился, курсачи сданы, в холодильнике есть пивас!
Я готова наброситься на Юру, обнять и расцеловать, и растревоженное сердце трепещет.
После истерик меня всегда накрывает эйфория и вселенская любовь. Чтобы словить их, мне не нужен допинг.
Мы влезаем в черные бесформенные куртки и по заплеванным ступеням пробираемся к чердаку. В пакете гремят бутылки.
Юра налегает плечом на рассохшуюся дверь, выбирается на волю и, задыхаясь от порыва апрельского ветра, отступает назад. Тут же ледяную пощечину ловлю и я.
Свежий воздух разворачивает легкие, бьет по закоротившим мозгам, проясняет зрение.
На крыше мерзко и холодно, пахнет весной — талой водой, гарью, тревогой и безысходностью.
Фонари в городе давно ослепли, но на востоке бледнеет полоса рассвета. На ее фоне проступают очертания домов, сплетения ветвей и линии проводов.
Мы садимся на кем-то сто лет назад принесенные старые школьные стулья и, прижимаясь друг к другу, молча пьем.
Я не люблю крыши — слишком велик соблазн последовать за тем, кого больше нет, но смирно сижу и не двигаюсь с места.
— Эль, я понимаю — тебе плохо… — Юра кашляет в кулак и ставит пустую бутылку возле ржавой ножки. — Но памятная дата прошла, пора снимать траур. Не зацикливайся, камон! Мне не очень хочется отскребать тебя от асфальта… И, в случае чего, помни: я… буду страдать.
— Договорились. — Я морщусь и стискиваю гладкое стеклянное горлышко. — А теперь давай сменим тему.
— Кстати, этот Филин появился тут перед самым карантином. — Юра охотно отзывается на просьбу. — Шизик какой-то. На вопрос, почему хочет поиграть с нами, ответил, что любит наши песни и ему близки мои взгляды, но поставил условие. Пришлось пообещать помощь в записи и его трека. Ты пойдешь со мной на встречу, в случае чего?
— С радостью. Если нам когда-нибудь разрешат выйти из дома. — Мне реально интересно, что за псих избавил нас с Юрой от голодной смерти и согласился спасти от забвения полураспавшуюся группу, погрязшую в разборках и пьянках, но я уверена, что дело не зайдет дальше разговоров.
Малиновый диск нового солнца показывается из-за края земли и по дуге устремляется вверх.
От холода щиплет нос, пальцы ног окоченели. Пиво закончилось.
Все вокруг качается и плывет.
Я пьяна. Жизнь пуста.
— Надо думать о хорошем… — Юра, невероятно похожий на ангела, улыбается и смотрит сквозь меня — столь чудесный эффект создают три выпитых пива и легкая экзотропия, недолеченная им в детстве, но я все равно подпадаю под гипноз.
Он наклоняется ближе.
Мы долго сосемся, но это все равно что сосать замороженный подтаявший гриб — его губы холодные, скользкие и не вызывают никаких эмоций.
Я никогда ничего к нему не почувствую.
Сломана и потеряна половина деталей.
4
Иногда я представляю себя героиней книги. Хреновой книги, в которой герои не развиваются, не испытывают катарсис и не выходят к свету. Ты бы не удивился, если бы мы снова встретились спустя столько долгих лет. Потому что я осталась той же глупой, потерянной, неприспособленной к жизни хикки.
Нет, я успешно заканчиваю третий курс вуза по специальности «Социология», стараюсь не сидеть на месте и почти не вспоминаю о прошлом. Но человечество слишком долго заперто по домам — немудрено, что слетела планка.
Из каждого утюга нам говорят, что все мы умрем — мучительно и страшно.
Мне пофиг, но коллективное отчаяние тревожит даже мои сенсоры.
Пялюсь в мутное зеркало в прихожей и вздыхаю — абсолютно бесцветные глаза в отражении похожи на глаза психа.
Если бы не Юра, я бы точно сошла с ума.
В прошлом мае, перед самым походом в ЗАГС, мы договорились, что из уважения друг к другу никогда не станем трахаться, но после бурного празднования панковской свадьбы в тот же вечер нарушили уговор.
В общем, мы регулярно с ним спим. В моменты, когда больно. Когда скучно. Когда больше нечем заняться.
О Юре — таком красивом, загадочном и долбанутом — мечтает столько девчонок, что становится страшно.
Я бы тоже могла влюбиться в него, но данная опция мне больше недоступна.
Из гостиной доносятся щелчки и ругательства — Юра рубится в «Доту» и жрет пончики из доставки. Он постоянно их жрет, но при этом остается до прозрачности стройным — настолько стройным, что соседские бабушки регулярно путают его со мной.
Меня снова накрывает мучительное желание с кем-нибудь поговорить, но проделывать это с Юрой бесполезно — слова как всегда застрянут в глотке, а он, незаинтересованно похлопав меня по плечу, подмигнет и вернется к игре.
Ухожу на кухню, залезаю с ногами на старый скрипучий диван, на котором, вероятно, отдал богу душу бывший хозяин хаты и открываю в смартфоне сайт для извращенцев. Ладони потеют, в глазах темнеет от волнения.
Оwl в сети.
«Как ты, чувак?» — коротко жужжит оповещение. Прислушиваюсь к матюгам Юры и щелчкам клавиатуры и быстро отвечаю:
«Легче. Но это как отойти от края на два шага. Он все равно виден».
«Я тоже его вижу. Как бы ни старался отвлечься — он рядом. Но из этого вовсе не следует, что я когда-нибудь снова захочу за него шагнуть».
«А ты пробовал?»
«Да. А ты?»
Я на миг задумываюсь, но признаюсь:
«Дальше мыслей не зашло. Но один человек в моем окружении все же решился. Это страшно. Даже не пытайся повторить — этим ты убьешь своих близких»
Тяжко вздыхаю и перевожу взгляд на серый загнивающий апрель за окном — немудрено, что обострения психических заболеваний связаны именно с весной.
«Моим близким пофиг, — после недолгой паузы отвечает Оwl. — Они давно на все забили».
Он рассказывает о своей подростковой депрессии, которую родители считали происками бесов, но вворачивает такие эпитеты, что я в голос ржу и тут же накрываю рот рукой. Нельзя вот так запросто говорить на темы, которые считаются табу, и смеяться над ними, но происходящее кажется естественным и правильным, а боль отпускает.
«Я давно искал способы более-менее комфортно существовать и благодаря одному чуваку решил сконцентрироваться на творчестве: музыке, текстах, рисунках. Пока оно реально отвлекает и помогает — впереди даже забрезжил смысл. А на чем держишься ты?»
Его откровенность подкупает, и я признаюсь:
«Ни на чем. Я просто дала слово держаться».
«Lonely alien, так ты тян?» — я прокололась, но не успеваю подтвердить или опровергнуть его догадку — в проеме появляется Юра и сладко потягивается.
— Будешь кофе?
— Ага. Черный, как моя душа… — Прячу смартфон в карман и наблюдаю за сражением Юры и древней кофеварки. Кончики пальцев покалывает азарт.
Не понимаю, какого хрена я делаю и почему пытаюсь скрыть от него новое знакомство — у нас никогда не было друг от друга тайн и отношений на стороне.
Да о каких интрижках вообще может идти речь, если только благодаря Юре ближе к полудню я благополучно проснулась, подкрепилась лапшой из бомж-пакета, порадовалась давно позабытому цвету челки, от которого резануло сердце, и даже накатала пару страниц контрольной, пока Юра разворачивал бурную деятельность — с наушниками на башке скакал по комнате и пытался внушить Филину, что тот не простит себя, если между ними не состоится разговор.
— Он скинул мне координаты подпольной вечеринки. Это у Светки. Мы идем! И даже играем там сэт! — Юра ставит на стол две окутанные паром чашки с отколотыми краями и сияет. Он всегда сияет, получив чуть больше прав на меня, и я отвожу глаза. Утром, вернувшись с крыши, мы снова не ограничились лишь поцелуями.
— Устраивать сборища запрещено под страхом смерти… Гребаный «Эквилибриум», — бубню я и поудобнее устраиваюсь на диване. — Но мы не боимся смерти.
***
Я ненавижу общество, но сейчас с нетерпением жду начала движухи — крашу ногти Юре и себе черным лаком, вставляю контактные линзы, влезаю в джинсы и бесформенный свитер, затягиваю чокер на шее.
Мышцы зудят в предвкушении нагрузки.
Юра воодушевлен, его настрой передается и мне — кажется, неведомый чувак, откликнувшийся на вакансию, зарядил нас всех оптимизмом. Или же моя эйфория всего лишь отходняк после тяжелого нервного срыва.
Спрятав лица под черными защитными масками, мы вываливаемся из подъезда и, озираясь, перебежками и закоулками пробираемся к флэту, принимающему гостей. До него десять минут езды на маршрутке, но весь общественный транспорт вымер, по дорогам, увязая колесами в мутной жиже, проплывают только редкие такси.
Сырой воздух пробивается через слои ткани, наполняет легкие и опьяняет почище абсента. Мы преступаем закон, а город по горло утопает в грязи, тишине и весне.
— Быстрее! — Юра дергает меня за рукав куртки. — Нам сейчас только на штраф нарваться не хватало…
Я ускоряю шаг.
В окнах обшарпанной сталинки мелькают разноцветные сполохи, из открытой форточки доносится: «…Дайте мне белые крылья, я утопаю в омуте, через тернии и провода в небо — только б не мучиться…» и высовывается Света — весьма деятельная и странная девочка. Она приветливо машет нам.
Только теперь я понимаю, что соскучилась по чужим лицам, историям и жизням — хоть и ненадолго, но они окрашивали эмоциями и мои дни.
Мы поднимаемся по заплеванным ступеням, но у гостеприимной квартиры натыкаемся на чудо — в углу, уронив на грудь голову с бледно-фиолетовой взлохмаченной шевелюрой, сидит парень в скинни с булавками, тяжелых ботинках и футболке с надписью: «Бла-бла-бла, пора взрослеть. Бла-бла-бла, идите на х*й».
Он в абсолютной отключке.
Юра озадаченно разглядывает его и кивает:
— Это Филин. Но сегодня, похоже, договориться с ним не получится.
5
Настроение тут же падает — совсем как в пять лет под Новый год, когда я узнала, что гребаного Деда Мороза не существует, а вместо него бороду из ваты нацепил папа.
Перешагнув ноги не подающего признаков жизни Филина, мы вваливаемся во флэт, бросаем на кожаный диван одинаковые куртки и избавляемся от масок.
Вокруг клубится дым кальянов и сигарет, раздаются вопли и смех, грохочет живая музыка в исполнении кавер-группы.
Навстречу выдвигаются товарищи Юры — Ками, Дейзи и Никодим, стукаются с ним кулаками и приветливо скалятся, глядя на меня.
Бабушкины кардиганы, безразмерные олимпийки и клетчатые штаны, нечесаные яркие патлы и партаки где только можно — эти веселые парни слывут звездами местного андеграунда.
Все они живут с мамами и папами, и только у нас с Юрой имеется отдельная жилплощадь.
В прошлом году Юра освободил от хлама просторную кладовку, обил утеплителем ее стены, принес перепаянный некими умельцами комп, колонки, микрофоны и прочие приблуды и оборудовал в ней студию.
Это подняло его авторитет до небес. С тех пор и до самого карантина ребята из «Саморезов» и прочие начинающие музыканты зависали у нас неделями, превращая все вокруг в настоящий бомжатник.
Тогда же гитарист-вокалист Федор изъявил желание сложить полномочия и, аккурат перед мировой напастью, окончательно покинул коллектив. Юре, отвечающему за концепцию, тексты, шоу и пиар, пришлось его заменить, но вскоре выяснилось, что играет и поет мой супруг довольно хреново.
Итак, «Саморезы» в полной заднице: осознают, что славы и денег не будет, и постоянно ругаются — каждый тянет одеяло на себя, потому что харизматичного лидера в группе нет. Как нет искры и искренности во всем, к чему Юра причастен.
Но я все равно рада встрече — тепло обнимаю каждого, кратко отвечаю на вопросы о делах, отваливаю к бару и осматриваюсь.
Флэт — огромная квартира без межкомнатных перегородок — занимает весь второй этаж и принадлежит высокопоставленным родителям той самой девочки, что махала нам из окна. Света давно питает нежные чувства к Юре и позволяет его компании и сотням причастных — музыкантам, блогерам, фотографам, художникам и прочим псевдобогемным личностям — ошиваться здесь днем и ночью.
Внизу во времена СССР располагался универмаг, теперь же его площади пустуют, и частые сборища пока не привлекали внимания полиции.
Но сегодняшняя вечеринка проводится незаконно, а доведенный до ручки народ развлекается особенно оголтело.
Юру тащат к импровизированной сцене — барабанной установке и аппаратуре, расставленной на возвышении у стены. Молодые неизвестные мне ребята тут же освобождают место для «аксакалов» и передают им гитары.
Для Юры наступает звездный час — он мгновенно преображается в уставшего романтика с ранами на сердце, начинает саундчек, и поклонницы разражаются визгом.
Мне давно не семнадцать, и связь с ним не вызывает ни гордости, ни восторга. Двигаюсь к стойке и жду свою порцию холодного пива.
Не то чтобы я спиваюсь. Уверена, когда-нибудь я выпью положенную бочку и завяжу, но влачить жалкое существование без дозы алкоголя сейчас просто невозможно.
Залпом осушаю полстакана, явь превращается в тягучую жвачку, но ощущение дискомфорта не отпускает.
Здесь много знакомых, но нет друзей.
Я не привязана ни к кому.
С тем же успехом можно было бы глушить чай, завернувшись в плед на родной убитой кухне.
Меня накрывает невыносимое одиночество.
Вручаю пустой стакан парню, разливающему напитки, беру еще один и ухожу туда, где потише.
К счастью, широкий обшарпанный подоконник в нише за аркой не занят — сажусь на него, медленно пью и сквозь пыльное стекло смотрю на улицу.
Апрельский ветер, словно голодный пес, треплет флаги на здании администрации, с хрустом ломает черные ветви кленов и тополей и топит их в лужах. Холод пробирается за шиворот, тоска давит на ребра — невыносимо больно, но так привычно, что отдает уютом. Полумрак, уединение и милый сердцу депрессняк…
— Ты не против? — спрашивает какой-то тип, устраиваясь на противоположном конце моего подоконника.
Я против, но ничего не говорю, и тип водружает на него тяжеленные ботинки.
С подозрением вглядываюсь в его лицо, но опознаю лишь неприличную надпись на майке и нежно-фиолетовые кудри над обритыми до темного «ежика» висками и затылком.
Оживший Филин собственной персоной. Внезапно…
Отворачиваюсь к окну и рассматриваю унылые пейзажи. Пью и думаю.
— Послушаешь эту лажу, и возникает желание разбить им рожи… — чуть растягивая слова, продолжает донимать Филин, и я незаинтересованно усмехаюсь:
— Ну так разбей…
На самом деле меня точит любопытство — судя по внешке, парню не больше восемнадцати, но у него нашлись деньги на донат человеку, которого он, как только что выяснилось, презирает.
Филин перехватывает мой взгляд и воодушевленно открывает рот.
Терпеть не могу разговоры с незнакомцами в больших компаниях — самые занудные из них неплохо разбираются в невербальных сигналах и, завидев проблеск интереса, тут же плотно присаживаются на уши.
Но Филин лишь судорожно облизывает верхнюю губу и усмехается:
— Да ты не вкуриваешь. Я люблю их и все, что они делают. Юрец — мой гуру. Он… гребаный философ. Но не музыкант…
— А ты можешь лучше? — огрызаюсь я, хотя полностью согласна с ним.
— Я вообще ничего не могу.
Он прислоняется лбом к стеклу и замолкает.
Зато я какого-то лешего продолжаю пялиться на него и замечаю острые скулы и длинные ресницы. Юра великодушно общается со всеми, но оставляет возле себя только красивых людей.
У этого парня есть все шансы влиться в тусовку небожителей и внести хоть какое-то разнообразие.
— А как, по-твоему, должно быть? — снова не выдерживаю я, и он, нехотя оторвавшись от созерцания унылых видов, отзывается:
— Должно быть так, чтобы выворачивало.
Под его носом белеет тонкий шрам, предплечье обмотано грязным бинтом, в темных глазах застряло такое отчаяние, что мне становится дурно.
…В моей жизни нет места чудесам. Никогда больше…
Я перепила и с содроганием отставляю стакан.
Юра с его многочасовыми рассуждениями на тему самовыпила и депрессии на самом деле не знает, о чем говорит. А этот мутный Филин точно повидал в жизни некоторое дерьмо. Группе нужна свежая кровь. А мне… хочется вцепиться в него обеими руками.
— Так почему же ты нажрался до отключки, вместо того чтобы сыграть с ним, как обещал?
Филин дергается, быстро проводит языком по краю верхней губы и настороженно прищуривается:
— Откуда ты…
— Я — его боевая подруга! — смеюсь и наслаждаюсь растерянностью парня. У него натурально отвисает челюсть, на щеках проступают бордовые пятна, рот кривится.
Внезапно до меня доходит: странности его мимики — это тик. Он болен… И мучительный стыд бьет под дых.
— Я не пил. Просто плохо спал ночью. Нашел место потише и вырубился… — признается Филин. — Юрец видел? Это к лучшему. Все равно я вам не подойду.
Из сумрака ниши хорошо просматривается Юра, сияющий в свете софитов.
Некстати одолевают мысли о предстоящих долгих вечерах и пустых разговорах, о пьянках и дискуссиях с претензией на интеллектуальность, о несмешных роликах, оператором которых я являюсь, и становится нечем дышать.
Огонек болезненной надежды в темных глазах Филина гаснет.
— Посиди тут, ладно? — Я слезаю с подоконника и на затекших ногах тащусь к ребятам. Мною движет альтруизм, но еще сильнее — низменное эгоистичное желание стать вершителем чьей-то судьбы.
Прорываюсь сквозь разгоряченных поклонников и усиленно жестикулирую до тех пор, пока взгляд Юры не проясняется. Продолжая играть, он склоняется ко мне, и я изо всех сил ору ему в ухо:
— Тот чувак очнулся. Прослушай его!
Забив на припев, Юра тщетно пялится в глубину флэта, вкратце обрисовывает собравшимся ситуацию, приглашает Филина на сцену, и тот, спотыкаясь и дергаясь, подходит. Осторожно перенимает из рук Юры дешевую гитару и вешает на плечо. Его трясет от волнения, а рот ежесекундно искажает тик.
— «Веревку» знаешь? — снисходительно спрашивает Юра. Филин кивает, а поклонники разочарованно воют.
Мрачный здоровяк с милой кличкой Дейзи лупит по барабанам, к ритму присоединяется бас вечно пьяного Ками и лажовое соло нервного Никодима.
Юра скептически смотрит на действо и ядовито ухмыляется, предвкушая полный провал. Мне хочется сбросить с талии его тяжелую граблю, но я терплю и ковыряю заусенцы.
Вопреки ожиданиям, Филин вступает вовремя — играет нарочито грязно, но мощно, и новое звучание пробирает до костей. А потом он подходит к микрофону и закрывает глаза.
«Веревка» — «хит всех времен и народов», по традиции завершающий каждое выступление «Саморезов», — обычно провоцирует безудержный слэм и угар, но сейчас публика стоит неподвижно.
Финальные аккорды растворяются в прокуренном воздухе, и флэт накрывает тишина.
Бледный от напряжения Филин шарит взглядом по лицам собравшихся, на миг задерживается на мне, но тут же переключается на Юру. Мое сердце колотится в горле.
Раздаются ошеломленные матюги и жидкие аплодисменты.
С пальцев парня и струн под ними капает кровь.
6
Юра мгновенно трезвеет, расслабленным жестом из рекламы шампуня поправляет свое роскошное каре и широко лыбится. Он тоже ошеломлен, но старается не подавать вида.
Сразу после эпичного выступления Филина ведут к одному из диванов, Юра лично идет в бар, возвращается и вручает ему бутылку пива.
— А теперь перетрем серьезно! — Он включает режим «делового человека», и ребята, глядя на него, весело ржут. Я тоже едва сдерживаю смех.
Юра втискивает свою тощую задницу между Никодимом и мной, бесцеремонно оттесняет меня к Филину, картинно закуривает и начинает собеседование:
— Итак, где учился играть, чувак?
— В церкви, — дернувшись, отвечает тот. Повисает неловкая пауза. Каждый из ребят определяется с отношением к странному юмору чужака, а я чувствую себя как в аду.
Диван не рассчитан на шестерых, мне неудобно и тесно: с одной стороны в ногу упирается костлявое колено Юры, с другой — сквозь джинсы и свитер кожу согревает спокойное надежное тепло. Филин сидит максимально подобравшись, но здоровяк Дейзи постоянно ерзает и толкает его, и от случайных касаний мое бедро покалывает ток.
— А петь? — Юра изящно стряхивает пепел на пол, но продолжает постукивать тонким пальцем по сигарете.
— В церковном хоре… — усмехается Филин. На сей раз шутка заходит, и ребят разбирает богатырский хохот.
— Чем еще занимаешься?
— Рисую, пишу тексты… Да всем понемногу. Когда бабки нужны — работаю… — Он запинается и вертит в руке бутылку. Краем глаза наблюдаю за ответвлениями его вен, белыми линиями шрамов на предплечье и борюсь с чудовищным дежавю — пьянка, диван, запретное тепло, раны на коже… Я больше ни секунды не могу выдержать рядом с ним.
Поспешно вылезаю из тесноты и на немой вопрос Юры конфузливо киваю в сторону туалета.
Обхожу возникающих на пути пьяных, прикрываю дверь, задвигаю шпингалет и пытаюсь дышать. В груди, причиняя дикую боль, шевелится недобитая душа. Я не знала, что она у меня все еще есть.
Никаких влюбленностей. Никогда больше. Я тоже умерла на пустой крыше и физически не способна на это. Тогда что со мной, черт возьми, что?
Споласкиваю щеки холодной водой, пялюсь в бесцветные глаза в зеркале и возвращаюсь в зал, но вместо угара и веселья застаю хаос.
Люди впопыхах хватают куртки и, как испуганные муравьи, мечутся по флэту. Наш диван пуст, Юры нигде нет, зато по периметру быстро рассредотачиваются киборги в черных скафандрах и шлемах, вооруженные шокерами и дубинками.
«Нас захватили пришельцы…» — проносится в тупой голове, прежде чем я осознаю, что на карантинную вечеринку нагрянула полиция. Замечаю на полу свою одинокую затоптанную куртку, бросаюсь к ней и быстро натягиваю, но тут же натыкаюсь на оловянные глаза за темным забралом, и от ужаса подкашиваются колени.
У меня не было приводов. Несмотря на пьянки, загулы и девиантное поведение, я никогда не попадалась, но, кажется, время пришло…
Смиренно жду своей участи, но неведомая сила вдруг рывком тянет назад — так резко, что хрустят позвонки в шее. Вскрикнув, я оказываюсь в коридоре, ведущем к еще одному пыльному окну, и инстинкт самосохранения наконец срабатывает.
Я бегу со всех ног, но не могу разглядеть человека в сером капюшоне, волокущего меня за собой.
Он грохает локтем по рассохшейся раме, и та с воем и лязгом распахивается. В прокуренный флэт врывается ледяной ветер, запах весны и стоячей воды отдается болью в висках. Внизу, в метре от проема, чернеет крыша заброшенного универмага, в лужах на рубероиде отражается безучастное небо и сетка ветвей.
Парень ловко перемахивает подоконник, приземляется на ноги и протягивает мне руку:
— Давай.
Я вижу его огромные глаза чайного цвета и белый шрам над губой, и меня пробирает дрожь. Насмешка судьбы, не иначе. Если отключу мозги, ни к чему хорошему это не приведет.
Позади слышатся тяжелые шаги.
— Ну давай уже! — шипит Филин. — Не тормози!
Зажмуриваюсь и прыгаю, оказываюсь в надежном захвате и обнаруживаю его лицо слишком близко.
Я вспыхиваю, он тоже.
— Валим! — Он отдергивает руки, и мы скрываемся за углом за доли секунды до того, как в окне показывается черный шлем «космонавта».
— Там Юра остался! — я взвиваюсь в истерике и рвусь обратно, но Филин жестко фиксирует меня и заставляет пригнуться: внизу, у заколоченных дверей универмага, пасется уазик и автобус с синей полосой.
— Они смылись! — быстро шепчет Филин в мое ухо. — Юра вовремя просек ситуацию и ушел через другое окно.
— А ты почему не ушел? — осторожно кошусь на его профиль — чуть вздернутый нос, длинные ресницы и веснушки на переносице — и вдруг к хренам уплываю.
От него обалденно пахнет и исходит парализующее тепло.
— А я… не просек. Потому что тупой, — смеется он, и верхняя губа чуть дергается.
Пригнувшись, мы вдоль ржавой вывески пробираемся к пожарной лестнице, спускаемся по ней и остаемся незамеченными. Земля встречает грубых нарушителей карантина брызгами воды с потревоженных кустов и чавканьем грязи.
В подворотнях сгущаются туманные сумерки, в переполненных домах голубым и желтым светятся окна. В карманах пусто — вся наличка осталась у Юры, а на моей карте давно закончились средства. Это подстава. Скоро наступит комендантский час, если нас поймают — впаяют штраф.
— Где ты живешь? — Филин глубже натягивает капюшон и отряхивает джинсы, а я обреченно вздыхаю:
— На Экскаваторной.
Это полчаса на своих двоих и отличный шанс загреметь в отдел. Едва ли чуваку нужны неприятности, и я не представляю, как одна доберусь домой.
Но Филин объявляет:
— Я провожу. — И, дождавшись, когда я ослабевшими от облегчения пальцами застегну куртку, сворачивает во дворы.
Мы бок о бок идем по запустению — руки в карманах, скопившиеся слова горчат на языке. Впереди горит одинокий фонарь, над ним апрель застрял во времени и тишине.
Алкоголь вместе с кровью путешествует по телу, туманит мозги, но светлое чувство эйфории дает не он…
— Откуда ты? — Я первой нарушаю молчание и стараюсь говорить непринужденно. — Я не видела тебя на концертах.
— Я недавно тут. Застрял на карантине. И пока мало кого знаю.
Филин улыбается, демонстрируя ямочки, а мое сердце то замирает, то сладко бьется. Кажется, я слишком глубоко вдохнула и хапнула от него феромонов. Да нет же, я просто пьяна.
— Как ты очутился на флэте?.. — хриплю, и он пожимает плечами:
— Обстоятельства.
— Почему ты согласился поиграть с Юрой?
— Потому что творчество — это то, что помогает держаться. А еще он пообещал записать мой трек.
Я оглядываю его с головы до ног — обычный, хоть и чертовски симпатичный мальчишка. Его губа снова дергается, и до меня доходит: он сейчас до одури стесняется, но не подает вида. Скоро он будет частым гостем Юры и не одну неделю проторчит у нас в студии.
Стряхиваю морок и завожу разговор ни о чем.
Ночь опускается на город и окончательно скрывает лица. Мы петляем по закоулкам, уворачиваемся от патрулей, и темы находятся сами собой: случаи из прошлого, самые отбитые поступки, любимые группы, книги, песни.
— Слушаю постпанк и иную депрессивную музыку, — чуть запинаясь, рассказывает он. — Читаю убивающие разум книги и рисую, но не портреты — все больше многоглазых монстров. А ночами просыпаюсь в ужасе после сонного паралича.
Я пораженно ахаю:
— Не поверишь, но я занимаюсь тем же. — И слышу, что он улыбается.
Потряхивает от эйфории, кончики пальцев немеют, кружится голова.
Но за продрогшими телами деревьев чернеет глыба моего дома, на кухне горит тусклый свет, и Юра, в трусах и растянутой тельняшке, нисколько не заботясь о незадернутых шторах, нарезает круги от плиты до холодильника.
Я на месте, Филин сейчас уйдет, а мне хоть волком вой…
— Как твоя рука? Дай посмотрю. Посвети телефоном… — Я как могу оттягиваю неизбежное, но он отзывается из темноты:
— Да все ништяк. Чего не сотворишь ради искусства! Ладно. Было приятно познакомиться. Пока.
Жужжит молния, шуршат камешки под подошвами, и он уходит.
7
Юра встречает меня в дверях с пончиком во рту, красные глаза и взлохмаченные волосы наводят на мысль, что с момента героического побега он не находил себе места.
— Фух. Прости, прости, прости, что смылся! — ноет он и сводит ладони в умоляющем жесте. — Стартанул по инерции, хотел вернуться, но начался замес, и Ками приложили дубинкой по почкам. Всех начали винтить и запихивать в автобус, но нам повезло — мы выпрыгнули в окно, и за нами никто не побежал. А этот пьяный дебил Никодим поклялся, что собственными глазами видел, как ты садилась в тачку Светы. Но оказалось, что дома тебя нет, и телефон отключен. Я чуть с ума не сошел!
В любой непонятной ситуации делать ноги — это жизненное кредо нашего гуру. И я устало киваю:
— Телефон сел. Проехали.
В конце концов, если бы Юра не слинял, не было бы сегодняшней странной прогулки с мальчиком по имени Филин и офигенного вечера.
Закрываюсь в ванной, встаю под душ и рассматриваю капли, медленно ползущие по партакам и шрамам к кожаному ремешку на запястье. Каждый из них запечатлел мою боль и до конца жизни будет напоминать о ней.
Но в душе приоткрылась форточка, сквозь которую дует апрельский ветер. Значит ли это, что ты отпустил меня и показал новый смысл существования, Баг?
Я усмехаюсь, прибавляю напор до максимума и опускаюсь на колени.
Ребята в компании частенько забывают, что я — девочка, и не стесняются при мне в выражениях. Из их пышущих мужским шовинизмом разговоров я почерпнула много спорных истин. Оказывается, женщины — довольно примитивные существа, которыми движет либо корысть, либо тупость, либо самопожертвование и любовь…
Но далеко ли можно уйти без любви к себе и к людям?
Уйти можно только с крыши.
Или продолжать по инерции двигаться во времени и пространстве, молча, стиснув зубы, стариться и тихо ненавидеть всех и вся.
В такие моменты, несмотря на проповеди Юры о нашем великом будущем, становятся очевидными неудачи ребят на личном фронте, их одиночество и слабость, и выглядят они жалко.
Просовываю руку за шторку и безуспешно шарю по полочке в поисках кондиционера для волос. Юра вновь истратил все до капли, и я закипаю — если отбросить лишний пафос, то окажется, что он намного сильнее похож на девочку, чем я.
Закрываю оба крана и выбираюсь из ванны, но еще долго сижу на ее скользком крае — не хочу выслушивать стенания, отвечать на сотни вопросов и оправдываться в том, в чем нет моей вины. Юра бывает душным до омерзения — эта черта характера проявилась у него после свадьбы, но уже успела достать.
Возвращаюсь в темную комнату и ныряю под нагретое им одеяло — он откладывает телефон и виновато лезет ко мне, но я что есть мочи упираюсь в его ребра кулаком и отворачиваюсь.
Сердце сжимается от мысли о другом тепле, и я накрываю голову подушкой.
***
Щелчки кнопок отдаются в темечке, и похмелье подкатывает к горлу, едва я открываю глаза. Каждая клетка в теле болит, но по убитой квартире разливается горячий, бодрящий, жизнеутверждающий аромат свежего кофе.
Его ближайшим источником является чашка, заботливо оставленная для меня на тумбочке. Водружаю на нос очки, приподнимаюсь на локтях и мычу:
— Доброе утро…
— Доброе! — приветствует Юра из-за захламленного стола и стаскивает с шевелюры наушники. — Закончил монтировать ролик с флэта, ближе к вечеру залью на канал. Ну, и как тебе вчерашний чувак?
Я вздрагиваю и проливаю изрядную часть кофе на футболку:
— В каком смысле?
С опозданием, но до меня доходит — Юра не знает о моем чудесном спасении и ангеле с крылышками, прилетевшем на помощь.
— Думаю, он мог бы занять место Федора. Возьмем, пожалуй. Установим испытательный срок — если не понравится, расстанемся без сожалений при первом же косяке. Парни солидарны со мной, — довольно мурлычет Юра, покачиваясь на стуле. — Плохо только, что он дергается, как юродивый. Придется напяливать на него медицинскую маску.
Он ржет над дебильной шуткой, но я прерываю безудержное веселье:
— Кажется, у чувака какая-то болезнь.
— Камон, да я понял… Но в целом он неземной красавчик. — Юра покатывается от хохота и тащится от своего искрометного чувства юмора, а я лишь морщусь.
— Ну прости, ну прости, ну не злись на меня за вчерашнее! — Он с грохотом выбирается из-за стола и скачет по комнате, и я не могу не реагировать на его милое лицо. — Ты же не попалась. Все закончилось хорошо.
— Все, вали уже… Лекция через пять минут. Сегодня с тебя запись основных тезисов… — Вылезаю из-под одеяла и, прихватив недопитый кофе и смартфон, на негнущихся ногах покидаю комнату.
***
Сильно ли меняется жизнь в двадцать один? Временами я чувствую себя древней бабкой с миллионами упущенных возможностей. Мне уже не восемнадцать, не девятнадцать и даже не двадцать. Три года выпали из реальности и не вернутся уже никогда.
Не будет ярких красок, не будет острых, как лезвие, чувств, не будет ошибок и любви наотмашь. Впереди только вереницы одинаковых дней, пустые разговоры, пьянки с ребятами, поездки в гипермаркет за товарами по акции, старость и смерть.
Или заточение в четырех стенах с Юрой и бесконечный карантин.
Жуткое похмелье шевелится в желудке и сверлит в виске.
Стянув у Юры сигарету, сажусь на любимый подоконник и курю в форточку — снег внизу сошел, по традиции обнажив дерьмо и разруху.
Разруха снаружи, разруха в комнате, разруха в головах.
Поначалу мы с Юрой честно пытались наладить быт, но быстро поняли, что не сможем совершить такой подвиг друг для друга, и забили на все.
Запиваю никотин остывшим кофе и в отчаянии бодаю холодное стекло, припоминая кровь на полированном теле гитары, растерянные глаза и улыбку с кавайными ямочками.
Дыхание перехватывает, но только на один короткий вдох, и я расслабляю спину. Ни на кого я не запала. Просто отравленный алкоголем и одиночеством мозг дал сбой.
Юра бубнит что-то в «Зуме», но мне не до лекций — отщелкиваю в форточку окурок и со вздохом включаю смартфон. К счастью, пропущенных от мамы нет, зато в незакрытом диалоге так и висит непрочитанным сообщение от Owl.
«Lonely alien, так ты тян?»
«А что если да? — остервенело печатаю я, живо припоминая пренебрежительные заявления Юры и его друзей. — Какая, к черту, разница? Не станешь со мной общаться? На меня с самого рождения вешают ярлыки: если девочка, то розовые пеленки, бантики и рюши, куклы и цветочки. «Будь хорошей», «не лезь», «терпи», «промолчи». Я слушаюсь взрослых, вырастаю, и что же? «Работник с низкой зарплатой, «шкура», «овуляшка», «лучше бы жарила котлеты…» Вашу мать, почему вы уверены, что знаете обо мне больше, чем я сама? Я с раннего детства слышала это дерьмо. Так вот: это на самом деле дерьмо».
«Твой пол имеет для меня значение только потому, что я никогда не стану материться при тян», — отвечает Owl, а я удивленно икаю и прибавляю яркость на экране.
«Вот как? А если я и сама матерюсь, как матрос?»
«Дело не в тебе. Дело в моем воспитании. Извини, если чем-то обидел».
«Что же ты с таким воспитанием забыл на борде для извращенцев? — я заправляю за уши голубые патлы и поудобнее перехватываю чашку. — Откуда ты? Где таких все еще производят?»
«Я редко залетаю сюда. Только когда совсем уж плохо. Родом я из одной солнечной станицы… Деревенщина, в общем))) Но я давно оттуда уехал. А сейчас временно кантуюсь на стройке — флэт, где я вписывался последние две недели, вчера разогнали менты».
Воодушевленно заношу палец над клеточками клавиатуры, набиваю пару фраз об офигительной схожести наших приключений и захватывающем побеге от полиции, но вдруг застреваю на нике неведомого собеседника.
Owl. Сова. Филин… Парню с чудным прозвищем Филин я обязана своим спасением и едва не уехавшей крышей.
Таких гребаных совпадений просто не бывает!
Я облизываю пересохшие губы и пытаюсь унять сердце, бьющееся у горла.
Так вот откуда этот загадочный персонаж появился в нашем городе.
Шрамы на его предплечьях и тик приобретают иной смысл — он тоже разбирается в оттенках боли и даже собирался покончить с этим миром навсегда.
Мне нравится разговаривать с ним — с первой строчки и с первого слова в реале он будто живет в моей голове. Если бы не бардак в ней, многих кошмаров удалось бы избежать…
На крыши серых домов наползает махровая туча, мутный ливень обрушивается на землю, будто кто-то наверху перевернул гигантское помойное ведро. К нему присоединяется шквалистый ветер — с остервенением толкается в стены и сотрясает рамы, делая погоду максимально поганой.
Судя по мгновенно запотевшим стеклам, температура за бортом приближается к нулю, а у Филина при себе только худи, тонкая ветровка и полупустой рюкзак.
Сдавленно матерюсь, закрываю форточку и спешу в комнату, на ходу придумывая приемлемые версии для себя и для Юры.
— Насчет этого вашего Филина… — осторожно начинаю я, нависнув над столом, и Юра накрывает микрофон ладонью. — Я тут узнала, что… он живет на улице. Пусть он приедет. Давай его впишем? Позвони ему!
8
— Чувак, тебе рили некуда податься? Так чего же ты молчал. Вызывай «Убер» и приезжай. Экскаваторная… Нет бабла? О-уке-е-ей… Только ментам не попадись. — Юра манерно расплющивает окурок о дно пепельницы, нажимает на сброс и удовлетворенно потягивается. — Он сейчас пешочком пригонит. Будем жить втроем… А что? Модный тренд — мжм. Если твоя или моя маман спросят, что за хрен поселился на нашей кухне, скажем, что у нас теперь полиаморные отношения!
— Думаю, хватит с них и одной нашей свадьбы… — Идиотский смех Юры заразителен и заставляет меня расхохотаться, но скорее от отчаяния.
В день росписи мы поклялись, что никогда друг друга не полюбим. И не полюбим никого на стороне: он — потому что циничный, я — потому что сломленная. В этом и заключалась настоящая преданность. Юра ни разу не нарушил договор, меня тоже не тянуло налево — слишком болезненным и горьким было прошлое, слишком туманным — будущее.
Однако теперь, если Филин надолго впишется здесь, мне предстоит ежедневное искушение и огромная работа над собой.
Ливень стих так же внезапно, как начался, кухню озаряет яркое, почти летнее солнце, по заляпанному кафелю ползут блики, в воздухе кружится золотая пыль.
Обложившись косметикой и вставив в бесполезные глаза контактные линзы, я вдохновенно крашусь, а в теле вибрирует ток. Я волнуюсь, как школьница перед первым свиданием, краснею и дергаюсь, но мне хочется встретить Филина во всеоружии. Мне очень хочется, чтобы от восхищения у него отвисла челюсть.
К иррациональной, ничем не подкрепленной радости присоединяются сладкие, ноющие чаяния и надежды. В таком состоянии тянет на подвиги и безумства, и Юра, заполучивший наконец чувака, способного сделать его группу по-настоящему культовой, тоже в нетерпении ерзает на табуретке.
В его телефоне щелкают оповещения, а в зеленых, как у кота, глазах вспыхивает азарт:
— Дейзи разжился деньгами — папаша спустя месяц вспомнил о его ДР и перевел. Чувак скинет у нас вещи, а в два намечен сбор у гаражей. Едем на выхи на дачу к Ками. План такой… — Юра прижимает телефон плечом к уху, внезапно затыкается и предостерегающе подносит палец ко рту.
В трубке слышится визгливый голос его матушки:
— Чего тебе, дорогой? Опять денег? Сколько?
— Всего пару тысяч, мам. Мы все вернем.
— Спиногрыз, дебил, идиотина! — пускается в причитания та. — Лучше б курьером устроился, блогер недоделанный! Ну да ладно: отработаешь девятого мая на посадке картошки, понял? Как вы там? Твоя разукрашенная ведьма тебе хотя бы кушать готовит?
Юра виновато приподнимает бровь и поспешно сваливает в прихожую, а я в очередной раз перевариваю досаду. Моя мама тоже не в восторге от нашего поступка и новоиспеченного зятя, но хотя бы не лезет с советами и не обзывается…
Да, готовка — не мой конек: яичница, пельмени, лапша из пакетиков и фастфуд. Но штамп в паспорте автоматически не превращает меня в домработницу и не обязывает прислуживать мужу, как того бы хотела его матушка (от которой, к слову, муж давно сбежал).
Сама я могу неделю благополучно продержаться на черном кофе и на взаимодействие с плитой решаюсь только под жалкие голодные взгляды Юры.
Я никогда не буду хорошей… Юра ценит это, а я ценю его отношение к жизни.
Но обида по капле копится в самом дальнем уголке души, и каждый неосторожный шаг или несправедливое слово приближают взрыв.
Ожидаемый стук в дверь раздается так неожиданно, что я роняю зеркало на колени и матерюсь.
Юра впускает гостя в квартиру и шумно приветствует, а я прирастаю к жесткому дивану и взываю к своему здравому смыслу.
Итак, я просто хочу помочь.
У меня дешевое кольцо на безымянном пальце.
Да и… больше я никого никогда не предам.
— Будешь спать тут, чувак. — Юра показывается в проеме и отступает в сторону. На кухне нарисовывается Филин, вспыхнувшие янтарем глаза находят меня, и на лице расцветает улыбка с ямочками.
— Привет… — хриплю и откашливаюсь, поспешно засовывая тени и тушь в косметичку. — Я все сейчас уберу, проходи.
— Да нет, все окей… — Он оглядывается в поисках свободного места и бросает рюкзак в угол. — Спасибо вам. Серьезно. От души. Я даже не знаю, как вас благодарить.
Юра рассказывает ему о предстоящей поездке и ободряюще хлопает по плечу:
— Ты единогласно принят в коллектив, теперь время бухать и отдыхать. Два вопроса: как тебя зовут и почему ты Филин? Хочу обновить инфу в группе, добавить пару слов о тебе.
Филин быстро проводит языком по верхней губе и напрягается.
— Это фамилия. Чувак, только не упоминай ее. Меня зовут Ярик. Ярик Owl.
— Очень приятно, Ярик, — Юра усмехается. — Меня ты знаешь. А это — Элина. Моя жена.
Он произносит последнее слово с киношным пафосом и наслаждается произведенным эффектом. Обычно меня прикалывает реакция людей на наш брак, но сейчас я едва сдерживаюсь, чтобы не пуститься в объяснения. Все не так. Все ни фига не так!.. Мы сделали это, чтобы позлить своих мамочек, зацикленных на гендерных стереотипах, пресечь их нытье о нашем якобы неправильном образе жизни и повергнуть в шок одногруппников.
Бледное лицо Филина искажает разряд тока, но он подходит ближе и протягивает мне руку. От бездонного взгляда отключаются мозги и холодеет в груди.
Пялюсь на его покрытое шрамами запястье и длинные пальцы и туплю. Если дотронусь до них — рискую вскрикнуть… Если нет — запалюсь ко всем чертям.
Я все же соблюдаю приличия и отвечаю на жест.
Навсегда запоминаю прикосновение и прячу в глубине памяти. И даже мило улыбаюсь.
— Юр, у нас остались пончики? — Громко хрустнув коленками, слезаю с нагретого места и нажимаю на кнопу электрического чайника. Гость наверняка голоден, а нам еще предстоит полный приключений поход в гипермаркет и феерическая поездка в дачный поселок.
Уже успевшие зачерстветь пончики находятся, и мы лопаем их, запивая чаем. Юра выпытывает у Филина подробности биографии и появления в нашем городе, но тот слово в слово повторяет историю про далекую солнечную станицу и решение свалить, а на остальные вопросы отвечает уклончиво.
Подозреваю, что в последний раз этот парень ел в позапрошлом году, но, в отличие от чавкающего Юры, ведет себя крайне сдержанно. А я внимательно рассматриваю трещины в пластике столешницы и стараюсь дышать как можно тише.
Покончив с едой, Юра смачно рыгает, и Филин бросает быстрый взгляд на него и на меня. Усмехаюсь, вздыхаю и пожимаю плечами:
— Это норма, привыкай… — И густо краснею.
Он почти что святой, и я представляюсь себе исчадием ада.
9
«Ласточка» Дейзи — ржавая «четырка» с неисправным глушителем — с ревом бешеного слона перелетает кочки и форсирует огромные маслянистые лужи размытой проселочной дороги. К дачному поселку проложена и ровная трасса, но сейчас выезды из города перекрыты, на кордонах у желающих выехать требуют аусвайс, а у нас не имеется никаких особых причин для нарушения карантина.
Разгон вчерашней вечеринки посеял в умах зерна бунта, а погода так и шепчет… И мы лучше заразимся заморским вирусом и умрем, чем просидим еще хоть день взаперти.
В багажнике шуршат пакеты с едой и позвякивают бутылки, скейты грохают друг о друга при каждом рывке и жесткой посадке. Согнувшись в три погибели, я сижу на коленях Юры, и подбородок больно стукается об его острые ключицы. Талию крепко сжимают его руки, а колени немилосердно упираются в водительское сиденье.
В салоне воняет выхлопами и гуляет теплый ветер. Дейзи до предела давит на педаль газа, Ками матерится и указывает путь, Никодим, размазанный по правой задней дверце, молча глушит пиво, а рядом с ним, вжавшись в спинку, сидит притихший Филин.
Раньше это место принадлежало Федору, и я, несмотря на нытье и вопли Никодима, в поездках могла запросто водрузить затекшие ноги на его вечно грязные джинсы, но сейчас не смею пошевелиться и не могу придумать для разговора подходящих тем.
— И давно вы женаты, чуваки? — Филин первым прерывает неловкую паузу. — Сколько вам лет?
Юра набирает в грудь побольше воздуха, предвкушая новый фурор, но я опережаю его:
— Расписались в прошлом мае. Мне — двадцать один, ему тоже скоро будет. Скажешь, что это рано? Но я знала людей, которые поженились в семнадцать…
— Они до сих пор вместе? — искренне удивляется Филин.
— Нет… — Я затыкаюсь, и в разговор вступает Юра:
— А мы точно будем вместе до старости. Понял это, когда увидел Эльку впервые. Ох, чувак, она охрененная — врубается во все и не выносит мозги. Правда, может башку к хренам откусить, если ее разозлить… Она никогда меня не предаст, знаю. Как там в поговорках… Мы вместе сожрали тонну соли. Она — моя шея. А я — ее голова! — Юра переплетает наши пальцы, и желание оправдаться перед Филином распухает в груди до неприличных размеров.
Но я лишь поудобнее устраиваю голову на плече Юры и закрываю глаза.
***
«Ласточку», за неимением дороги, пришлось бросить со стороны сада, к калитке, волоча на себе содержимое багажника и рюкзаки, мы продираемся через голые кусты и жирную, переливающуюся на солнце грязь.
Но спину приятно припекает, и вечер точно не будет скучным — это понимает даже перманентно недовольный всем Никодим и не нудит.
В компании появился странный, донельзя деликатный новичок, и каждый из нас хочет казаться чуть лучше, веселее и интереснее, чем является.
Огромный недостроенный кирпичный дом пригоден для проживания с большой натяжкой — есть только крыша и оштукатуренные стены, широкий постамент основания лестницы в просторной гостиной и стол из досок. Родители Ками вкладываются в создание «родового гнезда» уже лет десять, но денег вечно не хватает. В комнатах стоит запах плесени и блестит иней, зато во дворе есть мангал и беседка, а за забором — пруд и огромные бетонные кольца, сваленные на берегу еще во времена Союза для постройки водовода областного значения.
Они исписаны граффити, цитатами из песен, матерными словами и народными мудростями, и когда-то давно, в другой жизни до карантина, здесь вечерами постоянно ошивались приехавшие из города скейтеры.
Мы сваливаем пожитки на промерзшие плиты пола и выходим к мангалу — под чутким руководством вездесущего Юры Дейзи поджигает угли и нанизывает сосиски на шампура, Ками вручает каждому по бутылке пива и врубает на полную громкость «бочонок».
Начинается пьянка и свинское поедание хавчика, пустые разговоры о планах и творческих успехах — в присутствии Филина, не знающего истинных дел группы, ребята и сами верят в то, что счастье не за горами.
Сижу на уложенных в штабеля досках и методично напиваюсь. Мне скучно, ожидания и надежды летят коту под хвост.
Филин, кажется, вообще забыл о нашей милой прогулке, не глядит в мою сторону и внимательно слушает ребят, а те и рады стараться — Юра напоминает распустившего хвост павлина, Дейзи, Никодим и Ками — пошлых пустоголовых дебилов, подкативших к красивой телочке.
Заканчивается все вполне традиционно — Дейзи раскрывает настежь огромные железные ворота, приносит и сваливает на подъездную дорожку скейты, хватает один из них и идет к бетонным кольцам. Остальные проделывают то же самое.
Затея мне активно не нравится.
Во-первых, кто-то из них обязательно покалечится.
Во-вторых, мне придется в одиночестве наблюдать за их эпичными падениями и мерзнуть, или, что еще хуже, бегать вокруг с телефоном, снимая тупые ролики для канала.
В третьих… Меня напрягает компания бритых под ноль придурков, расположившаяся на берегу пруда.
Прячу озябшие пальцы в рукава полосатого свитера, поднимаю воротник верной потрепанной куртки и разглядываю тлеющие угольки в мангале, гору мусора под яблоней и скейт, сиротливо лежащий у моих ног, — я так и не освоила катание на нем…
Солнце клонится к горизонту, алое небо отражается в зеркале воды, одиночество и дурные предчувствия накатывают мутной волной, и по коже пробегает озноб.
На тротуарную плитку дорожки ложится тень, кто-то загораживает мне обзор на резвящихся ребят и, чуть запинаясь, спрашивает:
— Подскажи, п-пожалуйста, куда девать пустую тару?
«Все кусты — твои…» — собираюсь огрызнуться, но вовремя опознаю Филина и еле слышно сиплю:
— Оставь тут. А за добавкой придется идти в дом.
Филин послушно ставит бутылку возле мангала, садится рядом, засовывает руки в карманы ветровки и сосредоточенно смотрит на ребят.
Кошусь на него, и в ушах звенит тишина — если подвинуться чуть ближе, можно уловить его тепло и запах умопомрачительного парфюма.
Внезапно он поворачивается ко мне. Не успеваю отвести взгляд и зависаю в воздухе — было бы очень тупо с моей стороны вкрашиться в его длинные ресницы и красивые глаза, но, похоже, именно это с треском и происходит прямо сейчас…
— Я без копейки. Не вложился, так что от добавки воздержусь, — поясняет он спокойно, но спорить отчего-то не тянет.
Краснею, как последняя дура, и вместе со мной краснеет весь берег и сад.
— Если ты на мели, зачем перевел последние деньги Юре? — лепечу, потому что переживаю за него, и это пугает до одури.
— Он сказал на стриме, что ему не на что купить сигарет.
Я тяжко вздыхаю.
Безграничная доброта и патологическое смирение — когда-то я знала такого человека. Он любил всех, кроме себя. И сейчас я словно вижу перед собой его реинкарнацию.
10
— А ты почему отсиживаешься в сторонке? — Вопрос Филина до оскомины банален, но в глазах тлеет неподдельный интерес — так смотрят, когда не все равно…
— Не умею управляться с этой штуковиной! — Изображая беззаботность, легонько поддеваю скейт носком ботинка, но отмазка не прокатывает.
— Не проблема. Хочешь научу? — Филин хитро улыбается, и в его улыбке нет и намека на флирт. Близкий человек подбадривает близкого человека.
До боли вонзаю ногти в сырую древесину и мотаю враз опустевшей головой:
— Хреновый я ученик. Не нужно. Спасибо.
Юра много раз порывался поставить меня на доску — это бы избавило его от созерцания несчастной скучающей физиономии и позволило с чистой совестью отрываться с ребятами, но я изо всех сил сопротивлялась.
Потому что самый счастливый день в моей жизни — слепящая бликами гладь реки, теплый ветер, освободившаяся от снега площадь, ненадежный борд под подошвами и крепкие руки на плечах — остался в прошлом, там, где все живы и молоды.
И я боюсь, что воспоминание померкнет. Боюсь забыть… Не хочу забывать.
— Зря… — искренне сокрушается Филин и глубоко вздыхает. — Вокруг столько интересных вещей, а нам отведено катастрофически мало времени. Пока есть возможность — надо стараться успеть. Когда будем мертвыми, вторых шансов не представится.
Я кусаю губу и на миг зажмуриваюсь.
Никому не под силу понять меня и дать ответы на вопросы, но этот странный мальчик дотронулся теплой душой до моей души — замерзшей и больной. Утешил, успокоил и показал направление.
А в жизни вдруг стало одним счастливым моментом больше.
***
Долго витать в облаках не приходится — с берега раздаются громкие голоса, музыка прерывается, и все чувства ощетиниваются в тревоге.
У импровизированной рампы намечаются проблемы, и мы одновременно вскакиваем с неоструганных досок.
Несколько мужиков в спортивных костюмах подваливают к Юре и заставляют того «пояснить за патлы», ребята стоят поодаль, робко опустив глаза, а я сдавленно матерюсь.
Такая фигня происходит с завидной регулярностью. Некоторых людей в двадцать первом веке все еще остро волнует внешний вид рандомных незнакомцев, и это изрядно усложняет жизнь тем, кто выделятся из толпы.
В стремных ситуациях выручают быстрые ноги, но несколько раз случалось и огрести: все «Саморезы» из благополучных семей, никто не является бойцом ММА, предел героизма для них — залить лицо урода перцовкой и смыться.
— Сиди здесь! — Филин под горло застегивает ветровку, срывается с места и решительно направляется навстречу неприятностям.
Я подрываюсь следом, но, одумавшись, на полпути сворачиваю в дом и нахожу в потрепанном рюкзаке Ками газовый баллончик. Сжимаю его в ладони, прячу волосы под капюшоном и почти у самого берега догоняю Филина.
— Ты пидор, что ли? А че у тебя ногти крашеные? А че у тебя волосы, как у бабы? А? — Вокруг Юры кружит коренастый лопоухий уродец с ножом, а еще двое, угрожающе поигрывая кукри, стоят возле ребят и скалятся.
— Слышь, а че за штаны у вас? А это че, серьги? Оп. Еще один пидор и какая-то шмара… — Упыри искренне радуются нашему приходу и тут же переключаются на меня. — Слышь, а вы эту шкуру че, по кругу пускаете? А если мы ее пустим?
Юра бледнеет, но не говорит ни слова и не поднимает головы. Все правильно — в такие моменты лучше молчать, не провоцировать и не отсвечивать, но злость пересиливает страх и здравый смысл, и я, прищурившись, смотрю в перекошенную рожу великовозрастного уродца и не отвожу взгляд.
— Че ты вылупилась, шкура? — Свиные мутные глазки сужаются и превращаются в щелки, а у моего носа поблескивает изогнутое лезвие. — Мы тебя сейчас прямо тут трахнем и закопаем. Все согласны? Все согласны!..
Ставни ближайших домов еще с осени наглухо закрыты, на другом берегу покачиваются голые вербы, потревоженная стая мелких птиц взлетает к потускневшему бледно-сиреневому небу. Вокруг никого…
Ни худой долговязый Юра, ни неуклюжий Дейзи, ни щуплые Ками и Никодим не станут ради меня кидаться на нож.
— Пасть захлопни, гнида! — тихо, но четко произносит Филин, оттесняет меня плечом, щелкает носком ботинка по забытому на земле скейту и тот подскакивает почти вертикально. Он ловит доску за край и резко выбрасывает вперед. Раздается глухой удар, хруст и вой. Скейт падает в траву, а с рассеченного лба ушлепка ручьем льется кровь.
Словно в замедленной съемке Юра отталкивает от себя лопоухого, и ребята принимаются гасить его и пинать под ребра. А напарник поверженного воина замахивается на Филина, и в его руке мелькает клинок…
У меня обрывается сердце. Молниеносно выхватываю из кармана баллончик, направляю струю на уродца и жму до тех пор, пока тот не падает на колени.
Филин смачно харкает под ноги, собираясь отвесить новый удар, но Никодим оттаскивает его за ветровку и орет:
— Все, мужики, валим!
На ходу прихватив скейты и «бочонок», мы, словно табун лошадей, галопом скачем к дому, и под подошвами пружинит прошлогодняя трава.
Ками запирает ворота на огромный засов и прислоняется к ним спиной, и только тут, в тишине и безопасности, на нас обрушивается осознание: едва ли вечер закончился бы томно, если бы не Филин. Он спас наши тощие (и не очень) задницы от ножевых ранений и множества других приключений…
Ошалело пялюсь на Филина — в сумерках он похож на бога.
Он надежен, как стена. Спокоен, но решителен.
И классно сложен…
От облегчения и шока подкашиваются колени, а по щекам катятся слезы. Я счастлива, что надоумила Юру связаться с ним.
— Я впечатлена… — всхлипываю и утираю дрожащими пальцами нос. — Спасибо, Ярик!
— Я тоже впечатлен. — Его рот дергается, но за тиком расцветает улыбка. — И тебе спасибо, Элина!
— Нет, чувак, серьезно! — Юра обнимает меня за плечи, и я без сил приваливаюсь к его груди. — Ты чертов Шао Кан. Спасибо, это было мощно!
Филину поочередно пожимают руку и выражают признательность, но Никодим, скептически осмотрев высокий забор, взлохмачивает розовые волосы и снова присаживается на измену:
— Так, так… Они вернутся. Надо уезжать. Говорю вам, придурки: они вернутся, и мы тут огребем…
Мангал окончательно погас, солнце скрылось за горизонтом, в небе появились тяжелые тучи. Уныние и тревога подкосили наши ряды.
Юра проверяет замки на дверях и калитке, вешает на плечо рюкзак и угрюмо подводит итог:
— Ладно. Хреново, конечно, что нарвались. Но погода все равно портится, так что пох… — Он подмигивает мне и бесцеремонно сгребает в охапку. — Пошли к машине, камрады.
Только в «Ласточке», застигнутой на проселочной дороге дождем, нас накрывает эйфория.
— Я ему челюсть сломал, *ля буду! — хвалится Ками со штурманского сиденья и оживленно жестикулирует, Дейзи орет матерную песню, героически преодолевая грязевое месиво и лужи, Никодим задумчиво рассматривает поврежденный кулак.
В свете фар мелькают брызги и ошметки, в салоне жарко натоплено, накурено и стоит полумрак.
Под ухом громко бьется сердце Юры, и глаза слипаются.
Тонкая алая полоса отделяет черное небо от черного поля, на запотевшем стекле блестят капли. А я, затаив дыхание, любуюсь правильным профилем Филина на фоне окна, погружаюсь в запретную сказку и вязну в ней.
Хорошо, что он есть. Он теперь дорог мне…
В полусне протягиваю руку и дотрагиваюсь до светлых волнистых волос, темного жесткого «ежика» на затылке и теплой щеки. Он не двигается, хотя губа дрожит.
Юра, увлеченный болтовней с Ками, весело ржет, и я, в ужасе от содеянного, резко отдергиваю пальцы.
11
Тесная захламленная квартира кажется оплотом надежности и спокойствия, и волнения сегодняшнего вечера быстро отлетают прочь.
На кухне горит уютный свет, Юра и Филин лопают привезенные с дачи сосиски, глушат чай и, перебивая друг друга, с азартом обсуждают дальнейшие планы.
И тот и другой фонтанируют идеями, и даже я начинаю верить, что на сей раз у «Саморезов» все получится — будут сотни тысяч подписчиков, серьезные площадки в других городах, контракты с лейблами и много-много бабла.
Юра курит одну за одной, беспрестанно заправляет за уши роскошное каре и глядит на Филина восторженными глазами. Потрясающий дар убеждения, складная речь и нечеловеческое обаяние — Юра мог бы стать главой секты, под его влиянием ребята готовы репетировать сутки напролет, вот и Филин, кажется, попал под гипноз.
Снимаю с головы мокрое полотенце, тщательно просушиваю голубые патлы феном и страстно желаю провалиться сквозь пол и первый этаж прямо под землю.
Я не знаю, что нашло на меня во время поездки, не знаю, как теперь поведет себя наш герой, но от тепла его волос и кожи до сих пор покалывает ладонь.
От него исходит четкий и мощный ответный сигнал — я улавливаю его и реагирую всей душой. Осознанно ли он делает это?
Вряд ли…
Но воспоминания о том, как спокойно и без колебаний он меня спас, согревают кровь и разгоняют пульс.
Тяжко вздыхаю и с тоской смотрю на увлеченное лицо Ярика. У него другие цели, и отмороженная идиотка вроде меня едва ли когда-нибудь войдет в круг его приоритетов.
…А я бы с удовольствием осталась с ним наедине, рассекретила личность, расспросила о попытке сделать роковой шаг. Узнала бы о причинах.
У меня тот же мешок за плечами — невыносимо тяжелый и надоевший. И как же, черт возьми, хочется хоть на час избавиться от него…
Нахожу в шкафу старую простыню, подушку и одеяло и скрепя сердце волоку на кухню.
Выдаю их Филину и провожу короткий инструктаж по неработающим кранам, протекающему чайнику и заедающим замкам. Тот благодарно кивает, а я в очередной раз убеждаюсь: о недоразумении в машине он будет молчать.
— Спасибо! — Он осторожно, будто в глубокую пропасть, заглядывает в мои глаза, облизывает губу и, сложив постельные принадлежности у подлокотника, возвращается к Юре.
Полночи ворочаюсь на жестком диване, считаю размытые отсветы фонарей и тени, скользящие по потолку.
Юра крепко спит, а мне не дает покоя загадочный парень без прошлого.
Он знает, что такое боль. У него есть шрамы.
Прикрыв меня, он принял правила игры и включился в нее.
Это так будоражит, что я, сбросив объятия Юры, судорожно и сладко потягиваюсь.
Между нами ничего не будет, но впервые за много лет в моей жизни снова есть человек, который придает ей смысл.
***
Утренний сон подтачивают, ломают и окончательно разрушают подозрительные звуки — Юра мирно сопит рядом, и я не сразу догоняю, что за странная движуха происходит на кухне.
Но мысли постепенно проясняются — у нас вписывается Филин, мальчик, который вчера опять героически меня спас.
Водружаю на нос очки, и мир обретает четкость. За окном вовсю бушует весна — небо изменило цвет и стало на оттенок насыщеннее, черные ветви над крышей напротив окутала зеленоватая дымка, от яркого света слезятся глаза и щекочет в переносице.
Вылезаю из-под одеяла, одергиваю футболку, шаркаю на кухню под предлогом выпить воды и застаю там прекрасную картину: обтянутую джинсами задницу Ярика, торчащую из-под обеденного стола.
С помощью найденного в туалете ведра и тряпки он остервенело надраивает пол, и я знатно офигеваю.
— Ты что делаешь? — ахаю и опираюсь плечом о косяк.
Филин подается назад, оглядывается и без стеснения пялится на мои голые ноги. Встречается со мной взглядом, понимает, что я заметила, но не краснеет. Зато душно и позорно краснею я.
— Прости. Я так привык. — Он бросает тряпку и, вытирая ладони о джинсы, поднимается. — Я торчу у вас тут на халяву, так пусть от меня будет хоть капля пользы.
Его светло-карие глаза затуманиваются, как и мои мозги. Он все прекрасно помнит и не будет трепаться… Я могу зайти и дальше, и он позволит… Но проверять эту теорию на практике почему-то не хочется.
— Ну… если ты настаиваешь… Продолжай в том же духе, — растерянно бормочу и чешу затылок.
А в голове взвиваются ошеломленные мысли: «Вот это да… Почему достопочтенная «маменька» не смогла вырастить Юрку именно таким?..»
***
— Итак, камрады, довожу до вашего сведения планы на субботу! — орет Юра из прихожей, едва за курьером закрывается дверь. — Тебе, драгоценная моя, до заката солнца надо превратить десять ничем не примечательных футболок в мерч! — Он швыряет на диван стопку черных пакетов и коробку красок по ткани. — А ты, чувак, прямо сейчас пройдешь боевое крещение еще раз! Ком цу мир, май дарлин!
Филин является на зов и без всяких церемоний садится на не слишком чистый выцветший ковер.
— Мне только что скинули второй видос с твоим феерическим выступлением на флэту. Обработаю его и залью на канал. Но уже сейчас могу сказать: поздравляю, чувак. Тебя хотят! — Юра водружает на башку наушники, а я, густо покраснев, слезаю с дивана. Разрываю целлофан со штемпелями, разворачиваю сложенные вчетверо футболки и выкладываю на пол.
— Я помогу… — Филин забирает у меня оставшиеся пакеты, достает из них содержимое и передает мне. — У вас очень крутой мерч, да и вся линейка одежды. Как маньяк мечтал о кастомизированной толстовке из прошлогоднего выпуска, но не хватило…
— Это моя идея, — признаюсь не без гордости и поправляю очки. — Концепция и рисовка.
— Твоя? Это сильно. Респект! — светло улыбается он.
Между нами снова воцаряется атмосфера безграничного понимания, мир, дружба и жвачка.
Он говорил, что тоже увлекается рисованием, и я протягиваю ему кисть.
— Но концепция подразумевает также полную свободу самовыражения и постоянное обновление ассортимента. Вот, держи. Ты теперь один из них, так что задай жару. Покажи, как на самом деле видишь творчество «Саморезов». Многоглазые монстры тоже будут в тему.
Филин прищуривается и судорожно облизывает край рта. Косится на Юру, но я лишь усмехаюсь — мне нравится ходить по краю и проверять границы дозволенного.
Тогда он брызгает красной краской на черную ткань и четкими выверенными движениями рисует бесполую переломанную куклу в луже крови.
С такой рисовкой он мог бы стать создателем серии крутых комиксов, и я не выдерживаю:
— Ого. Где ты этому научился?
— Если скажу, что в церковной школе, шутка прокатит? — Филин совершенно серьезен, я подвисаю, но Юра щелкает клавиатурой и громко ржет:
— Да посмотри ты на него, Элька! Если это патлатое пугало скажет, что занимается иконописью и хранит невинность до свадьбы, ты поверишь?
Сконфуженно верчу баночку с краской и молчу.
Я поверю ему… Вот в чем беда.
— Ладно, вы правы. Я три года учился по онлайн-урокам… — сдается Филин. — Просто поставил цель и иду к ней. Хочу отвечать на жизненные вызовы как можно достойнее.
Он открывает желтую краску и наделяет куклу уродливыми струпьями, а я, не отрываясь, слежу за его красивыми руками. В поле зрения снова попадают белые и розовые шрамы, и связь с реальностью размывается. Это как встретить своего в глубоком тылу врага…
Филин предельно собран и спокоен — сдувает со лба волнистую светлую челку с фиолетовым отливом и сосредоточенно закусывает губу.
Я сто лет не изображала на бумаге людей, но с удовольствием бы проделала это с его лицом.
— А портреты? — словно читая мысли, спрашивает он. — Умеешь? Практикуешь?
— Давно уже нет.
— Почему? Ничего героического от тебя не требуется — стоит начать, и рука все вспомнит! Давай прямо сейчас? Попробуй нарисовать меня, — воодушевляется Филин и радостно объявляет: — А я нарисую тебя!
Эти знаки внимания слишком явные, чтобы быть таковыми на самом деле. Вероятно, я неправильно все понимаю… Шумно сглатываю, моргаю и кидаю быстрый взгляд на Юру — тот сосредоточенно втыкает в экран ноутбука и, кажется, не следит за происходящим.
Филин пристально смотрит на меня, в чайных глазах проступает янтарное дно, мучительное ожидание и боль, но Юра прерывает неловкий момент:
— Ну, встретились два одиночества!.. Рисуй ее, чувак. Только чтоб не как в «Титанике».
— Я не видел «Титаник».
В этой квартире не водится ватмана и угольных карандашей, но Филин достает из вороха порванных пакетов портянку кассовых чеков, отрывает один и, прихватив со стола шариковую ручку, наносит поверх напечатанных букв и цифр беспорядочные штрихи. Вскоре они причудливо соединяются в образ девушки с чертовски грустным взглядом. Очки, пирса, тонкая шея, острые ключицы и вселенская печаль во взоре. Это я.
Я тоже отрываю чек, забираю у Юры последнюю ручку и приступаю к делу.
Ярика легко рисовать — каждая черта впечатана в память, мне не приходится часто сверяться с оригиналом и удается избежать еще большей неловкости.
— Вот. Готово! — Я демонстрирую результат, и он смущенно выдает:
— Это лесть. Я не такой красивый…
Юра перегибается через стол, оценивает картинку и тяжко вздыхает:
— Не кокетничай, май дарлин. Она не преувеличила.
Шутка разряжает обстановку, но я замечаю недобрый огонек в чуть расфокусированных зеленых глазах и прикусываю язык.
12
Одутловатое лицо препода и еще десяток — сонных студентов — уже третий час удрученно взирают на меня с экрана ноута. Я успеваю прочесть название каждой книги за спинами одногруппников, запомнить узоры обоев в их комнатах, но знаний о предмете в голове не прибавляется.
В окне вовсю сияет солнышко, мелкая сочная листва трепещет под легким ветерком, по комнате летают сквозняки и теребят края выгоревших ночных штор.
Переживать самоизоляцию в такую погоду было бы особенно мучительно, если бы не Филин. Он проявил себя крайне сдержанным, собранным, деликатным и по-щенячьи благодарным, но аура его загадочности действует на меня почище крепкого алкоголя. Вчера я обнаружила исправным вечно заедающий шпингалет в туалете, кран на кухне чудесным образом перестал подтекать, а дырка в чайнике оказалась запаянной изнутри.
Юра подло хихикал и плевался сарказмом, пока Филин зависал в душе, но я чуть громче грохнула по столу чашкой кофе, и он испуганно заткнулся.
Сегодня моя очередь торчать на онлайн-занятиях — старательно записываю нудные лекции, но внимание и слух сконцентрированы на звуках, доносящихся из кладовки-студии.
— Чувак, ролики с твоим участием просто разорвали тянок! — орет Юра так, что мне приходится прикрыть микрофон. — Все тебя хотят! Вообще все!
— Рад, что не закосячил… — тихо отвечает Филин, но Юра, захлебываясь от восторга, перебивает:
— Тебя требуют на ближайшем стриме. Федор окончательно идет нах — мы так решили. Перезапишем с тобой его партии, а когда гребаный карантин отменят, дадим жару в «Сбитом летчике». Чувак, я обожаю тебя! Просто знай это!
Наверняка Ярик ошеломлен — дергается и широко улыбается, и мне бы очень хотелось быть сейчас рядом и любоваться его милой, излучающей свет физиономией.
Я скучаю по нему, как ненормальная, — каждую секунду хочу видеть, слышать, ощущать присутствие, и всеми фибрами души ненавижу нудного препода, вытянутую утром короткую спичку и весь мир.
За стеной ревет и рычит гитара, Юра объясняет Ярику назначение и функции проги для сведения, идет ожесточенный спор.
Конференция в «Зуме» заканчивается, и я выдыхаю — захлопываю потрепанный, исписанный Юриными закорючками ежедневник, спешу в студию и тихонько занимаю кресло в уголке.
Филин стоит вплотную к микрофону, придерживает ладонями наушники и в десятый раз поет фразу из припева «Веревки». Юра остервенело водит мышкой по обшарпанному коврику и наконец поднимает вверх большой палец.
Оба сосредоточены настолько, что не замечают моего появления, зато понимают друг друга с полуслова и действуют слаженно, как единый организм.
Но идиллия нарушается, как только Ярик берет гитару и садится на стул. Он играет партии по-своему — грязно, жестко и чуть быстрее первоначальной версии, и Юра, оглянувшись на меня, вдруг выдает:
— Так не пойдет, чувак.
Ярик растерянно поднимает голову, выдерживает издевательский взгляд Юры и хмурится:
— Наложи ударные и голос, чувак, а потом говори…
Юра возводит очи к потолку, но все же делает одолжение — манерно поправляет каре и поворачивается к монитору. Несколько минут колдует над прогой, включает получившийся трек и наваливает басы.
Музыкалка по классу флейты не прошла даром — я понимаю, что такое звучание далеко от канонов, но мощная энергетика вдавливает меня в спинку кресла, по коже пробегают мурашки, а чувства срываются в штопор. Мне снова восемнадцать, я залетаю в слэм, мир превращается в труху, а в сердце не вмещается любовь…
Именно такую магию ребята искали три долгих года.
Юра ловит чистый кайф — постукивает по столу черными ногтями, горящими глазами смотрит на существо, которое так удачно вытащил из грязи, но, ухмыльнувшись мне, вместо похвалы внезапно разражается критикой:
— Чувак, у меня есть стойкое ощущение, что я ошибся. Говорю же: так не пойдет. Ты вообще способен сделать нормально то, о чем тебя просят?
У меня отвисает челюсть.
Юра провоцирует Ярика и наверняка сейчас отхватит по смазливой роже… Но тот бледнеет как полотно и молча отставляет гитару, а его лицо искажает серия тиков.
Даже самые стремные переделки, в которых мы побывали, не выводили Ярика из строя, и происходящее изрядно пугает. Я ни черта не знаю о нем, но за странной реакцией явно кроется нечто большее…
Он быстро приходит в себя, прикрывает ладонью рот и внемлет каждому слову Юры.
— Хз, как нам с тобой теперь поступить… — распинается дражайший супруг, и осознание ударяет кулаком в мой глупый лоб. Гребаный цирк в исполнении Юры явно рассчитан на меня!..
— Он шутит! — резко перебиваю я, и Юра захлопывается. — У него никогда не было такого крутого музыканта. Федор и рядом не валялся… Продолжай в том же духе, Ярик. Равных тебе нет.
Я не ведусь на тяжелый взгляд Юры и расправляю плечи. Не помню, чтобы хоть раз показывала ему зубы, но и он никогда раньше не вел себя как мудак.
— Так, ладно… — Юра отводит глаза, шарит по столу в поисках огрызка карандаша и блокнота. — Вечером сядешь на стрим. Надо придумать тему. О чем будем говорить, звезда?
— В смысле: «придумать»? Разве ты не своим опытом делишься? — Ярик осторожно вешает наушники на спинку стула и взлохмачивает кудри, а Юра устало вздыхает:
— Если бы я сожрал столько наркоты и страдал всеми расстройствами, которые себе приписываю, я бы давно кончился, чувак.
***
Квартира погружена в полумрак, в углах, под мебелью и за занавесками шевелятся темные духи, в открытом окне сгущается пахнущая черемухами и гарью майская ночь, лишь над захламленным столом горит свет. В комнате гробовая тишина — во время стрима за кадром запрещено издавать любые звуки.
Перед ноутом сидит Ярик, чуть прищуриваясь, читает сообщения Юриных подписчиков и подробно и обстоятельно отвечает на каждое.
Тени придают его лицу демонические черты, налет вселенской грусти и ореол трагического романтизма. Филин — роковой красавчик, он способен сводить с ума девчонок, и осознание этого факта вызывает во мне трепет и безотчетную тревогу.
Если мой герой заведет с кем-нибудь отношения, сделает мне по-настоящему больно…
«Оул, как бороться с затяжной депрессией?» — Ярик озвучивает вопрос Светы, чокнутой поклонницы Юры, каждый стрим умучивающей его разговорами о душе. Благодаря подвешенному языку Юра всегда придумывал исчерпывающие ответы, но я не уверена, что Филин разберется с ней так же блестяще.
— Уныние — смертный грех, являющийся седьмым по счету смертным грехом в христианском учении… — выдает Филин и принимается рассказывать притчу о том, как один человек попросил сына очистить заросшее сорняками поле, но сын, увидев, в каком оно состоянии, так огорчился, что в течение многих дней просто на нем спал. — И тогда отец сказал ему: — «Возделывай каждый день такое пространство земли, какое занимаешь лежа на ней, и таким образом подвигай своё дело вперед и не унывай». Вскоре они смогли засеять это поле… Я — атеист, но в целом согласен: лучший метод противостояния депрессии — преодоление себя, движение вперед несмотря ни на что… Я знаю, о чем говорю. Попробуй и ты — может, мой совет пригодится.
В его размеренной грамотной речи нет мата, голос с легкой хрипотцой вводит в транс, а рассказанная история настолько перекликается с моей жизнью, что я не могу сделать вдох.
Юра кружит в слепой зоне камеры, довольно потирает руки и жестами показывает сумму донатов. Сегодня мы идем на рекорд.
Во время трансляции тик почти не донимает Ярика. Иногда он отрывается от экрана и поверх ноутбука смущенно смотрит на меня. Он слишком явно игнорирует Юру — атмосфера неуловимо изменилась, и в моем желудке шевелится дискомфорт.
— На перекур! — одними губами шепчет Юра и машет мне рукой. Тихонько слезаю с дивана и нехотя плетусь за ним — судя по всему, назревает разговор не из приятных…
— Ну, колись. Как тебе Оул? — Он нажимает на выключатель, и под потолком загорается желтая лампочка, зубами вытягивает из пачки сигарету и щелкает зажигалкой. — Стоит ли снова доверить ему стрим?
— Ему за полтора часа задонатили двадцатку… — хриплю я и прочищаю горло. — Прости за резкость, Юр, но ты к нему несправедлив.
Открываю пошире дряхлую деревянную раму и подставляю разгоряченное лицо запрещенной свободе и весне. Юра устраивается рядом — облокачивается на подоконник, выдыхает в ночь белый дым, нервно смахивает со лба волосы и цедит:
— Даже его дерганья нравятся девчонкам… Точно: юродивый. Он тебя не напрягает?
— Нет, что ты.
— Ну окей.
Повисает густая тяжелая тишина, в груди теснятся дурные предчувствия: Юра просек, что творится неладное, и взъелся на Ярика. Не знаю, на многое ли он способен в гневе, но нет на земле человека, которому под силу свернуть Юру с намеченного пути, даже если путь ведет в никуда.
Я чувствую, что Ярик в одиночку сражается со своим персональным кошмаром, знаю, что только творчество помогает ему держаться, а возможность играть в группе — это его билет в относительно светлое завтра.
Я, черт возьми, должна включить разум, выжечь каленым железом желание обладать этим странным парнем и убедить Юру, что между нами ничего нет. Между нами действительно ничего нет, и подозрения не имеют под собой почвы.
— Юр, ты же и сам понимаешь, что он офигенен… — Я снова ежусь от острого взгляда. — Не юродивый он. И он нужен вам.
— Еще скажи, что он святой. И нужен тебе, — огрызается Юра и отщелкивает окурок.
***
В эту ночь я со всей страстью отдаюсь Юре на жестком диване — царапаю спину и взвизгиваю, отдышавшись, с новой силой набрасываюсь на него, но после третьего раза он окончательно выматывается, целует меня в макушку и мгновенно засыпает.
Натянув футболку и шорты, по стеночке бреду в ванную — когда-нибудь пустота в душе, накрывающая меня после нашего секса, вырвется наружу и, как черная дыра, утянет весь мир в пучину отвращения, ненависти и скорби. Трахаться с нелюбимым — самое долбанутое проявление селфхарма, я практикую его с выпускного класса школы и уже не считаю чем-то ужасным.
В прихожей темно, но яркий голубоватый луч, лизнув мои голые ноги и пол, убегает на кухню.
Сердце подпрыгивает к горлу, и я осторожно выглядываю из-за угла.
Ярик сидит на диване и светит фонариком в пустоту.
— Что с тобой? — Справляюсь с испугом, вхожу и обессиленно опускаюсь рядом с ним. — Уже половина третьего… Почему не спишь?
— Да нормально все. Просто мысли. — Он отключает подсветку, откладывает телефон на подушку и поворачивается ко мне. Я не вижу его лица, но от сожаления и горечи в его голосе по спине проходит крупная дрожь.
На чертовой кухне нет двери. Он нас слышал…
— Мысли о чем? — У меня разом отказывает все тело, а грудь валуном сдавливает раскаяние. Если Ярик никогда больше со мной не заговорит, он будет прав.
— Если я скажу, что не случайно здесь, ты очень удивишься? — шепчет он, и я всхлипываю от облегчения.
— Конечно не случайно. Таких совпадений не бывает. Это называется «судьба».
— Нет, это называется «тщательно продуманный план»… — На несколько мучительно долгих секунд повисает тишина, и только мое взбесившееся сердце грохает громче отбойного молотка. — У меня было не очень веселое прошлое — то, о чем Юрец говорил на стримах, я тоже пережил, и поэтому безоговорочно верил ему. Он помог мне многое понять, стал моим гуру в мирских вопросах. В общем, я поставил себе цель: обязательно попасть в его группу, и специально приехал в ваш город. Заветное желание сбылось… Ну а сегодня выяснилось, что его глубокие и мудрые размышления на публику — всего лишь шоу.
— Да, это часть его образа. Но все не так плохо… — я принимаюсь с жаром разубеждать, хотя прекрасно понимаю: Ярик, в отличие от меня, раскусил Юру всего за пару дней. — Он штудирует медицинские справочники и общается с людьми, имевшими реальный опыт. Берет истории из жизни. Ты прав, его мечта — деньги и слава. Но это отличная мотивирующая мечта.
— Тогда почему я разочарован настолько, что хочется блевать?! — На миг мерещится, что этот крик души адресован именно мне, и вина снова скручивает внутренности, но Ярик, шумно вздохнув, продолжает: — Что ж… если чуваку важны слава и деньги, я их для него подниму — это несложно. Дай-ка. — Он ловит мое запястье и проводит горячим пальцем по бороздам, надежно скрытым партаками от посторонних глаз. — Лучше скажи, откуда шрамы? Я видел несколько и на бедрах.
Мое сердце разбивается, а душа разрывается в клочья. Если я откроюсь, он поймет меня — точно так же, как когда-то понял еще один человек, больше, чем я, нуждавшийся в участии.
Именно с Яриком, а не с моим так называемым мужем, мы могли бы выйти к свету. И мне невыносимо грустно, потому что теперь опоздала не я…
Я совершила ошибку. Я и сама — ошибка. Об этом безмолвно кричит татуировка на костяшках и весь мой пугающий обывателей внешний вид.
Нет смысла рассказывать Ярику покрытые пылью истории о трагическом прошлом, и я горько усмехаюсь:
— Так или иначе шрамы есть у всех. На теле или на сердце… Откуда они у тебя?
— Пытался себя разбудить. — Он нечаянно дотрагивается до дешевого колечка на безымянном пальце и мгновенно отпускает мою руку.
— Вот ты сам и ответил… — Я желаю ему спокойной ночи, встаю и ухожу, хотя нечеловеческая сила тянет вернуться, изо всех сил обнять и расплакаться на его плече.
13
Теперь я действительно гуляю по лезвию ножа, и дело это не настолько увлекательное, каким казалось поначалу.
Филин все так же откликается на любые просьбы Юры, продолжает вычищать следы своего пребывания в квартире и вообще не отсвечивает, но ночной разговор вывел мои страдания по нему на новый виток.
Меня одолевает желание тактильного контакта, хочется гладить его мягкие волосы, сжимать теплые пальцы и обнимать — обнимать до нехватки воздуха, до стона, до дрожи в пустых руках. Не думаю, что шанс когда-нибудь представится — он нарочно садится подальше, даже если рядом есть свободное место, без крайней необходимости не обращается ко мне и даже не смотрит в мою сторону. Без слов расставил приоритеты: есть пара женатых идиотов, и есть он… Я рассеяна и разбита.
Слова Ярика об истинной сущности Юры пошатнули устои — я все чаще присматриваюсь к нему, и сомнения то рассеиваются как дым, то возникают снова и перерастают в уверенность.
Здоровая наглость и эгоизм позволяют Юре войти в любую дверь, чувство юмора и неиссякаемый оптимизм — вдохновить любого сыча на подвиги.
Юра — настоящий красавчик, ему неведомы комплексы. В опеке, которой он меня окружил, точно не было корысти — возле него всегда вились готовые на все девушки, однако в боевые подруги он выбрал странное нелюдимое нечто, с которого нечего взять.
Но сейчас он творит поистине неведомую хрень: оскорбляет Ярика, злится и плюется ядом, и мне приходится переступать через себя — выбирать выражения, уговаривать, угождать, ублажать.
Я прохожу через унижения и все чаще засматриваюсь на пачку лезвий, ржавеющих на полочке в ванной. Ощущение собственной никчемности и ненависть к себе никуда не ушли, они навечно со мной, но иногда становятся до одури живыми, реальными и невыносимыми.
Однако спустя пару дней мои усилия по задабриванию Юры все же приносят плоды — он меняет гнев на милость и, кажется, оттаивает. Ребята записывают новые версии еще двух популярных треков «Саморезов» и заливают в сеть, и поклонники встречают новинки бурным восторгом.
«Оул — гребаный сверхчеловек. Нет такого дела, которое бы он не сделал круто!» — вчера Юра весь вечер скакал по комнате с телефоном и делился радостью с Ками, а Филин, опустив голову, сидел на диване и внимательно рассматривал кулаки.
Мне интересен он. Интересно его прошлое. Интересны его шрамы и его боль.
Мне нужна его душа.
***
С самого утра Юра воодушевлен и весел — раскрывает настежь окна, сыплет похабными шуточками, находит в шкафу набор булавок и в знак вечной дружбы вставляет по одной в ухо себе, мне и Филину.
Влезает в мою растянутую тельняшку, закалывает каре моей заколочкой и принимает блестящее решение записать для подписчиков очередной глубокомысленный ролик.
Я активно помогаю ему — украшаю стену на фоне красным воздушным шариком и бумажным сердечком, раз сто заверяю, что он красив как бог, сажусь на диван и, прихватив пакетик с мерчем, преданно слушаю.
Юра, задыхаясь от восторга и сияя, словно медный пятак, пускается в размышления о том, как, оказывается, круто быть влюбленным.
— Это заменит вам любой допинг. Поможет пережить самый жесткий отходос и вылезти даже из жесточайшей депрессии. Серьезно: просто влюбитесь в девушку, это о*уенно. Хочу поделиться личным опытом. Я не говорил вам, но у меня есть любимая. Давно и официально. Когда я увидел ее, она нуждалась в помощи. Мы долго дружили, узнавали друг друга… Уже год мы вместе — осознанно и навсегда. Это бесценно: строить совместные планы, говорить по душам, доверять ей, спать с ней, просыпаться рядом с ней…
Филин наверняка слышит этот монолог, и меня тошнит.
Из неприятной ситуации есть только два выхода — заткнуть чем-нибудь лживый рот Юры или продолжать улыбаться и делать вид, что все отлично, и ни один из них мне не подходит.
К счастью, жужжит смартфон, Юра матерится, прерывает запись и отвечает на звонок.
«Ну, привет! Как ты, Юрок? На сердце не спокойно, сыночка! — визгливо причитает матушка в трубке, и он безуспешно пытается прикрыть динамик ладонью. — У тебя гастрит. А вы жрете всякую гадость. У тебя аллергия на пыль, а у вас там залежи дерьма. Дай-ка мне свою ведьму…»
— Мам, да чисто у нас… — Юра вскакивает и, виновато потупившись, шарахается по углам, а у меня щиплет глаза.
Иногда во мне крепнет железобетонная уверенность, что он специально прибавляет громкость телефона во время разговоров с ней. Или же голос этой чудесной женщины обладает неизвестными науке свойствами преодолевать любые расстояния и преграды…
И я давно уяснила, что с моими партаками и пирсингом мне «прямая дорога в бордель или на зону», а с моим «маньяческим» взглядом — в дурдом. Что я порчу жизнь светлому красивому мальчику, достойному лучшей участи, и его мама вынуждена литрами пить корвалол.
«Не обращай внимания! — сразу после росписи в своей манере подбодрил меня Юра. — Она в юности тусила с неформалами и сама была не промах. Корвалол она пьет, чтобы упороться. У нас он продается легально, а в США, например, запрещен…»
Тогда его шутка заставила меня рассмеяться. Но это был единственный раз, когда Юра в споре с матушкой встал на мою сторону.
Протираю очки, возвращаю их на нос и вдеваю очередной шнурок в деревянную подвеску в виде самореза.
Конечно, у нас чисто. Благодаря маниакальному стремлению Ярика к порядку. Конечно, мне прямая дорога в психбольницу. Потому что я каждый божий день схожу с ума.
— Мама решила забить на санкции и нарушить режим. — Юра возникает передо мной и торжественно улыбается. — Часа через два приедет. Надо бы что-то придумать с хавчиком, иначе воплей будет… Сама знаешь.
О, я-то знаю не понаслышке.
Я отлично изучила ее паскудный характер и коварную стратегию — если она обещалась быть через два часа, значит, будет стоять в дверях через долбаных сорок минут.
— Юр, так мне же нужно слушать лекции… — Хватаюсь за спасительную соломинку, но Юра в ужасе взлохмачивает патлы:
— Ой, нет, нет! Это я сам!
Собираю готовый мерч в коробку и слезаю с дивана. Чертов валун давит на плечи. Мы никогда не будем жить нормально, потому что тупых, зашоренных, упрямых людей гораздо больше, чем добрых и непредвзятых.
В растрепанных чувствах вваливаюсь на кухню — Ярик сидит у стола, уткнувшись в смартфон, но отрывается от него и растерянно вглядывается в мое лицо. Всхлипываю, стираю слезы, открываю холодильник и в сердцах хлопаю его дверцей. Там нет ни хрена, кроме завявших перьев зеленого лука, яиц и черствых пончиков из доставки.
— Пипец… — вырывается у меня. — Это полный пипец, Ярик!
— Я слышал. — Филин выбирается из-за стола, тоже заглядывает в холодильник, пару секунд торчит там, напряженно что-то соображая, и совершенно серьезно спрашивает: — А дрожжи и мука есть?
Меня разбивает истерический хохот.
— Только не говори, что собрался печь пироги!
Он дергается и густо краснеет:
— Ну да. Тут больше ничего нет… Что-то не так?
— Ты умеешь? — Волна тепла проносится от солнечного сплетения к горлу, и я не могу вдохнуть.
— Да. Это несложно.
В легком шоке достаю из верхнего шкафчика муку и пачку сухих дрожжей, купленных зимой для серии роликов Юриного «кулинарного шоу», сажусь на табуретку и, как завороженная, наблюдаю за манипуляциями Филина. С какой звезды он свалился?
Он на глаз отмеряет ингредиенты, тщательно перемешивает их с водой, отправляет вариться десяток яиц и молниеносно, профессиональным приемом шеф-повара, превращает в крошку зеленый лук.
— Зачем ты это делаешь, Ярик? — уперев подбородок в ладонь, пищу я. — Полчаса унижений. Потом она насытится ядом и свалит…
— Я хочу, — коротко отзывается он.
На сей раз мой рот дергается и кривится, а картинка пасмурного дня мутнеет от обильных горячих слез.
— Почему?..
— Я не знаю. Ты крайне милая. Я сочувствую и… хочу, чтобы тебе было хорошо.
Я теряю связь с реальностью и рассыпаюсь на атомы. Их подхватывает рвущийся в форточку сквозняк, смешивает с запахом черемух и сирени и рассеивает в бескрайнем, подернутом тучами небе…
Но из комнаты доносится полемика Юры с преподом, и я прихожу в себя.
— А что за трек ты собираешься записать? Можно почитать твои тексты? — я спешно меняю тему, потому что снова неверно поняла посыл и отреагировала слишком остро.
— Я их выбрасываю. — Ярик облизывает губу и принимается объяснять: — То есть… Они до поры лежат в кармане, но потом начинают бесить, и я избавляюсь от них в ближайшей мусорке. Пока они не отражают главного — моей души. Есть только один текст. Его я могу воспроизвести по памяти.
— О чем он? — Я боялась, что непринужденного общения между нами уже не случится, но оно происходит прямо сейчас, и я едва сдерживаюсь, чтобы не разреветься в голос.
Ярик сметает в мешок для мусора яичную скорлупу, молниеносно разделывается с желтками и белками, высыпает их в зелень и вручает мне ложку: «Перемешивай».
— Рабочее название — «Синдром счастливой куклы». Оно отлично передает суть, хотя смысл не имеет ничего общего с одноименным диагнозом. История про бесполую уродливую куклу. Когда-то давно ее упорно ломали. И сломали. Теперь она боится прошлого, не хочет помнить. Но прошлое гниет в ней, не давая нормально жить. Она страдает, ненавидит себя и ранит. Но не делает ничего, чтобы измениться. Потому что тащится от собственного гнилого нутра.
Я шиплю от боли и задыхаюсь. Не думала, что Ярик может быть настолько жестоким и высказать грязную неприглядную правду прямо в глаза.
Испуганно кошусь на него, но он мило улыбается.
Он говорит не обо мне… Он о песне.
В которую вложил самые сокровенные переживания.
— Так, народ. Помощь идет! — объявляет из прихожей Юра, и я быстро смахиваю слезы. Он бьет кулаком по стене, подпрыгивает к столу и гремит крышками кастрюль. — Ого. Сейчас пирожки запендюрим. Найс. Возможно, мама даже оставит нас в живых.
14
Мы успеваем как раз вовремя: прерывисто дребезжит звонок, матушка вручает Юре сумку, медицинскую маску и плащ, отталкивает его с пути мощным плечом и с достоинством королевы вплывает на кухню.
На ее бордовом одутловатом лице застыло предвкушение грандиозных разборок и моего оглушительного фиаско, но вместо беспорядка и запустения она застает на кухне полнейшую идиллию: чашки из праздничного сервиза, серебряные ложечки, чистые салфетки и румяные пирожки, от которых исходит пар.
Правда, там же она застает и меня. И Филина.
— Это кто? — морщится матушка, проявляя чудеса проницательности — в ее тяжелом взгляде читается уверенность, что и с этим парнем я не прочь переспать.
— Это мой друг. Ярик, — поясняет Юра, услужливо отодвигая табурет. — Он временно у нас живет.
— С некоторыми друзьями и врагов не надо… — гнусит она, и табурет жалобно скрипит под ее огромным задом.
Из-за дома напротив наплывает серая туча и окончательно загораживает солнце, в квартире темнеет, в висках разгорается еле слышная боль.
Поникший Юра незаметно пинает под столом мою ногу, но я никак не соберусь с духом. Я не горю желанием обслуживать и ублажать еще и его мать. Я не хочу наливать в ее чашку чай. Я не хочу ее видеть…
Дыхание матушки становится громким и гневным, прищуренные опухшие глазки назойливо сканируют то меня, то Ярика, и рот презрительно кривится.
Если не знать его, он вряд ли произведет впечатление самоотверженного, доброго и милого парня. Фиолетовые патлы, угрюмый взгляд, дергающаяся губа и белый шрам над ней. Футболка с матерной надписью, булавка в ухе и глухое молчание.
Матушка нашла еще более отбитого и подозрительного придурка, чем я, и готовится к нападению…
Резко встаю и улыбаюсь так, что сводит челюсти:
— Маргарита Николаевна, какой будете чай?
— А что, в этом доме есть какое-то разнообразие, Элиночка? Подавай что есть… — великодушно дозволяет она, и я топлю в кипятке пирамидку молочного улуна. Но руки предательски дрожат, чай выплескивается на поцарапанный стол и лужицей растекается под чашками и тарелкой.
— Господи! — Мамаша шарахается к стене, осеняет себя крестным знамением и шипит: — Не отравит, так ошпарит… Вот же ведьма криворукая!
Филин реагирует первым — забрасывает пролитый чай скомканными салфетками, быстро собирает их, отправляет в мусорный мешок и вдруг подает голос:
— Вы верующая?
— Чего? — переспрашивает мать, Юра обреченно мотает головой и изображает фейспалм.
— Если да, то вы не должны к ней так относиться. Оскорбляя ее, вы оскорбляете собственного сына. Потому что «…оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть». Бытие два, стих двадцать четыре… — Филин возвращается на место и как ни в чем не бывало отпивает из своей чашки.
Матушка уязвленно моргает, молча берет пирожок, откусывает добрую половину и тщательно пережевывает, офигевший Юра икает и едва сдерживает смех.
А мне не дает покоя смутная тревога.
Мы ни черта не знаем о Ярике. То, что в его исполнении воспринимается как шутка, шуткой может и не быть…
***
— Ну и уделал ты ее… На моей памяти такого никому не удавалось. — Юра отвешивает Ярику дружественный подзатыльник, едва за посрамленной мамашей закрывается дверь. — Сколько тебе лет, святой отец?
— Завтра будет девятнадцать. — Филин судорожно дергает уголком рта, складывает чашки в раковину и включает воду.