Спешат иль тянутся года,
А день и ночь — и сутки мимо.
Проходит жизнь неумолимо
В заботах боя и труда.
Мы часто видели в глаза
Народа радость и тревогу,
И мы могли б о них сказать,
Чтоб захватило дух, ей-богу!
А нам все кажется, что время
Не так в строке отражено,
И не посеяно то семя,
Что нам посеять суждено.
1952
Мы все проходим через смерчи
И дышим дымным духом их.
Мы все проходим через смерти
Друзей и недругов своих.
И, провожая в землю, в темень
Кого-то,
плача и скорбя,
Хороним собственное время,
Частицу малую себя.
О, непосредственность и бодрость,
Года, спаленные войной!
Вас заменяет ныне возраст
Нелегкой мудрости земной.
Печальной мудрости… печальной…
Но и в печали довод свой:
Что было — то сильней плечами,
Что есть — то крепче головой.
Прощанье с прошлым — как прощенье
Всего, что жжет наедине.
Чем старше мысли — тем прочнее, —
И в том утеха седине.
1967
Борису Ручьеву
Подошли мы уже к порогу,
За каким умирает речь.
Я боюсь за тебя, ей-богу, —
Не умеешь себя беречь.
Понимаю: не толстосумы,
Коль копить уж — копить строку.
Только все ж о себе подумай,
Хоть единожды на веку.
Впрочем, зряшны мои советы:
Жить не на смерть, а на живот.
Где себя берегут поэты —
Там поэзия не живет.
1968
В часы душевного подъема,
Когда строке пришел черед,
Нас не берут ни лень, ни дрема,
Нас дьявол даже не берет.
Он бытом бьет, он душит песни,
А мне струится в душу звон,
И все рубцы, и все болезни —
Как будто небыль или сон.
И даль ясна, и зренье чисто,
И, может, мнится оттого,
Что я не зря тружусь, Отчизна,
На ниве дела твоего.
1970
Уже в отлет скопилась птица,
И пахнет жухлою травой,
И небо в озеро глядится
Густой осенней синевой.
Кигиканье послушай чаячье,
Тихонько к берегу причаль…
И вдруг рождаются нечаянно
Твои отрада и печаль.
И славно дышится в покое,
И легок возраст оттого,
Что не сгибает нас былое,
Как будто не было его.
1970
Дай нам бог компании без фальши,
Где ничем не скован дружный гам,
Где кипенье фронтовых бывальщин
С непременной шуткой пополам.
Мне приятно братство незнакомых,
И присловье к месту, неспроста,
И звезда на рыцарском шеломе,
И над конной лавою звезда.
Ах, былые Родины бураны!
Кто ж из нас в запечье тихом рос?
Я люблю вас слушать, ветераны,
В самосадном дыме папирос.
Да и сам я юностью уважен,
И с улыбкой вслушиваюсь в крик:
— Наливайте стопочку папаше,
Выпьем за Отечество, старик!
1970
Сырой песок в моей горсти.
Мой век обуглился и сгинул.
Зря не суди меня. Прости,
Что я тебя одну покинул,
Что я тебя не уберег
От одиночества лихого,
И не мое, а чье-то слово
Живущих за́ душу берет.
Иные плачут, кто-то рад,
А этот скучен, хоть зарежьте.
Но век не ведает утрат,
Он благоденствует, как прежде.
И туча в озере — ладьей,
И о зиме бормочут клены,
И у могил кулик кладет
Свои поспешные поклоны.
1971
Мне порою мерещится чудо,
Будто юность вернулась, звеня,
Будто вновь я всесилен, — и удаль,
Как волна, подпирает меня.
Все как прежде. Я смел и отчаян,
Снова жить мне в глуши, без жилья,
И дубок мой дырявый отчалил
От причала, где мама моя.
Вновь брожу я по тундре и рощам,
Позабыв и уют и вино,
Но стихи говорят: «Мы не ропщем,
Мы и сами бродяги давно».
Вновь заносит меня на болота,
На гольцы, где чернеют орлы.
Журавли мне роняют с полета
Позабытое мною «курлы…».
Песня синего моря и суши,
Тишину в наши уши пролей.
…И природа врачует нам души
С деликатностью мамы моей.
1972
Забрось перо, забей ворота,
Забудь приятелей своих,
Когда не клеится работа,
И есть слова́ — и нету их.
Уйди — и встань у перекрестка,
У троп, что тянутся к жилью,
И встретишь женщину-подростка,
Ее — поэзию свою.
Под суматошный окрик чаек
И поселковых псов содом —
Ее как вдовушку качает,
Что на заре плетется в дом.
Идет улыбчиво и зыбко,
То замирая, то спеша,
И ей воочью снится зыбка
И крик начальный малыша.
1972
Века нового новые мерки,
Гул ракет на крутом вираже,
Но загадка рожденья и смерти,
Как и прежде, теснится в душе.
…Где-то в ды́мке веков и событий,
В спешном шелесте суток и лет
Отыщите меня, позовите,
Я не бросовый все же поэт.
У меня среди книг и книжонок,
В мешанине бумажной стола,
Попадался и стих обнаженный,
И сердечная строчка была.
Я точил их частенько ночами,
Мой читатель, утраты терпя,
Чтоб в успехе они и в печали
Недокучно хранили тебя,
Чтоб в живой толкотне общежитий
Ты в ответ поклонился словам.
…Позовите меня, отыщите,
Может, я и понадоблюсь вам.
1972
Степану Щипачеву
Прости, учитель, если можно,
Мне мой набег издалека
Без приглашения положенного,
Без телефонного звонка.
Мне нынче худо стало что-то,
Дела не ладятся мои,
И вяло тащится работа
По выбоинам колеи.
А мне, как в молодости строгой,
В мальчишестве, что утекло,
Нужны твои скупые строки,
Твое сердечное тепло.
Пусть я давно не юный малый,
И отошла былая прыть,
Пусть для юнцов уже, пожалуй,
Я сам — наставник, может быть, —
Но, человек земной и грешный,
Я про себя твержу одно:
«Пускай мне светит, как и прежде,
Твое высокое окно».
1973
Ко мне зашел собрат заезжий,
Он бородат и розов был,
И снисходительно был вежлив,
И утомительно уныл.
Читал он долго и тревожно,
В худое кутаясь пальто,
О том, чего понять неможно,
Чего не ведает никто.
Я слушал долго и сердито,
Почти на муки обречен,
Стихи заезжего пиита,
Сам бог не ведает о чем.
Он кончил. И блюдя приличье,
Я вывел парня на крыльцо,
И все в ушах звенело птичье
Его невнятное словцо.
Заря вздымалась над домами
И тьму пахала, как плуги.
И тень растаяла в тумане,
И стихли грузные шаги.
Трещали воробьи без счета,
И было утра торжество.
И пожалел я отчего-то
Ночного гостя моего.
1974
Однажды смерть приходит за тобой,
Никто ее внимания не минет.
И оседаешь прахом над тропой,
Как фронтовик, споткнувшийся на мине.
А жизнь вокруг в движении корней,
В дыханье листьев, в перезвоне речек.
Она поет о нем, и он поет о ней
На древних диалектах и наречьях.
Еще никто не приходил навек
На этот свет, грустите, как хотите,
Но человек затем и человек,
Чтоб письмена оставить на граните.
Он тяжкий молот поднял над собой,
Перо, мечтая, обмакнул в чернила,
На утлой лодке бросился в прибой,
И злоба вод его не схоронила.
Пока живете — сейте семена.
Наследье предков ревностно храните,
И вечные пишите письмена
На ограненном грозами граните!
1974
Ах, как радостно вседневно
Знать и сердцем понимать,
Что на свете есть Матвевна —
Мама, матушка и мать.
Что с тобой в едином веке,
Как с бойцом в бою боец,
Нет, не просто Павлыч некий —
Батя, батюшка, отец.
Сколько б лет тебя ни било,
Но покамест не затих,
Хоть какой ты есть, а милый —
Для родителей своих.
Пусть вокруг и гром и слякоть, —
В старом домике своем
Можешь ты молчком поплакать
Со старушкою вдвоем.
Укорят когда — по чести,
Без навета, по любви,
И вздохнут в ладошку вместе:
«Господи, благослови…»
Стариков любовь немая,
Легче с ней судьбу ломать.
Только это понимаешь,
Потеряв отца и мать.
Враз старее ты на тризне,
Хочешь — нет — закон таков.
Пуще глаза, больше жизни
Берегите стариков!
1974
Не умеем ни стонать, ни охать,
Но пока ты смертью не убит —
Раны сердца заживают плохо,
Тихо ноют ссадины обид.
Схвачены железными вожжами
Будней быта, космоса глубин,
Стариков, бывает, обижаем,
Терпеливым женщинам грубим.
От ничтожных черные печалей —
Бесполезно лезем на рожон,
Преданных очей не замечаем,
Нежелезных жен не бережем.
Ворожим на картах и на травах,
И в сухой красе осенних жатв
Обнимаем лживых и лукавых,
Даже кровью жил не задрожав.
Что ж, за все положена уплата,
И в глуши преданий и баллад
Подле прокуратора Пилата
Молча усмехается Пилад.
1974
Сеет изморосью осень…
Под шагами грузнет гать.
Нет, не срок еще в обозе
Старой гвардии шагать.
Торопись! Чем века меньше
До черты последних дней,
Тем желанней нежность женщин,
Жажда мужества нужней.
И когда дойдет до слуха
Шлепанье пяты босой,
И появится старуха,
Та, раскосая, с косой, —
Ты простись со светом белым,
Не в укор скажи судьбе:
Все, что мог я сделать, — сделал.
Черт с тобой, тащи к себе!
1974
Жизнь коротка, и, в буднях парясь,
Вдруг доживаем до седин.
И все ж трудись. Трудись без пауз.
Лишь труд надежен. Труд один.
Недолгий век — он наше горе,
Но славим воли торжество,
Чтоб стал твой стон — «Мементо мори!» —
Бичом безделья твоего.
И на земле суровой славясь
Трудом, отпущенным в удел,
Твори устойчивую завязь
Грядущих помыслов и дел.
Нет в жизни радости без тягот,
Но будет жить молва потом:
«Он был отменный работяга,
Своим откованный трудом.
Отнюдь не думая о славе,
Он жил для всех — и оттого
Он след в Отечестве оставил,
Запомним, граждане, его!»
1975
Когда придет мой час особый,
Вселенской выдуманный злобой,
Вином, любовью, местью ада,
Уплатой сердца табаку, —
И равнодушная лопата
Лежать устанет на боку, —
Ухватит смерть свою дубину,
Вонзит ее в живую плоть.
И я почувствую глубинно,
Как глупо выдумал господь:
Бредут во тьму былые души,
А мир из грома и огня.
Нет, он не лучше стал, не хуже, —
Он стал беднее на меня.
Не разумея это слово,
Его естественную суть,
«Он стал богаче на другого», —
Меня поправит кто-нибудь.
— Да… да… конечно… не иначе… —
Скажу я, голову клоня, —
Мир на другого стал богаче,
Он стал беднее на меня.
1975
Ворчишь порой, ночами мучась,
Гудит с устатку голова.
Такая каторжная участь —
В свой лад сколачивать слова.
Такая сказочная доля —
Услышать, ношу скинув с плеч,
Многоголосую, как поле,
Тобою вспаханную речь.
А где то поле? В поле что там?
В ином не сыщешь колоска,
Лишь, изъязвленная осотом,
Лежит болотная тоска.
Подчас и колос — лишь полова,
В нем лживый вкус, обманный вес,
Известно, что основа слова
Чужда ничтожности словес.
Иную речь отыщешь разом,
Иной глагол — года лови
Вот так же, как находят разум
На колдобоинах любви.
…Молчишь и маешься ночами,
Чтоб обрести на речь права.
Когда слова́ сильней молчанья —
Тогда лишь тратятся слова.
1976
Ах, станет сердцу жарко,
Как вспомнишь те годки, —
Родная Пролетарка,
Московские полки!
Среди дивизий славных,
Каленых добела,
Среди своих и равных
Ты первая была.
И в радости, и в горе
Всегда в ряду с братвой,
Я был твой стихотворец
И знаменосец твой.
На праздничных парадах
Живая шла скала,
Шагала наша радость,
И гордость наша шла.
И с нами Вечный город,
Державы всей душа.
Мы шли, на вязь собора
Равнение держа.
Бывало так — тирады
С ухмылкой плел простак:
— Парады, что ж — парады,
А на войне-то как?
Мы усмехались: — Шпарьте…
Работали вдвойне.
Одной из первых гвардий
Ты стала на войне!
Года бегут, и ярко
Мне виден первый полк,
Родная Пролетарка,
Знамен багровых шелк,
И молодость, и сила,
И первых строчек след,
И Родина Россия,
Которой двадцать лет.
1977
И пир без края угнетает,
И в тягость женщина, когда
Молчит и терпит, как святая
На дыбе вечного суда.
Нет, бабы спорят, как парламент,
Что утром встал не с той ноги,
И мир дерется и горланит,
Свои не пряча синяки.
Он, этот мир, совсем не робок,
И на его лице бойца
Печати местных нервотрепок,
Рубцы немецкого свинца.
1977
Порой от вздора сатанею.
Нет, это, право, не умно:
Я был вселенной, стану ею,
Как хлеб насущный и вино.
И злой дурак, и добрый гений
Мы в землю все в свой срок уйдем
Могучей плотью удобрений,
Тяжелым градом и дождем.
Мы старше. Старится планета.
Трубит во славу истин медь.
И мы исчезнем. Трудно это
Живой душе уразуметь.
И все ж с усердием педанта
Не станем зря искать ответ,
Уж коли Пушкина и Данта
Не пощадил наш белый свет.
1977
Когда хмелеет голова
От женских губ и от полета,
Я понимаю птиц слова
И голос бурого болота.
Я различаю речь берез,
И бормотание стрекоз,
И жениха кукушки
Гаданье у опушки.
И мне становятся тогда
Ночей понятны крохи:
Молвь городов (она горда)
И деревенек вздохи,
Ворчливой молнии укол,
И ржи рифмованный глагол,
И мерный говор лета,
И первый клик рассвета.
Я слышу гиканье и гам
Артели воробьиной,
Коней беседы по лугам,
И рек мотив старинный,
Колодца брошенного вскрик,
И ветхой мельницы язык,
И шум оглохших сосен.
Чей диалог несносен.
Когда хмелеет голова
От женских губ и от полета,
Ты понимаешь, как права
Любовь, поднявшая кого-то,
Любовь, способная разжечь
Земли таинственную речь,
И слух ее, и зренье
Вместить в стихотворенье.
1977
Наши дочери ныне девицы,
Наши парни ушли за порог.
Что ж, теперь-то, пожалуй, влюбиться
Наступает нам истинный срок.
Годы дыбились громом и дымом,
И в крутой круговерти труда
Уделяли мы людям любимым…
Что мы им уделяли тогда?..
В грозном грохоте маршей и песен,
Где и собственный значился стих,
Возводили мы грады и веси
По приказу райкомов своих.
Ах, походов холодные каши,
Ах, морозные слезы из глаз!
Как ругали нас женщины наши,
Как они тосковали о нас!
…Возникают желанные лица
В перепутьях осенних дорог.
Что ж, теперь-то, пожалуй, влюбиться
Наступает нам истинный срок.
1977
Не спорь с глупцами понапрасну,
До срока молодость не тронь,
Но помни: прежде, чем погаснуть,
На миг взметается огонь.
И в том полете умиранья,
И в глубь упрятанной тоски
Он воспаряет над мирами,
Он торжествует по-мужски.
Пусть ухмыльнется кто-то: «Бредни…»,
Есть упоение, заметь,
Своим дыханием последним
Еще живущее согреть.
1978