Синева осенних вечеров

Каменеют воробьи,

Серые воробышки.

Застываю от любви.

От любви-зазнобушки.

Запасенные слова

Замерзают в глотке,

Тяжелеет голова,

Пьяная без водки.

Ох, морозец нынче крут!

Борется с весною!

Забивает все вокруг

Злою белизною.

Я на улице торчу,

Выходи наружу!

Вот уж перышки пичуг

Пропускают стужу.

Шелестит метель, слепя,

Лепит в лоб занозы,

И на сердце у тебя

Снежные заносы.

1940

Поученьям ходячим не верю,

Врут они временами без мер.

Источили писатели перья —

Где любви образец и пример?

Почему и целуешь — а пусто?

Как сердца поджигают сердца?

Может быть, настоящее чувство

Первородно всегда, как искусство,

У которого нет образца.

1949

Чем чувство больше, тем слова короче.

Чем сердце чище, тем скромней язык.

Мне по душе твои скупые строчки,

К немногословным письмам я привык.

Зачем любви признания и речи?

Достаточно обоим та́к прожить:

«Люблю» сказать друг другу в первый вечер

И у могилы это повторить.

1950

Не пишешь… Почта мимо мчится…

Звенит палатка у скалы.

И, точно чистая страница,

Снега за окнами белы.

Земля вокруг в морщинах трещин,

И не постичь уже подчас:

Не то метель над нами хлещет,

Не то она буянит в нас.

Мы зря, пожалуй, брови хмурим

И невпопад ругаем град.

…Бушует буря. После бури —

Яснее небо, говорят.

Остров Шалим, 1953

Лисицы лаяли за баней,

Кружилось крошево светил.

И онемевшими губами

Я слово древнее твердил.

Я был в ознобе, слаб нелепо,

А на меня твои глаза

Смотрели пристально и слепо,

Как смотрят в душу образа.

Окрест и призрачно, и зябко…

И ты была и не была,

И туч, застиранных, как тряпка,

Текли унылые тела.

И сыпь галактик над садами

Была чернее борозды.

И шло последнее свиданье,

Как отсвет умершей звезды.

1968

Нет, обиды не возьму на душу,

Не к чему нам ссориться опять.

Время созидает, но и рушит,

Прописи не сто́ит повторять.

Лезет в зубы сам собой ответец:

Отгулялось в хмелевой ночи,

В том лесу, где на следах медведиц

Старые тоскуют мохначи.

Там, где тропы мы с тобой торили —

Костерок таежный наш зачах.

Обгорелой грудою опилок

Прошлое дымится в кедрачах.

Я далек от всякого навета.

Но прошу — ни лекарь, ни палач —

Кедрачи когда-нибудь наведай,

О былом содружестве поплачь.

Уж зима на белой тройке едет,

Умирают, охладев, ключи

В том лесу, где на следах медведиц

Старые тоскуют мохначи.

1968

Ночь провел я вместе с вами

Там, где Симон Кананит

Бредит мертвыми словами,

Зло железами звенит.

Наверху, еще не в силе,

Пел во тьме ручей зачин.

Мы смеялись и грустили

Без особенных причин.

Были радость и доверье,

Чьи-то добрые стихи,

И дарили нам деревья

Золотые пустяки.

Хмель кружился на поляне,

И небось я оттого,

Наподобье старых пьяниц,

Не запомнил ничего.

Кавказ, 1968

Не помолвленный, не повенчанный,

Разговорчивый, как в бреду,

С молодой и красивой женщиной

Я по синим горам бреду.

От ее огневого облика,

От горячих ее очей

Багровеет под нами облако,

Кровоточа, течет ручей.

До конца с этим миром слиться —

Вот и зяблик о том звенит,

И державно несет орлица

Крылья медленные в зенит.

Синий-синий закат осенний

Открывает перед зимой

Дали сказочных потрясений,

Многогрешной любви самой.

И пока они нас не бросили,

Освещают дорогу дня

Голубые глазища, в прозелень,

Сатанинская мощь огня.

…Истощилась тропа завитая.

Ты в заре с головы до пят.

…И грузины молчат, завидуя,

Грозно бороды теребят.

Ахали-Афони, 1968

Уже за окнами светает,

И свет тот зыбок, как от свеч.

Я письма женские сжигаю.

Чтоб разом прошлое отсечь.

Гори, бумага, ярься, печка,

Корежьтесь в дыме и огне

Пустое, гладкое словечко

И слово света обо мне.

Ах, женщин суд, крутой и скорый,

В ударах выцветших чернил!

Я был вам, женщины, опорой,

И никогда вас не чернил.

И вы мне были, как даянье

Судьбы — не мачехи, о нет! —

Вы были бурей и боями

И обаяньем этих лет.

Вы были… были… И до грани,

Что отделяет «был» и «есть» —

Вы жизнь моя и умиранье,

Мое бесчестие и честь.

И жалость жалит, как пилою,

И рушит душу напролом,

И невозможно сжечь былое,

Сжигая письма о былом…

1968

Отгорел закат над синью,

Вьется дымка у курьи.

Пахли мятой и полынью

Губы тонкие твои.

Ты сказала, щуря очи:

— Зябко, господи спаси…

Отчего такие ночи,

Будто брага, на Руси?

Отчего фатой венчальной

Под луной блестят пески?

Чайки плачут беспечально?

Сыч хохочет от тоски?..

Я ответил: — Видно, это

Оттого, что в лунной мгле

Наша песенка не спета,

Слава богу, на земле,

Оттого, что наше лихо

Не дает пока нам весть…

Ты косой тряхнула тихо,

Ты сказала: — Так и есть.

Ты сказала: — Наши узы

Впрок ковали колдуны…

И звезда горела в бусах,

И мерцали в косах русых

Искры первой седины.

1969

Пусть их шепчутся и судачат,

В щель замка норовят залезть, —

Это выпала мне удача,

Что ты есть у меня. Ты есть!

Дни, как лошади под вожжами, —

Мимо рощиц, полей и лиц,

И березы, как прихожане,

Торопливо падают ниц.

Ослепляет жгутами ветер.

И целую я наяву

Белоснежные зубы эти,

Глаз июньскую синеву.

Плещут очи огнем без чада,

С холодком вперемежку зной.

Ты лети, коренной, как надо,

Рядом с лебедью-пристяжной.

Ты лети, коренник, лети же,

К черту вожжи и удила!

Или кровь у нас стала жиже,

Чем когда-то в бою была?

Лебединым последним плачем

Юность нам посылает весть.

Это выпала мне удача,

Что ты есть у меня.. Ты есть!

1970

Забрели с тобою в морок

Сонных стариц — мертвых рек.

Ты вздыхаешь: — Скоро сорок…

Ты горюешь: — Бабий век…

Для чего же эта жалость,

Будто плач перед венцом?

Ты платочком повязалась,

Девка статью и лицом.

Не роняй, как слезы, слово,

Сердце вицей не секи.

Это просто нетолково,

Это, право, пустяки.

Люди — разная порода,

Не всегда молва права.

Я подслушал у народа

Сокровенные слова.

От избытка лет страдая,

Жизнь, как прежде, славословь:

Любишь — значит, молодая,

Бабий век — пока любовь.

…На Урале, на покосе

Есть свой срок, когда с дорог

Морось мелкую уносит

Предрассветный ветерок.

Ты забыл о тьме и стужах.

В лужах синь отражена.

Тихо рядом. Тихо в душах.

В целом мире тишина.

1971

Я издали любил вас. Издали.

Ни запретить. Ни под арест.

Я целовал во сне вас истово,

Как старики целуют крест.

Я огородами и тропами

Бродил у вашего двора

И терпеливо слушал проповедь

Пенсионеров от пера.

Они учили — что́ не велено,

Плюс проклинали грех и плоть.

И тарахтела речь Емелина,

Которому черед молоть.

И, пальцы вздев, они, как исстари,

Свою из губ сучили нить.

…Я издали любил вас. Издали.

Ни под арест. Ни запретить.

1971

Милая, нам незачем сердиться,

Не тирань вопросами меня.

Снится мне все чаще Феникс-птица,

Грозная и грустная девица

В озаренье красного огня.

По ночам, когда луна в зените

И детишек пестует лиса, —

В эту пору сказок и наитий

Чья-то тень мелькает на граните,

Звонко загораются глаза.

И опять мерещится иль мнится

Легкое касание руки.

И живут желанных женщин лица,

И приходит время, чтоб родиться

Костерку начальному строки!

Век — не вечно радость и цветенье,

Но бессмертно жизни торжество.

…Вновь на скалах сказочные тени,

И, сгорая, возникает Феникс

На заре из пепла своего.

Обновленья ласковое чудо.

Оживай, волшебное, и впредь.

Отвяжись, постыдная остуда,

И сгорай, душа моя, покуда

Ты еще умеешь догореть!

Синим светом сновидений снова

Приходи. Ликуя, отрави

Домыслами времени иного,

Жалкою и тайною обновой

Старой несгорающей любви!

1971

Я сижу у синей речки,

Возле выщербленных скал,

Я сижу на том местечке,

Где когда-то вас ласкал.

И дрожат недружно руки

От былого ль, от потерь.

И осины, как старухи, —

Бог их знает, где теперь?

Те, что выжили, — в коросте,

И стоят почти без сил.

Здесь давненько на бересте

Я сердца изобразил

Возле берега брожу я,

Был он раньше муравой,

И внезапно нахожу я

Ножевой рисунок свой.

Травка срезана на силос,

В лодке сломано весло.

Та березка сохранилась,

Только сердце заросло…

1971

Может, кровь усталая застыла,

И копьем бубнового туза

Врежется, попутная, в затылок

Скушная осенняя гроза.

Но в минуту горькую и злую

Я печаль, как пот, утру на лбу,

Из последней силы поцелую

В голубые глазыньки судьбу.

Пусть мираж — и ничему не сбыться,

Все равно — у твоего огня

Умираю, как слепая птица,

О каменья крылья кровеня.

1972

Нет, не гожусь я в судьи строгие,

Что мямлят, истины твердя.

Меня минувшее не трогает,

Ему я, право, не судья.

Былому времени отпетому,

Быть может, сгинуть не черед.

Но я люблю вас — и поэтому

Вам все прощаю наперед.

Да и, признаться, вам завидую.

Благословляя, как напасть,

И вашу боль, и вашу битую

И неповерженную страсть!

1972

Ах, пустое дело — в душу лезть!..

Я не поп, и ты — не в божьем храме.

Я люблю тебя, какая есть,

С бедами твоими и грехами.

Дни тропою дыбятся крутой,

И не всем — одна и та же ноша.

Я и сам, ты знаешь, не святой,

Впрочем, мне поверь, и не святоша.

С детства помним: не рабы вещей,

Души наши — для родного края.

Леший с ними, для которых щель

В дом чужой благословенней рая.

Я давно не молод. Мне видней:

Чаще — рядом с черным голубое.

Не родной бывает нам родней,

А сестра, что вынесла из боя.

Нет, ни рай, ни царские врата

Идеалом не были нелепым,

А на стройках юности — братан,

Что делился дружеством и хлебом,

Не пилил за мелкие грехи,

Мог за дело всяческое браться,

И читал до полночи стихи

О коммуне равенства и братства.

Оттого я, верно, и пришел,

Не чудивший на веку от скуки,

Под твои приветные, как шелк,

Отдыха не знающие руки.

1972

На песке кипела пена,

Тьма творила волшебство,

И была благословенна

Ночь доверья твоего!

Огрызался гром над нами,

И стонали тополя,

И качалась, как цунами,

Черноморская земля.

Ливень рушился, стеная.

Забивая окоём.

И стояла ты, лепная,

В мокром платьице своем.

А потом гроза умолкла,

Посинела гор гряда,

И ворочалась у мола

Изнуренная вода.

На заре кричали чайки,

Чуть поскрипывал причал,

И на море, цвета чаги.

Парус спущенный скучал.

Будто угли под золою,

На закате облака —

Тлело в памяти былое,

Непогасшее пока:

Я искал тебя немало,

Но, закованная в льды.

Погребала даль немая

Мимолетные следы.

Я искал тебя вседневно,

Припоздавшая весна,

Синеглазая царевна

Из мальчишеского сна.

…Отпылали гор вершины,

Бриз раскачивал буи,

И, вздыхая, тишь сушила

Косы влажные твои.

Над прибрежными горами

Озорно заря текла,

И в ее багровой раме

Ты была белым-бела.

И кружился чаек лепет,

И лучился берег весь,

И была ты, будто лебедь,

Светом сотканная днесь.

1973

Хорошо в глаза твои глядеть

(Их, такие, рок дарует вдовам), —

И себя, поникшего в беде,

Молодым увидеть и бедовым.

Хорошо ласкать твою ладонь

(Мы не часто любим и любимы), —

И почуять силу и огонь

Магмы, обжигающей глубины.

Хорошо души услышать тишь

(Слез слепых ты пролила немало!), —

Даже понимая: штиль, он — лишь

Отголосок грохота и шквала.

Хорошо, когда любовь жива

(Не забудь свидания и числа), —

И ронять обычные слова,

Полные диковинного смысла.

Хорошо угадывать и знать

(Пусть любовь старинна, как планета),

Что ты вечно — синь и новизна

Голубого солнечного света.

1973

Я боюсь возвышенного слога,

Оттого, в смущении хрипя,

Говорю: — Земля бедней намного

И бледнее зори без тебя.

Ах, какое все-таки везенье,

Что однажды, будто краснотал,

На тропе проселочной осенней

Огонечек твой затрепетал!

Поначалу крохотный и хилый,

Точно искра малая в мороз,

Он тихонько набирался силы

И до неба синего дорос.

Он теперь от края и до края

Полыхает в мире и во мне,

И горю светло я, не сгорая

На твоем нечаянном огне.

1973

Когда-нибудь в итоге долгих лет, —

Последний лист отзеленевшей ветки, —

Покажешь ты в смущении куплет

Своей знакомой доброй и соседке.

И скажешь, робость пряча за смешком

И кутаясь в платок от непогоды:

«Был стихотворец… баловал стишком

Меня в давно исчезнувшие годы.

Хоть грязь, хоть темь, а все равно торил

Ко мне тропу. Любил, не изменяя.

И всенародно в книжках говорил,

Что, может быть, из неба и огня я.

Коль есть любовь — и жизнь, как на пиру,

И называл он, модницам на зависть,

Меня и лапушкой, и умницей — не вру, —

И самой незлобивой из красавиц.

И то сказать: я не была рябой,

А уж любила пылко, право слово…»

…Пусть юность утешается собой,

Пусть старость оживает у былого…

1973

Может быть, угомониться лучше…

Но давно немолодой уже, —

Жизнь сначала начинает Тютчев

На своем закатном рубеже.

Девочка, наивная по слухам,

Вы к нему пришли, не побоясь.

Что немедля взбесятся старухи,

Слово «связь» читавшие, как «грязь».

Усмехались циники и трусы, —

То-то фарисеям торжество!

Но метались яростные музы,

Охраняя брата своего!

На ханжей салонных непохожий,

Не в чести давненько у весны,

Он светлее делался, моложе

От сиянья вашей белизны.

Юная мадонна полусвета,

Близ него вы делались мудрей.

И дрожала седина поэта

Рядом с ясным трепетом кудрей.

Пусть не раз вас слезы оросили.

Их стирая с вашего лица,

Просветленно плакала Россия

Над последней радостью певца.

Сплетнями терзаемый и хворый,

Он ласкал вас слабою рукой.

…Будь бессмертна женщина, которой

Мир обязан тютчевской строкой!

1973

Не верящий ни в дьявола, ни в бога,

Последний раз свой на веку любя,

Я говорю, когда томит тревога:

— Не дай мне бог похоронить тебя…

Глаз бирюза, как струи Юрюзани,

Стекает синью в полуночный стих.

Не накажи судьба меня слезами

Ресниц твоих и болью губ твоих.

Я одного желаю в срок вечерний:

Пускай меня проводит в тьму ночей

Печалью омраченное свеченье

Твоих неугасающих очей.

1977

В жизни всякого сора немало,

Ловких слов, громовой немоты.

…Ты, бывало, глупцов обнимала,

Незлобивых тиранила ты.

Есть терпению мера и плата,

И за каждую нашу печаль

Нарастает на сердце заплата,

Тычут черную черти печать.

Оттого мы порою из пепла

Не умеем затеплиться вновь,

Чтоб душа на кручину ослепла,

Костерком загорелась любовь,

Чтоб ночами разорванный лепет

Снова был для тебя, о тебе.

Во вселенной немало нелепиц

И тоски пустяковой в судьбе.

Нет, былые года не забыты,

Но, бедою себя не слепя,

Я тебе не прибавлю обиды,

Я с тобою прощаюсь, любя.

1977

Отдышусь на окатанном камне,

Лет минувших потянется нить.

Ах, пора мне, пожалуй, пора мне

Все, что было и есть,

позабыть.

Все, что слыло родным и родимым,

Все, что в жизни любовью звалось, —

И глаза эти синие,

с дымом,

И шафранные искры волос,

Позабыть и мечту,

и охоту,

Завершать помаленьку дела,

Потому что иду я к исходу,

Голова не на время бела.

Таково указание правил.

Вековечной морали нытье…

Впрочем, что это я залукавил,

Не свое бормочу, не свое!

А мое — это вера без края,

Удаль, силам последним на зло,

А мое — пламенеть, умирая,

Чтоб тебе и светло, и тепло.

Не с горы чтоб тащиться, а в гору,

Не тужить у чужого огня,

Чтоб товарищи в трудную пору

Не в обозе искали меня,

А на кручах, где горные грозы

С Таганаем заводят игру,

И пылают шафранные косы

На веселом уральском ветру!

1977

Я давно уже в жизни не плачу —

С малолетства, где азбучный класс.

Пью за горькую нашу удачу.

За лазурную ласковость глаз!

Вдаль уходят за вехою веха, —

И в любви, и в окопном огне

Мы за все на колдобинах века

Заплатили по высшей цене.

Оттого и обид не врачуя,

Не вступая с тупицами в спор.

Не слезами, а кровью плачу я

За недобрый иной наговор.

В жизни всякое было, — и, значит,

Как и раньше, закончив бои.

Пью за горечь конечной удачи,

За медовые губы твои.

1977

Коростель колдует, окаянный,

Запах разнотравия пьянит.

И бреду я с милой, будто пьяный.

Полевою стежкою в зенит.

Где-то там, за несказанной далью,

Где земля родит голубизну,

Мы придем к последнему свиданью

Славословить солнце и весну.

Там и некрасивые красивы,

Там и злой утрачивает яд,

Там глазами синими России

Люди и сказания глядят.

Там за полем полым и поляной.

Где в траве последняя постель,

Коростель колдует, окаянный,

Ворожит скрипуче коростель.

1977

Мы живем, трудом мозоля руки,

Все же на земле, а не в раю.

Право, с милой я не знаю скуки, —

Не черните милую мою!

Черный хлеб, затейливая сайка

Нет, не стол наш красят, а семью.

Право, она славная хозяйка, —

Не черните милую мою!

В час, когда луна уходит с круга,

За здоровье женщины я пью.

Право, она добрая подруга, —

Не черните милую мою!

Если ж, справедливо иль бушуя,

Я совру вам, что пригрел змею, —

Вы меня не слушайте, прошу я, —

Не черните милую мою!

И пускай болтушки у колодца

Скажут мне: «Она в другом краю,

И к тебе навеки не вернется…» —

Не черните милую мою!

1980

Ах, Польши женщины!.. Бывало,

Без ветерка дрожала рожь,

И ваше сердце отбивало,

Опережая жито, дрожь.

Прикосновенье рук горячих,

И горечь губ тугих чиста,

И в голубых глазах полячек

Цвела славянская звезда.

Нам было двадцать, чуть побольше,

И если пули не секли,

Мы вслух, на память, как могли

Читали Пушкина о Польше.

И на военной той дороге

Всех поражали, ворожа,

Его неслыханные строки.

Его раздольная душа.

…Сгорели дни, исчезли годы,

Вернулась армия домой,

Ее суровые походы —

Предмет истории самой.

Иные дни, как днище, ржавы,

Другие — парус над водой;

В тех далях — девушки Варшавы,

И парни Балтики седой.

Не обо всем минувшем плачет

Душа. Не все хранят года.

Но в голубых очах полячек

Горит славянская звезда.

1978

Упрекнули старого поэта

За желанье женщину пленить,

Дескать, и судьба твоя отпета,

И пора себя остепенить.

Были в пору юности подружки,

Были жар и бешенство в судьбе,

А теперь отплакали кукушки

Все, что полагается тебе.

Нынче к женским припадать коленям

Не тебе, а сыновьям уже,

Нынче время новым поколеньям

У любви стоять настороже.

Не ругайте ради этикета

За желанье милую обнять

И за веру тайную, что это,

Может статься, молодость опять.

1979

Вновь меня несите, как когда-то,

Из кирзы литые сапоги

В скорбную загадочность заката,

В чистое свечение тайги.

Слышите исконное наречье

Под бронею каменных забрал?

Здравствуй, чудо зелени и речек,

Кратко нареченное — «Урал»!

И в пути от Зюзелги до Ая,

В ненаглядный вглядываясь лик,

Я бреду, судьбу благословляя.

Миру подарившую Яик.

1980

Обветшали старые тетради,

У страниц обтрепаны края,

И в тяжелом траурном квадрате

Звонкая фамилия твоя.

У палатки, за Урал-рекою,

Где с тобой мы побратались, друг,

Не с кем перекинуться строкою,

Некому порадоваться вдруг.

От потерь душа моя устала, —

Ты, когда-то силой налитой,

Почиваешь в городе металла,

Под его железною плитой.

Наравне с металлом именитым,

У Магнитных выветренных скал,

Ты и сам становишься магнитом,

Из какого делают металл.

1980

Вот и осень… Пустеют покосы…

Источается стон комаров.

Ливни листьев, летящие косо,

Осыпаются в синь вечеров.

И последние грузди, как свечи,

Угасают под сенью травы.

И дышать уже, кажется, нечем

От сухой, как песок, синевы.

Словно старый мешок за плечами —

Переполнена память давно.

И что было в конце и начале —

Все тугой бичевой сплетено.

Нас холодные жены ласкали,

Согревал нас походный костер.

…И заносит листвой и песками

Милосердные очи сестер.

Все бывало, ушло, отгорело.

Я былое судить не берусь,

Но осталось нетленное дело,

Продолжается вечная Русь.

Значит, нас не осилит забвенье,

И не жаль, что на всплесках огня

Догорает мое поколенье

В синеве уходящего дня.

1980

Дебеты… остатки… неликвиды…

Повседневных дел круговорот.

Но сегодня светится народ.

И весь день толпятся инвалиды,

Ни на миг не закрывают рот.

Позади — взыскания на базе,

Исходящих справок номера.

…И летят гвардейцы Чанчибадзе

На донские кручи под «ура!».

Замерзая черными ночами,

Дымом греют онемевший рот,

И ворчат, что снова англичане

Наступают задом наперед.

…Пьет из кружки бывшая пехота.

Можешь чокнуться и покалякать всласть

Надо лишь для дел такого рода

Воевать — и за четыре года

Пропадать сто раз и не пропасть.

1980

Нет, время не слепое!

И наш редеет круг.

…Вчера на поле боя

Упал мой старый друг.

Эпоха миновала

С того святого дня.

Когда под сень Урала

Пришли мы из огня.

На шумных наших вече

Стакан вина — до дна!

Но снова нас калечит,

В затылок бьет война.

У Сталинграда, в стуже,

Вмерзает в глотку стон.

И Петька вновь контужен,

И снова ранен он.

Но мы в боях постигли:

Надежна бронь броска.

И вновь в несносном тигле

Горят мои войска.

И рвут нам горло волки —

Где сон, где бред, где явь?

И мы бредем от Волги

По рекам крови вплавь.

Мы Родину собою

Спасали той зимой.

…Вчера на поле боя

Упал товарищ мой.

1980

За деревней древнею Ложины,

Возле Старой Руссы, близ огня,

Был блиндажик малый и трехжильный

В первом — сорок первом — у меня.

Посреди скрипения обозов,

Рева бомб, что сердце холодил,

Генерал сиятельный Морозов

На дымок землянки заходил.

Здесь поэты ужинали с водкой.

Сочинялись срочные статьи,

И читал нам коротко и кротко

Щипачев творения свои.

У огня «буржуйки» небольшого

После стуж кружилась голова,

Белорусской музы Кулешова

Дзенькали морозные слова.

Здесь иная бинтовалась рана,

И с разгона — в бой, хоть околей.

Здесь певали женщины экрана,

Сестры фронтовых госпиталей.

Здесь меняла хроника кассеты, —

И таким запомнился он мне —

Фронтовой любимейшей газеты

Пункт корреспондентский на войне.

1980

Не скареды и не толстосумы,

Мы весь мир крутили на оси,

Всякого хлебнули на веку мы,

Послужили Родине — Руси.

И себя обидели едва ли,

Коли уж в окопах, белым днем,

Милосердных женщин целовали,

Господи, помилуй, — под огнем.

А потом в метелях и во мраке,

Под Урала яростный снаряд,

Вместе с богом бегали в атаки

(«Сапиэ́нти сат»,[2] как говорят).

Было все: пустые бензобаки

В облаках — и пена на губах,

Были и предатели-собаки,

Смерть противотанковых собак.

На ветру последнего парада,

Водрузив на грудь медалей медь,

Скажем так: — Мы прожили, как надо,

Нам, Россия, не о чем жалеть!

1980

Белых гнезд крушители, осиных,

В сорок первом шедшие в штыки, —

Вот они толпятся в магазинах,

Дорогие наши старики.

Покупают скумбрию и гречку,

Если гречка есть, а не была.

И вершат в парткомах безупречно

Разные непраздные дела.

Ищут школу. Семенят нелепо

(Врач велел решительно — в кровать!),

В школе будут дети телевека

Трудные вопросы задавать.

Просвистела, как осколки, осень.

Близ зима. С ней препираться зря.

Скоро их — увы! — не станет вовсе.

Стариков великих Октября.

Так глядите пристально им в лица,

Не жалейте добрые слова.

Так спешите, люди, поклониться

Старости, которая жила!

1980