Синий конверт

Глава 6 Неудавшееся покушение

В квартире вдовы коллежского асессора Евпитимьи Иудовны Гермогеновой третью ночь шло тихое бдение. Репутация пророчицы, получающей информацию о будущем из первых рук, а именно от самого Люцифера, несколько поизносилась. Не дремали блаженные и юродивые, распространявшие гадости и клевету о порочащих связях новоявленной конкурентки.

Посему в квартиру были призваны независимые эксперты по связям с нечистой силой. Было продемонстрировано окно, в котором наблюдалось явление Сатаны. Оно было плотно завешено сиреневыми шелковыми шторами, что вызывало подозрение своей обыденностью. Поход к дверям таинственной квартиры этих подозрений не снял, поскольку серой оттуда не пахло, а совсем наоборот — ощущался легкий приятный запах жасминовой воды. Звонить или стучать в эту дверь, однако ж, никто из юродивых и блаженных не решился.

Репутация Евпитимьи Иудовны таяла, как апрельский снег. Уже давно ее не поили кофием со сливками и не наливали портвейну. Увы, ссылки на первое общение с Люцифером теперь вызывали лишь ехидные усмешки на лицах слушательниц. А тут еще прошел слух о новоявленном старце из Сибири, на которого снизошла благодать в виде неимоверной мужской силы, позволявшей ему легко заткнуть за пояс язычника Геракла с его недостоверными тридцатью девственницами.

Рассказывали о далеком женском монастыре, где все послушницы, включая семидесятилетних, родили в один день по младенцу мужеского пола. А старец как раз за девять месяцев до этого события проходил мимо монастыря и провел одну ночь на сеновале в посту и молитвах. Все младенцы были черноволосыми, крикливыми, у всех полный рот зубов, и растут они не по дням, а по часам.

Дескать, сам Святой Синод отправил туда комиссию, члены которой как увидели этих орущих младенцев, так и признали в них спасителей Руси. Вот они скоро вырастут и придут в прокаженную столицу, вооруженные пламенеющими мечами, аки серафимы! И будет смерть всем грешникам от мечей этих! Куда уж тут вдове со своим одиноким стареющим Люцифером…

Евпитимья Иудовна, как медведица за медвежонка, отчаянно боролась за волосатого поставщика адской информации. Борьба шла с переменным успехом, и весь столичный юродивый бомонд поделился на два лагеря: одни стояли насмерть за животворного старца с его легионом подрастающих серафимов, вторым был милее Люцифер местного разлива. Восток схлестнулся с Западом, впереди явственно проглядывал Армагеддон.

Сегодняшняя ночь была признана контрольной и последней. Уже не помогали ни пироги с вязигою, до которых покойный асессор был большой охотник, ни сладкая клюквенная настойка, ни даже чтение вслух светского соблазнительного романа господина Загоскина «Орлеанская дщерь, или искушение дьяволом».

Чудо требовало подтверждения. И вдова понимала, что часы ее сочтены. Что завтра утром она проснется посмешищем всего Петербурга: слишком высоко взлетела, слишком больно будет падать. Что слава? Яркая заплата на ветхом рубище несостоявшейся блаженной Евпитимьи.

Время утекало, подобно песку в часах, и на душе у вдовы становилось все тоскливее. Пенсия была маленькой, жить было не на что, будущее рисовалось совсем черным. Она стояла у своего окна, не отрывая взгляда от окна напротив, и молила, молила о чуде. Недаром в народе говорят, что если долго мучиться, то мучение перейдет в свою противоположность.

Чья-то рука медленно раздвинула шторы. Вдова невнятно замычала, и на этот звук обернулись все, кто сидел у самовара и коротал ночь за десятым стаканчиком живительного китайского напитка с сахаром. Подруги бросились к окну, а недруги, всем своим видом показывая «Не верим!», тянулись к окну медленно.

В Люциферовой обители шторы были раздернуты не полностью, но стало отчетливо видно, что в глубине комнаты действительно пляшет адское пламя. Первой грохнулась в обморок верная наперсница вдовы, тоже вдова, но из простых, писаря из того же Департамента призрения, что и покойный Гермогенов.

Время замедлило свой бег и остановилось, песчинки перестали скользить из верхней полусферы в нижнюю. Дьявольской красоты обнаженный Люцифер — теперь уже никто не сомневался в его реальности! — вдруг возник у окна, несколько мгновений угрюмо любовался красотой северной столицы, а затем, раскинув неимоверно длинные руки с когтями, стал возносить их кверху. Глаза его налились красным внутренним огнем, рот отверзся, и из него полились неслышимые миру (все-таки приличное расстояние!) проклятия.

Перед тем как комфортно потерять сознание на собственной кровати, Евпитимья Иудовна, проходя мимо стола, подбросила в свечку заботливо припасенный кусочек серы, отчего через несколько минут вся комната наполнилась адским запахом.

Вдыхая его как ладан, она лежала на постели, закрыв глаза, и по ее щекам текли благодарственные слезы. Люцифер оказался настоящим мужчиной и женщину в беде не бросил! В отличие от богопротивного сластолюбивого старца, оставившего без отеческой ласки на краю света в девичьем монастыре кучу незаконнорожденных серафимов.

Путиловский подоспел вовремя: Берг уже сознался во всем, только никак не мог вспомнить, что он сделал с Амалией и куда подевал тело убиенной. Цецилия Рейнгольдовна лежала в глубоком обмороке, вокруг нее суетился г-н Шнорледер, не выказывавший особой скорби от потери дочери. Судя по всему, он, зная свою дочь, не верил Бергу и околоточному. И правильно делал.

Отстранив карающую длань околоточного от лица Берга (к тому времени на нем явственно проступил след насилия в виде отпечатка кулака), Путиловский увел сломленного убийцу в дальнюю комнату, где Берг, путаясь в слезах и показаниях, сознался в должностном преступлении и желании пустить следствие по ложному пути, защищая честь возлюбленной.

Как только Путиловский услышал о том, что отпечатки пальцев на письме с угрозами принадлежат Амалии, он расхохотался и побежал в гостиную. Там он быстро организовал экспедицию в девичьи апартаменты, после чего выяснили: вместе с Амалией и деньгами пропали два чемодана телячьей кожи, половина гардероба, а также вся косметика, тайный дневничок и любимый плюшевый медвежонок.

Путиловский в очень кратких, но сильных выражениях изложил причину визита Берга в этот гостеприимный дом, а также причину его постоянной тошноты.

Вокруг стало так тихо, что было слышно, как екает селезенка у околоточного. На всякий случай околоточный придвинулся к Бергу и собственноручно, по-отечески заботливо отер чистым платком поврежденную Бергову челюсть.

На резонный вопрос Путиловского, с кем у Амалии в последнее время наблюдались романтические отношения, супруги переглянулись, потупили глаза и, не сговариваясь, назвали имя дальнего, но бедного родственника Генриха с трудновыговариваемой фамилией. После чего Цецилия Рейнгольдовна опять почувствовала себя дурно, а всем, даже околоточному, стало ясно: и письмо, и поджог, и вскрытый сейф с похищенным револьвером — не более чем звенья одной цепи. И эта цепь с бешеной скоростью удаляется сейчас в неизвестном направлении, увозя фамильные ценности семьи Шпорледеров!

Берга окружили такой материнской и отеческой заботой, что он даже прослезился: никак не ожидал, бедолага, волшебного изменения в судьбе. Так часто бывает с сильными мира сего: вначале слава, потом унижение, а затем снова слава, но, увы, нередко посмертная.

Иван Карлович за эту ночь дважды смотрел в глаза смерти: первый раз она явилась инкогнито, а второй раз — в виде околоточного кулака. Так что свое новое возвышение он воспринял достаточно философски. Его умыли, напоили кофе, тихонько втиснули в руку солидную денежную компенсацию за понесенный моральный и физический ущерб, после чего вместе с Путиловским усадили в «даймлер» и помахали ручкой на дорогу.

Все это было проделано так быстро, что уже в шесть утра длинный победный звонок вновь разбудил сладко спящих Макса и Лейду Карловну.

Сонно щурясь, они выползли в прихожую и оторопели: хозяин привел в дом убийцу бедной девушки! Пока Берг смывал ночной позор в ванной, Путиловский кратко объяснил Лейде Карловне суть дела, и Берг был встречен чистым бельем и постелью в кабинете. На отдых у них оставалось два часа.

И вновь в доме стало тихо. Спал Путиловский, посапывал Берг, досматривала утренний сон Лейда Карловна. Лишь Макс ходил серой тенью из комнаты в комнату, размышляя о схожих превратностях человеческой и кошачьей судьбы. Он сам был унижен подобно Бергу, но подобно ему же был мгновенно вознесен хозяином в эту райскую квартиру. Слава хозяину!

Николай Лаговский, один из двух молодых людей, веселившихся у квартиры Победоносцева, в эту ночь совсем не ложился спать. Как можно проспать последнюю ночь своей жизни? Такое не повторяется!

Он сидел за столом в маленькой скромной «меблирашке» и при свете газового рожка писал прощальные письма всем тем, кого любил и помнил. Писем вышло не так уж и много, штук шесть: одно родителям, одно товарищу по реальному училищу, три друзьям по земству и последнее, естественно, девушке, которую боготворил.

Но она отвернулась от Николая и предпочла другого.

Хотелось избежать общих мест в разных посланиях, хотя все эти люди навряд ли могли встретиться и обменяться полученным. Тем не менее он писал медленно, стараясь для каждого найти слова прощания, обращенные к нему лично. И такие слова послушно приходили.

Странно, завтра его уже не станет, а письма останутся и еще несколько дней будут идти к адресатам. А потом их начнут читать, перечитывать, переписывать и плакать над ними. А он исчезнет. Зато вместе с ним исчезнет и Победоносцев, это исчадие ада, чудовище, держащее в своих немощных руках всю свободу России.

Возможно, и скорее всего именно так, что в личной жизни это хороший богобоязненный человек, стремящийся к истине. Но в жизни общественной он давно всеми ненавидим и должен уйти. Если не хочет сам, то Николай сделает это за него. Возьмет тяжкий грех на душу и искупит его своей жертвенной смертью. Грешен Николай будет всего лишь несколько дней между убийством и казнью. А потом его кровь смоет все грехи.

Как только народы России узнают о смерти тирана, по всем уголкам необъятной родины вспыхнут малые костры правды, которые затем дружно сольются в большой очистительный пожар революции. А после на пожарище взойдут новые, чистые всходы… и Россия преобразится!

Он аккуратно разобрал и смазал браунинг. Расставил рядком все тупорылые патроны — их оказалось семь, на один больше, чем писем. Семь — счастливое число! Это добрый знак. Завтра утром эти семь посланий найдут своего адресата. Затем он собрал пистолет и щелчком вставил обойму.

Достал из ящика стола карманное фото Победоносцева и вгляделся в него. Никакой ненависти Николай к нему не испытывал и любил его, будучи истинным христианином, яко самого себя. Он был уверен, что когда оба — жертва и убийца — встретятся взглядами, Победоносцев поймет его душу и его чистые помыслы и вверит Николаю свою жизнь со вздохом облегчения! Это будут две ненапрасные жертвы!

Потом он переоделся в чистое, еще ни разу не надеванное белье, помолился, взял все письма, браунинг и вышел на светлеющую улицу. Предстояло отправить письма и зайти в церковь, чтобы загодя заказать панихиду по рабам Божьим Константину (Победоносцеву) и Николаю (себе самому).

Путиловский с удивлением прислушался: за дверью рабочего кабинета во все горло пела очень крупная канарейка. «Откуда она здесь?» — подумал он и понял, что сейчас эту птичку поймает Макс.

В ту же секунду дверь плавно отворилась и в кабинет влетел, махая крыльями сюртука, Евграфий Петрович Медянников. За ним, зверски урча и размахивая передними лапами с выпущенными когтями, подпрыгивал Макс. Из широко раскрытого клюва Медянникова неслись отчаянные телефонные трели.

«Эк его! наслушался телефона и поет!» — несколько злорадно подумал Путиловский и… проснулся. Действительно, звонил телефон.

Закутавшись в халат, Путиловский сонною рукою снял рупор и произнес неузнаваемо хриплым со сна голосом:

— Алло…

— Павел Нестерович? Это Исидор Вениаминович вас беспокоит! Простите, что рано звоню, но не застал вас вчера в Департаменте…

Певзнер был явно растерян.

— Что-то важное?

Возникла секундная пауза; видимо, Певзнер обдумывал реальную ценность утреннего звонка. Наконец он решился:

— Я вчера вечером повстречался с Григорием Гершуни!

— Очень интересно! — Сон с Путиловского как рукой сняло. — Он вас видел?

— Нет-нет!

— А где это случилось?

Можно было понять, что Певзнер замялся.

— Видите ли… тут некоторая сложность… Я не могу сказать всю правду.

Путиловского одолела злость на говорливого аптекаря:

— Исидор Вениаминович, перестаньте! Говорите, или я даю отбой!

— Нет-нет! Я скажу, скажу! На Шпалерной есть один частный дом. Я там бываю иногда… с визитами.

— Знаю, — просто заметил Путиловский. — Шпалерная, дом семнадцать, заведение мадам Серчиковой. Восемь девиц, прислуга, цены умеренные, выпивка за счет клиента, закуска бесплатная. Вас регулярно видели. С Гершуни там встретились?

— Да. — Никогда еще ответ Певзнера не был таким лаконичным и правдивым. — В восемь вечера.

— Уходил или ждал?

— Ждал!

— Спасибо, Исидор Вениаминович. Это очень полезная информация. Он был один?

— Один. Курил и читал газету. Отпустил бородку, но я его узнал!

— Верю. Если что увидите, звоните!

Путиловский дал отбой и энергично потер руки. Начиналась настоящая охота на крупного зверя.

С криком «Эге-гей!» он прошелся по квартире и растормошил все сонное царство. Через несколько минут квартира ожила: Лейда Карловна срочно готовила завтрак, Берг лечил свои синяки и шишки, Макс путался под ногами и вносил свою лепту в организованный беспорядок утренних сборов.

На завтрак были яйца в мешочек, ветчина, джем по-английски и крепкий кофе. Макс удовлетворился ветчиной с барского стола. Тут же за завтраком разработали план действий: Берг сразу идет к квартире Победоносцева и скрупулезно выверяет весь его маршрут вплоть до рабочего кабинета в Синоде.

— Отмечайте все возможные места скрытного и прямого нападения. Хронометраж движения. Порядок записи, ожидания и вхождения в кабинет лиц неизвестных и непроверенных. Проверка данных лиц с соблюдением приличия. Никакого давления на посетителей, но и никакого попустительства! Помните, что эти люди наверняка будут маскироваться благими намерениями — сиротками, матерями, девицами, инвалидами, офицерами и лицами духовного звания. Никто не будет выглядеть студентом с яростными глазами. Лица ласковые и законопослушные! Сразу берите на заметку всех потеющих от волнения, ведущих себя неестественно и неадекватно моменту. Чуть почуяли что-то не то — мгновенно проверяйте этого человека! Потому что первое движение вашей души есть наиболее верное движение. — Путиловский накачивал Берга яростно и динамично. — Лейда Карловна! Еще чашку кофе! А я после Победоносцева поеду в Департамент.

Берг быстро стенографировал указания в свою записную книжечку, которую по счастливой случайности Амалия и кузен Генрих пропустили при досмотре безжизненного тела. Стенограф он был замечательный, в этом Путиловский убедился при составлении протоколов на местах происшествий. Макс только крутил головой и несколько раз попытался лапой поймать кончик карандаша, который порхал как бабочка.

— Надеюсь, события сегодняшней ночи преподнесли вам суровый урок? — намеренно подхлестнул Берга Путиловский.

Он добился своего. Берг пружиной взвился со стула:

— Павел Нестерович, ну как вы можете! Попадись они сейчас в мои руки!

— Вот теперь верю! По коням! — скомандовал начальник.

Время уплотнилось, и, когда они вышли на утреннюю улицу, часы пробили девять утра. Кажется, они не опоздают. Кликнули извозчика и поспешили к Победоносцеву.

Гостиница «Пале-Рояль» к утру стихала, и первые движения здесь начинались только часам к десяти. Поэтому раннее появление филеров Рыжкова и Грульке здесь никого не потревожило. Портье, мимо которого они проходили с видом постояльцев, коротко кивнул головой: птички в клетке.

Дежуривший всю ночь Полунин вышел из номера напротив и показал: все чисто, гостей нет. Подождали отставшего Медянникова, тот шел тяжело, с трудом переступая отяжелевшими от радикулита ногами.

Наконец все собрались у дверей номера, где остановились Юрковская и Григорьев. Грульке — он был спец по замкам — беззвучно открыл дубликатом ключа дверь. Полунин остался снаружи, а Медянников, Рыжков и Грульке с револьверами в руках тихо скользнули внутрь. От нервного возбуждения спина у Медянникова враз перестала болеть.

Внутри было тепло и темно. Пахло греховно. Медянников даже покрутил от огорчения носом, но смолчал, чтобы не творить шума. Грульке аккуратно поставил стул у двери и оседлал его верхом, тем самым заняв ключевую позицию. Рыжков прошел в спальню, выглянул оттуда и кивнул головой. Все было готово для действий.

Медянников зашел в спальню. Запах греха здесь был просто невыносим, и Евграфий Петрович осенил себя крестом. Потом подошел к двуспальной кровати со стороны окна. Именно с этой стороны из-под одеяла торчала мужская голова. Тела же под одеялом были переплетены настолько плотно, что там уже разбираться не было никакой возможности.

В одной руке Медянников держал полицейский жетон, во второй — револьвер. Рукой с жетоном он осторожно проверил под подушкой, удовлетворенно кивнул и аккуратно извлек оттуда офицерский наган. Рыжков принял наган и опустил его в широкий карман пальто.

Мужская голова чуть повернулась. Медянников погладил ее жетоном по щеке. Прикосновение холодного металла заставило мужчину открыть глаза.

— Тсс… — Вместо пальца Медянников прижал к губам ствол револьвера, — Полиция…

Первым движением мужчина сунул руку под подушку, но там она и осталась — ствол уперся прямо в лоб.

— Дернешься — нажму! — ласково прошептал Медянников и показал рукой с жетоном на гостиную комнату.

Григорьев окончательно проснулся, все понял и обмяк. На душе у него стало легче, прошло ожидание смерти и пришла пустота. Безумство последнего месяца стало отступать куда-то далеко, навалилось отрезвление, а с ним и душевное похмелье.

Голый человек вылез из-под одеяла. Медянников равнодушно проследил за ним — по своему богатому опыту он знал, что голые мужчины совсем не сопротивляются, как будто с одеждой уходит всякая решимость. То ли они в этот момент чувствуют себя младенцами, вновь пришедшими в страшный для них мир, то ли действительно одежда, особенно парадная, придает человеку вес и внутреннюю решимость. В банях народ не агрессивен, ибо все голые перед Господом равны.

Когда Григорьев с охапкой своей одежды исчез за дверью, настало время заняться барышней.

— Юлия Филипповна! — нежно пропел Медянников в ухо Юрковской. — Пора к заутрене! Адам согрешил, а мы воздыхаем.

Юрковская распахнула свои огромные глаза, обведенные темными кругами страсти:

— Кто вы?

— Я? Ваш ангел-спаситель, голубушка… — еще слаще пропел Медянников, вспомнил про револьвер и спрятал его от греха подальше. Неровен час, барышня испугается.

Однако Юрковская была не из пугливых. Услышав в соседней комнате тихие голоса, она все поняла и, видимо, испытала такое же облегчение, как и Григорьев. Мучительное ожидание смерти закончилось, впереди целая жизнь с ее счастьем и невзгодами. Ей сразу бешено захотелось есть и пить.

— Выйдите, я оденусь, — попросила она звонким и бодрым голосом.

— Я отвернусь.

Медянников отодвинул часть шторы и стал осматривать противоположную сторону Пушкинской улицы, где сразу в окно вылезла любопытная подростковая голова и стала глазеть на незнакомого мужика. После демонстрации огромного медянниковского кулака голова исчезла.

— Юлия Филипповна, — сразу взял телку за рога Медянников. — Вы сейчас оденетесь и все нам расскажете.

— Я ничего не знаю! — резко бросила Юрковская. — Кто вы такой?

— Я? Я простой сотрудник полиции. А вы — простая террористка. И обвиняетесь в подготовке к покушению на жизнь обер-прокурора Святого Синода, его превосходительства Победоносцева Константина Петровича. За такое можно и жизни лишиться гораздо раньше Победоносцева! Вот ваш супруг намного понятливее, все уже рассказал…

Юрковская дернулась к двери, но Медянников уже стоял на ее пути.

— Евгений! Молчи! Молчи! — крикнула Юрковская.

И тут же раздался стук в стену: то безутешный коммивояжер, уснувший лишь под утро, пытался обрести душевное равновесие хотя бы часика на три.

— А вот кричать не надо! — строго сказал Медянников. — Это грех! Грех сладок, а человек падок. Будете молчать — отсюда не тронемся. Будете кричать — поедем на Фонтанку. Там ведь вашего мужа и побить могут! И пастух овцу бьет, что не туда идет.

Юрковская побледнела и сползла на пол. Медянников жалостливо посмотрел на нее, легко поднял и усадил в кресло.

— Рыжков! — приказал он в полный голос. — Закажи два завтрака в номер! — Потом подумал, пощупал свой живот и добавил: — Три закажи. Да побыстрее!

Путиловский оставил Берга в состоянии наивысшего духовного напряжения.

Берг ходил вдоль дома Победоносцева и готовился кинуться орлом на любого подозрительного молодого человека, девицу, офицера или даже священника. В такое утро он должен начать новую жизнь и оправдать все те чаяния и надежды, которые возлагает на него человек безукоризненной чести, Павел Нестерович Путиловский!

При одной только мысли об Амалии он скрипел зубами и кулаки его сжимались, как у Медянникова или даже еще сильнее. Никогда! Никогда боле он не позволит женщине так подло разыграть себя!

Плотный завтрак, свежий воздух и ритмичная прогулка сделали свое дело, и минут через десять Иван Карлович стал воспринимать действительность гораздо адекватнее. Ничего страшного не произошло, он сразу распознал преступницу. И лишь ее природное обаяние — а такие и идут в авантюристки! — не позволило ему сразу арестовать виновницу разорения дома Шпорледеров.

Городовой у подъезда был предупрежден о славной миссии Берга, но все равно раза три взял под козырек, когда Берг проходил мимо, делая вид, что ожидает выхода обер-прокурора, дабы подать челобитную о восстановлении попранной справедливости. В четвертый раз пришлось воспользоваться выражениями из словаря Медянникова, и это удивительным образом возымело свое действие. Городовой теперь только ел его глазами, и не более.

Проспект то наполнялся одинокими прохожими, то вновь становился совершенно пустынным. По своим делам катили кареты, пролетки, редко проезжал автомобиль, и тогда Берг забывал про все и шел вслед автомобилю, пока не вспоминал о своей разведывательной миссии.

До выхода Победоносцева оставалось немногим более получаса, поэтому можно было слегка расслабиться, но Берг себе этого не позволял! Для тренировки он высматривал прохожих мужчин и мысленно определял дистанцию до них, темп стрельбы и вероятность ухода преступника от погони в соседские дворы. Они с Путиловским рассмотрели три таких проходных двора, остальные заканчивались тупиками.

Проходя по одному и тому же маршруту в седьмой раз (он все считал и мысленно заносил в реестрик), Берг обратил внимание на молодого человека, истово крестящегося на торчащий над крышами купол Исаакиевского собора с крестом на самой вершине.

Вид у человека был весьма законопослушный: одет скромно, но чисто, в одежде заметен небольшой достаток мелкого чиновника. Особенно радовало его лицо иконописной работы: большие печальные глаза, аккуратно свисающие по обоим уголкам рта усы, красивая каштановая бородка. Берг давно хотел отрастить подобную, но у него все получалась несколько клочковатая, так что мечты приходилось откладывать на более зрелый возраст.

Человек (для себя Берг назвал его «богомазом») не пропустил мимо и двух нищенок: мучительно долго рылся в кармане, наконец нашел деньги и с поклоном вручил ожидавшим копеечку старушкам. Что-то там вышло неординарное, потому что старушки стали кланяться не останавливаясь, как китайские болванчики. «Богомаз» попытался от них отойти, но старушонки буквально обняли его ноги с явным намерением их поцеловать.

Бергу стало радостно и приятно на душе: есть же такие бессребреники! Захотелось подойти и по-братски пожать «богомазу» руку. Вот у него самого в кармане до выдачи жалования обычно рублей десять, не более.

«Богомазу» удалось отвертеться, и нищенки прошли совсем рядом с Бергом, беспрерывно осеняя себя знамением. Краем глаза он заметил красненький угол ассигнации. Дал каждой по десятке? Вот это поступок!

Берг немного презирал свое немецкое происхождение. Он знал свои слабые стороны. Только истинно русский православный человек мог вот так, походя подарить нищим половину своего жалования. Берг, как настоящий немец, себе такой духовной роскоши позволить, увы, не мог. Даже если бы сильно захотел!

И, размышляя о греховной скупости немецкой нации, Берг продолжил свой славный путь, разойдясь с «богомазом» в противоположные стороны Вознесенского проспекта.

Неистовая парочка несостоявшихся террористов жадно доедала в компании с Медянниковым обильный и вкусный завтрак, присланный из соседнего трактира, когда в охраняемый снаружи номер зашел радостный Путиловский.

Добравшись до Департамента, он даже не успел отпустить извозчика, как ему доложили: «В гостинице “Пале-Рояль” вас ожидают-с!» Путиловский, ворвавшись в номер, тут же подсел к столу, попросил себе чаю и с видимым удовольствием стал его хлебать, подражая староверскому завету того же Медянникова: «Я от чая не скучаю, чай мне в девках надоел!»

К концу чаепития за столом сложилась чуть ли не семейная атмосфера. Но все имеет свой предел. Когда была допита последняя чашка, во-дарилось молчание. Сейчас наступал момент истины, когда одно неверное движение, неверная интонация могла испортить все дело и свести насмарку удачно начавшееся утро.

Еще за столом Путиловский определил слабое место в этой компании — Григорьева. Юрковская по причине женского недомыслия и провинциальности не понимала всего ужаса государственной машины, того, как она может неумолимо ломать неугодных людей. Григорьев же знал это преотлично. Поэтому начинать разговор надо было с него.

Путиловский еле заметно кивнул Медянникову на Григорьева, и Евграфий Петрович понимающе прикрыл веки.

— Господин поручик, мне необходимо задать вам наедине несколько вопросов, — встал из-за стола Путиловский, показывая всем своим видом, что делу время, потеха кончилась.

Услышав официальное обращение, Григорьев воспрял духом: к нему обращались как к офицеру, и это позволяло надеяться на лучшее! Юрковская вяло посмотрела ему вслед. Завтрак опьянил ее, и навалилась дремота. Она попыталась приподняться, но Медянников сделал упреждающее движение.

«Будь что будет, — пронеслось в ее голове. — Мы же ничего еще не сделали…»

— Господин поручик, вы человек военный, так что будем говорить начистоту. Угощайтесь! — и Путиловский протянул Григорьеву открытый портсигар. — Да вы садитесь, в ногах правды нет.

Оба не торопясь закурили и с наслаждением заядлых курильщиков выпустили по первому густому клубу дыма. Все возвращалось на круги своя, будущее казалось уже не таким мрачным, да и следователь выглядел человеком приличным. Путиловский точно читал мысли Григорьева.

— Извините, я не представился, — сказал он. — Путиловский Павел Нестерович, следователь Департамента полиции. Выпускник Петербургского университета, юридический факультет.

Он специально сказал о себе подробнее, нежели того требовалось: искренность обычно вызывает такую же ответную искренность.

— Мы получили оперативную информацию, что вы хотите убить Победоносцева, — продолжил Путиловский. — Скажите, это правда?

Поскольку до этого Путиловский не солгал ни разу, Григорьеву было неудобно психологически начинать с вранья. И он сразу стал отвечать правдиво. Правдиво — это еще не вся правда, но все-таки уже что-то.

— Нет, — честно сказал Григорьев, и по его глазам Путиловский понял: не врет. — У меня не было намерения убивать кого бы то ни было. Хотя я человек военный и по роду своих занятий должен быть готов к убийству, но только по вышестоящему приказу и только врагов Отечества. Победоносцева, при всей моей неприязни к нему, к таковым отнести не могу.

Разговор шел на тихих, вполне приятельских тонах, и постороннему было ясно: два хороших товарища беседуют об очень важных основополагающих вещах.

— Тогда откуда дым? — Путиловский выпустил струю папиросного дыма и показал на него, переводя свой вопрос из плоскости философской в реальную.

Григорьев тяжело вздохнул:

— Все дело в Юлии… вы же видите, какой она необычный, прекрасный человек…

В это время необычный человек меланхолично кусал себе ногти, доводя их до крайней степени обкусанности, словно отсутствие оных могло изменить ситуацию к лучшему.

— Я влюбился в нее, когда у нас были летние маневры в Белоруссии. Отрабатывали взаимодействие кавалерии и пехоты при форсировании крупных водных преград в лесисто-болотистой местности. Тамошние болота — лучшее место для таких игр. Беловежская пуща, Полесье, Западная Двина… Вы бывали?

— К сожалению…

Путиловский устроился поудобнее: рассказ обещал быть длинным.

— После маневров — моя рота отличилась! — всех офицеров пригласили в поместье Жуковича, очень богатое поместье. Ну, конечно, вина, шампанского хоть залейся, а потом — мазурка до утра, молодость, поцелуи… Я сразу увидел Юлю, она меня… Боже, как пах душистый табак! — Григорьев закрыл глаза, переживая очарование тех дней. — Мы были точно безумные. Никогда и никого я так не любил и более не полюблю!

Он открыл глаза, увидел убожество гостиничного номера, сидящего напротив доброжелательного господина из тайной полиции и замолк на полуслове.

— Что же вы остановились? — Голос Путиловского стал чуть суше и официальнее.

— Я продолжу, если вы дадите мне слово, что с Юлией ничего плохого не случится!

— Я дам такое слово только в случае, если благодаря вашим показаниям удастся предотвратить убийство Победоносцева либо кого иного.

Григорьев застыл, как изваяние, но Путиловский понял, что сейчас он продолжит. И точно:

— Она странная… Мы сразу стали почти близки, но она все время жаждала доказательств. Причем не тривиальных: цветы, клятвы, подарки — это для нее мишура. Она сказала однажды, что станет моей, если я соглашусь пожертвовать своей и ее жизнью ради счастья на земле…

— Зачем же жертвовать жизнь, хотя бы ради счастья? Я понимаю, если вы военный человек и должны выполнить заведомо смертельный приказ ради спасения других! — взволновался Путиловский.

Он встал и подошел к окну. Внизу какой-то любопытный малый пялился на окна гостиницы.

— И я согласился. Я очень ее люблю. Я не могу без нее. Я умру без нее, — повторял Григорьев, и видно было, что действительно может помереть в любую секунду, ибо любовное истощение, в которое они себя ввергли, достигло крайней стадии.

Путиловскому стало любопытно:

— Вы обманули Юлию?

— Да! — радостно выдохнул Григорьев. — Я сказал, что согласился, но в душе понимал, что никогда и никого не смогу даже покалечить, не то что убить.

— Хорошо. Я вам верю. Исключительно благодаря чувствам вы согласились вести игру в убийство. До каких пор?

— Вот, — пожал плечами Григорьев. — До сегодняшних.

— Вы понимаете, что даже простой факт такого разговора ставит крест на вашей дальнейшей карьере?

— Понимаю. Но я не могу жить без Юлии.

— Хорошо! Отложим эту часть разговора. Кто ведет с вами переговоры?

— Гранин. Григорий Гранин. Он должен дать нам сигнал, мы с Юлей должны прийти на похороны и там застрелить Победоносцева.

— На чьи похороны?

— Клейгельса, Сипягина. Все равно чьи, лишь бы там был Победоносцев.

Путиловский заиграл желваками. Он и сам неоднократно влюблялся, любил, был любим, но впасть в любовь до такой степени?! Представить невозможно, чтобы человек вымаливал себе страсть, обещая смерть в конце объятий! Хотя… все может быть. Самсон и Далила, Юдифь и Олоферн, Ромео и Джульетта.

Гимназистом у Брема он читал, что некоторые виды паучих съедают паука прямо во время брачных процедур. Пока нижняя половина паука автоматически заканчивает свое дело, верхняя уже благополучно переваривается. «Всюду жизнь! — подумал Павел Нестерович. — Надо обсудить эту проблему с Франком».

— И вы бы пошли?

— Пошел. Но стрелять не стал бы.

— А Юлия?

Григорьев мягко улыбнулся:

— Ну что вы? Как можно… я бы ей просто не позволил. Не допустил.

— Каким способом? Силой?

— Нет. Я все обдумал. Опоздали бы, затерялись в толпе, испортил бы ей оружие — но нет! Это опасно, могли бы просто застрелить ее. Украл оружие, в конце концов! Есть масса способов испортить дело. А потом бы все списал на обстоятельства. И зажили честно-благородно.

— Благие намерения! — Путиловский взглянул на часы. — Ого! Однако. Теперь быстро отвечайте мне на вопросы! Кто с Граниным?

— Не знаю.

— Кто должен стоять на подстраховке?

— Не знаю.

— Вы же военный человек! Вы должны понимать, что все действия должны подстраховываться! У Гранина, кроме вас, есть стрелки?

У Григорьева отвисла челюсть. Видимо, такая мысль ему просто не приходила в голову. Гранин все время говорил об их с Юлией исключительности. А что, если он хитрил и есть вторая пара, третья? Просто одиночка?

— Я видел его с одним молодым человеком! Они шли по Вознесенскому к квартире Победоносцева… такой красивый… с каштановой бородкой, изумительной силы синие глаза, сияющие любовью… Нет, такой не может!

Путиловский с сожалением взглянул на Григорьева и вздохнул. Разубеждать безнадежно романтичного офицера у него не было ни времени, ни желания.

— Евгений Иванович! Мы договорились: вы сидите здесь, обо всех перемещениях извещаете меня или Евграфия Петровича. Два наших сотрудника будут меняться и постоянно находиться рядом. Никаких авантюр, никакой самодеятельности. При появлении Гранина вы извещаете нас. Только на таких условиях я могу гарантировать вам свободу и честь. Договорились?

Григорьев молчал. Путиловский перешел на яростный шепот:

— Я хочу слышать слово офицера!

— Слово офицера. Мы ничего не будем делать. Я устал.

— Спасибо! — и Путиловский быстро вышел из спальни.

В гостиной Юрковская сладко спала, положив голову на стол.

— Ее в спальню, Грульке здесь, Рыжков у портье, Потанин напротив. Появятся «гости» — задерживайте всех! Евграфий Петрович, поехали к Бергу. Неспокойно у меня на душе! — и Путиловский быстро вышел в коридор.

Медянников, чей радикулит вновь стал деликатно напоминать о себе, горестно вздохнул и потряс Юрковскую за плечо:

— Юлия Филипповна! Вы бы в спальню пошли, поспали, а то вон себя до чего довели! Нельзя же так, голубушка!

И, держась за поясницу, Евграфий Петрович захромал вдогон за Путиловским.

Город оживал, и на проспекте стала появляться «чистая» публика. Берг успокоил свои расшатанные ночным афронтом нервы и почувствовал себя молодцом.

Мысли текли плавно и приятно, хотя в чистой душе поручика остался осадок после Амалиного вероломства. Какого рожна не хватало этой девице с ее прыщавым Генрихом? (Генриха Берг не видел, но почему-то был уверен в его прыщах.)

Насколько простые люди чище и нравственнее людей, развращенных богатством! Фабрикант Шпорледер никогда бы не подал две «красненьких» случайным нищенкам. Более того, он бы отнял у них последнее, а это последнее у него бы украл богопротивный Генрих со своей Амалией!

Самое плохое во всех хороших рассуждениях Берга было то, что, с какого бы места он ни начинал обдумывать жизненные перипетии, его неумолимо поворачивало на Амалию. И тут он вспомнил наставления Путиловского, достал книжечку и на ходу стал расшифровывать свои записи.

Пока все шло как по маслу. Ничего неожиданного не происходило, ничто не возбуждало подозрений. Все встреченные им люди вели себя согласно жизненным ролям, и в их поведении отсутствовали всякие шероховатости и непонятное.

Городовой был городовым, нищенки нищенками, два подростка явно ничего не скрывали от закона. Навстречу попалась прехорошенькая, но Берг теперь был выше этого и даже не посмотрел в ее сторону. Странно: ей, кажется, это не очень понравилось, и она оглянулась. Настоящего мужчину видно издалека.

Он вспомнил каштановую бородку «богомаза» и скосил глаза на свой подбородок, естественно, ничего не увидев. Тогда, проходя мимо зеркальной витрины чайной лавки, он остановился посмотреться. Видом своим Берг остался весьма доволен. За ночь в лице прибавилось мужественности. Правда, теперь он понял, почему оглянулась девица: синяк от околоточного кулака окрасился в цвета побежалости. Мда-с…

Стоять спиной к проспекту и наблюдать за прохожими оказалось очень удобным. Тебя никто не видит, а ты видишь всех. К тому же это получается самый хитрый способ наблюдать без движения. Берг порадовался открытию, но тут же вспомнил, что читал про такое еще в детстве. Ну ничего, эксперимент — лучший критерий истины!

В зеркале окна мелькнуло знакомое лицо — то «богомаз» возвращался обратно, по-видимому исполнив все, что планировал. Теперь Берг мог изучить его лучше и отложить новый портрет в галерею характерных типов. Надо будет заняться физиономистикой.

Навстречу «богомазу» попалась еще одна убогая, но ей ничего не перепало. Отдал последнее, догадался Берг. Такие люди всегда подают, а тут, видно, ничего не осталось. Слово «последнее» вызвало следующий вопрос: кому не нужны деньги? Святым да покойникам.

К святым «богомаза» причислять все-таки было рано, годами не вышел. А с таким цветом лица кандидатов в покойники не бывает. Здоровый цвет лица, отнюдь не чахоточный.

Далее мысли Берга убыстрились, и не успел он глазом моргнуть, как уже шел позади «богомаза» в пяти шагах, соблюдая дистанцию и размышляя далее.

Почему ему не нужны деньги? Почему ему не нужны деньги?!

Потому что он уже не жилец. Почему он не жилец?

Потому что его должны убить. За что?

А кто его должен убить в такой ранний час?

Вот Берга хотели убить ночью за револьвер и истину.

Может быть, он хочет сделать нечто, за что его убьют неминуемо и ему уже больше никогда не понадобятся деньги?

Что он хочет сделать? Что он хочет сделать?! Ну что такое нужно сотворить, чтобы тебя убили?

И тут сам собой пришел ответ: нужно убить другого! И все.

На ходу Берг кинул взгляд на часы. Победоносцев должен выйти сию же минуту, он точен и любит точность у других. Точность — вежливость королей и террористов, охотящихся за этими королями!

Уже у подъезда наготове стоит карета, именно на нее среагировал «богомаз». Уже приотворяется дверь парадного крыльца и на нем появляется древний слуга Победоносцева, несущий меховой плед, уже рука «богомаза» ныряет за пазуху…

Дикое чувство стыда за себя самого обожгло Берга: он снова оказался не готовым к простой ситуации, где все ходы просчитывались на раз! Ему доверили охрану учителя государя, а он не справился, и сейчас Победоносцева убьют! Из груди поручика вырвался рев, и, забыв про револьвер в кармане, он кинулся вперед и в три прыжка догнал «богомаза».

Лаговский ожидал чего угодно, только не этой страшной атаки сзади. Он уже достал браунинг, однако тот еще стоял на предохранителе, так что нужна была секунда, чтобы этот предохранитель снять. Какой-то сумасшедший очкастый тип явно хотел схватить Николая за горло, но промахнулся и покатился по мостовой.

Этого промаха вполне хватило на предохранитель. Победоносцев, одетый в тяжелую шубу, уже появился на крыльце и застыл в недоумении, наблюдая за непонятной ему картиной: в трех метрах от него один человек валялся, кричал благим матом и хватал второго за ногу! Этот второй отбивался от первого, держа в руке нечто непонятное, плоское, похожее на оружие.

Победоносцев поразмышлял долю секунды и юркнул назад в дом. И правильно сделал, потому что в то место, где только что находилась его голова, на полном ходу влепилось девять грамм свинца, начиненного стрихнином!

Лежа на мостовой и не имея возможности быстро подняться, Берг вспомнил про револьвер, скрюченными пальцами достал его и начал палить в убегающего «богомаза».

Теперь уже настала очередь Лаговского кричать неразборчивое. Такое же чувство обиды и досады на самого себя охватило и его душу. Не смог ничего сделать по-людски! Заказал, дурак, панихиду по Победоносцеву, а отслужат по нему одному! Чертовски захотелось жить, и он, убегая, чтобы выместить чувство обиды, стал стрелять по зеркальным окнам ненавистной квартиры.

Стрелок он был отличный, и все шесть оставшихся патронов легли куда надо. Звон от падающих стекол приятно дополнял крики ужаса по всему проспекту. Кричали одно и тоже: «Убили! Убили!», что относилось, по всей вероятности, к лежащему Бергу. Но тот был цел и невредим.

Подъехавший к самому разгару Путиловский при звуках стрельбы соскочил с пролетки и бросился вперед. Медянников, наоборот, проехал подальше и слез потихоньку, чтобы не повредить спину. Но, слезая, он просчитал варианты и сразу двинулся к проходному двору.

По количеству выстрелов можно было предположить, что кто-то расстрелял все патроны, но кто? Мог быть и второй револьвер, и второй стрелок. Поэтому Путиловский бежал вдоль стены домов, огибая застывших зевак, пока не выскочил на Лаговского.

Вид у того был ужасен: растрепавшаяся бородка и остекленевшие от ужаса глаза. В руке он держал уже ненужный браунинг. Путиловский выстрелил ему по ногам, но не попал. От выстрела Лаговский подскочил как заяц и резво свернул в сторону, к проходному двору. На его пути никого не было, только к стенке жался какой-то грузный дядька в каракулевой шляпе пирожком.

В голове мелькнула благодарность простому человеку за то, что дает дорогу бегущему: «Все-таки хороший у нас народ!» Однако в следующее мгновение хороший мужик отделился от стенки и одним движением кулака немыслимого размера отправил Лаговского в короткий, но совершенно птичий полет, закончившийся ударом головы о мостовую из сааремского песчаника.

Гершуни, пришедший посмотреть, как будут развиваться события, с интересом наблюдал за происходящим. Премьера не удалась, потому что актер оказался весьма плох. Ну что ж, бывает! Жаль Николая и браунинг, ни тот, ни другой уже не пригодятся.

Гершуни внимательно смотрел, как грузят в пролетку безжизненное тело Лаговского, и обратил внимание на человека, по всей видимости главного в этой процедуре. Большие глаза, широкий лоб, сужающийся подбородок. Щегольские усы, ладно сбитая, крепкая фигура атлета. Очень спокойный взгляд.

Как только стихли крики и вдали исчезла пролетка с Лаговским, Победоносцев осторожно вышел на крыльцо, невозмутимо перекрестился на Исаакий, сел в карету и уехал по делам в Синод. Духовная жизнь империи продолжалась.

Шестое купе вагона первого класса в поезде Петербург — Гельсингфорс оставалось пустым вплоть до второго колокола.

Сначала появились шустрые носильщики с двумя кожаными баулами. После них в темнозеленое бархатное пространство вошли трое: молодой стройный поручик в полной адъютантской пехотной форме, живой господин с аккуратной бородкой и высокий угрюмый блондин с усами. В руках у блондина был довольно тяжелый саквояж, что явствовало из усилий, с какими саквояж был водружен на верхнюю полку, подальше от любопытных глаз.

— Фу! Успели! — сказал усатый.

Через минуту прозвучал третий сигнал и поезд тронулся. За окнами побежали унылые фабричные виды Выборгской стороны. В купе молчали. И только когда за окном замелькали приятные очертания шуваловских дач, молчание было нарушено.

— Кто стрелял в квартиру Победоносцева? — вызывающим тоном спросил одетый в форму поручика Балмашев. — Ваш человек?

— Не знаю, — с отсутствующим видом отозвался Гершуни, — Некто Лаговский Николай. Безумец-одиночка. И вообще, смените тон и громкость ваших реплик. Мы не одни, рядом купе с ушами.

— Эхе-хе… — тяжело вздохнул Крафт и стал доставать из баула заботливо приготовленную в дорогу снедь.

— Я не потерплю двойной игры! Либо я иду на акт один — и тогда я член Боевой организации, либо после акта я заявляю, что действовал тоже исключительно в одиночку!

— Хорошо, — так же отсутствующе обронил Гершуни, — Клянусь вам, вы пойдете один. Вам достаточно моего слова?

— Да.

Балмашев вживался в роль и вел себя как офицер: держал спину прямой, а взгляд — стальным.

— Пожалуйте кушать, господа хорошие, — склонился в шутовском поклоне Крафт, в душе сильно переживавший потерю браунинга. Говорил ведь, что надо было дать простой револьвер. Нет, все хотим выпендриться, показать, что новая справедливость делается новыми способами и новым оружием!

На столе аккуратно расположились бутылочка смирновской водки, пара пива и нехитрая закуска: полфунта красной икорки, английские сэндвичи с ветчиной, салатом и яйцами, маринованные миноги, черный хлеб, баночка сардин и пяток крутых яиц.

Выпили по первой, на душе стало не так горько. Колеса мерно стучали. Потихоньку разговорились, после третьей стали обсуждать будущее устройство свободного российского государства. Запнулись, как всегда в России, на проклятом национальном вопросе.

— Независимость предоставим только Финляндии! — безапелляционно заявил Гершуни. — Чухонцы делом доказывают верность революционным идеалам!

— Ха! — уничижительно очищая яйцо, вступил Крафт. — Плохо ты, брат, знаешь чухонцев. Они тебе за независимость что угодно поддержат! Такая вероломная нация, у каждого за пазухой по финскому ножичку спрятано. Кому угодно глотку перережут! Надо всех посадить на пароходы и просто отправить в Австралию, как англичане своих каторжников.

Такое быстрое решение векового финского вопроса поставило Гершуни в тупик:

— А на их место кого?

— Евреев! — удивился непонятливости оппонента Крафт. — Евреев! Из всех местечек собрать — и сюда, в леса, в тундру! Торговать они умеют, ремеслу обучены — вот вам и новая Палестина будет.

— Нет, — сказал Гершуни после размышления и четвертой рюмки. — Может, я не знаю хорошо финнов, но уж своих местечковых я знаю преотлично! Никто в тундру не поедет. Не еврейское это дело оленей гонять туда-сюда. Нам больше верблюды по душе.

— Господа, все очень просто! — стукнул по столу Степан. — О чем спор? Тут надо подойти с точки зрения исторической справедливости!

Он быстро охмелел, но образование, которое не пропьешь, еще позволяло поддерживать дискуссию:

— Финно-угорские племена вышли с верховьев Волги и двумя языками вошли в Европу. На юг пошли венгры… подайте мне пива! Спасибо… а на север — финны. Вот их и надо вернуть на историческую родину… к морд…ве, чувашам, мокше, эрь…зя… Такие изолированные территории.

— Почему изолированные?

— А чтобы не разбежались… Господа, имею честь удалиться на покой. Благодарю за компанию!

Утомленный водкой и тесной формой, Степан привалился к стенке и заснул. Крафт заботливо расстегнул ему тугой ворот нового мундира.

Поэтому когда проводник обошел весь вагон и вернулся на свое место, он с чистой совестью отметил, что в шестом купе все в порядке: молодой господин офицер спит, господа жид и немец продолжают пить, речи ведут дозволенные — ругают чухну, еврейчиков и полячишек, иродов рода человеческого. Так и доложим полицейскому наряду на границе.