Исчезли "феи", меня прямо вселенская тоска охватила. Найденов тоже вздохнул всей своей богатырской грудью, да так и не выдохнул. Потому что вышел из лесу... бывший наш старшина! В полной форме десантника, наглажен, словно для парада, знак парашютиста пронзительной голубизной сияет на тужурке. Я уж подумал, что он в армию снова призван, не усидел в части, добрался до района учений, нас разыскивает. Вот сейчас обнаружит, потом взгреет за плохую маскировку. Глаз-то у него за двести метров начищенную пуговицу от неначищенной отличает, а уж целую машину от него ни в каком лесу не скроешь. Но оказалось, глаза старшины другое высматривали - это нас и выручило. Появляется на опушке еще одна "фея", старшина сорвал ромашку - и к ней.
- Здравствуйте, Анечка, я уж боялся, что не придете.
Силы небесные, да наш ли это старшина? И чтоб он чего-нибудь боялся?! Стоило на самый край земли слетать, чтоб такое услышать... Девушка вежливо улыбнулась:
- Вы-то зря боялись, как видите. Мне вот тоже что-то боязно: как бы вы не заскучали со мной. Глаза у вас грустные, Вася.
Сбил Вася берет на затылок, вздохнул:
- Самолеты услышал, сердце не на месте. Прямо пешком бы и ушел на борт десантного корабля,
- Так-то вы, значит, мне обрадовались: едва пришла - убежать готовы.
- Да я бы, - отвечает, - и вас, Анечка, на руках в небо унес.
- На руках, пожалуй, не донесли бы - высоковато.
- Что там высоковато! Знаете, Анечка, я ваше имя аж на луне писал...
Ай да Вася! Каково загибает? Девушка притворно изумляется:
- Вот уж не знала, что вы космонавтом служили.
- Я и десантником до нашего земного спутника добирался. Летим, бывало, над облаками, луна рядом, прилипнет к иллюминатору - во все стекло. Я подышу на него и пишу ваше имя, как будто на самом ночном светиле. Конечно, так, чтобы никто не видел.
Ну, товарищ старшина! Меня за два инициала на какой-то деревяшке наказал, а сам готов целое небесное тело исписать именем своей возлюбленной. Вот тебе и "женоненавистник"! Прямо-таки утро открытий.
Однако от слов его Анечка расцвела, и быть бы нам свидетелями старшинского поцелуя, но тут наконец наш Найденов и выдохнул... Старшина только оком повел, как рысь, взял девушку под руку - и в лес по тропинке. Меня даже зло разобрало на механика-водителя. Тебе-то, дорогой, чего бы вздыхать? У тебя же и любовь давно запланирована, и невеста ждет - зачем на посторонних глаза таращишь? Не дал на чужое счастье полюбоваться, когда мое-то упорхнуло навеки. Где же искать тебя, Оленька?
Трудно сказать, какие еще наблюдения и открытия сулила нам засада, но тут на лесной дороге тягачи завыли: батарея "противника" полным ходом жмет к мосту. Выскочила на опушку, и сразу - к бою. А у моста стрельба гремит, десантные машины показались: сделал, значит, батальон свое дело, теперь назад прорывается по старому следу. Однако попал бы он в беду, да "противник" нашего куста во внимание не принял. Не дали мы батарее к стрельбе изготовиться - такой шквальный огонь открыли, что нас, вероятно, за усиленный огневой взвод приняли. И, должен сказать вам, пушка нашей машины поточнее снайперской винтовки бьет. Батальон прорвался через мост, присоединились мы к нему, сообщили сведения - то. что "феи" принесли, и тут же получили новую задачу...
Пришлось нам в тамошних лесах еще не один день вести бои, пока подошли главные силы. Тут учению конец, мне же, честное слово, ни отбой, ни ясный день радости не принесли, хотя и получил экипаж благодарность от комбата. Идем походным маршем через село к ближнему аэродрому, люди высыпали на улицу, я, разумеется, девичьи лица разглядываю, а сержант отвлекает, толкает в бок. Посмотрел на него с досадой, он смеется: "Не там высматриваешь, десантник. Вон впереди, справа..." Стоят у обочины три знакомые "феи", смеются, руками машут. Как увидел я веснушки на вздернутом носу, сердце громче двигателя в груди застучало. Пусть, думаю, до конца службы командир лишит увольнительных - все равно они мне теперь ни к чему! - и на ходу сиганул с брони на дорогу. Мне б ведь только имя да адресок спросить, а там на следующую машину вскочу - десантнику это дело привычно. Да, на мое счастье, вся колонна в то время остановилась. Иду прямо к трем подругам, будто к давним знакомым, у них в глазах вопросы разрастаются, я же на одну лишь смотрю и говорю негромко:
- Здравствуйте, Оленька. Я все-таки нашел вас...
Она ойкнула, ладошкой закрылась, как тогда от солнца, и подруги онемели от изумления...
Да, но тут снова - проза. Легла на мое плечо тяжеленная рука, оборачиваюсь - старшина стоит и так смотрит, словно я опять чьи-то инициалы в неположенном месте выцарапываю.
- Ведь самовольно же прыгнул, дьявол, самовольно, да?
- Так точно, товарищ старшина! - рублю в ответ, словно он все еще мой начальник.
- А вы, товарищ сержант, - обернулся он к командиру экипажа, когда машину в засаду ставите, не забывайте, что она следы оставляет. Счастье ваше - свой вам в лесу попался... И вы, товарищ Найденов, не забывайте: если громкие вздохи уместны на свидании с девушкой, это не значит, что, сидя в засаде, можно дышать, как лошадь.
Вот: пропесочил и уж после стал обнимать. Старшины, видно, до конца жизни не меняются. Когда обнимал меня, шепнул: "Молодец, одобряю твой выбор. Отслужишь - милости просим в наш колхоз. Но про грибок помни. Любовь свою уважать надо. Если же о ней сообщают на стенках да на заборах, какое тут уважение? И какая любовь!.."
Ну, потом... Впрочем, лучше о теперешнем... Когда летим ночью над облаками, луна больше не кажется мне пуховой подушкой - попривык к бессонным ночам. Прилипнет она к иллюминатору, я потихоньку от соседей-курсантов подышу на стекло и вывожу имя, будто на лунной пыли. Всего-то три буковки, а едва на целой планете умещаются. "О" - в Океане бурь, "Л" - в Море дождей, "Я" - в Море ясности и выходит: "ОЛЯ" - через всю Луну!..
Кто знает, может быть, придется и на самом светиле имя ее когда-нибудь начертать: у курсанта высшего десантного училища главные высоты впереди. В жизни моей теперь полная ясность - вот что всего важнее. Владимир Возовиков, Владимир Крохмалюк. В штормовую ночь
Чистотой своей казарма напоминала вымытое зеркало. Жемчужной белизной сияли плафоны, по шнурку равнялись не только солдатские койки, но и прикроватные коврики; на бархатистой синеве одеял белоснежные подушки сверкали, словно огромные куски сахара. Ощущение тепла и уюта усиливали изящные стенды, закрытые вешалки, похожие на гардеробы цвета слоновой кости. По глазам солдат и офицеров, пригласивших в казарму гостя части - известного писателя, ветерана войны, офицера запаса, - чувствовалось, что им самим нравится армейский дом. Но гость вроде бы чем-то был неудовлетворен, и это смущало хозяев. Недоумение рассеялось в конце встречи, когда Илья Григорьевич сказал:
- Почти каждый год бываю в частях и всякий раз замечаю, как улучшается быт наших солдат и офицеров. Оттого и не хвалю ваш дом, что такими казармами теперь не удивишь. Да вот еще о чем подумываю: не балуем ли мы наших молодых людей? Иной раз будто не в военный городок попадаешь, а в санаторий.
- Вот те раз! - изумился офицер-хозяйственник. - Впервые меня упрекают за устроенность солдатского быта.
- Вы не поняли, - возразил фронтовик. - Должен вам сказать, что и в труднейшие времена забота о солдате в нашей армии стояла на первом месте. Даже после гражданской, когда страна голодала, ходила раздетой и разутой, красноармеец обеспечивался всем необходимым. Сапоги с картонными подметками, шинели из гнилого сукнеца, на которых наживались поставщики и царские чиновники, - это осталось по ту сторону революции. Да и теперь в иных армиях ведь как? Выдали солдату, что предписано по табелю, а то еще и деньги на прокорм - и точка: исполняй, что велят, и больше не спрашивай. Потерялось, сломалось, сносилось до срока - на свои покупай или так обходись. А у нас возможно ли, например, чтобы солдат спал без одеяла или в зимнее поле вышел без теплой одежды да в дырявых сапогах?
- Что вы! - Офицеры даже засмеялись. - Самый плохой старшина такого не допустит, не говоря уж об офицерах. А допустит - сочтем за че-пэ со всеми последствиями.
- То-то! Не знаю, существует ли другая армия, где бы человеку уделялось столько внимания, сколько в нашей. В этом сказывается и любовь народа, и гордость его за своих защитников. Но я отвлекся, не о том хотел сказать. Меня вот что беспокоит: не привыкают ли нынешние солдаты к тепличной жизни? Да и командиры - тоже. Воинский быт сам по себе должен воспитывать привычку к лишениям. Из таких казарм, ей-богу, в зимнее поле не потянет лишний раз.
- Однако выходим, и не так уж редко.
- А не оглядываетесь на теплые казармы? - не сдавался фронтовик. Мол, перекантуемся как-нибудь несколько дней, воротимся - тогда и отогреемся, и отоспимся. Я говорю о привычке жить в поле, как дома. Вот вы, - он снова обратился к офицеру-хозяйственнику, - сумеете на трудных учениях, скажем, обеспечивать подразделения не хуже, чем здесь, в городке, где и склады под рукой, и ваша прекрасная кухня-столовая со всей механизацией?.. Я, например, фронтовых тыловиков доселе поминаю добром. Бывало, огонь адский, враг лезет, но пришло время обеда - старшина или повар с термосом тут как тут. И без патронов в бою не оставляли, и амуницию по сезону приносили прямо в окопы или в цепь. Оттого и воевали мы уверенно... У вас когда-нибудь случались в поле критические ситуации?
Молодой офицер задумался. Мирное время - не война, где критические ситуации на каждом шагу. И вдруг вспомнилась одна запись в блокноте, о которой, кажется, самое время вспомнить. Всего-то строчка: "А. Карпухин и В. Горпенко. Штормовая ночь..."
Старшего лейтенанта Карпухина посыльный оторвал от телевизора: "Срочно вызывает начальник штаба". Шел приключенческий фильм, и Карпухин, натягивая шинель, подосадовал: не могли отложить до утра! На улице бушевала метель. Днем еще стояла осень, теперь была настоящая зима. В северных широтах - дело обычное.
Подполковник встретил вопросом:
- Прогноз слышали? Нет? Так вот: сейчас - минус три, в полночь будет минус двадцать, к утру - ниже тридцати. У нас в поле две роты и взвод. Люди в шинелях и сапогах, небось, вымокли. Представляете, что их ждет утром?
- Может, отложить учение? - неуверенно предложил Карпухин. Переоденем, потом пусть воюют.
- На учениях воевать учатся, - отрезал начальник штаба. - А война погоды не выбирает. И у нас ведь существует вещевая служба, которой командуете вы.
Карпухин покраснел и догадался, зачем его вызвали. И тогда ему стало зябко...
- Подойдите к карте, - пригласил подполковник. - В три часа ночи они будут здесь. - Он очертил рощицу на краю полигона. - Вы тоже будете здесь не позже трех часов ночи. Разумеется, с полушубками и валенками на всех. Возьмите палатку и походную печку - возможно, придется оборудовать пункт обогрева и для вас самих. У них такой пункт имеется. Ехать советую так. - Кривая карандашная линия легла через полигон. - Чтоб не терять времени, распоряжения я отдал сам. Прапорщик Горпенко с отделением сейчас грузит машину. Получите карту, она для вас уже приготовлена. Вопросы?
- Если дороги замело...
- Пробейтесь. Машина сильная, снег пока рыхлый. Да лопаты возьмите. И помните: запасного варианта у нас нет. Если поморозим людей, отвечать будем вместе. Верю вам...
Уверенность начальника штаба ободрила Карпухина, и все же он боялся заплутать на просторах ночного полигона, покрытого островками леса, во всех направлениях изрезанного полевыми дорогами. Метель-то нешуточная. Поэтому решил ехать по знакомому шоссе, затем - вдоль широкого лога. Через лог машина не пройдет, но нужная рощица от него в каких-нибудь полутора-двух километрах. Груз не так уж велик, прапорщик выбрал крепких солдат да на всякий случай прихватил легкие дюралевые сани на широких полозьях, которые в прошлом не раз выручали хозяйственников на зимних учениях. Так что перетащить груз не составит большого труда.
Тридцать километров под ветер по шоссе прошли за какой-нибудь час. Все началось, когда свернули возле лога наперерез ветру. То, что творилось в поле, трудно было назвать метелью, даже пургой свирепствовал настоящий снежный шторм.
Лучи фар уходили в него, словно в кипящее молоко. Карпухин, взяв железный штырь, двинулся впереди машины, нащупывая безопасный путь. Солдаты с прапорщиком вначале выскакивали из крытого кузова подтолкнуть машину или прорубить глубокий сугроб, а потом уже и не садились - шли, подпирая борта плечами. Казалось, ураган подгоняет время: минуты полетели как секунды. Прошел час, а распадка, где Карпухин наметил остановку и переход через лог, не было. Боясь уклониться от маршрута, он взял ближе к логу - все равно дорога потеряна. Ветер стал злее, но - вот радость! - на гребне склона снег едва скрывал полегшую траву. Сколько ведь слышал и читал, что в снега и распутицу лучшие пути - по гребням высот, по водоразделам, что еще в древности полководцы именно так водили свои рати, но оказывается, иные истины надо открывать собственным горбом. "Однако, что за учения в такую бурю?" - подумал с новой досадой. И тут же вспомнилось: "Война погоды не выбирает..."
Когда наконец достигли распадка и спустились в относительное затишье, Карпухин глянул на часы. Последние пять километров они прошли за два с лишним часа! И только три часа оставалось теперь в их распоряжении. В хорошую погоду можно было бы дать людям отдохнуть и даже вскипятить воду на костре, благо в распадке ветер не так свиреп, а кругом стояли таловые заросли, полные сухого коряжника. Но шторм уже показал, что привычное отношение к пространству и времени сейчас не годится, следовало поторапливаться. Тем более что всего имущества сразу взять не удалось.
В логу стало еще тише, наверху ветер дул порывами - то ли затихал, то ли менял направление. Под тяжестью связок одежды солдаты едва брели по глубокому снегу, однако сани скользили легко, и Карпухин лишь теперь оценил предусмотрительность своего помощника. В сплошной стене тальников на дне лога смутно белел узкий проход вдоль летней тропы, туда Карпухин и повел свой маленький отряд. Он спешил и не сразу понял, отчего снег под ногами вдруг стал тяжелым. Внезапно за голенище сапога скользнула холодно-жгучая змейка, и он сразу остановился. Вода! В сапогах были только Карпухин да Горпенко. Солдат переобули в валенки...
Прапорщик молча остановился рядом. Какой смысл гадать, откуда взялась вода? Скорее всего, перехватило сток ключей, и на дне лога образовалась коварная снежница. Справа и слева - сплошной коряжник, через который ночью с тюками одежды не пробиться. Да и там, в зарослях, тоже могла быть вода. Карпухин растерялся. Он еще ничего не решил, а прапорщик вдруг взял лямки саней и накинул на свои плечи.
- У меня высокие сапоги, товарищ старший лейтенант. Да уж если и мокнуть - так одному. Переволоку груз, потом - вас по очереди.
Никаких слов было но надо, и все же кто-то из солдат сказал вслед тающей в темени широкой фигуре:
- Ни пуха, товарищ прапорщик...
Пока Горпенко перевозил имущество через снежное болото, от машины принесли остальное имущество. "Форсировать" эту преграду надо было в один прием. Переправа заняла больше часа. Вымок не только Горпенко. Двое солдат промочили валенки, зачерпнул воды в сапоги и сам Карпухин, когда помогал вытаскивать застрявшие сани. Переобулись сразу, у разведенного наспех костра. Ветер, слабея, становился по-зимнему сердитым.
На крутом подъеме из лога разогрелись до пота, но наверху когтисто схватил мороз, сухая снежная крупка больно стегнула по глазам. В разрывах туч проглядывали звезды, и это значило - прогноз не обманул: через какой-нибудь час северный ветер наполнит степь арктической стужей...
За горизонтом вспыхивали ракеты, оттуда доносились глухие разрывы, треск пулеметов и автоматов. Там не легче, но там бой учебный, а в том, что делал Карпухин со своими подчиненными, не было и тени условности. Даже опоздание грозило бедой - люди обморозятся. Сгибаясь под увесистым мешком с валенками, он ни разу не остановился для передышки, даже направление, взятое по компасу, сверял на ходу. Потом, едва свалив груз на опушке рощицы и оставив прапорщика с солдатом устраивать палатку обогрева, остальных сразу повел обратно - ведь часть имущества еще лежала в логу.
Когда в заиндевелых куртках и шапках, с обросшими инеем бровями вернулись к роще, в палатке обогрева его поджидал руководивший учениями комбат. Он без лишних слов подозвал к походному столику, освещенному лампочкой от переносного аккумулятора, разложил карту.
- Смотрите и отмечайте по своей. Здесь занимает позиции первая рота, здесь - вторая, а между ними - взвод обеспечения. Вам надо разбить людей на группы - две или три, как самим удобнее. Главное доставить валенки и полушубки во все подразделения до начала атаки, чтоб люди переоделись. Я вызвал старшин, они помогут вам и покажут дорогу.
Карпухину хотелось объяснить, что солдаты хозяйственного отделения на пределе сил, рассказать, как два с лишним часа толкали тяжелую машину через сугробы в слепящей пурге, тащили на себе груз по снежной целине, форсировали жижу. Но разве станет от его жалобы легче тем десяткам людей, одетым в мокрые шинели и сапоги, которые сейчас в стылой броне, в засыпанных снегом траншеях занимают оборону на лютом северном ветру? Задача его, старшего лейтенанта Карпухина, пока не выполнена. Он лишь сказал:
- Товарищ майор, прошу дать точный расчет людей по подразделениям.
Комбат кивнул и улыбнулся оттаивающими губами.
Снова грузили сани, брали на плечи мешки и связки, пробивались к позициям мотострелков где по пояс в снегу, а где и ползком. Через час командиры подразделений докладывали по радио руководителю учения, что люди переодеты, обмороженных нет, а значит, и не будет. Каждый говорил спасибо за неожиданный подарок, и каждому комбат отвечал, что спасибо надо адресовать Карпухину и Горпенко с их подчиненными. Карпухин стоял рядом, ожидая, когда комбат подпишет накладные, и думал о своем шофере, оставшемся с машиной по другую сторону лога. Догадался ли развести костер или мерзнет в кабине? Чего доброго - еще уснет. Пора было возвращаться, а то в этой теплой палатке можно и растаять...
Рассказанный эпизод офицеры выслушали довольно равнодушно. Ничего особенного, на учениях всякое бывает. Но Илья Григорьевич вдруг оживился:
- Вы мне один случай напомнили. Осенью сорок второго под Сталинградом было. Вот так же в ночь - неожиданный снег и мороз. Видно, где-то близко резервы наши были, фашисты занервничали обстреливают непрерывно, и, похоже, готовят разведку боем. Мы вылезли из блиндажей, а сидеть часами в ледяном окопе одетым в легкую телогрейку да обутым в ботинки, скажу вам, не сладко. У меня руки примерзли к автомату, диска заменить не могу. И вдруг под утро сваливаются в траншею солдаты с мешками, а в них - маскхалаты, валенки, полушубки да еще подарки из тыла - шерстяные перчатки. Как праздник помню это... Фашисты и правда скоро полезли в контратаку - ну и задали мы им по-сталинградски!.. Владимир Возовиков, Владимир Крохмалюк. Как наш командир
Неуютным показалось в то утро Алексею Ермилову учебное поле. Дул сквозной северный ветер, набегали низкие, неопрятные тучи, ночью прошел дождь, и веяло холодом от сырых сумрачных траншей, от угрюмо стоящего поодаль танка с тяжело нависающим орудийным стволом. Казалось, и не пахло близостью лета, скорее, пахло осенью, и Ермилов знал, что неприятный холод таили не только ветер и сырая земля - в нем самом сквозил холод тревоги от близости танковой брони, с которой он сегодня первым вступит в единоборство. Еще не отданы последние распоряжения, не установлена очередность обкатки, но Алексей знал, что первый - он. И хотя предстояло знакомое дело, было тревожно, словно начинал что-то такое, что касалось всей нынешней жизни младшего сержанта Алексея Ермилова.
За три месяца, пока он командовал отделением, как-то так вышло, что забылся, словно исчез из взвода, отличный солдат Ермилов и появился малоприметный отделенный командир, которого если и терпят, то лишь потому, что еще помнят, каким отличным бойцом был его однофамилец.
В последние дни, чувствуя нарастающее беспокойство и раздражение, которые скрывать было все труднее, он стал думать, отчего у младшего сержанта Ермилова все выходит хуже, чем у других сержантов, отчего солдаты в отделении скучны, вялы и равнодушны при выполнении его распоряжений. Ведь и он не хуже других сержантов умел и замечание сделать, а то и наказать суетливых Сухорукова и Макухина, которые за все берутся безоговорочно, но все делают из рук вон плохо. И командир взвода не обделяет вниманием отделение Алексея Ермилова, а все же оно последнее во взводе...
И вдруг он вспомнил... Вспомнил, как в самом начале своей сержантской службы добровольно уступил соседям право защищать честь взвода на батальонных состязаниях. Да он сам сказал тогда, что в других отделениях и бывалых побольше, и командиры со стажем. Он вроде бы заботился о чести взвода, но теперь-то понимал, что побоялся ответственности, не решился испытать ни себя, ни своих солдат, предпочел спокойствие, словно в тылу остался, когда другие шли на передовую... Потом снова формировали ротную команду для участия в полковых состязаниях, и командир просто обошел отделение Ермилова, "молодое и малоопытное", Алексей же промолчал, довольный, что снова окажется в роли болельщика, а не участника комплексных состязаний. Да, именно тогда он как бы признал, что ни сам, ни солдаты его не могут выступать на равных с соседями. Что удивительного, если на первой же стрельбе, а затем на плацу и в спортивном городке его второе отделение оказалось худшим во взводе. Было досадно, но ни в нем самом, ни в подчиненных не возникло яростного желания доказать, что второе отделение способно стать и первым. Чуть смущенные лица людей как бы говорили: "Что же делать? В других-то отделениях и командиры со стажем, и опытных побольше!" И постепенно стало считаться, что второе отделение второго взвода - отделение отстающее, а если Алексей хотел утешиться, думал про себя: "Отстающее - не значит плохое. В каждом взводе кто-то первый, кто-то последний".
На ротном тактическом занятии, когда готовились к отражению атаки, второе отделение не успело зарыться в землю, и командир роты объявил половине солдат двойки за окапывание. Командир взвода, сильно расстроенный, гневно заметил Алексею, что в отделении его не могло быть хороших окопов уже потому, что собственный окоп отделенного командира мало отличается даже от окопов, отрытых Сухоруковым и Макухиным.
Алексею упрек показался обидным. Грунт был трудный, и он считал, что времени на оборудование окопов отвели недостаточно.
- Сходите к соседям и посмотрите, - отрезал старший лейтенант.
Алексея поразили даже не сами окопы полного профиля, которые он увидел. Поразила мысль: во втором отделении не просто отстающие солдаты, они становятся плохими солдатами, которым недоступен трудный норматив, на них нельзя положиться в бою. Самое скверное в том, что и командиру отделения такой норматив уже кажется непосильным. Офицер мог бы кое-что добавить к своим резким словам, знай он, что еще раньше, перед атакой опорного пункта с ходу, младший сержант Ермилов задремал в машине на марше, прослушал команду - оттого-то отделение медленно спешилось, вяло начало атаку.
...Кажется, это ротный говорил однажды, что младший командир обязан быть лучшим и первым бойцом, обязан доказывать это всякий час; тогда все бойцы в отделении будут лучшими...
Нет чувства тяжелее, чем острое недовольство собой...
Утром на взводном построении перед выездом в поле обнаружилось, что Сухоруков забыл порученные ему подсумки с гранатами. Взвод, досадуя, ждал его, и кто-то негромко, но отчетливо произнес: "Второе отделение - что с него взять?" Алексея словно обожгло, другое послышалось ему в этой насмешке: "Ермилов - что с него взять?" То была последняя капля...
На учебном поле, когда сходили с машины, Алексей улучил минуту, чтобы обратиться к командиру взвода:
- Товарищ старший лейтенант, - хмуро сказал он, - назначьте, пожалуйста, меня первым... В нашем отделении больше всего молодых солдат, которые на обкатке танками раньше не были, так я покажу... Он привел первый пришедший в голову аргумент, и командир взвода одобрительно улыбнулся.
- Резонно. Только... - В глазах офицера мелькнула усмешка, словно, одобряя, он хотел и спросить: "А не получится ли так, что после вашего показа снова скажут "второе отделение - что с него взять?" - ...Только я непременно вызову сначала добровольцев. Первый должен быть уверен в себе: он учит, как надо воевать...
И вот теперь, стоя в строю и слушая последние объяснения офицера, Ермилов испытывал тревогу ожидания, хотя почти не сомневался, что старший лейтенант изберет именно его - должен, обязан понять он своего отделенного командира. И когда в числе нескольких сержантов и солдат Алексей шагнул вперед на приглашение первым встретиться с танком в бою и услышал собственную фамилию, вдруг спиной и затылком ощутил удивленные взгляды товарищей, и настороженность их, и недоверчивость. Давно уже не было такого, чтобы Алексей Ермилов целому взводу показывал, как надо воевать, да еще воевать с танком, один на один.
Чуть позже, окинув взглядом замкнутые лица солдат второго отделения и перехватив чуть растерянный, словно бы виноватый, взгляд Сухорукова, Алексей подумал: "Побаивается обкатки", - и почувствовал острое желание рассеять эту боязнь молодого солдата, а вместе с желанием - и уверенность в себе. Нет, сегодня не может случиться такого, как тогда с недооборудованным окопом.
Танковый экипаж уходил к машине, и командир его подмигнул Алексею:
- Не дрейфь, парень. Мы хоть и в броне, а видим лучше, чем сказано в известных стихах. Сослепу не задавим.
- А я и не дрейфлю, хоть вы и в броне, - с легким вызовом ответил Алексей. - У вас броня стальная, у нас - земная. Поглядим, чья лучше.
Послышался веселый смех, и Алексей благодарен был товарищам, что этим одобрительным смехом они как бы желали удачи ему, посредственному командиру посредственного отделения, который заявил вдруг о желании стать первым бойцом взвода и показать своим подчиненным, как это делается...
Он осмотрел гранаты так, словно были они боевыми, туже затянул на подбородке ремешок стальной каски и по команде старшего лейтенанта спрыгнул в траншею, замер, затаился...
В траншее было сыро, пахло глиной, травой и старым деревом, пробившаяся на бруствере трава маскировала, и танкисты, пожалуй, не заметят его до самого подхода к окопу. Не впервые приходилось Ермилову схватываться с атакующими танками, но все же и теперь, как и прежде, острый холодок родился в груди, тело стало невесомо легким и гибким, готовым к мгновенному броску.
Танк с опущенной пушкой, набыченный, утробно и глухо взвыв, двинулся от исходного рубежа прямо на окоп Алексея, орудийный ствол, качнувшись, неподвижно завис, уставясь черным бездонным зраком в лицо Алексея, и жутковато было не столько от немигающей черноты жерла, откуда выбрасывается сокрушительная смерть, опережающая сознание, сколько от неподвижности этого зрачка, в то время когда танк раскачивается на ухабах, подобно катеру в штормовом море, и гусеница набегает, бугрясь на катках, словно спина гигантской водяной змеи.
Слепяще вспыхнуло красным, и, словно мелкое эхо среди перелесков, простучал пулемет, плотная волна прошла над окопом, толкнула в каску, бросила в лицо соринки...
Пора...
Упираясь ногами в земляной уступ, резко приподнялся над низким бруствером; танк надвигался неотвратимой стальной тушей, словно торопясь поддеть врага длинным бивнем ствола, лоснилась серо-зеленая краска брони, короткое пламя пульсировало в узком раструбе пулеметного пламегасителя, черно и непримиримо смотрели триплексы, - а рука, отведенная назад, еще не спешила, выдерживала миг-другой, и вдруг словно сама по себе сорвалась из-за плеча и разжалась, отпуская сырую ручку тяжелой гранаты.
Падая на дно окопа, почувствовал, как поплотнели, сжались, вибрируя, стенки траншеи, словно пошли на него, стремясь раздавить, в уши ворвались писклявые оттенки железного скрежета гусениц, померк свет, пахнуло резким, дымным запахом соляра и сладковатым машинным маслом.
Снова хлынул в окоп свет, Алексей резко встал, успев заметить кургузый, круто скошенный броневой лист танковой кормы, выдернул чеку из запала второй гранаты и, невесомо поднявшись над окопом, расчетливо бросил ее на трансмиссионное отделение...
На этом, собственно, завершалось начальное упражнение для молодых солдат, но Алексей попросил разрешения у командира показать и другие, более сложные приемы борьбы с танком. Офицер разрешил, экипаж был предупрежден, и борьба продолжалась.
С закинутым за спину гранатометом Ермилов ходом сообщения устремился на фланг оборонительной позиции, где должен был снова появиться танк.
Машина описала на поле широкий круг, и, когда двинулась обратно наискось к траншее по глубокой колее, Алексей уже лежал в ней, втиснувшись в сыроватую землю, неподвижный, почти неразличимый на серой земле. Танк шел стремительно, непрерывно извергая пулеметный огонь, словно водитель не видел (а может, в самом деле не видел), что в колее лежит человек. Алексей неотрывно следил за набегающей гусеницей. Ребристые гребни отполированных траков сверкали, от них рябило в глазах, но он не отводил взгляда, пока блеск металла не стал нестерпимым.
Пора...
Теперь он был в мертвом пространстве танковых пулеметов и, смело привстав, выбросился из колеи, кинул, вернее, подсунул гранату под бешено льющуюся гусеницу, стремительно покатился в сторону, спасаясь от крошева стали, которое должно было брызнуть от раздавленной гранаты и разбитых траков...
Возвращался танк другим путем, и Алексей, уже из окопа, встретил его выстрелом из гранатомета. Он видел, как инертный снаряд срикошетил от лобовой брони и, крутясь в воздухе, улетел в тыл учебного поля.
Мокрые волосы лезли из-под каски, когда бежал к полуразрушенной кирпичной стене, мимо которой теперь следовало пройти машине. Потяжелели противогаз, гранатомет и подсумки, но Алексей не хотел показать слабости и бежал легко, словно бегал всего несколько минут, и поэтому изрядно опередил танкистов. Затаясь в проломе кирпичной стены на высоте первого этажа, успел перевести дух. Танк приближался. Он стремился, как это бывает в бою, использовать разрушенную стену как укрытие, и стена дрожала, кренилась, готовая, кажется, рухнуть, но Алексей знал: так лишь кажется.
Под ногами прошел орудийный ствол, проплыла покатая, похожая на шляпку огромного гриба литая башня, и Алексей решительно спрыгнул на широкую крышку моторно-трансмиссионного отделения машины. Снизу сквозь открытое жалюзи дохнуло горячим ветром. Алексей рванулся к триплексам водителя, с размаху залепил бронестекла куском приготовленной сырой глины, затем бросился к командирским приборам.
Танк стал, и Алексей поднял автомат, готовясь принимать пленных.
Потом, когда возвратился в строй взвода, он не сразу понял, что произошло. И вдруг увидел глаза солдат своего отделения. Он никогда не видел их такими внимательными.
Пока Алексей докладывал офицеру о выполнении задачи, подошел командир танка.
- Ну, парни, - усмехнулся танкист, - не дай нам бог встретиться в бою с отделением, где найдется хоть пара таких, как этот ваш Ермилов.
- Подумаешь, пара! - услышал Алексей отчаянно веселый голос Сухорукова. - Да мы все, как наш командир! Даже Макухин наш покажет, что такое нынешняя пехота! А я так первым после командира покажу. Разрешите, товарищ старший лейтенант?
Алексей отер лицо, вопросительно глянул на офицера. Тот усмехнулся;
- Как командир, вам еще рано. Начнем с азов. Ну а сражаться с танками на равных Ермилов вас научит попозже. - И, перехватив благодарный взгляд младшего сержанта, с улыбкой добавил: - Непременно научит. Владимир Возовиков, Владимир Крохмалюк. У каждого свое небо
В Москве, в лаборатории исследований и разработки искусственного сердца, высокий незнакомец спросил:
- Вы, вероятно, ко мне?
- Нет, к Юрию Валентиновичу Козловскому.
Он засмеялся:
- Значит, не туда попали. У нас только один Козловский Юрий Валентинович - это я.
Стало неловко. Наше воображение склонно заранее создавать внешний облик человека по словам и делам его, которые дошли до нас, и чаще всего оно ошибается. Нам, во всяком случае, представлялось, что человек, пробившийся сквозь многочисленные заслоны смерти, в тридцать лет перенесший неимоверные физические и душевные испытания, должен выглядеть суровее, по крайней мере, старше, и уж, конечно, мы были уверены, что ходит Козловский, опираясь на палку. А он стоял свободно и прямо, стройный, красивый, приветливо улыбающийся и совсем молодой в свои неполные сорок. Лишь когда пошел впереди, стало заметно, что он прихрамывает.
О военном летчике Юрии Козловском писали "Красная звезда" и "Комсомольская правда" еще осенью семьдесят шестого года. Но и сегодня молодых читателей продолжает привлекать подвиг летчика, их интересует дальнейшая судьба его. Коротко напоминая историю, приключившуюся с Юрием Козловским, попытаемся заглянуть в источник необыкновенной духовной силы человека, нашего, советского человека, который в критические минуты жизни вдруг раскрывает свой необъятный характер.
Капитан Козловский катапультировался с аварийной машины над забайкальской тайгой в морозный мартовский день. В момент приземления купол парашюта, зацепившись за деревья, погас, и при ударе о каменистый склон сопки летчик сломал обе ноги. Оказалась разбитой и радиостанция аварийной сигнализации, на голос которой мог быстро прийти спасательный вертолет...
Старая поговорка о том, что беда в одиночку не ходит, скорее всего, обращена к мужеству и стойкости человека. Если тебя постигло несчастье, призови все силы души, готовься к суровой борьбе, ибо последствия начальной беды чаще всего хуже нее самой и цепь их может оказаться долгой. Человек, не способный мобилизовать собственную волю, а тем более нравственный трус, подобно страусу прячущий голову в песок от опасности в надежде, что она скоро рассеется, в таких случаях обречен. Но тут лицом к лицу с грозной бедой оказался летчик-истребитель, офицер, привыкший действовать, не теряя головы, в сложнейшей обстановке молниеносных воздушных боев, при огромных физических и моральных перегрузках. Еще потрясенный случившимся и оглушающей болью, он при первом звуке спасательного вертолета быстро зажег сигнальную дымшашку, но порыв ветра прижал дым к земле. Затем дым всосался в кроны, они поглотили его, и винтокрылый спасатель прошел стороной. Так изначальная беда потянула за собой зловещую цепь последствий...
Мгновенно оценивать всякую ситуацию - профессиональное свойство военного человека, летчика - в особенности. Козловский своими глазами видел безбрежие горной тайги, знал, как нелегко будет заметить его с вертолета на бесснежных каменных склонах, заросших деревьями. Еще сложнее окажется задача наземных поисковых групп - ведь он, беспомощный, не в силах даже разжечь большой костер, дым которого облегчил бы задачу людей, искавших его. Ждать? Но сколько продлится ожидание? И сколько может выдержать на тридцатиградусном морозе неподвижный, истекающий кровью человек? Он этого не знал. Он знал другое: жить - действовать. И в то время пока размышлял, руки его бинтовали открытые переломы ног.
Юрий Козловский решил сам идти навстречу людям - в сторону шоссе, которое видел с неба. Идти... В сущности, для того, чтобы двигаться, у него оставались только руки...
Сейчас, в просторном кабинете лаборатории, Юрий Валентинович рассказывает о своей нынешней работе, но, слушая его, невольно думаешь о тех первых минутах на обледенелом склоне таежной сопки, когда он, отдав себе приказ, как в смертельном бою, сделал первое движение вперед - вверх на гребень сопки...
Юрий увлекся, объясняя принцип устройства, помещенного на стенде; это один из вариантов искусственного сердца, разработанный в их лаборатории. Дело поистине современное, сложное, тонкое и, не преувеличивая скажем, святое. Да, есть и результаты - теленок с их искусственным сердцем прожил семь суток. Но ведь лаборатория очень молода, работа, по существу, только начата... Летая в небе, он защищал жизнь на земле, ради жизни в тот мартовский день он решился на подвиг, и теперь снова работает для жизни - все закономерно, все правильно.
Сильные руки Юрия выразительны, как у всех профессиональных летчиков, - нет такой воздушной ситуации, которую истребитель не изобразил бы с помощью рук. Эти руки сумеют выточить сложную деталь на умном станке и провести автомобиль через распутицу - до армии Юрий работал токарем и шофером, сейчас тоже любит повозиться с металлом, а машина у него своя. В высшем военном училище, затем в авиационном попку эти руки с одинаковым блеском умели выводить тончайшие чертежи на ватмане и поднимать в стратосферу сверхзвуковую машину, сработанную из стали и огня, мгновенно находили нужную точку в ее кабине, где непривычный глаз безнадежно заблудится в "джунглях" индикаторов, шкал, кнопок, кранов и тумблеров. Руки рабочего, воина, инженера - какая задача им непосильна? Только человек с большим интеллектом может владеть такими руками, и ведь не случайно после увольнения Юрия в отставку его приняли на должность инженера-конструктора в лабораторию, где создают сердце!
Вооруженный этими вот руками да собственной волей, Козловский вступил в борьбу с пространством и стужей, болью и физическим бессилием от потери крови, жаждой и голодом, с каменистыми хребтами и заледенелыми колючими зарослями, с сотнями других непредвиденных препятствий и грозных обстоятельств, которые неизбежно встают на пути человека в его положении, с минутами отчаяния, развинчивающего волю, со сном, который на морозе грозит смертью. Борьба длилась трое суток, пока поисковая группа обнаружила его уже на шоссе. Ему в тысячу раз легче было бы погибнуть - стоило лишь позволить себе уснуть, но для Юрия Козловского прекратить даже на миг беспощадную битву со смертью означало совершить нравственное предательство, нарушить свой долг. И он прав.
Вообще, надо сказать, всякий волевой и благородный духом человек считает недостойной капитуляцию: перед врагом или обстоятельствами все равно. Вспомним, что В.И. Ленин восхищался рассказом Джека Лондона "Любовь к жизни". Ильича, разумеется, восхищала не просто живучесть человека, а его воля к борьбе, вера в свои силы, тяга к людям. Не случайно в рассказе изувеченный человек, чистый нравственно, упрямый и стойкий, в конце концов доходит до людей. А другой, физически здоровый, но безнравственный, подло и трусливо бросивший спутника в беде, не осиливает трудной дороги и достается на корм волкам.
У Юрия Козловского кроме долга перед собственной совестью был еще и сыновний долг. Перед памятью отца, инженера-строителя, который в военные годы там же, в Забайкалье, работая для фронта, отдал делу Победы, будущему своих детей все силы и здоровье, по существу - жизнь. Перед матерью, которая в трудные послевоенные годы осталась с двумя малолетними детьми и сумела вырастить их настоящими гражданами страны. Это был долг и перед школьными учителями, перед первым рабочим коллективом в подмосковном Краснозаводске, перед училищными наставниками, которые поверили в его мужество, духовную силу и стойкость, - ведь для безвольных и малодушных не открывают дорог в небо. Сдаться перед злобой слепых обстоятельств значило для него предать и свой крылатый полк, боевых друзей и командиров, которые в те дни и ночи тоже не смыкали глаз, искали пропавшего летчика по всей огромной окрестной тайге, веря, что найдут живым. У него, офицера, был воинский долг, прямо повелевающий в самых суровых лишениях сохранять мужество и стойкость. Наконец, Юрий Козловский - коммунист, а партия, воспитавшая его, всегда славилась и славится несгибаемыми бойцами.
Нет, капитан Козловский не был безоружен в столкновении со своей бедой.
Юрия поддерживала вся мощь духовных связей с народом, которому он служил, перед которым отвечал за каждый свой шаг. Может быть, и неосознанно, но в своем долгом и жестоком поединке со смертью он следовал характеру своего народа, характеру армии, его воспитавшей. А черты этого характера, как известно, полнее всего выражают герои, которых народ и армия выбирают для себя.
У Юрия Козловского тоже есть любимые с детства герои, с ними он не расстается доныне, И, конечно, среди них - один из самых прославленных наших летчиков Алексей Маресьев. Дело не в том, вспоминал или не вспоминал Козловский Маресьева, когда пробивался навстречу людям, навстречу своему подвигу. Всякий героический пример, однажды потрясший молодое сердце силой и человеческим благородством, навсегда остается частью нашего сознания, нашей жизни, а в критический миг становится прямым руководством к действию. Маресьев жил в капитане Козловском, как жили в нем Гастелло и Талалихин, Покрышкин и Кожедуб, - все, на чьих подвигах он и его сверстники воспитывались в школе, в училище, в полку. Случись неладное в небе - он бы решительно пошел на таран, бросил самолет на вражеский объект, прикрыл собой командира. Но ему выпала доля Маресьева, и он принял ее как воин...
В пустынной студеной тайге Юрий не был одинок - недаром же в самые отчаянные минуты до предела измученному летчику грезилась не теплая постель, которая могла обмануть его волю и заставить уснуть на холодном камне. Ему виделись живые лица товарищей и близких, слышались родные голоса - в него, капитана Козловского, верили. Верили, что он, воин и коммунист, умевший до сих пор так надежно прикрывать своим крылом жизнь людей, и теперь, ведя безмолвный и яростный бой за жизнь, проявит характер своего народа. Он не обманул надежды людей, и люди, найдя его, обмороженного, едва дышащего, с каменно стылыми переломанными ногами, начали целую битву за его жизнь и здоровье. Она оказалась не легче той, что вел он среди таежных сопок, и длилась целых три года. И все это время, когда за него самоотверженно бились лучшие военные врачи, вооруженные современной медицинской наукой и техникой, когда у постели вместе с медиками дежурили мать и сестра, когда десятки знакомых и незнакомых людей старались выразить ему свое участие и поддержку, капитан Козловский вовсе не был простым "объектом" спасительных усилий для его целителей. Врачи признавались, что он заражал их своим стоическим терпением, мужеством и оптимизмом. Рядом с ним оживали и поправлялись даже безнадежные больные. Впрочем, и его самого поначалу сочли безнадежным даже иные повидавшие виды доктора. Но человек в единении с людьми, согретый всей силой человеческой любви и товарищества, снова разорвал кольцо смерти. Чудо свершилось - Юрий Козловский живет, ходит по земле рядом с нами, работает.
В разговоре с инженером-конструктором Козловским пытаюсь по отдельным фразам, интонациям, выражению лица угадать, достаточно ли уверенно он чувствует себя на земле сегодня, вполне ли удовлетворен своим делом. Юрий говорит, что ему чаще везло на людей, да в нашей стране это и не удивительно. В лаборатории коллектив дружный, умный, увлеченный большим и нужным делом. Не обошла Юрия и любовь. Девушка со счастливым именем Надежда стала его женой. Не забывают и старые друзья. Вот недавно наведались майоры Валентин Куренков и Леонид Коврижкин. Правда, оба теперь, кажется, уже подполковники. Глаза Юрия на миг грустнеют.
- Все время снится, будто по-прежнему летаю и бегаю вверх по лестницам...
Он замолчал, и вдруг стало ясно, что его борьба за свое место в человеческом строю, за чувство собственной полноценности, за новую высоту в жизни не окончена да и окончится ли когда-нибудь... Даже подчеркнутое внимание окружающих, предупредительное снисхождение к себе такие люди обычно принимают болезненно, хотя стараются не показать этого. Тому, кто узнал небо, жил в мире великих скоростей и высот, не так-то просто свыкнуться с иным делом, найти себя в нем. Но главное, конечно, характер - тот характер человека, который и в самой "земной" работе стремится достигнуть предельного потолка. И тут, бывает, мало добросовестного отношения к своим обязанностям, тут надо всей душой полюбить свое дело.
По тому, как наш разговор все чаще возвращался к самолетам, стало казаться, что Юрий в душе не расстался с ними, и, может быть, освоившись в новом своем положении на земле, он подумывает о возвращении в авиацию?
- О чем вы мечтаете, Юрий Валентинович?
- О небе, - ответил не задумываясь. Уловив удивление, усмехнулся: Нет, проситься за самолетный штурвал я не собираюсь, хотя руки помнят машину, и при случае справился бы. Сейчас мирное время, а ведь после войны даже Маресьеву не разрешили летать - это логично и справедливо. И все же мечтаю о небе...
Был теплый мартовский день, и в глубоком весеннем небе пролетевший невидимый истребитель оставил серебряный, долго не тающий след. Стоя у окна, Юрий Валентинович несколько минут отрешенно следил, как уходила к горизонту серебряная полоса, выгибаясь дугой по куполу неба, и глаза его, казалось, видели что-то свое, далекое и вечно близкое. Может быть, он мысленно находился сейчас в кабине стальной птицы, летящей у самой границы стратосферы, или желал успеха в учебном бою парню, что вел ее? Или вспоминал синий морозный март в горной тайге Забайкалья, где принял свой первый бой без всяких условностей - жестокий и долгий бой за жизнь? А может быть, решал какую-то нынешнюю задачу, от которой его отвлекли? Но вот, словно очнувшись, виновато улыбнулся:
- Простите, мне надо снять показания.
Чуть прихрамывая, он направился к своему рабочему месту, но даже и теперь в стройной фигуре его замечалась выправка военного человека. Он шел к своему рабочему месту на земле, где продолжает борьбу за новую высоту, за свое небо.
И стало вдруг понятно, отчего большинство людей с детства мечтают летать. Настоящая жизнь, вероятно, и состоит в вечном стремлении к своему человеческому небу - профессиональному, нравственному, духовному. Мечта об этом небе, борьба за жизненные высоты сближают людей сильных, не позволяют увязнуть в паутине мелочных сиюминутных интересов, расчетов и отношений, построенных на своекорыстной выгоде. Но даже и те люди, которые брюзгливо советуют смотреть лишь под ноги, - пусть спросят себя наедине: разве в глубине их собственной души не живет мечта о высоком небе - гражданском подвиге ради других людей, ради своего народа?..
Нет, и взрослея, растворяясь в "чисто земных" заботах, не должен человек расставаться с мечтой о небе, с героями своей юности. У нынешних наследников великого подвига отцов и дедов-фронтовиков таких настоящих героев тысячи. В любом возрасте они придут на помощь в трудный час, если человек останется верным их памяти, их заветам, желанию достигнуть их высоты.
Юрий Козловский в критические минуты жизни проверил это на себе, потому он остается верным своему небу. Владимир Возовиков, Владимир Крохмалюк. На рассвете
В серых предрассветных сумерках лета холмистая равнина казалась вымершей, самый зоркий и опытный глаз не заметил бы на ней малейшего движения, но командир танковой роты старший лейтенант Игорь Веселов, казалось, физически ощущает громадное напряжение затаившейся здесь могучей жизни, готовой заявить о себе по одному слову команды. Это напряжение отдавалось в нем нетерпеливым ожиданием и острой тревогой, отгоняющей усталость и сон. Веселов пока не различал своих танков. Покрытые пылью после долгого ночного марша, они растворялись в сумерках, сливаясь с серой, обожженной солнцем землей. Он лишь угадывал их приземистые стальные тела, не остывшие за ночь, и чудились в теплой тьме под броней знакомые лица танкистов. Всю ночь они не смыкали глаз, всю ночь их укачивало на марше, и теперь молодым солдатам, не столь закаленным, как их командир, легко было задремать, прослушать сигнал - не отсюда ли его тревога?
Рота стояла в линии взводных колонн на дне широкой лощины, прикрытая спереди длинной плоской высотой, за которой сейчас в боевом порядке расположились основные силы батальона и приданное ему мотострелковое подразделение, готовые во всякий миг вступить в бой с крупными силами "противника", наступающего с юга. После того как "противник" увязнет в бою за эту гряду высот, настанет черед роты старшего лейтенанта Веселова. Стремительным выходом из глубины и ударом во фланг "противника" она должна приковать к себе его внимание, связать огневым боем и обеспечить общую контратаку главных сил. Задача для Веселова не новая, но по мере того, как светало, его смутная тревога росла.
"На фронте самое опасное время - рассвет", - звучали в уме чьи-то слова, и он вдруг вспомнил, что слышал их от своего отца, который попал на фронт в сорок третьем, освобождал Прибалтику, штурмовал восточно-прусские крепости фашистов. Прав старый солдат, теперь и сам Игорь Веселов знает, как тревожны рассветные часы даже на учениях. И не только потому, что к ним часто приурочиваются атаки. Ночью обстановка на поле боя меняется все же не так заметно, как днем, поэтому утром и случаются самые опасные неожиданности.
Рота стоит за левым флангом развернутых подразделений батальона так ей легче совершить задуманный маневр, а при случае - вовремя встретить и отбить обходящие силы "противника". На это командир тоже отдал ясное распоряжение. Но слева у Веселова - никого. Своих никого - он знал точно. Но так ли оно пустынно, это уходящее на восток предгорье, изрезанное острыми гребешками, разорванное сухими глубокими падями, малодоступное для гусениц и колес? Оттуда не ждут удара, и все же комбат, отдав приказ, напоследок напомнил Веселову: "Поглядывай за флангом и тылом..." В самом деле, никакая разведка не в состоянии заглянуть за каждый гребень и в каждую падь. А если к тому же целые подразделения с тяжелым оружием способны теперь быстро перемещаться по воздуху, за открытые фланги и тыл нельзя быть спокойным. Бой может начаться одновременно и на переднем крае, и в тылу.
Уже отчетливо проступили из сумерек окрестные высоты и увалы, поредели тени в распадках. Веселов увидел свои танки во взводных колоннах, поставленные так, чтобы прямо с места они могли развернуться в боевую линию фронтом на юг. Но даже вид грозных машин, готовых во всякую минуту и к маршу, и к атаке, не принес знакомого чувства собственной силы, а с ним - уверенности. "Противник" близок, но пока ничем не заявил о себе, даже в передовом охранении мертвая тишина. Неужто он ждет, когда рассеются последние сумерки? Но ведь для танков и мотострелков это не помеха...
Пусть ты только командир роты, поставленной во втором эшелоне батальона со строго определенной задачей, все равно обязан думать и за противника. Особенно если у тебя открытый фланг, за которым велено поглядывать.
Чем больше думал старший лейтенант Веселов, чем пристальнее всматривался в окружающее, тем яснее становилась для него причина тревоги. Да, рота готова мгновенно встретить и отразить любого противника с фронта и даже с тыла - надо лишь развернуть танки на месте, но внезапный удар с открытого фланга парировать так же быстро она не могла. Потребовалось бы несколько минут на перестроение, а в современном бою и за минуту от роты может не остаться ни машины.
До начала боя он не имел права выходить на связь с командиром, но и бездействовать тоже не мог. Проще всего стоять, как тебя поставили; если даже роту разгромят, можно сослаться на то, что не было указаний сменить позицию. Но есть еще и долг командира, и понятие личной ответственности его за лучшее выполнение поставленной задачи, за людей, которых, может быть, завтра придется вести не в учебный - в настоящий бой.
Доверие этих людей к командиру, а значит, их мужество и решительность в боевой обстановке рождаются и крепнут сегодня.
Комбат - опытный танкист, должен понять, что руководило Веселовым. Ночью позиция роты не вызывала сомнений, теперь же, утром, комбат, конечно, и сам увидел бы, что оставлять роту в таком положении нельзя.
- Рядовой Фомин! - окликнул старший лейтенант заряжающего.
Молодой солдат завозился на своем сиденье, отозвался не сразу.
- Спите?
- Укачало маленько, товарищ старший лейтенант. Сам не заметил, когда задремал. Уж больно тихо.
- Да, тишина странная... Вот что, Фомин, ступайте в третий взвод. Лейтенанту Гордию передайте: развернуть машины налево и в боевой линии выйти на тот гребень. - Он указал солдату высоту. - Стоять там до моего распоряжения. Задача такая: быть в готовности отразить атаку "противника" во фланг роты. Наблюдать за местностью всем до единого, радиостанции держать на приеме. О появлении "противника" немедленно доложить мне по радио. Повторите.
Выслушав, добавил:
- Скажи Гордию, пусть и за мной следит. Если ничего не случится и рота начнет выдвижение по приказу комбата, немедленно свернуть взвод в колонну и на полной скорости присоединиться к нам.
Солдат уже спрыгнул с брони, когда Веселов спохватился:
- Постойте. Передайте еще. Выдвигаться на гребень на первой передаче, обороты минимальные, чтоб ни дыма, ни пыли. Это - строжайший приказ.
- Есть! - Отдав честь, солдат подхватился бегом - рад был размяться после долгого путешествия в тесной машине.
Через несколько минут у пригорка, где в раздвоенной вершине укрылся танк Веселова, притормозила машина. Невысокий ладный капитан, заместитель командира батальона по политчасти, быстро взбежал на пригорок, ловко вскочил на броню, протянул руку командиру роты, сидящему на башне с открытым люком.
- Вы, что ли, устроили "прогрев" двигателей? - спросил с усмешкой. - Или кто-то спросонья на стартер даванул?.. Постойте, а где же ваш третий взвод?
Веселов указал на гребень, за которым широко растянулись танки лейтенанта Гордия. Над открытыми люками машин угадывались фигуры командиров с биноклями в руках.
- Это что же за диспозиция у вас такая? - удивился политработник.
- Товарищ капитан, - Веселов улыбнулся, - позавчера на партсобрании вы спросили: что главное на войне?
- Так.
- И сами же ответили: бдительность! Теперь посмотрите, мог ли я, находясь в этой лощине, оставить фланг роты открытым?
Капитан, с минуту осматриваясь, раздумчиво сказал:
- Что ж, на войне ваше решение было бы правильным. Значит, и на учении тоже верно. Это называется - проявить инициативу. Так я и скажу комбату. Пока ничего не меняйте. - Помолчал, осматривая в бинокль дальние гребни, снова спросил: - А если сейчас роте прикажут немедленно выдвинуться вперед?.. "Противник", похоже, задумал что-то, а что, мы не знаем. Надо бы все-таки роту держать в кулаке.
- Надо будет - взвод свернем в колонну, и он быстро догонит роту.
- А Гордий не проспит снова? - усмехнулся капитан.
- Не думаю. - Веселов смутился.
Несколько дней назад лейтенант Гордий опоздал на службу. Потом он честно признался, что накануне лег поздно и не услышал будильника. Искренность смягчает вину, но Веселов получил от комбата нагоняй за отсутствие лейтенанта на разводе и в запале объявил Гордию выговор при всех офицерах батальона. Замполит потом при разговоре напомнил комбату о его горячности - достаточно, мол, было поговорить с лейтенантом наедине. Веселов с этим согласился в душе, но дело было сделано.
- Между прочим, - продолжал капитан, - я видел, как взвод Гордия действовал на учении. По-моему, не хуже других.
- Я бы сказал, даже лучше. Поэтому его и послал туда.
- Тогда все правильно. Ты пойми, комроты, беда иных лейтенантов в том, что они долго себя чувствуют курсантами. А надо, чтобы побыстрее распробовали вкус командирской ответственности. Тогда из-за мелочей с ними не придется портить кровь. Согласен?.. Ну так я пройду к твоим танкистам...
Политработник спрыгнул с брони, но не сделал и шага. Воздух слабо дрогнул от далекого залпа. И тотчас отчетливо и резко в наушниках шлемофона Веселова прозвучал голос лейтенанта Гордия. Это не был доклад - это была команда взводу на открытие огня. Изумленный в первое мгновение, в следующее Веселов понял, что лейтенант решил не терять ни секунды. Ведь и ротный командир, и сам комбат, услышав его команду, поймут, что происходит. Он решил правильно.
- Я Двадцать третий! - гремело в шлемофоне. - По вертолетам, осколочным... прицел десять...
Еще до того, как громыхнули пушки взвода, старший лейтенант Веселов увидел: вдали, над самыми гребнями, на фоне бледной зари, качаются, слабо поблескивая, какие-то тени. Он хотел запросить лейтенанта, велика ли вертолетная группа, но тот сообразил и сам. Команда им отдана, уже били танковые пушки и пулеметы, теперь можно доложить обстоятельней:
- Двадцатый!.. В тыл заходит звено боевых вертолетов. Веду по ним огонь... Идут над самой землей, прячутся в лощинах. Прямо передо мной - около тысячи метров - за гребнем увала скрылось до шести транспортных вертолетов. Предполагаю - высаживают десант. Я Двадцать третий, прием!
На юге, за высотами, полыхал ожесточенный огонь. Так вот почему "противник" ждал рассвета - в сумерках вертолеты не могут безопасно летать в холмах. Значит, одновременный удар с фронта и фланга. Слышал ли комбат? Надо немедленно вызывать штаб!
Но комбат слышал. Он не спрашивал, каким образом его резервная рота ухитрилась вступить в бой так скоро. Он доверял старшему лейтенанту Веселову так же, как Веселое доверял лейтенанту Гордию.
- Двадцатый, слушай меня внимательно! - голос комбата был твердым и ровным, словно он отдавал приказ где-нибудь в тихом распадке перед строем офицеров. - Развернись и атакуй десантно-штурмовую группу. Действуй по обстановке. Сильно не зарывайся, при нужде переходи к обороне, но фланг удерживай до конца. Тебя поддержат мотострелки. Как понял?..
Веселов повторил, тревожно прислушиваясь к стрельбе на фланге. Взвод Гордия стрелял теперь реже, но его огонь был уже не одинок. Из глубины позиций, с господствующей сопки, хлестко били многоствольные зенитные установки - видимо, зенитчики обнаружили вертолеты, загоняли их за гребни высот, не давая подняться, чтобы обнаружить танки и нанести удар ракетами. Многое, очень многое в успехе роты зависело теперь от исхода этого поединка - между зенитчиками и вертолетчиками. На учении, как на войне, особенно остро понимаешь, что победа - общее дело, что каждый твой шаг, сама твоя жизнь тысячами незримых нитей связаны со множеством людей, товарищей по оружию, с тем, что они делают и как делают...
"И за мотострелков спасибо, комбат! Без них трудно пришлось бы в лабиринтах каменистых высот и увалов..."
Танки недолго маневрировали в лощине, перестраиваясь в боевой порядок, и все же для Веселова это были тревожные минуты. Прорыв вертолетов в такое время грозил бедой. Но зенитчики, видно, знали свое дело. Когда боевая линия выползла на высоту, к самому гребню, зенитные установки замолчали - отгонять стало некого. Танкисты теперь были уверены: в атаке их не оставят без прикрытия - с сопки местность видна далеко.
По приказу Веселова экипажи лейтенанта Гордия еще раньше прекратили огонь, и вся боевая линия роты ждала в молчании, укрытая гребнем. Десантно-штурмовая группа "противника" тоже наступала пока без выстрела. Быть может, там подумали, что редкие огневые точки на высоте подавлены вертолетами, и поэтому "противник" решил внезапно ворваться в расположение обороняющихся с тыла? Или он стремился максимально сблизиться с высотой, обрушив на нее массу огня, подавить всякую оборону?.. Веселов прикинул силы наступающих. Не менее двух рот, в боевых порядках пехоты движутся самоходные артиллерийские установки, уже можно различить и гранатометчиков - их много... Да, без мотострелков об атаке и думать было бы нечего, но боевые машины пехоты уже развертывались за его спиной, мотострелки спешивались, строясь в цепь, приближались к танкам. Атака была необходима - только атакой можно уничтожить "противника" решительно и быстро. Всякий затяжной бой не в его пользу - вертолеты могли подбросить "противнику" новые силы, и трудно сказать, где они высадятся. Чтобы надежно обеспечивать фланг, как приказал комбат, надо быстрее уничтожить эту атакующую группу.
"А где же наш замполит?" - подумалось вдруг Веселову, когда рота, полыхая орудийным огнем, уже сваливалась по склону высоты навстречу атакующим... Мотострелки не отставали от танков, стреляя на ходу, а с гребня били боевые машины пехоты, занявшие место танков...
Через четверть часа, когда бой закончился, Веселов, прежде чем отвести танки на исходную позицию, открыл люк оглядеться. От соседней машины, махая рукой, к нему бежал невысокий, подобранный капитан, придерживая полевую сумку.
"Замполит!.. Значит, тоже участвовал в бою!.."
Капитан вспрыгнул на броню, вытер рукавом пот со лба, оживленно рассмеялся:
- Хорош был удар. А если бы Гордий проспал да не встретил их огнем?.. Наделали бы вертолетчики из нас киселя.
- Не проспал ведь.
- А я что говорю? - засмеялся капитан. - Главное на войне что?..
- Бдительность.
- Так. Не догадываешься, зачем комбат прислал меня к вам?.. То-то. Да только вы сами догадались, откуда грозой тянет. А наше дело такое умным делам не мешать. Пора, однако, отходить, товарищ ротный...
Бой с южной стороны как будто приблизился, стал ожесточеннее. И Веселов был доволен, что у него развязаны руки, значит, в любой миг готов помочь родному батальону. По-прежнему настороженно оглядываясь, он просигналил флажками отход.
Вслед за мотострелками танки двинулись к высоте взводными колоннами, готовые развернуться в боевую линию для новой атаки. Владимир Возовиков, Владимир Крохмалюк. Танки шли за солнцем
Танки шли навстречу грозе. Впереди по черному горизонту непрерывно сверкало, далекие удары грома временами перекрывали глухой рокот машин, и сержанту Николаю Сосновскому чудилось, будто рота идет к фронту. Предстояла атака переднего края "противника" с ходу, и на душе сержанта становилось неспокойно. Удастся ли проскочить грозу до развертывания в боевую линию? А если прямо с рубежа атаки - в черную тьму, в сплошные, ревущие струи воды?! Дождь будет заливать приборы наблюдения, затушует мишени, и не то что цели - соседей своих не разглядишь...
Может быть, комбат - он сегодня руководит ротным учением - отложит атаку до конца грозы? Вряд ли!
Волнение сержанта нарастало, но теперь это было то неизбежное перед боем волнение, которое окрыляет человека. И Сосновскому хотелось взлететь над землей вместе с танком. Уверенной силой налились его руки, словно припаянные к теплому металлу откинутой крышки командирского люка, серые глаза спокойно щурились, оглядывая грозный горизонт. Он видел себя как бы со стороны - глазами командиров и друзей, а еще - теми глазами, что памятны лишь ему.
В неполные двадцать лет человеку нельзя не мечтать. Те, кто ждут солдата дома, по ком он грустит порою в минуты тишины, незримо идут за ним ратными дорогами. Ведь ради них поднимают солдата тревоги, ради них он в зной и мороз, в метель и грозу делает свою работу.
"Как тебе служится, мой молчаливый сержант?.."
Это Галка спросила в последнем письме. Спросила с оттенком упрека. Пишет он ей редко и скупо. А есть ли основания писать много и часто? Ну дружили в школе, ходили иногда вместе в кино и на танцы, обменивались книгами... Что еще?
А еще был поцелуй, от которого сладко захолодело в груди Николая. Только было это единственный раз, в минуту прощания... А может, и не было? Иногда человек искренне верит в то, что придумал или видел во сне...
Нет, Николай не строил иллюзий. Школьные увлечения обычно проходят скоро. Невесты, которых парни оставляют, уезжая служить, порой становятся женами других, и Николай не видел, чтобы для кого-то это стало трагедией,
И все-таки Галка ждала его, хотя он ни разу не думал о ней как о своей невесте. Ему это казалось странным, потому что у красивой Галки всегда было много поклонников, которых Николай считал лучше себя. Может, потому-то он и не посмел влюбиться в нее. Наверное, тут есть какой-то слишком взрослый расчет, предосудительный для молодого человека; но таким уж он был, Николай Сосновский, - сын строгого учителя, бывшего гвардейского старшины...
Лицо Галки забываться стало, но голос помнится отчетливо. Он слышит его всякий раз, читая письма девушки или вспоминая их. "...Мне всегда спокойно, если думаю, что ты есть где-то, пусть очень далеко...", "Это очень важно, если у тебя есть товарищ, которого можешь признать судьей собственных поступков. Для меня это ты..."
Странные, тревожащие письма. Чудит Галка, а может, просто помнит, что Николай Сосновский рекомендовал ее в комсомол. Тогда он учился в десятом, она - в восьмом...
"Как тебе служится, мой молчаливый сержант?.." И все-таки радостно за тысячи верст от родного дома, в грозовой степи, услышать, готовясь к атаке, такой негромкий девичий вопрос, словно принесенный ветром. И ощутить на себе внимательный полузабытый взгляд, который удесятеряет силы. Быть может, вот так и приходит любовь - на больших расстояниях, от благодарности за память, за верность, за строчку привета? Ведь и любовь, и радости, и удачи свои человек создает сам. Это, между прочим, любимая фраза командира роты...
Холодная тяжелая капля ударила в щеку, забрызгав глаза. Еще несколько крупных дождинок оставили темные следы на пыльной броне башни - первые вестники ливня, бушующего уже в двух километрах по курсу колонны. Так и есть: командир решил воспользоваться грозой, чтобы внезапно появиться перед траншеями "неприятельского" опорного пункта... Вон как почернело в степи - будто не туча, а ночь надвигается с юга. Одно плохо - ветер и дождь в лицо, значит, наблюдение будет затруднено.
- Ну, ребятки, скучать нынче не придется! - Голос наводчика рядового Коптелова прозвучал в шлемофоне весело и возбужденно,
- Рано возрадовался, - проворчал в ответ механик-водитель младший сержант Сергунин. - Вот закроет щели, куда палить станешь? В белый свет? Ротный за такую "имитацию", между прочим, и двойку может вкатить.
- Ну если мне видимость закроет, то и ротный не много разглядит, беззаботно ответил Коптелов.
- Ротный все разглядит. Я уж о командире взвода не говорю - он рядом.
- Ладно, ты о своей видимости позаботься. А то завезешь нас в какой-нибудь ров - тогда уж точно без головы останемся. Верно, товарищ сержант?
Сосновский промолчал, опускаясь на сиденье и задраивая люк. Он вышел на внешнюю связь - теперь зрительная сигнализация становится ненадежной и в любое время может последовать команда по радио. В наушниках непрерывно трещали грозовые разряды. Настороженно вслушиваясь в них, Николай смотрел в неширокую спину наводчика, пытаясь понять: нравится ему бравада Коптелова или нет? И что кроется за нею: уверенность в себе перед началом трудной боевой работы или, наоборот, - тревога?.. Конечно, есть и тревога, но такая ли уж большая? Не тот стал Коптелов, каким знал его Сосновский в начале совместной службы.
На первой стрельбе в составе экипажа Коптелов потерял ориентировку, а когда с помощью командира все же нашел цель, то с грубой ошибкой определил исходные установки для стрельбы и промазал. Неудача так обескуражила молодого наводчика, что он потерял веру в себя и попросил снова назначить его заряжающим...
Вот тогда и решил Николай проверить: действительно ли каждый строит свои удачи сам? Ведь неудача наводчика была и неудачей командира танка. Тяжело начинать командирскую службу с двойки по огневой подготовке, и в голову невольно закрадывалась мыслишка избавиться от неопытного огневика. Эту мыслишку он прогнал.
Ни упрекать, ни утешать Коптелова Сосновский не стал. На просьбу о перемещении не обратил внимания. А на очередном вождении танков попросил у командира взвода разрешения сесть с Коптеловым в одну из машин на все занятия. В ближних от трассы складках местности расставили замаскированные мишени, чтоб наводчик потренировался в поиске их и определении исходных установок для стрельбы из движущегося танка.
Круг за кругом описывала машина по трассе. Менялись водители, изменялась расстановка мишеней, а Сосновский с Коптеловым продолжали работу... Тот день стоил для них обоих, наверное, десяти хороших танко-стрелковых тренировок. Потом были другие, похожие дни, и не только на специальных занятиях...
В первое время Коптелова раздражало упорство, с каким командир танка начал тренировать его. Не раз жаловался на усталость, прикидывался несообразительным и вообще бесталанным в огневом деле. Потом понял, что сержант не отступится до тех пор, пока наводчик экипажа числится в отстающих. Откуда только сообразительность взялась! Николай лишь усмехался, каждый день открывая в своем подчиненном новые черточки. А тот откровенно напрашивался на похвалу и опять злился, что не слышит ее. Но пришел день, когда Коптелов оказался лучшим в комплексных состязаниях огневиков роты. Первую благодарность объявил ему в тот день командир танка, однако тут же поубавил удовольствие наводчика. "Сегодня наш Коптелов превзошел старослужащих, потому что первый раз в жизни не побоялся перестараться, - с усмешкой сказал Николай. - Просто удивительно, как он на это отважился!"
Видно, сильно тогда взыграло самолюбие Коптелова, если вот уже три месяца он не сдает высоту, на которую подняла его настойчивая требовательность командира. И сегодня Коптелов, конечно, тоже захочет доказать, что не боится перестараться...
А колонна роты уже в движении, перестраивается в предбоевой порядок. И полоса ливня стремительно надвигается - танки взвода на полной скорости врезаются в белесую стену падающей воды, сразу становятся черными и потому едва различимыми для глаз. Ломаный штык молнии втыкается в бугор, кажется, перед самым танком, даже глазам больно от короткого всплеска бешеного огня.
- Ну чем тебе не война, Сергунин! - вырывается возглас у Коптелова. - Коленки не дрожат?
- Ты за своими лучше последи...
- Отставить разговоры, не отвлекаться, - говорит Сосновский, вглядываясь в смутный силуэт командирского танка.
Звонкий от напряжения голос командира вторгается в треск разрядов:
- Я "Гранит", всем - сто, повторяю, всем - сто!..
...Фонтаны огня, дыма и грязи встают перед фронтом роты "противник" встречает танки суматошной стрельбой. Вряд ли она была бы эффективной в реальном бою, эта стрельба наугад. Правда, и танкистам по большей части приходится бить вслепую, но они наступают, им выгодно сближение с "противником" - броня и гусеницы доделывают то, чего не сделал огонь. Почти непрерывно стучит пулемет танка - Коптелов, не ожидая команд, бьет по силуэтам, мелькающим в траншеях и ходах сообщения. Сергунин помогает ему курсовым огнем.
- Не увлекайтесь стрельбой, Сергунин, смотрите в оба за дорогой!
- Смотрю, командир, не тревожьтесь...
За дождем мелькает знакомое очертание противотанкового орудия, зарытого на встречном скате высоты, и уже некогда подавать целеуказания наводчику. Палец - на кнопке управления огневой системой, тревожно вспыхивает красная лампочка, и орудийный ствол стремительно поворачивает на цель.
- Вижу, командир! - докладывает Коптелов. - Да там целый огневой взвод!..
- Водитель, дорожку!
_ Есть, дорожку! - мгновенно отзывается Сергунин, и танк идет, словно по накатанной трассе.
Раз, другой бьет орудие. Слева, из дождя, тоже вырываются огненные сполохи - сосед помогает...
Ливень уже не сплошной, он идет зарядами, и временами изломанная линия роты видна от фланга до фланга. Один из ближних танков отстал, окутанный мерцающим дымным пламенем. А вот и другой остановился на гребне высоты! "Ну зачем его понесло по гребню! Хорошую видимость решил себе обеспечить, а того не учел, что и сам далеко виден. Комбат таких штучек не прощает. Копти теперь небо..."
- Двенадцатый! Не зарывайся! И следи за правым флангом, Двенадцатый! - Это командир роты остерегает лейтенанта, под началом которого действует сержант Сосновский.
Их взвод сильно опередил соседей, а фланг открыт. И на самом фланге - танк Сосновского. Значит, это ему в первую очередь надо поглядывать вправо. Командир роты зря предупреждать не станет.
- Сбавьте обороты, Сергунин! И берегите правый борт.
- Понял, - коротко отозвался механик-водитель,
Легко командовать, когда тебя понимают с полуслова. Сосновский мог теперь непрерывно следить за флангом, зная, что борт будет цел. Как уж умудрялся Сергунин выбирать маршрут, сказать трудно, однако справа машину все время прикрывали складки местности. Это и выручило их.
"Противник" воспользовался очередным зарядом ливня, и его контратакующие танки возникли из дождевой завесы внезапно и близко. Наверное, Николай растерялся бы, не будь он предупрежден о возможной опасности. Но именно потому, что он ждал ее, палец машинально нажал тангенту переключателя радиостанции, и сигнал тревоги улетел в эфир.
Глубоким маневром контратакующие заходили в тыл роте, и Николай вдруг отчетливо понял: рота наверняка не успеет развернуться и перестроить боевой порядок, чтобы успешно отразить удар. Одна минута может решить все, и эту минуту обязан обеспечить роте экипаж сержанта Сосновского, который пока один видит "противника". Решение пришло мгновенно: показать себя "противнику" и ударить первым.
Николай скомандовал механику-водителю поворот на девяносто градусов, на полной скорости обогнул высоту, которая прикрывала танк, и выскочил из-за нее на фланге контратакующих. Коптелов ударил по ближнему танку почти в упор, тут же ударил еще и еще...
Видно, не зря говорят, что дерзость утраивает численность войска в глазах неприятеля. Линия контратакующих, готовая вот-вот перемахнуть некрутой увал и обрушиться на роту с тыла, вдруг приостановила свой грозный бег, нарушилась, орудийные стволы танков обратились к машине Сосновского. Когда же "противник" разглядел за дождем, что перед ним одна-единственная машина, перестроившаяся рота, словно клещами, уже охватывала его фланги...
Вскоре гроза ушла за степные холмы, но танковый гром еще долго не утихал над бездорожьем полигона. Объявили отбой, и командир роты вызвал Сосновского вместе с лейтенантом. Слегка пожурил за то, что поздно обнаружили контратакующие танки, потом хитровато спросил:
- С чего это вы, товарищ Сосновский, бросились в одиночку на два танковых взвода? С испугу, что ли?
- Так точно, товарищ капитан, испугался, что рота может проиграть бой.
Капитан засмеялся:
- Если так, вы правильно испугались. Почаще вот так-то пугайтесь все будет нормально... .
Танки шли за солнцем, и оно словно поджидало их, повиснув над краем степи, - в той стороне, где находился отчий дом Николая Сосновского, где живет красивая девчонка с красивым именем, которая пишет хорошие письма Николаю и хочет знать, как ему служится.
Что ж, она имеет полное право знать это, Николаю Сосновскому служится нормально. Владимир Возовиков, Владимир Крохмалюк. Подарок для командира
Батальон шел степью, оставляя за собой медленно тающие шлейфы пыли и дыма. Каждый оборот гусениц боевой машины уносил лейтенанта все дальше от городка, от маленькой тихой улицы, где в глубине тополиной аллеи прятался белый трехэтажный дом, к которому были прикованы мысли Сизякова. Ему следовало думать сейчас о марше, о близких боях, о своих солдатах, но он, считавший себя сильным человеком, никак не мог дать собственным мыслям нужный ход. Лейтенант прощал себе слабость, потому что в том белом доме среди тополей, в этот утренний час, возможно, раздался первый крик маленького человека, которому он, Александр Сизяков, подарил жизнь.
От скорости гнулись в дугу антенны, раскачивались задранные в небо пушки машин, слепила пыль, а Сизякову снова и снова виделись растерянные глаза жены в больничной приемной, вспоминалось, как долго она не отпускала его руку. Наверное, сейчас она думает, что ее Сашка где-то рядом, ждет, мучается, поминутно хватаясь за телефон, а Сашка укатил в своей БМП и, случись какая беда, ничем не поможет ей. Впервые лейтенант клял судьбу за то, что даже в такое время она не проявила к нему благосклонности. В нем закипела глухая обида на командиров и сослуживцев - никто из них при выезде в поле даже не спросил о его настроении и желаниях. Хотя бы из вежливости предложили задержаться - ведь он все равно не отстал бы от своего взвода.
В парке боевых машин во время сбора Александр Сизяков был зол и одновременно безразличен к происходящему. Когда ему доложили, что в одной из машин нет защитных комплектов, он сначала махнул рукой, а потом вдруг взорвался и накричал на командира экипажа. Сержант побелел, но Сизяков даже не взглянул на него, не стал слушать объяснений и, не отдав никаких распоряжений, забрался в свою машину. Защитные комплекты принесли, когда уже загудели двигатели. Сизякову доложили об этом, и он опять лишь отмахнулся. Начавшееся учение не вызывало в нем привычного волнения, не сулило радостей и успехов. Для этого следовало целиком отдаться делу, а лейтенант Сизяков был слишком захвачен личными переживаниями. Если бы выезд в поле оттянулся хоть на день!
Рядом, высунувшись из люка, покачивался старший лейтенант Владимир Левшин - заместитель командира роты по политической части. В экипаже Сизякова отсутствовал наводчик-оператор, и перед маршем Левшин с улыбкой предложил свои услуги:
- Работа несложная - справлюсь. Да и свою сподручнее выполнять, находясь в экипаже. Принимаешь, командир?
Сизяков только плечами пожал. Заместитель по политчасти - начальник для взводного, чего тут спрашивать? Шуток он сегодня не принимал. После того как Александр распек сержанта, в серый глазах Левшина пропала всегдашняя улыбчивость. И на марше он все время хмурился, наблюдая за командиром взвода, однако Александру сейчас было все разно, какими глазами смотрит на него замполит.
Левшина немножко злило вызывающее безразличие Сизякова ко всему вокруг, прерываемое нервическими вспышками. Он не хотел и не мог снисходительно отнестись к товарищу, которого первое жизненное осложнение выбило из колеи. Но Левшин, несмотря на свою молодость, уже постоянно чувствовал себя политработником, и ни один человек в мире не догадался бы сейчас о его злости. Потому что ответить вызовом на вызов значило только натянуть отношения и окончательно испортить настроение лейтенанту. А между тем учение всегда требует от людей спайки, взаимопонимания, боевого настроя. К тому же сегодняшнее состояние лейтенанта можно было отчасти понять.
Левшин и сам некоторое время командовал взводом, Он ценил в Сизякове энергию, решительность, властность, опирающуюся на крепкие военные знания и молодой задор. Но Левшин знал и слабость товарища. Когда что-либо не ладилось, когда случалась неприятность, выдержка нередко изменяла лейтенанту. Его энергия переходила в суетливость, решительность - в заносчивость, а командирская властность граничила с грубостью. Так что сегодняшний срыв не был случайным. Неумение лейтенанта владеть своими чувствами можно было отнести на счет молодости, но заместитель по политчасти хорошо знал: всякая слабость в человеке, если он с нею вовремя не справится, может укорениться, стать чертой характера. А ведь командир не вправе переносить в сферу служебных отношений свои душевные неурядицы. Если он будет в зависимости от настроения давать подчиненным оценки, поощрять их и наказывать, ему никогда не завоевать авторитета и уважения. Малейшая его необъективность, а тем более несправедливость даже к одному человеку способна ранить многих. Вот и сегодня: сорвал Сизяков свое плохое настроение на сержанте - все мотострелки взвода угрюмоваты и апатичны.
Левшин и раньше задумывался о том, как научить лейтенанта владеть собой. Присматриваясь к Сизякову, он убедился, что Александру недостает глубокого внимания к солдатам и сержантам, теплоты во взаимоотношениях с ними, которую командир может и не проявлять внешне, но которую обязан поддерживать в себе. Сизяков не меньше других офицеров гордился достижениями своего взвода и огорчался его неудачами. Но при всем том солдаты и сержанты были для него только подчиненными, которые должны исполнять его волю, и не более. Он словно забывал, что имеет дело с живыми людьми, способными запоминать плохое и хорошее, что-то одобрять в душе и что-то порицать, испытывать обиду и благодарность, любовь, сочувствие и неприязнь, что они оценивают поступки начальника, составляя свое мнение о нем. Командир, глубоко уважающий подчиненных, никогда не забывает об этом, Он заботлив в своей требовательности, справедлив в оценке людей. Он взвешивает каждое слово, которое обращает к ним, каждый поступок, который совершает. Воспитывая подчиненных, он воспитывает и себя, ибо без этого его рост немыслим. Такой командир бывает любим как отец, если даже подчиненные - его ровесники.
Левшину не раз хотелось откровенно потолковать с Сизяковым, но разговор откладывался. Заместитель по политчасти искал нужных слов и повода для беседы, представляя себе всю ее сложность. Нужны были обстоятельства, которые заставили бы лейтенанта Сизякова понять: между ним и его взводом существуют связи более глубокие и сложные, чем он их себе представляет. И связи эти важно беречь, всячески укреплять, а не разрушать в порыве минутной вспышки. Сегодня Левшину казалось: подходящее время настало и надо лишь помочь обстоятельствам...
Равнина сменилась холмами. Гуще и чаще пошли березовые перелески. Длинное стальное тело батальона разламывалось на ротные колонны, и они расползались, дробились на взводные, рассредоточиваясь по опушкам полян. Гул двигателей сменили птичьи концерты. Левшин встал во весь рост на броне, осмотрелся, и глаза его словно оттаяли. Солнце уже поднялось над перелесками, и ковер весеннего разнотравья сверкал росой и цветами. Цвели мята, кукушкины слезки, медуница, и свежайший березовый воздух пахнул всеми ароматами сибирской лесостепи.
- В такое утро, - весело сказал Левшин, - родятся счастливые.
Сизяков молча спрыгнул на землю и направился к БМП командира роты. Он не замечал, что некоторые солдаты вылезли из машин без команды, что один из водителей закуривает, высунувшись из открытого люка. Левшин опять нахмурился, быстро догнал командира взвода.
- Вот что, Александр, - негромко заговорил он. - Ты мне сегодня не нравишься.
Левшин досадливо поморщился.
- Пойми, требует этого чувство справедливости. Ты обидел подчиненного, причем совершенно несправедливо. Ведь комплекты были вынуты из танка по приказанию старшины.
- Теперь знаю.
- Надо было раньше знать. Стеценко - сержант дисциплинированный и честный, а ты даже выслушать его не захотел. Грубость способна и хорошего человека сделать плохим, а недисциплинированному дает повод для пререканий.
Сизяков промолчал, и старший лейтенант, улыбнувшись, добавил:
- Тебе-то теперь надо почаще размышлять над педагогикой, товарищ папаша! - И он шутливо толкнул лейтенанта в плечо.
- Какой я папаша? - огрызнулся Сизяков. - У меня жена рожает, а я мотаюсь черт знает где.
Заместитель по политчасти осторожно взял собеседника за локоть.
- Ты, Александр, хороший муж, а это значит почти то же, что хороший мужчина. Но ты зря думаешь, будто один на этом свете озабочен своим ребенком. Твои заботы ему еще потребуются, но сейчас ему нужны руки доктора.
Старший лейтенант несколько секунд шел рядом молча, отводя росяные ветви, потом, улыбаясь, заговорил:
- Когда моя Алка собралась подарить мне дочь, я стоял в карауле. До госпиталя - полсотни километров. Как назло, "санитарка" забарахлила. Все женщины в доме всполошились. Позвонили командиру - он немедленно вызвал свою машину и сам возглавил "операцию" по отправке. Естественно, все прошло блестяще. А у тебя куда проще обстоит дело...
Он вдруг загородил дорогу Сизякову и потребовал:
- Да перестань ты киснуть! Не на повивальную бабку жену оставил все будет в порядке, тебе говорят... Придет время - спросит сын или дочь: "Папа, а что ты делал в день моего рождения?" И вспомнишь: бездарно руководил взводом на учениях.
Сизяков засмеялся.
- Ну вот, теперь тебе можно являться перед командиром. Мне тоже пора браться за дело. - И старший лейтенант быстро направился к ближним машинам.
Выслушав распоряжения командира роты, Александр старался сосредоточиться на предстоящей задаче, однако никак не мог погрузиться в привычную атмосферу дел и забот. Внешне он овладел собой, но в нем по-прежнему сидел накаленный уголек беспокойства, жег и раздражал, мешал думать, толково руководить подчиненными. Не глядя на своего заместителя сержанта Стеценко, он сухо и кратко отдал ему распоряжения по охране и обороне позиции взвода и, хотя еще оставалось время, направился к пункту сбора для офицеров батальона. Предстояла поездка на рекогносцировку.
Сержанта Стеценко заместитель командира роты по политчасти застал за проверкой вооружения.
- Обиделись на командира? - спросил Левшин.
Сержант вспыхнул:
- Что вы, товарищ старший лейтенант! На строгость не обижаются.
- Вот и правильно.
Левшин, щурясь, оглядывал подошедших мотострелков. Улыбка у него открытая, лучистая и чуть-чуть заговорщическая. Смотришь на него, и кажется - он знает про тебя такое, о чем ты сам лишь догадываешься. На его улыбку невозможно отвечать хмурым взглядом и недоверчивостью, хотя никогда не угадаешь, что за ней скрыто. Вот как теперь.
- Чего расцвели? - неожиданно сердито спросил Левшин. - Думаете, я любуюсь вашим видом? Ничуть. От ваших расстегнутых воротничков и кое-как затянутых ремней мне грустно.
Солдаты смущенно начали заправляться.
- Отлично. А теперь у нас деликатная беседа... Командир ваш в некотором роде именинник. Если не сегодня, так завтра будет им наверняка.
- Знаем, - вновь заулыбались солдаты.
- И я подумал, - продолжал старший лейтенант, - что имениннику подарок полагается.
Солдаты молча переглянулись. Ответил за всех комсомольский групорг взвода:
- Да где мы его возьмем в поле? Вот вернемся, тогда...
- Я знаю, - неожиданно заявил сержант Стеценко. - Я знаю, какой подарок самый хороший для командира. Бери, комсорг, боевой листок и записывай наши обязательства на учение...
В продолжение этого двухминутного собрания старший лейтенант не проронил ни слова. Его вмешательство не требовалось. Он лишь одобрительно улыбался солдатам и сержантам, и глаза его, казалось, говорили: "Я же знал, чего вы хотите. Я знаю, что и дальше окажетесь молодцами".
А когда мотострелки единогласно утвердили решение, заместитель по политчасти, построжав, сказал:
- Теперь за дело. Ваш вызов на соревнование я передам второму взводу. На прошлых учениях он всех побил. Сегодня - ваша очередь.
...Комбат запоздал. Оказалось, он объехал район батальона и вышел из машины, явно не расположенный к мирной беседе.
- Небось, думаете, неорганизованный у вас начальник - позже всех прибыл. А пришлось кое-чьи прорехи штопать. Я недоволен службой в некоторых взводах и ротах...
Взгляд его задержался на лейтенанте Сизякове, и впервые с начала учений Александр ощутил беспокойство за свой взвод, ответственность за его действия и почувствовал, что краснеет. Он ждал резкого выговора, ибо вспомнил множество недоработок, но случилось неожиданное.
- Только вторая рота порадовала, - сказал комбат. - Особенно взвод Сизякова. Люди веселые, подтянутые, смотреть приятно. Машины замаскировали лучше всех и быстрее всех. Уже наполовину отрыты щели для укрытия экипажей, составляются огневые карточки, наблюдение и охрана организованы отлично. Каждый знает свою задачу назубок чувствуется, командир взвода хорошо поработал. Пойдет дело так же пятерка обеспечена...
Вот теперь Александр действительно покраснел.
"Стеценко... Конечно, похвала комбата по праву принадлежит сержанту Стеценко. Другой бы после той незаслуженной грубости на все рукой махнул, а он ни в чем не изменил себе, мой верный заместитель". Лейтенант знал достоинства своего воспитанника, ценил его и теперь мучился вопросом: как случилось, что, не разобравшись и не задумываясь, буквально наорал на Стеценко там, в парке? Ему стала понятна справедливость слов Левшина. Перед сержантом надо извиниться, это не ущемит его командирского авторитета и самолюбия. Скорее, наоборот. Разве его заместитель не доказал еще раз, что заслуживает лучшего к себе отношения?..
В прокаленных солнцем гимнастерках, с обожженными лицами, немного усталые, офицеры батальона сходили с машины. День клонился к закату, в березовых рощах стояла теплая успокаивающая тишина. Комбат обещал Сизякову связаться с дежурным и попросить его выяснить - не прибыло ли их полку? Пока ждали сеанса связи, Александр направился в свой взвод. Теперь в нем жило и другое нетерпение: увидеть своими глазами, как без него поработали подчиненные.
В машинах оказались только дежурные наблюдатели, остальных заместитель командира роты по политчасти собрал для беседы. Негромкий голос Левшина доносился из глубины рощи. Туда-то и пошел лейтенант, удовлетворенный осмотром позиции взвода. Левшин обернулся на звук шагов и, продолжая беседу, вынул из кармана заклеенный конверт без надписи, протянул Сизякову. Тот глянул удивленно.
- Машина соседей ходила в город, - пояснил Левшин. - Мы ее, понятно, задержали и попросили завернуть к белому дому в тополином саду. - Он ободряюще улыбнулся.
Лейтенант отошел за деревья, вскрыл конверт. Сначала взгляд схватывал на бумаге только самые важные слова: "...Счастлива... сын... вылитый ты..." Потом читал по порядку: "...Спасибо за цветы. Таких здесь не было ни у кого. Настоящие, лесные, и так много. Ты, наверное, рвал их целый день. Не сердись - я поделилась ими с соседками, они такие же счастливые - и цветов хватило на всех..."
Про цветы Александр ничего не понял. "Какая-то ошибка вышла..." Он смущенно оглянулся.
Поляна близ машин словно поблекла. Утром на ней состязались фиолетовые, синие, желтые, сиреневые краски, единодушно уступив первенство красно-оранжевому пламени ранних жарков. Сейчас их почти не осталось. Один человек и за час не смог бы так опустошить поляну. Тут, без сомнения, поработал целый взвод.
Александр представил, как эти цветы полыхают среди белизны палаты, как их весенний, живой, теплый свет ложится на бледное, измученное, счастливое лицо жены, и в тот же миг захлестнула буйная, неудержимая радость. Сын! У него есть сын!..
Лейтенант Сизяков не мог пуститься в пляс. Он был командиром, а в десяти шагах сидели его подчиненные. Он только прислушался к себе самому, прислушался к разговору солдат с заместителем по политчасти. И в том, как он прислушался, ему внезапно открылось новое, незнакомое прежде отношение к своему взводу. Особенная, мужская любовь, которую он уже испытывал к маленькому, еще ни разу не виденному им человеку, с первого мгновения перешла и на солдат. Может быть, чувство благодарности им за внимание, такое неожиданное для него, заставило Александра в одну минуту понять нечто важное. У него, молодого лейтенанта, были и взрослые сыновья. Очень разные, временами трудные и неожиданные в своих характерах. Но такие, что не подведут ни в воде, ни в огне. Сейчас он знал: какие бы сложные минуты ему ни пришлось пережить, он никогда больше не позволит себе той хляби, что одолевала его утром.
Подошел Левшин, понимающе улыбаясь, глянул в лицо Сизякова. Тот лишь молча и сильно пожал руку товарищу. Через полчаса они снова сидели в одной машине. Время от времени посматривая на сосредоточенную, крепкую фигуру Сизякова, заместитель командира роты по политчасти все больше убеждался, что сомневаться в успехе близкого боя у него нет оснований. Владимир Возовиков, Владимир Крохмалюк. Соперники
Второй час танки трясло на ухабах. Качались по сторонам редкие бугры, покрытые свалявшейся, жесткой от мороза травой, качались редкие озяблые кустики, и низкое тусклое небо тоже качалось - медленно и тяжело. Траки машины рвали серый лед в колеях, и лейтенанту Тухватуллину в гуле мотора чудился сердитый треск. Было холодно, неуютно от бесснежья в столь позднюю пору и тревожно. Командир разведдозора молчит с самого начала марша, а рубеж вероятной встречи с "противником" уже близок, и такое молчание не к добру. Руководит ротным тактическим учением сам комбат майор Фисун, а у него на маршах ковровых дорожек не жди. И если пока ни одной каверзы не подстроил, значит, бдительность усыпляет.
Тухватуллин заерзал в люке, оглянулся, словно боялся, что с его ротой уже случилось недоброе. Вид колонны, изогнувшей на повороте стальное длинное тело, успокоил. С такой силой, да опростоволоситься!..
До чего несхожа пестрая расцветка карты с однотонной войлочной окраской декабрьской степи! И попробуй угадать, где тебе могут устроить ловушку! Там ли, где маршрут роты встречается с речной излучиной, или дальше, у самого рубежа вероятной встречи с "противником"... Знает майор Фисун, где назначить рубеж. Как будто нарочно сошлись тут холмы, оголив округу, да так и остались овальной грядой посередь степи. Готовая крепость. Скаты холмов - надежней железобетонных стен. Распадки - гигантские амбразуры, направленные во все стороны. Они же - лучшие пути для внезапных контратак... Кому достанется эта крепость?..
- Скорость! - коротко бросает Тухватуллин в эфир. - Скорость!
Оглушает железный ливень траков, стонет мерзлая земля, к самой башне пригибается антенна, лицо дубеет от резкого ветра, а все кажется - скорость мала. Знает лейтенант Тухватуллин: "противник" сейчас так же рвется к этой гряде.
"Противник"... Давний друг и вечный соперник Тухватуллина лейтенант Сашка Ершов.
До сих пор звезда удачи дарила им свои лучи поровну, за единственным, кажется, исключением... Впервые она сверкнула Ершову через месяц их службы в одном батальоне, после строевого смотра. Собрав офицеров прямо на плацу, майор Фисун хитровато оглядел Тухватуллина.
- Что же вы, лейтенант, так плохо людей своих подготовили, а? О-пять Ершов нынче обставил...
Голос майора звучал почти ласково, однако лейтенант покраснел. Больше всего задело его словечко "о-пять". Почему "опять"? Быть может, Сашка расхвастал, как еще в училище, во время последней, а потому особо жаркой спортивной баталии между курсантами выпускных рот он изрядно отдубасил Асхата Тухватуллина на боксерском ринге? Было обидно, хотелось напомнить комбату, что во взводе Тухватуллина собралась сплошь зеленая молодежь. Да разве комбат сам не знал!..
И долго потом не мог одолеть Асхат затаенную обиду на Александра Ершова, даже стороной обходил его. Но и работал же в те дни - даже по ночам тренировки снились! Стрельба из танков близилась. Пушки - они-то скажут во весь голос, кто чего стоит!
И пушки заговорили...
Отправляя тогда экипажи взвода на огневой рубеж, он забыл и тщеславие, и ревность к возможному успеху соседа - была лишь страстная надежда увидеть грозными бойцами солдат, которых учил сам.
И разрывы снарядов вспыхивали праздничным фейерверком, а пулеметы танков выстукивали веселящие, лихие мелодии - наводчики взвода стреляли отлично. Вот тебе и зеленая молодежь!.. Снова хитровато щурились глаза комбата, только теперь обращены они были на Ершова.
- Ай-яй-яй! Что же это, то-варищ Ершов? Опять Тухватуллин тебя побил.
И радостно было Асхату совсем не от похвалы - радостно было, что зря подозревал Сашку в хвастовстве. Такая уж манера у майора Фисуна подзадоривать подчиненных словечком "о-пять"...
Вечером, после службы, специально дождался Ершова, чтобы вместе идти в общежитие, и тот по дороге предложил:
- Слушай, перебирайся ко мне. Комната двухместная, а сосед мой съехал вчера.
Тухватуллин схватил Александра в охапку,
- Шайтан рыжий! Почему молчал до сих пор? Бежим, а то подселят кого-нибудь...
С того дня они стали друзьями. И соперниками, каких еще не было в полку. Сначала над ними посмеивались, но шуточки смолкли, когда их взводы одним приказом были объявлены отличными, а комбат певучим своим украинским тенорком журил других лейтенантов:
- Ш-шо ж вы, хлопцы, терпите, а? О-пять Тухватуллин с Ершовым вас всех поколотили...
Нынешней осенью уехал учиться в академию командир Ершова, и Александр стал врио комроты. Через неделю в длительную командировку уехал и ротный командир Тухватуллина. Опять лейтенанты сравнялись. Поговаривают, будто Фисун все подстроил - посмотреть хочет, кто же из двух его любимчиков лучше справится с ротой. Может, и правда. Один из них должен заступить на место офицера, уехавшего в академию. Видно, нынешнее учение все и решит. Где, как не в поле, во встречном бою, до конца раскроет себя командир!..
Суров комбат в последние дни с лейтенантами. Редко скажет насмешливое словцо, смотрит холодно, и в голосе не слышно веселого добродушия. Есть тому причина. Второй месяц поговаривают в батальоне, будто пробежала между друзьями черная кошка. А что за "кошка", всем вроде понятно: вакантную должность не поделили. Выходит, все их соперничество - только из-за карьеры. В двадцать три-то года! То-то комбат не спешит с аттестацией, приглядывается, устраивает им одну проверку за другой,
От людей не скроешь ни дружбы, ни ссоры. Но разве объяснишь людям, отчего в последние дни возникла неприязнь у Асхата к Саше Ершову? Нет, не объяснишь вслух, почему не бежишь, как прежде, поздравить его с успехом или подразнить за неудачу, не заглядываешь к нему в роту по поводу и без повода, не устраиваешь совместных собраний своих и его танкистов и в кинозале садишься в другой ряд, а в столовой - за другой столик. Люди думают, из-за вакансии, а у этой "вакансии" серые глаза и целое облако кудрей...
Сколько девушек было на шефском вечере, куда они с Сашкой привели своих отличников, а вот надо же - обоим приглянулась сероглазая, пышноволосая активистка. Наверное, была слишком заметной - пришедших в заводской клуб танкистов и встречала, и приветствовала со сцены, и модные танцы показывала. Сколько улыбок она раздарила в тот вечер, но чудилось Асхату - ему доставалось больше всех, и каждая со значением. Он тогда совсем упустил из виду, что ее особенные улыбки и многозначительные взгляды могли предназначаться тому, который повсюду находился рядом с ним.
Миражи рассеялись, когда Александр решительно, через весь зал направился прямо к той самой девушке с явным намерением пригласить на танец. Вначале Асхат рассердился на друга, который перебегал ему дорогу, но тут же увидел, как девушка сама пошла навстречу Ершову, первая заговорила, и Александр, улыбаясь, сказал что-то в ответ, отчего она вся засветилась.
Уйти бы Асхату в ту минуту, но, видимо, заговорила привычка к соперничеству. Или самолюбие? Ведь если девушка предпочитает тебе другого, обязательно возникает болезненное, честолюбивое чувство, и хочется доказать, что ты не так уж плох. Ну и доказывал бы - разве мало девчат вокруг...
Нет, тут не только самолюбие говорило. Асхат смотрел на девушку, танцующую с его другом, и ему казалось, он давным-давно где-то видел ее, искал, нашел, а она не узнает. Но стоит подойти поближе, перемолвиться словом - она тоже вспомнит его, и все пойдет по-другому. А Сашка, видно, просто ее добрый знакомый, он ведь тоже устраивал этот вечер, значит, встречались раньше.
Ершов оглянулся. Асхат не успел отвести глаз...
Минутой позже Ершов тормошил друга:
- Чего как бирюк смотришь? И солдаты твои к стеночкам жмутся по примеру командира. Вон сколько девчонок скучает! Знал бы, всю нашу роту привел... Леночка! - позвал он девушку, присоединившуюся к подружкам. - В твоем доме непорядок - я скучающего лейтенанта обнаружил.
Та всплеснула руками.
- Не может быть! Девушки, ну-ка возьмите его в оборот!
- А ты пример покажи. - И Александр подтолкнул Тухватуллина к Леночке...
Они танцевали. И говорили весело о пустяках, как говорят давние знакомые. И душа Асхата оттаивала, рождалась веселая решимость не уступать больше эту девушку Сашке Ершову. Внезапно он перехватил взгляд Лены, брошенный на Александра, танцующего с другой, и сквозь веселье по лицу ее скользнуло выражение ревнивого беспокойства. В следующий миг Лена смеялась шутке Асхата, но он заметил уже всю деланность ее веселья...
Ершов вернулся домой заполночь. Топтался по комнате, потом ворочался в постели, вставал и выходил курить. Наверное, поговорить хотелось, но Тухватуллин упорно притворялся спящим. Завтра воскресенье, и наговориться можно вволю. Однако разговора не вышло Александр с утра заторопился в город: "Дельце есть неотложное..." Асхат усмехнулся, однако подумал, что без объяснений, пожалуй, лучше. И чуточку грустно было, что вот так кончается их дружба. Обзаведется Сашка женой, и даже в гости к нему не пойдешь, потому что обоим тогда будет тяжело и неловко. Вечером долго не засыпал, все ждал Александра, но так и уснул, не дождавшись. Было это под утро.
Разбудил его грохот упавшего стула. Было уже светло. Александр, невыспавшийся, сердитый, торопливо собирался на службу, и Тухватуллин насмешливо следил из постели за его метаниями по комнате. Спешить Асхату было некуда - он работал в воскресенье, и понедельник становился его выходным. На пороге Ершов задержался и, как бы вспомнив о малозначащем, спросил:
- Да! Ты танкострелковую с ходу по движущимся уже провел?
- Провел.
- Одолжи конспект. Занятие, конечно, ерундовое, но сам знаешь, для формы с конспектом положено.
- А если проверят?
- Чепуха! Я сам в роте нынче начальник.
- Ну гляди...
Ершов торопливо схватил со стола конспект Тухватуллина и выбежал за дверь.
Вечером заглянул комбат. Повел околичные разговоры о жизни, перебирал книги на полке, хвалил заезжий драмтеатр, исподволь допытываясь у лейтенантов мнения об актерах, искренне огорчился, что на лучших спектаклях они "не сумели" побывать.
Лейтенанты сидели скучные, ожидая главного разговора. У Фисуна всегда так: сначала - о мелочах, потом - о главном. С некоторым облегчением встали, чтобы проводить комбата, а он с порога вдруг начал хвалить их:
- До чего же вы у меня оба хорошие! Просто молодцы. Живете ведь как дружно. Комната - на двоих! Шкаф - на двоих! Стол - на двоих! Даже конспект - и тот на двоих!
Лейтенанты готовы были сквозь землю провалиться, а комбат уже задавал свои "ласковые" вопросы:
- И давно это у вас?.. А, Тухватуллин?
- Первый раз, товарищ майор, - буркнул обескураженный Ершов.
- Вы помолчите. Я видел конспект Тухватуллина - с него и спрос.
- Он правду сказал.
- Поверю. Значит, в первый раз. Стало быть, начало положено. Так, ребятки, или не так?.. Ай-яй-яй, Тухватуллин! Да ведь стоит только палец в рот сунуть. Сегодня конспект ему уступил. Завтра - зарплату. Послезавтра - девушку. Вы, чего доброго, и а соревновании начнете ему уступать по дружбе!..
Все вовремя делает комбат Фисун. Он и ушел тогда, когда лейтенантам показалось, что вот-вот сгорят от стыда.
- Достукался? - зло спросил Асхат, когда за майором закрылась дверь.
- Чего достукался? - взорвался Ершов. - Из-за тебя все!
- Ну и ну!
- Ты не нукай! В самом деле, чей конспект? Я, положим, такой-разэтакий, - признаю критику! А ты-то! Обязан был удержать товарища от дурного поступка или нет?..
- Не ерничай! - сердито прервал Асхат. И неожиданно для себя спросил: - Свадьба-то когда?
- Какая еще свадьба? - нахмурился Ершов.
Асхат вопросительно глянул на друга. Неужели он действительно не понимает? Не понимает, что Асхат Тухватуллин уступил ему свой конспект только из боязни - как бы Сашка не подумал, будто Асхат Тухватуллин отказал из-за девушки?..
Наверное, нельзя так откровенно смотреть в глаза человеку, с которым больше года жил в одной комнате. Уж теперь-то Сашка понял все. На лице его мелькнула растерянность, потом, овладев собой, он криво улыбнулся:
- Ты про Лену, что ли?.. Если влюбился - зря. Могу уступить. Только знаешь, она...
Взгляд Асхата остановил Ершова. "Зачем ты это говоришь мне? Какое ты имеешь право говорить так о ней?"
- Ты лжешь, Сашка!
Наверное, Асхату стало бы легче, взорвись Сашка, накричи, обругай Асхата. Но Сашка устало махнул рукой, сел на койку и начал раздеваться, позевывая...
С того-то дня и стали замечать в батальоне, как холодеют отношения между друзьями-соперниками. И думают - из-за вакансии. Комбат тоже думает. Может, потому-то и тревожно Тухватуллину на нынешнем учении и нет прежнего желания отдаться борьбе, любой ценой вырвать победу.
Резкий торопливый голос командира разведдозора заставил Тухватуллина вздрогнуть.
Минное поле...
Так вот он, первый сюрприз! Первый... Смотря какое поле, - может, другого не потребуется.
Танк вылетел на приземистый увал, и Тухватуллин увидел на горизонте серую гряду высот, манящую и грозную. Она уже так близка! И так далека теперь, когда между нею и танками роты легла полоса земли, нашпигованная взрывчаткой. Дозор стоял, развернувшись в линию вдоль минного поля, и двое саперов уже двигались по краю его - искали проход. "Напрасно стараются, - подумал Тухватуллин. - Лучше бы сразу попробовали определить глубину..." Он не случайно ждал ловушку именно здесь - между речной излучиной и заболоченными пойменными озерами. Река и озера покрыты непрочным льдом, пытаться форсировать их слишком хлопотное занятие. Потеряешь время. К тому же на минные поля можно напороться и на другом берегу...
Значит, разминировать? Время. Оно дорожало с каждым мгновением. Оттого, что он воочию видел теперь гряду, ощущение угрозы становилось мучительным, и оно не пропадет, пока эта естественная преграда не останется в тылу роты. Надо что-то придумать, надо найти выход, пока танки еще движутся. В движении всегда лучше думается, а там, у минного поля, размышлять будет некогда - там надо действовать сразу...
"Прямо пойдешь - себя потерять, направо пойдешь - коня потерять, налево пойдешь - женату быть... Шайтан чертов! О чем думаешь? Он тебя оженит, комбат Фисун, он тебя оженит!.."
Тухватуллин снова оглянулся на свою роту. Она переваливала увал, и по гребню его, дымя и разбрасывая комья мерзлого суглинка, ползла замыкающая машина - приземистый танковый тягач...
"Прямо пойдешь - себя потерять... Зачем себя? Себя нельзя терять, уж если терять, так наименьшее".
Танк остановился, и Тухватуллин, упершись руками в край люка, выбросил тело наружу, жестом остановил подбежавшего командира разведдозора: молчи, мол, сам все вижу! Нетерпеливо сделал знак механику-водителю подошедшего следом танка: "Глуши!" Крикнул:
- Передайте - тягач в голову колонны!.. Живо снимайте с трех танков бревна и вяжите плотиком!..
В глазах молодого взводного мелькнуло удивление, но он быстро передал распоряжение, и танкисты начали выскакивать из люков, торопливо снимать крепления бревен.
Еще ни разу Тухватуллину не приходилось пользоваться этими бревнами, что служат для повышения проходимости танков, хотя случалось попадать и в гиблые болота. Даже подумывал - они лишний, никчемный груз на машинах. А вот пригодились. И совсем не так, как он предполагал...
- Связали?.. Грузите на мой танк. Кузавинис! - позвал он механика-водителя.
Из люка высунулась голова в ребристом шлеме, серые глаза внимательно глянули на командира.
- Двигайтесь вслед за тягачом, станете в двух метрах от его кормы...
Тягач, скрежеща гусеницами, уже обходил колонну, и Тухватуллин поднял руку, привлекая внимание механика-водителя, потом побежал впереди, указывая путь. Он остановил машину перед самым указателем минного поля, подозвал танкистов и объяснил задачу: закрепить связанные бревна между машинами - так, чтобы одним торцом они упирались в башню танка, другим - в рубку тягача.
- Тягач становится тралом, и толкать его будет танк, вы поняли?..
Командир дозора от удивления сбил шлемофон на затылок.
- Вот это конструкция! Сколько служу - не видывал.
Тухватуллин усмехнулся: послужи, мол, хотя бы с мое - два года...
Тягач был неуклюжим и слишком дорогим тралом, но что делать, если нет другого? Лучше потерять тягач, чем потерять целую роту, а он наверняка потеряет ее, если "противник" успеет захватить гряду. Только выдержат ли бревна - толкать тягач придется не по асфальту. Уперев "плотик" торцом в башню танка, танкисты поддерживали другой его конец на весу, тягач осторожно пятился. Бревна глухо стукнули в его рубку, танк качнулся.
Выдержат!
Солдаты захлестывали концы стальных тросиков, опутавших бревна, за скобы на броне, затягивали узлы, Между машинами повис бревенчатый мостик, и один из танкистов пробежал по нему, попрыгал на середине, пробуя надежность.
- Саперы, в танк! - распорядился Тухватуллин. - Водитель тягача, выключайте передачу и вылезайте из машины. Живо!
- Товарищ лейтенант, может, я за рычагами останусь? Буду по колее направлять - Кузавинису все легче.
Тухватуллин нахмурился.
- Товарищ Ковалев, у нас учение, а не игра в войну. Вы что, забыли о противоднищевых минах? Они взрываются как раз под сиденьем водителя.
- Волков бояться...
- Прекратить разговоры! К машине!
Серые глаза Кузавиниса смотрели на командира с выражением спокойного ожидания. А ведь волнуется, наверное, не меньше самого Тухватуллина. Шутка ли - толкать по мерзлым кочкам многотонную махину. Один неосторожный рывок - и хрустнут бревна, как спички, или вырвутся из петель - начинай все сначала.
- Двигайтесь, Донатас! - назвал лейтенант механика-водителя по имени, и тот, прежде чем закрыть люк, улыбнулся: все, мол, будет в порядке, товарищ лейтенант, - не такие дела делали с вами...
Тухватуллин смотрел, как напрягались гусеничные ленты танка, и, казалось, слышал в нарастающем реве двигателя жалобный хруст дерева, но танк двинулся с места плавно, и так же плавно сдвинулся тягач. Молодец, Кузавинис!..
Взрыв прогремел сразу, едва первый трак тягача ступил на край минного поля. Он был негромок, взрыв условной мины, но Тухватуллин заметил, как вздрогнули стоящие рядом танкисты.
- Одна гусеница долой, - произнес кто-то.
Да, гусеница долой, но у тягача оставались катки, они по-прежнему давили мерзлый суглинок, прокладывая безопасную колею для танка.
Еще вспышка - и брызги мерзлой земли... Еще... Танк с "тралом" удалялся, и земля под гусеницами теперь помалкивала.
- Все!..
Из седой придорожной травы прыгнула черная, длиннохвостая кобра, и на броне тягача, как раз против отделения управления, блеснула сухая, гремучая молния.
- Видели, Ковалев? - спросил лейтенант. - Такая прыгающая штука хуже фугаса.
Танк-тральщик был уже далеко, и сержант-сапер доложил по радио: минное поле кончилось,
- По местам! - распорядился Тухватуллин. - И передайте всем механикам-водителям: если кто-нибудь съедет за протраленную колею хоть на сантиметр - выведу из строя и оставлю загорать здесь до конца учения.
Когда заминированная полоса осталась позади, Тухватуллин посмотрел на часы. Рота потеряла двадцать минут...
Сколько же идущий навстречу "противник" потратит на переправу через реку?.. А переправа ему предстоит, ведь река огибает гряду с той стороны, и мосты, разумеется, давно разрушены. Руководитель учения непременно об этом напомнит Ершову...
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги