Сириус

VI

В начале войны в России не было «внутренней политики». Появилась по прошествии трех месяцев.

— Началось с сапог, — уверял князь Андроников.

— Приезжает Михаил Владимирович Родзянко в Ставку верховного главнокомандующего, а зачем — одному Богу известно. Казалось бы, нечего ему там делать. Но узнает, что в армии нехватка сапог. Сразу же — в позу Минина и Пожарского: «Заложим жен и детей! Сколько надо?» — «Четыре миллиона пар».

Плевое дело! Чтобы у стовосьмидесятимиллионного народа не нашлось четырех миллионов пар?! Надо только, чтобы ваше высочество письменно подтвердили, что такое количество действительно требуется. Ну, верховный дал такую бумагу, и Михаил Владимирович с нею — в Петроград. Приходит к министру внутренних дел и просит разрешения на созыв съезда общественных организаций для производства сапог. Эта публика даже сапог не может сшить без конференций. А Маклаков ему — атанде’с. Я, говорит, не могу вам дать такого разрешения, это будет всемирным признанием неполадок в снабжении армии. А, кроме того, вы под видом сапог начнете революцию делать.

Ах так?!. С этого и пошло.

Другая версия принадлежала министру внутренних дел Маклакову. Главным виновным был у него Гучков. Этот хромой бес оппозиции при первых же выстрелах на границе надел на рукав повязку с красным крестом и появился на театре военных действий. В журналах фотографии: «А. И. Гучков в действующей армии», «А. И. Гучков посещает перевязочный пункт под Мариуполем», «А. И. Гучков беседует с генералом Рузским». Маклаков знал, что пропадал он не на перевязочных пунктах, а в штабах армий и корпусов — выведывал, выспрашивал и, когда вернулся в Москву, — как с лобного места брякнул: «Война проиграна, если не создать быстрого поворота».

— За одни эти слова его бы в Сибирь сослать! — Явись такой пророк в Англии, во Франции, ему бы сразу место нашли, а у нас слушают развесив уши.

Назвавший русские военные действия безнадежными, он требовал допущения общественности к ведению войны. Что это означало, никто не мог понять. Всегда и везде война была делом верховной власти и военного ведомства. Но он твердил: «При существующем строе России прилично с войной не развязаться».

— Умоляю ваше величество выразить Бьюкенену недовольство несоюзническим поведением Англии, — сказал Маклаков на докладе.

— Что вы имеете в виду?

— Зачем англичане не застреляли Гучкова в Южной Африке, а только в ногу ранили?

Министр имел успех. После доклада удостоен был милостивой беседы с императрицей в присутствии Вырубовой и великих княжен. Эра, маленькая собачка государыни, имела обыкновение бросаться из-под кушетки и хватать за ноги пришельцев. Сановные гости смертельно ее боялись. Но Николай Алексеевич владел полным диапазоном собачьих голосов от сенбернарского баса до сопрано маленьких мосек. Атаку Эры он встретил ворчанием разбуженного бульдога. Эра оторопела. Встав перед нею на четвереньки, министр гавкнул с вызовом начать диалог. Государыня и цесаревны много смеялись, когда Эра, заливаясь лаем, отступала перед надвигающимся чудовищем. Она позорно шмыгнула под кушетку, как только министр, налаявшись, запел петухом.

— Вы талант, Николай Алексеевич! — восхищалась Вырубова. — Вот бы вас верховным главнокомандующим сделать!

— Что вы, Анна Александровна! Где мне с немцами воевать! Со своими отечественными врагами едва справляюсь. Вот хоть бы вчера: слышу, начальник санитарно-эвакуационной части, Евдокимов, смещен. И кем бы вы думали? Родзянкой. Велю соединить меня по телефону с военным министерством и спрашиваю Владимира Александровича, кто такой Родзянко, чтобы распоряжаться в пределах военного ведомства?

А в ответ слышу вздох: «Дорогой Николай Алексеевич, до сих пор войны велись армиями и военачальниками; по новейшим теориям воюет весь народ. Удивительно ли, что и командовать позволено всякому, кто захочет. А про Родзянко сами знаете. С первых дней войны рвется, как строптивый конь из упряжки, проявить себя хочет — ездит на фронт, посещает Ставку, бывает в штабах и во все нос сует». Но как, говорю, смел он все-таки сместить Евдокимова? Как вы могли допустить это? Опять вздох: «Фронт мне не подчинен, а у Родзянко такие мощные покровители!..»

Александра Федоровна, внимательно слушавшая, выпрямилась в кресле.

— Что же это за покровители?

— Ваше величество, председатель Думы ездил к вдовствующей государыне, сказал, что военно-санитарное ведомство не приспособлено к выполнению своей задачи, нет ни повозок, ни лошадей, ни перевязочных средств.

При упоминании dear mother Александра Федоровна вспыхнула, сжала и без того плотно сжатые губы. А Маклаков продолжал:

— Родзянко внушил ее величеству, будто добровольные санитарные организации, вызванные к жизни всеобщим патриотическим подъемом, оборудованы гораздо лучше и располагают всем необходимым, но генерал Евдокимов и чины военно-санитарного ведомства видят в них конкурентов и тормозят их работу. Картина, написанная председателем Думы, так взволновала государыню, что она телеграфировала верховному главнокомандующему, и Евдокимов был смещен.

После смещения Евдокимова верховным начальником санитарно-эвакуационной части назначен был «Сумбур-Паша» — принц Александр Петрович Ольденбургский. Первым делом он обзавелся палкой, ставшей известной всему бесконечному фронту. Когда его поезд прибывал на станцию, первой показывалась из вагона палка, за нею владелец. Его разговоры с членами военно-санитарного ведомства начинались с размахивания палкой перед их физиономиями. С криками и угрозами принц заставлял переносить раненых из одного поезда в другой. Потом обратно. Отрывал врачей от работы по оказанию первой хирургической помощи, заставлял, как простых санитаров, делать перевязки. Накричав, нашумев, уезжал, чтобы повторить сцену на следующей станции.

Шестнадцатого октября турецкие корабли без объявления войны обстреляли Одессу, Севастополь, Феодосию, Новороссийск и потопили несколько русских судов. Царь выслушал это с тем же спокойствием, с каким выслушивал рапорта дворцового коменданта.

Жуков пояснил своему молодому другу, что при дворе это считается не безразличием, а самообладанием. Оно — плод воспитательской работы генерала Даниловича и мистера Хисса — наставников Николая Александровича. С детства ваяли его, как статую, на английский манер: ни сильного слова, ни вольного жеста, ни яркого душевного движения. Но спокойствие!.. Спокойствие!..

— И государь всегда спокоен… «спокойствием небытия», как сказал кто-то из петербургских поэтов.

Неспокойна была императрица. Полагали, что ей неприятно участие в нападении на русские берега немецких крейсеров «Гебена» и «Бреслау». Особенно волновал один из подвигов «Гебена». Возвращаясь после стрельбы по Севастополю, он повстречал русский минный заградитель «Прут» и открыл огонь. Не имея артиллерийского вооружения, капитан «Прута» решил затопить судно, приказав взорвать днище. Когда «Прут» погружался в воду, на палубу поднялся судовой священник отец Антоний Смирнов в полном облачении, с крестом в руке. Он запел «Спаси, Господи, люди твоя» и осенил крестом команду, спускавшуюся в шлюпках на воду. Затонул вместе с кораблем.

Двадцатого октября отдан приказ русскому посольству покинуть Константинополь и обнародован манифест о войне с Турцией. Наутро, в день двадцатилетия своего вступления на престол, царь отправился в новую поездку.

— Зачем? Зачем? — недоумевал Нилов. — Какая надобность?

По теперешним временам государю не в Барановичи ехать, а в Петроград, в Зимний дворец. Оттуда стоит перейти площадь, чтобы очутиться в военном министерстве и побить палкой Сухомлинова.

Но Сухомлинов и на этот раз ехал в царском поезде. Когда все засылали, Нилов и князь Орлов подолгу, за полночь, просиживали друг с другом. Адмирал не находил слов порицания открывшейся страсти к поездкам.

— Представьте себе несущиеся куда-то царские поезда… Люди с благоговением провожают их взглядом. «Августейшие заботы»!.. «Неусыпные труды»!.. Но мы-то с вами знаем, что ничего, кроме помехи воинским эшелонам и нарушения железнодорожного движения, тут нет. Какие военные цели связаны с посещением Лукова, например? Или Седлеца, или Ровно? Все равно, что в Царево-Кокшайск или в Грязовец съездить.

Но как раз в Лукове, когда поезд остановился, Дондуа неожиданно позвали к Воейкову. Дворцовый комендант приказал ему постоянно сопровождать императора при осмотре лазаретов. Это было столь необычно, что сам Воейков ничего не понимал.

— Ну вот, ваша карьера и начинается, поручик, — улыбался Спиридович.

— Здорово, молодцы! — произносил государь, входя с небольшой свитой в палату, пропахшую ксероформом. Ответный хор был слаб и недружен, иногда походил на стоны.

— Ты где ранен?

— На Сане, ваше величество.

У следующей койки:

— Ты какой губернии?

— Костромской, Макарьевского уезда.

— Ты видел меня, когда я был в Костроме в прошлом году?

— Как следует не привелось. Мы с берега смотрели на пароход, как ваше величество с царицей мимо ехали.

Государь вручил ему Георгиевскую медаль. Переходя к другому:

— Ты где ранен?

— Так что в рекогносцировке был. Верстов двадцать впереди были. Тут меня в ногу хватило.

— Ты какой губернии? — допрашивал государь следующего.

— Ижемские мы… Зарубил яго шашкой, а он в меня пулю. Вот и маюсь. Все еще в грудях она у меня, а достать нельзя.

Когда поручик при встрече рассказал обо всем Жукову, тот хмуро улыбнулся.

— Это только в «Золотом петушке» царь называется «отцом народа», а у нашего, за которого кровь свою проливают, не находится отеческого слова.

Дела в Ставке шли худо. Провалилась Лодзинская операция. России представился случай отомстить за Сольдау и нанести врагу поражение более чувствительное, чем сами испытали.

Немцы прорвали русский фронт в направлении на Лович и окружили вторую русскую армию, но через несколько дней сами попали в окружение. Их ждал полный разгром и плен. Германский штаб замер в ожидании неминуемой катастрофы. Но так выпустить зверя из западни, как это сделал Рузский, мог только командир с рыбьей кровью в жилах, жаловался Николай Михайлович старой императрице. Замелькало опять откуда-то взявшееся имя Ренненкампфа. Герой Гумбенена блеснул снова своей манерой уклоняться от малейшего риска. Он шел к указанной ему позиции куриным шагом и, конечно, не прибыл вовремя. Немцам удалось вырваться из окружения.

Горячие головы заговорили о военном суде над Ренненкампфом, но их быстро охладили.

— Потише, господа. Одно слово князя Белосельского в его защиту больше значит, чем все наши обвинения. Благодарите Бога, если его просто отставят, а не дадут другого назначения на несчастье русской армии.

Николай Николаевич не решился уволить его без санкции самого императора. Государю пришлось, не выходя из вагона, подписать приказ об отчислении его от командования.

Началось самое дальнее путешествие императора. Под колокольные звоны, под пышные молебствия, под клики народных скопищ синие поезда помчались через всю Россию. Приложившись в Смоленске к иконе Божьей Матери Одигитрия, царь прикладывался на другой день в Орле к Балыкинской, в Курске — к Чудотворной, в Харькове — к Елецкой, во Владикавказе — к Моздокской.

От Владикавказа пошли в обход Кавказского хребта на Баку.

Утром — пестрый от цветов и флагов дебаркадер тифлисского вокзала, молодецкие шеренги почетного караула и звонкий голос князя Абхазии — предводителя губернского дворянства:

— Приветствуем нашего государя и радуемся всей душой прибытию его в свою древнюю Иверскую землю!

Выйдя на вокзальное крыльцо, как в день объявления войны в Петербурге, царь услышал волнующий голос народной стихии. Море голов, океан криков, пения, музыки. Такой же восточной гаммой приветствовали императора все улицы Тифлиса, по которым он следовал в Сионский собор. Из православных и армяно-грегорианских церквей выходило духовенство с крестами, с иконами под колокольный звон.

В Сионском соборе приложился к кресту из виноградных лоз, перевитому волосами святой Нины. Преосвященный Питирим подвел его к аналою с массивным серебряным крестом.

— Ваше величество, этот крест — дар вашего предка, основателя династии — государя Михаила Федоровича.

Император вспомнил пулковский разговор, после которого отменил общую мобилизацию, и помрачнел. Тайна Сириуса взволновала его опять.

В Ванском соборе его ждал Кеворк V — католикос всех армян с епископами Мисропом и Багратом, а оттуда по кривым узким уличкам, устланным великолепными коврами, прошел в мечети шиитов и суннитов. Шейх-уль-ислама Ахунда Гуссейн-заде встретил его молитвой: «Господи! Одели нас даром покорности и воздержи от преступного неповиновения… Удержи руки наши от притеснений и хищений».

Четыре дня Тифлис пел, плясал, сыпал цветами. Проводы состоялись вечером. На вокзал шли с факелами при несметном стечении народа. В дороге свита с восторгом вспоминала гостеприимную столицу. Многие мурлыкали потихоньку «Мравал Жаммиер», «Самщобло» и «Аллаверды». Их распевали накануне вечером на рауте в доме мадам Сарджевой на Сергиевской улице.

Возвращаясь в северную столицу, император долго колесил по Рязаням, по Тамбовам, чтобы обогнуть Москву — логово всех ненавидящих, всех жаждущих его погибели — Гучковых, Львовых, Челноковых, Коноваловых.

Москва была уже не царствующий град, но вертеп земств и городов — неизвестно как родившихся. Родила их война хилыми, чахлыми, обреченными на исчезновение, но поспело живительное снадобье — семьдесят два миллиона рублей от ненавистной казны. Потом — еще сто семьдесят семь миллионов.

День своего ангела царь захотел провести не здесь, а в Воронеже. Туда к нему ехала с дочерьми Александра Федоровна. Она не могла миновать Москву. Но крамольная столица встретила ее интригой. Царица жаловалась на генерала Джунковского, скрывшего время ее приезда и лишившего торжественной встречи. Говорили, будто народ не вышел оттого, что с нею была Вырубова — кто она такая, чтобы мы встречали ее наравне с государыней?!

Тон задавала Тютчева, бывшая воспитательница цесаревен. В Москве к ней благоволила великая княгиня Елизавета Федоровна, родная сестра государыни.

При встрече царица едва коснулась холодными губами сестриной щеки.

— Я много слышала об образцовом порядке твоих госпиталей и хотела бы взглянуть на них.

— Можешь сделать это в любое время.

— Но если ты не рада или это неудобно тебе, я займусь чем-нибудь другим.

— Ты всегда подозрительна, Аликс, и недобра к своим родственникам.

— Но родственники меня тоже не балуют добрыми чувствами.

После Воронежа — Тамбов, Рязань, снова Москва.

На этот раз полный церемониал и пышность встречи. Оркестры, почетные караулы, несметные скопища народа. А на другой день — смотр войскам, хождение по лазаретам. Кишкин, Рябушинский, Трубецкой, Львов, Челноков, Долгоруков сопровождали царя, докладывали, объясняли, кричали «ура».

— Ехидны! — скрежетал князь Орлов. — Какими льстивыми и угодливыми прикинулись! А ведь каждый готов тут же съесть государя!.. И лазареты показывают, как ярмарочные торговцы, товар.

— Не будете же вы отрицать, князь, что лазареты у них образцовые; есть чем похвастать. Наша петербургская знать пооткрывала в своих особняках лазареты на десять, на двадцать коек, а здесь большие многоэтажные дома, вмещающие сотни и тысячи раненых. И какая чистота, какой порядок!

— Чистота! Чистота!.. Боком она обойдется нам, эта чистота!

Как только царский поезд тронулся, генерал Мосолов завел разговор с хмурым Даниловым.

— Ваше превосходительство, когда уезжают вместе с государем министр двора и я, начальник его канцелярии, от этого ни двор, ни Россия не страдают, даже если приключится какая-нибудь неожиданность. Но я не могу понять, как можно хоть на один день обезглавливать Ставку? Ведь с нами едете не только вы, генерал-квартирмейстер, но и начальник штаба, и сам верховный главнокомандующий; едет дежурный генерал Кондзеровский, много других видных чинов. Не дай Бог что-нибудь!.. Имею в виду не столько крушение поезда, сколько внезапные события на фронте. В каком положении окажется Ставка, лишенная высшего начальства?

Данилов махнул рукой.

— Вы думаете, это в первый раз? Не успела начаться война, как мы в таком же примерно составе поехали в Ровно. И для чего бы, вы думали? Только ради нескольких перемен в генералитете Юго-Западного фронта. Убрали Жигалина за трусость, сменили Безрадетского, Де-Витта, Романенко и заменили барона Зальца Эвертом. Вот и все. Великий князь Николай Михайлович спрашивал меня тогда: «Для чего же телеграф существует?» И так бывало не раз. Я пробовал докладывать его высочеству об опасности езды скопом, но все напрасно. Что до сегодняшней поездки, то на его высочество какой-то стих напал, и никакие доводы не были приняты во внимание. А ведь мы едем и везем в Галицию царя нашего на позор. Нам нечем воевать. Близок день, когда весь этот край должны будем отдать врагу. В каком виде предстанет наш император перед Европой?

Рано утром прибыли в первый галицийский город Броды. На Львов двинулись в моторах. Пошли холмы и долины, так не похожие на южно-русские просторы. Генерал-«летописец» Дубенский шептал своему соседу, что это древняя русская земля, самая, может быть, древняя из всех. Злобное веяние чужого духа прошло по ней. Зубами жадных волков вгрызались венгерцы и ляхи. Данило Галицкий предавал здесь православие католикам.

— Боже правый! Шестьсот лет под чужеземным игом! Каждый атом должен был бы переродиться, а вот не переродился — остался язык, осталось чувство родственности с русским народом.

— В чем вы его видите?

— Посмотрите на поля. Одни старики, дети да женщины работают. Где мужчины? Мне еще в Бродах объяснили: либо убиты здесь на месте, либо в самом начале войны увезены в Талергоф — лагерь смерти, где гибнут от невыносимых мучений.

— Австрийское правительство позаботилось о ликвидации всего, что симпатизировало России.

Когда кортеж останавливался возле братских могил русских воинов, все выходили из машин, чтобы обнажить головы. Дубенский, размякший от историко-элегических размышлений, впадал в причитания:

— Пройдет год-два, кресты свалятся, могильные холмики сравняются с землей, и никому-то неведомы будут лежащие тут костромские и тамбовские косточки на брани убиенных!..

В пять вечера — Львов. У городской заставы граф Бобринский, генерал-губернатор Галиции, подошел к царскому автомобилю и сделал рапорт. По улицам — флаги, арки, шпалеры войск со знаменами. Австрийское благоустройство и чистота улиц, пышное барокко церквей, палаццо официальных зданий произвели впечатление на генералов, вчера еще созерцавших свои убогие городишки.

Жители окрестных селений приехали посмотреть русского царя. Много приехало из Петербург, из Москвы, из Варшавы. Во Львов уже привыкли ездить, как в Псков, как в Саратов. С каждым днем он приобретал русский вид; появились стильные городовые с рыжеватыми усами, со скучающими лицами.

Приехали августейшие сестры — Ольга и Ксения Александровны, великий князь Александр Михайлович, председатель Государственной Думы Родзянко. Выглядел он, как всегда, сановно и высокопоставленно.

После молебна государь пропустил церемониальным маршем почетный караул. На нравом фланге проходили сам верховный главнокомандующий, начальник штаба Янушкевич и генерал-губернатор Галиции граф Бобринский.

После Львова император съездил в Самбор, в штаб восьмой армии. Генерал Брусилов представил шестнадцатый стрелковый полк, отличившийся необыкновенной доблестью. Особенно первая рота, находившаяся тут в почетном карауле.

С вокзала поехали в дом штаба армии, где ждал обед. Там император пожаловал Брусилова своим генерал-адъютантом в память того, что обедает у него в армии. Генерала покоробило: «За обед!..»

Румыно-карпатская стратегия до того завладела умами, что даже весть о взрыве на Пороховых не просветила голов. Огромный завод и склад опасного материала на окраине Петербурга взлетели на воздух. Столица содрогнулась от удара. До двухсот тяжелораненых, а убитых не сосчитать. Собирают по кусочкам.

— Что бы сделал Петр Великий? — спросили Нилова.

— Помчался бы в Петербург, побил палкой высшее начальство, а потом повесил десятка два лежебок и тунеядцев, приставленных к хранению военных материалов.

— А вы не думаете, что тут немецкая рука поработала?

— Наверняка. Но что это меняет? Кота сажают в кладовую не для того, чтобы спал, а чтобы мышей ловил. Кота и надо бить. К сожалению, у нас никого не бьют, потому что «на все воля Божия».

Император принял известие о взрыве с обычным спокойствием. Был занят письмом от Аликс — одним из тех писем, где речь шла о заключении мира с Германией. На этот раз ясно обрисовался силуэт Эрни — брата императрицы, приславшего ей «длинное милое письмо». По его мнению, кто-то должен строить мост для переговоров. Не дожидаясь ответа, он послал уже доверенного человека в Стокгольм. Уверяет, что в Германии нет настоящей ненависти к России.

И опять письмо от Васильчиковой, на этот раз из Берлина.

Союзники встревожились не на шутку. Палеолог рыскал по всем гостиным и салонам, напросился даже на обед к великому князю Павлу Александровичу с целью выпытать что-нибудь.