Сияющее Эльдорадо

Северная Территория

На станции Виктория-Ривер-Даунс начался отлов и клеймение скота. Мужчины покинули огороженные участки и выехали на пастбища, на расстояние до ста миль от дома. Участки вокруг усадьбы выглядят культурными и какими-то домашними по сравнению с холмами и криками за их пределами. Однако, проехав по одному из участков, я поразилась, как лошади ухитряются удерживаться на ногах даже на спокойном галопе. Я выдержала эту езду с трудом. Поверхность земли представляет собой груды остроконечных осколков кварца и железняка. Такое впечатление, что вы скачете по опрокинутому оврагу. Подковы звенят о камни, и приходится постоянно увертываться от стволов деревьев и низко растущих веток.

Я видела этот край с воздуха. Земля усыпана странными, мелкими кратерами с отвесными краями, которые выглядят (если это не слишком большая игра воображения) как огромные окаменевшие горшки; повсюду возвышаются холмы со срезанными верхушками, словно их сбрили бритвой. Травы нет, только кустарниковая поросль, базальт и спинифекс. Конечно же, нет ни дорог, ни крыш, ни заборов. Земля эта как бы выброшена за бесполезностью во времена сотворения мира. Именно сюда приезжают скотоводы, чтобы на полном скаку сгонять диких быков. И не удивительно, что каждому из них требуется не менее пяти-шести лошадей, которых они должны подковывать ежедневно, а то и по нескольку раз в день. Все скотоводы имеют при себе напильник для подпиливания копыт. Это — самые лучшие наездники в мире, хотя я могу вас заверить, что на выездке в Бадминтоне они не завоевали бы никаких призов.

В ближайший лагерь Пиджен Хоул, куда сгоняют скот, можно добраться на «джипе». Там я встретила одного из старейших скотоводов, Джима. Суровый, худощавый, гибкий, жилистый и загорелый, он носит обычную одежду скотовода: плотно облегающие джинсы и бутсы по щиколотку из кожи кенгуру, выцветшую хлопчатобумажную рубашку-апаш, из-под которой видна волосатая грудь, и шляпу с широкими опущенными полями. С небритого, изрытого, как грецкий орех, лица смотрят голубые глаза, к нижней губе прилип окурок самокрутки. У него ирландская фамилия, но, когда я, обращаясь к нему, назвала ее, он шагнул ко мне, взглянул свирепо и проворчал:

— Для вас просто Джим.

Я почувствовала себя еще одной проклятой англичанкой, пытающейся преподать урок хороших манер австралийцу. Если бы я была мужчиной, он сшиб бы меня с ног.

— Мы здесь все охотники за скотом, а не скотоводы, — сказал управляющий Боб Миллер.

С четырех утра Джим охотился за дикими быками. Он и его помощники, двое белых и четверо аборигенов, только что закончили связывать, кастрировать и клеймить быков, а также спиливать у них рога.

— Мы потеряли около двадцати голов, — сказал он. — Скот рвется в горы, а мы еще не подобрали своих вожаков.

Вожаки — это надежные животные, которые успокаивающе действуют на дикий молодняк. Джим и его работники стараются согнать молодняк поближе к вожакам, которые, если все пойдет хорошо, спокойно приведут его к лагерю и даже в один из загонов. Старых быков отстреливают, поскольку затраты труда на их укрощение себя не оправдывают. По дороге в Пиджен Хоул мы проехали мимо разложившихся туш животных, которых бросили там, где они упали.

Джим был скотоводом всю свою жизнь и не сменил бы свою профессию ни на какую другую.

— Я терпеть не мог воротники и галстуки, — сказал он.

Джиму около пятидесяти, он женат; жена его живет на одной из отдаленных станций. Не тяготит ли ее одиночество?

— О, нет. Ей нравится жить в буше. Однажды, когда она рожала, я отсутствовал семь недель. И она не жаловалась.

В лагерь только что прибыл новый повар. До этого в течение долгого времени они готовили сами.

— Я готов расцеловать его, — заметил мой собеседник.

Кроме повара в каждую бригаду по отлову скота входят два подсобных работника, которые ухаживают за лошадьми. В полдень они приводят отдохнувших животных в заранее условленное место и забирают от скотоводов измученных лошадей в лагерь, где лечат им растяжение связок и глубокие раны, затем стреноживают и дают отдохнуть несколько дней. Бывает, что лошадь ломает ногу или позвоночник, тогда ее пристреливают. На станции Виктория-Ривер-Даунс — две тысячи лошадей. Поголовье их иногда пополняется за счет диких особей, но на Ривер-Даунс на племя используют только чистокровных жеребцов.

Виктория-Ривер-Даунс — одно из старейших хозяйств Северной Территории. Граничащая с ней станция Александрия-Даунс превосходит ее более чем на пять миллионов акров. Виктория-Ривер-Даунс стоит на втором месте, но поголовье скота здесь, видимо, такое же. Никто точно не подсчитывал животных, но по последним примерным данным их около семидесяти тысяч голов. Повторяю, цифра приблизительная, так как в загонах находится менее половины всего скота, за их же пределами он живет и размножается бесконтрольно. Владелец станции Хумберт-Ривер, расположенной на противоположном берегу реки, сказал мне, что он клеймит только шестьдесят — шестьдесят пять процентов своего молодняка и для Северной Территории это высокий процент. Остальные животные живут на свободе, при этом самцы постепенно дичают.

Пока такое положение существует, не может быть и речи о значительном улучшении продуктивности скота, а следовательно, и повышении качества мяса. Отсюда невозможно рассчитывать на лучшие рынки и повышение цен. Нельзя говорить и об улучшении пастбищ без контроля за числом и передвижением пасущихся животных. Они питаются в основном теми видами растений, которые любят. Скот выедает их и вытаптывает, поэтому лучшие и наиболее питательные травы погибают; на этом месте вырастают более грубые и менее качественные. Таким образом, решение проблемы заключается в огораживании земель и водоснабжении, причем эти два процесса должны осуществляться параллельно.

На станции Виктория-Ривер-Даунс огораживание земель производится субподрядчиками по пятисот австралийских долларов за милю. Сюда входит только оплата рабочей силы; проволока и столбы обеспечиваются станцией. Следовательно, общая цена за милю возрастает (свыше шестисот австралийских долларов).

За последние два-три года поставлено свыше четырехсот миль ограждений, но нужно сделать еще столько же. Даже пограничные заборы еще не возведены. Пробурили сорок пять — пятьдесят скважин, стоимость которых в среднем превысила шесть тысяч долларов за каждую. А ведь нужно еще содержать две тысячи миль дорог на владениях, охватывающих сейчас три с половиной миллиона акров, что примерно равно территории Девона, Сомерсета и Корнуолла, вместе взятых. В 1907 г. пастбища на Северной Территории составляли площадь в пять миллионов акров. А когда двое мельбурнцев, Фишер и Лайонс, в 80-х годах XIX в. вступили во владение землями, их было более восьми миллионов акров — площадь, почти равная территории Голландии. С той поры владения прошли через многие руки, теряя акры в результате засухи, лихорадки, падения цен и удаленности от рынков. Было время, когда каждый третий работник станции погибал от несчастного случая или болезни. Зачастую премия за убитых динго в размере четырех долларов за голову приносила доход больший, чем стоимость быка-пятилетки, доставленного в Уиндхем.

Сейчас эта земля принадлежит компании Л. Дж. Хукера, земельного магната с юга. Со времени приобретения станции капиталовложения составили около двух миллионов долларов. И потребуются еще миллионы. Здесь решили разводить скот брахманской породы, выведенной в тропиках и считающейся более приспособленной для тропического севера, чем скот, разведенный на пастбищах холодных, влажных островов Северного моря. Более ста лет скотоводы импортировали и выращивали шортгорнов и херфордов, чьи предки происходят с Британских островов. И надо сказать, что эти породы выстояли, перенесли засухи и наводнения, переходы в тысячи миль но пустыням и тучнели на незнакомых им травах. Шортгорны и херфорды хороши, но такая порода зебу, как брахман, обладает определенными преимуществами. Их меньше беспокоит жара и мухи, они спокойного нрава, на их короткой шерсти и коже не разводятся клещи, и они с большей эффективностью перерабатывают в протеин местные сухие, волокнистые травы и кусты. Таким образом, на станции Виктория-Ривер-Даунс должны произойти перемены. Прежде всего — это война против одичавших быков. С того времени как земли перешли во владение компании Хукер, было отстреляно или кастрировано более десяти тысяч таких быков. Но пройдет еще много времени, прежде чем последний бык будет вытеснен с суровых, усеянных камнями пастбищ и установится такой контроль за телятами, при котором они, будучи клейменными, лишатся возможности жить на свободе в устьях криков.

Руководить такой станцией, как Виктория-Ривер-Даунс, все равно что управлять большим городом. Ее население состоит примерно из двухсот аборигенов и пятидесяти-шестидесяти белых; на станции есть своя почта, небольшая лечебница с постоянной медицинской сестрой; универмаг, где продается все — от гаечного ключа до губной помады и от покрышек для тракторов до детских игрушек. Продовольствие доставляется раз в год из Брисбена, расположенного в двух тысячах двухстах пятидесяти милях от станции, и в таких же масштабах, как для войсковых соединений, например тридцать пять тонн муки и двадцать две тонны сахара за один завоз.

Ближайший город — Катерин с населением в семьсот шестнадцать человек расположен в двухстах восьмидесяти милях от станции. Так что здесь не сбегаешь за угол за пачкой сигарет. В Катерине есть мясокомбинат, и откормленный скот с Виктория-Ривер-Даунс грузится здесь в автопоезда, вместо того чтобы брести по дорогам, как это было ранее, до Уиндхема, ближайшего морского порта, или за полторы тысячи миль до железнодорожной станции Маунт-Айза. До городка же Катерин скот добирается за один день, но потери могут быть значительней, чем в былые времена, когда его перегоняли на рынки: гибнет от разных причин около пятнадцати животных на сотню. Хороший же погонщик, если удача ему сопутствовала, иногда сдавал больше скота, чем у него было в начале пути, благодаря естественному приросту в дороге.

Лагерь аборигенов, расположенный вблизи усадьбы и полный собак, выглядит весьма убого. Грязные, маленькие хижины, кажется, готовы рухнуть от любого толчка. Кроватями служат листы старого рифленого железа, положенные на пустые бочки из-под мазута. На веревках, натянутых между гвоздями, вбитыми в стену, висят лохмотья; куски мешковины заменяют двери.

Аборигены, работающие на станции, живут в несколько лучших условиях; их одевают, кормят и платят наличными в пределах десяти австралийских долларов в неделю. Это составляет лишь пятую часть того, что получают белые.

С 1968 г. на Северной Территории вступил в силу закон, согласно которому аборигены должны получать равную плату с белыми за равный труд. Однако один из его пунктов гласит, что оплата труда человеку, не способному заработать минимум зарплаты («медленно работающему»), может быть снижена.

Арбитражная комиссия Австралийского Союза, юридический орган, определяющий минимальную зарплату по всей стране для всех отраслей промышленности, приняла постановление в поддержку точки зрения скотопромышленников Северной Территории о том, что большинство их работников-аборигенов в настоящее время не работают в полную силу или с полной отдачей и им не следует платить столько же, сколько белым.

В результате наниматель теперь сам решает, кого отнести к категории «медленно работающих». Дискриминация, таким образом, остается…

Возможно, впрочем, что через несколько лет неравная оплата труда исчезнет наряду с многими отрицательными традициями скотоводства, которое сейчас стоит на пороге радикальных перемен.

Виктория — широкая, затененная деревьями река, впадающая иногда лениво, а иногда бурным потоком в залив Джозефа Бонапарта между Уиндхемом и Дарвином. На ее берега слетается много птиц. Перед рассветом их голоса сливаются в сплошной хор. Я сама не в состоянии была определить, какие именно птицы создают хор. Но это сделал Майкл Шарленд в своей книге «Территория птиц». «Хор начинается робкими, неуверенными нотками медососа, — пишет он, — за ним следуют мелодичные звуки, похожие на звонок колокольчика — это пестрый серый сорокопут. Позже в хор вступают мирные очаровательные голуби, черноголовые лесные ласточки, кукабарры и, наконец, попугаи, голоса которых заглушают все».

Некоторые виды попугаев быстро надоедают. Сначала они производят потрясающее впечатление, но по прошествии некоторого времени проявляют себя как вульгарные и агрессивные птицы. Конечно, я не имею в виду ярких великолепных попугайчиков, я говорю о кореллах, летающих стаями и производящих ужасно много шума, а также белых с желтой грудкой какаду, которые, как и прочие птицы этого вида, неприятно скрипят своими хриплыми голосами.

Самая чудесная птица, из всех, что я видела на Северной Территории, свила гнездо на веранде станции Хумберт-Ривер. Это был один из ткачиков. Самец — алого цвета, за исключением голубого пятна на загривке. У самки голова красная, а спина желто-серая. Семья из пяти птичек расположилась в уютном гнездышке среди листьев папоротника, который рос в подвешенной корзинке. Самец часто усаживался на ручку моего кресла.

Большая гоанна (самая крупная ящерица Австралии) длиной в три фута, завидев меня, бросилась бежать по берегу реки и, наконец, скрылась в воде. Я удивилась, как сохранились здесь эти гигантские ящерицы, ведь за ними постоянно охотились аборигены. Мне объяснили, что теперь местные жители уже не питаются мясом гоанн. Тридцать или сорок валлаби весело прыгали по скалам между кустарниками, оставляя длинные тени.

— Вредители, к сожалению, — сказал г-н Миллер. — Люди охотятся на них из спортивного интереса.

Самые опасные сельскохозяйственные вредители — это динго. Их травят и убивают. По мнению Миллера, в горах водится также не менее тридцати-сорока тысяч диких ослов. Был год, когда станция Виктория-Ривер-Даунс выплатила премии за пятнадцать тысяч ослиных ушей. Но это ровно ничего не дало, так как туши оставляли гнить в зарослях, а ими стали кормиться вороны и те же динго.

Я провела День ветерана в городке Катерин. От Брума до Брисбейна, от Кейп-Йорка до Олбани в этот день десятки тысяч медалей достаются из шкафов и комодов и прикалываются на рубашки и пиджаки. Их владельцы выходят на улицы и шествуют за духовым оркестром. Сухой закон в этот день не соблюдается, каждый может напиться, и сотни людей именно таки поступают. Полиция ни во что не вмешивается, хотя готова погасить любой скандал. Большинство женщин остаются дома. День ветерана теперь отмечается как праздник нации и день памяти павшим в двух мировых войнах.

Свыше двадцати жителей Катерина рано утром, когда было еще темно, отправились к заутренней службе. Хотя термометр на веранде неизменно показывал свыше 100° (по Фаренгейту), было прохладно, и все одели свитера. Традиционным местом встреч в День ветерана являются мемориальные памятники, одинаковые во всех городах и деревнях — фигура солдата из белого гипса, который стоит, расставив ноги и склонив голову над винтовкой, перевернутой штыком вниз. Катерин слишком мал даже для такого алебастрового солдата, поэтому центром здесь служит расположенный недалеко от школы небольшой открытый с боков павильон, памятник капралу, погибшему в авиационной катастрофе. Когда небо на востоке начало светлеть, подъехал католический священник, и мы все собрались вокруг павильона послушать его короткое обращение, после чего трубач Армии Спасения проиграл побудку. Затем мы разошлись, чтобы выпить горячего чая.

После завтрака состоялось главное событие дня — парад бывших военнослужащих — людей среднего возраста. Колонну возглавляли два толстых человека в круглых шляпах и очках, за ними шла разношерстная группа; у всех на груди сверкали медали. Затем прошли три бойскаута с барабанами, нестройная группа их младших товарищей и девочек-скаутов. Зрителей почти не было. К этому времени уже стало жарко; ярко светило солнце, воздух насытился влагой. Больно кусались мухи и мошкара.

Парад закончился у школы, где был приспущен флаг, а по углам памятника капралу стояли летчики с винтовками. Еще одно короткое обращение священника, и затем — гимн. Директор школы вышел вперед; ему был вручен чек на двести долларов, предназначенных для строительства мемориальной арки (сумма оказалась недостаточной, и ее использовали на приобретение книг для школьной библиотеки). Немного поговорив, все разъехались, женщины по своим кухням, а мужчины по пабам. Жалок тот, кто хоть немного не выпил в День ветерана!

До того как в Топ Энде появился асфальт и взлетно-посадочные полосы, в период муссонных дождей все чувствовали себя как на необитаемом острове. Ни одна повозка с продовольствием не могла проехать, ни одна лошадь не была в состоянии переплыть разлившиеся реки. Если у вас кончился чай, вы обходились без него, если происходил несчастный случай — либо выздоравливали, либо умирали. Местная легенда рассказывает о ковбое Коллинзе, которому бык распорол живот. Он зашил себе рану иглой для мешковины, в которую вдел конский волос, сел на лошадь и поехал в Катерин, но шов лопнул и внутренности вывалились. Тогда он зашил себя еще раз и продолжал путь. Коллинз выжил и живет до сих пор. Я должна была встретиться с ним, но ковбой в это время лежал сраженный слепотой. Это обычный и чрезвычайно болезненный недуг во время засухи.

«Яркая личность», — говорят о нем люди. Жители Территории считают, что и «личности» такая же их принадлежность, как говядина и буйволы. Подобно высоким деревьям, «личности» для своего развития нуждаются в свободном пространстве. Люди же, зажатые на небольшом участке земли, становятся однообразными, как кустарник и малли. На Северной Территории места достаточно, и если разбросать по ней людей, то получится одиннадцать человек на квадратную милю. Фактически же население сгрудилось в основном в Дарвине — с одного конца шоссейной дороги — и за тысячу миль от него в Алис-Спринге — с другого. Совеем немного людей живет вдоль шоссе в таких городках, как Катерин, Теннат-Крик и Ньюкасл-Уотерс. В Англии же плотность населения составляет пятьсот семьдесят человек на квадратную милю и около ярда на человека, если все население расположить вдоль морского побережья.

Некоторые семьи как бы отбились от общего стада, обосновавшегося вдоль шоссе, и поселились в таких местах, как Борролула, заброшенном маленьком поселке на извилистой реке, впадающей в залив Карпентария. Именно здесь начал свою удивительную карьеру человек по имени Уильям Харни[83], взятый под стражу за мошенничество — клеймение молодняка, пасущегося на свободе. Его посадили на сутки в тюрьму. Но в ту ночь начался сезон дождей и Харни задержался там на шесть месяцев. В маленьком здании суда находилось шесть ящиков с книгами, непонятно почему подаренными фондом Карнеги несуществующим гражданам Борролулы. Харни долго пасся среди томов, выдержавших атаки термитов и не погибших от плесени, и к концу сезона дождей такие писатели, как Геродот и Плутарх, Ч. Диккенс, О. Бальзак и Ф. Достоевский, стали его близкими друзьями. У него родилась даже идея самому взяться за перо.

Сам Уильям Харни в своей книге «Печаль, радость и аборигены» по-иному рассказывает эту историю. Бывший полицейский Борролулы Пауэр получил, по его словам, библиотеку от попечителей фонда Карнеги. Харни узнал о ее существовании по листкам из «Биографии» Плутарха, которые он нашел в отхожем месте местного паба. Проезжая через Борролулу по делу, отнюдь не противоречащему закону, он порылся в забытых ящиках, хотя и нет уверенности в том, что остался изучать их содержимое. Харни был бродягой, путешественником, охотником за трепангами и жемчугом, продавцом скота, прядильщиком и трубадуром малообжитых районов. Он женился на девушке-метиске и после ее смерти от туберкулеза поселился с двумя детьми в хижине на окраине Катерин среди отбросов общества, разорившихся, потерпевших жизненное крушение людей, метисов и отверженных. У них не было имен, а только такие клички, как Погонщик молодых быков, Эксперт (видимо, по заточке ножниц для стрижки овец), Ассенизатор, Студент. Последний жил в цистерне ёмкостью в две тысячи галлонов, прибитой к могучему дереву. Здесь Харни воспитывал своих детей, получая пособие по безработице, и брался за любую работу, которую только мог найти и выполнить, используя древний грузовик, названный им «Мускулом». Лучше всех к нему относились аборигены, чьим родственником он стал, не потому, что женился на метиске, а потому что был отцом детей, принадлежавших племени его жены; это давало ему возможность предъявлять права на свою принадлежность племени. Правда, его сосед Руби (из племени его жены) не питал особого уважения к Уильяму. Во-первых, последний нанес обиду некоторым родственникам, не послав им пучки волос умершей жены, и, во-вторых, предпочитал держать вещи и деньги у себя, вместо того чтобы разделить их с другими. Что же касается отношения к нему белых, то Харни язвительно замечает, что хотя они сами и не брезгали сожительством с местными девушками, даже горделиво хвастались количеством любовниц, но отвернулись от него, стоило ему жениться на метиске.

Это трагическая история. Любимая дочь Уильяма умерла, когда ей было девять или десять лет, сын утонул в пруду в Алис-Спрингс в пятнадцать лет, спасая жизнь товарища. «Печаль, радость и аборигены» и другие книги Харни, по-моему, дают самую правдивую и честную картину жизни человека из буша и жизни племени аборигенов, куда чужаки обычно не допускаются. Тот факт, что организаторы американо-австралийской научной экспедиции в Арнхемленд в 1948 г. выбрали Харни своим гидом, свидетельствует о многом. И читатели популярных журналов, и ученые относятся к нему с глубоким уважением за отличное знание малообжитых районов и местного населения.

Другая яркая фигура — Тимоти О’Ши — содержал кабачок, который после смерти хозяина перешел по наследству двум из его семи дочерей. Семья О’Ши приехала в Топ Энд в фургоне в сопровождении коз и кур. Они направлялись в золотоносные районы Западной Австралии, но к тому времени, когда добрались до Пайн-Крика (к северу от Катерин), там тоже началась золотая лихорадка. О’Ши с семьей остались здесь, устроив себе кров из ветвей и мешковины. Тут же был установлен кузнечный горн.

— До сих пор я помню яркий огонь горна, — сказала мне госпожа Керней, одна из дочерей О’Ши. — Ни у кого не было более счастливого детства, чем у нас. Частенько двадцать-тридцать детей отправлялись вместе с аборигенами на телегах, запряженных волами, на прогулку. Аборигены показывали, как выкапывать съедобные корни, ловить ящериц и охотиться за яйцами черепах на берегах рек. Они инстинктивно чувствуют, где следует копать песок, чтобы отыскать гнездо с яйцами, спрятанными на глубине до двух футов. Причем яйца всегда были холодны как лед.

Госпожа Керней помнит также, как ночью в буше загорались огоньки, мерцавшие вокруг, словно светлячки. Это китайцы работали в своих садах по ночам при свете ламп после тяжелого рабочего дня под палящим солнцем на железной дороге, которую вели из Дарвина. Она помнит еще глиняные печи в зарослях, на которых поселенцы зажаривали целые туши свиней.

На железной дороге Дарвин — Барранди работали тысячи людей. Платили им всего тридцать пять центов в день, и многие умерли от лихорадки, цинги и болезней, особенно в сезон дождей. Некоторые рабочие по истечении контракта все же оставались здесь, чтобы, как отмечалось в официальном докладе, «скальпировать силурийскую породу самым безжалостным образом» и «незаконно добывать золото». Кое-кто открыл свои собственные магазины, а многие китайцы вернулись на родину, особенно после того, как был принят закон о иммиграции 1888 г., по которому разрешался выезд из Китая одного иммигранта на каждые пятьсот тонн груза, что означало фактическое прекращение иммиграции.

Дикая поросль поглотила сады, где раньше мерцали фонарики, и похоронила печи. Кое-кого из потомков золотоискателей можно и сейчас встретить в Дарвине.

А в Пайн-Крике живет китаец Джимми А Той — владелец процветающего магазина. Его сын окончил экономический факультет университета в Аделаиде.

Сезон дождей начинается тяжелыми штормами. Реки приходят в ярость, все покрывается водой; передвигаться на колесах можно только по шоссе. Растения вытягиваются прямо на глазах. Обычно это продолжается четыре месяца — с декабря по март. Потом начинается сухой сезон. За четыре зимних месяца — с июня по сентябрь — выпадает очень мало осадков.

Экономика района базируется на травосеянии и скотоводстве. Почвы бедны, травы тощи, природа забыла забросить сюда бобовые, которые помогли бы восполнить недостаток азота. Поэтому выгуливание скота на местных пастбищах дело трудное и длительное. Должно пройти пять, а то и более лет, чтобы животные достигли забойного веса, а их состояние в большой степени зависит от сезона. Когда начинаются дожди и все вокруг расцветает, скот набирает вес сначала быстро, затем медленнее. С наступлением засухи вес начинает падать и возвращается к исходной точке. Подопытный скот терял в среднем одну пятую веса в период с мая по ноябрь, а прирост живого веса в среднем составлял одну сотню на общий вес в год. На этих пастбищах забивают не более четырех-шести животных на квадратную милю. В таких условиях для повышения производства говядины в Топ Энде мало что можно сделать.

КСИРО создал в Катерин научно-исследовательскую станцию, где работает молодежь, чей энтузиазм и вера в свое дело заражают посетителей. Сотрудники станции утверждают, что двадцать миллионов акров буша только в районе Катерин, на площади, в четыре раза превышающей Уэльс, имеют высокий сельскохозяйственный потенциал. Здесь можно было бы выращивать культуры, либо потребительские, например земляной орех, рис, сорго, сахарный тростник, либо на корм скоту, который, в свою очередь, дает мясо людям. Основная проблема сводится к выращиванию кормов для скота в сухой сезон, к перестройке пастбищ, чтобы на них можно было пасти большее поголовье, которое будет набирать вес быстрее и в течение всего года.

Ученые, правда, относятся к проводимому эксперименту скептически. Надежды здесь возлагаются на три экзотических растения: таунсвилльскую люцерну, которая на деле совсем не люцерна и не произрастает в районе Таунсвилла (Квинсленд), а происходит из Центральной Америки (ее латинское название Stylosanthes humilia), многолетнюю траву Cenchrus setigerus и тростниковые (Pennisetum typhoideum) растения. Эти травы способны поддерживать вес скота, быстро набранный в сезон дождей, и поднимать его в сухой сезон.

Боюсь, что здесь не обойтись без статистических данных. Обычно количество поголовья на природных пастбищах в этих районах составляет, в лучшем случае, одно животное на сто двадцать акров, в то время как на тростниковых травах можно пасти одну голову на каждой половине акра — то есть в двести сорок раз больше. В первые шесть недель сезона дождей животные ежедневно дают привес в среднем более трех фунтов вместо четырех с половиной унций. Они не только не теряют в весе в сухой сезон, но сохраняют его и даже немного набирают. На природных пастбищах животные обычно используют менее пяти процентов сухого вещества в растениях; на тростниковых — до шестидесяти. И наконец, продуктивность пастбищ, засеянных вышеуказанными травами, при проведении одного из экспериментов в сопоставлении с увеличением живого веса рогатого скота возросла в сорок пять раз.

Что это могло бы дать миру, страдающему от недостатка протеина? Его на той же площади можно увеличить в сорок пять раз. Некоторые специалисты считают, что продуктивность могла бы возрасти в шестьдесят раз — просто нужно сеять другие травы и хорошо ухаживать за ними. Если бы удалось поставить все это на коммерческую основу, то протеин получили бы все те, кто так в нем нуждается. Но мы сейчас еще очень далеки от такой перспективы. Опыты только начаты, возможно, что надежды, возлагаемые на них, слишком оптимистичны. Они могут лишь наметить путь развития длинный, трудный, который нужно пройти прежде, чем все новшества будут внедрены в жизнь в необходимом масштабе.

Почти все тропические почвы страдают недостатком азота и фосфатов. Если использовать природный организм корней таунсвилльской люцерны как средство для улучшения почвы, то нельзя забывать, что ее придется импортировать. Всем нужны фосфаты, но они дороги и их недостаточно. Но никто не может сказать, как упомянутые экзотические растения поведут себя в новых условиях. Для выяснения всех проблем путем наблюдений в естественных условиях потребовались бы годы. Поэтому ученые применяют сложную и тонкую аппаратуру, имитирующую природные условия. Проводятся опыты по сокращению часов дневного света, увеличению его интенсивности, созданию специальных штормовых условий. Опыты ведутся и с травоядными морскими свинками, помещенными в хитроумное сооружение под названием СЕРЕС (или фитотрон), гордость отдела растениеводства КСИРО.

СЕРЕС — это научно-исследовательская лаборатория по управлению окружающей средой. В мире есть только четыре такие лаборатории: в Канберре, Калифорнии, Москве и Париже. Она состоит из большого числа изолированных стеклянных клеток, где свет, температура, влажность и воздушный поток регулируется с очень высокой точностью при помощи термостатических аппаратов с автоматическим управлением. Ученый может дать свет степени интенсивности «χ» в течение «у» часов (или минут, или секунд), создать условия приближающейся грозы, резко понизить температуру, имитировать сильный ветер, суховей, ураган, затмение солнца. Все его требования здесь исполнятся. Растения в горшках — любые, выбранные по желанию исследователя, — соответственно прореагируют на создавшиеся условия, а их реакция будет автоматически занесена на карты и графики. Растут растения или нет, поддаются болезням или сопротивляются им, передают или не передают определенные свойства своему потомству, цветут, плодоносят или умирают — все эти тайны впервые раскрываются одна за другой в фитотроне.

Один из отчетов КСИРО начинается словами: «Муссонная Северная Австралия имеет долгую историю неудач со времени первых попыток производства земледельческих работ европейцами в их поселениях сто двадцать лет назад». Однако нельзя винить только почву и климат. Ведь выращивали здесь китайцы отличные овощи, а в Дарвине изобретательные ботаники, доктор Морис Хольц и его сын Николас, успешно внедряли почти все известные виды полезных тропических растений. Расти-то они растут. Но все дело в том, чтобы выращивать их экономично и продавать созревшими. Топ Энд слишком удален от потребителей, живущих на другом конце пустыни, а расходы на транспорт слишком велики. Поэтому проекты создания небольших смешанных хозяйств на этой земле потонули в массе несбывшихся надежд и разочарований, а разрекламированные в прессе крупные плантации потерпели крах.

Одним из таких хозяйств было Хампти Ду [в Топ Энде имеется несколько мест, носящих такие любопытные названия: Хампти Ду (Коротышка Ду), Рам Джангл (Ромовые джунгли), Блю Мад Бей (Залив голубого ила), Рэд Лили Лагун (Лагуна красных лилий)], недалеко от Дарвина, от которого сохранились покинутые рисовые поля и плотима, облюбованная птицами. Здесь были построены плотины, вырыты ирригационные каналы, применялись удобрения и выращивался рис при помощи новейшей американской техники. Рис принялся, хотя и не так хорошо, как ожидалось. Затем возникли никем не предвиденные трудности: себестоимость риса оказалась значительно выше, чем у азиатского крестьянина с его быками и большой семьей, работающей без оплаты. Предприятие прогорело. Сейчас Хампти Ду представляет собой еще один надгробный камень на кладбище надежд муссонной Северной Австралии.

И все же призраки двадцати миллионов акров земли с «высоким сельскохозяйственным потенциалом» в районе Катерин и миллионов неиспользованных акров в других районах то и дело возникают на кладбище. Разве можно забыть эти пустые пространства и принять поражение, когда не менее трети человечества страдает от голода? Разве нельзя преодолеть препятствия, связанные с удаленностью рынков и высокой себестоимостью продукции?

Многие австралийцы считают, что, несмотря на все возражения, экономические теории и утверждения доктора Дэвидсона о ненужности незанятых земель, джунглей и пустынь жителям Азии и о большей возможности роста тропических растений в других местах мира, следует лишь привезти несколько сотен тысяч китайских крестьян в муссонный Топ Энд, и через пять лет он станет производить значительно больше, чем сейчас. Пока что здесь (ие считая добычи минералов) фактически не производится ничего, кроме посредственной говядины, да и то в ограниченном количестве.

Может быть, разделить лучшие участки на фермы небольших размеров и использовать их для откорма скота, выращиваемого на крупных скотоводческих станциях? Или создать какие-нибудь смешанные фермы? Не следует забывать прошлые неудачи, но еще глупее оставить за ними последнее слово. «Для чего же тогда техника, если с ее помощью нельзя преодолеть препятствия и прийти к победе?»

Неудачи начались с первого поселения европейцев, основанного на острове Мелвилл в 1824 г. (Форт Дандас) и покинутого ими в 1829 г. Основанный в 1827 г. поселок Раффлс-Бей был заброшен в 1829 г., а поселок, созданный в 1838 г. в Порт-Эссингтоне, — в 1849 г. Здесь повсюду выращивались овощи и импортировался скот. Когда люди покинули поселения, скот одичал. В 1863 г. в этот район переселились южноавстралийцы. Был издан закон о земле, предусматривавший продажу двухсот пятидесяти акров участками по сто шестьдесят акров — мечта мелких фермеров. Половину участков приобрела созданная в Лондоне Североавстралийская компания, которая, так и не приступив к культивации земли, потребовала деньги обратно. К 1872 г. даже политическим деятелям в Аделаиде стало ясно, что фермы в сто шестьдесят акров в районе Палмерстоуна не имеют будущего, и размеры предлагаемых участков увеличили до тысячи двухсот восьмидесяти. В Сингапур отправился агент для вербовки китайских кули, правительство пыталось также привлечь поселенцев с Маврикия, Реюньона и Индии.

В 1876 г. японскому миссионеру поручили пригласить японских поселенцев, но это предложение решительно отвергло правительство Японии. В 1879 г. мельбурнская компания отобрала сто тысяч акров на Дейли-Ривер для выращивания сахарного тростника. Почва оказалась неподходящей — весь урожай составил пять тонн, — и в 1884 г. участок забросили. В разные времена и в разных районах пробовали выращивать кофе, каучук, кокосы, сизаль, табак, кукурузу, индиго и рис; ни одна из попыток не увенчалась успехом. В 1890 г. южноавстралийское правительство приняло новый закон о земле, рассчитывая заинтересовать мелкие смешанные фермы, а в 1908 г. решило предоставлять ссуды. Но к 1909 г. было арендовано менее девяти тысяч пятисот акров, да и то вокруг Дарвина. Каждое начинание терпело крах из-за недостатка рабочей силы, удаленности от рынков и плохой организации. Так, например, на государственной опытной ферме в Рам Джангл в 1918 г. не получили никакого урожая, потому что управляющий ушел в отпуск и ничего не посеял, а когда спохватился, то было уже поздно. В 1911 г. земли перешли во владение правительства Австралийского Союза. К этому времени здесь было двадцать семь арендованных хозяйств с общей площадью семь тысяч тридцать семь акров и имелось одно разрешение на смешанное хозяйство, а также тридцать шесть акров по специальной лицензии оказалось занятыми под огородами. С 1911 по 1940 г. было заключено всего четыреста девятнадцать договоров на аренду, а в 1957 г. функционировало только пятьдесят девять, причем лишь девять хозяйств продолжали арендовать первые арендаторы или их потомки.

«Женщины либо влюбляются в Дарвин, либо ненавидят его». Мы сидели в пивном баре в парке. В Дарвине стояла настоящая жара. Нет никаких сомнений, что это тропический город; самая низкая температура, когда-либо здесь зарегистрированная, была 50° (по Фаренгейту). В честь этого исторического события имеется мемориальная доска, которая гласит: «Здесь нужно носить только рубашки». В баре рубашки не обязательны. Темнокожие мужчины ходят в шортах и сандалиях; в Дарвине не знают ни пальто, ни пиджаков, да и вообще все одеваются и ведут себя так, как кому нравится. Вас обволакивает мягкая неподвижность, потому что слишком жарко. Все как бы оцепенело, нет сил двигаться…

По своему национальному составу Дарвин, должно быть, самый пестрый город в Австралии (с ним, пожалуй, может сравниться лишь Брум — еще одно из мест, которое я безумно хотела посмотреть, но так и не смогла). Здесь много китайцев, традиционная профессия которых — владельцы кафе, ресторанов, антикварных магазинов. Они работают также барменами и официантами. Внешне выглядят физически здоровыми и преуспевающими. За последнее время значительную долю в ресторанном бизнесе получили греки, которые образуют крепко спаянную и многочисленную общину с собственными церквами и бородатыми патриархами. Для греков семья — это все. Они поддерживают связи с родственниками в Греции, главным образом посылая им свои фотографии. Члены преуспевающей семьи — а похоже, преуспевает большинство — не менее шести раз в году посещают фотостудию, для того чтобы отметить какое-нибудь торжественное событие. Используется любой повод: обручение, свадьба, крещение, первое причастие, день рождения, годовщина свадьбы, первый зуб ребенка, новая беременность. Особенно подходящим событием для фотографирования считается беременность. Жены гордо становятся в профиль перед фотографом, предостазляя возможность родственникам непосредственно следить за развитием счастливого события.

Веками приносил Индийский океан к этому изрезанному берегу представителей самых разных рас и народов: малайцев — собирателей трепангов; японцев — искателей и производителей жемчуга; островитян Южных морей; рыбаков из Западного Ириана; папуасов, приплывших по узкому проливу Торрес; моряков, сбежавших с кораблей. Никто не задавал им вопросов, никто не вмешивался в их дела.

Результат такого смешения населения особенно ярко виден при посещении начальной школы. Цвет кожи представлен тут в диапазоне от черного как сажа и всех оттенков шоколадного до светлого меда. Есть и китайцы с цветом кожи слоновой кости, и более темные малайцы с раскосыми глазами, а также греки и итальянцы, светловолосые с голубыми глазами блондины саксонского типа — настоящее вавилонское столпотворение. «Они все общаются между собой и не чувствуют никакого расового антагонизма», — таково мнение учителей.

— А после школы, дома, они ведут себя дружно? — » спросила я.

Молодая учительница улыбнулась.

— У них нет иного выбора. Мой отец, например, англичанин, мать — метиска из Брума. У меня есть братья и сестры светлее, чем я, есть темнее, а один совсем белый. Так и у всех здесь.

Главная особенность Дарвина в том, что вам никто не диктует правил поведения и не интересуется вашим мнением о других людях. Город не велик, но по одну сторону от него простирается вся Австралия, а по другую— Азия (всего в четырехстах милях). До Канберры же — две тысячи миль.

Свыше половины населения Дарвина появилось в городе после второй мировой войны. Дарвин растет более высокими темпами, чем любой другой город Австралии, за исключением Канберры. Учительница-мулатка рассказала мне за молочным коктейлем, приготовленным китайцем и поданным греком (в Дарвине молочный коктейль готовят огромными порциями в больших кружках), о своих планах посетить Новую Зеландию, Северную Америку и Европу в компании четырех или пяти девушек, а затем по прошествии двух лет встретиться в Лондоне с другой группой, намеревающейся отправиться в Южную Америку. В Лондоне она надеется побывать на международном матче женских хоккейных команд. Она играет в хоккей за Территорию и сейчас спешила на вечернюю тренировку, что не помешало ей, однако, выпить огромную порцию шоколадно-молочного коктейля. Я преклоняюсь перед людьми, способными бегать по такой жаре!

Кажется, что существует два Дарвина. Один начал свою жизнь как Палмерстон в 1869 г. и прозябал на берегу своей великолепной гавани до конца второй мировой войны. Это был, вероятно, такой городок, о которых Дж. Конрад[84] писал: «небольшая заброшенная колониальная столица, где представители местной администрации всегда одеты если не во все белое, то по крайней мере в белых рубашках, обмахиваются опахалами, пьют коктейли с джином, опускают и поднимают флаг над зданием, где заседает правительство. Город, где потные мужчины в складках жира с небритым подбородками напиваются до оцепенения в барах, содержат или, во всяком случае, часто посещают проституток, где много разорившихся неудачников, торговцев жемчугом и торговых моряков». До появления асфальта единственной дорогой в течение пяти месяцев в году оставался океан. А отсюда и соответствующее умонастроение людей, живущих на краю света, изолированных от всего мира, до которых никому нет дела. Все попытки начинать какое-либо дело (мясокомбинаты, фермы, плантации, золотые прииски, возделывание риса и производство сахара) потерпели неудачу. Аборигены были обречены на вымирание.

Мало что сейчас сохранилось и от внешнего вида старого Дарвина (повсюду растут новые дома), и в умонастроениях людей, но традиции здесь еще живучи и надолго сохраняют свою силу и влияние.

Другой Дарвин — новехонький туристский курорт с отелями на берегу моря, снабженными кондиционерами; пальмами, высаженными в ящики; стюардами в белых пиджаках; коктейль-барами в виде пещер с ярко освещенными двориками — точь-в-точь как во всех дорогих отелях от Пасадены до Гавай, от Майорки до Мадеры. Те же напитки со льдом, те же мороженые продукты, те же мелодии и те же люди, все пожилые, потому что мало кто из молодежи может позволить себе такую роскошь. В сухой сезон Дарвин идеальное место для туристов: климат никогда не подведет, всегда светит солнце.

Один или даже два из этих великолепных отелей принадлежат Золушке мужского пола, который приехал в Дарвин с нищего острова в Эгейском море, где люди питаются козьим молоком. Трудолюбивый, обстоятельный и честолюбивый, он превратился, говорят, в крупнейшего налогоплательщика Австралии. В Дарвине ходит масса анекдотов о Майкле Паспалисе. В одном из них рассказывается о его молодых годах. Начинается анекдот с того, что экономка как-то спросила хозяина, что он хотел бы сегодня получить на обед.

— В холодильнике лежит баран, — ответил Майкл.

— Я думаю, вам следует самому разрубить его, мистер Паспалис.

— Ничего, разрубите сами.

Экономка, однако, настаивала на своем. Когда Паспалис разрубил барана, из него посыпались пачки банкнот. Накануне он сам надежно спрятал все наличные деньги в баране и совершенно забыл об этом.

Мнение жителей Дарвина относительно того, счастлив ли мистер Паспалис или нет, разделилось. Одни считают его несчастным, так как богатство ссорит его со своим народом и заставляет с подозрением относиться к любому претенденту на руку дочерей; другие утверждают, что он наслаждается своим богатством, той сенсацией, которую вызывает в Сиднее его приглашение на ужин на королевскую яхту или на обед в Букингемском дворце. Я не имела возможности выяснить, кто же из них прав.

Северная Территория стала управляться непосредственно из Канберры с 1911 г.; до этого ею управляла (или делала это только формально) Аделаида. Схема управления полностью отражает старую британскую колониальную систему и сегодня выглядит удивительно архаичной. Действительно, от администрации Северной Территории веет глубокой древностью. Во главе стоит администратор, статус которого мало чем отличается от статуса прежнего колониального губернатора; правда, у него нет шляпы с плюмажем — в Дарвине просто невозможно носить шляпу с плюмажем — но есть Дом Правительства, Флаг и Книга.

В управлении администратора находится территория по площади больше, чем Франция, Испания и Италия, вместе взятые, с общим населением пятьдесят тысяч человек. Он отвечает за проведение в жизнь политики Австралийского Союза в отношении аборигенов, за предприятия коммунальных услуг, разбросанные по огромной территории, со штатом, отнюдь не отвечающим потребностям. Он председательствует в Законодательном совете, состоящем на сегодня из восьми выборных членов и девяти, назначенных генерал-губернатором. Возможности совета ограниченны; он не имеет финансовой власти — это еще одна бескрылая птица Австралии. Власть прочно осела в Канберре. Если Северной Территории нужно потратить двести австралийских долларов, скажем, на уличное освещение в Дарвине, она должна получить одобрение и средства от федерального правительства. У Территории нет даже собственного бюджета. Не удивительно поэтому, что, с точки зрения жителей Дарвина, осуществление прогрессивных мероприятий идет медленно, а вся система выглядит безнадежно устаревшей.

В мае 1962 г. аборигены получили право участвовать в выборах по всей Австралии. Голосование обязательно, и поэтому их могут привлекать к ответственности за неявку на избирательный участок. Практически же очень немногие аборигены еще понимают, что такое голосование, выборы, советы[85]. Вся система местного управления, которая в других странах представляет собой фундамент демократического здания и воспитывает людей в духе демократии, здесь отсутствует. До сих пор еще ни один абориген не выдвигался кандидатом в Законодательный совет, потому что считается, что они еще недостаточно для этого «ассимилированы». В Дарвине есть один представитель аборигенов, который может стать кандидатом на следующих выборах: мистер Филипп Робертс, представитель неофициального органа Совета по правам аборигенов Северной Территории, созданного в конце 1961 г.

Мистер Робертс тихий человек средних лет с седеющей головой и медленной, довольно неуверенной манерой говорить; работает он в Управлении медицинского обслуживания. Он приехал из миссии Ропер-Ривер, где директор Управления медицинского обслуживания Территории доктор Лангсфорд сделал его своим личным помощником. По его словам, у Робертса «умелые руки». Главный помощник Робертса — мистер Дэвид Даниэльс, его коллега по работе в Управлении и секретарь Совета по правам аборигенов. Организация эта находится еще в зародышевом состоянии, она не действует, а скорее бредет ощупью, почти не имея финансовых средств.

До сих пор образование аборигенов находилось в руках миссий и остро нуждалось в фондах и квалифицированных учителях. Оно было чрезвычайно фрагментарным и основывалось в основном на катехизисе. Люди типа Филиппа Робертса и Дэвиса Даниэльса — продукт такого образования — надеются, что правительство улучшит положение их народа.

Многие годы расстояние и безразличие способствовали изоляции Территории, аборигены же в этой изоляции, в свою очередь, оказались еще больше изолированными. Они соприкасаются с обществом, в котором живут, лишь в миссиях. А большинство миссий удалены даже от тех крошечных ячеек общества, которые единицами разбросаны на огромных просторах Севера. Даже на расстоянии тысячи миль от Дарвина вы все еще находитесь на Территории. До миссий в заливе Карпентария от Дарвина пятьсот миль, и туда можно добраться только морем. В 1966 г. по всей Территории только трое аборигенов учились в средней школе.

Но наступают перемены. Мистер Робертс и мистер Даниэльс, когда я разговаривала с ними в Дарвине, только что вернулись из Канберры с совещания организации, называемой Федеральный совет прогресса аборигенов и островов Торресова пролива. Совещание приняло ряд резолюций, включающих требование немедленной выплаты трехсот миллионов австралийских долларов в качестве компенсации за землю, занятую белыми. Времена попечительства прошли, и всем теперь уже ясно, что политика спаивания аборигенов и совращения их женщин, господствовавшая почти в течение века, обречена на неудачу.