Сияющее Эльдорадо

Сидней

На высоте тридцати тысяч футов над центральной пустыней Австралии в самолете «Квонтас» вам на завтрак подают бараньи отбивные. Для англичанина свинина с утра — явление нормальное, но баранина… С этого момента осознаешь, что приближаешься к стране незнакомой, и, как все незнакомое, она представляется какой-то диковинной. Бараньи отбивные на завтрак! Попробуй догадайся, что же это за страна, лежащая внизу, молчаливая и пустынная, та, которую ты еще совсем не знаешь.

Я читала роман «Восс»[1]. Странной казалась трагическая история исследователей и гибели их в суровой пустыне, раскинувшейся сейчас под нами, мне, сидящей в уютном салоне самолета. Я знала, что где-то внизу в равнодушной темноте лежат останки Лейхардта (прототипа Восса) и его шести товарищей, которых не смогли разыскать даже такие прекрасные следопыты, как австралийские аборигены.

В соседнем кресле сидела девушка из Мельбурна, возвращавшаяся домой после продолжительного турне по Британским островам. Свое пребывание в Англии она поделила между работой акушерки и охотой на оленей в свободное время. То она мчалась в дождь и слякоть на велосипеде принимать младенцев на отдаленных фермах, то разъезжала в «лендровере», знакомясь с повадками оленей, или пробиралась пешком через болота и вересковые заросли. Девушка была небольшого роста и скорее походила на балерину, чем на охотника.

И вот самолет приземлился в Сиднее. Город был залит солнцем. Вне всяких сомнений, первое, последнее и самое яркое впечатление от этого сияющего континента оставляет солнце. Оно сказывается на характере австралийца. Выжженная пустыня в центре страны окружена здесь лентой прибрежной полосы. На протяжении двенадцати тысяч миль океан то ласкает своими волнами берега, то обрушивает их на прибрежные скалы.

Что касается Сиднея, то в течение всего года город получает в среднем семь солнечных часов ежедневно (в Брисбене, Аделаиде и Перте продолжительность солнечных часов еще больше). Для жителей Британских островов это равнозначно пребыванию в раю. Почти каждый сиднеец — загорелый, здоровый, легко одетый, а на знаменитых пляжах тело его вообще едва прикрыто. Ребятишки, с изумительными светлыми волосами, пышут здесь здоровьем.

На этом месте в один из январских дней 1788 г., когда Первый флот бросил якорь там, где сейчас причал Серкюлар, и сложилась австралийская нация. Капитану Артуру Филиппу[2], приплывшему из залива Ботани, не потребовалось много времени, чтобы понять, что это одна из лучших гаваней мира. Фиорды, заливы, бухты, мысы — и ни одного квадратного ярда ровной поверхности. Со всех сторон вас окружает синее, сверкающее море. Кругом белые здания, зеленые деревья.

Люди обезобразили пейзаж, но природа все равно берет свое, хотя того, что архитектор Робин Бойд[3] назвал «австралийским уродством», здесь предостаточно. Это столбы, пилоны, провода и телевизионные мачты, дороги, склады, магазины, указатели. Все разбросано в разных направлениях: вверх, вниз и вдоль этой неровной, изрезанной, покрытой лесами береговой полосы на расстоянии двадцати миль. И все же — крутые обрывы, пляжи, омываемые пеной, и серо-зеленые эвкалипты радуют глаз. Паромы, танкеры, буксиры и теплоходы качаются на волнах Порт Джексона, который принимает в год более четырех тысяч судов.

В старой части города сохранилось несколько изящных зданий начала XIX в., когда губернатором (1810–1821) был Лаклан Маккуори. Сейчас они затерялись среди пышных викторианских зданий и современных бетонных башен. Большая же часть Сиднея представляет собой некую аморфную безликую массу рифленого железа, кирпича и железобетона, рассеченную рукавами транспортных магистралей. На улицах множество людей, магазины полны покупателей, стоянки для машин забиты, все куда-то спешат. Сидней метко забросил мяч в сетку фортуны.

В теплую летнюю ночь фонтан выбрасывает россыпь брызг, на которых пляшет вращающийся золотой шар. Сверкают электрические огни, гудят такси, медленно прогуливаются мужчины в белых рубашках с короткими рукавами и черных джинсах, курят, разглядывают витрины; смеются девушки, льется свет из распахнутых дверей пабов, несется запах поджаренного кофе и бифштексов; валяются под ногами пустые коробки; слышится сладенькая песенка из автомата; звучит гнусавый голос электрогитары. Маленькие, прижатые одна к другой лавочки с сигаретами, конфетами, содовой водой. Шум, свет, поток прохожих. Люди везде — таково впечатление от Кингс-Кросс вечером. И особенно запоминается крутящийся золотой шар над нитями фонтана — символ Кингс-Кросса.

Этот район называется сиднейским Челси[4]. Но мне он совсем не напомнил Лондона. Правильнее было бы сравнить его с Гринвич Виледж[5] меньших масштабов. Говорят, что Кингс-Кросс — самое густонаселенное место на земном шаре. Однако стоит отойти немного от центра, как попадаешь на тихие, спокойные улицы, где нет сверкающих огней, греческих ресторанов, баров-экспрессо и пивных, заполненных посетителями. Но шум большого города, конечно, слышен и здесь. Из пивных доносится непрерывный гул. Слышны громкие голоса людей, старающихся перекричать транзисторы, проигрыватели, телевизоры, которые сообщают последние спортивные новости.

Хотя Кингс-Кросс и расположен в старой части города, но вид его вполне современен, ведь он создан новым поколением австралийцев. До второй мировой войны поужинать в кафе после семи часов вечера считалось непристойным, единственным напитком порядочного человека было пиво, а женщинам подавали только чай. Теперь здесь даже глубокой ночью можно съесть хорошо прожаренный бифштекс, выпить вина, свежего кофе. Это часть новой Австралии, но все равно и в ней осталось что-то старомодное, чему невозможно дать точного определения. Может быть, это какая-то раскованность, неторопливость, простор. На побережье встречаются пабы, похожие на те, которые могли бы быть в Уоппинге[6] еще в старые времена. В них стоят пивные бочки, в окнах матовые стекла, на потолке тусклые электрические лампочки, засиженные мухами. Так и кажется, что сейчас увидишь посыпанные песком полы и услышишь стук копыт по булыжнику. Половиной посетителей в одном из пабов, в который я зашла, были аборигены — приветливые, улыбающиеся мужчины и женщины с курчавыми волосами. Когда мы уходили, один из них обошел всех присутствующих и пожелал им спокойной ночи.

Мой знакомый, сопровождающий меня по городу, говорил, что сиднейцам присущ азарт и каждый из них — игрок. Увлекаются они и искусством. Агенты по скупке картин рыщут в поисках молодых обещающих художников, подписывают с ними контракты, придерживают покупку в ожидании роста цен. Имя модного художника как бы случайно роняют в соответствующих кругах, слухи распространяются. Короче, используются методы, известные всем агентам мира по скупке произведений искусства, а в Сиднее они доведены до апогея. Растут как грибы частные картинные галереи. В течение одной недели было организовано, если я не ошибаюсь, шесть выставок, каждая посвящена искусству какого-либо одного художника. А открытие художественной выставки в Сиднее — надолго запоминающееся зрелище. Одну из таких выставок я посетила в Пэддингтоне, где вдоль узких петляющих улочек, вернее закоулков, расположились домики, построенные, казалось, для соревнований по бегу среди карликов. Теперь это были не коттеджи, а миниатюрные здания, окруженные террасами[7], однокомнатные, зачастую украшенные чугунными балконами. Они излучали очарование, и мне так захотелось, чтобы один из них был моим. Дома были заброшены, так как считалось, что они неудобные и грязные, отжили свой век. Многие из них снесены. Погибли бы все, если бы после второй мировой войны не возродился интерес к предметам старины, уважение к традициям и новое отношение к творениям викторианского века. Джоном Бэтменом[8] Австралии был Робин Бойд, которому помогли блестящие снимки Грэма Робертсона. Оба они из Мельбурна, но не обошли своим вниманием и Сидней, так как там имеются викторианские здания и более позднего периода — короля Георга[9], чего нет в Мельбурне, возникшем после 1835 г.

Итак, кукольные домики Пэддингтона снова вошли в моду. Их арендуют представители средних слоев, особенно интеллигенции. Они тщательно отремонтированы, покрашены в яркие цвета. За чугунными балконами, которые ранее выбрасывались на свалку, охотятся как за деликатесами. Жаль, что мода опоздала на двадцать лет, а то и большинство террас было бы спасено.

Но как очаровательны ни были бы сохранившиеся здания, они, конечно, не приспособлены для организации в них картинных галерей, особенно в наши дни. Возле дома, где проходил вернисаж одного из художников, мы увидели скопление автомобилей, толпу подростков, танцующих джайв и твист среди машин под звуки поп-музыки, исполняемой джазистами в солдатской форме, дующими в трубы с упорством маньяков. Над массой прижавшихся друг к другу орущих лиц время от времени поднималась бутылка шампанского. Мы протиснулись поближе и увидели, что ею размахивает молодой человек в одежде французского моряка, пытающийся разлить пенистую влагу. К нему тянулись десятки страждущих рук с пустыми стаканами. Растерянно оглянувшись, он неожиданно улыбнулся, поднес бутылку к губам и опорожнил ее.

На стенах висели картины, которые создаются с помощью леек, метел и садовых совков. Никто на них даже не смотрел. Однако почти ко всем картинам прикреплены красные таблички, говорящие о том, что картина продана, и за многие из них, вероятно, была заплачена не одна сотня долларов. Цена, назначенная за работы неизвестного художника, по европейским понятиям мне показалась огромной, если не просто абсурдной. Когда мы пробивались назад, солдаты играли на трубах еще громче, и еще больше людей, молодых и пожилых, пьяных и трезвых, танцевало на улице. На утро газеты писали, что вернисаж имел необыкновенный успех, и половина желающих так и не сумела на него попасть. На следующий день его повторили с еще большим успехом. К сожалению, имени художника я так и не запомнила.

После того как открытие состоялось, можно было посмотреть уже и сами картины. В Сиднее большинство произведений искусства относится к абстрактной живописи, если использовать здесь ставший международным термин.

Этого нельзя было сказать о предыдущем поколении художников, среди которых за пределами Австралии наиболее известны Сидней Нолан и Расселл Драйсдейл [10]. Язык их искусства истинно австралийский. Четкие силуэты деревьев и нагромождения скал на фоне пустыни и убогих хижин; изможденные, но не покоренные мужчины и женщины, бросающие вызов судьбе; умирающие от жажды животные и гибнущие птицы; мифы и фольклор национальной истории — все отражено в этих произведениях. Странное и временами причудливое воображение находит выражение и в работах художников старшего поколения — Артура Бойда, Клифтона Пью, Чарльза Блэкмена, Альберта Таккера, Джона Персеваля и др.

Затем пришел абстракционизм с его новыми представителями: Джоном Олсеном, Джоном Пассмором, Фрэнком Ходжкинсоном и др. Хотя многие из них и выставляли свои картины за пределами Австралии, мало кто завоевал широкую известность. Однако страстность, наполняющая их работы, контрастные краски и изобразительность еще завоюют некоторым из этих художников место в мировой живописи. Вопрос — кому. Ведь у каждого из любителей живописи есть свой фаворит— отсюда и разрекламированные вернисажи, шумиха вокруг них и взвинченные цены.

По общему мнению, художники Мельбурна тяготеют к предметной живописи, а Сиднея — к абстрактной. В 1959 г. семь художников, из которых лишь один был сиднеец, объединились в группу «Антиподиэнз», организовали выставку и опубликовали манифест в защиту предметной живописи. Они выступали против экспрессионистов, которые считали, что «изобрели новый язык искусства». Представители группы «Антиподиэнз» считали это заявление абсурдным. Для художника, говорили они, основой искусства является образ, понятная всем форма, ясный символ. Для участников группы образ был олицетворением реальной жизни, необходимостью активного вмешательства в нее. Абстракционисты же, создавая свою теорию, вероятно, в несколько циничной погоне за модой, целиком отмежевывались от повседневных страстей человека. Художники Сиднея не замедлили нанести ответный удар и организовали свою выставку, назвав ее «Приглушенные барабаны». Выставка пародировала и высмеивала мельбурнских прагматиков, живописцев, с точки зрения сиднейцев, вычурных и помпезных.

Такое разделение художников по географическому признаку, конечно, весьма условно. Старейший и, по мнению критиков, самый крупный из абстракционистов провел годы в хижине на острове недалеко от побережья Квинсленда, терпеливо совершенствуя свои лиричные работы, напоенные легкими и причудливыми цветовыми гаммами. Имя его Иэн Фэрвезер.

Один из наиболее оригинальных молодых художников-абстракционистов — Леонард Френч[11], чьи картины, написанные в суровом цвете, частично черпают вдохновение в русской иконописи, — родом из Мельбурна. А наиболее знаменитый Уильям Добелл стоит над всеми школами, группировками и модными течениями. Есть ли в наши дни в мире более тонкий портретист? Он создает портреты многих своих современников из разных стран мира. «Стараясь изобразить мужчин и женщин наиболее правдиво, — писал о Добелле доктор Бернард Смит, — он показал, что его видение мира столь же австралийское, как голландское у Рембрандта, испанское — у Гойи, английское — у Хоггарта. Он доказал, что можно стремиться к мастерству и достичь его, не унижая себя перед лжепророками культуры»[12].

Может ли существовать специфически австралийское видение предмета в абстрактном искусстве? Согласно общепринятым понятиям, абстрактное искусство в большей или меньшей степени интернационально. Нельзя приклеить национальный ярлык ромбу, кругу или линии из точек. Но что сказать тогда о персидской керамике, испано-мавританском фаянсе и большей части мусульманского изобразительного искусства? Однако этот спор уведет нас далеко от Сиднея, а большинство художников Сиднея считают, я думаю, что абстрактный экспрессионизм исключает географический подход.

Один из художников заявляет:

— Я пытаюсь изобразить анимистическое качество— некий мистический трепет, выразив его через природу.

Другой сиднеец надеется, «преодолев фальшь внешнего облика, передать скрывающуюся за ним жизнь, одинаковую для всех». Третьему «хочется сказать что-то об энергии и биении жизни в людях». Четвертый рассчитывает «сделать невидимое видимым». Эти идеи, насколько я понимаю, международны вне зависимости от того, где работают их последователи: в Париже или Лондоне, в Сиднее, Мельбурне или Нью-Йорке. Я не думаю, что можно говорить о каком-то специфически австралийском стиле, школе или понимании искусства у молодых художников предметного и абстрактного направления. Каждый из них идет своим путем и старается сделать «невидимое видимым». Но судить об этом — дело специалистов. Любитель же может быть уверен в одном — мир искусства в Сиднее, как и во всех городах Австралии, живет бурной жизнью и полон уверенности. Транспортные пробки у зданий, где устраиваются выставки, танцующие подростки и повторные вернисажи говорят о том, что у художников и любителей искусства единые интересы, а это далеко не всегда характерно для более старых стран.

Говорят, что австралийцы потребляют на душу населения больше, чем кто-либо в мире, мяса, пива и чая. Значит они должны писать и больше картин. Кто же покупает все эти полотна и куски картона, разукрашенные поливинилацетатом? Конечно, скотоводы, банкиры, судостроители, издатели, владельцы магазинов, угольные магнаты, маклеры по продаже собственности — богатые люди, сколотившие свои состояния как в многочисленных отраслях промышленности, возникших вновь во время войны, так и в традиционных. Многие из них живут в Сиднее, занимают комфортабельные, современные, но не бросающиеся в глаза дома. Ведь быть богатым — это одно, а подчеркивать свое богатство уже считается признаком дурного тона.

Например, Уорвик Фейрфакс обладает обширной и весьма впечатляющей коллекцией современного искусства. В течение века семье Фейрфакс[13] принадлежала газета «Сидней Морнинг Геральд», старейшая в Австралии, основанная еще в 1861 г. Хотя в настоящее время эта солидная газета, а также сиднейская «Сан» и «Канберра Таймс» принадлежат корпорации, два брата Фейрфакс, Уорвик и Винсент, остаются ее ведущими директорами.

«Сидней Морнинг Геральд» покровительствовала художникам. Она направила в 1944 г. в западную часть Нового Южного Уэльса в качестве своего корреспондента художника Сиднея Нолана для создания репортажей о влиянии засухи на человека, животных и природу. Спустя восемь лет этот художник с той же целью был направлен в Северную Территорию брисбенской газетой «Курьер Мейл». Хотя «Сидней Морнинг Геральд», как старейшая из ежедневных газет, определенно одна из наиболее влиятельных, с точки зрения тиража она отнюдь не самая крупная. Две мельбурнские газеты: «Сан-Ньюз Пикториэл» и «Геральд», а также сиднейская «Дейли Телеграф», принадлежащая издательству «Сан», в редакционную коллегию которой входит один из ведущих поэтов страны Кеннет Слессор[14], обгоняют ее. Естественно, по американским или английским стандартам тиражи австралийских газет не велики. Самая крупная из них — мельбурнская «Сан-Ньюз Пикториэл» выходит в количестве немногим больше шестисот тысяч экземпляров, а тираж трех основных ежедневных газет в Сиднее составляет лишь около половины этой цифры. Но так же, как мясо, пиво и чай, количество газетного материала на душу населения в Австралии самое высокое в мире. Менее чем тринадцать миллионов населения читают более шестисот пятидесяти газет. Не все они, конечно, выходят каждый день. Общий тираж ежедневных газет составляет немного меньше четырех миллионов, или один экземпляр на троих читателей. В Великобритании это соотношение составляет один к двум.

В целом австралийская пресса не одобряет неврастенического подхода к отображению событий, свойственного многим популярным американским изданиям. В Австралии никогда не было фигур, подобных таким крупнейшим газетным магнатам, как Уильям Рэндольф Херст или Бивербрук.

Наиболее суровыми критиками своей прессы являются, как это ни странно, сами газетчики. Дональд Хорн, бывший редактор «Сидней Буллетин»[15], обвинил газету в том, что она идет по проторенной дорожке, что в ее материалах отсутствует критический подход, что репортажи об общественной жизни формальны, а репортеров не направляют на места для сбора интересных материалов. Одним словом, он охарактеризовал газету как самодовольную и посредственную. По его мнению, уважение к журналистике упало, эта работа не привлекает больше творческих людей с живым умом, газетному материалу не хватает интеллектуальной заостренности. Но если об этом так говорит журналист — постороннему наблюдателю серьезный анализ газеты не под силу, — то на скамье подсудимых может оказаться не только австралийская пресса, но и многие газеты Запада, так как большую часть высказанных обвинений можно отнести к ним.

Соотношение рекламных объявлений к новостям нигде так не велико, как в Австралии. Кажется невероятным, что где-либо можно купить столько, сколько, судя по объявлениям, могут приобрести жители шести основных городов Австралии. Как могут они удержаться на поверхности грозящего захлестнуть их океана мыльного порошка и бакалейных товаров, кроватей и одеял, одежды и мебели, садового инвентаря, красок и оборудования для туалетов! Реклама подтверждает репутацию австралийцев как величайших в мире любителей все делать своими руками: кажется, не существует оборудования, которого они не захотели бы купить, чтобы делать моторные лодки, чучела птиц, витражи и гравюры, телескопы и ветровые мельницы, подставки для торта и детские игрушки, оформлять ванные комнаты, снимать домашние фильмы, шить и вязать.

В то время как в целом австралийская пресса впитала в себя больше английского, чем американского, географии страны наложила на нее как раз американский, а не английский отпечаток. Пресса носит региональный, а не общенациональный характер. Перт находится более чем в двух тысячах миль от Сиднея, Аделаида — в семистах милях, если лететь самолетом, и в тысяче миль езды по железной дороге. От Дарвина до Сиднея — почти две тысячи миль. Расстояния создали в каждом штате свой собственный мир. Расходы и время, необходимые для распространения газет из одного центра, не дали развиться общенациональному печатному органу, вернее, мешали этому до середины 1964 г., когда Руперт Мердок[16], сын сэра Кейта Мердока, издававшего мельбурнский «Геральд», приступил к выпуску первой национальной ежедневной газеты «Острэйлиен». Печатается она одновременно в Канберре, Сиднее и Мельбурне и доставляется в остальные крупные города самолетами.

Время покажет, будет ли успешным столь честолюбивый и дорогостоящий эксперимент. По шрифту, верстке и общему виду газета вполне современна. Внешнему виду отвечает и четкая подача материала. Газета печатает на своих страницах произведения лучших австралийских писателей. В ней широко отражаются европейские события. Поднимет ли это тираж — другой вопрос. Ведь большинство австралийцев больше интересуется результатами скачек или распродажей товаров по сниженным ценам, чем переворотами в Африке или судьбой НАТО. Но в то время, когда я была в Сиднее, первые австралийские солдаты направлялись во Вьетнам, и истребительная война вторглась на континент, который до сих пор избегал этой опасности. Возможно, придет время, когда афоризм Генриха Ибсена «только тот прав, кто действует в наиболее тесном союзе с будущим», будет применим к рискованному предприятию Руперта Мердока.

Еженедельники в Австралии всегда имели гораздо больший тираж. Так, «Острэйлиен Уименз Уикли» (журнал для женщин) занимает в этом отношении первое место. Число его подписчиков составляет восемьсот тридцать пять тысяч. Цифра говорит о том, что читателями журнала является около трех четвертей всего женского населения Австралии. Старейшее и, возможно, самое распространенное еженедельное издание — «Сидней Буллетин». С момента основания в 1880 г. и до дня смерти ее наиболее видного редактора Дж. Ф. Арчибальда в 1919 г. эта тогда еще острая и не признающая авторитетов еженедельная газета одновременно выражала и формировала дух молодой, дерзкой, самоуверенной и растущей нации, высмеивала политиканов, подкусывала Англию, шокировала богачей и ратовала за свободную, федеративную Австралию. Впервые в «Буллетине» были напечатаны стихи и рассказы Генри Лоусона[17]. В нем работали такие журналисты, как Фил Мэй и Дэвид Лоу[18], а также такие способные, хотя и малоизвестные за рубежом, художники, как Норман Линдсей и Д. Г. Саутер [19]. Затем наступил период реакции, и талантливые журналисты покинули еженедельник. После второй мировой войны он практически не выпускался. В 1961 г. владельцы сиднейской «Дейли Телеграф» восстановили ее по образу и подобию английской «Таймс». Мне она показалась информативной, не более как полезным путеводителем к событиям дня, по новым книгам, фильмам, спектаклям и выставкам. Тираж ее невелик. Имеется также еженедельник «Нейшн», известный как более независимый и радикальный.

Приезжему судить о сиднейской прессе трудно. Местные политические события не всегда интересны для жителей других стран. Австралийцы часто расплачиваются за свое равнодушие к судьбам мира.

Интервьюируя зарубежных посетителей, большинство репортеров начинает с вопроса: «Каковы Ваши впечатления от Австралии?» Иногда этот вопрос задается еще на теплоходе или когда турист ожидает свои чемоданы в аэропорту. Очевидно, ответы в этом случае могут сводиться лишь к тому, как все мило выглядит вокруг, как ярко светит солнце и как дружелюбны местные жители. Читателям это должно было бы уже давно наскучить. Не является ли такая «забота» о том, что думают соседи, своеобразным похмельем после колониальных дней, когда австралийцы не были уверены ни в себе, ни в положении своей страны. Видимо, став гражданами свободной, повзрослевшей и преуспевающей страны, австралийцы не хотят особенно волноваться о том, что думают о них туристы. Вероятно, австралийцам достаточно того, что их принимают за тех, кто они есть. Конечно, такого рода вопросы лицам, только что сошедшим на берег страны, могут задаваться и для испытания их находчивости. Я слышала об одном торговце рассадой роз, который ответил репортеру:

— Ваша страна станет еще прекраснее, если в ней будут разводить больше моих роз.

Я жалею, что, в свою очередь, не нашлась и не сказала:

— Вы будете жить еще лучше, если прочтете больше моих книг.

Проехав десять-пятнадцать миль на юг от Сиднея, вы приближаетесь к местам, которые в наши дни, очевидно, выглядят точно так же, как в те далекие времена, когда судно капитана Дж. Кука входило в Ботани-Бей. Удивительным казался здесь густой девственный лес, так близко примыкавший к городу с более чем двухмиллионным населением. Он сохранился потому, что в те далекие времена, когда землю делили на участки для заселения, холмы эти были каменисты, бесплодны и лишены воды, и их не имело смысла разрабатывать. Постепенно они превратились в лесные заповедники, охраняемые государством, и, естественно, оставались в первозданном виде.

За окнами машины в легкой утренней дымке гребень за гребнем пробегали холмы, покрытые лесами. В воздухе чувствовалось дыхание осени, носились нежные, как пыльца, пушинки. Бледная оливковая с красными вкраплениями зелень эвкалиптов. Ни домов, ни поселений… Как повезло сиднейцам, оказавшимся обладателями такой роскоши, как зеленый ковер, раскинувшийся прямо у порогов их домов. Позже я прочитала об этом районе, окаймляющем Ботани-Бей, у Д. Г. Лоуренса[20] в его «Кенгуру»: «Темные старые горы, темные заросли грациозных эвкалиптов с бледными стволами и тусклыми листьями, крепкий молодой лес и какие-то огромные остроконечные пики».

Стремясь вскрыть существо древнего пейзажа, он искал слова, чтобы передать «странную, неброскую красоту Австралии, которая, казалось, таится как раз за пределами нашего видения. У вас такое чувство, словно вы потеряли способность видеть, словно ваши глаза не в состоянии охватить этот пейзаж». Впрочем, такого рода ощущения не мучают уроженцев Австралии, которые, по словам поэта Джеймса Маколи[21], «так же срослись с этой страной как душа с телом». Маколи писал, что в Австралии «цветы смотрят широко раскрытыми глазами, воздух вливает свободу», а «сороки кричат вам „Джек” и, сидя на деревьях, насвистывают, как жаворонки».

Мы направлялись в Вуллонгонг и Порт-Кембла, где расположены крупнейшие сталеплавильные заводы. Это комплекс изрыгающих дым доменных печей и прокатных станов, шахт, новых домов и новых городов — один из основных районов Австралии, вбирающий в себя капитал и рабочую силу, в том числе иммигрантов, хотя и не в том количестве, в каком ему необходимо. Сталеплавильная компания могла бы принять на работу завтра же еще тысячу человек, сумей она заполучить их, как сообщил нам начальник отдела кадров, стараясь перекричать гул одной из крупнейших доменных печей мира.

Люди все еще склонны думать об Австралии как о стране овец, пшеницы и крупного рогатого скота. Шерсть действительно остается крупнейшей статьей экспорта и источником валюты страны, причем в настоящее время она главным образом идет в Японию. Но с годами продукция шахт и заводов начинает превалировать над сельскохозяйственной. Потребность в стали увеличивается вместе с ростом производства, и почти половина промышленных рабочих прямо или косвенно занята в переработке металлов и машиностроении. Завод в Порт-Кембла принадлежит крупнейшей компании Австралии — «Броукен-Хилл Пропрайэтри». После второй мировой войны компания вложила шестьсот миллионов долларов на расширение производства. Использовался только национальный капитал. Вскоре более крупное предприятие, строящееся в Уайалла (Южная Австралия), где недавно было спущено на воду крупнейшее построенное в стране грузовое судно для перевозки руды водоизмещением в сорок семь тысяч пятьсот тонн, затмит завод в Порт-Кембла.

Как и горы Морн, холмы Иллавара подходят к самому морю и полны угля. Для того чтобы добыть уголь, надо лишь прорубить шахты в склонах и опустить его к подножию в доменные течи. Это самый простой и дешевый метод добычи угля в мире.

Иммигранты составляют около половины рабочей силы в Порт-Кембла. Это представители тридцати трех национальностей, большинство из которых итальянцы, югославы и англичане. Многие англичане, с которыми я разговаривала и которые обращались ко мне сами, уэльсцы по происхождению. Один из них сказал:

— Если бы можно было начать сначала, я бы никогда сюда не приехал. Заработная плата выглядит здесь высокой только на бумаге.

Другая причина недовольства иммигрантов — нехватка работы для женщин. Все они, проживающие во многих городах Австралии от Вуллонгонга до Уайаллы, от Брисбена до Перта, испытывают примерно одинаковые трудности. Но в их жизни есть и светлые стороны.

— Здесь лучшие друзья, которых вы могли бы встретить. Когда я приехал в Австралию, у меня не было и пяти шиллингов в кармане. Я никому ничего не говорил, но они, видно, все понимали. Когда объявили перерыв и все пошли выпить чашку чая, я нашел в своем узелке пятифунтовую бумажку, — рассказал мне один из иммигрантов.

— Здесь просто можно выпить с любым, все мы одинаковы, не как дома, где живем по поговорке: «всяк сверчок знай свой шесток», — сказал другой.

Чиновник, оказывающий на первых порах помощь иммигрантам, назвал мне следующие три заповеди, которые подсказал ему опыт двадцатилетней работы: уезжать молодым; помнить, что в Австралии придется много работать и мужу и жене; иметь при себе сбережения. Те, у кого есть деньги, редко терпят неудачу, в основном потому, что могут снять или построить жилье, а возможно, их делают хорошими поселенцами расчетливость и умение благоразумно расходовать средства. Впрочем, есть, конечно, исключения из всех этих правил.

Зоопарк в Сиднее — это зоопарк, а не заповедник, и мне было интересно сопоставить два подхода к проблеме содержания животных в неволе. Задача заповедника— воссоздать природные условия, в которых животные живут на воле; железных решеток и бетонных оград здесь никто не возводит. В зоопарке сэра Эдварда Халлстрома, президента зоологического общества, есть и бетон и решетки. Животные у него в неволе, да это и понятно, если учесть, что зоопарк расположен лишь, на семидесяти акрах в пригороде Сиднея.

— В неволе можно разводить кого угодно, если вы знаете как, — заявил Эдвард Халлстром.

Его формула проста — чистота + хорошее питание = отличному здоровью. И эти правила тщательно соблюдаются: бетонные полы моют каждый день и весьма тщательно, а пища животных всегда доброкачественная и свежая. На ферме сэра Эдварда неподалеку от Сиднея люцерну скашивают ежедневно в семь утра и уже в десять подают в клетки.

Честно говоря, этот зоопарк (так называемый Таронга-Парк) [22] не принадлежит сэру Эдварду, а является собственностью города Сиднея. Но его спланировал, создал и с любовью руководит им Халлстром — энергичный человек в полном расцвете сил, хотя ему и больше семидесяти. Когда я встретила его, он только что вернулся из Новой Гвинеи и отправлял в Честер самолет с райскими птицами, которых закупил во время поездки. Состояние свое он нажил на холодильниках и большую часть его вложил в зоопарк.

Все здесь в идеальном порядке. Сквозь деревья, цветущие кустарники и ползучие растения видна безбрежная гладь океана. В клетках и на игровых площадках животные жуют свежую люцерну и морковь. Я никогда не видела таких упитанных зверей в неволе; многие из них дают приплод. Вот, например, только что родившийся толстенький малыш носорог, а вот детеныши кенгуру, выпрыгивающие из сумки матери и прячущиеся в нее обратно. Большинство сумчатых хорошо размножаются в неволе, да и не только в Австралии. Мне кажется, что они есть даже в Англии.

Многие животные, как и люди, имеют свои любимые блюда, и зачастую вкусы у них довольно необычные. Создается впечатление, что у горилл, например, слабость к сладкому картофелю, а у носорогов — к финикам, произрастающим близ залива Мортон. Другое дело коала[23], которые настолько консервативны, что едят листья только двенадцати из нескольких сотен существующих разновидностей эвкалиптов и скорее погибнут, чем откажутся от своей диеты. Более того, они поедают только верхушки листьев и потому должны получать их в огромных количествах, так как каждый коала съедает от двух до трех фунтов листвы в день. Коала не больше среднего пуделя и весит около тридцати фунтов, желудок у него небольшой. Он переваривает грубый корм благодаря длинному — от шести до восьми футов — аппендиксу и защечным карманам.

Я думала, что коала живут теперь только в зоопарках и заповедниках и была весьма удивлена, когда в саду моего хозяина в Клэравилл Бич на окраине Сиднея мне показали следы когтей, оставленные этими очаровательными маленькими животными на стволе высокого голубого эвкалипта. Хозяин сказал, что писк коала можно часто услышать вблизи облюбованного дерева. Ночью мы осветили листву, но никого из зверьков дома, не застали.

Дикие коала, кажется, стали довольно быстро размножаться, после того как были почти начисто истреблены. Это скверная история. В свое время миллионы коала спокойно поедали листья эвкалиптов в восточной и южной частях континента. Аборигены их не трогали. Затем явился жадный белый человек с ружьем. Дело в том, что шкурки коала стали подниматься в цене. И вот в первой четверти нашего столетия из Австралии ушло десять миллионов шкур. Последний коала на юге страны погиб вскоре после первой мировой войны.

В Квинсленде, где животных в какой-то мере охраняли, после того как в начале 1900 г. эпидемия значительно сократила их число, торговцы и охотники уже к 1927 г. добились получения лицензий для десяти тысяч охотников. И шестьсот тысяч коала за один год были истреблены.

В течение нескольких лет коала находились на грани вымирания. Сейчас им не угрожает физическое уничтожение — коала защищают и, как мне кажется, весьма эффективно. Сокращаются запасы пищи — вот где основная опасность. Да, люди прекратили ставить капканы на коала и отстреливать этих животных, но в то же время они лишают их листьев эвкалипта, с каждым годом вырубая все больше и больше деревьев для постройки своих домов.

Интересно то, что у коала в процессе эволюции исчезли хвосты, а вместо них развились мозолистые подушечки, на которых животные часами сидят в расщелинах деревьев. Их смышленые мордашки совершенно не отвечают действительности — они, я думаю, глупые зверюшки. Во всяком случае, коала не способны защитить себя и усвоить основное правило, необходимое для того, чтобы выжить: человека следует бояться. Они очень нежные существа с черными пуговками-носиками, простодушными глазками, пушистым мехом и похожими на детские ручки лапками, которыми зверьки цепляются за ветки деревьев. Они не кусаются и могут обнять вас за шею. Двигаются коала степенно и очень редко пьют. Посмотреть на коала приходит всегда много туристов. Хорошо хоть бесчисленные куклы на чайники с мордочками коала делаются из шкурок кенгуру, а не этих безвредных животных.

Коала не единственные дикие животные, которые проживали в Клэравилл Бич. Прямо у входа в дом, рядом с террасой росло дерево с сильно растрепанным гнездом, в котором жил фалангер, или поссум[24]. Я не знаю, к какому виду многочисленного семейства Phalangeridae он принадлежал. Во всяком случае, он был похож на белку-летягу, в такой же степени не имеющую отношения к обычным белкам, как коала — к медведям. У этих животных передние и задние конечности соединены перепонкой, с помощью которой они перелетают, как циркачи, с ветки на ветку на расстояние до двадцати пяти — тридцати футов. Как и большинство сумчатых, они спят днем. Ночью поссумы ищут насекомых, собирают нектар, поедают цветы с деревьев. Они могут быть довольно большими, величиной с лисицу, но и совсем маленькими, когда, по словам натуралиста Джона Гулда, «обычная коробочка из-под лекарства может послужить им хорошим убежищем». При этом в своей сумке крохотный поссум может спрятать одновременно четырех детенышей. Новорожденные поссумы, наверное, самые маленькие млекопитающие на земле, и чтобы рассмотреть их, необходимо воспользоваться лупой.

Я все время называю этот приют коала и поссумов садом, хотя и не совсем правильно. Это часть крутого склона холма, покрытая деревьями и кустарниками, омываемая у подножия водами небольшой бухты, где стоит множество яхт и резиновых надувных лодок с яркими красочными парусами. На другом берегу раскинулся заповедный лес. В глубине бухты — обрыв с пещерами, в которых когда-то обитали племена аборигенов. От террасы вьется дорожка к лодочной станции и небольшому бассейну, который хозяева сделали сами. Папайя и бананы растут между эвкалиптами.

От дома до центра города всего двадцать миль, и мой хозяин ежедневно ездит на работу на машине. Его жена, Элен, остается дома. Она пишет яркие полотна с видами, напоминающими Средиземноморье, или работает над эскизами декораций и костюмов к драматическим и балетным спектаклям, которые принесли ей определенную известность.

Выходные дни местных жителей посвящены парусному спорту, плаванью, рыбной ловле с острогой, что очень популярно в Сиднее. Менее подвижные австралийцы загорают, ухаживают за садом, ходят друг к другу в гости, наслаждаясь холодными напитками и приятными спокойными беседами, которые редко (в противоположность обычным разговорам в английских домах) переходят в жалобы и критические высказывания. Разве что иногда посетуют на погоду. В обсуждение проблем мировой политики и постоянных трагедий, происходящих в мире, местные хозяева здесь вдаются редко, стараясь не обременять себя переживаниями. Поесть, пойти на пляж, к знакомым можно тогда, когда захочется. Вино, если покупаешь крупными партиями, стоит не больше десяти центов за бутылку.

Однако идиллией все это назвать нельзя. Я должна, например, упомянуть о том, как много здесь комаров и отвратительного вида пауков с жирными полосатыми телами и длинными волосатыми лапами. Меня уверяли, что они совершенно безвредны. Но в Сиднее можно встретить пауков, которые далеко не безопасны для человека. В Австралии есть пауки, которые ловят птиц. Хорошо еще, что я не повстречалась с гигантским земляным червем из пустыни Гибсона. Его длина достигает двенадцати футов[25]. Когда червь ползет, он издает булькающие звуки.

Утром, в воскресенье, мы наблюдали, как от пристани, расположенной по соседству, отошел ялик, поднял красные паруса и направился в открытое море. Когда я спросила, куда он направляется, кто-то ответил мне: «вокруг света». И это не была шутка.

Двое молодых людей, только что закончивших университет, подготовив за два года небольшое судно, отправились путешествовать по морям и океанам, следуя велению своих сердец. По их расчетам, они пробудут в пути не менее года. Первую остановку смельчаки решили сделать в Окленде на Новой Зеландии. Пятеро провожающих помахали им с пристани. Я часто думала, как сложится их путешествие.

Каждый приезжающий в Сидней должен осмотреть строящееся здание Оперного театра из стали и бетона, расположенное в самом центре порта. Оно возникает перед взором путника как некое фантастическое существо, поднимающееся из гигантского яйца. Сооружение дает почву для шуток по всей стране, кроме Сиднея. По первоначальным расчетам расходы должны были составить, кажется, около восьми миллионов долларов, что составляет немалую сумму для города с населением два миллиона семьсот восемьдесят человек, не имеющего ни своей оперной труппы, ни даже традиций демонстрации оперных спектаклей. Тем не менее сиднейцы решили построить свой оперный театр, собрали по подписке восемьсот тысяч долларов и объявили международный конкурс на лучший проект здания. Первое место получил датский архитектор Йоерн Утзон, создавший один из наиболее смелых и ярких проектов, родившихся за последнее время в европейских мастерских. (Впоследствии Утзон отказался от участия в строительстве театра из-за разногласий с правительством штата Новый Южный Уэльс.)

Сочетать смелую и оригинальную идею с точностью финансовых расчетов, требуемых для ее исполнения, очевидно, невозможно. Сумма в восемь миллионов долларов оказалась недостаточной. Смета была пересмотрена в сторону повышения и пересматривается систематически. К 1965 г. она выросла до сорока шести миллионов, и это, несомненно, еще не предел. К окончанию работ расходы, видимо, будут удвоены. Средства на строительство поступают от специальных лотерей. Тираж разыгрывается регулярно через несколько месяцев. Можно получить двести тысяч долларов, но есть довольно много и небольших выигрышей. Деньги, таким образом, текут, и оперный театр медленно поднимается над массивным фундаментом.

Это будет грандиозное здание. Уже сейчас чувствуешь себя карликом, глядя на мощные изогнутые ребра, океаны цемента, массивные бетонные стены. Строительство поставило перед инженерами вопросы, не только не решавшиеся ранее, но и просто никогда не возникавшие. Например, как создать эти громадные изогнутые ребра, взметнувшиеся вверх, которые поддерживают раковины из предварительно напряженного железобетона, формируют крышу или, вернее, крыши здания Оперы. Как раз в этих крышах и заключается оригинальность проекта. Десять крыш, как паруса, поднимутся над гаванью. Они и сейчас уже напоминают выгнутые крылья белых летучих мышей или петушиный гребень. Все необходимые для строительства расчеты могли быть произведены только с помощью компьютеров. Операции заняли две тысячи часов, а ведь один час работы компьютера равняется примерно сорока пяти рабочим годам человеческой жизни. Вскинувшиеся ввысь крыши будут облицованы белыми керамическими плитками, специально изготовляемыми в Швеции. В соответствии с данными электронно-вычислительных машин их должно быть 1 555 941. Как же все это будет сиять и сверкать над морем в ярком солнечном свете!

В здании планируется несколько залов. Самый большой вместит около трех тысяч зрителей. Запроектировано сорок восемь артистических уборных и девятнадцать репетиционных залов. Публика сможет подышать прохладным морским воздухом на многочисленных балконах и террасах.

Однако архитекторы многого не предусмотрели. Так, на несколько тысяч зрителей будет всего один ресторан, рассчитанный лишь па двести пятьдесят мест. Кажется, совсем не запланированы стоянки для машин. Но сиднейцы не обращают на это внимания. Придет время, и, и случае необходимости, снесут несколько кварталов контор, магазинов, жилых домов и на их месте оборудуют стоянки для автомашин.

Мне не пришлось написать, что я была оглушена пронзительным визгом компрессоров, стуком молотков и шумом кранов. Приехав на строительную площадку, я увидела, что рабочие отложили свои инструменты, и вышла из машины. Наступила тишина. Строители бастуют; на этой стройке редкий день проходит без забастовки.

Здание Оперы растет, и после завершения строительства это будет одно из самых прекрасных и величественных сооружений не только в Южном полушарии, но и во всем мире[26].

Когда в мое последнее утро в Сиднее я остановила такси, шофер еще подсчитывал деньги, заплаченные ему предыдущим пассажиром. Шести центов не хватало. Я ожидала свойственной лондонскому водителю реакции на такого рода незадачу (в одной из наших газет как раз недавно сообщалось об одном таксисте, оштрафованном на сто пятьдесят долларов за нападение на пассажира, давшего ему «на чай» всего лишь три пенса) и нерешительно смотрела на шофера. Однако этот здоровый австралиец спокойно сунул монеты в карман и пробормотал:

— Бедняге деньги, должно быть, нужны больше, чем мне. Куда вас, мэм?