Сказание о белых камнях

Шел он к златокузнецам, не гнушался спускаться в их закоптелые кузницы, к их мехам и наковальням. Лучшие и хитрейшие мастера чеканили, ковали и лили золотой оклад к его святой покровительнице, к иконе Владимирской богоматери. Один мастер щипчиками впаивал в венчик оклада малые, меньше просяного зернышка, золотые раскаленные шарики, тончайшие золотые проволочки, другой золотом писал дивных птиц с цветами в клювах, третий выбивал гнезда для бур-мицкого жемчуга, для зерен бирюзы и яхонтов.

Летописец написал про икону:

«И вкова в нее боле 30 гривенок злата, кроме сребра и драгаго камения и женчюга, и украси ю, постави в церкви своей в Володимери...»

Так на семь с половиной веков затворилось от людского взора бессмертное творение неведомого художника.

За три года в стольном граде Владимире поднялся белокаменный собор в память Успения богородицы. Жарким пламенем горел он на солнце, виден был за много верст.

На Успеньев день, 15 августа, шли богомольцы по Суздальской и по Юрьевской дорогам, любовались, как из-за горы выплывал золотой купол, точно солнце всходило. И казалось им, будто поднялся храм на самое небо.

Шли богомольцы и по Муромской дороге; между ними брел седобородый дед, некогда воевавший в полку Мономаховом под Киевом с половцами. Был он в темном домотканом кафтане, в новеньких лыковых лаптях. Сбоку его кафтана болталась на веревочке киса с двумя шкурками собольими, какие собирался он выменять в городе на разные гостинцы заморские.

Издалека увидели богомольцы — вся краса стольного града Владимира предстала перед ними на Клязьминских горах. Раскинулось перед их смущенными взорами не то сказочное тридевятое царство, не то божественный рай. Деревянные стены со многими островерхими башнями, с белокаменными воротами опоясывали горы, то извиваясь по склонам, то спускаясь в овраги. Тьма-тьмущая деревянных церквей и боярских теремов поднимали к небу свои островерхие князьки и кресты.

На одной горе стояла старая церковь Спаса, что построили из розовой плинфы еще при деде Андреевой Владимире Мономахе. На другой горе высился белокаменный храм Георгия Победоносца. А поблизости, на склоне, будто лебедь белая, красовалась недавно рожденная зодчими Андрея белокаменная церковь Спаса «толико чудна, якова не бывала и потом не будет» [Церковь Спаса, выстроенная в 1164 году, видимо, была необыкновенной красоты и стройности. До нас она не дошла, ее разобрали в 1778 году после пожара. На старом фундаменте ныне стоит кирпичная церковь Спаса].

А на самой высокой горе сверкал на солнце «предивной красоты» Успенский собор.

— Дед, а дед, который град славнее — Владимир или Киев? — спросили богомольцы.

— Киев славен, а слава Владимира превзойдет Киев и вознесется на небо, — отвечал дед.

Богомольцы переплыли на челноках Клязьму, через Волжские ворота поднялись на гору в Новый город, оттуда через Торговые ворота проникли в старый Печерний город Мономаха и подошли к Успенскому собору. Они подивились на его высоту и узорочье, перекрестились и вошли внутрь.

Лучи солнца сквозь многие окна главы, сквозь окна восточной стены золотыми прозрачными мечами протянулись внутри храма наискось, и заискрились драгоценные каменья на окладах, на ризах священнослужителей. Горело множество свечей в подсвечниках, горели лампады, сияли паникадила.

Народу было полным-полно. Служил сам епископ Ростовский Федор в золотом саккосе, в золотой, сверкающей жемчугом и драгоценными каменьями митре. Двое отроков в золотых стихарях с трудом поднесли дьякону огромное в золотом окладе Евангелие. Чернобородый дьякон, весь сверкающий золотом, начал читать, и голос его был подобен грому. Сладкозвучное пение невидимых певчих слышалось с обоих клиросов.

Дедушке показалось скользко стоять на гладком полу из медных золоченых плит. Он подвинулся к столбу — и чуть не упал на разноцветные, словно играющий красками ковер, поливные плитки, какими был выложен пол возле столбов.

Кто-то ткнул его в бок, чей-то голос прохрипел сзади: «Проходи, старче».

Успенский собор. Реконструкция.

Через весь храм были протянуты две толстые пеньковые веревки, на них висели шитые золотом парчовые и шелковые церковные и княжеские «порты» (одежды и ткани). Между рядами тканей, как между полотнищами золотых шатров, двигались богомольцы, подгоняя один другого. Шли они поклониться иконе Владимирской богоматери, что была вделана слева от деревянных, невиданной тончайшей резьбы, многоцветных царских врат, И колыхались от движения толпы людей сверкавшие на солнце и от огня свечей и лампад драгоценные златотканые пелены.

Дедушке удалось втиснуться в людской поток, он подошел к иконе, поклонился, перекрестился, поцеловал холодный угол ризы, который успели до него поцеловать тысячи богомольцев. Из-за блистающего золотом оклада на один только миг глянули на него невыразимо печальные глаза богородицы. И дрожь пробрала старика.

Пошел дедушка к боковому выходу, посмотрел наверх и увидел высоко над главным входом на полатях (на галерее) самого князя Андрея Юрьевича.

Статный, широкоплечий, гордо и прямо стоял князь в лазоревой, вышитой золотом длинной одежде, и черные выпученные очи его грозно сверкали из-под сдвинутых бровей. Рядом с ним стояли три мальчика, три его юных сына, один другого краше и наряднее, сзади виднелись хмурые и надменные бояре и ближние мужи.

И подумал дедушка: «Бога-то не видно. Он высоко в небе. А тут на земле грозный владыка, князь Андрей Юрьевич Боголюбский. И нет ему равного на Руси по богатству и могуществу».

Вышел дедушка на паперть сам не свой, а там стоял важный дьячок в стихаре и гудел: «Подайте, люди добрые, на украшение храма». Дедушка положил рядом с ним на лавку обе собольи шкурки.

Вернулся он в свою захудалую деревеньку. Избушка у него была низкая, окошки — только руку просунуть, дымом закоптели черные стропила, державшие дерновую крышу.

Полуголые внучата, что в тряпье на полатях копошились, подползли к деду со всех сторон.

— Дедушка, дедушка, какой ты нам гостинец принес?

— Ничего не принес, не на что было купить, — вздохнул старик и добавил: — Побывал я на седьмом небе...

Пошла слава по всей Руси о великолепии белокаменного златоверхого Успенского собора во Владимире. Затмил он своей красой, богатством и величием прочие храмы на Руси.

Начались возле иконы Владимирской богоматери «чудеса». И творились эти чудеса не где-то в заоблачных высях, а рядом, на улицах, в садах и дворах.

Приехала из Твери знатная боярыня, больная, умирающая, поцеловала ризу у святой иконы и сразу поправилась.

— Чудо сотворила богородица! — восклицали попы Микула и Нестор и тотчас же начали служить благодарственный молебен.

Исцелился больной «огненной болезнью», у сухорукого рука задвигалась, маленькая внучка боярина Словуты выздоровела, полотнища Золотых ворот упали и никого не придавили. «Чудеса» следовали одно за другим. Чудо явилось и к самому попу Микуле во двор. Бешеный жеребец погнался за Микулиной попадьей, ей едва удалось от него спастись. И опять поспешили отслужить благодарственный молебен.

Кузьмище Киянин все старательно записывал в свою книгу «Сказания о чудесах Владимирской Богоматери».

Дальнейшая судьба иконы так сложилась.

Много раз грабили собор войска завоевателей — и русских и татар, сдирали каменья с окладов. Неоднократно собор горел, и каждый раз икону первой выносили наружу и спасали.

Когда в 1395 году один из самых беспощадных покорителей царств и народов, хан Тамерлан, вторгся в пределы Московского государства, икону привезли в Коломну. Тамерлан дошел до города Ельца, но получил известие о восстании в своей столице Самарканде и повернул обратно.

«Богородица заступилась за землю Русскую, спасла от страшного нашествия» — так объясняли эти события простому народу священнослужители.

По велению митрополита Московского икону не возвратили во Владимир, а «с честью и славой» (владимирские летописцы добавляли: «и с великой скорбью») перенесли в Москву и поставили в Кремле в Успенском соборе на самом почетном месте, налево от царских врат.

Четыре раза в течение столетий иконописцы покрывали икону новыми красками, а златокузнецы замуровывали ее в новую темницу, прятали под вдвое драгоценнейший оклад, усыпанный большим числом редких каменьев. Духовенство прославляло икону как «чудотворную», называло ее «величайшей русской святыней».

А в первые годы революции действительно произошло чудо! Сняли несметно богатый оклад, счистили, смыли с кипарисовой доски многовековую копоть, пыль и позднейшие слои красок.

И предстала перед восторженными взорами людей в своей первозданной прелести молодая женщина-мать с печальными глазами. Склонив голову, она держала на руках нежно любимого сына. Подобные иконы богоматери именуются «Умилением».

В Третьяковской галерее, в отделе древнерусской живописи, налево у окна, на отдельном стенде находится сейчас эта икона. Она совсем небольшая, и можно пройти мимо нее, не заметив. А кто увидит ее, невольно остановится перед нею. И вспомнят, быть может, всю многовековую бурную судьбу ее еще с тех времен, как прибыла она из-за Черного моря на землю Русскую.

Эта икона одна из первых художественных ценностей нашей страны, она не уступает лучшим полотнам Рафаэля, Леонардо да Винчи, Рембрандта, Веласкеса...

Посол солнечной Грузии

Весной 1165 года ярко раскрашенные ладьи медленно плыли по реке. Посольство было многочисленным. Оно направлялось в город Ульдемир, где правил могучий государь князь Андрей. Слава о богатстве повелителя Ульдемира через леса, степи, моря и горы долетела до солнечной Грузии.

Плыть против течения было тяжело, полуобнаженные рабы-гребцы с трудом налегали на весла. На первой ладье плыл сам посол, он вез дары князю и его вельможам, на других ладьях находились свита, воины охраны и купцы, которые везли шелковые ткани, вино, пряности.

Путь посла был долог и опасен, морские бури Гирканского (Каспийского) моря трепали суда. На реке И тиль (Волге) путешественников подстерегали разбойники.

Проплыли ладьи мимо обгорелых развалин столицы Болгарского царства; послу объяснили, что это воины храброго князя Андрея год назад сожгли и разгромили город.

Из полноводной реки Итиль путешественники повернули в не менее полноводную реку Окун и вновь свернули в широкий приток, название которого посол не запомнил.

Один берег был высокий, другой низкий. На обоих берегах росли невиданной толщины и высоты дубы и вязы. Казалось послу — их густолиственные вершины вздымались до самых облаков.

Много дней плыли ладьи по неизвестной реке. Плескались огромные рыбы, стаи гусей и уток поднимались к небу, пытливые бобры высовывали из воды свои черные морды, подходили к берегу медведи и лоси.

Однажды, когда солнце уже клонилось к закату, за поворотом показались деревянные, недавно построенные хижины.

Посол приказал пристать, собираясь расставить шатры и заночевать.

Из ближней хижины вышел высокого роста рыжебородый лохматый человек с дубиной. Он сказал, что послу незачем плыть в город Ульдемир, ибо князь Андрей построил себе дворец, храм и крепость на этой же реке, но ближе Ульдемира.

Утром путешественники направились дальше и по прошествии трех дней пристали к берегу в том месте, где меньшая река впадала в ту, по которой они плыли.

Внимание посла привлекло множество людей, босых и в лохмотьях, которые носили землю плетеными корзинами и насыпали большой холм.

Он подошел ближе и увидел, что трудятся не одни землекопы, но и каменщики. По мере того как ряды камней поднимались все выше, между рядами насыпали землю и плотно утрамбовали ее, ударяя толстыми поленьями. Так постепенно рос земляной холм; под его насыпью скрывались только что возведенные каменные опоры.

— Что же столь необычное тут строят? — спросил посол.

Ему объяснили, что прошлым летом в битве с болгарами был тяжело ранен и вскоре умер старший сын князя Андрея Изяслав. И потрясенный горем повелитель Ульдемира в память погибшего приказал воздвигнуть храм. Строят пленные рабы-болгары и холопы с деревень, принадлежащих князю и боярам. Но берег здесь низок. Каждую весну от таянья снегов реки разливаются по лугам, и потому приходится насыпать холм. На этих скрытых внутри холма рядах каменных опор и будет выситься храм в честь богородицы.

Подскакали всадники. Они вели в поводу несколько оседланных коней. Ехавший впереди нарядно одетый вельможа отделился от остальных и направил своего коня к послу. Это был родственник княгини Петр Кучкович.

Процессия двинулась. Впереди ехали посол и Петр Кучкович, за ними их свиты, на вьючных лошадях везли подарки. Выехали из вязовой рощи на луг и издали на невысоком холме увидели ослепительной белизны город. Над земляными валами шли белые каменные стены с четырехугольными островерхими башнями. Из-за стен виднелись белокаменные здания и высился храм с золотым куполом.

Через белокаменные ворота всадники въехали в город и спешились посреди площади. Посол оглянулся. Налево стоял дворец — обиталище самого князя, белые стены так сверкали на солнце, что посол невольно прищурился. Нижний этаж был почти без украшений. Тут находились разные службы, склад оружия, караульная. А выше, между тройными окнами спускались вниз узкие белокаменные полуколонки.

Крыша, покрытая золочеными листами меди, была высокая и крутая, с кружевными узорами поверху и по карнизу.

Справа ко дворцу примыкал белокаменный крытый переход, который вел в высокую башню. На ее крыше красовался золотой длиннохвостый петух. Другой крытый переход шел через второй этаж башни и заканчивался на втором этаже храма.

За свою долгую жизнь посол видел в Хорезме, в Византии, в Персии многие храмы, прославлявшие разных богов и богинь. Были те храмы и обширнее и выше. Он вспомнил древнее библейское сказание о мудром царе Соломоне, который воздвиг в Иерусалиме огромный и самый роскошный храм на свете.

И посол подумал, что князь Андрей, повелев построить столь прекрасное белокаменное святилище с башней, с княжеским дворцом, замыслил сравняться с самим властителем Иудеи.

Посол увидел перед дворцом высокий четырехгранный столп, увенчанный капителью. На каждой грани было высечено по изображению девы. Он вспомнил, что, по преданию, подобный же столп высился и перед храмом Соломона.

Он еще раз окинул взглядом все здания, и ему показалось, словно белый сокол опустился на землю, распластав свои белоснежные крылья. Линии перьев на соколиной груди и на крыльях тянулись либо снизу вверх, либо закруглялись, а золотая глава храма напоминала солнце, всходившее из-за моря.

Как и дворец, нижний этаж храма был почти без украшений; только вокруг высокого полукруглого входа с окованными медью дверями тянулась кружевная резьба по камню, а стены как бы опирались на каменные соколиные когти, впившиеся в землю. Над маленькими узкими окнами и над входом шел поясок полуколонок, издали напоминавший бахрому дорогой ткани.

Словно белокаменным резным ковром был покрыт второй этаж храма. Три узких и высоких окна прорезали этот ковер, а над каждым окном были вставлены выпуклые каменные изваяния неведомых зверей и птиц или женских голов. А над крышей вздымалась к небу узорчатая многооконная глава большого, крытого золочеными листами меди купола с крестом наверху. И сиял тот купол подобно драгоценному шлему.

Посол заметил далеко выступающие вперед изваяния каменных псов. Псы сидели на крыше в пазухах между полукружиями, вытянув передние лапы, а между лапами шли желоба для стока воды. Посол заметил, что и по всей мощенной каменными плитами предсоборной площади также были проложены желоба.

Он остановил свой взор на маленьком изящном белокаменном шатре перед собором: островерхий, увенчанный крестом балдахин его опирался на восемь тонких белокаменных колонок. Под балдахином находилась большая каменная чаша с водой.

Петр Кучкович объяснил послу: когда была закончена постройка дворца и храма, князь Андрей приказал воздвигнуть этот каменный шатер, называемый киворием. Его чашу наполнили серебряными монетами. Князь щедро раздавал деньги строителям. Теперь в чаше «святая» вода, исцеляющая больных.

Петр Кучкович повел посла и его спутников в храм. Но они направились не через главный вход, а поднялись по узкой витой каменной лестнице внутри башни.

Послу было непривычно подниматься, склонив голову, по крутым, чересчур высоким ступеням. Его спутники, несшие дары, шли сзади, также нагнувшись. Поднялись на второй этаж башни и через короткий крытый переход вступили в храм на его верхнюю галерею.

Петр Кучкович сказал, что князь Андрей примет посла здесь.

Посол подошел к медной кованой ограде. Отсюда, сверху, вся внутренность храма была ему хорошо видна.

Четыре круглых белокаменных столба поддерживали своды. Золото сверкало везде. Оклады икон, хоругви и мелкие украшения горели золотом и драгоценными каменьями. Пол храма был устлан медными плитами, а поперек стен шел пояс медных листов.

Посол понимал, что привели его сюда, на галерею, дабы показать могущество и блеск государя земель Ульдемира. По самому своему званию посольскому ему нельзя было ни перед чем увиденным и услышанным выказывать свое удивление, и потому он счел за лучшее молчать.

Петр Кучкович объяснил ему, что князь Андрей каждый день приходит сюда, на галерею храма, прямо из своего дворца, не спускаясь вниз на землю. Здесь он молится. Богородица любит его, благодаря ее покровительству стал князь Андрей столь могучим государем. Потому и строит он храмы в честь богородицы. Один храм здесь, возле своего дворца, другой в своем стольном городе Ульдемире, третий на берегу реки, где сегодня пристали грузинские ладьи.

И еще сказал Петр Кучкович послу, что у деда и отца князя были большие палаты, называемые гридницами, там они пировали с ближними боярами и дружинниками и держали с ними совет о важных делах, там же они принимали послов. В молодости и князь Андрей следовал обычаям дедов, любил пировать со своими мужами. Но с тех пор как выстроил он здесь, в Боголюбове, дворец без гридницы, перестал устраивать пиры, на охоту без бояр и дружинников ездит и ни с кем не вершит совета. Все дела решает он сам в одиночестве и говорит, что одна у него советчица — богородица.

Хотя беседа велась через толмача, в голосе Петра Кучковича наблюдательный посол уловил недовольство.

Тут скорыми шагами вошел князь Андрей с двумя юношами-сыновьями и со свитой. Все тотчас же смолкли, наклонили головы.

Повелитель Ульдемира был в длинной, светлой, расшитой золотыми листьями одежде, в богатом длинном плаще, скрепленном у ворота большой золоченой пряжкой. Вельможи князя носили более короткие одежды, расшитые серебром или цветными нитками. Князь быстро сел на резное позолоченное кресло.

Посол взглянул на его грозное лицо, невольно ощутил робость, приблизился, поклонился поясным поклоном и правой рукой коснулся пола. Спутники посла также приблизились и, встав на колени, положили перед князем богатые и многочисленные дары.

Князь только мельком бросил взгляд на драгоценные серебряные сосуды, на куски шелковых и парчовых тканей, на высокие глиняные корчаги с вином. Небрежным жестом он пригласил посла сесть на скамью перед креслом. Все остальные заняли места на лавках вдоль стен. Толмач встал возле посла.

Зычным и отрывистым голосом князь расспрашивал посла о Грузии: кто правит той страной, какие там города, дворцы, храмы, какие реки текут, что возделывается на полях, какие звери и птицы водятся, чем занимаются жители, чем торгуют и с какими странами? Когда же толмач, не сразу находя нужное слово, замолкал, князь нетерпеливо стучал рукой по подлокотнику кресла.

Повествуя о своей стране, посол временами останавливал взор на обоих юных красавцах княжичах. Он подробно говорил о славном повелителе Грузии царе Георгии Третьем, о его единственной дочери и наследнице, семилетней царевне Тамаре, о ее сияющей, подобно утренней заре, красе, о ее мудрости змеи, доброте голубицы, о стройном, подобно тростинке, стане.

Князь особенно пристрастно расспрашивал о царевне. Любит ли она охотиться, читать книги, слушать песни, часто ли она молится? Его не смущал юный возраст царевны, дума была у князя большая: вот живет за реками, за морями, за горами народ христианской веры, видно, богато живет, направить бы в ту страну своих послов да купцов. Торговать с тем народом будет прибыльно, а с царем той страны и породниться почетно.

Когда же беседа окончилась, посол пошел в отведенные ему покои. А через неделю, щедро осыпанный подарками и с подарками для царя Георгия и для царевны Тамары, теми же реками отправился в обратный путь.

Перед отплытием ему удалось поохотиться с молодыми княжичами и побывать в городе Ульдемире, полюбоваться тамошними белокаменными храмами, могучими стенами и воротами.

Вернувшись в Грузию, он много рассказывал царю Георгию о своем долгодневном путешествии в далекую сказочную страну руссов, о могучем, богатом и мудром христианском государе той страны, князе Андрее, о построенных им дивных, подобных храму Соломона, зданиях из белого камня.

А в отдельной тайной беседе с царем он подробно описал красоту, удаль и добрый нрав двух юных сыновей князя. Пройдет немного лет, и каждый из княжичей стал бы достоин руки царевны Тамары.

Конец повелителя Владимирского и Суздальского

Сгорела в Ростове деревянная церковь, о коей летописец, как и об иных других церквах, теми же словами повторил, что была она «толико чудна, якова не бывала и потом не будет». И обратились ростовские бояре к князю Андрею: «Помоги нам поставить новый храм, но не хотим деревянного, а хотим из белого камня».

Андрей прислал в Ростов строителей, но не самых искусных: лучшие мастера заняты были во Владимире и в Боголюбове.

Ростовцы сперва захотели строить четырехстолпный храм. Но когда начали возводить стены, узнали они, что во Владимире строится храм о шести столбах, и сказали друг другу: «Наш город древнейший, не годится, чтобы церковь в мизиньном Владимире затмила бы нашу».

По воле боярской возвели мастера в Ростове белокаменный собор больше владимирского Успенского. Когда копали землю, нашли гробницу. Кто-то пустил молву: «То останки епископа Леонтия».

А Леонтий некогда был убит в Ростове еще о ту пору, когда поклонялись ростовцы Перуну, Велесу и другим деревянным идолам.

Сам князь Андрей со своей дружиной и с попами Микулой и Нестором прибыл в Ростов на освящение нового храма. Духовенство провозгласило Леонтия святым.

Ростовские бояре решили: видно, князь сменил прежний гнев на милость, помириться с ними хочет. А иные затылки зачесали — не лукавит ли князь: святым хочет назвать того, кто убит был их бояр дедами и прадедами. Поговаривали, что положено на Руси объявлять святых благословением верховного владыки церковного —

патриарха Византийского, а вовсе не княжеской властью устанавливать. Но разговоры такие вели ростовские бояре втихомолку.

Далеко вперед мыслил Андрей. Был он государственным :мужем большого ума и понимал, что лишь единая Русь сможет успешно отражать нападения иноземных врагов, станет могучей, непобедимой.

Непомерное честолюбие переполняло его: перст божий указал на него — он, князь Владимирский и Суздальский, должен взять в свои руки власть над всей Русью, над князьями, боярами, посадскими и хлебопашцами всех княжеств и городов. И священнослужители тоже должны по его воле ходить.

Но понимал он, что не за один год сможет он осуществить свои замыслы.

А Византия, наоборот, с давних лет мыслила видеть по соседству Русь слабую, расчлененную на многие враждующие меж собой княжества. Митрополиты киевские почти все были греки по происхождению, держали они руку Византии, греческого императора и греческого патриарха. Вот почему властолюбивый Андрей враждовал со ставленником Византии митрополитом Киевским.

Назначил митрополит в Ростов епископом грека Леона. Как прибыл Леон в Ростов, так по-своему стал править: посадских людей, какие ему неугодными казались, в темницы ввергал и до самих бояр начал добираться.

Узнал Андрей о таком своеволии Леона и приказал ему немедля выехать из пределов княжества в Киев, а епископский жезл отдал верному Федору, но повелел ему жить во Владимире.

Киевский владыка это княжеское самоуправство не хотел признавать, однако до поры до времени затаил свою обиду...

Было предание: жили в IX веке в Византийской империи святой Андрей Юродивый и его, ученик Епифаний. Во время осады Царьграда сарацинами молились они во Влахернском храме о спасении города. И будто бы явилась им на облаках сама Богородица и простерла над христианами «Покров», то есть пелену. И увидел Андрей Юродивый, что сверкала та пелена ярче молнии. Рассказал он о своем видении осажденным. Приободрились греческие воины и с оружием в руках пошли на сарацин. Те испугались и отступили без боя.

Близкие к Андрею священнослужители говорили: раз князь получил имя того святого, значит, Богородица простирает теперь свой «Покров» над их землей и над их князем.

И объявил Андрей своей властью особый владимирский праздник Покрова Богородицы. А Киевский митрополит этот праздник не признал и запретил его отмечать.

Год сменялся годом. Глухая тайная борьба продолжалась между Андреем и митрополитом Киевским. Духовные пастыри хвалили Андрея за то, что храмов много поставил, но корили его — зачем власть свою выше церковной полагает.

Сидел о ту пору на Киевском великокняжеском столе двоюродный брат Андрея Ростислав Мстиславич Смоленский — убеленный сединами и мудрый, все почитали его. Не решился Андрей идти против него.

В 1168 году умер Ростислав. Киевляне, минуя всякое старшинство, без согласия Андрея, по совету митрополита позвали великим князем Мстислава Изяславича. С отцом его Изяславом много лет враждовал еще отец Андрея.

Разгневался Андрей — почто киевляне избрали князя против его воли? С давних битв полагал он того Мстислава своим лютым врагом.

И вскоре пришла к нему весть: повздорили сыновья покойного Ростислава с новым киевским князем.

Понял Андрей — настала пора выполнять свои властолюбивые замыслы, пришло его время вынуть меч из ножен. Стал он собирать князей-союзников, к половцам послал гонцов.

Одиннадцать союзных князей из разных городов двинули свои полки на Киев. Сам Андрей воевать не пошел, а во главе полков поставил сына своего, которого также звали Мстиславом.

Летом 1169 года окружили осаждающие киевские стены со всех сторон. Увидели киевляне: не будет им пощады за убитых после смерти Юрия Долгорукого суздальцев, за многие другие обиды.

В прежние годы, когда во время усобиц сменялись князья в Киеве, биться выходили полки за городские стены. А теперь сказали все одиннадцать князей своим воинам и диким половцам:

— Возьмете город — золото, вино, жены на три дня — все ваше!

Отроду не бывало того, чтобы стены матери городов русских брали приступом «на щит».

И пошли русские люди на русских людей проливать кровь русскую, грабить и жечь. Никому не давали пощады — ни богатому, ни бедному, мужей убивали, жен вязали, жгли терема златоверхие бояр и землянки холопей, не щадили и церкви. Ворвались они в Софийский собор, поснимали ризы с икон, содрали драгоценные каменья с окладов. А половцы зажгли Печерский монастырь, да монахам удалось затушить пожар.

«И весь Киев пограбиша и церкви и монастыри за три дни, а иконы поимаша и книги и ризы» — так заключает летописец свой исполненный ужаса и скорби рассказ.

Вернулся во Владимир сын Андреев Мстислав с честью и славой, а иные летописцы добавляют — «и с проклятием».

Униженный лежал стольный златоглавый Киев перед победителем — князем Андреем. Но он даже не пожелал взглянуть на пожарище.

И вся земля Русская поразилась: князь Андрей Юрьевич Боголюбский, старший из князей Мономахова рода, не захотел назваться великим князем Киевским, а отдал Киевский стол брату своему младшему Глебу.

Суздальские войска после взятия и разграбления Киева уводят пленных.

Не от смирения христианского и не от гнева на Киев отказался он владеть Злагоглавым. Знал он, никогда не простят ему киевляне кровь своих близких, погорелые и разоренные жилища.

И спросил он самого себя: где золотой стол его встанет могущественнее и безопаснее? В том ли поверженном граде, где его воины столько людей погубили? В том ли чужом Киеве, где бояре и посадские будут ненавидеть его пуще, чем отца ненавидели? В том ли Киеве, где по ближним городам сидят родичи-князья, коим в душу не влезешь — враги ли они или други?

Далеко вперед смотрели очи Андрея. Понимал он, что слава древнего Киева — матери городов русских — меркнет от года в год перед славой Владимира.

И еще была причина во Владимире остаться: огненной любовью любил он свой град белокаменный, что построил на клязьминских берегах. Неужели достанется та краса младшим братьям его?

И решил он не ехать в Киев, будет из своего Боголюбовского дворца держать в страхе и послушании всех князей русских, всю землю Русскую...

Далеко на севере, на реке Волхове, стоял славный и вольнолюбивый город — Господин Великий Новгород. Земли суздальские соседними были с новгородскими. Захотел Андрей, чтобы и новгородцы по его воле ходили.

Сидел там князем Роман, сын ненавистного, изгнанного Андреем из Киева Мстислава Изяславича. Был Роман молод и отважен, и любили его новгородцы. Но для Андрея сын врага тоже враг. Повелел он новгородцам изгнать Романа, но они его не послушали.

Осенние ветры подули. Прямо из побежденного Киева пошли вверх по Днепру по воле Андрея полки суздальские и прочие. Миновали землю Смоленскую, «неготовыми» дорогами вступили на землю Новгородскую, пожгли, пограбили многие села и погосты, подошли к Новгороду, поставили шатры вокруг него со всех сторон.

Знали новгородцы, как измывались Андреевы воины над Киевом, крепко заперли они кремлевские ворота, порешили защищать святую Софию, пока последняя рука меч держать будет. Мудрый посадник Якун и юный князь Роман во главе их войска встали.

И день, и другой, и третий, и десятый ходили Андреевы полки на приступ. Засыпали рвы землею и бревнами, приставляли лестницы к стенам, лезли наверх. А новгородцы из-за стен метали в них стрелами, камнями, лили горячую смолу и кипяток.

Отражали осажденные все приступы. Но к исходу подошли у них запасы хлеба, поели они всех кошек да собак. И поползли по городу моровые болезни.

В церквах новгородских молились богородице старики и женщины, просили даровать победу. Молва ходила по городу, сам епископ Илья и другие священнослужители в трех церквах видели, как из ликов трех икон слезы текли.

Пошел мор и в войсках осаждающих, кони начали падать. И там в походных шатрах тоже молились богородице, просили, чтобы даровала она им победу.

От отчаяния, от голода решились новгородцы на ночную вылазку. Спали сном крепким осаждающие, когда ворвались новгородцы в их стан. Страх обуял захваченных врасплох, побросали они награбленное добро и с великим позором побежали куда глаза глядят. Много пленных захватили новгородцы. Потом продавали они их, как говорит летописец, «по две ногаты».

Служили в освобожденном Новгороде торжественные молебны. Говорил епископ Илья: «Богородица даровала нам победу».

И с тех пор сперва в Новгороде, а потом и по всем другим городам русским стали по церквам отмечать праздник Знамения.

Зашатался золотой стол Владимирский. Ужаснулся Андрей, как узнал, что с его полками стало.

Каждый день молился Андрей. В страшном неистовстве, покрываясь холодным потом, стукался он лбом о каменный пол, со слезами молил богородицу простить его за осквернение киевских святынь, снять с него великий грех.

И невдомек было набожному князю, что в новгородской неудаче не грехи его погубили войско, а замахнулся он чересчур в своем безмерном властолюбии. Не пришло еще время для Руси единой.

Год прошел и другой. Окружил Андрей себя слугами пришлыми с разных земель. Ключником у него был Ан-бал, родом яс (с Северного Кавказа). Хазарин Ефрем Мойзич ведал его кухней, многие другие иноземцы служили ему. Из русских только троих приветил он — мечника Михна, любимого отрока Прокопия да грамотея Кузьмищу Киянина. Прокопий чистил кольчугу с наколенниками и оплечьями и златокованый шлем, что византийские мастера сковали еще деду Андрея Владимиру Мономаху, Михно точил меч харалужный с драгоценной рукоятью. Тот меч, по преданию, принадлежал пращуру Андрея, святому князю Борису. Кузьмище на листах пергамента прославлял деяния повелителя Владимирского и Суздальского.

В 1171 году нежданно-негаданно скончался брат Андрея Глеб — великий князь Киевский.

По воле Андрея сел в Киеве, помимо других старших князей, сын его покойного двоюродного брата — Ростислава — Роман Ростиславич.

И тут приползла к Андрею злая весть из Киева: «Не своею смертью помер твой брат Глеб, а отравили его киевские бояре — тысяцкий Григорий Хотович, Степанец и Олекса».

Направил Андрей посла в Киев с повелением — выдать ему на суд виновных бояр.

А Роман не знал на них никакой вины. Позвал он братьев своих: Рюрика, Давида и Мстислава — на совет, и решили они ослушаться дядю.

Второго посла направил Андрей племянникам Ростиславичам: «Не хотите ходить по моей воле, ступайте вон из Киева в свои прежние города».

Испугался Роман, покорно ушел из Киева в свой родной Смоленск, а младшие его братья остались. Занял Киевский стол Рюрик Ростиславич.

Третьего посла направил Андрей в Киев. Поехал любимый его мечник Михно, что служил своему князю верой и правдой много лет.

Дан был строгий наказ Михну сказать ослушникам Ростиславичам: «Вы, Рюрик и Давид, возвращайтесь в свои города, а ты, Мстислав, вовсе уезжай в чужедальние страны — куда хочешь». Прослышал Андрей, что похвалялся Мстислав: «Никого я не боюсь, кроме бога», — оттого и гневался Андрей на него пуще, чем на других племянников.

Братья Ростиславичи вознегодовали: «Что дядя смотрит на нас как на каких-то подручников [Слово «подручник» появилось в летописи впервые. Оно показывает, что взаимоотношения князей-родичей начали строиться иначе. Из их среды выделился один князь, добивавшийся подчинения «стальных.]. Мы с ним одного рода-племени». .

По приказу Мстислава Ростяславича связали того мечника Михна, обрили ему голову и бороду и отпустили обратно во Владимир.

И сказано в летописи, как увидел Андрей своего опозоренного слугу, так «от гнева весь распалился».

Послал он гонцов ко многим князьям — собирать полки, идти походом на ослушников Ростиславичей. Поскакали гонцы по городам, ближним и дальним, до берегов Припяти и Немана добрались.

Иные князья с охотой седлали коней. Сулил им Андрей новые города, обещал богатую добычу. А иные шли с оглядкою — боялись гнева Андрея. Роману Смоленскому тяжкая доля досталась — на братьев родных меч обнажать.

Собралась рать невиданная. Двадцать князей привели на берега днепровские свои полки. Опять Андрей остался в Боголюбове. Соединенные войска повел младший его сын, Юрий. Наказал ему отец схватить дерзкого Мстислава непременно живым и доставить целым и невредимым во Владимир. Не говорит летописец, какие страшные муки и пытки готовил Андрей непокорному племяннику.

Братья Ростиславичи увели полки из Киева. Затворился Мстислав со своим войском и с войском брата Давида в ближнем Вышгороде. Давид поскакал на Волынь и в Галич уговаривать тамошних князей на подмогу прийти. А Рюрик в Белгороде затворился.

Прошли полки союзных князей мимо Киева к Вышгороду, обложили его со всех сторон. Расчет у них был: взять город за неделю, забрать богатую добычу.

Увидели осажденные — смерть к ним пришла — и решили защищаться до последнего. Отражали они все приступы, князь Мстислав наравне с простыми воинами бился.

Девять недель осаждали союзные князья Вышгород, и начались меж ними ссоры: кому из них подарит Андрей золотой стол Киевский? Обещал Андрей добычу богатую, а она в руки не давалась! И хлеб по разоренным селам с каждым днем стало труднее добывать. И надоело воевать ради Суздальского князя.

Нежданно нагрянул с Волыни на выручку осажденным с большим войском князь Ярослав Луцкий, тоже Мономахова роду. Напал он на стан союзных князей, а те не стали отбиваться от волынских полков и поспешили переправиться через Днепр. Увидел Мстислав с вышгородских стен смятение в стане противника и приказал отворить крепостные ворота. Поскакали его воины на врагов.

И опять, в который раз на многострадальной земле Русской, схватились меж собой в страшной сече русские полки. Кровь русская ручьями потекла в Днепр.

Победил лютый враг Андрея — его племянник Мстислав Ростиславич. За эту победу дал ему летописец прозвание «Храбрый». Много пленных взяли его полки. Иные из них были отпущены восвояси, а суздальцы проданы за Черное море в рабство.

Князья воевали меж собой, одни побеждали других, строили города и церкви, жгли города и церкви. Год за годом заносят на листы пергамента летописцы деяния и злодеяния князей. И по-прежнему нет на тех пергаментах ни одной строки, что же делал простой народ русский? Неужели безмолвствовал, прощал главного виновника своих страданий и бед князя Андрея?

Как раненый лев, запрятавшись в своем логове, зализывает раны, так и князь Андрей в неистовой злобе на врагов, сокрушивших его властолюбивые замыслы, затворился в далеком от Киева Боголюбове. Но он не считал себя побежденным, а неколебимо верил в божественное предначертание: рано или поздно будет он повелителем всея Руси...

Еще год прошел, другой и третий. Южные князья по-прежнему то ссорились, то мирились, но Андрей не вмешивался в их распри, а молчал и ждал...

Никого не принимал он в своем белокаменном дворце в Боголюбове: ни иноземных купцов, ни послов. Все, что надобно было ему, передавал он через своих слуг, коих считал вернейшими: через ключника Анбала, отрока Прокопия и Кузьмищу Киянина.

Обижались на Андрея бояре за такое небрежение, да за гордость, да за вспыльчивый нрав.

Жена его Улита Кучковна жила в дальней половине дворца, и муж не допускал ее к себе. А была у Андрея наложница — болгарская царевна, еще в волжском походе взяли ее в плен. В иные ночи приказывал он приводить пленницу к нему и, не зная чужого языка, молча наслаждался ею. И никто не догадывался, какие мысли таит про себя та злосчастная дева, у коей Андреевы дружинники зарезали отца, мать и братьев.

Ростиславичи прислали к Андрею посла. На этот раз принял его Андрей. И передал ему посол такие слова племянников:

— Давай мириться. И на брата нашего Мстислава зла не держи, он тебя почитает. Ты нам двоюродный дядя, ты за отца нам был и будешь. Пойдем вместе добывать Киевский стол брату нашему старшему Роману, он из твоей воли никогда не выходил.

Андрей ответил Ростиславичам, что нет у него на них обиды, а о Киевском столе так передал: «С братьями своими родными хочу совет держать». И поскакали послы к двум его братьям меньшим, что оставались живы о ту пору, — к Михалке в Торческ и к Всеволоду в Туров.

Но ответа от них не суждено было ему дождаться.

Новое тяжкое испытание легло на плечи Андрея. Три дня проболел и умер от неведомой болезни его сын Мстислав.

Похоронив его, заперся Андрей в своей ложнице (спальне), никуда не выходил...

Записал Кузьмище Киянин все, что довелось ему услышать и увидеть в те ближайшие, страшные для всей Руси дни.

Разгневался Андрей на одного боярина, Кучковича родом, и приказал его казнить, а за какие вины, умолчал Кузьмище.

Всполошилась вся родня казненного. Собрались братья и племянники в своем тереме под Петров день — день ангела Петра Кучковича, собрались будто на почестен пир. И позвали они Анбала-ключника, и хазарина Ефрема Мойзича. А за что ненавидели Андрея эти иноземные люди, тоже умолчал Кузьмище. И княгиня Улита Кучковна на том пиру была, и пленная болгарская царевна.

Когда пошла чара пенного меду по кругу, заговорили Кучковичи громче:

— Князь Андрей брата нашего убил, теперь и до нас доберется. И целовали они крест на том, чтобы князя Андрея на следующую ночь порешить.

День настал святых апостолов Петра и Павла — 29 июня 1174 года. Верхним переходом прошел Андрей в собор на вечерню. Ключник Анбал сказал болгарке, чтобы прокралась она в ложницу князя и выкрала бы с его постели меч святого Бориса. А меч тот всегда Андрей возле своего ложа держал.

Когда вернулся князь из собора, подошел Анбал к двум стражам, что наверху в башне на переходе сидели, сказал он им: «Праздник сегодня, вас вином угощаю». Не знала стража, что то вино на сухой сонной траве было настояно.

Верного слугу княжеского Прокопия услал боярин Петр Кучкович во Владимир.

Темная ночь наступила. Двадцать человек с мечами и копьями, по словам летописца Кузьмища, «аки зверие сверепие», подошли ко дворцу Андрееву и остановились. Страх на них напал. Зашли они в медушню, в погреб каменный, по чаре меду выпили, приободрились, вновь подошли с факелами в руках к двери под башней. Хитрый потайной замок был на той кованой двери. Но ключ от замка висел на поясе Анбала. Открыли дверь, поднялись все двадцать — один за другим — наверх по узкой витой лестнице. Там в сенях спали стражи, напоенные сонным зелием. Злодеи их тут же закололи. «Избиша сторожи дверные», — записал впоследствии Кузьмище. Потом все двадцать переходом прошли во дворец, подошли к запертой двери княжеской лож-ницы. Яким Кучкович постучал.

— Кто там? — тотчас отозвался Андрей.

— Это я, Прокопий, — сказал Яким Кучкович.

— Нет, не Прокопий! — вскричал Андрей грозным голосом. Кинулся он за мечом, но меча не было.

Выломали заговорщики дверь. «Силою отломиша двери из сеней». Набросились они на Андрея. И началась борьба неравная — двадцати вооруженных против одного безоружного. Факелы попадали и потухли. Могуч был князь, долго отбивался, в темноте и тесноте сумел выхватить меч у одного из заговорщиков и ранить его. Повалили злодеи князя, стали мечами сечь. Андрей, залитый кровью, затих.

Тут услышали они внизу голос Прокопия. Спустились по лестнице и зарубили верного слугу княжеского.

Раздались стоны из башни. Неужто князь жив? Помчались все двадцать вверх по лестнице, по переходу. Вновь ворвались в княжескую ложницу. При свете факелов увидели они лужу крови, а самого Андрея не нашли.

Страх напал на убийц. Поняли они, что князь жив остался. Ужаснулись они при одной мысли, что с ними станется. И пошли по следам кровавым. Повели следы на переход, далее на крутые ступени лестницы. Внизу, за лестничным столбом, увидели убийцы сидящего князя, всего в крови. «И наидоша по крови, седяща за столпом восходным, и ту прикончаша его...»

Петр Кучкович первым подскочил к Андрею и отсек ему руку. Яким Кучкович ударом копья проломил череп.

Так исполнилась кровавая месть Кучковичей за смерть отца их, боярина Степана Кучки, убитого двадцать семь лет назад отцом князя Андрея. Так отомстила болгарка-наложница за смерть своих родичей.

Убийство Андрея Боголюбского. В летописях ничего не говорится об участии княгини Улиты в преступлении и указывается, что у Андрея была отрублена правая рука. Но современное обследование его скелета подтвердило, что достовернее оказался автор этой миниатюры, нарисовавший отрубленной левую руку князя. И эта же миниатюра подтверждает достоверность народного предания об участии княгини Улиты в преступлении — она держит отрубленную руку своего мужа.

А убийцы в то же утро: «Разграбиша двор княж... выимаша золото и камение дорогое и жемчюг, и всяко узорочие, и до всего любимого имения...» Нагрузили они многие возы награбленным добром и отвезли в терема свои.

Оставшийся в живых верный слуга Андрея Кузьми-ще Киянии нашел тело князя растерзанным и нагим в огороде позади дворца. Начал он причитать и плакать над князем. Анбал-ключник высунулся сверху из окна башни. Кузьмище попросил его кинуть что-нибудь, дабы прикрыть тело.

И прикрыт был убитый повелитель Владимирских, Суздальских и многих других земель куском простой льняной дерюги.

Понес Кузьмище мертвого князя в собор, чтобы отпеть его, но двери оказались запертыми, а поп от страха куда-то запрятался. И тогда Кузьмище оставил тело в открытом притворе. «И тако положивы у притворе, у церкви...»

Первые дни после убийства Андрея владимирские посадские люди в страхе затворились по своим избам. Знали они, что враждебны им бояре старших городов — Ростова и Суздаля, и ждали, что будет.

На шестой день тело Андрея было положено в каменный гроб и привезено во Владимир. Иные жители, ранее обласканные князем и обязанные своим достатком ему, непритворно горевали, узнав о его гибели. Толпы с плачем встречали тело у Серебряных ворот. Понесли гроб в Успенский собор и там положили в каменную гробницу, недалеко от иконы Владимирской богоматери...

В те дни безначалия великая смута поднялась по всей Суздальской земле. Встал простой народ русский. Посадские, тиуны, мечники, детские (отроки), дворяне-милостники, коих посадил Андрей «по городам и весям», поборами и тяготами терзали народ. И Кузьмище Киянин записал на пергаменте:

«Много зла створиша в волости его «Андрея» посадник его и тиунов его дома пограбиша, а самех изби-ша... Из сел приходяче грабяху...»

Мстил простой народ ставленникам Андрея за многое зло и за напрасные реки крови.

Но давно уже высохли слезы, пролитые на Руси восемьсот лет назад, и быльем поросли могилы и вельмож, и простых людей.

С тех лет, кровью омытых, сбереглись до наших дней в Боголюбове и во Владимире лишь малые частицы того белокаменного великолепия, что создали безвестные зодчие властолюбивого князя Андрея. О них, о дивных обломках былой красоты, продолжится в нашей книге сказание.

«Изьмечтана воею хытростью»

«И церковь преславнусвятыя Богородица Рождества посреди города камену создав Боголюбом и удиви ю паче всех церкви и подобная тое святая святых, ю же Соломон Кесарь премудрый создал. Тако и сии князь благоверный Андрей. И створи церковь сию в память собе и украси ю иконами многоценными, златом и каменьем драгым и жемчюгом великым безьцень-ным... И вси бо, видивше ю, не могут сказати изрядныя красоты ея... От верха и до долу, и по стенам, и по столпам ков аи о золотом, и двери же и ободверье златом же ковано... и всею добродетелью церковьною исполнена, изьмечтана всею хытростью...»

Подобно послу солнечной Грузии, и Кузьмище Киянин сравнил того белокаменного сокола, что «створи» князь Андрей, «в память собе», с храмом Соломона.

«Изьмечтаиа всею хытростью». Любой поэт, кто пишет на русском языке, позавидует творцу такого волшебного сочетания слов! Изьмечтать, удивить, украсить — эти три глагола некогда таили в себе почти один и тот же смысл. Таково было прежнее, ныне утраченное богатство старого русского языка. Слово «удивить» теперь приобрело иное толкование, слово «изьмечтать» вовсе исчезло, и лишь один глагол «украсить» сохранил до нашего времени свое прежнее значение... Трагична была дальнейшая судьба «белокаменного сокола». После убийства Андрея запустел Боголюбов. Князья, его преемники, остерегались жить в том обагренном кровью месте. Сколько-то лет оно оставалось безлюдным, потом там был основан монастырь. За время многих смут, нашествий и набегов гибли творения древних зодчих; рухнули ворота с церковью наверху, рухнул дворец Андрея, заросли травой, ушли в землю белокаменные плиты мостовой. Монахи не поддерживали былое великолепие, а перестраивали и приспосабливали здания под свои повседневные хозяйственные нужды, случалось, разбирали камни до самой щебеночной подстилки.

Один век сменялся другим. От ветхости разрушились белокаменные стены, опоясывавшие монастырь. Слой мусора, грязи, пыли, помета нарастал все выше и выше. Как-то бурным весенним разливом Клязьминские воды промыли новое русло, и река навсегда ушла от Боголюбовского холма, оставив зеленое озеро — старицу, заросшую ряской.

Умирали монахи, их хоронили вокруг старого собора. Там, где некогда гарцевали на конях вельможи Андрея, где шествовали послы, где в своем белокаменном дворце проживал повелитель земель Владимирских и Суздальских, там устроили кладбище.

Когда копали могилы, попадались белые камни, случалось, с узорочьем, их выламывали, выбрасывали вон, вставляли тыльной стороной вперед в новые постройки. Так уничтожались последние следы разрушенных зданий.

Наступил XVII век. Богобоязненный и лукавый царь Алексей Михайлович видел в церковных властях могущественного союзника. Он не жалел денег на благолепие храмов и монастырей, одаривал их многими деревнями с крепостными крестьянами. По всем городам и монастырям строились новые церкви из кирпича. Обстраивался и Боголюбов монастырь.

Древний собор ветшал. Пообломались каменные псы водометов на крыше. В пазухах между полукружием закомар летом застаивалась вода, зимой забивался снег. И тогда крышу перекрыли на четыре ската, заложив кирпичом пазухи и запрятав закомары под железными листами.

Облез и позеленел золоченый купол, выветрились белокаменные узоры на барабане, заново была поставлена другая золотая глава — большая выпуклая луковица с новым крестом наверху.

Упал стоявший на площади столп с четырехликой капителью. Над огромным камнем соорудили часовню, и богомольцы пошли поклоняться четырем ликам дев.

Прежний киворий с каменной чашей, наполненной «святой» водой, совсем обветшал, сломали над ним балдахин с белокаменными колоннами и построили на том же месте новый киворий на четырех тяжелых столбах, вычурный и роскошный.

Были разобраны прежние белокаменные стены, окружавшие обиталище Андрея; лишь кое-где «ушли в землю» нижние ряды камней и остались дожидаться пытливых археологов.

Православная церковь «канонизировала» Андрея — объявила его святым, погибшим мученической смертью от руки злодеев. И монастырь начал богатеть. Многие купцы и дворяне щедро одаривали его деньгами, золотыми и серебряными окладами на иконы и на книги, драгоценной утварью.

В те годы был изобретен дешевый способ производства стекла. И пошла по всей Руси сплошная и варварская переделка каменных храмов.

Узкие щелевидные окна пропускали мало света, и в храмах царил таинственный полумрак. Начали растесывать и расширять такие окна, выламывали боковые камни. И стали храмы светлые внутри, но жестоко израненные снаружи.

В наше время, когда заботливая рука реставратора прикасается к памятнику старины, к каменному или кирпичному, то прежде всего она ищет, где были те узкие окна, как шли закомары под крышей, где было пущено узорочье. Тщательно изучив следы старой кладки, реставратор наглухо заделывает широкие окна, вновь выводит полукружия закомар и восстанавливает памятник в его первозданной красе.

В Боголюбове случилось ужасное, непоправимое.

Летописец монастыря иеромонах Аристарх весьма красочно описал, как приступили к растеске окон старого храма.

Начали каменщики долбить белокаменное тело. И не выдержали стены, треснули в нескольких местах. «Свод порушился и помалу нача расседатися и великия являться скважины...»

А спустя тридцать лет, весной 1722 года, рухнул древний храм. Известь, словно снегом, засыпала монастырский двор, а золоченый крест перелетел через ограду и упал на лугу.

«Разрушившись свод, и некоторая часть стен паде ужасно, и от зельного того падения духа, крест святый в пойму снесе и в землю глубоко по самое подножие водрузи...» — писал Аристарх.

Так погибло от невежественной руки, быть может, самое прекрасное, что создали на Руси безвестные зодчие, исчез навсегда храм «изьмечтаный всею хитростью».

До наших времен от всего боголюбовского белокаменного великолепия дошла только часть соколиного плеча, только переход над аркой от исчезнувшего храма к башне и большая часть левой башни с витою лестницей внутри. По этой лестнице некогда поднимался посол Грузии. И по этой же лестнице летней безлунной ночью крались убийцы Андрея. А потом сам он, израненный, умирающий, сползал, оставляя за собой кровавый след. Внизу, за лестничным столбом, можно увидеть ту нишу, где он спрятался от убийц.

Уцелевшие старые стены изъедены временем, они серого цвета, похожи на огромный, весь в дырьях каравай хлеба с налетом вековой пыли. Поперек стен башни и перехода идет ряд маленьких, изящных полуколонок аркатуриого пояса, выше протянулась нитка поребриков, а еще выше второй аркатурный поясок, видны полукруглые очертания арки, когда-то поддерживавшей верх башни.

Сохранились кое-где по стенам башни и перехода щелевидные окна, такие узкие, что едва можно руку просунуть. Пробиты эти окна то выше, то ниже, следуя виткам внутренней лестницы.

И сохранилось на втором этаже башни единственное на Владимирской земле, тройное с узорными колонками-перемычками окно. Не через это ли окно Анбал кинул Кузьмище Киянину льняную дерюгу, чтобы прикрыть тело убитого князя Андрея?

На втором этаже башни заметна заложенная дверь, которая некогда вела во дворец Андрея, а сейчас ведет «в никуда».

Уцелевший переход — это просто небольшая горница со сводчатым потолком; прежняя дверь на галерею погибшего собора переделана в большое с решеткой окно.

Когда провозгласили Андрея святым, монахи спохватились: от старины-то почти ничего не осталось, — пришлось им назвать сохранившуюся горницу той самой ложницей князя, где согласно летописи он был убит. В XVIII веке все стены ее расписали фресками, весьма выразительно изображавшими различные моменты гибели Андрея. На самом деле Андрей был убит не здесь, а в ложнице давно разрушенного дворца.

Когда погиб знаменитый собор, на фундаменте выстроили новую церковь, а над башней поставили колокольню. Однако сразу можно различить, где мастерство седой старины, где позднейшая надстройка.

Не было каменных плит мостовой, да еще с желобами для стока воды. И белокаменные стены никогда не опоясывали Боголюбовский холм. И дворец Андрей построил деревянный. И храм не был столь дивно украшен. «Сказания о чудесах Владимирской Богоматери» вымысел, преувеличения — так утверждали когда-то историки и искусствоведы.

Еще до революции, когда копали в Боголюбове землю, то находили белые, отесанные, иногда резные камни. Монахи безжалостно сбивали с них резьбу и использовали их на новых постройках. А ведь каждое такое белокаменное узорочье могло бы стать лишним доказательством достоверности «Сказаний».

В наше время к таким находкам стали относиться бережно. В Боголюбове был организован музей. В нем размещены по полкам найденные в земле каменная песья голова, петушья голова, обломки отдельных женских голов, обломки камней с растительным узором. Можно увидеть огромную белокаменную капитель от столпа, некогда стоявшего перед дворцом Андрея; на капители четыре девичьих лика, стертых от времени, однако поразительных по мастерству камнесечца, их создавшего.

Ученые пытались по этим случайно уцелевшим крохам судить, как выглядели древние постройки, но безуспешно.

В 1937 году в Боголюбове были организованы раскопки, которыми руководил молодой тогда Николай Николаевич Воронин. Война прервала работы. Затем поиски неизвестного возобновились.

У Воронина было много помощников, в том числе бесплатных. Из Владимира, из других городов приехали на каникулы студенты и школьники. Они соорудили под Боголюбовским холмом целый городок из палаток и шалашей и каждый день с утра приходили на раскопки.

По квадратам — два метра на два метра, размеченным между кольями, мальчики, осторожно втыкая лопаты, снимали по пять сантиметров один культурный слой за другим, стараясь не повредить то неведомое и драгоценное, что сбереглось от седой старины. Они передавали выкопанный грунт девочкам, а те перебирали его между пальцами. Каждую находку — глиняный черепок, косточку, обломок белого камня — археологи откладывали, снабжали этикетками, заворачивали в бумагу.

О боголюбовских раскопках писали в газетах. Из Москвы, из Ленинграда приезжали крупные ученые-консультанты. Они восхищались находками, сами залезали в шурфы и раскопы, поощряли Воронина, а подчас горячо спорили с ним и между собой: что означает каждая находка, в какую сторону продолжать работы?

То, что было найдено Ворониным и другими изыскателями, оказалось потрясающе интересным.

Нашли окрашенные с одного бока маленькие кусочки извести — все, что сохранило время от фресок храма, нашли кусочки цветных поливных плиток пола, кованные от руки гвозди с остатками медных листов, наконец, было найдено несколько обломков камней с узорами.

Воронин вел раскопки и внутри и снаружи современной церкви. Он установил, что новые стены точно стоят на старом основании. Удалось добраться до слоя известковой щебенки с зелеными потеками меди. Значит, пол древнего собора был действительно покрыт медными листами, значит, он действительно блестел как золотой. Четырехгранные каменные столбы поддерживают своды современной церкви. А раскопки у основания столбов показали, что нижняя часть их была круглой, как колонны, и, значит, столбы XII века были целиком круглые и венчали их резные «коруны» — короны — капители, о которых упоминает Кузьмище. На древних остатках колонн заметна роспись под мрамор и следы обшивки листами золоченой меди. Значит, золото действительно сияло внутри храма.

Раскопки снаружи церкви обнаружили древний цоколь. Он не был сплошь гладким, как в храмах времен Юрия Долгорукого. Камни, слагавшие цоколь, выдавались вперед карнизами и прихотливыми выступами с соколиными когтями, вонзавшимися в камень. По этому цоколю можно было догадываться, сколь нарядно выглядели сами стены.

Воронин повел раскопки влево от башни. Он обнаружил ряд камней — все, что осталось от перехода ко дворцу. Ряд часто прерывался, многочисленные позднейшие захоронения перемешивали слои, сбивали археологов с толку. Не сразу удалось распознать, что этот переход, следуя рельефу местности, несколько заворачивал.

«Четырехликая дева» — огромная белокаменная капитель от столпа, некогда стоявшего перед дворцом Андрея.

Дальше на пути раскопок встал каменный корпус монашеских келий, построенный в XVIII веке. Фундамент дома был заложен так глубоко, что искать под ним какие-либо остатки дворца Андрея оказалось бесполезным.

Тогда Воронин перенес раскопки по другую сторону существующей церкви. Там, в промежутках между могилами, были найдены остатки подстилающего слоя — щебень и булыги, отдельные обломки белого камня. Но этих остатков нашлось так мало, что иные ученые усомнились: а существовал ли тут второй переход и вторая башня?

Археологи повели раскопки на склоне Боголюбовского холма, на северном крыле западного вала. На протяжении нескольких метров им удалось отыскать два и три ряда белых камней. Значит, белокаменные стены, подобных коим тогда нигде не было на Руси, действительно опоясывали обиталище Андрея.

Так подтвердились слова Кузьмища Киянина «Створи град камеи».

Попытались копать под существующим киворием XVII века и откопали белые камни. Обнаружился каменный диск — дно той самой чаши, из которой, как писал Кузьмище, Андрей раздавал серебряные монеты строителям Боголюбова. На одном из камней по своему великому смирению зодчий высек не свой знак, а знак князя, кому служил, кому отдал свой талант и славу.

Раскопки под киворием продолжались вглубь. По десять сантиметров осторожно снимали слой за слоем, наконец добрались до камешков, которые были выложены четырьмя кружками. Вот все, что осталось от четырех (из восьми) белокаменных колонн. По этому немногому Воронин восстановил восьмиколонный балдахин, что возвышался когда-то над чашей.

Боголюбовская земля хранит тысячи исторических тайн. Много открытий еще ждет будущих археологов.

В начале прошлого столетия великий естествоиспытатель Кювье брался по одной кости восстановить не только скелет, но и облик давно исчезнувшего животного или птицы.

В распоряжении Воронина было несколько таких «соколиных костей», в том числе «плечо сокола» — существующий низ левой башни с переходом. Он откопал цоколь собора Андрея, докопался до щебенки, подстилавшей плиты пола внутри храма, собрал многочисленные мелкие находки, относившиеся к собору, ко дворцу или еще к каким-то неизвестным постройкам. Он пересмотрел изображения старинных зданий на иконах, на древних пергаментах рукописей, наконец тщательно изучил все, что осталось от других, пусть перестроенных древних храмов на Владимирщине, а также в других старых русских городах, пересмотрел изображения германских феодальных замков.

Рождественский собор в Боголюбове. Вариант реконструкции.

Но, может быть, самое важное — Воронин был не только ученым, чувствующим и знающим, как сопоставить между собой все эти отдельные обломки «соколиных костей», но обладал бесценным даром и воображением подлинного и большого художника.

Он попытался восстановить облик того белого сокола с распростертыми крыльями, что видел когда-то грузинский посол.

Вот оно, «изьмечтаное всею хытростью» белокаменное чудо, воздвигнутое Андреем на Боголюбовском холме «в память собе».

Но для восстановления дворца Андрея в распоряжении ученого не оказалось ни одной «соколиной кости», и потому он не решился поместить дворец на своем чертеже. И нет на чертеже столпа с четырехликой капителью. То, что тот столп действительно стоял на площади, доказали последователи Воронина. И эти же последователи усомнились: а существовали ли некогда второй переход и вторая башня (на чертеже они показаны)? Но храм, обе башни и переходы Воронин попытался восстановить.

Вот такими островерхими, как на картинках в старинных рукописях, полагал Воронин, были обе башни, таким же островерхим был и балдахин кивория, покоящийся на восьми колоннах. По всем исчезнувшим стенам шел тонкий аркатурный пояс: несколько обломков полуколонок были найдены при раскопках, была обнаружена каменная песья голова. На основании только одной этой находки и куска белого камня с желобом и звериной лапой Воронин восстановил облик зверя-водомета, какие были размещены на крыше собора. А головка петуха, найденная.в земле близ башни, оставалась загадкой. Где, над окнами или на каких коньках красовались каменные петухи, Воронин не смог ответить.

Где на соборных стенах находились львиные маски, которые сейчас вделаны в стены существующей церкви, а также каменные женские головы? Какие резные композиции на сказочные сюжеты размещались над окнами? Они были, они не могли не быть на стенах того храма, который Кузьм и ще Киянин сравнивал с храмом царя Соломона.

Воронин, художник и ученый, попытался восстановить облик белого сокола. Однако, внимательно рассматривая чертеж, можно усомниться: не увлекся ли ученый симметрией, столь обязательной для современных архитекторов? Уж очень одинаковы получились башни и переходы — тут две аркатуринки и там две, тут три окошка и там столько же. Это однообразие граничит с холодом и сухостью.

А зодчие-хитрецы Андрея пренебрегали симметрией. Не угломерным инструментом со стальной рулеткой размечали они фундаменты и углы выводили не точно по девяносто градусов, а если требовалось, то чуть больше или чуть меньше. И окошки в зданиях располагали где по шнурку, а где пониже или повыше согласно расположению горниц и следуя виткам лестниц. И узоры выводили, стараясь измерять расстояния не аршином, а где «как глянется». Словом, строили они рукою, зорким глазом, умом и сердцем, «как мера и красота покажет».

Эти последние слова взяты из обычного делового договора XVII века между ярославским купцом, задумавшим построить храм, и зодчим.

Мера — это безошибочный расчет, это вечные законы геометрии, какие, прежде чем начинать строить, вкладывал древний зодчий в маленькую деревянную модель своего будущего творения или процарапывал ему одному понятными знаками и линиями на бересте.

А красота — это то неизъяснимое, что он переносил в свое творение.

И теперь все мы — пожилые и молодые и совсем юные, когда подходим к подножию каждого белокаменного чуда Владимирской земли, застываем неподвижно, любуясь, наслаждаясь, созерцая...

А столь поразительные слова из Ярославского договора должны крепко запомнить к деревенский плотник, когда рядится срубить соседу избу, и нынешний архитектор, когда еще только чертит на бумаге будущее здание, будущие кварталы и даже новые города.

Златокудрая царевна

Когда отправляюсь я со школьниками-туристами в поход по Владимирщине, то сперва показываю им боголюбовскую старину, а потом уж веду их к прославленной на весь мир церкви Покрова на Нерли. Это недалеко, меньше полутора километров.

Как только пересечешь железнодорожные пути, так издали из-за рощицы показывается небольшая беленькая церковь. Я назвал ее — Златокудрая царевна. Во времена моей юности купол ее был золотым и ярко горел на солнце. За долгие годы золото потускнело, но буроватые пятна ржавчины и потеки по бокам луковицы придавали церкви особенно поэтичную проникновенность.

Впрочем, и сейчас, с темно-серым куполом, до чего она хороша! Стоит одиноко возле вязовой рощи, на небольшом холмике невдалеке от реки Нерли, на берегу тихого озера-старицы.

Наша цепочка туристов еще только приближается к церкви, а повседневные разговоры как-то сами собой замолкают...

Подвожу я ребят к моей царевне и говорю им:

— Скидывайте рюкзаки. Перед вами самая красивая в нашей стране церковь. Ступайте, смотрите и любуйтесь пока одни, без меня. Сейчас ничего вам рассказывать не буду.

Слова служат для доказательств. А тут нужно только смотреть на белые очертания, на игру света и теней, только вглядываться попристальнее внутренним своим оком и чувствовать сердцем.

Самая красивая в нашей стране церковь.

Мои юные спутники-туристы видят не только церковь, но и окружающий ее цветущий луг, белые л золотые кувшинки на маленьком озере-старице, вдыхают запахи травы... Они обойдут царевну и раз и два.. Потом мальчики постоят в одиночку, девочки вдвоем-втроем, обнявшись. Потом я соберу их всех вокруг себя и начну рассказывать. И вовсе не об Андрее Боголюбском и не о древнерусском зодчестве, а отвлеку их, казалось бы, на совсем постороннюю тему.

В конце октября 1941 года саперная часть, где я служил, была расквартирована по селам возле Боголюбова. Немногие вроде меня были молоды, а все больше пожилые, старше пятидесяти лет, годные лишь в нестроевую службу. Прежде чем попасть на Владимирщину, копали мы в Смоленской области противотанковые рвы. Потом Гитлер ударил, командование и перебросило нас за Москву, на берег Нерли.

Страшно вспоминать тот ноябрь. Замполит каждый день читал сводки Информбюро. Сводки те были скупые, в несколько фраз, и в каждой фразе стояло противное слово «направление» с прилагательными от названий городов. И подползали те прилагательные все ближе и ближе к Москве. Дошло до крайнего: мы услышали «Клинское направление, Тульское, Серпуховское...». Враг с севера и с юга охватывал клещами нашу столицу.

А морозы тогда стояли лютые, бесснежные, ветер до нижней сорочки пробирал. Ходили наши старички саперы то дороги чистить, то на станцию Боголюбово дрова и торф грузить. Казалось нам, забыли нас тут. Почему держат? Почему никуда не отправляют? И кормили нас неважно. Тыловой паек жесткий выдавали — кусок хлеба да половник приварка.

И от всей нашей тогдашней малополезной жизни настроение у нас было тяжелее тяжелого.

Мне все-таки повезло. Дали мне — теперь уже можно в этом признаться — командировочное предписание: дескать, такой-то направляется в город Ковров за медикаментами. А на самом деле я за пятьдесят километров два раза в неделю в Любец на поезде катался — там у меня в колхозе жена работала. А трудодень в том колхозе был богатый.

Приеду домой, увижу двух своих маленьких сынков, сытых и в тепле, так словно полегче на душе станет.

Каждую поездку привозил я из Любца себе и своим непосредственным командирам пуд картошки, поэтому мои не очень-то законные путешествия в общем-то поощрялись.

Декабрь наступил. Закружились метели, морозы еще страшнее вдарили. Наша часть все не двигалась, все ждала «особого распоряжения». По сводкам Информбюро, наступление гитлеровцев вроде бы приостановилось. Много дней подряд передавали: Клинское да Клинское направление, следующее к востоку — Дмитровское — не появлялось.

Отправился я с пустым вещмешком в очередную поездку. Пришел на станцию и узнал: что-то случилось — поезд будет не раньше чем через три часа. Досадно мне стало. Значит, в Любец попаду только ночью.

А, рассчитывая на домашний ужин, я весь свой паек друзьям отдал.

Походил я, ежась от ветра, по платформе. Снег синий-синий на солнце блестел. Снежные струйки неслись, подгоняемые ветром... И увидел я вдалеке, посреди необозримой белой равнины, Златокудрую царевну в подвенечной фате,

До войны мне несколько раз возле нее довелось побывать. А как наша воинская часть сюда попала, так только издали любовался ею.

Времени у меня было достаточно, и я прямехонько по сверкающему насту, нагнув голову, зашагал против ледяного ветра.

Вдруг заметил бумажку зелененькую, за прошлогодний бурьян зацепившуюся. Поднял ее. Да это фашистская листовка! Сейчас не помню точно ее содержания — словом: «Сдавайтесь! Мы под самой Москвой! Наша армия непобедима. Скоро фюрер будет принимать парад на Красной площади...»

Я бумажку от злости на мелкие клочки изорвал и пустил по ветру. Зашагал дальше, не глядя вперед; от ветра глаза слезились.

Подошел к церкви. Тишина меня охватила. В пустой сторожке оконные стекла были выбиты, дверь на одной петле болталась. Снежные заструги перекрестило множество заячьих следов.

И стояла белокаменная спящая царевна одна-одинешенька, всеми покинутая, сугробами занесенная; купол ее, когда-то золотой, совсем потемнел, проржавел...

Обошел я один раз, другой раз, задумался... Кремль, Красная площадь, Мавзолей... и Гитлер. Никак в голове не укладывалось. Ну просто душа .не принимала.

«Нет, нет!» — отбрасывал я прочь кощунственные мысли... Такой на меня напал ужас, что я повернулся и, подгоняемый попутным ветром, помчался назад чуть ли не бегом.

На станции сразу заметил движение. Наши саперы словно бы проворнее обычного накатывали лес на железнодорожные платформы. Замполит тут же ходил, постукивая от холода хромовыми сапожками.

Я подошел к нему. Глаза его сияли неподдельным, удивительным для тех гнетущих месяцев восторгом. Он показал мне сводку Информбюро.

Это было потрясающе! Западный фронт на сотни километров прорван! Освободили столько-то населенных пунктов, такие-то города, захватили орудия, подбили танки, взяли пленных... И цифры, цифры... Даже голова кружилась!

За то зимнее наступление наши войска продвинулись вперед не так уж много. В последующие годы вырывались стремительнее, захватывали пространства обширнее. Но моральное значение той, первой под Москвой, нашей победы было огромным, исключительным. Люди приободрились. Люди поверили. И за один день миф о непобедимости Гитлера лопнул как детский воздушный шар.

Через неделю на станцию Боголюбове подали товарные вагоны. Мы погрузились и покатили на запад.

С тех пор мне довелось участвовать в Сталинградской и Курской битвах, в разгроме немцев под Бобруйском. Все дальше и дальше откатывался фронт от берегов Нерли. Я видел разрушенную Варшаву, пылающий Берлин.

И сколько раз после очередной нашей победы вставала перед моими глазами та далекая, извечно прекрасная царевна!

Она была для меня Победой!

Почему-то теперь купол ее выкрасили темно-серой с зеленоватым оттенком краской. Так это жалко и так портит общее впечатление.

Но для меня она всегда останется Златокудрой. И когда я привожу ребят-туристов к ее подножию, то рассказываю им сперва эту историю, а потом уже говорю об Андрее Боголюбском.

Церковь Покрова на Нерли была построена по велению Андрея в честь его удачного похода на поволжских болгар и в память старшего сына Изяслава, смертельно раненного во время этого похода. Построена она была, по словам летописца, «единым летом» (за один год).

Посол Грузии, когда ладьи его пристали к берегу, как раз и видел это строительство.

Парфенон. Картина В. Д. Поленова.

В «Житии святого князя Андрея» говорится:

«Сего же лета «1165 год» сын его первый Изяслав Андреевич ко Господу отъиде... Сей же великий князь Андрей, еще печалию о скончавшемся сыне объят быв, и скорбяще, обаче более в богоугодные дела поощря-шеся, ибо Боголюбские обители яко поприще едино «т. е. на расстоянии одной версты» на реке Клязьме, в лугу нача здати церковь во имя пресвятые Богородица, честнаго ея Покрова... на устья реки Нерли... оную церковь единым летом соверши...»

Это была первая церковь, выстроенная в честь нового, установленного волею Андрея праздника Покрова Богородицы.

В архиве Третьяковской галереи, в фонде выдающегося русского художника В. Д. Поленова хранится письмо отца Василия Дмитриевича — Дмитрия Васильевича, который в молодости, в сороковых годах прошлого столетия, служил секретарем русской дипломатической миссии в Греции. Рассказывая о своих впечатлениях родителям, молодой дипломат описывает, как вместе с приехавшим в Афины знаменитым художником Брюлловым осматривал Акрополь:

«Я был вместе с ним в Акрополисе в первый день его приезда; когда мы взошли на холм и Парфенон открылся перед нами, он воскликнул, всплеснув руками, и остановился как бы в положении молящегося... И начал потом разбирать его красоту. Он признал, что невозможно и никто еще не достиг до того, чтобы соединить эту необыкновенную простоту в частях с таким величием и легкостью...»

Если откинуть слово «величие», все остальное целиком приложило к нашему русскому Парфенону.

Первое впечатление при взгляде на облик церкви — это ощущение покоряющей женственности. Ее не назовешь ни храмом, ни памятником старины. Для меня она Златокудрая царевна... Один поэт назвал ее крестьянской девушкой-невестой в подвенечной фате, милой, застенчивой, иногда веселой, но чаще печальной. Воронин сравнил ее с музыкой, с песнопениями. Может прийти на ум икона Владимирской богоматери: там молодая женщина как бы светится духовной красотой матери. И здесь белые стены словно дышат столь же неземной красотой.

Ни убавить, ни прибавить, ни передвинуть ни одного камня нельзя — так непостижимо пропорциональны все части этого единого и прекрасного целого.

Три полукруглые алтарные апсиды совсем не похожи на суровые полубашни Кидекшского храма, они выдвинуты вперед, но немного, «в меру». На каждой апсиде щелевидное окно. Современные строители разместили бы все три окна по шнурку в один ряд. А зодчий Андрея взял да и приподнял среднее окно чуть повыше крайних. Отчего это ему захотелось? Едва ли он сумел бы ответить — просто сердце подсказало.

Стройными были все храмы, воздвигнутые при Андрее Боголюбском, но до нас дошло от них немногое. А эту церковь, стоявшую в стороне от проезжих дорог, от городов и селений, враги грабили мимоходом, и пожары ее щадили. Потому и дожила она до нашего времени, претерпев не столь тяжкие невзгоды.

Раньше была она выше, за свою долгую жизнь на два ряда камней вросла в землю.

Зодчий, строивший ее, сумел соединить необыкновенную простоту в частях с удивительной легкостью. Она точно белая голубка, готовая взлететь на небо. Этой легкости зодчий достиг многими вертикальными линиями стен, будто не имеющих никакого весу.

В молодой березовой рощице все стволы тянутся к небу, к солнцу. И по замыслу зодчего все линии стен, колонки аркатурного пояса устремлены вверх. Так здание кажется выше, воздушнее, легче.

На северной, южной и западной стенах над каждым средним окном помещена одна и та же композиция: библейский юноша — царь царей Давид восседает на троне; в левой руке вместо арфы он держит славянские гусли, ниже три женские маски, а еще ниже два льва с хвостами, продетыми через заднюю лапу; концы хвостов разветвляются и превращаются в три цветка. А над каждым боковым оконцем изображен четырехлапый грифон, терзающий то ли лань, то ли ягненка. А под каждым грифоном еще по две женские маски.

О чем поет царь Давид, подняв правую руку вверх? Он славит богородицу. Львы и орлы нисколько его не боятся и слушают дивное пение, а грифоны держат в лапах ланей, чтобы принести их в жертву той же богородице.

Богоматерь и отважный Давид — победитель Голиафа. Их образы были близки заказчику — князю Андрею, который мнил себя победителем. Львы-стражи и одновременно цари зверей вместе с грифонами являлись символом княжеской власти. А женские маски? Их очень много — двадцать одна под композициями Давида и грифонов да по концам отдельных аркатурин еще двадцать. Маски самые различные, лица то удлиненные, то с пухлыми щеками. Но это вовсе не святые девы, над ними нет нимбов.

Да это самые обыкновенные девичьи лица, исполненные поэзии, и, видно, высекали их с большой любовью и особым тщанием лучшие мастера-камнесечцы.

Праздник Покрова отмечался 1 октября, когда после уборки урожая повсюду в крестьянских дворах играли свадьбы.

И надо думать, изображали мастера на стенах церкви головы деревенских девушек-невест.

Так зодчий, вставив в стены столько женских масок, углубил ощущение поэзии и проникновенной женственности, приблизил свое белокаменное творение к простому народу.

Словно сошлись крестьянские девушки перед своими свадьбами здесь, на лугу возле Нерли, и запели. И тихая песня их будто застыла в облике белокаменной царевны...

Внутри церковь кажется совсем маленькой — стены-то в полтора аршина толщиной (98 см). Там тишина. Под высоким куполом гулко раздаются голоса. И также устремлены ввысь линии белых стен, линии четырех столбов, подпирающих своды. Церковь пуста — никаких украшений, никаких фресок нет, только неусыпные стражи — белокаменные львы над столбами притаились в пятах арок. Львов много — целых двадцать пар. Они лежат, повернув головы, переплетясь хвостами. Иные улыбаются, как в Успенском соборе города Владимира, а иные оскалили зубы и словно готовы спрыгнуть сверху и растерзать каждого, кто посягнет на стены церкви...

После убийства Андрея церковь долго стояла заброшенной, потом вокруг нее обосновался небольшой женский монастырь. Потом его упразднили и церковь вновь оставили «без надобности».

Деревень вблизи не было, молиться никто сюда не приходил.

Но не пропадать же зря столь добротным белым камням. В конце XVIII столетия хозяйственный игумен Боголюбовского монастыря Парфений обратился к епископу Владимирскому и Суздальскому Виктору с нижайшим посланием — разрешить церковь разобрать, а камень употребить на постройку монашеских келий, кузницы и для подновления ворот.

Епископ свое «благословение» дал. Подрядчик, который по договору с монастырем взялся ее умертвить, нанял крестьян из ближайших деревень. Подошли мужички, оглядели беззащитную со всех сторон, почесали затылки и принялись разбирать кирпичную паперть, пристроенную в XVII столетии. Опять перекрестились. Один полез на купол, да золотая соринка ему в глаз попала, он и спустился на землю кривой. Смутились мужички — не дурной ли это знак, однако вонзили свои ломы в белые стены. Но камни были скреплены столь прочным известковым раствором, что не поддавались никак.

Пошел подрядчик в монастырь со слезной мольбой, запросил вдвое большую цену. Игумен отказался, и договор был расторгнут.

История с золотой соринкой, разумеется, позднейшая легенда, а подлинное «дело» о попытке разрушения церкви хранится во Владимирском областном государственном архиве.

Девяносто лет спустя после расторжения договора снова подобрались к Златокудрой царевне враги. Притаившиеся над столбами белокаменные львы не бросились на ее защиту.

Было решено «обновить» церковь. Стянули железным поясом все четыре ее стены, водрузили на крыше длинные, похожие на торчащие в разные стороны рога, водосточные желоба. И самое преступное — начисто соскребли остатки фресок XII столетия.

Бессмысленно было издеваться над царевной. Ведь каменщики Андрея клали стены столь прочно, что ни льдины, бьющие о цоколь во время больших речных разливов, ни дожди, ни вьюги никогда ее не погубят. Страшна для нее лишь злая рука безумного человека.

За несколько лет до этого злодейства побывал в тех краях академик живописи Солнцев. Стоя внутри церкви, он набросал на листке бумаги отдельные фрагменты подкупольных фресок и оставил нам их описание:

«Живопись эта по своей древности, по пошибу складок, расположению фигур и манере заслуживает внимания, как редкий остаток XII века, и необходимо было бы ее возобновить».

Н. Н. Воронин в своих трудах высказывает догадку: а не являлся ли автором тех фресок бессмертный художник Древней Руси Андрей Рублев, расписавший стены и иконостас внутри владимирского Успенского собора?

Если эта догадка верна, тем более страшен поступок церковных властей.

Среди «обновлений» церкви одна перестройка, как считают некоторые ценители старины, украсила ее.

Раньше купола на церквах ставили шлемовидные. Ровный полукруглый шлем, точно холодный небосвод, увенчивал барабан. А в XVI столетии появились главы-луковицы, нередко золотые, горящие на солнце, точно пламя огромной свечи. И приглянулись людям те луковицы, стали они переделывать прежние шлемы на старых храмах, зажигать горячее пламя свечей. Правда, не всегда получалось удачно. На Борисоглебской церкви в Кидекше поставили луковицу чересчур маленькую, а на Спасо-Преображенском соборе в Переславле-Залес-ском водрузили такую, что она словно придавила все здание.

Ученые гадают, на каком прекрасном здании находился этот важный четырехлапый грифон.

Мастер, который ставил луковицу над церковью Покрова на Нерли, был, видно, человек со вкусом художественным, и обновленный купол как бы слился со всем обликом здания.

Существует мнение, что эту луковицу следует разобрать и вновь восстановить шлем. Да, с точки зрения исторической истины реставраторы будут правы. Но есть еще истина другая — художественное чутье, мерило которому ласкающие глаз очертания.

Может быть, лучше не трогать луковицу, наоборот, позолотить ее, зажечь потухшее пламя свечи, чтобы не я один, по старым своим воспоминаниям, а каждый, кто остановится в восхищении у подножия церкви, смог бы назвать ее Златокудрой царевной.

«Образ прославленного творения владимирских мастеров столь совершенен, что никогда не возникало сомнения в том, что таким он был изначально, таким он и был задуман его зодчим». Знаменательные слова сказал Воронин, и, наверное, каждый побывавший близ устья Нерли готов их повторить.

Ну а откуда взялись те огромные камни с узорочьем, которые сейчас хранятся в музеях, — два барса, поднявшиеся в прыжке, грифоны, важно, как индюки, переступающие всеми четырьмя лапами? Их сняли со стен колокольни XVII века, что стояла близ церкви и ныне разобрана. Все это узорочье при Андрее Боголюбском украшало какое-то соседнее, несомненно, прекрасное здание.

Откуда те, найденные рядом в земле сто лет назад, камни с изображением сказочных зверей, которые до нас дошли только в рисунках?

Л что за странный обломок с растительным орнаментом откопали совсем недавно?

И наконец, как люди попадали на полати церкви? Ведь не простые же люди наверх поднимались, а сам князь Андрей со своими вельможами. Ход-то шел снаружи.

Сейчас в западной стене виден оконный проем, прорезающий аркатурный пояс. Нижняя часть этого проема заложена кирпичами, и вход превращен в укороченное окно.

Воронин надеялся разрешить все эти загадки. Начали копать на насыпном холме возле церкви и вскоре наткнулись на ряды подземных каменных опор. Воронин закладывал новые шурфы и везде обнаруживал эти подземные опоры, сложенные из девяти рядов камней, ни больше ни меньше. И лишь на глубине свыше пяти метров ему удалось добраться до почвенного слоя XII века.

Он решил, что откопал фундамент открытой галереи, когда-то окружавшей церковь и позднее разобранной. Следы подобных галерей были найдены при раскопках вокруг собора города Чернигова, а также вокруг церкви в исчезнувшем после татарского нашествия городе Вщиже на юге России.

Воронин стал думать: а здесь, на берегу Нерли, могла ли быть галерея и как выглядел насыпной холм восемьсот лет назад?

Ему представился холм, сплошь выложенный белокаменными плитами. Белокаменная лестница начиналась от самой пристани. Иноземные послы и гости (купцы), приплывавшие по Волге и по Оке, поднимались по этой лестнице и останавливались в восхищении. Три восьмиколонные башенки разместились по галерее, по стенам тянулся изящный аркатурный пояс, просвечивали три арки для проезда.

«Какое богатство узорочья! Какой блеск!» — верно, восклицали путешественники, подходя к церкви и мимо каменных львов поднимаясь на галерею. Издали любовались они белым боголюбовским соцветием, хорошо видным отсюда, потом их вводили в церковь на полати. Они присутствовали при торжественном богослужении и видели роскошь внутреннего убранства.

Так еще с преддверия своего обиталища Андрей хотел поразить иноземцев великолепием белокаменных чудес, дабы все приезжавшие в Суздальскую землю с первого шага убеждались в его могуществе.

В своей книге Воронин приводит многочисленные и, казалось бы, весьма веские доказательства, что галерея шла вокруг церкви. Он создал чертеж пышного, нарядного храма с холодными симметричными украшениями, признавая, однако, что это только недоказанная попытка восстановить изначальный облик здания.

Среди ученых оказались люди недоверчивые. Так, покойный владимирский архитектор Александр Васильевич Столетов указал на странности: если галерея действительно была, то почему же ее везде разобрали точно до девятого камня? Может быть, десятого (то есть первого камня галереи) никогда и не было? Почему толщина подземных стен, несущих меньшую нагрузку, превышает толщину стен самого здания? И почему, наконец, среди найденных камней не обнаружено ни одного обломка аркатуры?

На все эти вопросы можно ответить, если признать, что такой галереи никогда не существовало. А наши предки были люди практичные и умели справляться со сложными инженерными задачами. Подземные опоры не служили фундаментом для галереи, они просто защищали насыпной холм во время половодья.

Столетов, однако, не смог убедительно ответить на такие вопросы:

А как же все-таки попадали на полати? Возможно, рядом с церковью была белокаменная лестничная башня, внутри которой шла витая лестница. А барсы и львы украшали эту башню.

Некоторые ученые утверждали, что галерея все же была, но не столь высокая, как полагал Воронин, а, наоборот, низкая.

Откуда эти камни с изображением сказочных зверей, которые до нас дошли только в рисунках?

Словом, множество неразрешимых загадок не позволяет с научной достоверностью восстановить прежний облик церкви.

Церковь Покрова на Нерли. 1165 год — западный фасад.

Пусть ученые спорят между собой. Пусть каждая сторона защищает свою точку зрения. Но, может быть, надо прислушаться также к голосам людей, просто любящих и тонко чувствующих древнерусское зодчество?

В непосредственной близости от церкви проходит линия высоковольтной передачи. Иные, любящие древнерусское искусство люди с негодованием восклицают: как могли инженеры поставить огромные рогатые чудища-мачты рядом с такой красотой?

А крупнейший художник нашей страны, покойный В. А. Фаворский говорил, что иногда разница стилей совсем различных эпох не мешает, не портит, а, наоборот, подчеркивает красоту древнего.

Но тот же Владимир Андреевич, рассматривая чертеж Воронина, пренебрегал, казалось бы, вескими доказательствами ученого в пользу роскошной галереи и горячо восставал против нее. Его сердце, его опыт вдохновенного художника подсказывали ему, что на этом чертеже изображена не робкая девушка, Златокудрая царевна из старых русских сказок, а ее злая мачеха, торжественная, надменная и холодная царица в богатых одеждах.

Каждая колонка арматурного пояса кончается либо женской маской, либо неведомым зверьком, а кверху суживается.

Златокудрая царевна весной.

Этот белокаменный барс, вздыбленный в прыжке, находился на какой-то неизвестной пристройке к церкви.

Златокудрая царевна летом. Ни убавить, ни прибавить, ни передвинуть ни одного камня нельзя — тан непостижимо пропорциональны все части этого единого и прекрасного целого.

О чем поет царь Давид, подняв правую руку вверх? Львы и голуби слушают его пение.

Левое окно находится на месте заложенной двери, через которую Андрей и его свита попадали на полати. Какая была тут пристройка — неизвестно.

Церковь пуста - никаких украшений внутри нет только белокаменные львы притаились в пятах арок

Над каждым боковым окном изображены женские маски и грифон, терзающий зайца.

Она и зимой хороша. Три алтарные апсиды выдвинуты вперед, но немного, «в меру». Зодчий приподнял среднее окно чуть повыше крайних. Отчего это ему захотелось? Просто сердце подсказало.

Успенский собор г. Владимира, 1185 — 1189 годы. Каждая его стена делилась на пять неравной ширины прясел. Празднично-торжественный, он поражает своим величием.

Девятый век стоят пять богатырей в золотых шлемах на высокой горе над Клязьмой. Вид во время разлива.

И снова пять богатырей. Слева — колокольня начала XIX века.

Ободаерия западного фасада. Каменная резьба восстановлена по образцам XII века.

Успенский собор. Аркатурно-колончатый пояс южного фасада. Каменные изображения птичек и зверьков, возможно, были перенесены с первоначального храма Андрея.

Ученые гадают: откуда этот удивительный обломок резного камня — «птица с ликом девы», найденный близ Успенского собора?

Нарядный, опоясанный гирляндами кокошников собор Княгинина монастыря. Рубеж XV — XVI веков.

Дмитриевский собор г. Владимира, 1196 год. Туристы «со всех земель» приходят к нему и вглядываются в загадочные письмена, начертанные на его четырех стенах.

Вариант реконструкции церкви Покрова на Нерли.

Может быть, и царевнин сарафан был когда-то иным. Но не лучше ли вовсе оставить попытки восстановить на бумаге то единое и прекрасное целое, что создал гениальный зодчий-хитрец? Ведь восстановить исчезнувшее гениальное обычный человеческий разум просто не может, воображения у него не хватит.

Ну а кто же был тот гениальный зодчий, тот хитрец?

Многие исследователи задают себе этот бесплодный вопрос и сами же отвечают: «Не знаем».

Жил во Владимире выдающийся, безвременно скончавшийся писатель Сергей Никитин. Он и родился на Владимирщине, в городе Коврове, всего в семи километрах от Любца, и самые поэтичные свои творения посвятил родной стороне. Есть у него такие строки о храма Покрова на Нерли:

«Мне всегда кажется, что создан он без помощи рук, одним лишь вдохновением, равным чародейской силе сказочных волшебников. Есть в нем что-то непостижимое, действующее не на глаз, а на душу, начинающую как-то торжественно, возвышенно и грустно томиться при виде этой белокаменной поэмы древних времен. Увидевший этот храм хоть раз уже не может сказать, что в жизни его не было счастливых минут...»

А что, если попытаться мысленно представить себе облик того зодчего, который подарил людям столько счастливых минут?

Хотелось думать, что он был молод. В нем кипела беспокойная жизненная сила, неуемная жажда созидания. Он был молод! Мастер пожилой больше руководствуется расчетливым рассудком, чем пламенными порывами вдохновения.

Седой мудрый зодчий, неизвестно, из какой страны пришедший, за свою долгую жизнь многое строил, во многих странах. Он воздвигал там, на горе в Боголюбове, а сюда, на устье Нерли, на младшую церковь послал своего ученика, может быть, лучшего ученика.

На Руси в стародавние времена чувство вдохновения, творческий восторг называли молитвой. Просто иного, более подходящего слова не знали. Да, тот молодой зодчий молился. Кому? Богородице ли, Даждь-богу или русалкам-берегиням, что живут на дне омутов нерльских? В такие часы восторгов зарождался в душе зодчего прелестный белокаменный облик церкви, и в такие часы размечал он на своем берестяном чертеже нужные размеры или стоял в раздумье, издали наблюдая за каменщиками, неторопливо клавшими ряд за рядом.

Не так же ли молился Зевсу или Афине-Палладе тот зодчий, что строил Парфенон? И двадцать пять веков спустя славный художник Брюллов, когда созерцал творение древнего грека?

Кем он был, создатель русского Парфенона? Дружинником ли Андрея, монахом, посадским или ремесленником? Не знаем. Но мы можем утверждать одно: он не принадлежал к артели тех иноземных мастеров, какие явились по зову князя Андрея «от немець». Подобно безвестному творцу «Слова о полку Игореве», он был русским, обладал русской сметкой и русской душой.

Не родился ли он в Суздале, или во Владимире, или в не столь дальнем Любце? С детства вдохновляли его лесные дубравы, реки тихоструйные, зори алые, песни печальные крестьянских девушек, кружевное узорочье на дубовых теремах боярских... И перенес он на белые камни ту красоту, что подслушал и подглядел в свои юные годы...

И, как творец «Слова о полку Игореве», он беспредельно любил Русь, убогую и обильную, расчлененную на отдельные княжества, измученную усобицами.

И когда создавали его сердце, его ум, его руки белокаменную царевну, то с надеждой думал он о грядущей Победе своей Родины.

Потомок императоров византийских

Месяц ли прошел, два ли месяца, как убили князя Андрея, восстание народное начало стихать. А почему оно стихло, про то умолчал летописец. Вернее всего, не было у народа вожака, бояре, да дружинники, да тиуны порознь расправились с народными мстителями — кого убили, кого в темнице сгноили.

Собрались во Владимире-граде бояре из старших городов — Ростова и Суздаля. Приехали послы из соседней Рязани. Направил их Рязанский князь Глеб — давно он зубы точил на многообильную Суздальскую землю.

— Кого позовем князем? . — советовались меж собой бояре.

Рязанские послы подсказали:

— Позовите Ростиславичей.

А были те молодые Ростиславичи — Ярополк и Мстислав — сыновьями давно умершего старшего брата Андрея, Ростислава. Жили они в ту пору изгоями обездоленными в городе Чернигове. Глеб Рязанский зятем им приходился — был на их сестре женат. Собирался он за шурьев в Суздальской земле править и свои порядки там наводить. Потому и подкупили послы Глебо-вы кое-кого из тех бояр, что на совет во Владимир съехались.

Бояре так судили:

— Походили мы под тяжелой десницей князя Андрея — теперь хватит. Поставим своих боярских князей, да не во Владимире, а в Ростове. Что скажет наше вече, то и назначится.

И в те же самые дни боярского совета владимирские посадские — ремесленники да купцы послали тайно в города «мизиньные» — Переславль-Залесский, Юрьев-Польской, Стародуб-Клязьминский звать тамошних посадских на свой совет — «кого будем искать князем?».

И решили они позвать брата Андреева, молодого Михалка. Он князь смелый, он наведет на Суздальской земле порядок и бояр припугнет.

А тот Михалко, как и его племянники Ростиславичи, вместе со своим младшим братом Всеволодом уже четвертый год также в Чернигове изгоем сидел. И была меж всеми четырьмя князьями — почти однолетками, как говорит летописец, «дружба великая».

Прибыли в Чернигов сразу два посольства — и от бояр и от посадских. Поехали вперед в Суздальскую землю Ярополк и его дядя Михалко. А другой дядя, Всеволод, осторожен был — он в Чернигове остался и племянника Мстислава с собой удержал.

В окраинном малом городке Москве встретили Михалка да Ярополка ростовские бояре. И сказали они Ярополку:

— Иди к нам княжить... — А Михалку путь преградили: — Ты назад воротись в Чернигов.

Ярополк поехал в Ростов, но Михалко не послушал послов и повернул на Владимир.

Ростовцы и рязанцы осаждают город Владимир.

Больной Михалко отправляется княжить во Владимир, его несут на носилках.

Так два князя сели на Суздальской земле. И тотчас же ростовцы под водительством бояр большою ратью пошли на Владимир, повыжгли вокруг села и осадили город.

Начался во Владимире голод. Поняли осажденные — беда к ним пришла, сдаваться придется. И сказали они Михалку:

— Ступай куда хочешь.

Написал летописец, что проводили владимирцы своего недавнего князя «с плачем».

Пришел в Суздальскую землю Глеб Рязанский, ря-занцев да половцев поганых с собой привел. Говорил он, что хочет помочь своим молодым шурьям дела вершить, хочет заставить непокорных владимирцев головы склонить.

Начали рязанцы да половцы грабить Владимир, в церквах ризы с икон сдирали: «И златые ризы отодраша». Забрали они многие драгоценности, книги, иконы. Даже знаменитую икону Владимирской богоматери сняли со стены. Загорелись города и села по всей Суздальской земле. И увез Глеб все награбленное к себе в Рязань.

Вновь направили владимирцы тайных послов к Михалку в Чернигов:

— Воротись, князь, мочи нам больше нет терпеть от рязанцев великое зло. Все города мизиньные грудью за тебя встанут.

Болен был Михалко, а все же поехал. На носилках его понесли. А брат его младший, Всеволод, хоть и здоров был, остался в Чернигове дожидаться, как дела в Суздальской земле сложатся.

Встретились на реке Колокше русские полки и русские полки, мизиньные города против старших городов. Но, видно, рязанцы столько досады на Суздальской земле содеяли, что только бояре со своими приспешниками хотели идти с мечами на владимирцев. Не успели с каждой стороны по одной стреле пустить, как побежали ростовцы.

Победитель Михалко изгнал своих племянников Ро-стиславичей.

Но не в гордый Ростов под вече боярское поехал он, а понесли его больного на носилках во Владимир. И сел он там княжить.

Глеб Рязанский испугался победителя-соседа и тотчас вернул все награбленные драгоценности. «До золотника последнего», — говорит летописец.

Как узнал осторожный Всеволод, что брату его легкая победа досталась, тотчас же прибыл он из Чернигова. И дал ему Михалко в удел не Ростов, не Суздаль, а мизиньный город Переславль-Залесский.

Все болел Михалко. И хоть не мог он вставать с постели, объявил суд над убийцами брата своего Андрея.

Привели к нему Кучковичей и их сообщников — пытать начали. Признались злодеи, как убили они князя. И приказал Михалко казнить их лютой казнью. Связали всех, положили в долбленые колоды и пустили колоды в озеро. И с тех пор зовется то озеро Пловучим. А княгиню Улиту утопили в соседнем озере, и доныне зовется оно Поганым. А что сделали с пленной болгаркой — про то не говорится в сказании [Предание о суде над Кучковичами записал со слов стариков в середине прошлого века известный исследователь владимирской старины В. Доброхотов. В летописях нигде об этом не говорится,].

Вскоре умер Михалко. Было это в 1176 году. И тотчас же позвали владимирцы брата его Всеволода из Переславля. Опять Владимир стал стольным градом в Суздальской земле.

Всеволод был самым младшим из одиннадцати сыновей Юрия Долгорукого и моложе своего брата Андрея на целых сорок лет.

Совсем маленьким он был, когда пришлось ему покинуть Суздаль. Изгнал его Андрей с тремя братьями и матерью — греческой царевной. Дядя — император Византийский Мануил Комнен дал им четыре города на Дунае. Всеволод, как самый младший из братьев, нередко вместе с матерью гостил у своего дяди. С самого раннего детства испытал он горечь изгнания среди невиданной роскоши Царьградского дворца.

Многому научился в Царьграде умный и наблюдательный мальчик. Только издали на торжественных выходах видел он толпы народные. Радостными, как ему казалось, криками приветствовали они своего повелителя. Он решил, что византийцы живут ради прославления императора, ради его удовольствий, ради его счастья.

Узнал мальчик, как побеждает император своих врагов. Это русские князья добывают победу и славу в открытом бою на поле брани. А византийские повелители расставляют невидимые сети, ссорят одних врагов с другими, иных переманивают на свою сторону, подкупают их, сулят несметные богатства и почет, а потом обманывают. А бывало и такое: после пира падал нежданно иной вельможа мертвым, а другого находили зарезанным в постели. И тогда забирал себе император все добро покойников.

Учился мальчик науке жить, никому не открывать своих мыслей. Учился он и добрым наукам, на многих языках мог разговаривать, книги любил читать.

Вернулся он в земли Русские о ту пору, когда после смерти брата Глеба пошли на Золотом Киевском столе меняться князья один за другим. Андрей своею властью поставил было и его в Киеве великим князем, да через сорок дней угодил Всеволод в темницу.

Хоть пришлось ему там сидеть недолго, но запомнил он тот урок на всю жизнь. Вот почему медлил он ехать во Владимир из своего черниговского изгнания.

Когда после смерти Михалка стал Всеволод князем над всей Суздальской землей, сразу пришлось ему туго.

Узнал он, что ростовские бояре послали за Ростиславичами звать их княжить, и понял — надо торопиться, опередить соперников; иначе грозит ему опять изгнание, а то и погибель.

Направил он тайно верных людей и в Ростов, и в Суздаль. Рыскали его люди по дворам посадским, с одними, с другими перешептывались, кое-кому из бояр подарки сулили.

Глеб Рязанский привел войско на Суздальскую землю и соединился с дружинами своих молодых шурьев.

Опять на реке Колокше встали друг против друга полки старших и полки младших городов. Владимирцы требовали от Всеволода, чтобы приказал им броситься в бой. А тот предпочитал ждать.

Целый месяц стояли полки. Ни та, ни другая сторона не решалась перейти через реку.

От лазутчиков Всеволод узнал, что в стане его врагов пошли ссоры: надоело рязанцам воевать на чужой земле безо всякой для себя выгоды. Дождался Всеволод темной ночи, тайно переправил свои полки через Колокшу, ударил по врагам и в короткой сече победил их.

«Всеволод погна в след их со всею дружиною, овы секуще, овы вяжуще...» — пишет летописец. А тремя строками ниже: «И ту самого Глеба яша руками и сына его Романа и шюрина его Мстислава». Пленники были приведены во Владимир и заточены в «поруб» — в подземную темницу. Побежденные рязанцы выдали Всеволоду и второго Ростиславича, Ярополка.

Тут поднял свой властный голос Святослав — великий князь Киевский. Сын Глебов, Роман был на его дочери женат. Вознегодовал Святослав, когда узнал, что его сват в беду попал. Как же за него и за его сродников не заступиться? Направил он послов во Владимир.

— Выведи из поруба князей, тобой плененных.

Всеволод медлил, тянул с ответом, пока Глеб не умер в сыром подземелье. «Он ко Господу отыде», — равнодушно говорит летописец, не поминая, своею ли смертью скончался строптивый князь, или подсыпали ему чего в хлебово.

Молодых Ростиславичей собрался Всеволод выпустить из поруба и изгнать из Суздальской земли.

Как узнали о том владимирские посадские, так несметной толпой подступили ко княжескому дворцу, начали кричать:

— От них, от Ростиславичей, вся смута на земле нашей. Ослепить их, ослепить!

Всеволод понимал, что ослепить узников нетрудно. Но покровительствует им сам великий князь Киевский Святослав. Не годится с ним ссору затевать. И знал Всеволод другое: лет восемьдесят назад было страшное дело, когда ослепили князья своего племянника Василька Теребовльского. Сказание о том злодействе гусляры по торжищам поют. И народ их слушает. А Всеволод хотел, чтобы гусляры прославляли его добрые дела.

И надумал он такое, что только потомок императоров византийских мог надумать.

На другой день вывели обоих Ростиславичей на площадь, и все увидели на их глазах окровавленные повязки.

Повезли ослепленных на телеге. Как миновали они городок Москву и вступили на землю Смоленскую, так повели их в церковь. Далее летописец пишет, что, помолившись, сняли они повязки с глаз и оказались прозревшими. Никто не осмелился усомниться в таком «чуде».

Войска Всеволода побеждают рязанцев в битве при Колокше.

Был у Всеволода племянник — последний оставшийся в живых сын Андрея Боголюбского Юрий. Опасался его Всеволод: как бы не пожелал тот отцовского стола, и изгнал он его из пределов Суздальских.

Долго скитался Юрий по разным странам, пока не привела его дорога в далекую Грузию, где царствовала тогда славнейшая и прекраснейшая царица Тамара. Показался ей знатный изгнанник краше других, домогавшихся ее руки женихов. И стал Юрий ее мужем.

Так исполнился тот замысел, чтобы русский князь стал зятем Грузинского царя, о чем впервые поведал посол Грузии Андрею Боголюбскому.

Но недолго был Юрий мужем царицы Тамары. Ее вельможи увидели в нем соперника, и по их настоянию он был изгнан. А что с ним дальше сталось — про то и грузинские и русские летописи молчат.

Крепко взял власть в свои руки Всеволод. Присмирели бояре ростовские и суздальские. У иных он отобрал села и стада, а других помиловал, позвал с собой в походы на поволжских болгар и на мордву. И после каждого похода делился с ними добычей.

В первые годы после убийства Андрея из-за смуты и междоусобий ослабла Суздальская земля, но при Всеволоде постепенно оправилась.

Всеволод пошел по стопам старшего брата. Лелеял он его заветные чаяния — объединить под своей властью все русские княжества. Но Андрей смело водил свои полки на Киев и на Новгород и терпел поражения.

А Всеволод осторожен был, исподволь готовил войска, предпочитал переговоры, мирные пути к осуществлению своих замыслов.

В Киеве все сидел великим князем Святослав Всеволодович Черниговский из рода Ольговичей. За свою долгую жизнь довелось ему совершить много подвигов ратных, знал он и горечь поражений. Создатель «Слова о полку Игореве» любит и чтит его, неоднократно называет «Великим».

У него в Чернигове провел когда-то Всеволод четыре года изгнания. За то, что приют он там нашел, по гроб жизни благодарить бы надо.

До поры до времени мирно сидели оба князя — Святослав и Всеволод по своим золотым столам, добрыми грамотами пересылались.

За смерть свата Глеба Рязанского Святослав зло на Всеволода про себя держал.. Никак нельзя было ему зачинать ссору с могучим князем Суздальским, во многих соседних с Киевом городах сидели враждебные Святославу князья — Мономаховичи.

Казалось, настал долгий, хотя вряд ли добрый, мир меж обоими княжествами.

Из Киева во Владимир шли товары заморские — ткани многоцветные, имбирь, перец, вино, хитрые изделия киевских златокузнецов. А из Владимира в Киев везли купцы меха собольи да бобровые, мед, воск, смолу, пеньку. И радовались такой торговле и купцы, и бояре, и ремесленники.

С каждым годом все могучее и богаче становилось княжество Суздальское, повелел Всеволод именовать свои земли, как и Киевские, «великим княжеством». И эту обиду вытерпел молча Святослав.

Захотел Всеволод под свою руку положить соседнюю Рязань, своего сына там князем поставить. А Святослав своего сына Глеба в Рязань на подмогу направил. Всеволод взял Глеба в плен.

Такого самоуправства Святослав допустить не мог. Помирился он с южными Мономаховичами и позвал на помощь половцев.

Великая сила полков нагрянула в пределы Суздальские. Загорелись деревни и посады. Было это зимой 1180 года.

Понял Всеволод: не удастся тянуть мирные переговоры, надо меч обнажать. Собрал он свои полки и пошел навстречу полкам Святославовым.

На реке Влене, в сорока верстах от Переславля-За-лесского, встретились обе рати. Полки Всеволодовы встали на высоком берегу реки, полки Святославовы на низком.

Всеволод ждал, когда Святослав начнет по льду переправляться, а Святослав не решался — снизу на снежную гору лезть было несподручно и скользко. Долго стояли друг против друга полки. Суздальские воины подступили к шатру Всеволодову с такими речами:

— Мы не целоваться сюда пришли, а землю родную боронить. Ударим с горы на киевлян.

А Всеволод им говорил:

— Погодите, мы их пересидим.

Половцам надоело у костров греться да ждать обещанной добычи. Роптать они начали на Святослава.

Направил Святослав послов ко Всеволоду, как по обычаю тех времен князья друг ко другу направляли.

— Выходи на чистое поле. Биться будем. Бог нас рассудит.

Ни один князь на Руси никогда бы не решился поступить так, как поступил в тот раз Всеволод. Ничего не ответил он Святославу, а приказал тех послов связать и отправить во Владимир.