Сказание о Ёсицунэ

О ТОМ, КАК ВСТРЕТИЛИСЬ ЁРИТОМО И ЁСИЦУНЭ

Вот и равнина Укисима. Куро Ёсицунэ встал лагерем, не доходя трех тё[169] до лагеря господина хёэ-но скэ, и расположился на отдых. Между тем Ёритомо заметил новый отряд и произнес:

— Я вижу там пять или шесть десятков воинов в новехоньком снаряжении, под белым знаменем и с белыми повязками на шлемах и рукавах. Кто такие? Никак не разберу. Наши люди из Синано находятся в войске Кисо Ёсинаки[170]. Наши родичи из Каи стоят на второй позиции. Так кто же это? Узнайте полное имя начальника и доложите!

И он отрядил для этого Хори Ятаро с его воинами.

Ятаро подскакал к лагерю нового отряда, остановил своих воинов и выехал вперед один.

— Кто это здесь под белым знаменем и с белыми повязками? — вопросил он. — Камакурский Правитель послал меня узнать в точности полное имя начальника!

И из лагеря навстречу ему выехал всадник. Был он лет двадцати пяти, белолиц и благороден на вид, с густыми усами; поверх красного парчового кафтана на нем был панцирь пурпурного цвета, густеющего книзу, отороченный по краю длинных набедренников золотыми набойками с изображениями львов, бабочек и цветков пиона; на голову глубоко надвинут белозвездный рогатый шлем[171] с пятирядным нашейником на манер кабаньей холки; у пояса меч, изукрашенный золотой насечкой, из-за спины над головой высоко выдавались длинные стрелы с бело-черным опереньем «накагуро»[172] из орлиного пера, в руке он сжимал лук «сигэдо»[173] — знак военачальника; вороной его конь был мощный и дородный, с пышным хвостом и пышной гривой, седло по краям оковано золотом, а сбруя изукрашена густой бахромой. С достоинством выехал этот всадник перед Ятаро и сказал так:

— Камакурский Правитель меня знает. Детское имя мое было Усивака. Долгое время провел я на горе Курама, а потом ушел в мир, но оставаться в столице было для меня опасно, и я удалился в край Осю. Едва же достигла туда весть о мятеже, как тут же помчался я сюда, не различая дня от ночи. И теперь я хотел бы удостоиться встречи.

«Так это, выходит, отпрыск Минамото!» — подумал Ятаро и мигом слетел с седла, а Ёсицунэ через Сато Сабуро Цугинобу, сына своей кормилицы, милостиво изъявил ему свое благоволение. И целый тё обратного пути Ятаро из почтительности провел своего коня в поводу.

Он предстал перед Ёритомо и доложил, и Ёритомо, при всей своей невозмутимости в бедах и в радостях, открыто возликовал и повелел:

— Сопроводите господина сюда! Желаю его лицезреть!

Ятаро не мешкая вернулся и доложил Куро Ёсицунэ о приглашении. Ёсицунэ тоже весьма обрадовался и поспешил на прием. Не стал он брать с собой большой свиты, слуг и челяди, а взял только троих: Сато Сабуро Цугинобу, Сато Сиро Таданобу и Исэ Сабуро Ёсимори.

Лагерь господина Ёритомо являл собой пространство окружностью в сто восемьдесят тё, обнесенное огромным занавесом, и на этом пространстве располагались дощатые палатки и лодки, вытащенные из реки, в которых уместилось бессчетное множество больших и малых владетельных особ из Восьми Провинций. Все они сидели на звериных шкурах[174], как и подобает военачальникам. В палатке Ёритомо было выложено простое татами, однако и он, дабы не смущать своих вассалов, тоже восседал на звериной шкуре.

Ёсицунэ снял шлем, передал его мальчику-шлемоносцу, переложил лук в другую руку и встал перед входом в палатку Камакурского Правителя. Ёритомо тотчас поднялся со звериной шкуры и, пересев на татами, указал ему на свое место. «Сюда, сюда», — приговаривал он. Ёсицунэ некоторое время противился, а затем подчинился и уселся на шкуру.

Поглядел пристально Ёритомо на Куро Ёсицунэ, и слезы полились из его глаз. Заплакал вместе с ним и Ёсицунэ, хотя и не знал еще причины слез Ёритомо. Когда же оба они наплакались всласть, Ёритомо осушил слезы и произнес:

— С той поры, как наш родитель покинул этот мир, я ничего о тебе не слыхал. Видел же я тебя только в те времена, когда ты был младенцем. По предстательству Монахини Пруда[175] мне была определена ссылка в Идзу, ко мне приставили стражами Ито и Ходзё[176], и в этом положении моем я ничего не мог сделать. Поэтому лишь краем уха удалось мне слышать, что ты перебрался в край Осю, и несказанно я рад, что хоть и не могли мы с тобой сноситься, но ты не забыл о своем брате и, не замешкав, примчался сюда ко мне.

Взгляни. Вот я замыслил такое огромное дело. Здесь люди из Восьми Провинций, которые явились служить мне, и с ними многие другие. Но все они чужие мне! Нет среди них человека, с которым я мог бы говорить о своем самом главном. Все они прежде держались дома Тайра, и они, может быть, только и стерегут, чтобы я поскользнулся. Ночь напролет думал я о доме Тайра. Все время казалось мне, что пора наносить удар. Но ведь я был один! Решись я двинуться отсюда, на кого бы мог я оставить Восточные земли? Можно было бы послать кого-либо вместо себя. Но кого? Из братьев мне не на кого было положиться, а посылать чужого не годилось никак: не мог быть я уверен, что он не снесется тайно с домом Тайра и не ударит, повернув войска, на Восточные земли. Теперь же, когда мы с тобой встретились, другое дело. Так и кажется мне, словно вернулся из мира иного наш покойный родитель!

Когда наш с тобой предок, господин Хатиман Таро Ёсииэ, во время Второй Трехлетней войны осадил крепость Муно, все его войско погибло, и пришлось ему отступить до самой реки Куриягава. Там воздал он богам священные дары «нуса»[177], распростерся в благоговейном поклоне в сторону государевой столицы и взмолился: «Обрати на меня взор свой, Великий бодхисатва Хатиман! Да пребудет твое заступничество за нас беспременным! Сохрани нам жизнь нашу в нынешней беде и дай исполниться нашим заветным помыслам!»

И, быть может, внял Великий бодхисатва Хатимап этой, его молитве. Ибо в ту пору в столице пребывал во дворце государя младший брат Ёсииэ, секретарь ведомства наказаний Ёсимицу. Вдруг он объявляет, что должен быть в Осю, покидает дворец и мчит туда с двумя сотнями всадников! К берегам Куриягавы прискакал он уже с тремя сотнями. Там он соединился с Ёсииэ, и в конце концов они покорили край Двух Провинций.

Но и та радость Ёсииэ не идет в сравнение с тем, что испытал я, дождавшись тебя. Отныне и впредь будем мы нераздельны, как рыба с водой, пока не смоем позора с имени наших предков и не успокоим их гневные души. И так будет, коль будем мы сердцем едины!

И, не успев еще договорить этих последних слов, Ёритомо снова заплакал. Ёсицунэ, не в силах сразу ответить, сжимал влажные края рукавов. И многие из видевших это больших и малых владетельных особ поняли, что творится в сердцах братьев, и тоже омочили рукава слезами.

Немного спустя Ёсицунэ произнес:

— Как вы и изволили сказать, мы не виделись со времени моего младенчества. В ту пору как вы удалились в изгнание, я сначала жил в Ямасине, а когда исполнилось мне семь лет, отдали меня в храм на горе Курама, где я до шестнадцати предавался, как подобает, ученью, намереваясь затем поселиться в столице. Но тут пошел слух, что в доме Тайра против меня умышляют, и я удалился в край Осю под защиту Хидэхиры. Едва узнав о вашем мятеже, я бросил все и, в чем был, поскакал к вам. Теперь, когда я вас вижу, мне чудится, будто передо мной покойный отец наш. Жизнь свою я посвятил отцу, а себя самого предаю отныне вам и потому готов вам повиноваться и из воли вашей не выйду.

Когда Ёсицунэ произнес это, голос его прервался.

Вот как случилось, что в поход против дома Тайра главным военачальником Камакурский Правитель послал своего младшего брата Ёсицунэ.

О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ ХОДИЛ ПОХОДОМ ПРОТИВ ТАЙРА

Итак, одержав свою первую победу при Фудзигаве[178], Ёсицунэ в том же третьем году Дзюэй двинулся на столицу, изгнал оттуда войска Тайра, с неслыханной самоотверженностью первым бросался на врага в Итинотани[179], у Ясимы[180] и в Данноуре[181] и в конце концов полностью поверг во прах дом Тайра. Главный полководец, а прежде министр-управитель Тайра Мунэмори с сыном был взят живым, и с ними и еще тридцатью пленниками Ёсицунэ явился в столицу, удостоился приемов как у государя-монаха, так и у царствующего государя, а еще раньше, в первом году Гэнряку, был пожалован званием столичного судьи пятого ранга[182]. Затем Судья Ёсицунэ, взяв с собой Мунэмори[183] с сыном, прибыл в Косигоэ, ко вратам Камакуры.

А в Камакуре некий Кадзивара, представ перед Правителем Ёритомо, говорил ему так:

— Как вы полагаете, для чего Судья Ёсицунэ привез с собой в Косигоэ этого министра-управителя с сыном? По-моему, таит он в душе некий дерзкий умысел. И я вам скажу, с чего это началось. Когда в сражении в Итинотани наш Сё-но Сабуро Такаиэ взял живым начальника личной государевой стражи Тайру Сигэхиру и передал его в руки вашего брата Нориёри, Судья Ёсицунэ страшно разгневался. «Да кто он такой, этот Нориёри? Как посмели отдать ему то, что по праву принадлежит мне? Неслыханная наглость!» Так крича, он налетел на Такаиэ и чуть было не убил его, но тут моими стараниями пленника передали в руки почтенного Дои Дзиро, и только тогда Судья утихомирился. И вот тут-то он и сказал: «После разгрома дома Тайра все земли на запад от Заставы будут принадлежать мне. Хоть и говорится, что-де не бывать двум солнцам на небе[184] и не бывать двум владыкам на земле, а все же будут у нас два сёгуна!»

Конечно, он искусный воитель. Никогда прежде не воевал на кораблях, но в морском бою не устрашился ни волн, ни ветра и прыгал с борта на борт легкий, словно птица. Или взять сражение за Итинотани. Была там крепость, какой нигде больше нет. У Тайра сто с лишним тысяч войска, у нас — шестьдесят пять тысяч. Когда у осажденных сил мало, а у осаждающих силы большие, тогда дело обычное. А тут в крепости сил много, и все местные, у осаждающих же сил меньше, и местности никто не знает. Казалось нам, что взять крепость нипочем не удастся, однако Ёсицунэ провел кучку воинов тропой Хиэдори по каменным кручам, где и птицы не летают, ринулся на врагов сверху и в конце концов их уничтожил. Такое обыкновенному человеку не под силу.

Взять теперь битву у Ясимы. Бушевала страшная буря, выходить в море нечего было и думать, а он стремительно переправляется всего на пяти кораблях с отрядом в каких-нибудь пять десятков человек, дерзко подступает к Ясимскому лагерю и обращает в бегство десятки тысяч воинов дома Тайра! И ни разу не дрогнул он вплоть до последней битвы в Данноурском мешке, и воины что из Восточных, что из Западных земель превозносят его, говоря, что ни у ханьцев, ни в нашей стране не было еще такого военачальника, он же, лелея дерзкий свой умысел, ласкает каждого и не обходит вниманием даже самого захудалого из самураев, и все они в один голос восхищенно толкуют между собой: «Вот доподлинный господин для самураев! Положить за него жизнь нисколько не жаль, все равно что бросить горсть пыли!»

Потому и сердце у меня не на месте, как подумаю я, что вы впустите его без оглядки в Камакуру. Конечно, сроки ваши определены счастливой кармой, и никто тут ничего изменить не может. Но что будет с потомками вашими? Да и о вашей собственной жизни озаботиться не мешает.

Так говорил Кадзивара. Когда он закончил, Правитель произнес:

— Вряд ли все то, что сказал здесь Кадзивара, является ложью. Однако брать меры, выслушав одну лишь сторону, было бы осквернением порядка. Поскольку Куро Ёсицунэ прибыл, пусть завтра явится сюда. Мы поставим его против Кадзивары и послушаем, что он ответит.

Услышав это, даймё и сёмё сказали друг другу:

— Если будет так, как решил сейчас Правитель, то Судья Ёсицунэ скорее всего оправдается, поскольку он, конечно же, не совершил ничего дурного. Тут дело в том, что в свое время он повздорил с Кадзиварой из-за весел «сакаро»[185], а потом, когда еще не кончилась между ними досада, схватились они в Данноуре из-за того, кому вести передовые войска, и уже натянули было тетивы своих луков. Теперь Кадзивара со злости возводит на него напраслину, и непонятно, что из всего этого получится.

Между тем Кадзивара, услыхав повеление поставить его с Ёсицунэ лицом к лицу, в замешательстве воротился к себе домой в Амано и послал Правителю «клятвенное письмо», в котором поклялся перед богами и буддами, что ни в чем не солгал. «Ну, раз так...» — произнес Правитель и повелел доставить пленного Мунэмори к себе в Камакуру, а Судье Ёсицунэ повелел оставаться в Косигоэ.

Узнав об этом, Судья Ёсицунэ подумал: «Заветным желанием моим было смыть позор с имени наших предков и успокоить их гневные души, но старался я также, сколько мог, угодить и брату моему Ёритомо. Ожидал я верной награды, но не удостоился даже встречи о ним, и вся моя преданность ему ныне ничего не значит. А все наговоры подлеца Кадзивары! Жаль, надо было его без лишних слов прирезать еще там, на западе, а я его опрометчиво пощадил и вот теперь заполучил такого врага!» Так сожалел он, однако делать было нечего.

А в Камакуре Правитель призвал к себе Кавагоэ Таро Сигэёри и сказал ему:

— Куро Ёсицунэ, полагаясь на благорасположение государя-монаха, замыслил смуту. Поспеши же в Косигоэ, пока он не поднял самураев из западных провинций!

Кавагоэ произнес на это:

— Ни в каком деле не иду я против ваших повелений. Однако, как вы изволите знать, Судья Ёсицунэ женат на моей дочери, и мне будет тяжело поднять на него руку. Благоволите приказать кому-нибудь другому.

С этими словами он поднялся и вышел.

Правитель, сочтя возражение основательным, настаивать не стал, а призвал к себе Хатакэяму Сигэтаду и сказал ему:

— Я приказал Кавагоэ, но он сослался на то, что-де родственник, п уклонился. Между тем мы не вправе смотреть сквозь пальцы, как Куро Ёсицунэ готовит смуту. Я намерен послать к нему тебя. Помни верность предков своих. Коли свершишь, как надо, пожалую тебе провинции Идзу и Суруга.

Господин же Хатакэяма, будучи человеком весьма прямодушным, ответил:

— Хотя и не годится идти против ваших повелений, однако известно вам, что сказал в своем обете Великий бодхисатва Хатиман: «За свою страну прежде иных стран, за своих людей прежде иных людей». Чужак не идет ни в какое сравнение с родной плотью и кровью. Кадзивара — человек, который однажды оказал вам услугу, только и всего. По его навету вы гневаетесь, а вы за долголетнюю преданность, а вы за братские узы пожаловали бы земли Кюсю или призвали бы к себе и пожаловали бы в награду провинции Идзу и Суруга, кои мне хотели отдать, а еще лучше поставили бы наместником в Киото, дабы была у вас охрана с тыла!

И, высказав это без смущения и страха, он удалился.

Счел ли Правитель его слова основательными, но не сказал более ничего. Прослышав об этом, Судья Ёсицунэ написал несколько «клятвенных писем» с заверениями в чистоте помыслов, но ответа не получил, и тогда он отправил в Камакуру послание по всей форме.

ПОСЛАНИЕ ИЗ КОСИГОЭ

Управляющему канцелярией Правителя превосходительному Оэ Хиромото.

Я, Минамото Ёсицунэ, почтительно препровожаю Вам это послание, а содержит оно следующее:

Будучи избран одним из главных военачальников Правителя, я как посланец по указу государя ниспроверг врага династии, а как наследник боевой славы многих поколений предков моих смыл позор с их доброго имени. Меня надлежало наградить, но, противу моих ожиданий, из-за свирепой клеветы великие подвиги мои остались без последствий. Я ни в чем не повинен, но меня осыпают упреками, и я лишь плачу кровавыми слезами.

Всей душой стремлюсь я объясниться, ведь сказал же Конфуций: «От хорошего лекарства горько во рту, но оно помогает излечиться; правдивые слова с трудом входят в уши, но они помогают делу». И вот Вы не можете разобрать, что в наветах на меня правда, а что ложь, а меня не пускают в Камакуру, и я не имею возможности изложить свои настоящие мысли, и дни мои влачатся в Косйгоэ впустую. Коль скоро не могу я предстать перед Правителем, уж не прервалась ли братская связь между нами, определенная в прежних рождениях?

Или, может быть, это возмездие мне за провинности в Прошлой жизни? В таком случае, если только не возродится мой покойный отец, то кто еще откроет мне, неразумному, истоки печалей моих? Чьи сердца состраждут мне в беде моей? Скажут: снова он витийствует, он ропщет и жалуется, но вот: был я пожалован от родителей жизнью, однако лишь самое малое время прошло, а отец уже в мире ином, и сделался я сиротой, и материнские руки унесли меня в земли Ямато, в захолустье уезда Уда, на пастбище Драконьих Ворот. С тех самых пор не знал я ни дня покоя. Я только мог сколь угодно тщить свою бесполезную жизнь, но появляться в Киото мне было нельзя, и я скрывался по разным глухим местам, проживал там и сям в отдаленных провинциях и служил всяким тамошним жителям, простолюдинам и мужикам.

Но вдруг судьба обернулась счастьем, и меня послали в столицу походом на Тайра. Первым делом я покарал Кисо Ёсинаку, а затем, чтобы повергнуть в прах дом Тайра, мне приходилось гнать коня через скалистые горы, уходящие вершинами в небо, я шел на верную гибель, чтобы разгромить врага, я бросал вызов бурям, бушующим на безбрежном море, и был готов бестрепетно пойти ко дну, чтобы труп мой стал добычей акул. Доспехи и шлем были моей постелью, война была единственным помыслом, и все для того, чтобы успокоить терзаемые обидой души предков моих и исполнить заветную мечту всей жизни, а иного дела для меня не было.

Что же, я стал столичным судьею пятого ранга, так разве это не к вящей славе нашего дома, разве это не редкое отличие в наше время, и что может с ним сравниться? И тем не менее я пребываю в глубокой скорби, и сетую я безмерно. И если не к защите богов и будд, то к кому еще я бы мог обратиться со своею печалью? Вот почему я брал бумажные талисманы из Кумано и других разных храмов и, призвав в свидетели больших и малых богов Японии, а также будд преисподней[186], писал на обороте «клятвенные письма», в которых заверял в чистоте своих помыслов. Что нужды! Прощения от Правителя я так и не удостоился.

Наша страна — страна богов[187]. Боги отвергают неправедных. А более мне надеяться не на кого. Поэтому от всей души взываю я к Вашему безграничному милосердию. Выберите удобный час и, втайне обеспокоив Правителя, доведите до высокого слуха, что за мной никаких провинностей нет. И если будет мне даровано прощение, тогда «Да осенит Ваш дом избыток радости от накопившихся добрых деяний», а процветание Ваше да распространится на Ваших отдаленных потомков! Чело мое разгладится от мимолетных огорчений, и я обрету наконец спокойствие в этой жизни.

Нет слов, чтобы выразить все мои чувства, поэтому остальное опускаю.

Почтительнейше и с благоговением

Минамото Ёсицунэ.

Второй год Гэнряку, пятого месяца,... дня.

Так было написано в послании. Когда его зачитывали, то все плакали — от Правителя и до находившихся в высоком присутствии дам. И на время Ёсицунэ был оставлен в покое.

Так прошло лето, а когда осень была в разгаре, Судья Ёсицунэ отправился в столицу. Его отменно приняли у государя-монаха. Выло благосклонно сказано: «Лучшего наместника для Киото, чем Ёсицунэ, не найти», и все сделалось по этим словам. Но вот и осень прошла, и началась зима, а злоба Кадзивары не иссякала, он клеветал с прежним усердием, и Правитель вновь склонился к тому, что Кадзивара, наверное, прав.

О ТОМ, КАК TOCAБO ПОШЕЛ В СТОЛИЦУ НА ЁСИЦУНЭ

Было приказано призвать Тосабо из Никайдо[188], и он был призван. Камакурский Правитель ждал его не в повседневной своей приемной, а в малом кабинете, и при нем был Итиобо, уроженец провинции Кадзуса. Когда Кадзивара Гэнда, сын клеветника Кадзивара, доложил, что Тосабо явился, Правитель повелел:

— Пусть войдет.

Тосабо почтительно повиновался. Правитель сказал Гонде:

— Подай ему вина.

Гэнда с особенной любезностью поднес Тосабо вина и стал ему прислуживать.

Правитель произнес:

— Я говорил с Вадой[189] и Хатакэямой, но они оказались решительно непригодными. Куро Ёсицунэ, пользуясь благоволением государя-монаха, готовит в столице смуту, а между тем, когда я говорю с Хатакэямой, он отказывается, а Кавагоэ Таро ссылается на родственные узы и отказывается тоже. Кроме тебя, мне не на кого положиться. Дела в столице тебе известны, поезжай туда и убей Ёсицунэ. В награду получишь земли Ава и Кадзуса.

Тосабо в ответ на это сказал так:

— Почтительнейше выслушал высокие речи. Правда, полагал я, что вам благоугодно будет приказать мне как монаху изъяснить вам положения «Лотосовой сутры» или наставить вас в учении Будды, а вы вдруг удостаиваете меня приказа истребить вашего собственного родича, и это повергает меня в скорбь.

Едва Тосабо закончил, как лицо Правителя исказилось, он сделался страшен, и Тосабо покорно перед ним склонился.

— Да уж не стакнулся ли ты с Куро Ёсицунэ? — проговорил Правитель.

«А если разобраться, — подумал Тосабо, — так пусть он приказывает хоть отцу родному голову срубить. В битве между великими не пристало самураю жалеть свою жизнь». И он сказал:

— Если так, покоряюсь вашей воле. Исполненный почтительности, прошу только вашего снисхождения.

— То-то! — произнес Правитель. — Я так и думал, что, кроме тебя, некому взяться за это дело, и я не ошибся. Гэнда, поди сюда!

Кадзивара Гэнда тут же появился.

— Как у нас та вещь? — спросил Правитель.

Гэнда принес из кладовой небольшую алебарду с лезвием длиной в один сяку и два суна, украшенную по древку серебряной спиралью и узором из перламутра.

— Положи к Тосабо на колени, — приказал Правитель. Затем он сказал, обращаясь к Тосабо: — Это сделано оружейниками Сэндзуи, что в землях Ямато, и бережно мною хранилось. Так уж повелось, что для истребления моих врагов лучше всего подходит оружие с длинной рукоятью. Например, когда мы напали на Тайру Канэтаку, у Катодзи в руках была алебарда, и как же легко летели с плеч головы! Возьми это оружие с собой в столицу, насади на острие голову Ёсицунэ и принеси сюда.

Жестоко звучали его слова. А он призвал Кадзивару-отца и повелел:

— Послать с Тосабо всех людей из Авы и Кадлусы!

«На что мне такое большое войско? — подумал Тосабо. — Я не собираюсь устраивать настоящее сражение. Надо всего лишь подкрасться и совершить ночной налет». И он сказал:

— Большое войско мне не нужно. Я возьму с собой только свою дружину.

— А много ли у тебя в дружине? — осведомился Правитель.

— Сотня человек наберется.

— Ну что ж, этого должно быть довольно.

И еще подумал Тосабо: «Если взять большое войско, то в случае удачи на них не напасешься наград. Ведь в Аве и Кадзусе большая часть земли под наделами, свободных же земель совсем мало и на всех не станет. А на мою дружину как раз должно хватить».

Так прикидывал он, допивая вино, затем взял подарок Правителя и вернулся к себе в Никайдо. Созвав родичей и дружинников, он объявил им:

— От самого Правителя обещана награда. Надобно спешно съездить в столицу, потом быстро вернуться и вступить во владение пожалованной землей. Так что готовьтесь.

— Это обычная служба? — спросили его. — Тогда за что награда?

— Приказано убить Судью Куро Ёсицунэ, — ответил он.

Тогда те, кто знал обстоятельства, сказали:

— Будут у него и Ава, и Кадзуса, коли сам он останется жив. Вот только вернется ли он живым из столицы?

Другие, бодрясь, вскричали:

— Будет удача господину — будет удача и нам!

Потому и говорят: сколько людей, столько мнений.

Тосабо был от природы хитроумен, и он понимал, что

не годится отряду идти в столицу обыкновенным порядком. Раздобыл он сто тан белой материи и велел сшить на всех чистые одежды паломников; мирянам он нацепил сидэ[190] на шапки эбоси, монахам он нацепил сидэ на черные колпаки токины, и даже коням он нацепил сидэ на гривы и хвосты и велел вести их в поводу как подношение богам; доспехи и панцири уложили в лари, а лари завернули в чистые соломенные маты, обвязали соломенными жгутами[191] и прицепили к ним ярлыки с надписью: «Первые в году дары[192] для Кумано». Затем был выбран день, счастливый для Кама курского Правителя и несчастливый для Судьи Ёсицунэ, и Тосабо выступил из Камакуры со своим отрядом в девяносто три человека.

В тот же день он достиг почтовой станции Сакау. В той земле местность, именуемая Итиномия, была владением Кадзивары, и Кадзивара Кагэтоки загодя послал своего старшего сына Гэиду, дабы он с подобающей заботой и учтивостью приготовил для Тосабо ночлег, все привел в порядок и вычистил, а также передал в дар двух коней, каурого и серого, под седлами с серебряной отделкой. На этих коней Тосабо тоже нацепил сидэ, чтобы и они принимались за подношения богам. А затем дни сменялись ночами, ночи сменялись днями, и на девятый день достиг Тосабо столицы.

— Солнце еще высоко, — сказал он. — До заката подождем в предместьях Синомиягавара или Содэкурабэ.

Там свой отряд в девяносто три человека он разделил на два и, как стемнело, во главе пятидесяти шести вступил в город, словно бы прямо с дороги; остальные двинулись следом, несколько приотстав. Они прошли по улице перед храмом Гион, переправились через Камо по мосту Четвертого проспекта и стали спускаться на юг по улице Хигаси-но Тоин. Тут надобно сказать, что был среди приближенных Судьи Ёсицунэ некий Эда Гэндзо, уроженец Синано. Он навещал одну даму, жившую близ перекрестка Пятого проспекта и проспекта Токёгоку, и вот, направляясь к ней из дворца Хорикава, где располагался его господин, он на Хигаси-но Тоин прямо, что называется, носом уперся в процессию паломников. В тени домов было темновато, и поначалу он разглядел только, что идут они через столицу на поклонение в Кумано. «Любопытно знать, откуда это они?» — подумал он, пропуская мимо себя передние ряды, а когда увидел задние, то вдруг узнал Тосабо из Никайдо. «С чего это Тосабо в такое студеное время, да еще с такой силой людей, вздумал молиться в Кумано? — удивился он. — Хорошо бы его спросить, а то ведь у нашего господина с Камакурским Правителем все время нелады. Только ведь правду он мне все равно не скажет. Может, надобно исхитриться и с видом первого встречного заговорить с носильщиками?» Все вышло, как он хотел: с ним поравнялся второй отряд, и у него спросили:

— Как здесь добраться до Ворот Шестого проспекта и Масляного переулка Абуракодзи?

Он объяснил: так-де и так. Затем, увязавшись за ними, задал вопрос:

— Кто и откуда ваш хозяин?

— Господин Тосабо из Никайдо, что в провинции Сагами, — ответили ему.

Тут шедший позади увалень проворчал:

— Вот говорят, что мужчине надо хоть раз в жизни полюбоваться столицей. Да ведь это хорошо, если входишь в столицу средь бела дня, а мы зачем-то остановились в дороге, ждали вечера. Слуг с собой ведем, груз на себе тащим. А на улицах-то темно.

Кто-то отозвался на это:

— Не терпится ему. Целый день впереди, вот и насмотришься.

И тогда еще кто-то сказал:

— Эх, господа хорошие, спокойной жизни осталась здесь одна лишь нынешняя ночь. Завтра начнется то самое дело, будет великая буча! Страшно даже подумать о том, что станется с нами самими.

Гэндзо, слушая это, шел за ними, не отставая, а затем завел такой разговор:

— Я ведь тоже родом из Сагами. Правда, живу в столице при господине, однако же приятно поговорить с земляками.

Так он схитрил, и ему ответили:

— Земляк, говоришь? Тогда слушай, что мы тебе скажем. Пришли мы сюда с карательным поручением убить меньшего брата Камакурского Правителя, Судью Куро Ёсицунэ. Только никому об этом ни слова!

Услышав такое, Эда Гэндзо забыл о своих делах, бегом вернулся во дворец Хорикава и доложил обо всем. Судья Ёсицунэ, нисколько не взволновавшись, произнес:

— Что ж, удивляться тут не приходится. А ты изволь пойти к Тосабо и скажи ему вот что: «Человек, который прибывает отсюда в Восточные земли, должен прежде всего доложить Камакурскому Правителю о делах в столице. Человек же, который прибывает из Восточных земель сюда, должен прежде всего предстать передо мною и доложить о тамошних делах. Твое промедление есть дерзость и невежество. Явись тотчас». И, сказавши это, сразу веди его сюда.

Эда Гэндзо послушно отправился на перекресток Ворот Шестого проспекта и Масляного переулка, где остановился Тосабо. Там уже расседлали всех лошадей и мыли им ноги, и человек пятьдесят-шестьдесят воинов, рассевшись рядами, о чем-то, видимо, совещались тихими голосами. Сам же Тосабо, облаченный в бледно-голубой кафтан с пурпурным исподом, возлежал, опираясь локтем на подушку.

Когда Эда Гэндзо изложил, что было приказано, Тосабо пустился в объяснения:

— Я совершаю паломничество в храмы Кумано от имени господина моего Камакурского Правителя. Докладывать мне не о чем, но я все равно намеревался предстать перед наместником немедленно, да вот беда: в пути слегка простыл, решил за ночь подлечиться и предстать уже завтра, а сейчас послать к наместнику сына, да тут как раз вы а явились. Благоволите передать мои почтительнейшие извинения.

И с тем Эда Гэндзо вернулся во дворец и доложил обо всем.

Обыкновенно Судья Ёсицунэ избегал обращаться со своими кэраями грубо, но на этот раз он страшно разозлился.

— Так дело не делают! — произнес он, — Это робость твоя дала Тосабо извернуться! Таким ли недотепам служить мне с оружием в руках? Убирайся отсюда прочь и впредь не попадайся мне на глаза!

Опозоренный Гэндзо собрался было домой, но тут же подумал: трусостью будет, выслушав такое, удалиться в далекий свой дом. И он остался поблизости.

Между тем Мусасибо Бэнкэй еще раньше ушел из дворца с середины застолья к себе в жилище, а теперь, обеспокоившись, что рядом с господином никого не осталось — не ровен час! — снова к нему вернулся. Увидев его, Судья Ёсицунэ сказал:

— Хвалю, что явился. Здесь получилась скверная штука. Я послал за Тосабо этого растяпу Гэндзо, там его обвели вокруг пальца, и с тем он предстал передо мной. Я сделал ему нагоняй, куда он девался — не знаю, а теперь обращаюсь к тебе: приведи мне тотчас Тосабо.

— Будет исполнено, — ответил Бэнкэй. — Только надо было с самого начала послать меня.

Он повернулся, чтобы идти. Судья Ёсицунэ сказал:

— Не взять ли тебе с собой кого-либо из воинов?

— Если при мне будут воины, там сразу почуют недоброе, — отозвался Бэнкэй. — Нет, я пойду один.

Поверх повседневной одежды он облачился в черный кожаный панцирь, надвинул на голову шлем с пятирядным нашейником «кабанья холка», подвесил к поясу меч длиной в четыре сяку и четыре суна, а стрел умышленно не взял[193]. Затем он оседлал Огуро, самого драгоценного из коней Судьи Ёсицунэ, и в сопровождении одного лишь слуги отправился к Тосабо.

Во внутреннем дворе он подъехал к краю веранды, непринужденно соскочил с коня прямо на веранду и рывком поднял штору. И что же? Там, в гостиной, Тосабо и его дружинники числом до семи или восьми десятков, расположившись рядами, держали совет о ночном нападении. Бэнкэй без всяких приветствий зашагал прямо через это множество воинов к заглавному месту, где восседал Тосабо, и бесцеремонно рядом уселся, задев оторочкой панциря. Он окинул взглядом гостиную, а затем уставился на Тосабо.

— От кого там или чьего бы ты имени ни был, — сказал он, — изволь незамедлительно явиться во дворец Хорикава и доложить о делах в Восточных землях. То, что ты до сих пор не явился, — дерзость и невежество.

Тосабо попытался объясниться, но Бэнкэй говорить ему не дал.

— Господин мой несколько выпил, — сказал он. — Смотри, как бы он не испортил тебе настроение. Пошли, пошли!

С этими словами он потянул Тосабо за руку и заставил подняться на ноги. Тут все воины переменились в лице, и, если бы Тосабо проявил решимость, они тут же ринулись бы к нему на помощь. Но Тосабо был напуган и смог лишь пробормотать в ответ:

— Да, я уже иду.

А у воинов недостало духа что-либо сделать.

— Прошу немного подождать, — сказал Тосабо. — Я велю оседлать коня.

— У меня есть конь, — возразил Бэнкэй. — К чему тебе седлать своего коня, который устал с дороги? Пошли скорее, поскачем.

И хоть Тосабо был тоже из людей сильных, Бэнкэй потащил его и выставил на край веранды. Слуга Бэнкэя, сразу уразумев обстоятельства, подвел к веранде коня. Бэнкэй обхватил Тосабо и швырком усадил в седло, сам же плюхнулся на круп. Решивши, что поручать поводья Тосабо незачем, он взял их сзади, затем задал коню плеть и стремя и поскакал во дворец Хорикава. Когда он, прискакав, доложил, Судья Ёсицунэ вышел на веранду южной стороны, подозвал Тосабо поближе и спросил, что все это значит.

Тосабо с готовностью ответил:

— Я иду в Кумано от имени Камакурского Правителя. Намеревался посетить вас завтра чуть свет, а не собрался нынче же вечером лишь по причине легкой простуды, и я в отчаянии, что вынудил вас слать ко мне одного гонца за другим.

— Слышал я, что тебя прислали убить меня, — произнес Судья Ёсицунэ. — Посмеешь ли ты отрицать это?

— Да это мне бы в голову никогда не пришло! — воскликнул Тосабо. — Меня оболгали! Ведь вы такой же мой господин, как и Камакурский Правитель, в том свидетели мне боги и будды Кумано!

Ёсицунэ сказал:

— Твои люди изранены в боях на Западе, раны их еще не зажили. Не срам ли тебе вести их со свежими ранами в такую даль?

— Ни одного такого я с собой не взял, — возразил Тосабо. — А взял я всего лишь несколько юнцов, потому что все три горы Кумано кишат разбойниками. Это о них вам, должно быть, и сказали.

— А что твои слуги болтали, будто завтра в Киото будет великая буча, это ты будешь отрицать?

— На меня перед вами возвели такую напраслину, что мне трудно оправдаться словами, — произнес Тосабо. — Ежели будет на то ваша милость, благоволите приказать мне «клятвенное письмо», и я напишу.

Судья Ёсицунэ сказал:

— Смотри же, боги отвергают неправедных. Пиши, и немедленно.

И Тосабо прямо перед ним написал собственноручно кровью на оборотной стороне талисманов из Кумано три «клятвенных письма». Одному надлежало храниться в храме Ивасимидзу-Хатимана, другому — в Новом Кумано в столице, третье же он тут же сжег и заполнил им свои «шесть корней»[194].

— Этого достаточно, — сказал тогда Судья Ёсицунэ, и Тосабо был отпущен.

Выйдя на волю, Тосабо подумал: «Исполнятся сроки, и кара богов и будд настигнет меня, а нынче ночью мне дремать не приходится». И, вернувшись к себе, он объявил:

— Если не ударим этой же ночью, то всему конец.

Поднялась суматоха.

А в резиденции Судьи Ёсицунэ вассалы во главе с Бэнкэем убеждали своего господина:

— Эти «клятвенные письма» хороши в делах незначительных. Ныне же дело серьезное, и надобно этой ночью быть настороже.

Судья Ёсицунэ оставался спокоен. Он отвечал беспечно:

— Ничего страшного не будет.

— В эту ночь надо быть ко всему наготове! — настаивали они.

— В эту ночь, если что и случится, я справлюсь сам! сказал он, — Ступайте отдыхать.

И они понемногу стали расходиться кто куда по своим домам. А Судья Ёсицунэ, пивший весь этот день на пиру, совершенно захмелел, забыл про все, улегся и заснул.

В то время Ёсицунэ приблизил к себе танцовщицу-сирабёси по имени Сидзука. Была она девица весьма разумная, вот и подумала: «Как можно безмятежно почивать, услышав столь грозные вести?» И послала она — поскольку жилище Тосабо было близко — служанку высмотреть, что там делается. Служанка отправилась и видит: там уже подвязывают ремни шлемов, уже выводят коней — словом, готовы к выступлению. Шел конец часа Быка[195]. Чтобы подслушать важные разговоры, разглядеть все получше и потом доложить, служанка с трепетом прокралась в глубь двора, и тут ее заметили слуги Тосабо.

— А ведь она здесь неспроста, — сказал один.

— Все может быть! А ну, хватай ее! — сказал другой.

Они ее схватили и принялись допрашивать, угрожая и уговаривая. Поначалу она упорствовала, но мучали ее слишком сильно, и пришлось ей рассказать то, чего не должна была она говорить. «Отпустить ее опасно», — решили они и тут же на месте ее зарезали.

Дальше медлить не годилось, и вот в час Быка семнадцатого числа десятого месяца Тосабо во главе своей сотни всадников и в сопровождении пятидесяти головорезов из сиракавских притонов, взятых проводниками по Киото, двинулся на Пятый проспект ко дворцу Хорикава.

Между тем резиденция Судьи Ёсицунэ совсем опустела.

— Ночь проходит, ничего не случится, — решили вассалы и разошлись кто куда.

Ушли к себе домой на Шестой проспект Мусасибо Бэнкэй и Катаока. Ушли в переулок Муромати к своим дамам Сато Сиро Таданобу и Исэ Сабуро. Ушли в жилище свое на перекрестке улиц Хигути и Хорикава воины Нэноо и Васиноо. И остался из слуг в ту ночь один лишь Кисанда.

Охмелевший Судья Ёсицунэ спал крепким сном. И вот глубокой ночью подъехала сотня всадников с Тосабо во главе и дружно издала боевой клич. Но из стен дворца не раздалось в ответ ни звука. Сидзука, испуганная криком врагов, принялась трясти господина Судью.

— Враги у порога! — говорила она.

Но он не приходил в себя. Тогда она откинула крышку ларя в изголовье, извлекла его тяжелые доспехи «кисэнага»[196] и швырнула их прямо на него. Он сразу вскочил.

— Что стряслось? Почему не даешь спать?

— Враги у порога! — повторила она.

— Аварэ, нет ничего беспокойнее женского сердца! И как сказано! Какие слова! А у ворот, поди, всего-навсего подлец Тосабо. Эй, кто-нибудь! Окликните его!

— Воинов ваших никого нет, — сказала Сидзука. — Нынче ночью вы всех распустили, и они разошлись по домам.

— Да, верно. Но все-таки нет ли какого-нибудь мужчины?

Служанки обежали дом и доложили:

— Один только слуга ваш Кисанда.

— Это усердный стервец. Давайте его сюда.

Кликнули Кисанду. Он был в людской и тут же с готовностью прибежал к южному входу.

— Поднимись сюда, — приказал Судья Ёсицунэ.

Но Кисанде раньше никогда не полагалось вступать в высокие покои, и он затоптался на месте.

— Сейчас не время для церемоний, — сказал Ёсицунэ, и Кисанда приблизился к порогу подъемной двери.

— Я впал в рассеянность из-за простуды, — сказал Ёсицунэ, — но сейчас облачусь в доспехи и оседлаю коня, а ты ступай и держись, пока я не выйду.

— Слушаюсь, — отвечал Кисанда и пошел готовиться к бою.

Поверх кафтана со знаком круга и линии он надел панцирь, простеганный узором в виде перевернутого остролиста, схватил алебарду и соскочил с веранды.

— Незадача! — вскричал он. — А нет ли в приемной у господина чьего-либо запасного лука?

— Зайди и посмотри, — отозвался Ёсицунэ.

Кисанда вбежал и увидел: лежат там стрелы из не-оструганного бамбука длиной в четырнадцать ладоней до наконечника, с опереньем из журавлиного пера и с выжженным именем Мусасибо Бэнкэя, а также лук нелакированного дерева с утолщенным захватом. «Аварэ, вот это вещь!» — подумал он, схватил лук и, уперев его в комнатный столб, мигом приладил тетиву. Затем, пощипывая тетиву, так что она загудела, подобно колоколу, он выбежал на передний двор.

Хотя был Кисанда из самых низших слуг, но силой духа пе уступил бы таким героям, как Сумитомо и Масакадо, а в стрельбе из лука оставил бы позади себя и самого Ян Ю[197]. Лук на четверых и стрелы в четырнадцать ладоней были как раз по нему. «Мне подходят!» — подумал он радостно и поспешил к воротам. Он отодвинул засов и, приоткрыв толчком воротину, выглянул наружу. Там в ярком свете звезд безлунной ночи блестели «звезды» на шлемах, и лица под шлемами сами просились на выстрел. Кисанда опустился на одно колено и открыл стрельбу, быстро накладывая на тетиву одну стрелу за другой. Пять или шесть всадников в передних рядах у Тосабо свалились наземь, из них двое испустили дух на месте. Как видно, Тосабо это пришлось не по нраву, и он тут же отступил.

— Ты негодяй, Тосабо! — крикнул Кисанда. — Это так ты паломничаешь от имени Камакурского Правителя?

Тосабо подвинул коня и заехал под прикрытие воротины.

— А ну, — произнес он, — кто там военачальник нынче ночью? Назови себя! Не годится нападать безымянным! С тобой говорит Тосабо Масатана из родового союза Судзуки, посланец Камакурского Правителя!

Но Кисанда в ответ промолчал[198], не желая навлечь на себя пренебрежение врага.

Тем временем Судья Ёсицунэ заседлал своего коня по кличке Огуро седлом с золотой отделкой. Он был облачен в панцирь пурпурного цвета поверх красного парчового кафтана, голову его покрывал белозвездный рогатый шлем; у пояса меч, изукрашенный золотой насечкой, из-за спины над головой выдавались длинные стрелы с бело-черным оперением «накагуро» из орлиного пера, и в руке он сжимал за середину лук «сигэдо» — знак военачальника. Он вскочил на коня, галопом вылетел на большой двор и с площадки для игры в ножной мяч крикнул:

— Кисанда!

И тогда Кисанда закричал врагам:

— Здесь я, самый низший из слуг Судьи Ёсицунэ, но духом я тверд и нынче ночью стою в самом первом ряду! Мое имя Кисанда, мне двадцать три года! Выходи, кто смелый! Услышав это, Тосабо был раздосадован. Он приблизился к воротам, нацелился в щель между створками, положил на тетиву боевую стрелу в тринадцать ладоней с оперением лопатой и, натянув в полную силу, выстрелил. Стрела прошила наплечник на левом плече Кисанды и вошла в тело до самого оперения. Рана была из легких, Кисандй рывком вытащил стрелу и отшвырнул ее, и кровь алыми струями полилась по его спине и по нагрудной пластине панциря. Кисанда отбросил лук, ухватил алебарду за середину древка, распахнул толчком настежь ворота и встал между створок, уперев ногу в порог. И тогда враги, стремя в стремя, с ревом ринулись на него. Кисанда, сделав шаг назад, встретил их градом ударов. Он рубил коней по головам, по груди, по передним ногам, и кони падали, и кубарем катились наземь всадники, и одних он закалывая, других рассекал. Так он перебил там многих. Но на него навалилась вся громада врагов, и он, отбежав назад, прижался спиной к коню своего господина. Ёсицунэ взглянул на него с седла.

— Да ты ранен, — произнес он.

— Так, господин.

— Если тяжело, уходи.

— Коль вышел на поле боя, то рана — удача, а смерть — обычное дело.

— Изрядный малый! — произнес Ёсицунэ. — Этак мы выстоим с тобой вдвоем.

Однако Судья Ёсицунэ не поскакал на врага, и Тосабо тоже не спешил напирать. Оба они словно бы в нерешительности не трогались с места, а между тем Мусасибо Бэнкэй, валяясь на ложе у себя в жилище на Шестом проспекте, размышлял так: «Что-то мне не спится нынче ночью. Видно, это потому, что Тосабо объявился в столице. Нейдет у меня из головы, как там мой господин. Надобно пойти поглядеть, а тогда уже вернусь и буду спать». Он облачился в свои грубые пластинчатые доспехи с набедренниками до колен, опоясался огромным мечом, подхватил боевую дубинку и, сунув ноги в деревянные башмаки на высоких подставках, направился ко дворцу. Полагая, что главные ворота заперты на засов, он вошел через боковую калитку и там, очутившись позади конюшни, услыхал со стороны переднего двора грохот конских копыт, как будто разразились все Шесть Землетрясений[199] разом. «Экая досада, они уже напали!» — подумал он, вошел в конюшню, огляделся и увидел, что Огуро там нет. «Не иначе как уже в бою», — подумал Бэнкэй. Он вскарабкался на восточные ворота и взглянул: Судья Ёсицунэ одиноким всадником стоял против врагов, и только лишь Кисанда был у его стремени.

— Смотреть противно, — проворчал Бэнкэй. — Никогда не слушает, что ему говорят, никакой осторожности не признает, вот ему нынче и зададут страху!

Он ступил на веранду и, грохоча башмаками по доскам, двинулся к западной стороне.

«Это еще что такое?» — подумал Судья Ёсицунэ. Присмотревшись, он различил фигуру огромного монаха в доспехах. «Тосабо зашел с тыла», — решил он, наложил стрелу на тетиву и послал коня вперед.

— Эй, там, монах! — крикнул он. — Кто таков? Назовись! Назовись или положу на месте!

Однако Бэнкэй не отозвался, посчитавши, что пластины его панциря прочные и стрелой их, пожалуй, не пронять. Судья же Ёсицунэ решил, что может промахнуться, вбросил стрелу обратно в колчан и с лязгом выхватил меч из отделанных золотом ножен.

— Назовись, кто ты? — снова крикнул он. — Назовись или зарублю!

Он подъехал к Бэнкэю, и тот подумал: «Мой господин не уступил бы на мечах ни Фань Куаю, ни Чжан Ляну», а затем заорал во всю глотку:

— Эй, кто далеко, слушай ушами, а кто близко, гляди глазами! Я — Сайто Мусасибо Бэнкэй, старший сын кума-ноского настоятеля Бэнсё, чей род восходит к Амацукоянэ! Я служу Судье Ёсицунэ, и таких, как я, один на тысячу!

— Выходка пьяного монаха, — сказал Ёсицунэ, — Нашел, право же, время!

— Что правда, то правда, господин, — по-прежнему дурачась, отозвался Бэнкэй. — Однако же вы ведь сами изволили приказать мне назваться, вот я и назвался с перепугу, а то пришел бы мой смертный час от вашей руки.

— Подлец Тосабо напал-таки на меня, — сказал Судья Ёсицунэ.

— А зачем вы не слушали, что вам говорилось? Зачем были столь беспечны? Как это ни прискорбно, вы сами привели коней этих негодяев прямехонько к своим воротам.

— Ты увидишь, я возьму этого подлеца живьем! — произнес Ёсицунэ, и тогда Бэнкэй сказал:

— Извольте предоставить это мне. Я сам свяжу его и поставлю перед вами.

— Сколько я видел людей, — произнес Ёсицунэ, — но таких, как ты, Бэнкэй, больше нет на свете. Впрочем, вот и наш приятель Кисанда, хоть и впервые воюет, а в бою никому не уступит. Принимай же командование и веди Кисанду в бой!

Но Кисанда уже взобрался на наблюдательную вышку и закричал что было силы:

— На дворец наместника напали! Где вы, его кэраи и слуги? Кто не явится на помощь нынче ночыо, тот завтра будет объявлен пособником мятежа!

Призыв этот был услышан вблизи и вдали, так что вся столица и предместье Сиракава разом всполошились. Воины Судьи Ёсицунэ и прочий люд набежали со всех сторон, взяли отряд Тосабо в кольцо и свирепо на него набросились. Катаока Хатиро ворвался в самую гущу воинов Тосабо и повергнул к ногам Ёсицунэ три отрубленных головы и трех человек, взятых живыми. Исэ Сабуро взял двух пленных и принес пять голов. Камэи Рокуро взял в плен двоих. Сато Сиро Таданабу взял двух пленных и отрубил шесть голов. Бидзэн Хэйсиро убил двоих врагов и сам был ранен. И все остальные тоже хватали пленных и разживались всяким добром, кто сколько хотел.

И был среди них лишь один, кому не повезло в бою: Эда Гэндзо. Навлекши на себя немилость господина, пребывал он в ту ночь на проспекте Токёгоку, но прибежал сразу, едва услыша о нападении на дворец. Он зарубил двух врагов, попросил Бэнкэя: «Завтра передай эти головы господину» — и снова ринулся в схватку, и тут стрела, выпущенная Тосабо, вошла до середины древка ему в горло. Он схватил свой лук, наложил стрелу и попытался натянуть тетиву, но уже слабость одолела его. Он вытащил меч и, опираясь на него, кое-как добрел до дома, попробовал подняться на веранду, да так и не смог. Тогда он сел и сказал:

— Есть здесь кто-нибудь?

Вышла служанка, спросила:

— Что случилось?

— Меня зовут Эда Гэндзо, — ответил он, — и я смертельно ранен. Сейчас я умру. Доложите господину.

Узнав об этом, Судья Ёсицунэ был потрясен. Потребовав факел, он подошел и взглянул: перед ним лежал Эда Гэндзо, пронзенный громадной стрелой с черным орлиным оперением.

— Как же это? Как же это? — воскликнул Судья Ёсицунэ.

— Я навлек на себя вашу немилость, — задыхаясь, отозвался Гэндзо, — но вот пришел мой конец. Даруйте мне прощение, дабы ушел я в мир тьмы со спокойной душой.

— Да разве навсегда прогнал я тебя? Нет-нет, это было так, до поры до времени! — произнес Ёсицунэ, заливаясь слезами, и Гэндзо с тихой радостью ему кивнул.

Случившийся рядом Васиноо Дзюро сказал:

— Это великое невезенье для воина, господин Эда, — погибнуть от одной-единственной стрелы. Не желаете ли передать что-нибудь в родные места? — Гэндзо не ответил. — Голова ваша покоится на коленях вашего господина и повелителя. Вы узнаете меня? Это я, Васиноо Дзюро!

Мучительно переводя дыхание, Гэндзо сказал так:

— Ничего иного не могу я желать, как умереть на коленях у господина и повелителя. Но когда прошедшей весной родительница моя отбывала из столицы в Синано, она мне наказывала: «Непременно отпросись и зимой меня навести». И я ей обещал. И ежели теперь какой-нибудь простолюдин представит ей на обозрение мои бренные останки, она впадет в отчаяние, и это ляжет на меня непрощаемой виной. Хотелось бы мне, чтобы господин мой и повелитель, пока он пребывает в столице, время от времени удостаивал ее словами утешения.

— Я стану непременно навещать ее, будь спокоен! — сказал Ёсицунэ, и Гэндзо заплакал от радости.

Видно было, что конец его близок. Васиноо, склонившись к нему, велел читать «Наму Амида Будда», чтобы умереть со святым именем на устах, и сам стал громким голосом читать нараспев. Так умер Эда Гэндзо на коленях у своего господина. Было ему двадцать пять лет.

Судья Ёсицунэ подозвал Бэнкэя и Кисанду.

— Как идет бой? — спросил он.

— У стервеца Тосабо осталось от силы два-три десятка людей, — ответили ему.

— Тяжко мне, что погиб Эда. Из шайки Тосабо больше никого не убивать. Берите живыми и доставьте сюда.

Кисанда сказал:

— Ничего бы не стоило перебить врагов издали стрелами, а вы отдаете приказ брать их живыми, не убивать. Это будет нелегкое дело. Но раз такое повеление...

Перехватив поудобнее свою огромную алебарду, он побежал прочь.

— Ну, уж я — то от этого парня не отстану! — взревел Бэнкэй и тоже умчался, сжимая в руке боевой топор.

Кисанда миновал край живой изгороди из цветущей унохана[200], пробежал вдоль веранды водяного павильона[201] и устремился к западным воротам. Там увидел он всадника, облаченного в доспехи, переливающиеся оранжевым, желтым и белым цветом; давая отдых своему буланому коню, всадник опирался на лук. Кисанда, приблизившись, окликнул его:

— Кто это здесь прячется от боя?

Всадник развернул на него коня и отозвался:

— Старший сын Тосабо, зовут меня Тосабо Таро, и мне девятнадцать лет!

— А меня зовут Кисанда!

Кисанда бросился к всаднику, и тот, наверное, сразу понял, что с таким противником ему не совладать. Он повернул коня и ударился было в бегство. «Нет, не уйдешь!» — подумал Кисанда и помчался следом. Конь молодого Тосабо, истомленный вчерашним переходом, совсем выдохся за время ночной битвы. Сколько ни нахлестывал его всадник, он только взвивался на дыбы и топтался на одном месте. Кисанда подбежал и во всю мочь взмахнул алебардой. Удар перебил задние ноги коня. Конь завалился назад и упал, придавив всадника. Кисанда мигом завладел всадником, содрал с него пояс и связал, не причинив ни единой раны, а затем представил перед лицом Судьи Ёсицунэ. Сказали слугам, и они привязали младшего Тосабо стоймя к столбу в конюшне.

Бэнкэй, раздраженный тем, что Кисанда опередил его, забегал по двору и вдруг увидел у южных ворот всадника, облаченного в доспехи с узором «узлы и удавки». Бэнкэй подбежал.

— Кто таков?

— Двоюродный брат Тосабо, и зовут меня Ихо-но Горо Моринага, — был ответ.

— А я — Бэнкэй!

И Бэнкэй ринулся на двоюродного брата Тосабо, а тот сразу понял, что с таким противником ему не совладать, хлестнул коня и ударился было в бегство.

— Жалкая тварь! Не уйдешь! — вскричал Бэнкэй и устремился за ним. Удар боевого топора пришелся по крупу, так что лезвие вошло в конскую плоть до самого обуха. Конь рухнул. Бэнкэй навалился на всадника, связал его собственным его же поясом и поволок к Судье Ёсицунэ. Там Ихо-но Горо привязали рядом с младшим Тосабо.

Между тем сам Тосабо увидел, что воины его большей частью либо перебиты, либо разбежались. То, что схваченному Ихо-но Горо сохранили жизнь, его, как видно, не обнадеживало, у него осталось еще семнадцать всадников, и он решил спасаться бегством. Разбрасывая пеших противников, он пробился к реке Камо в конце Шестого проспекта. Тут десять из его семнадцати разбежались кто куда, осталось семеро. И он помчался вверх по течению Камо, направляясь к храму Курама.

А надобно помнить, что настоятель храма Курама был некогда наставником Судьи Ёсицунэ, и братия тоже по старой памяти питала к нему глубокие чувства, а потому все они, числом в сотню, и думать не желая о последствиях, порешили взять сторону Судьи п встали заодно с преследователями Тосабо.

У себя во дворце Судья Ёсицунэ ругательски изругал своих вассалов.

— Бездельники! — кричал он. — Как же вы дали ускользнуть от вас такой птице, как Тосабо? Догнать стервеца!

И все самураи Ёсицунэ до единого человека пустились в погоню, оставив дворец Хорикава на попечении столичной стражи.

Между тем Тосабо, изгнанный из храма Курама, укрылся в долине Епископа. За ним гнались по пятам, и он, пожертвовав свои доспехи храму великого и пресветлого божества Кибунэ, спрятался в дупле огромного дерева неподалеку. Бэнкэй и Катаока, потерявши Тосабо, сказали себе: «Господин нас за это не похвалит» — и принялись за поиски с новым усердием. Тут Кисанда, взобравшись на поваленное дерево, вдруг вскричал:

— Вон там, за спиной господина Васиноо, в дупле дерева что-то шевелится!

Васиноо повернулся и, потрясая мечом, кинулся к убежищу Тосабо.

Увидев это, Тосабо понял, что с врагами ему не совладать, выскочил из дупла и стремглав помчался вниз по склону холма. Бэнкэй обрадованно взревел: «Куда, мерзавец!» — и, распахнув во всю ширь свои длани, пустился за ним в погоню. Тосабо был прославленным бегуном, он оставил между собой и Бэнкэем не менее сотни шагов, когда снизу ему навстречу раздался голос: «Здесь жду его я, Катаока Цунэхару! Гоните его на меня!» Услыхав этот голос, Тосабо понял, что ему не пробиться, шарахнулся и сторону и побежал наискось вверх по крутому склону, но уже стоял там и целился в него сверху вниз из лука громадной стрелой с раздвоенным наконечником Сато Сиро Таданобу, словно бы говоря ему: «Не уйдешь», и уже легонько натягивал тетиву. И ведь не вспорол себе живот Тосабо, а покорно отдался в руки Бэнкэю. Тут же доставили его в храм Курама. Оттуда в столицу отрядил с ним настоятель Тобоко пять десятков монахов.

— Привести Тосабо ко мне! — приказал Ёсицунэ, и Тосабо приволокли на главный двор.

Судья Ёсицунэ во всех доспехах, кроме панциря, и при мече вышел на веранду.

— Ты видишь, Тосабо, — произнес он, — что клятвенные письма сразу себя оказывают. Зачем ты писал их? Положим, ты пожелал бы уйти от меня живым и я отпустил бы тебя, что с тобой будет?

Тосабо поклонился, коснувшись головой земли, и сказал:

— Сёдзё дорожит своей кровью, зверь сай дорожит своим рогом, а японский воин дорожит своей честью. Если вы отпустите меня живым, как покажу свое лицо сотоварищам? Одна милость от вас мне потребна: отрубите мне без промедления голову.

Выслушав его, Судья Ёсицунэ сказал:

— Видно, Тосабо — человек твердый. Потому-то и положился на него Камакурский Правитель. Надлежит ли нам убить столь важного пленника? Или оставим его живым в тюрьме? Решай и действуй, Бэнкэй!

И Бэнкэй произнес:

— Когда столь сильного врага заключают в темницу, он темницу разрушает, а это нам ни к чему. Надо его незамедлительно зарезать.

Он велел Кисанде взять конец веревки, которой был связан Тосабо. Они свели Тосабо на берег Камо в конце Шестого проспекта, и там назначенный палачом Суруга Дзиро его зарезал. Было Тосабо сорок три года. Также были зарезаны Тосабо Таро девятнадцати лет и Ихо-но Горо тридцати трех.

Те, кому удалось избежать плена и гибели, воротились в Камакуру и доложили Правителю:

— Тосабо не справился. Судья Ёсицунэ казнил его.

И Ёритомо в ярости вскричал:

— Как посмел он схватить и казнить моего посланца? Он жестоко за это поплатится!

Но воины говорили между собой:

— Тосабо был казнен справедливо. Ведь он был послан убить Судью Ёсицунэ!

О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ ПОКИНУЛ СТОЛИЦУ

Так ли, иначе ли, но Камакурский Правитель объявил карательный поход. Первым с большой силой двинулся на столицу Ходзё Токимаса. Что касается Хатакэямы, то поначалу он отказался, однако, получив повторное повеление, встал во главе Семи родовых союзов Мусаси и вышел к храму Ацута в провинции Овари. И еще прошел слух, что вскорости из Восточных земель выступит арьергардом Ояма Сиро Томомаса с отрядом в тысячу с лишним всадников.

В первый день одиннадцатого месяца столичный Судья Ёсицунэ отправил с превосходительным Нисиномия-но самми в резиденцию государя-монаха такое послание:

«Когда я, не щадя своей жизни, громил врагов династии, я не только смывал позор с имени предков своих, но и стремился утишить высочайший гнев. И вот, в то время как ожидал я особых милостей в знак монаршей благодарности, поражает меня нежданное известие: Камакурский Правитель, словно неблагодарный волк, ищущий загрызть человека, который его вскормил, отрядил против меня свои войска. Надеялся я получить во владение земли к западу от заставы Встреч, однако теперь прошу, чтобы отдали мне хотя бы только Сикоку и Кюсю, куда бы я и удалился незамедлительно».

Тут надлежало определить высочайшее решение, и потому собрался Придворный Совет. Каждый высказал свое мнение, и приговорено было так: «То, что говорит в своем послании Ёсицунэ, вызывает сочувствие. Однако, ежели даровать ему соответствующий рескрипт, гнев Камакурского Правителя будет ужасен. Напротив, ежели такой рескрипт не будет ему пожалован, Ёсицунэ, несомненно, поведет себя в столице по примеру своего двоюродного брата Кисо Ёсинаки[202], и тогда здесь учинится великое беспокойство. Поскольку войска Камакурского Правителя уже находятся на пути к столице, надлежит сделать так: даровать Ёсицунэ просимый рескрипт и в то же время указать войскам Минамото из ближайших провинций напасть на него близ бухты Даймоцу».

На том порешили, и рескрипт был дарован. Получив его, Судья Ёсицунэ стал готовиться к отбытию на Сикоку.

Как раз в то время в столице собралось множество воинов из Сикоку, и был среди них некий Огата Сабуро Корэёси. Ёсицунэ призвал его к себе и сказал:

— Я пожалован землями Кюсю и направляюсь туда. Могу я положиться на тебя?

И Корэёси ответил:

— Как раз сейчас прибыл в столицу некто Кикути Даиро. Призовите к себе и его, и, ежели благоугодно будет вам его казнить, я сделаю все, что вы прикажете.

Судья Ёсицунэ призвал к себе Бэнкэя и Исэ Сабуро и спросил:

— Кто из них лучше — Кикути или Огата Сабуро?

Они ответили:

— Оба равноценны. Правда, Кикути будет понадежней, но зато у Огаты больше воинов.

Тогда Ёсицунэ вызвал Кикути и сказал:

— Беру тебя в сторонники.

— Я бы с радостью пошел под вашу руку, — ответил Кикути, — да вот беда: сына моего взяли на службу в Восточных землях, а разве это дело, чтобы родитель и сын состояли во враждующих лагерях?

И Ёеицунэ объявил:

— Раз так, надлежит Кикути убить.

К жилищу Кикути был послан отряд под командой Бэнкэя и Исэ Сабуро. Кикути отбивался до последней стрелы, затем поджег свой дом и зарезался. И Огата Сабуро, взяв голову самоубийцы, представил ее Ёсицунэ.

Третьего числа одиннадцатого месяца Судья Ёсицунэ в сопровождении своего дяди, правителя провинции Бидзэн, покинул столицу. Он повелел:

— Поскольку мы вступим в пределы наших владений впервые, надлежит всем одеться понаряднее.

И все нарядились прилично своему достоинству.

В ту пору Ёсицунэ сопровождала прославленная в мире танцовщица-сирабёси Сидзука, дочь Преподобной Исо, одетая, по желанию господина, в охотничий костюм. Сам же Ёсицунэ был в легких доспехах поверх красной парчовой одежды и сидел в окованном серебром седле на дородном вороном коне с пышной гривой и густым хвостом. За ним двумя отрядами по конским мастям следовали пятьдесят всадников в панцирях с черными шнурами и на вороных конях под окованными серебром седлами и еще пятьдесят всадников в красных кожаных доспехах и на гнедых конях, а за ними скакали вперемежку отряды по сто и по двести всадников, а всего их было более пятнадцати тысяч человек.

Во всех Западных землях известен огромный корабль «Цукимацу». Пятьсот воинов посадил Ёсицунэ на этот корабль, погрузил сокровища, поставил двадцать пять отменных коней и отплыл к Сикоку.

Сколь тосклива жизнь на корабле среди волн! Словно влажное платье рыбачек Исэ, ни на миг не сохли рукава от слез. В заливе, в заливе, в листьях тростников причалили лодки сборщиц морской травы; когда они правят к каменистому берегу, на отмелях, на отмелях плачут кулики, будто они знают, что настали сроки. Когда же выплывают из туманной дымки, в море раздается вопль сизых чаек, и от ужаса сжимается сердце: «Может, это боевой клич врагов слышен?» Покорный ветрам, влекомый течением, плывет корабль, и пали они ниц в молитве, обратившись влево, — там храм Сумиёси, покровителя мореходов, и направо они склонились благоговейно — там храм Нисиномия, защитника от бурь, и вот плывут они к бухте Асия, взором мимолетным ловят рощи Икута, минуют мыс Вада у великой гавани, и вот уже близко пролив Авадзи!

Когда они плыли, оставляя справа отмели Эдзимы, за пеленой осенней мороси вдруг возникли очертания высокой горы. Стоявший на палубе Ёсицунэ вопросил:

— Эта гора — какая гора, в какой земле?

— Это, верно, гора такая-то, нет, такая-то, — наперебой отвечали ему, но точно сказать никто не мог.

Тут Бэнкэй, который дремал, прислонившись головой к деревянному борту, вскочил на ноги, вспрыгнул на скамью рулевого и, высясь над всеми, произнес:

— Все вы попали пальцем в небо! До горы этой совсем не так далеко, как вы думаете. Это только так кажется, что далеко, а на самом деле это гора Священных Списков в землях Харима!

— Гора это Священных Списков или нет, — возразил Ёсицунэ, — не важно, меня беспокоит другое. Вон с запада только что поднялась к ее священной вершине черная туча. Значит же это, что вечером с запада неминуемо налетит буря. И ежели паче чаяния она нас настигнет, придется нам, чтобы всем спастись, выбросить корабль на первый попавшийся остров.

Но Бэнкэй сказал:

— Гляжу я на эту тучу, и кажется мне, что несет она вовсе не бурю. Неужели вы уже изволили забыть, господин? Когда вы избивали воинов Тайра, я, как сейчас, помню, что твердили молодые вельможи их рода, спуская в волны трупы и хороня в земле своих павших: «Сами боги Ицукусимы[203] обрушили гнев на наши головы, и потому мы погибнем. Бог Хатиман защищает Минамото, и потому род Минамото, что бы ни случилось, пребудет вовеки в покое и безопасности. Но к вождю их, главному полководцу, мы еще явимся злыми духами, душами убиенных!» Как бы то ни было, этот злой ветер, сдается мне, летит по вас. Если та туча, расколовшись, падет на корабль, вряд ли останетесь вы невредимы. И сомнительно, что мы все снова увидим родные места.

Выслушав его, Судья Ёсицунэ воскликнул:

— Что говоришь ты? Да разве такое возможно?

Бэнкэй же сказал:

— Бывало уже и раньше, господин, когда вы сожалели, что не вняли словам Бэнкэя. Так смотрите же!

С этими словами он натянул на голову мягкий подшлемник эбоси, отложил в сторону меч и алебарду, схватил связку каленых стрел с белым лебединым оперением и простой лук, а затем, вставши на нос корабля, заговорил убедительным голосом, словно бы обращаясь к толпе людей:

— Семь поколений богов небесных и пять поколений земных богов составили эру богов, после Дзимму Тэнно царствовал сорок один государь, и только при сорок первом произошли битвы, по жестокости равные битвам годов Хогэн и Хэйдзи[204]. И в этих битвах прославился Минамото Тамэтомо по прозвищу Тиндзэй-но Хатиро, кто бил стрелами длиной в пятьдесят ладоней из лука для пятерых. Много лет миновало с тех пор, и вот ныне в рядах Минамото я, Бэнкэй, с такими же стрелами и с таким же луком считаюсь самым заурядным воином. Так вот, сейчас я открою стрельбу по этой злой туче, дабы остановить ее. Ежели это всего лишь обычная туча, ей ничего не сделается. Но если являет она собою души погибших воинов Тайра, то невозможно, чтобы она устояла, ибо такова воля неба. Если же чуда не произойдет, значит, бесполезно молиться богам и поклоняться буддам. У Минамото я всего лишь скромный слуга, но есть и у меня приличное воину имя. Я — сын куманоского настоятеля Бэнсё, чей род восходит к Амацукоянэ, и зовут меня Сайто Мусасибо Бэнкэй!

И, назвавши себя, он принялся пускать одну стрелу за другой с удивительной быстротой. Волны морские ярко сверкали под ясным вечерним солнцем в зимнем небе, и не видно было, куда падали стрелы в полете, но это и вправду были души убиенных воинов, потому что туча сразу исчезла, как будто бы ее стерли.

Увидев это, все на корабле заговорили:

— Страх-то какой! Плохо бы нам пришлось, если бы не Бэнкэй!

— А ну, навались! — скомандовали гребцам.

Гребцы налегли на весла, но, когда уже показалась в дымке восточная часть Сиомицусимы, что на острове Авадзи, вновь у северного склона той же горы колесом закрутилась черная туча.

— А это что? — осведомился Судья Ёсицунэ.

— А это уже доподлинная туча, — успел только ответить Бэнкэй, и тут же на них обрушилась буря.

Шла к концу первая треть одиннадцатого месяца, и потому в горах пошел дождь с градом, и невозможно стало различить, где восточный берег, а где западный, У подножья гор дули свирепые ветры, в море тоже лил дождь с градом, и ветер срывался с горных склонов Муко, Меркнул день, и все ужаснее становилась буря.

Судья Ёсицунэ приказал матросам:

— Ветер усиливается, живо спускайте парус!

Они стали было спускать парус, но «цикаду»[205] под дождем заело, и у них ничего не вышло. Бэнкэй сказал Катаоке:

— Во время западного похода мы много раз попадали в ураган. Тащи сюда буксирный канат. Обмотаем навес.

Притащили канат, обмотали навес, но толку от этого не было никакого.

Перед выходом из Кавадзири на корабль погрузили множество камней; теперь их стали обматывать канатами и вышвыривать за борт, но камни с канатами не достигали дна, а бились в бушующей воде на поверхности — такой был страшный ветер. Дико ржали кони, напуганные грохотом воды на морском просторе, и жалко было людей, которые еще утром ничего подобного и представить себе не могли, а теперь валялись вповалку на досках корабельного днища и блевали желчью.

Видя это, Судья Ёсицунэ приказал:

— Разрубите парус и пропустите ветер!

Серпами «наигама» вспороли парус посередине и пропустили ветер, но белогривые волны все били и били в нос корабля, подобно тысяче разящих копий.

Между тем стемнело. Не за кем было следовать вперед: не горели во тьме кормовые огни. Некому было следовать позади: не виднелись и там огни рыбаков. Тучами затянуто было небо, не разглядеть Семи Звезд Хокуто[206]. И словно по морю страданий, бесконечному морю рождений и смертей, носились они в долгой-долгой ночи.

Будь Ёсицунэ один, ему было бы все равно, что случится. Однако за время пребывания в столице он как человек с чувствительным сердцем тайно осчастливил своим вниманием двадцать четыре особы женского пола. Среди них отменной его благосклонностью пользовались такие дамы как дочь Хэй-дайнагона[207], высокородная дочь министра Коги, и дочери дайнагона Карахаси и тюнагона Торикаи[208], все милые и прелестные красавицы. И еще были пять танцовщиц-серабёси, начиная с несравненной Сидзуки, а всего на корабле их плыло одиннадцать душ. В столице каждая питала свои мечты и надежды, здесь же они, сгрудившись тесною кучкою, жалобно вопияли:

— Ах, сколь лучше что угодно в столице, нежели так страдать!

Судья Ёсицунэ, охваченный тревогой, вышел на палубу.

— Который сейчас может быть час? — спросил он.

— Конец часа Крысы, — ответили ему.

— Аварэ, скорей бы рассвело, — сказал он. — Увидеть бы лица друг друга, а там пусть все идет своим чередом.

И тут он крикнул:

— Есть ли из воинов или слуг ловкий парень, кто бы с серпом «наигама»[209] за поясом вскарабкался на мачту и перерубил бы канат от «цикады»?

— На краю смерти человек впадает в пучину ужаса, — проворчал Бэнкэй.

— Вот уж кого-кого, а тебя я лезть наверх не пошлю, — произнес Судья Ёсицунэ. — Тебя воспитали на горе Хиэй, и ты не годишься для такого дела. Хитатибо привычен к лодкам на озере Бива и к большим судам не годится тоже. Исэ Сабуро — человек сухопутный, он из Кодзукэ, а Тадацобу вышел из глубины края Осю. Но вот Катаока — ты вырос в земле Хитати на берегу, где бьют огромные волны. Еще когда Учитель Сида Сабуро томился на острове Укиеима, ты часто навещал его и хвалился: «Ежели начнется свара между Тайра и Минамото, я смогу сплавать куда угодно хоть на лодочке с лист тростника! Что ж, полезай, Катаока!

И Катаока, отойдя в сторону, стал послушно готовиться.

Снявши одежду, он скрутил жгутом нижний пояс и подвязал набедренную повязку, распустил мотодори и прижал волосы к затылку, плотнее нахлобучил шапку эбоси я повязал ее платком, а затем, засунув древко отточенного серпа «наигама» за пояс поперек туловища, протолкался к мачте. Примериваясь, положил на нее руки. Мачта была огромная, толщиною больше обхвата крупного человека, а высотой едва ли не в полтора десятка хиро. И корка льда от дождя и снега, нанесенного бурей с горы Муко, покрывала ее, словно бы листовым серебром. Казалось, по ней ни за что не взобраться.

Судья Ёсицунэ, видя это, ободряюще крикнул:

— Молодцом, Катаока!

Катаока крякнул, полез и соскользнул, снова полез и снова соскользнул, и так несколько раз, и все-таки, собравши все силы, начал подниматься. Когда взобрался он на высоту двух дзё, послышался гул, как при землетрясении, эхом отозвавшийся на корабле. «Что такое? Что это?» — закричали все, и тут стало видно: откуда-то, то ли с берега, то ли с моря, на корабль стремительно несется гонимая воющим ветром пелена дождя.

— Эй, рулевой, ты слышишь? — заорал Катаока. — Сзади идет шквал! Берегись волны! Поворачивай под ветер!

Не успел он докричать последние слова, как что-то свирепо ударило в парус, и корабль со скрипом и плеском помчался по волнам, и тут где-то грохнуло дважды, и на корабле отозвались криком ужаса люди.

Громко запричитал Бэнкэй:

— Смилуйся, Будда Амида! Смилуйся, Будда Амида1

В тот же миг мачта треснула и переломилась в двух дзё ниже «цикады». Обломок свалился в волны, а облегченный корабль понесся еще быстрее. Катаока соскользнул на палубу, забрался на бортовой настил и, перерезав серпом «наигама» все восемь крепежных канатов, вышвырнул их в море, после чего обломок мачты отнесло ветром. Остаток ночи корабль носило по волнам.

И вот наступил рассвет. Ночная буря совершенно утихла, но тут снова подул ветер.

— С какой стороны этот ветер? — осведомился Бэнкэй.

Выступил вперед кормчий лет под пятьдесят и сказал:

— Это ветер вчерашний.

— Что ты, приятель, ты посмотри хорошенько, — возразил Катаока, — Вчерашний ветер валил с севера, а этот несет то ли с юго-востока, то ли с юга. На подветренной стороне наверняка земля Сэтцу!

Судья Ёсицунэ вмешался:

— Вы, друзья мои, ничего в этих делах не понимаете. Моряки разбираются лучше вас. Ставьте парус, нужно захватить этот ветер.

Приладили мачту для малого носового паруса, натянули парус, и корабль побежал, а как взошло солнце, оказались они перед невесть откуда взявшейся полосой суши.

— Сейчас прилив или отлив?

— Отлив.

— Тогда дождемся прилива.

Волны стучали в борта корабля, и тут, пока они дожидались светлого дня, донесся звон колокола.

Судья Ёсицунэ сказал:

— Раз мы слышим колокол, значит, берег этот совсем близко. Кому-то придется отправиться на лодке и узнать, как и что.

Воины затаили дыхание, ожидая, на кого падет выбор.

— Положимся на того, чье уменье мы сегодня ужа испытали, — произнес Ёсицунэ. — Ступай, Катаока!

Катаока повиновался. Он облачился в доспехи, украшенные узором в виде перевернутых листьев остролиста, взял меч и сел в лодку. Был он отменным мореходом, и добраться до берега не составило ему большого труда. Там обнаружил он несколько тростниковых шалашей, в которых рыбаки обычно выпаривают соль.

Катаока хотел было зайти и расспросить, но из осторожности прошел мимо. Отойдя от берега вверх по дорого примерно на один тё, видит: величественные тории — священные ворота. За тории возвышалась ветхая молельня. Катаока приблизился и склонился в благоговейном поклоне, и тут оказался перед ним старец, проживший не менее восьми десятков лет.

— Как называется эта провинция? — осведомился у него Катаока.

— Обычное дело, когда человек не знает, где он на морс, — ответствовал старец. — Но ты спрашиваешь название местности на суше, и это удивительно. Уже несколько дней мы все здесь в тревоге. Ведь только вчера Судья Ёсицунэ отплыл из этих мест в Западные земли, а ночью разразилась такая буря! Все считают: «Он пристанет к нашему берегу», и жители нашей провинции Тэсима Курандо, Кодзукэ Ханган и Комидзо Таро уже получили приказ. Уже в ближних и дальних селениях кладут изукрашенные перламутром седла на спины пятисот лучших коней, уже стоят у берега три тысячи лодок со щитами по бортам, и все ждут Судью Ёсицунэ. Ежели ты его человек, торопись и спасайся.

Катаока с невинным видом произнес:

— Дело в том, что я с острова Авадзи, два дня назад вышел я на рыбную ловлю, попал в бурю и вот сейчас высадился здесь. Прошу вас, скажите, куда я попал?

И старец ответил старинным стихотворением:

И затем он удалился. Позже Ёсицунэ узнал, что храм этот посвящен богу Сумиёси — покровителю мореходов, и нонял, что милость божества его осенила.

Катаока вернулся на корабль и рассказал обо всем.

— Хорошо, — сказал Ёсицунэ. — Отойдем в море.

Но начался прилив, и корабль остался на том месте, где стоял. И так прошла ночь.

О СХВАТКЕ В БУХТЕ ДАЙМОЦУ

«Небу уста не даны, и глаголет оно устами людей». Великое волнение охватило берега бухты Даймоцу.

Ведомо сделалось: нынче ночью прибыл корабль, коего в ночь накануне не видели в бухте, и навес не убран на нем. Подозрительный это корабль. Вышло решение его досмотреть, и вот пять сотен всадников спешились, погрузились в тридцать лодок и отчалили от берега. Хотя начался отлив, легкие лодки сидели мелко, гребцы подобрались ловкие, выгребали они искусно и в согласии с замыслом, так что взяли корабль в кольцо. «Чтоб ни один не ушел!» — прогремел приказ. Судья же Ёсицунэ, видя это, произнес:

— Пусть нападение врагов здесь никого не тревожит. Может статься, они вообще не посмеют напасть, как только узнают, что на борту сам Ёсицунэ. Но ежели буйная схватка все же начнется, смотрите тогда не обращайте внимания на мелкую сволочь. Беритесь за «медвежьи лапы»[210] на длинных древках и хватайте живьем крупную дичь, тех, в ком опознаете начальников.

И сказал Бэнкэй:

— Повеление ваше таково, что иного и быть не может. Однако же битва на море — дело серьезное. Здесь начало боя — обмен стрелами — вы не доверите кому ни попало. Так что позвольте уж мне!

Услышав это, сказал Катаока:

— Монаху надлежит молиться о душах тех, кто почил одиноким, да еще наставлять заблудших на правильный путь. Для чего же ты еще и в бою вылезаешь вперед? Не путайся под ногами! Первую стрелу пущу я!

Выслушав, Бэнкэй возразил:

— Это что же, будто у нашего господина нет других воинов, кроме тебя?

Тут Таданобу, почтительно склонившись перед Ёсицунэ, произнес:

— Все это пустая болтовня. Они спорят, кому быть первым, а враги уже совсем близко. Аварэ, благоволите только отдать приказ, и первым буду я.

— Превосходно, — сказал Судья Ёсицунэ, — Иного от тебя не ждал.

И он тут же разрешил Таданобу начинать.

Таданобу был облачен в светло-зеленые доспехи поверх кафтана из пятнистого шелка и в шлем с трехрядным нашейником; у пояса имелся у него внушительный меч с серебряной отделкой, а из-за спины над головой торчали двадцать четыре стрелы с бело-черным ястребиным оперением, причем выше остальных выступали две гудящие стрелы[211]. Сжимая в руке лук «фусимаки»[212], он вышел на нос корабля и обратился лицом к врагам.

Между тем враги на лодках, загородившись щитами, подплыли на расстояние полета стрелы, и их предводители Тэсима Курандо и Кодзукэ Ханган закричали:

— Послушайте нас! Нам ведомо, что это корабль господина Судьи Ёсицунэ! С вами говорят Тэсима Курандо и Кодзукэ Ханган! Мы выполняем приказ Камакурского Правителя, и знайте, что под страхом потери воинской чести мы нипочем не позволим вам, изгоям, вступить на эту землю!

— А с вами говорит Сато Сиробёэ Таданобу! — гордо выпрямившись, прокричал в ответ Таданобу.

— Берегись, ибо я представляю здесь моего господина! — рявкнул Тэсима Курандо.

Он наложил на тетиву огромную гудящую стрелу, с силой натянул и выстрелил. Стрела пронеслась по воздуху и ударилась в борт корабля. Увидев это, Таданобу сказал:

— Вот в чем отрада для воина: в том, чтобы попадать во врага своего насущного, как в мишень на ученье. В толк не возьму, может, ты решил своими гудящими стрелами подшутить над скромным слугой Минамото? А я вот честно покажу тебе свое умение!

С этими словами он положил на тетиву своего лука для троих стрелу в тринадцать ладоней и три пальца, с силой натянул и, немного выждав, выстрелил. С воем понеслась стрела, и ее тяжелый раздвоенный наконечник врубился в наличник шлема Тэсимы, перерезал поперек голову и застрял в заклепках нашейника. Чаша шлема вместе с верхней частью черепа с плеском упала в море.

Увидев это, Кодзукэ Ханган вскричал:

— Ну, у меня ты много не поговоришь!

Он выхватил из колчана наугад первую попавшуюся стрелу, хорошенько натянул тетиву и выстрелил. Стрела прошла вскользь по левой стороне шлема Таданобу. Таданобу как раз поднимал лук, и вторая его стрела ушла в море. Видя это, он произнес:

— Сдается мне, жители этой провинции никогда не умели попадать в противника. Ну-ка, гляди, как надо!

Он наложил на тетиву стрелу с наконечником «игла», слегка натянул и остановился. Кодзукэ Ханган, раздосадованный своим промахом, выхватил вторую стрелу. Едва он поднял лук, как Таданобу, натянув тетиву в полную силу, выстрелил. Его стрела ударила Кодзукэ в левую подмышку и на пять сунов вышла из правого бока. И Кодзукэ Ханган с плеском свалился в море.

А Таданобу, наложив на тетиву новую стрелу, предстал перед Ёсицунэ. Тут и спорить было не о чем, совершил он воинский подвиг, и господин повелел запечатлеть его имя первым в книге доблести.

С гибелью Тэсимы Курандо и Кодзука Хангана враги отгребли далеко за пределы полета стрелы.

И спросил Катаока:

— Скажи-ка, почтеннейший Таданобу, каким манером вел ты ныне бой?

— Да по своему разумению, — ответствовал Таданобу.

— Тогда благоволи отойти в сторонку, — сказал Катаока. — Метну-ка и я стрелу-другую.

— Ну-ну, попробуй, — сказал Таданобу и отошел.

Был Катаока облачен поверх белого кафтана в кожаный панцирь с желтым узором по белому полю; шлем он нарочно не надел, а покрывала его голову самурайская шапка ориэбоси, прихваченная тесьмой на подбородке. Держа под мышкой лук нелакированного дерева, он вынес и поставил со стуком на банку ящик со стрелами и снял крышку; нет, там не были обычные стрелы с наконечниками «щиторуб» и «птичий язык», а были там стрелы из выпрямленного бамбука с обструганными утолщениями и с оперением, притороченным по обеим сторонам корой бересклета; стволы их были усилены насадками из тиса и черного дуба окружностью в четыре и длиною в шесть сунов, и такой же длины достигал дубовый или тисовый наконечник «древобой».

— Следует знать, — объявил Катаока, — что стрелять такой вот стрелой по живому врагу не стоит, она может и не пробить панцирь. Но борта этих лодок делают на Сикоку из криптомерии тонкими, а лодка набита людьми до отказа и сидит достаточно низко. Если я буду бить, целясь примерно на пять сунов ниже уровня воды, мои стрелы проломят борта, как долотом. В лодки хлынет вода, люди в панике замечутся и сами их потопят, и тут уж им всем, несомненно, будет конец. Если к ним поплывут на помощь, не выбирайте целей, бейте стрелами бегло, в кого ни попадет.

— Мы готовы! — откликнулись воины.

Катаока уперся коленом в банку и стал с бешеной быстротой выпускать стрелы одну за другой. Полтора десятка, из них десять с тисовыми «древобоями», поразили днища лодок, и лодки начали наполняться водой. Люди в них заметались, запрыгали, затопали, лодки стали переворачиваться, и вот уже три из них у всех на глазах затонули. Тэсимы Курандо не было больше в живых, и остальные поспешили обратно к берегу. Печально разбрелись бойцы по домам от бухты Даймоцу, с плачем унося бренные останки своего предводителя.

Тем временем Бэнкэй окликнул Хитатибо и пожаловался:

— Нет потехи душе! Сейчас бы нам с тобой повоевать, а день идет к концу. Ведь это все равно что побывать на горе сокровищ и уйти с пустыми руками...

И тут оказалось, что Комидзо-но Таро, прослышав о битве в бухте Даймоцу, примчался к берегу с сотней воинов и уже столкнул в воду пять лодок из вытащенных на берег.

Увидя это, Бэнкэй и Хитатибо натянули черно-синие кафтаны. Поверх Бэикэй облачился в панцирь из черной кожи, Хитатибо же надел светлый панцирь с черными шнурами. Лук Бэнкэй нарочно оставил, а взял с собой к поясу большой меч длиной в четыре сяку два суна с узорчатой рукоятью да малый меч, именуемый «Иватоси» — «Пронзатель скал», бросил на дно лодки боевой топор с вырезом «око вепря», серп «наигама» и «медвежью лапу», после чего, подхватив под мышку неразлучную свою боевую палицу (с железным стержнем, со спиральной обмоткой из железной проволоки и с головкой, усаженной железными бляхами), спрыгнул в лодку сам и встал на носу. Хитатибо как искусный мореход встал на корму с веслом.

— Дело-то пустячное, — проворчал Бэнкэй. — Сейчас мы вгоним нашу лодку в самую гущу неприятеля. Я хватаю «медвежью лапу», зацепляю за борт ближайшей вражеской лодки и подтягиваю ее к себе, лихо в нее перескакиваю и принимаюсь гвоздить их почем зря по макушкам, по наплечникам, по коленным чашечкам. И славно было бы взглянуть на башку ихнего главаря, когда я расколю на ней шлем! А вы все оставайтесь здесь и любуйтесь!

С этими словами он оттолкнулся от борта корабля и отплыл, словно сам Бог Чума, выступающий на обреченных. А его соратники только молча глядели ему вслед, тараща глаза.

И сказал Комидзо-но Таро:

— Сколь странно, что против всей нашей силы идут всего двое! Кто бы это мог быть?

— Один из них Бэнкэй, а другой — Хитатибо, — ответили ему.

Услышав это, Комидзо воскликнул:

— Ну, если это так, то нам с ними не справиться!

И все лодки повернули обратно к берегу. Увидев это, Бэнкэй заорал:

— Трусы! Эй, Комидзо-но Таро! Я вижу тебя! Остановись и выходи на бой!

Но Комидзо, словно бы не слыша, продолжал уходить. Тогда Бэнкэй сказал:

— В погоню, Хитатибо!

Хитатибо уперся ногой в борт и принялся яростно ворочать веслом. Они врезались между лодками Комидзо. Бэнкэй мигом зачалил одну из них «медвежьей лапой», подтянул к себе и перепрыгнул в нее. С кормы к носу двинулся он, нещадно побивая всех, кто попадался под руку. Люди, на которых обрушивался удар, не успевали и пикнуть. Но и те, по кому он промахивался, кидались без памяти в море и тут же тонули.

Видя все это, Судья Ёсицунэ произнес:

— Катаока, его надо остановить. Крикни ему, что нельзя брать на душу столь великий грех.

И Катаока крикнул Бэнкэю:

— Эй, слушай приказ господина! Не бери на душу свою столь великий грех!

Бэнкэй же, услышав его, крикнул в ответ:

— Я так до конца и останусь недозрелым монашком, ты понял меня, Катаока? Так что оставь приказ господина при себе! Вперед, Хитатибо! На бой!

И они вновь свирепо набросились на врагов. Всего было разгромлено две лодки, трем же удалось ускользнуть и добраться до берега бухты Даймоцу.

Так в тот день Судья Ёсицунэ одержал победу. Потери воинов на корабле составили шестнадцать человек ранеными и восемь убитыми. Убитых схоронили в волнах бухты Даймоцу, дабы врагам не достались их головы.

Остаток дня был проведен на борту, а с наступлением ночи дамы были высажены на берег. Они искренне любили господина, но оставлять их дальше было немыслимо, и всех их отправили восвояси. Провожать дочь Хэй-дайнагона указали Суруге Дзиро. Провожать высокородную дочь министра Коги поручили Кисанде. Остальных дам провожали их родичи и земляки.

Оставив при себе лишь Сидзуку, к которой он питал, как видно, особенную любовь, Ёсицунэ вышел из бухты Даймоцу и проплыл к пристани Ватанабэ; когда же день начался, достиг он жилища Нагамори, главного жреца храма Сумиёси. Там он провел ночь, далее прибыл в Ки-си-но Ока, что в уезде Уда провинции Ямато, к родичу по матери своей. Под кровом близкого человека прожил он некое время, но вот получилось известие, что Ходзё Сиро Токимаса с войсками провинций Ига и Исэ надвигается на уезд Уда. Дабы не навлечь на родича беду, Ёсицунэ на рассвете четырнадцатого дня двенадцатого месяца первого года Бундзи оставил Киси-но Ока, вечером пятнадцатого дня бросил коня у подножья холмов и скрылся в горах Ёсино[213], славных весенним цветением вишен.