Сказание о старине и пароходе с красным флагом

«ЧУДЕНЬКА» В СЕМЬЕ ДЕМЬЯНА

Недалеко от церкви стояла изба всему тракту известного Демьяна, потомственного каюра. Прадед еще облюбовал место для нее. Как же завороженно потомки его любовались голубыми луковками церковных куполов, увенчанных ажурными крестами, на которых при восходе и закате солнца ослепительно сверкали бесчисленные блики золотых зайчиков!

А проезжающие мимо деревни по тракту постоянно тянулись глазами к избе Демьяна. Взглянет кто из них, бывало, на нее, то как бы ни устал от долгой дороги, каким бы ни был хмурым — обязательно лицом потеплеет: сразу видно было — счастливый человек сооружал это жилье! Так открыто и весело сияли под тесовой кровлей оконца этого домика, весь он словно светился…

По вот с недавнего времени заметно стало — не тот уже былой светлый домик. Что-то в нем неуловимо изменилось. Присмотревшись, заметишь: стекла в окнах потускнели, как глаза человека от долгих слез. Посерел домик от пыли, обивка двери вся истрепалась… Без слов понятно: в доме не стало хозяйки. Жил в ней вдовый Демьян с большой семьей. Ни мало ни много — с шестью сыновьями, совсем еще детьми.

С Покрова минуло старшему его сыну Гринче семнадцать лет, а самому младшему — Ване всего-то было три годочка.

В каждую зиму с юных лет Демьян отсутствовал месяцами — возил на своей собачьей упряжке казенные грузы, издалека идущие, — с Камчатки через Гижигу, на Охотск мимо Ини и обратно — до Олы, а оттуда — в Ямск. Надо было — начальству поперек не встанешь! Первенца своего, Гринчу, едва тот подрос, тоже, по заведенному обычаю, приучал к нелегкому каюрскому делу. И ездит с ним Гринча на своей, с отцовской помощью налаженной упряжке. Исстари уж так повелось — очень рано обрывалось детство каюровых старших сыновей: не знали они другой судьбы, кроме той, что им в наследство от отца доставалась.

В доме-то Демьяна хозяйничают одни мужики — мальчишки — без женского глаза, без материнской заботы.

Митяха, второй сынок, по шестнадцатому году от роду, а уж промышляет. В тайге он как дома. Куропаток зимой бьет, глухарей добывает, а в весенние и осенние дни охотится на уток, гусей, турпанов. Все семейство кормит — добытчик!

А третий-то, Егорша, домашностью заправляет, еду варит-стряпает, за порядком в доме следит, всеми командует, младших, как умеет, учит-наставляет, за няньку-мамку у них. Соседки по доброте надзирают за их делами, всегда чем-нибудь помогут, посоветуют.

Младшие тоже — каждый из них свое дело знает. Отцовых и братниных собачек кормят, помогают Егорше о дровишках заботиться, по воду бегают, убирают дом, с Егоршей вместе стараются. Один маленький Ваня еще своих обязанностей не имеет, а и то как может, так старшим и подсобляет: то поленце к печке поднесет, то одежки кому принесет, то чашку подаст. Братья его нянчат, по очереди спать укладывают и дружно поощрительно смеются над его «усердием».

Три года Ване, все понимает, а говорить толком пока не умеет. Еще недавно он просто на что-нибудь пальцем показывал, желая слово сказать, и вместо этого шипел: «Ш-шш!» По четвертому-то году все еще плохо слова произносит, картавит так, что не поймешь. Звезды ночные называет— «непины дильки». Приятели отца шутят:

— Мериканчик он у нас, по-мерикански калякает!

Односельчане не нахвалятся детьми Демьяна, все с нескрываемым восхищением дивятся на их трудолюбие.

— Што за чудо, какие работящие-то! Трудятся постоянно, хлопочут, чисто муравейники! Ни шуму-то в доме у них не услышишь, ни потасовок-то ребячьих не увидишь — что за смирные у Демьяна парни! Как старички тихие! Да штобы они тебе поварначили когда, да языками-то побалалайничали — нет, этого у них не водится!

По-хорошему люди завидуют: такие дельные работнички растут, добытчики, хозяева радетельные, «заботные»!

И все в деревне дружно жалеют их:

— Бедняжечки, оттого и тихие, что сиротки!

Известно, уж если дом без отца — кривой, так без матери — вовсе пустой. Нерадостный.

Подоконники в доме у них — мужики же все-таки! — ножичками изрезаны да поистыканы без хозяйкина-то глаза; печечка-то у бедняжек вся обрызгана да исхлестана. Кому их вразумлять-то — сами себе, по-мужицки хозяйничают! Да зато им не до озорства, делом все заняты, растут надежа-люди, отцу на старость-радость, не варнаки, не лентяи!

Всю зиму эти ребятки живут одни, под заботой Митяхи и под командой Егорши. Играют в свободное время, да не по-детски спокойно, радуются редко, да и то, когда отец с Гринчей приезжают. Зимой-то на каждый собачий лай, на каждый скрип нарты из дому выбегают, в сторону тракта поглядывают, все своих поджидают. Только летом и были ребятки счастливы и оживлены: отец и брат жили дома, вся семья была тогда в сборе и дружно, как и все, кочевала на рыболовецкий промысел.

Как-то весною решил Демьян пораньше с сыновьями откочевать на рыбалку к Блахину, находившуюся в десяти верстах от деревни, если вдоль берега моря. Надо было всю снасть ловецкую к путине подготовить, сетки изладить, соли напарить из морской воды, все вешала для сушки собачьего корма исправить, вешальную крышу свежей корой покрыть: прежняя-то совсем прохудилась, обтрухлявела. Лабаз тоже охромел, столбы следовало переменить, да и стойки у него обновить не мешало бы. Юколу где-то да на чем-то сушить надо, к людям за этим не побежишь! Много дел к путине, не сочтешь! Кабы была хозяйка — многих забот не было бы. А так все самому надо делать — промышлять рыбу, пластать ее, сушить да вялить! Всего не переделать зараз! Тяжело в хозяйстве без рук женских, ох, нелегко, да с большой мужичьей семьей! Сам Демьян и чинит, и латает, ребятки старшие ему помогают, иголкой орудуют и ножом, тряпками да котлами. Спасибо друзьям и их хозяйкам, сестрам и невесткам — никогда не отказываются вдовца и его Гринчу обшить в дорогу, новую дорожную справу изготовить. Доброта односельчанок, их горячее бабье участие в судьбе сирот помогают детям Демьяна расти отзывчивыми и деятельными. Да и парнишечки-то подросли: и юколу, и корм собачий пластать научились. Вот и прошлое лето бабушка-соседка, увидев Демьянову парнячью команду за таким делом, прямо-таки ахнула от изумления и восхищения, глядя на их труды:

— Ай-жа, молодчаги парни! Да смотри ты, Демьянушка, как ловко твои-то мужички юколу-то режут-пластают! Как ножики-то держут! Пластают-то споро, да тонко, да ровнехонько! Куда уж там до них мастериччам-бабам! Сами-то почище всяких мастеричч!..

Опять же юколы не насушишь — насидишься зимой-то с пустым брюхом, голодным; корму собакам не напасешь — зимою и вовсе обезручишься без них: собака тоже не поест — не сработает. Вот и решил Демьян, не дожидаясь полного отхода льдов, с моря перебраться в свою поварню, с теми вместе, кому в деревне уже до появления первой зелени есть нечего было.

Отправил Демьян всех своих парней во главе с Гринчей при восходе солнца по холодку с соседями по пути, кочевавшими пешим ходом с грузом всякого скарбишка за спиной, а сам думал ехать на Блахин к вечеру на собачках, погрузив на нарту необходимую мягкую утварь — постели, да одеяла, да подушки и заодно с ними и младшего сынишку Ваню.

Его промысел находился по самой середине между соседскими. До него можно было добраться за часок по весенней трудной дороге, еще не обсохшей после потаявшего снега, который местами лежал, потемневший от теплых лучей яркого солнца. Полозья его нарты были обиты аккуратными полосками китового уса, отполированными до блеска за зимнюю работу. Неплохо они шли и по траве, хотя и не так ходко, как по снежному насту. Собаки у него — зависть всех опытных каюров — были крупные, сильные, прямо на подбор: Демьян слыл большим мастером своего дела.

И не далеко будто до Блахина, да не один часок в дороге потеряешь: столько по берегу моря рыбалок, групповых и одиночных, летних поселений надо проехать, да столько в них друзей, приятелей и знакомых повстречаешь — нельзя не заехать, не навестить, не поздравить с новосельем и не пожелать доброго летованья, удачливого промышлянья. Мимо, напроход проехать — еще и обидишь кого! Люди добрые осудят за неуместную гордость, еще и, не дай боже, обвинят:

— Совесть, видать, потерял, что в шесток[2] плюнул!

В те времена в летние дни рыбной путины люди жили тесно, ежечасно общаясь и посещая друг друга, а идти или ехать мимо чьей-нибудь рыбалки да не зайти пожелать здоровья, считалось крайним неуважением, все равно, что плюнуть в шесток очага рыбацкого летнего жилья-поварни. Издревле, по дедовским обычаям, полагалось уважать шесток пуще печки!

Первую встретившуюся поварню Демьян проехал с легким сердцем: она находилась совсем близко от деревни, отделена была от нее только полоской леса. Ее почти никто не навещал, многие проходили мимо. Недаром же говорили, что в прежнее время поселялись близко от деревни только жадные и скаредные люди и не без хитрого расчета: тут, у самого устья реки, рыба шла большими косяками, к тому же — деревня рядом: никому не придет в голову, не устав от ходьбы и не проголодавшись, зайти. Недокучливо тут было жить и «нераззорно». Жадному-то скупердяю — все ведь было «раззорно»! Были в старину такие! До сих пор о них вспоминают, забавные байки рассказывают и смеются до упаду:

— Деревэнну-то ложку не подадут к артельной похлебке — чево доброго, ее, пожалуй, за один-то глоток языком вышаркают: чем же тавды истанут?[3] Нитку жильную у них взаймы не попросишь — чем же тавды окривевшую свою шайбочку-то[4] обшивастанут?[5]

Вторая по порядку поварня еще была необитаема, ее дверь была подперта палочкой — нехитрой «запорочкой». А вот и третья, следующая по пути, от которой до Блахина-то совсем рукой подать!

Живет в этой просторной поварнешке бобыль Мата, Матвей Иваныч, или, как его все зовут, — Дядюшка. Думал Демьян проехать и ее…

Ох, беда-таки, много разговоров по околоточку о нем, Дядюшке, ходит. Есть такие в деревне, что нет-нет, да и поглядывают косо на него, «Старик» Мата был совсем еще не старый, так себе — середович еще, но на редкость отзывчивый на чужие беды и необычайно общительный. Бывало, последним куском с голодным поделится, сам без зова на подмогу придет. Всю свою охотничью добычу отдавал соседям, многодетным и вдовам, себе ничего не оставлял. Перед начальством не робел, никого и ничего не боялся, а батюшка — отец Игнатий поругивал его, называл «греховодником». Дядюшку это нимало не смущало, и это тем более всех удивляло: служителей-то церковных даже старики побаивались. Дядюшке, заядлому медвежатнику, все это было нипочем.

В деревне-то избенка его совсем на отшибе стояла. Около густого леса, в стороне от других домов, рядом с Охотским трактом, на самом оживленном месте зимою жил Дядюшка. Домишко его был невелик, в одну горенку, и выходил дверью прямо на улицу. Сеней не было. Два окошечка размером с кулачок: одно из них, обтянутое нерпичьими кишочками, глядело на деревню, а другое — стеклянное — выходило на тракт. Пол внутри избенки был земляной, всегда чистенько выметенный, а то и просто сенцом застеленный. Лавки-нары длинные по всем трем стенкам тянулись, а у четвертой, рядом со входом, в уголке стоял вместо печки старинный камелек, внутри глиной обмазанный. Таких избушек ни у кого в деревне не было. Люди говаривали — сто лет ей: досталась она Дядюшке от прадедов-якутов. Мала была избушечка, а всем места в ней находилось! Сам Дядюшка в ней родился, в ней и старится. В землю уж врос Дядюшкин притягательный домик, но все еще был крепким, удивлял размерами толстущих бревен из лиственницы, из которых был сложен сруб. Летом домишко утопал в зелени, зимой — в глубоком снегу. И все равно, будто зазывал всех своим веселым дымком над корьевой кровлишкой к себе в гости.

В последние годы частенько избенка Дядюшки пустовала: все знали — если дверь ее бывала придавлена дубиной, значит, хозяин ее находится в длительной отлучке, а если ее подпирало поленце — стало быть, хозяин отлучился на короткое время.

Все новости, многие вести из внешнего мира зимою узнавались в домике Дядюшки от проезжавших по тракту разных путников, часто останавливавшихся у него. До всех приветливый, всегда кого-то опекающий, защищающий, всем нужный человек, вот и зовут его все — от молодых до старых, от близких до дальних — Дядюшкой!

Разное говорили о нем. И живет он, мол, не по-людски. Чуть ли не с зимы в своей летней поварне околачивается, чуть ли не с лета в зимовье свое, на Сыптыгире-озере, ну, чисто сам медведь, залезает. Особенно в последние годы. И все ездит он в тайгу, да еще не в сезонное время. Потихонечку некоторые о нем поговаривали, что он с «нечистым» водится да с «худыми людьми»… Опять же, не раз летом бабы, ходившие с рыбалок в деревню огороды полоть и картошку с капустой «загребать», слышали, как в его пустовавшей в это время избенке «кто-то ходил», ногами-то, баяли, «беда как шоркал»! Зимой тоже парни, проезжая на собаках мимо его промысла, частенько слышали в его поварне какие-то странные звуки и «голоса». Вот и нашлись такие, что начали пугать баб и девчат этими загадочными «делами» в Дядюшкиных обиталищах, в зимнем и летнем. Да еще и прибавляли: мол, он сам «тишком» колдует, «пошаманывает», недаром все вещи-то у него дома в его отсутствие «инно и сами шевелятся, как живые». Вон, Урядничиха, давно овдовевшая, баба храбрая, прямо-таки за сто верст обходила Дядюшку, его избенку, а в поварню к нему, вопреки обычаю, и сроду не заходила. Видать не зря побаивается, несмотря на свою славу ворожейки, а кто не знает, что ворожбы ее всегда сбываются?! Вспомнил Демьян, как жена-покойница, забегавшая в его долгие отлучки к Урядничихе за «утешением» в тоске по мужу и наслушавшись разных страшнющих гаданий этой окаянной бабы и ее россказней о всяких «чуденьках», с простодушным трепетом пересказывала ему их. Сама-то, бедная, всего этого ворожейства боялась до помрачения ума…

Но друзей у Дядюшки всюду полно, никто ничего за ним плохого не замечал, а на чужой роток не накинешь платок!

И стал Демьян свою упряжку сворачивать в лес, на просеку, что вела через кедровничек туда же, на Блахин, намереваясь засветло добраться домой. Да надо же было так случиться: встретился с самим Дядюшкой, на свою беду, у самого перекрестка! Шел тот из леса, держал голову высоко и сам с собой, по своей забавной таежной привычке, громко разговаривал о чем-то. На одном плече нес жердину, только что в лесу срубленную. Увидев Демьяна, державшего нарту для поворота за варжину[6], он весь просиял радостью, уважительно с ним поздоровался. Не посмел Демьян отказаться от его радушного приглашения зайти к нему в поварню на чаек. Шагом, рядом с Дядюшкой, подъехал он к его промыслу. Как обидишь хорошего человека отказом! Остановил собачек недалеко от поварни. Привязав нарту за сук ближайшего дерева, хотел он и Ванюшку прихватить с собой, а тот мирно спал на нарте на мягкой поклаже.

— Ладно, — решил Демьян, — пущай поспит, а я немного посижу с Дядюшкой. Грешно не зайти к нему!

Пока Демьян с Дядюшкой чаевали и беседовали, собаки залаяли. Кто-то шел ниже берега, по обнаженному после отлива гладкому и упругому песчаному дну моря — лайде, направляясь на дымок Дядюшкиной поварни: видать, очередной, такой же, как Демьян, рано, не по сезону кочующий на свой промысел, решил передохнуть у его гостеприимного очага.

Встал Демьян, почаевав и всласть поговорив с Дядюшкой, попрощался с ним и вышел. Встретившись с новым гостем, поприветствовал его и направился к своей упряжке. Собаки при виде хозяина, словно по команде, все разом вскочили на ноги, дружно потягиваясь и зевая, затем радостно завиляли хвостами. Начал он алыки на псах поправлять, потяг выравнивать, чтобы продолжить свой путь дальше. Потом к дуге нарты, к месту своему подошел, вытащил остол — палку с железным наконечником, воткнутый за полозья нарты в землю. Уже ремешок от сука отвязал и только хотел дать команду собачкам — в путь, да взглянул на нарты и обомлел: сынишки на месте не оказалось!

Закрепив снова нарту остолом и быстро ее привязав, стал он, весь охваченный жаром от испуга, обыскивать груз, трясти его, будто гвоздь, закатившийся в поклажу, искать своего малыша. Обежал место вокруг, за поварней, около Дядюшкиной шайбы, все осмотрел, даже по лесенке — зубчатым ступенькам на лабаз поднялся, думал — уж не туда ли его Ваня забрался: уж очень любил его младшенький, словно медвежонок, лазить вверх, будь то дерево, или чердак, или лабаз. Но его и близко тут не было! Стал громко от волнения звать его Демьян:

— Ва-ня! Ваня-а!

Никто не отозвался, ни единым звуком. Выбежал из поварни на тревожный зов Демьяна Дядюшка и его гость, а на том и лица нет! Начали они тоже помогать ему искать мальчика. Все кругом обошли, в лесу обшарили все кусты, звали мальчика. Когда потемнело — не заметили, а Ванюшка словно в воду канул!

До глубокой ночи с зажженными факелами продолжались поиски малыша — так и не нашли. Беда-то какая!

Что еще поделаешь, решил Демьян, надо до дому добираться без Вани, а там — с утра снова начать поиски.

Подъехал к своей поварне Демьян на рассвете. Собак распряг, алыки поснимал с них и привязал их под навесом — станом, а передовика, умного любимца сыновей Утынгу[7], отпустил на свободу. Тот будто что понимал — не выразил обычной радости освобождению: сразу тут же сел на корточки и как-то грустно провожал глазами все движения своего хозяина.

Стал Демьян нарту свою разгружать, поклажу с нее — постели, подушки, одеяла — в дом заносить. А ребятки его, во главе с Гринчей, как сидели вокруг очага в ожидании отца и Вани, да так и заснули, уморившись. Все пятеро, сидя и полусидя, спали. Да без ужина уснули: на столе лежала аккуратной горкой нарезанная стараниями Егорши прошлогодняя юкола, стояла общая миска-тарелка, кругом нее были разложены деревянные ложки. Котел с едой на крюке висел неснятым, от потухшего костра отодвинутый; около него стоял чайник, полный тоже, давно уже остывший. Не хотели, видимо, его «мужики», натрудившиеся за день, без отца за стол садиться!

Расстелил Демьян постели на лавках-нарах и начал своих мальчиков, сонных, по одному перетаскивать и по постелям укладывать: утро было слишком раннее, пусть же его работнички еще поспят.

Тут Гринча, сидя спавший на самом шестке, подпершись спиной о столб очага, вдруг проснулся, потер по-детски кулаками глаза: парень-то уже большой, руки — огромные, мужские совсем, а просыпается — все еще глаза ими трет, как маленький. С нежностью отец смотрел на своего первого помощника и постоянного спутника по дорожной маете и тяжко вздыхал. Окончательно проснувшись, Гринча спросил:

— Тять, а Ваня-то где?

Не мог сразу ничего сказать ему отец. А тот уже кричал:

— Тятя, где, где Ваника-то наш?!

Услышав его крик, проснулась вся Демьянова ребятня. Узнав, что Ваня потерялся, все такой рев подняли! Обычно спокойные, ребята разразились таким плачем, хоть сам зареви! Не знал отец, как взволнованных сыновей успокоить, да спасибо Егорше: он, эта главная нянька-мамка в доме, был, как всегда, сдержан, молча смахнув слезы, необычайно посерьезнел. Он и навел порядок:

— Хватит! Не маленькие, не девчонки!

Раздул Егорша огонь, чайник над ним подвесил, котел с едой разогрел. Тишина такая в доме наступила! Потом, налив в миску похлебку, Егорша пригласил всех к столу:

— Тятя! Ака! Давайте исти-то! Остынет!

Ели молча. Даже Матвейка, большой говорун, особенно за едой, за что его, бывало, Егорша нет-нет да обзовет «звонарем», и тот молчал.

После завтрака Егорша солидно распоряжался:

— Ты, тятя, отдох себе дай! Ака с Митяхой без тебя управятся. Вешала-то вчерась они уже наполовину покрыли корьем-то. А ты, Матвейка, с Петрунькой собак покормите, воды им и себе с ключа натаскайте. Ты, Кенька, никуда далеко не бегай, сиди коло дома, подметешь да ложки-то вымоешь. А я с Утынгой пойду Ваню искать. Найду! — решительно заключил четырнадцатилетний «хозяин» дома.

Дивился про себя Демьян, глядя на Егоршу: в кого это он такой заботливый, когда и откуда у него такая, как у старичка, внутренняя сила появилась? Всегда серьезен, сдержан, немногословен, все его беспрекословно слушают. Даже Гринча, важничавший перед младшими, держался с Егоршей на равных, ни в чем ему не возражал, хотя тот к нему относился ласково-почтительно, как все братья, называл его ака — старший брат.

Оделся, обулся Егорша. Братья все молча глядели на него. Потом он встал перед отцом и сказал внушительным тоном:

— Тятя, не гребтись душой-то, я все места хорошо знаю! Всю лайду обойду, весь хлам на берегу облажу, а Ваню все равно найду! — И ушел.

Демьяну отдыхать не хотелось. Взялся с сыновьями за разные дела по хозяйству, суетился, а сам в душе все корил себя за то, что недосмотрел за сынишкой… Тут люди стали подходить с разных промыслов, кто с Горбея пришел, кто из деревни примчался, и с далекого Ахтача прибыли люди, забросив все свои дела: как же в беде-то человека не поддержать? Весь народ до самых дальних рыбалок узнал о несчастье в семье Демьяна. Слухи-то о нем, как вездесущие кедровки, облетели всю округу!

Все головы ломали: куда мог запропаститься Ваня, кто его и чем приманил? Бабы уже к Урядничихе сбегали «посоветоваться» и заключили:

— Чуденька это! Ишь-ты, заявился, за невинного младенца взялся, нечистая сила!

К полудню, не дождавшись обеденного времени, Демьян не выдержал: вместе с приятелями снова пошел искать сына и звать его. Где только не были: все окрестности обследовали, снова дотошно осмотрели всю рыбалку Дядюшки. И он сам всячески помогал искать пропавшего мальчонку. С искренним недоумением Дядюшка все прищелкивал языком и повторял:

— Надо жа, пары-браты, а? Вот же дело-то чудное!

Пожалуй, он и мог догадаться, где искать малыша, да в неожиданной беде — как бывает — все из головы вон!

Как ни искали взрослые люди — даже следов Вани не нашли! Весна же, не зима! День прошел, другой мелькнул, а нет ни Вани, ни вестей от Егорши. Сам Демьян, и без того молчаливый, ни словечка не произнес все эти дни. Молча с сыновьями хлопотал по всяким домашним делам, по хозяйству — то сетку вязал, то за топор брался. Часами в лесу пропадал, стремясь найти сынишку, совсем в душе извелся от горя. Уже не верил никак, что Ваня найдется. Которую уж ночь без сна проводил! Ночами у шестка сидел без огня, трубку свою беспрерывно курил. Прислушивался. Терпеливо ждал Егоршу. Убежден был, что этот находчивый, не по годам настойчивый мальчик найдет братишку, непременно найдет! Эх! Егорша, сынок мой, без матери-то прежде своих лет повзрослел, младшеньких братиков как умел растил да пестовал! И уже не помнит Демьян, какой день был на утрате.

Тихо было, безветренно, как обычно бывает весной в это время уходящего дня. Море сверкало, отливало лиловым и чуть шумело. Все кругом от заката стало оранжевым, сиреневые тени удлинились и напоминали различных сказочных чудовищ. Лес светился разными красками в лучах закатного солнца. Птички в ближайших кустах щебетали. Запахи моря обострились.

Вдруг громко залаяли собаки.

Выбежал Демьян из-за стола, за которым они всей семьей намеревались чаю попить, а за ним его ребятня. Шестилетний Кенька залез на лабаз и во все свое мальчишеское горло кричал:

— Тя-я-тя! А-а-ка! Утынга там лает! — и показал на лесную дорогу.

Вся семейка дружно помчалась туда… Выбежали они на дорогу, остановились и смотрят: вдали, по проселочной дороге в лучах закатного солнца, между изумрудно-сиреневыми деревьями и кустами шагали, приближаясь, три точки-фигурки. Одна — побольше, другая — совсем малюсенькая, а рядом с ними шариком катилась третья. Обрадовались все, оживились, засмеялись. Кенька прыгал, махал руками и визжал:

— Они! Они! Егорша! Ваня! Утынга!

Не утерпели Кенька с Петрунькой, с криками радости помчались навстречу, за ними — отец, Гринча, Митяха да Матвейка.

Видят — Егорша идет, издали устало улыбается, весь взмок от обильного пота, куртки, свою и Ванину, на одной руке несет, другой рукой малыша ведет. А Ваня-то от жары разрумянился, ножками крошечными бойко топает. Совсем не устал, глазки темные сияют, зубенки от радостной улыбки поблескивают и — тоже человечек — шагает, сам идет!

Только потом, когда все поели, выспались, от усталости и волнений отдохнули, отец начал расспрашивать Ваню и Егоршу. Людей-то набилось в поварню Демьяна полным-полно! Все обрадованно гудели, кто прослезился от счастья, кто себя крестом осенял:

— Слава богу, нашелся младенчик!

Ваня-то как умел, так и рассказывал отцу:

— Тять, а я чпаль на налте… Потом бабика кодиля…

— Какая бабика?! — испуганно переспросил отец.

— Беляя, беляя… Гляски у нее — во! Зиление, как чветочки. Она мине клепь дала. Я ель! Кучний клепь, во — такой!

— А потом чево ты делал? — продолжал спрашивать его отец.

Замолчал Ваня и, сидя на коленях отца, что-то соображал, губенками шевелил. Снова заговорил, залопотал, не поймешь что и к чему. Младенец же!

— Тять, а бабика мене за лучку веля… А там буль дедучка, — звенел колокольчиком голосок Вани.

— Какой дедушка? — опять переспросил отец.

Дядюшка, сидевший у самой двери на лавке, при этом охнул и за бороденку свою схватился. Однако взоры присутствующих были прикованы к Ване — все боялись словечка упустить из его лепета. Тут Ваня и совсем что-то непонятное понес:

— Кника! Кальтинка! Петук! Волобей! — При этих незнакомых словах Демьян даже с лица изменился: откуда же несмышленыш их взял?

Дальнейшие расспросы ничего толкового не дали. Голосок же младенчика забавно и трогательно не умолкал:

— Я чпаль!.. Потом Утинга мене — так! — и, высунув язык, Ваня показал, как Утынга его лизнул, изобразил, как пес залаял… Люди все растроганно и весело расхохотались при этих потешных выходках Вани. Несмышленыш тоже восторженно смеялся. Потом похвастался: — Гольча (Егорша) мене на чпинке каталь! Мы в коники-оленики игляли!

Егорша был, как обычно, немногословен. Застенчиво улыбаясь, он скуповато изложил все, как умел, о своих поисках. В первый день он искал Ваню вдоль берега моря и по лайде. Потом осмотрел все морские наносы, все бугорки и ямы. После полудня вместе с псом Утынгой свернул на Горбейскую дорогу, оттуда по тропе направился к деревне, около нее обошел заброшенные Афонькины покосы. Доходил до Нюхи, что у реки. Повернув обратно, там на сендухе[8], разведя костер, заночевал. На следующий день поискал братишку в лесу, у болот… На рассвете четвертого дня поднялся Егорша на холм Горбыкан и, сев на какой-то бугорок, нечаянно заснул. А проснулся от того, что услышал собачий лай. То лаял Утынга со стороны второго небольшого холма. Побежал туда Егорша, поднялся на самый гребень холма и с другой его стороны увидел свою собаку и рядом с нею братика. Вот так и нашел он общего любимца Ваню.

О загадочном происшествии в семье уважаемого всеми Демьяна долго не могли забыть в деревне. Было много разных толков и всяких домыслов. Слухи об этой загадке пробежали по всему побережью. Женщины все были напуганы. Твердили, что это дело рук «чуденьки».

— Чуденьки — они што? Кого напугают, кому просто покажутся, иному помаячут, а другого-то водят, водят да совсем и уманят куда-то!

Старушки по-своему толковали: по их мнению, Демьянова-то несмышленыша, «видать по всему, водила неотпетая, бродящая из-за того, душенька россейской бабы». Баба та приехала пять лет тому назад из Охотска-города, и «попритчилось ей чево-то» пойти в ненастье в лес, каким-то несчастьем добраться до Сыптыгира-озера и утонуть в нем. Проезжавший в Гижигу казак, родич Урядничихи, нашел ее и, видать, крещеную душу, нехристь ленивый, кое-как и схоронил. Вот и не находит покоя душа ее, бедняжки!

По совету соседки, бабушки Поплии, Демьян благодарственный молебен батюшке отцу Игнатию заказал за «спасение невинной ангельской души». Напуганные женщины, сговорившись, тоже заказали батюшке «отходные молитвы за упокой души» никому неведомой утопленницы, «бедной, на чужой сторонке одиноко сгинувшей»… По их же просьбе отец Игнатий панихиду отслужил по ней же, «горемышной, родным сердцем не оплаканной, злой судьбиной в чужие края заброшенной»… Дружно, всей деревней, бабы оплакали ее. Крест над ее могилой лентами обвесили — «пущай нечистая сила ими отвлекается да не пристает к живой душе!»

Разговоры на этом не прекратились. Продолжали люди судить-рядить да гадать:

— Да охто же это, да какая сила в образине бабыки уводила Ваню-то, несмышленыша эдакенького? Есть же, видать, бог на свете, спас его, сироточку, от пропасти худой! Нада же его, рэбэнка неразумного, ни много ни мало, три дни где-то держать да кормить чем-то скусным.

— Да как ж а не дивиться — такой умытенький да ухоженький был найден! Ангел, видать, его титешным отметил и оберегает!

Другие возражали:

— Не-е, материнская душа-любовь оберегает-хранит Демьяновых парнишечек, да не зря, видать, — добрая доля их ожидает!

Мужики тоже, собираясь у Дядюшки, вслух дивились этому небывалому случаю, всячески его обсуждая.

Никто, будто, в местах наших «доседнева» дня не встречался никому за эти годы! Кругом же тайга необходная, бадаранная[9], непролазная, распрокомарная, да море без конца-краю, да река безлюдная, да зверь, да птица! Сто лет тут живи, годы шагай — человека чужого не встретишь! Многолюдье-то в зиму только и бывает, да и то по тракту, а летом — только на соловейских рыбалках. В окрест-то какой же человек в эту нерыбную пору забредет? Россейским людям искать тут в такое время нечего! Крещеные же они, не окружалые[10] какие!

Дядюшка не любил эти разговоры, едва их терпел. Да раз как-то и отмахнулся от них, пристыдив мужиков:

— Хватит жа, пары-браты, колобродить-то вам, ох жа, на-а-род многоговорный! Чисто Урядничиха наша, сорока языкатая!

Нет-нет и кто-нибудь о самом Дядюшке пустит слух, сам он, мол, с той нечистой силой водится, недаром от его поварни пропадал Демьянов несмышленыш! Да еще и шепотком добавят: куда да пошто этот Мата не в звероловное, не в промысловое время собак своих гоняет, разъезжает невесть по каким местам?

— Он што, кум, штолича, приставской теще, пошто на Олу-то ездиет? Али он двоюродный заборка тамошним огорожкам?! Кабы каюрный был, а то так себе, ясашный[11].

Женщины-матери наказывали своим детям и близко не подходить к Дядюшкиной поварне, пугали их тем, что «коло того места чуденьки шабашничают».

Да где уж там! Все мужики, от мальчонки до почтенного старика, души в Дядюшке не чаяли, слетались в его дом, словно морские топорки на птичий базар!

В летние дни в плохую погоду в его просторной поварне было не повернуться: все туда набивались. Уютно было мужикам у Дядюшки. Особенно в шторм, когда море во всю гудело и расходилось, или же в ветреные дни, когда шумела дяра — большая волна с густой белой пеной, отчего море прямо кипело. Рыба в эти непогодные дни: не ловилась, снасти приходилось убирать, делать дома мужикам было нечего, вот и собирались они около Дядюшкиного теплого очага и развлекались разными бывальщинами и старинами. И сам Дядюшка, всегда веселый, был мастер порассказать и попеть. Никто больше его бывальщин не знал, никто лучше приветить гостей не умел. Много было у него друзей и среди «россейских» — сезонных рабочих соловейских рыбалок. Всем он был кум да брат, Дядюшка наш, незабвенной памяти Матвей Иваныч!