Сказание о старине и пароходе с красным флагом

ЧЕРНЫЙ ДЫМ НАД МОРЕМ

Вскоре все разговоры, связанные с загадочным происшествием в семье Демьяна, начисто вытеснились поразительной вестью — в России царя свергли!

Четыре года ничего не было слышно из Руси — война треклятая заслонила землицу нашу. Ничего народ на побережье не знал, кроме слова «война». Что делается на белом свете, не доходило до наших мест. Редко пароходы купеческие проходят — откуда что узнаешь!

Кто эту весть принес, осталось неизвестным. Дядюшки в деревне не было, уезжал он куда-то надолго.

В те времена люди крепко верили в царя-батюшку, как и в бога. Новость эта поразила всех стариков. Многие из них сердцем заскорбели, засомневались в будущей жизни: что теперь будет-то? Как жить станем без царя, без начальства? Ох, смуты будут! Так говорили старики.

Притихла деревня в ожидании будущего. Все уважаемые люди к старосте в дом собрались разузнать все толком. А тот и сам ничего не знал.

— Што же это такое, страсти какие, чево бог-ат смотрит? — причитала на всю деревню Урядничиха.

Пошли самые старые к батюшке, к отцу Игнатию: как-никак человек книжную мудрость разумеет, к тому же много лет народ утешал от разных горестей, служил много во здравие рода людского, о царе проповедовал как о «ставленнике божием на земле», а теперь — как так получилось — земля-то стоит без «ставленника божьего»?! Однако батюшка только и сказал:

— Не нашего ума дело, молитесь лучше за грехи свои!

Незаметно как-то на этот раз Дядюшка приехал из своих странствий. Понятное дело, все мужики — к нему!

Дядюшка всех своих друзей-гостей встречает с радостной улыбкой, веселым добрым словом. Хозяйничает сам, блюдо с горой мяса разносит, угощает… Чай в кружки подливает, в усы посмеивается. Когда все угостились, сел на чурбачок к огоньку камелька и спросил:

— Чево, пары-браты, худым-то умом все стали? Каки-таки заботы одолели? Пошто залиховали-то?

Начали тут все наперебой выкладывать все новости, все сомнения, людские страхи. Дядюшка-то даже не удивился, как будто не ахти какие это новости. Видно, он слышал об этом. Долго всех слушал внимательно и наконец заговорил:

— Слыхал я, пары-браты, об этом от одного ольского приятеля — в тайге с ним встретился. Давненько, однако, царя-то не стало. Поди-ка уж и два года, как Россея живет без царя, да в нашу-то сторону вести не доходят сразу. Сами вы, пары-браты, в ановдышные[12] года-то, как война ерманская началась, не раз слыхали по тракту от встречных-поперечных и россейских людей, хто такой есть наш царь-батюшка! Помните, поди-ка, разговор-то инского посельщика? Он еще ковды сказывал, што царек-то наш — полоумненький, бессильный. В пятом годе, тогда еще много православного народа погубил, наш царь-батюшка пушками в него стрелял! С ерманским государишкой, с таким жа, как сам, недоумком связался, отчего и война-драка на весь мир разгорелась. От войны этой простой народ-то больше страдает! Много, бают, в Россее мужиков пропало, бабы с детишками осиротели. Посудите сами, как им жить-то приходится… Страшное это дело! Вот и разгневался тамошний народ и прогнал царя-то! Как там теперича живут — сами поживем и узнаем!

Долго в тот вечер мужики с Дядюшкой говорили… Расходились задумчивые, молчаливые. Кое-что как будто прояснилось. Прав Дядюшка: что будет дальше — время покажет!

Только близкие друзья Дядюшки меж собой вслух поопасались: как бы худа ему какого не было — не донес бы кто до начальства. Царя не стало, а начальство еще осталось. Хорошо, что в нашу-то деревню приставские стражнички не показываются — тогда не сдобровать бы нам с Дядюшкой: не любит начальство такие разговоры, называет их «высокоумием» и наказывает за них. Обошлось, однако!

Жизнь в деревне шла по-прежнему, своим чередом.

Матери и жены радовались — никто теперь их мужчин в далекую дорогу гонять с собаками не будет. О начальстве что-то стало совсем не слыхать.

Однажды староста послал трех каюров, в том числе и Демьяна, на Олу с упряжками: груз там какому-то купчишке заблудшему понадобилось вывезти.

Приехав, каюры привезли очередную новость и удивительное слово — революция!

— Сказывают люди бывалые — царских прихвостней в Россее совсем прогнали! Революция там!

Снова в Дядюшкиной избушке обсуждали эту новость… Растолковал Дядюшка это чудное слово так:

— Переворот, пары-браты, всей жизни!

Не подозревали люди тогда, что это за новость. Всем новостям новость!

Когда многие из гостей Дядюшки разошлись по домам и остались его друзья, он им под секретом сообщил и велел передавать только тем, кто «на язык крепок»: и у нас, на побережье, тоже есть люди, «за народ стоящие», которые посланы сюда от заступников народных. Так вот просили они сказать, что «до нас тоже дойдет новая власть из Россеи, рано или поздно, но дойдет. Теперь ей еще недосуг — много вражеской силы заявилось из чужих заграничных земель: тут и японцы, и мериканцы, и разные другие». Крепко надо остерегаться, чтоб японцы и сюда под шумок не явились — давно они зарятся на дальние россейские места, на нашенские тож, сами видели, как они нашу рыбу-то огребают…

И зажили люди с этого времени в предчувствии новых больших событий, в смутной тревоге от полной неизвестности…

Которое уж лето пароходов нет. Война где-то близко гремит, по морю ходить стало опасно. Многие купцы куда-то все запропали, один Соловейчик на Оле сидит, а брать-то у него нечего — все стало дорогим. За два десятка белок уже ничего не возьмешь, кроме залежалого плохого табака.

Через некоторое время опять новые слухи примчались по тракту. Полна стала земля всяких слухов! Говорят, на Оле те купчишки, что не успели в свое время выбраться отсюда на последнем пароходе, что-то затевают, какие-то «собранья» устраивают, чего-то много обсуждают.

И такой слух пошел: таежный-то народ в охотской стороне, говорят, убежал весь в дальние горы — от греха подальше. Наши-то, кочевые, кумовья-то, тоже который уж год не показываются: чуют оленные беду большую, вот и укочевали подальше.

Хозяйки стали жаловаться друг другу на то, что совсем не стало кумыса, ни ниток жильных — обувку нечем пошить и нечем залатать: ни кусочка шкурки не осталось. А чтобы обновить дорожные одежды своих кормильцев — так и думать нечего! Оскудели люди, обносились. Мужики-то в зимней дороге просто околевают от худой справы. Трудные времена идут, ох, и трудные, да бесталанные.

Весна и лето прошли в смутном ожидании. А осень подошла теплая, солнечная и хрусткая. Была она особенной, всем запомнилась радостным и золотым лесом, в котором кедровки не кричали, а прямо-таки ворковали. Долго тогда трава не жухла и кедровник стоял, не спешил улечься.

Затяжная и ягодная была та осень!

До самого Покрова люди не могли дождаться снега. Все уже давно управились с осенними работами, урожай картофеля и капусты убрали, избы все проконопатили на зиму, ягод назапасали, а снега все не было. К добру ли, бесснежье-то это?

Один Дядюшка продолжал еще летовать в своей поварне. По этому поводу друзья все над ним подтрунивали и посмеивались:

— Чевось, пары, Дядюшка, поди опеть будешь лето тянуть до самой шуги? Аль сальце морское топить собираешься? — говорили они, разумея под «салом» первый, неокрепший лед на море. — Все давненько уж зимуют!

Может, ты у кого разузнал — зимы нониче не будет? Дождется ли тебя твоя-то хибарка-сироточка?

Тот всячески отшучивался:

— Худо ль сальцем-то запастись на холоданье? А хибара моя — не старуха, ереститься[13] на мене не станет и никуда не уйдет!

Наконец в один из пасмурных дней в воздухе явственно почувствовалось — вот-вот снег западает. И кедровничек-то к земле припал: зима, значит, близка.

Поспешили все женщины и девки на морской берег за сухой травой и вениками. Там, вдоль опушки леса, на берегу, за лето поднялась густая трава, которая, подсыхая в осеннее увяданье, не темнела, не рассыпалась: хороши были ее золотистые стебли для утепления изб и амбаров, а особенно для стелек в зимней обувке. Над травою, как обычно, возвышались заросли карликовой березы, из которой выходили душистые банные веники и метлы. И все хозяйки спешили в последние дни осени как можно больше запасти этого житейского «добра». Вооружившись сугусерами[14], веревками и ножами, женщины оживленной толпой направились на «кошку» — морской берег.

Работая там руками и громко болтая, они все дальше продвигались вдоль него. Уже и Блахин с его летними поварнями и разными строениями стал виден. Работа шла споро. Нарезав горы веников и нарвав большие кучи травы, стали они их укладывать на сугусеры и увязывать, помогая друг другу. Кончив работу, надели сугусеры лямками за спину и собрались обратно… Вдруг одна из девок взглянула на море и ойкнула.

— Ой, девы! Гляньте-ка! Што там? Парахот ли, што ли?!

Все остановились… Поглядели на море и увидели — далеко-далеко на море, по самому горизонту, маленькой букашкой полз какой-то кораблик. Вслед за ним во весь горизонт огромным хвостом стлался черный дым, да такой густой, что будто не из одной трубы шел, а из десятка.

Старшая из женщин испуганно вскрикнула:

— Ой, восподи, откудова он взялся? В эту-то пору?! Ох, матя моя, чево-то тут неладно!

Все встревожились. Времена теперь не прежние — добрые люди на зиму сюда не приплывут…

Быстренько помчались женщины к дому: надо скорей об этом сообщить! Бежали, не разбирая дороги, с грузом на спине да напрямик, через лес, не чуя ног. Только до лесу добежали, на вал поднялись — навстречу им из леса Дядюшка: шел он не спеша, со связкой дровишек на спине.

Увидев толпу женщин, Дядюшка, не обращая внимания на их испуганные лица, шутливо заговорил:

— Ах, красны девицы, раскрасавицы мои, чего так напужались? Аль, таежный кавалер косолапенький, сон потерявший, за вами гонялся? А можа, мертвеца встретили?

Женщины, едва улыбнувшись, показали ему молча на море. Взобрался к ним Дядюшка на вал со своим грузом, посмотрел на море и — опустил веревку с плеча, которой дровишки-то держал на спине. Те так и грохнулись на землю. На миг на лице Дядюшки отразилась растерянность. Женщины все разом в голос закричали, загалдели и зашумели, кое-кто из девчонок громко заревел… Шум, крик на весь лес! Дядюшка по привычке в бороденку вцепился и прикрикнул на горланящих женщин.

— Да замолчите жа, бабы! Чево жа вы поперед-то страху дичаете?! Покудова еще ничего страшново-то нету! Пойдете в деревню-то да скажете мужикам — те знают, што делать надоть.

А сам про себя думал: «Охтось знает, какой то парахот идет-плывет да не ко времю, не к делу? Кабы разбойные люди не нагрянули! Времена-то нониче беда какие худые. Ох, где та беда ни шаталась, а к нам, видать, пришатилась!»

Вслух добавил женщинам:

— Нечево, теткие-мамые, без грому духом опадать! Не пускайтесь, успеете! Вон, смотрите, — показывая на линию морского прибоя, — прилив-то кончается? Сейчас вода-то дрогнет, убывать начнет! Пароходишка-то, кавдысь ишшо приползет, до утра его нечего ожидать!

С этими Дядюшкиными словами и помчались женщины в деревню, немного придя в себя от испуга.

Весть о виденном на море пароходе встревожила также всех мужчин. Во главе со старостой сходили они быстренько на морской берег проверить верность бабьих рассказов. И в самом деле: не почудилось им! Пароход продолжал ползти и дымил во весь горизонт.

Староста на всякий случай распорядился: вывозить всех женщин с ребятишками за реку, на лодках. Заодно мужики решили — вывезти и самое ценное, в первую очередь «казенную» пушнину, порох из общего склада, а также всю церковную утварь.

Начавшийся отлив ускорил дело. Успели всех перевезти, даже коровенок «своим ходом» перегнали. Благо, речка-то еще была совсем летней, не успела затянуться льдом. За речкой, а там — за густым леском, в давно покинутых старых поварнях, разместили всех женщин с детьми. Да и горы рядом — тоже заслон. Решено было, что в деревне останутся староста, пожилые охотники и батюшка с семьей. Парней тоже отправили за реку в качестве стражей матерям с детьми. До того прослышали от ольских друзей, что в некоторых местах «лихие люди», невесть с кем воюя, уводили за собой и молодых людей. Кому охота, против обычая, своих сынов посылать на какие-то темные дела? Как в якутской землице — заставят их еще и «убойством» заниматься. Такое грешное и бездумное дело — людей убивать!

На следующий день утром рано примчался из Блахина Дядюшка и огорошил всех мужчин:

— Балаганские молокане-то сказывают — на том пароходе они, к Коровьему острову ездючи-то, усмотрели черный плаг! Бают — худо это: так разбойные грабители и убойцы ходят! Да еще калякают те молокане-то — за Читой-городом каких-то белых наши простые мужики побили! А ково не добили — те и поразбежались, хто куды. Беда, опасаются, кабы доселя не прибежли! Ох, пары-браты, — продолжал Дядюшка рассказывать ошеломленным мужикам, — бе-е-да, сказывают, те колоченые-то — разварнаки из разварнаков! Страшные те люди, говорят, душегубцы переокаянные!

Тут присутствующий при разговоре батюшка отец Игнатий его прервал:

— Чего ты, раб божий Матвей, так расшумелся? Мало что нехристи-молокане скажут!

Дядюшка, против своего обыкновения, непочтительно огрызнулся:

— Тоже они — люди знающие, зря не скажут!

Наступили беспокойные, полные тревожного ожидания дни.

Дядюшка, как опытный охотник, был поставлен старостой во главе всех мужиков для защиты от неизвестных, едущих по морю.

— Мы што? Силенкой не обижены! — говорил он им. — Ежели мы, как пужливые олешки, станем разбегаться да всяк станет в свою яму прятаться, побьют нас, без остатка вымолотят — чисто табак дело будет! Умом надо тут раскинуть. Одним шестком надоча держаться всем нам! Да укрытенько: наш-то лес и ухоронит всех. У ково есть ружьишки — их на изготовке следоват подержать. За морем надо из леса незаметно последить да на устье-то дозорчик учредить не мешало б, как в старину делали…

Три дня ждали незваных гостей. Да пронесло: с того парохода никто не высаживался. Пароход прошел мимо.

Жизнь снова вошла в свою колею. Тут и снег долгожданный выпал. Потом уж, спустя полтора месяца, в разгар зимы в деревню пришел молодой охотник из соседней деревни — Апоня. Из тайги свернул, спустившись с верховьев реки, где обычно белковали…

Вечером гость, сидя у Дядюшки, рассказал мужикам волнующие вести. С того парохода-то в их селении высаживались неизвестные вооруженные люди, одетые в черное. Такие они все были хмурые и молчаливые! Толпами походили по деревне, потом все разом зашли в часовню. Там долго стояли и молились, крестясь «большим крестом».

— Ох, — сказывал Апоня, — беда — шибко молились, со слезой! На коленях!

После заставили они всех мужиков, у кого хоть пяток собак набиралось, возить ящики да мешки с разным добром из склада «Кунстальберс»: все замки сами поломали прикладами, даже сторожа не спросили. Все, что там было, выгребли дочиста!

— Каюры-то наши, — далее сказывал Апоня, — совсем оробели, после того как один «ихний» накричал на старшего-то нашего, как на мальчонку, да еще и нехорошим словом его обозвал. Ни охто не посмел рот-то открыть — «они» же оружные, угрюмые, как не побоишься-то? До самых сумерек возили все наши мужики из купеческих амбаров разный товар. А трое из «них», по всему видать было, начальники, по домам ходили, искали какую-то «рептройку»[15]. Приказчика-то Токарева за красные завязки на шапке за грудки потрясли. А тот, отчаянный, не испугался, и его больше не трогали.

После обильного чаепития Апоня еще много чего порассказал.

— На Оле «они»… Наши-то слыхали, у пристава в доме живут. На вид люди, бают, нравом своим совсем не похожи на других-то русских: беда какие злые, чисто вешние голодные медведи! На людей-то не смотрят, без ружей не ходят. Ежели и глянут на ково — у тово от страху-то душа мохнатеет! Водку каждый день пьют да меж собой стреляются… Про одного «ихнева» сказывают — именем Яныга — беда какой престрашный: за стол исти садится — «ныганы», такие маленькие многопульные ружьечки, кладет рядом, с обеих сторон! Тамошние-то русские меж собой его зовут «разбандит»! Ох, худо стало на Оле-то! Старикее-то наши не велят нам, парням, даже близко к Варжине[16] подходить, говорят, долго ли до беды — Ола-то рядом! Там, в Олоковой-то[17], дядя Савва нерп промышлял и встретил как-то ваших сахыев[18]. Те ему сказывали — Яныгины люди тамо-ка одного человека убили, да ни за щто ни про што! Как худую собаку!

При этом Дядюшка насторожился, спросил Апоню:

— Охто жа бул, тот бедняга-то, убитый-то?

— Не знаю, дядика, не знаю! Ольский тятин кум баил — добрый он бул человек, веселый… Никово «их» не боялся, глаза со страху от «них» не прятал. Нёки_^-то[19] ево любили, по ихнему умел он баять!

Потом, помолчав, Апоня добавил:

— Вчерась в тайге одного нашево встретил из деревни. Он мине сказал — «те» на Гижигу уехали! Яныга-то с солдатами остался. Беда, многора[20] потягов-то собрали, всех каюров грозили стукнуть — поневоле они «их» повезли! Люди сказывают — ямских-то поркой заставили каюриться.

Рассказ Апони произвел на всех тяжелое впечатление. Мужики ходили расстроенные. Белковать в тайгу никто идти не решился. Побоялись мужчины оставлять одних женщин с детьми и стариками. Уйдут, а вдруг без них сюда нагрянут эти бандиты? Неспокойные на побережье настали времена. Да и скудные — негде совсем стало купить фунт муки, даже на пушнину, чая и табака не стало, не говоря о других вещах.

Замер, обезлюдел совсем старый тракт. Не скрипнула за это время по тракту ни одна нарта, не промелькнул ни один собачий потяг… И время-то словно застыло на одном месте. Который уж год каюры дальше «кошки» за дровами и дальше своих покосов за сеном не ездят. Поскучнела жизнь мужиков!