Сказки по телефону, или Дар слова

10

Столько отшелестело страниц, столько всего, что читатель, возможно, успел слегка подзабыть начало нашей занимательной повести… А между тем Игорь с Серегой все эти годы продолжали неутомимо здравствовать и шагать по жизни если и не рука об руку – так о мужчинах не говорят – то, во всяком случае, плечом к плечу, в одной связке, вынеся из армейской жизни единственное, что можно вынести из казармы, а именно специфическое армейское умение жить впритирку. Вот и теперь, пару часов спустя после свидания на Патриарших, они сидели в двухкомнатной холостяцкой хрущобе в районе Нагатинского затона и разговаривали, не церемонясь и не слишком вслушиваясь друг в друга, как это водится за людьми, пропитанными друг другом насквозь и давно сказавшими друг другу главное.

– Полный дурдом, – говорил Игорь. – Завод на грани, отец в больнице, бандиты, можно сказать, висят на плечах, а лучший друг в самый раз затеял жениться – и надо же, как удачно, сразу на девушке по вызову.

– Сам ты девушка по вызову…

– Ах да, извини. Девушка по зову души. Два чистых ангела телефонной любви: скромная дама в соболях и молочный теленок. Тебе сказать, какими трудами зарабатываются такие шубки, или сам заглянешь в Night Flight, ознакомишься с тамошним гардеробчиком?… Короче, Серега, все: денег нету. Кредит закрыт, все ушли в облом.

В чисто убранной, скупо меблированной комнате установилась даже не тишина, а пустота, словно вместе с деньгами откачали сам воздух. Друзья старались не смотреть друг на друга. Они сидели за треугольным столиком, испятнанным ожогами от сковородки, и ужинали на двоих бутылкой водки, томатным соком, консервированными закусками из киоска – в последнее время Серега не успевал готовить даже на выходные.

– Хоть бы картошки пожарил, что ли… Водка-то зачем?

– У меня праздник, – объяснил Серега. – А кроме того, сегодня девятое декабря. Семь лет, как нас дембельнули.

– Да? Ну и хрен с ним, с дембелем, – отмахнулся Игорь. – Не проймешь. За всеми твоими сантиментами я слышу только одно: «Дай денег, дай денег». А знаешь, почему? Потому что у меня все в порядке со слухом.

– Ты серьезно?

– И вообще, – Игорь закурил и раздраженно швырнул пачку на стол, – как ты это себе представляешь? Я, значит, должен сидеть в этой дыре, даже к отцу в больницу боюсь заехать, боюсь засветиться перед «варягами», а ты будешь пускать своей телефонной барышне пыль в глаза, скакать по дискотекам и строить из себя нового русского?!.

– …за твои деньги, – докончил Серега.

– Я этого не сказал. А что не сказано, то не в счет, сам понимаешь.

– Не будь свиньей, Игореха. Я рисковал и рискую наравне с тобой, только ты за деньги, а я бесплатно. И никогда не попрекал тебя этим.

– Потому что не совсем бесплатно, – возразил Игорь. – Потому что не бесплатно совсем. У меня свой интерес, у тебя свой, каждый свою выгоду знает… В конце концов, мы свободные люди. И упрекаю я тебя не за деньги, а за расслабон, за эту несвоевременную, ни в какие ворота любовь… Блин. Я так и знал, что кончится как-нибудь эдак. Лучше бы ты и дальше сношался по телефону, честное слово…

Такой вот интересный, но невеселый разговор имел место в районе Нагатинского затона… А ведь знавала бывшая квартирка «под офис» и лучшие времена. И не просто лучшие, а гораздо, гораздо лучшие – развеселые, бесподобные, нежданно-негаданные времена изначально-первоначального бизнеса. Зарю, можно сказать, кооперативного движения на Руси видала квартирка нежно-розовую, как птица фламинго, с пушистыми перьями на полнеба зарю…

Боже мой, Боже мой… Какие были времена, Боже мой! Кто умел этого бизнеса в девственном 88-м году, кто умел? Никто его не умел, но всем чесалось. Всем чесалось метнуться, рискнуть, сорвать, но только ушлые, ушлые да отпетые уходили в него с головой, отрывая себя от системы, от ее регулярных месячных по пятым и по двадцатым – да хрен с ней, с системой! – уходили от жен, своих да чужих, от детей, от друзей – уходили, как уходят в запой, на войну, в таксисты, в игру до Хабаровска, в безвоздушное пространство перемещения крупных денежных масс… Улетали с концами, навсегда, без скафандра, на лету постигая логику новой жизни, искусство жить не дыша, дышать в долг, не взатяжку или за чужой счет, заново открывая для себя закон всемирного тяготения к этому самому делу, бизнесом именуемому… А первые с голодухи деньги? После пятер до получки, после трех рублей солдатского жалованья и двенадцати – двузначное число! – сержантских, с которыми так весело бегалось в военторговский ларек за сигаретами, зубной пастой и прочей галантерейной роскошью, а то и в солдатскую чайную за халвой – а? Первые пачки денег с банковскими бандерольками, с номерами один к одному из той же серии, первое купи-продай, первый навар – ребята, если это все, что нужно для бизнеса, то эта жизнь по мне! Гони на точку, шеф, плачу два счетчика! да шеф и так чует, что привалил крупняк, у ребят капуста разве что из ушей не торчит… Где мы сегодня ужинаем, Серега? В «Гурии» у мамы Зои или у пана Юзефа на Зацепе? Тающего во рту сациви желаете или телятинки с черносливом – припущенной, томной, исключительно кошерной телятинки? А может, в трактир на Моховой, где рыдают за перестройку скрипки Большого театра, Гварнери в натуре, или в общагу пединститута, где девушки тащатся, тают-рыдают от крутых мужиков почище скрипок Гварнери?… Умоетесь этими трижды дореформенными рублями, сынки, обрыдаетесь не трижды, а трижды сто, вспоминая девственные просторы, пионерские зори большого бизнеса 80-х – а сакральной вескости тех дензнаков, с Лениным и надписями на пятнадцати языках, тех задоров и того воздуха не забыть и не вернуть никогда…

А как кидали их, юнцов зеленых, как кидали их поначалу! Кто только не кидал, на чем только не кидали!.. Даже теперь – другими людьми, с другими деньгами, на других диванах скрипят по ночам зубами, стонут от обиды, досады, недоумения на самих себя, недоносков – это же надо было так лопухнуться, а? Где были твои глаза, где смекалка хваленая, где врожденная интуиция? Где тот козел, у которого Игорь с первых денег покупал первые свои «жигули»? – Уже ударили по рукам, сели в салон, побазарили за жизнь, то да се, и тут водила ввернул как бы невзначай, как бы расчувствовался: «Тачка ничего, ездить да ездить… Выхлопную трубу разве что поменять – и лет пять без проблем». – «А что с выхлопной?» – «А пес знает – может, и ничего, просто выхлоп подрегулировать…» – Водила завелся, Игорь выскочил взглянуть на выхлоп – где были его глаза? – а глаза смотрели-не-верили, как уезжают, подпрыгивая на таганских ухабах, первые его «жигули» с денежкой в дипломате… А липецкие бандюги, впендюрившие Сереге пятнадцать тонн якобы меди?! – пятнадцать тонн, ребята, десять тысяч зеленых! – пятнадцать тонн дерьма в чушках, дерьма пополам с латунью – так до сих пор, между прочим, и валяются на шестом складе. Вот бы всучить каким-нибудь лопухам хотя бы за треть цены… Но это так, из области пожеланий. С инстинктом самосохранения у Игоря был полный порядок, то есть он любил жизнь на порядок больше, чем деньги. Хватило ума не дергаться, не поддаться всеобщей истерической лихоманке переписи на волков и овец, расписывающей роли якобы на столетие вперед… Так что кидали в основном их, а они – как бы это поточней выразиться? – в наглую не кидали, вот. Дерзости, безоглядной расейской дерзости не хватало – и слава Богу. Зато где теперь эти предерзостные кидалы, ау?! – Не дают ответа. А ведь какие речистые ребята были при жизни – не то слово…

Серегу Игорь выписал из Конаково сразу после истории с «жигулями» – как только понял, что без надежной команды в джунгли московского бизнеса хода нет, – и первый свой серьезный кредит они срубили, можно сказать, на пару. Дело в том, что у Сереги через отца были выходы в такие тогдашние верхи, что не дай Боже; ради Сереги отец и пальцем не шевельнул бы, но Игорю, которого считал нормальным толковым парнем, подсобил, и под свой эфемерный план складского строительства они урвали у тогдашнего Промстройбанка кредит на полмиллиона рублей. С этих денег и развернулись. Два года бойко торговали бумагой, арендуя склады завода металлоконструкций в Печатниках – отец Игоря, Белозеров-старший, работал на заводе главным снабженцем. Потом, когда страна рухнула, погнали в Прибалтику медь, титановые сплавы, вольфрам – до такой мелочевки, как алюминий, не опускались; за пару лет подмяли завод под себя и под руководством Белозерова-старшего стали налаживать хозяйство. Отец из коммерческого стал полноправным директором завода; Игорь как владелец фирмы-собственника занимался продажами и стратегией; один Серега, бывший при Игоре другом, помощником и талисманом, оказался к оседлой жизни неприспособленным.

Он не знал, для чего живет, – это было главной его болезнью. Иными словами – при том, что нормальные люди в нормальном состоянии не задаются подобными вопросами, – он маялся, а не жил, что в армии не удивляло, а на гражданке раздражало Игоря до невозможности; со временем, впрочем, раздражение то ли улеглось, то ли переросло в странное ощущение пожизненной связи с этим тихим безумцем. Опять-таки только со временем выяснилось, что серьезных самостоятельных дел поручать Сереге нельзя. На первый взгляд он казался башковитым, цепким парнем с нормальными реакциями, но любой профессионал, зацепившись за его горящий вниманием и невидящий взор, мог размотать его в пять минут до конца. Это был самый незадачливый тип игрока (спекулянта, контрабандиста) – игрока нерасчетливого, зато доверчивого. Обмануть его было так же легко, как ребенка или старушку – как человека, который живет в мире иллюзий и рад обманываться. Он до такой степени вживался в собеседника, проникался его логикой, посылами, строем речи, что в самый щекотливый момент переговоров мог бросить Игоря – «я же предупреждал, Серега – не раскрывай рта!» – виновато смотрел на Игоря и принимал сторону контрагентов, как будто не в торгах участвовал, а в богословском диспуте. У этого деликатного говоруна был нетипичный для говорунов дефект речи – он не умел говорить «нет» в лицо собеседнику, панически избегал этого слова и с отвращением, облегчением, обречено говорил: «Да. Да. Да».

Порой за всем этим проглядывало хамоватое, небрежное отношение к жизни как к чему-то вторичному, сырому, непропеченному. За семь лет работы рука об руку с Игорем он дорос до помощника ген. директора по стратегии; эта расплывчатая, мальчиковая, с минимумом ответственности должность ничуть, казалось, не жала Сереге: самолюбие его имело дело не с жизнью, а с обстоятельствами жизни, на которые поглядывало свысока. К каким заоблачным вершинам карабкался сей уроженец великорусской низменности в поисках настоящего, в каких пределах парил его дух, бросив тело на произвол земной жизни, – Игорь не знал, не жаждал и не хотел; хватало и того, что с этих своих высот Серега регулярно срывался то в запои, то в запойные романы по телефону, то в бурную жажду практической деятельности непременно с нуля, с чистого листа, что превращало нормальную работу в истовый, но абсолютно непроизводительный ритуал очищения.

– Шел бы ты знаешь куда? – возмущался и негодовал Игорь, жалея кореша. Шел бы ты в адвокаты, психологи, а еще лучше – ночным ведущим на радиостанцию… Стал бы суперзвездой, заколачивал бешеные бабки… Ты же гений, Серега, гений заочного трепа, с такими вещами нельзя шутить. Он же тебя уроет, твой Божий дар. Ты его в землю, а он из тебя прыщами прет. Посмотри в зеркало – это ведь не только хотелки, это из тебя талантище прет, как танк, как грибы по осени… В общем, если надумаешь учиться, имей в виду – я готов спонсировать это дело за все годы, что ты на меня угрохал…

Серега озабоченно трогал прыщи и отвечал в том смысле, что идти ему некуда: вступительных экзаменов с его правописанием и застенчивостью не осилить ни за какие бабки, а выходить в ночной эфир беспредметно, без упора на конкретного человека – удел ничтожеств и пошляков; он мастер, а не трепло.

– Должно подфартить… – бормотал он, в задумчивости отметая невидимые преграды. – Если это действительно дар Божий, а не яичница – должен же он трепыхнуться, вывести на дорожку, направить под зад коленкой… А? – Он застенчиво смотрел на Игоря, а тот видел перед собой самый незадачливый тип игрока и в полной безнадежности неопределенно пожимал плечами: авось вывезет, чем черт не шутит…

Сам Игорь успел за эти годы жениться и развестись, оставив жене с ребенком трехкомнатную квартиру в Измайлове. К моменту описываемых событий полным ходом шло обустройство другой его квартиры, тоже в Измайлове, так что у друга в Нагатино он жил не постоянно, а скорее регулярно, не желая досаждать родителям своим образом жизни. Нагатинскую квартиру когда-то сняли «под офис» и жилье для Сереги – потом, когда при заводе оборудовали настоящую контору, Игорь подселился к Сереге на правах основного квартиросъемщика.

Житуха у них была упорядоченная, выверенная до мелочей – не так, как в браке, а скорее как в карауле, который забыли сменить. Серега кулинарил и убирал, Игорь руководил и спонсировал это дело. На выходные ездили в Конаково, созвонившись с отцом насчет рыбалки и бани (папашу в 91-м без разговоров ушли на пенсию – он сидел дома, быстро спиваясь, но рыбалку, баню, застолье готовил с пристрастием, по высшему кремлевскому чину) – или, если оставались в Москве, оттягивались по дискотекам и клубам. Серега под музыку в основном пил, Игорь за двоих танцевал и знакомился с девушками; потом грузились в «линкольн» и возвращались в Нагатино – когда одни, когда с приглянувшейся Игорю девушкой, а иногда – учитывая, что девушки охотнее сдаются парами, – иногда с двумя. Тут-то и начинались Серегины, непонятные Игорю, журавлиные танцы. В машине, по дороге домой, он был пьян, весел, раскован, как и положено охотнику, возвращающемуся домой с добычей. Дома, однако, начинались необратимые перемены. Пока гостьи осматривались, пока открывались бутылки, закуски, сладости, он сидел с взъерошенным видом ребенка, допущенного за взрослый стол, при этом глох и выпадал из общего разговора начисто – иногда, впрочем, выуживая из себя сокровенные фразы и преподнося их девушкам, как преподносят цветы, как раздают автографы избалованные звезды эстрады – девушки удивлялись и настораживались, а фраза, повисев в воздухе, всей своей нездешней вескостью плюхалась на столик с бутылками. Сокровенное слово, сказанное впросак, режет слух своей неуместностью – а других у Сереги не было; нейтральный лакирующий треп в ситуации, когда до близости всего два предлога, был ему недоступен. Какая-то странная, удручающая его самого глухота к слову сиюминутному опечатывала губы и слух: он смотрел на людей и видел, что они живут совсем не тем, о чем говорят; он читал по губам, по рукам, глазам и морщинкам их смыслы, выпадая из круга беседы в осадок, одиночество, ведение, отставая от общего веселья, как отстает ребенок от взрослых. То есть в прямом смысле хоть слюнявчик подвязывай – он не ассистировал Игорю, а только разрушал ладушки, парную гармонию посиделок. О полежалках при столь своеобразном подходе к телу оставалось только мечтать; как правило, если девушки не помещались на широком гостеприимном диване Игоря, Серега уходил спать на кухню, комбинируя себе ложе из кресла, табуреток, собственных костей и тоски.

– Ты бы не выпендривался, Серый, а просто сказал: я тебя хочу, – наставлял Игорь. – Неужели так трудно, а?

– Это убого, – отвечал тот. – Убожество мне недоступно, это факт.

– Убого выглядит твоя ложь, твое лицемерие, вот что я называю убожеством! Скажи хотя бы себе, скажи честно и откровенно: я хочу трахаться! Скажи мне, себе, людям: я, Серега Астахов, мастер спорта по перепиське, хочу трахаться с девушками! Ты же хочешь, верно?

Тут случались им двоим понятные казусы. К примеру, Серега кивал, соглашался, потом убегал на кухню, стряхивал с себя наваждение чужой воли и возвращался непобежденным:

– Я тебе скажу, в чем ты не прав…

– Я прав всегда! – отмахивался Игорь, более забавляясь. – Иди, обдумай этот тезис на кухне…

Они ругались, ссорились, дулись друг на друга, но неделю спустя спор вспыхивал вновь, как будто не затухал. И то сказать – отношения между людьми всегда диалог, явный или заочный, всегда – затяжная партия в шахматы, и прервать эту партию не могут ни охлаждение, ни разлука, ни даже смерть.

– Ты как будто не в двадцатом веке живешь, – говорил Игорь. – Будь проще, Серега. Расслабься. Ты со своими заморочками как в корсете. Вот ей-богу гляжу на тебя и понимаю, какие уроды жили в девятнадцатом веке. Спасибо папаше Фрейду – объяснил, что так жить нельзя, что надо, ребята, проветривать, что из-за корсетов ваших, зажимов, лицемерия у всех на уме только е. ля и ничего кроме. Так и у тебя, между прочим. Ни дела настоящего, ни оттяга – одна е. ля, и то в уме.

– Мы говорим на разных языках, – объяснял Серега. – Твое пристрастие к мату, между прочим, выдает стремление развенчать, упростить такие страшные, такие непонятные для тебя вещи, как женщина, ее нутро, ее инаковость…

– Выходит, это я боюсь женщин? – изумлялся Игорь.

– Я же говорю с человеком, который читал Фрейда!.. Так вот: мне неинтересно снижать половое влечение до механики. Мне оно интересно как таковое, со всеми, как ты выражаешься, заморочками, мистикой, ритуальными танцами и так далее. Можешь считать, что сакральная аура вокруг секса интересует меня больше, чем секс, хотя это не совсем так. Можешь считать меня специалистом по ритуалу. Можешь просто онанистом и недоумком. Главное отвали. Ты постоянно меня достаешь, постоянно навязываешься со своей скудоумной истиной. Ты бы зашил себе рот, а на лбу написал: «Любви нет». Вот вся твоя истина – всего два слова. Она удручает тебя своей второсортностью. Ты умоляешь подтвердить или опровергнуть этот безнадежный диагноз. Что я могу сказать тебе, мальчик? Ты ошибся.

– Кончай мухлевать, Астахов, – в изнеможении говорил Игорь. – Согласись, это перебор: оборачивать, будто я боюсь женщин, а не ты. В конце концов, мы всегда можем проверить теорию практикой и разложить тебя по табуреткам на кухне, как теорему Ферма.

– Кто сказал, что я их боюсь? Я их просто слишком люблю. Я люблю их невыносимо. Это совсем не то же, что страх.

– У твоей невыносимой любви, Серега, есть точный диагноз: спермотоксикоз. И лечить его надо не душевными примочками, а прошмандовками по сто долларов штучка. Сочным, смачным, здоровым трахом до изнеможения. Ибо, как сказал Гиппократ, все болезни от воздержания. А почему прошмандовками, спросишь ты? Отвечу: потому что с ними можно не разговаривать, не танцевать эти твои журавлиные танцы, за которыми не видать сам знаешь чего.

– Нет уж, благодарствую, – отвечал Серега. – Они не трепещут.

– Чего-чего? Да они все делают, Серега!

– Не смеши меня… Ты можешь представить себе стройную, пугливую антилопу в саванне?… Способен?… У нее каждый мускул вибрирует как струна, дивные очи, движения грациозней, чем у гениальных футболистов типа Яковенко или Шевченко, и от нее сладко пахнет испугом, потом, мускусом, кровью… А теперь представь размороженные туши, которыми кормят львов в зоопарке.

– Все?

– Все.

– Так жрут же…

– Жрут, – согласился Серега. – Но я-то не в клетке.

– А вот это как посмотреть! – злорадствовал Игорь. – Это очень даже спорный вопрос… Полагаю, мы разрешим его следующим образом. Я, значит, любитель падали, отправлюсь сегодня в «Арлекино» один, сниму себе какую-нибудь штучку-дрючку и вдую ей так, что она затрепещет как живая. А ты, свободный человек, живи один, гоняй антилоп по телефону и ни в чем себе не отказывай…

Игорь, злорадствуя, уезжал на дискотеку, а уязвленный Серега, лишенный за строптивость пятничного «Арлекино», шел мыть посуду, задумчиво мурлыча жестокий романс «А напоследок я скажу…» – затем садился на телефон и названивал своим антилопам. Как ни странно, он обожал шум, свет, тусовки, любил посидеть с бокалом на краю дискодрома, любуясь танцующими девушками… В общем, наказать его было несложно.

С годами их спор перешел с уровня слов на уровень символов. Слова были высказаны до конца, без остатка, и теперь им достаточно было переглянуться, шевельнуть бровью, чтобы восстановить в памяти все аргументы, все взаимные выпады, весь сложный строй разногласий. Любая житейская мелочь в таком контексте обретала вескость мировоззренческую; за нагромождением символов все конкретно-предметное в их отношениях выцвело, так что они едва не научились призраками проходить друг сквозь друга. Дружба, как выяснилось, тоже стареет и выцветает – свежий интерес друг к другу выветривается, обнажая шпангоуты разногласий, – через них приходится переступать, всякий раз раздражаясь захламленностью территории.

Игорь, все правильно рассудив, купил себе по случаю квартиру в Измайлове и, не торопясь, доводил ее до ума, предвкушая одиночное плавание. Но тут грянула беда почище развода – такая беда, что все житейское, все разногласия с Серегой отошли на десятый план. На них наехали.

Эта волна катилась по Москве и Подмосковью с весны. Кто-то задешево, бесцеремонно скупал заводы металлоконструкций – а было их на область с десяток, не меньше. Притом заказов в последнее время хватало на всех. Завод в Печатниках, к примеру, выступал субподрядчиком у целого ряда не только отечественных, но и зарубежных, в первую очередь турецких, хорватских, словенских фирм, обосновавшихся в московском строительстве. И вот – на фоне набирающего силу строительного бума – началась странная, повальная эпидемия банкротств. Люберецкий и серпуховской заводы перевели счета в новый банк, который тут же и лопнул; дмитровский завод разорила налоговая инспекция; еще два завода без видимых причин пошли по рукам – а в результате прибились туда же. Новым хозяином и в том, и в другом, и в пятом случае неизменно оказывалось московское ЗАО «Варяг» – старые знакомцы еще со времен «медной лихорадки», с которыми у Игоря и Сереги, как у металлистов со стажем, рифмовалось только одно желание: держаться от этих акул подальше. Чем дальше – тем лучше. Там уже не занимались контрабандой – время контрабанды ушло; там возили взад-вперед стратегические резервы. Эшелонами вывозили на Запад титан, вольфрам, брали под эшелоны кредиты и продавали – кредиты – в Москве, под здешний сумасшедший процент; затем, обернувшись, везли резервы обратно. Какие люди крутились в эдаком бизнесе – можно себе представить; а представив, помножить на шурина одного из вице-премьеров по теннису, на круги по воде и кисловато-солоноватый металлический привкус крови. Держаться от этих акул подальше – вот все, о чем мечтали оба Белозерова и Серега.

Не пронесло. С августа в контору зачастил некто Андрей Владимирович Блохин, противный очкастый малый с зализанными назад волосами, объяснивший Игорю на пальцах, что завод придется продать. Игорь признал его доводы заслуживающими внимания, но цену Андрей Владимирович назвал не заниженную даже, а издевательскую – раза в три меньше реальной. Тут уж Белозеровы, а в особенности Белозеров-старший, уперлись: получалось, что все эти годы они горбатились на чужого дядю. За три месяца торгов цена неуклонно, еженедельно росла – затем то ли у Андрея Владимировича, то ли у варягов терпение лопнуло, и Белозерова-старшего прямо в подъезде дома отрихтовали бейсбольной битой. Отца с переломами ребер, ключицы, сотрясением мозга отвезли в Склиф; Андрей Владимирович как ни в чем не бывало принес Игорю соболезнования, посетовав, что нормальным людям в этой стране жить становится невмоготу, – при этом не удержался от замечания, что подобные эксцессы подрывают доверие к заводу в целом. Игорь сорвался:

– А уж как ваше реноме подрывают, Андрей Владимирович, я вам даже рассказать не могу… Еще один подобный эксцесс, и ни вам, ни варягам вашим не видать завода ни за какие деньги. Это я вам гарантирую.

– Что вы имеете в виду? – оскорбился Андрюша (да позволено будет именно так, по-простому, именовать нашего старого знакомца).

– Видите ли, Андрей Владимирович… Мы в нашей сфере все друг о друге знаем. Сколько вы купили заводов, кому и почем продали – все известно. У нас как в деревне. Даже такая, извините, щепетильная подробность, что за карточные долги у вас отняли бензоколонку, и та смакуется по канцеляриям. А откуда что берется – ума не приложу. Так вот. Если со мной или моими близкими еще раз что-то случится, завод отойдет банку. Солидному, уважаемому банку, где нас с отцом хорошо знают. Где принято проверять репутацию людей, переступающих его порог. Надеюсь, вы поняли меня правильно?

– А что, – усмехнувшись, сказал Андрюша. – Это мысль. В банках тоже люди работают.

Игорь едва не придушил гадюку очкастую, с трудом сдержался – а зря.

После этого решено было передвигаться по городу только в связке – у Сереги между тем начался гон, осенний виртуальный роман, и он регулярно срывался в центр то за цветами, то за подарками. А взялись за них, между прочим, вполне серьезно: от завода за машиной пару раз увязывались мордовороты на «оппель-асконе», улетавшие моментально, как только «линкольн» останавливался перед постом ГАИ; дело дошло до того, что в собственный подъезд ребята входили крадучись, чувствуя себя со своим газовым пистолетом чуть ли не мальчиками для битья… Терять завод было обидно, стыдно, невмоготу – тем не менее Игорь судорожно искал заводу нормального покупателя, одновременно подхлестывая Андрюшу дозированными утечками информации. В общем, шла большая игра, цена предлагалась уже почти что реальная – а в голове у Сереги, у первого, блин, помощничка по стратегии, цвели цветы и бегали антилопы. Он как будто не понимал, какие на носу перемены. Он токовал. Игоря это равнодушие к общему, самому главному делу оскорбляло до невозможности, и внутри себя, раз так, он тоже развязал спекшиеся узелочки дружбы. Ворочаясь по ночам на тахте, он слышал за стеной Серегин бубнеж и думал: «А ведь это, пожалуй, твоя последняя песня, к этому все идет. И ничего не попишешь… Так что токуй, глухарь. Токуй напоследок. Токуй, счастливчик.»