Скинхед

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

– Мы эту Ватрушеву-Баязитову чуток поводили на всякий случай, – продолжил подполковник Елисеев утренний доклад.

– Еще что-то? – отставил свой традиционный стакан с чаем Стыров. – Ну, не тяни кота за хвост. Излагай.

– Да в общем, ничего интересного. Общалась она только с докторшей-еврейкой, которая ее сынка в реанимации вытягивала. Потом потащилась в прокуратуру, зачем – непонятно. Вроде к следователю хотела попасть, потолклась на вахте и вышла. И тут прямо на ступеньках встретилась с дочерью нашего прокурора, Аллочкой.

– Случайно?

– Абсолютно.

– Но они знакомы?

– Выходит, так.

– Ух, как интересно все закручивается. – Стыров шумно сглотнул слюну. – То есть Корнилов соврал, что он ничего не знает про бывшую супругу?

– Уверен. Вечером следующего дня Баязитова навещала семейство Корниловых.

– Так-так.. Почти горячо! Ну! Что дальше?

– Провела там от силы пять минут, вылетела зареванная, чуть в обморок у парадной не хлопнулась. По всему видно, рады ей там не были.

– То есть встреча бывших любовников не задалась... Турнул ее наш законник. О чем говорили, известно?

– Откуда? У Корнилова вся квартира на защите. Ни слова не услышать. Бережется, гад. А секс-бомба наша, оклемавшись чуток, потащилась... – Елисеев снова завис в длинной паузе, причмокивая остывающим чаем.

– Издеваешься? – Стыров шустро потянулся через стол и вырвал стакан из рук заместителя.

– Так, да? – огорчился Елисеев. – Слепую зверушку всякий обидеть может... Крот роет-роет, а у него последнюю каплю влаги...

– Подполковник!

– Короче, потопала наша мать прямиком на стрелку Васильевского острова, где в этот самый момент наши друзья-язычники под водительством верховного жреца Радосвета Босяка отмечали свой праздник – славление зрелости Всебога Перуна-Зименя, то бишь зимний солнцеворот.

– Разрешение было?

– А то! Они же у нас законопослушные.

– Ты хочешь сказать, Баязитова знала, куда шла?

– А как иначе? Пилила-то пешком через весь город, останавливалась, отдыхала, по сторонам глазела и явилась точно в срок. Более того, с самим Босяком поговорить пыталась.

– Да ты что? И как Босяк?

– Никак, решил, что сумасшедшая фанатка. Видок-то у нее еще тот...

– Все интереснее и интереснее. Ты смотри, какой натюрморт у нас получается: Корнилов в свое время бросил жену с малюткой, жена перебивалась с хлеба на воду, взращивая несчастное дитя. Малютка вырос и в знак социального протеста пошел в скины. Да не просто пошел, а стал лидером преступного сообщества и серийным убийцей!

– Почему серийным? – недоуменно вскинулся Елисеев.

– Потому. Это прихватили его на последнем преступлении. А сколько еще их в Питере было нераскрытых?

– Думаешь, возьмет на себя?

– Вопрос техники. Не мешай стремительному полету моей мысли. Значит, протестный националист. Виноват в такой судьбе Корнилов? Любой скажет – да. Более того, дочь прокурора города, вполне благополучная девочка, Дюймовочка, можно сказать, Белоснежка, связывается с кем? Правильно, со скинами. Случайно? Нет! Перст судьбы! Провидение наказывает подлость Корнилова тем, что бросает его родную дочь в объятия брошенного им когда-то сына. Классический инцест. И если в том, что Баязитов стал убийцей, наш прокурор виноват косвенно, то в националистических убеждениях своей дочери-подростка – уже непосредственно. А может, вообще все гораздо проще? Может, Корнилов и не прекращал общаться со своей бывшей женой? Смотри, в отсутствие законной супруги она спокойно приходит к нему в дом. Так ведь и раньше могла захаживать? Значит, что мы имеем? А то, что прокурор нашего любимого города, второй столицы России, колыбели нашего президента, со всех сторон грязная, аморальная личность. Понравится такая информация Генеральному? А?

– Просто картина маслом! – восхищенно крутнул головой Елисеев. – Веласкес! А представляете, если б Баязитов вдруг оказался еще и родным сыном Корнилова?

– Ну это ты размечтался, – вздохнул Стыров. – Да, недооценили мы в свое время предложение Босяка.

Помнишь его лицеизмерительные приборы? А, ты ж тогда у нас еще не служил... Короче, в середине девяностых наш язычник, молодой еще, горячий, командовал в Павловске кооперативом «Берег». Фуфло фирмочка, понятно, но Босяк, ни много ни мало, вознамерился построить Центр ведорунической медицины. Причем исключительно для славян! А чтобы инородцы не могли воспользоваться его супер услугами, такие же чокнутые, как он, разрабатывали специальные медицинские лицеизмерительные приборы. Чуешь? Дело Гитлера уже тогда жило и побеждало! Приставил лицеизмеритель к морде лица, и все ясно: славянин – не славянин! Инородческих детей этот лицеизмеритель определял на раз!

– И что? Создали?

– Нет. Не дали языческим гениям проявить славянский патриотизм. Хотя сначала Босяка даже администрация района поддерживала, но потом такой хай поднялся! Демократы же страной правили. Вот если б сейчас Босяк этим занялся, мы бы, конечно, самородку пропасть не дали, да скис мужичок. Ушел к Перуну-громовику. В космические глубины.

– Шеф, вы серьезно?

– Более чем. Мы бы с тобой сейчас с помощью этого лицеизмерителя, сертифицированного, как положено, в Минздраве, в пять секунд доказали бы, что Баязитов – сын Корнилова. Кровосмешение – штука убийственная, тут, пожалуй, прокурора и трогать бы не пришлось, сам в петлю бы полез... Хотя и того, что уже есть, нашему красавцу за глаза хватит.

После ухода зама Стыров еще раз внимательно проглядел отчетные листки. Вроде все предельно ясно. И все ж...Что-то не давало покоя главе специального сверхсекретного ведомства. Какая-то важная мысль бродила кругами в голове, просясь наружу и не находя выхода.

«Ну же, – подталкивал полковник свой мыслительный аппарат. – Ну!»

И вдруг... Он даже вспотел от ошеломительной глупости прорвавшегося осознания. Но именно эта запредельная глупость и заставила его в который раз переворошить досье на Корнилова и копию уголовного дела по обвинению Баязитова.

«Чем черт не шутит?» – потер замокревшие руки полковник. И набрал номер одного из родственных подразделений.

Третий день, с того самого вечера, когда в холле разыгралась преотвратнейшая сцена и вдруг выяснилось, что отец с бабкой очень даже хорошо знают мать Вани, несчастная Алка маялась под домашним арестом. Как ни пыталась выяснить, откуда знакомы взрослые, – ничего не вышло. С ней просто никто не разговаривал. Нет, сначала, конечно, ей сказали все, даже больше. Правда, новым во всех обличительных речах отца и бабки было лишь то, что она, Алка, готовая проститутка. Остальное – набившая оскомину туфта про неблагодарного ребенка, про вложенные в нее силы и нервы, про избалованность и глупость.

– Да заткнитесь вы, – выплюнула раздражение девушка, поворачиваясь к родственникам спиной. – Достали! Все, ухожу. Не буду вас больше позорить, и деньги ваши мне не нужны.

Отправилась в свою комнату, покидала в рюкзачок кое-что из вещичек, а когда вышла в холл и оделась-обулась, выяснилось, что дверь закрыта на электронный замок. Пользовались им редко, только когда все семейство покидало город одновременно и надолго, отпирался и запирался он с помощью пластиковой карты с навороченным чипом, какой у Алки отродясь не бывало. Не доверяли.

– Откройте! – взвыла девчонка. – Я все равно сбегу!

Никто не ответил. Вообще. Алка кинулась в комнату к бабке, та увлеченно смотрела телевизор. К отцу – этот, не поднимая головы, чиркал карандашом какие-то разложенные по столу бумаги, типа, работал.

Девушка вернулась в холл и принялась методично колотить каблуком ботинка в полотно входной двери. Потом в стены. Потом грохнула об пол страшно дорогой, как всегда шикала бабка, старинный торшер на длинной бронзовой ноге. Никто не отозвался, будто уши заложило.

– Ладно, – многообещающе пригрозила работающему отцу девочка, – я сейчас ментов вызову, скажу, что меня тут насилуют. Если не откроешь, они дверь выломают!

Отец и на это ничего не сказал, даже головы не поднял. И уже через минуту Алка поняла, почему. Трубки всех трех телефонных аппаратов, наличествующих в разных комнатах квартиры, исчезли. То есть базы от них стояли на своих местах, а трубок не было!

– Ладно! – снова прорычала Алка и сунулась в карман куртки за мобильником.

Вместо телефона в кармашке лежала... мыльница. Маленькая. Плоская. Походная, как говорила бабка потому что именно ее она таскала с собой в клуб. Карман оттопыривался ровно так же, как если бы там лежал мобильник, но...

Не раздеваясь и не разуваясь, Алка протопала к себе, плюхнулась на кровать.

– Все равно я вас обхитрю, – прошипела она в стену, за которой находились родственники. – На работу-то папахен пойдет, вот и выскочу вместе с ним. Даже раздеваться не буду. И мобильник новый куплю. Денег на карточке полно!

Отец, будто подслушав ее злой шепот, спокойно, без стука ввалился в комнату, растопырился о косяки.

– До тех пор пока не приедет мать, из дому – ни шагу. Полная изоляция. Никаких телефонных разговоров, никакого Интернета. Можешь не пробовать, уже отключен. За дверью на площадке будет все время находиться охранник. Это я на всякий случай сообщаю, чтоб соблазна не было. Мать вернется уже с билетами в Швейцарию, сегодня подписала контракт на твое обучение и проживание в закрытом частном пансионе. Все. Вопросы есть?

– Пошел ты! – отвернулась к шкафу Алка. – Ненавижу!

В первый день заточения, задрав ноги в ботинках на спинку антикварного дивана, от чего у бабки должен был случиться инфаркт, девчонка поедала мандарины, сбрасывая кожуру прямо на пол, и смотрела видик. Алла Юрьевна не проронила ни слова.

На второй день Алка извлекла из запасников кладовки набор полузасохшей гуаши, оставшихся от недолгого пребывания в художественной школе, и, вооружившись разномастными кистями, расписала стенку в собственной комнате. Фреска получилась хоть куда: меж оранжевых елок цвели красные ромашки, синее солнце пуляло лучи в фиолетовую землю. А посреди всего этого великолепия распластался корявый паук черной свастики, на концах которого, как на виселицах, болтались три вполне узнаваемые фигуры: одна мужская и две женские. Увы, и этого Алкиного шедевра никто не оценил. По простой причине: не увидели. В ее комнату по-прежнему ни отец, ни бабка не заходили. Девушка вознамерилась было повторить шедевр на свободной стене в холле, да краски закончились, а других не нашлось.

Прихватив пару коробок конфет и бутылку пепси, Алка вытащила с книжной полки Конан-Дойла. Подумала и прихватила Ильфа – Петрова. Любимое чтиво. По правде говоря, кроме детективов и слюнявых женских романов, она вообще ничего не читала, то есть «Двенадцать стульев» были исключением, тогда как Шерлок Холмс – правилом.

Вволю поржав над жителями Вороньей слободки и мадам Грицацуевой, Алка открыла дверь бабкиной светелки и, встав в дверях, пафосно произнесла: «Корниловы, вас всех я ненавижу! Вы люди глупые, и мерзкие притом! Уж скоро выйду замуж я за Ваню и внука Баязитова рожу!»

Алла Юрьевна с интересом посмотрела на нее и – промолчала.

Распутав вместе с Шерлоком Холмсом несколько страшных преступлений, отметив, что пришел отец и они с бабкой о чем-то шепчутся на кухне, Алка отыскала нужный диск и злорадно врубила на всю громкость «Рамштайн». Отец спокойно вышел и по очереди закрыл обе двери – в коридор и на кухню...

Ночью, таращась в окно, из которого – когда успели? – была изъята ручка, Алка вдруг вспомнила, что завтра – пятница, а значит, должна явиться из Швейцарии родительница. И все? То есть она ни на суд не попадет, ни с ребятами не повидается? И что про нее подумают? Струсила? Предала? Ну уж нет! Времени у нее всего ничего – завтра до обеда. Значит, надо придумать, как вырваться!

К пяти утра план побега из домашней темницы был полностью готов, и девушка несколько раз похвалила себя за то, что в отличие от большинства подруг читает не только дамские романы, но и серьезные классические книжки типа Ильфа – Петрова и Конан-Дойла. Именно в них и отыскался самый простой и самый действенный план. Осталось дождаться утра. Можно, конечно, и ночью, так даже лучше, но выходить сейчас на улицу, где снег с дождем и штормовое предупреждение... Дура она, что ли?

Утром сквозь нервную дрему Алка слышала, как собирался на работу отец. Встала, оделась. Дождалась, когда бабка ушлепает в ванную принимать холодный омолаживающий душ. Стянула с отцовского стола несколько газет, тщательно скомкала их по одной странице, так – она сто раз видала – разводили огонь в камине на даче, чтоб быстрее разгорелся. Сложила газетное кострище за плотными гобеленовыми портьерами на широченном подоконнике в гостиной, нашла на кухне баллончик бензина Zippo, которым отец заправлял зажигалку, не жалея, побрызгала газеты и сами портьеры с изнаночной стороны. Дождалась, пока из ванной понесутся знакомые восторженные охи, значит, бабка уже разделась и влезла под воду, обулась аккуратно пристроила собранный рюкзачок и куртку с шарфом в уголке коридора, подожгла костер.

Пламя занялось сразу, да так ярко! Сначала затрещали, скукоживаясь, газеты, потом от окна повалил дым, и буквально следом острый, как оранжевая бритва, язычок огня вспорол изнутри тяжелую ткань.

– Пожар! – изо всех сил закричала девчонка, в мгновение ока оказавшись у двери ванной. – Пожар! Помогите!

Шум воды сделался тише.

– Пожар, ой-ей-ей, горим! Бабушка, миленькая, я боюсь! – продолжала надрываться Алка.

Скорее всего, не истошные вопли о пожаре, а непривычное родственное «бабушка», да еще «миленькая», и уж совсем детское «боюсь» заставили Аллу Юрьевну выглянуть из двери.

– Господи, – обомлела она, – горим! – И как была, нагишом, тряся обвисшим некрасивым животом, бросилась к дверям. Заколотилась в них дородным мокрым боком. – Это Алла Юрьевна, откройте нас скорее, у нас пожар!

– Бабушка, оденься, – сделала большие глаза внучка.

– Господи! – опомнилась женщина и, зажав руками болтающиеся тяжелые груди, понеслась обратно в ванную.

Она еще затягивала на талии тяжелый махровый пояс, а в дверь, раскрытую нараспашку, уже вваливался перепуганный охранник.

– Звоните 01! – подтолкнул он Аллу Юрьеву обратно в глубь квартиры. – Быстрее. Где у вас ванная? Вода где?

То, что единственная внучка исчезла, как дым от полусгоревших портьер, выяснилось не сразу. Из-за гари и вони, беготни охранников и соседей, общей суматохи и суеты про Аллочку как-то позабыли, а когда вспомнили, догонять уже было поздно.

Ваню трясет. Будто сильно замерз и никак не может согреться. Он подходит к батарее, отдергивает руку от ее раскаленного бока – огонь! Ложится на кровать, кутается в одеяло, но проклятая дрожь треплет его, как голодная дворняжка вонючую тряпку.

– Ты чего, парень, – наконец не выдерживает встревоженный охранник, – не заболел ли? Ну-ка, померь температуру! – И сует Ване под мышку градусник. Ждет, не сводя глаз с часов, с изумлением пялится на шкалу термометра. – Ничего не понимаю! У тебя тридцать шесть не дотягивает. Мандражируешь, что ли? Из-за суда? Врача, может, к тебе вызвать? Пусть успокоительное вколет, а то испортишь нам всю малину...

Из-за суда? Суд. Ну да. Сегодня. Как он забыл? И Ваня дрожит еще сильнее. Даже зубами клацает. Ничего он на самом деле не забыл, просто вспоминать не хочет. Значит, сегодня суд. А почему тогда он один? Никто не приходит, ни следователь, ни адвокат. Или так положено? Он в кино видал: наденут наручники, посадят в железный фургон с решетками и повезут в суд. А там вообще закроют в клетку. Как обезьяну в зоопарке. И все будут на него смотреть и тыкать пальцем: вот он, Иван Баязитов, убийца! Мать, конечно, обревется. Она ведь думает, что его домой отпустят, а если нет?

Что делать? Молчать, как просил Путятя, или сказать все честно? Так честно он следователю сто раз все объяснял. А толку? Может, Путятя прав и у него просто память отшибло? И тогда выходит, что эту девочку он убил? И отцу ее башку проломил? Так все ребята говорят.

– Нет, – Ваня ожесточенно мотает головой. – Я позже пришел!

Даже если б и не позже... Девочка такая, как Катюшка, они в садик вместе ходили, он бы ее и пальцем не тронул, наоборот, защитил бы. Всегда всех Катюшкиных подружек от мальчишек защищал. Мужик тот, чурка, другое дело. За Бимку надо было отомстить. Но не до смерти же!

Ване кажется, что он сходит с ума. С одной стороны, слова Путяти, уверенные, веские, а с другой – своя личная память. Чему верить?

А когда Катюшка узнает, что брат – убийца? И мать... И родственники в Карежме. Бабушка. А ребята в институте? Вот он бы сам, если про кого такое узнал?

Чурки – они, конечно, сволочи. И бить их надо. А еще лучше, запихнуть всех в один большой космический корабль и отправить на Марс. И тогда не надо драться, не надо никого ненавидеть. Он ведь сам до этой драки уже и позабыл, как ненавидит того, лысого. Правильно бабушка говорила: время любое горе лечит. И еще учила, что мстить нельзя.

А он хотел отомстить? Сначала да, хотел. Аж скулы оскоминой сводило, как хотел, а потом забылось. Вспомнил только, когда в организации на занятиях упражнение дали: сначала заставили рассказать о причинах своей личной неприязни к кавказцам, и он рассказал про Бимку. А про что еще? Не про отчима же, того и на свете-то давно нет, а других стычек у него с чурками не случалось. Ванин рассказ Костылю очень понравился, и он велел вспоминать о несчастной собаке каждый раз, как на улице встречался кавказец. Чтоб вызвать ненависть, чтоб она не заглохла и не прошла. И Ваня честно тренировался, специально вспоминал, даже когда не хотелось злиться.

Например, в булочной у них работает дядя Мамед, дагестанец, так он Катюшку всегда маковым бубликом угощает – бесплатно, да и других маленьких детей тоже. А Ване каждый раз дает свердловскую слойку для матери. Булочки привозят утром, к вечеру их все разбирают, а мать сильно любит свердловскую слойку с молоком, и дядя Мамед про это знает, потому откладывает. И вообще, он всегда такой добрый, улыбчивый, маленький, как гномик, толстенький, высокий крахмальный колпак на лысине, как у поваренка из сказки. Как на такого злиться? Но Ваня честно тренировался. Подойдет к булочной и давай про лысого урода вспоминать. Накрутит себя, аж искры из глаз от злости. А как зайдет в магазин, увидит дядю Мамеда, вся злоба проходит.

Ваня даже Костылю на это жаловался, и тот, умный, посоветовал: «Ты вообще в эту булочную не ходи! Покупай у наших, славян. От чурки всего ждать можно, подсыплет в булку яду, и кирдык мамаше».

Получается, из мерзких чурок он и знает всего двоих – лысого и отчима. В организации, конечно, говорили, что они все такие. И что жить всем русским будет хорошо только тогда, когда чурки исчезнут.

Ну ладно, вот завтра упадет какая-нибудь специальная бомба, черножопые перемрут. И всем станет хорошо. Всем? А ему? Он-то в это время в тюрьме париться будет!

– Не хочу в тюрьму, – шепчет Ваня. – Я не убивал! Я даже не дрался! Никогда!

Никогда? Ну, в детстве с мальчишками. Еще на соревнованиях. А так, чтоб по-настоящему, из ненависти или по другой серьезной причине, ни разу. Хотел? Конечно, хотел. Особенно когда про акции слышал, но это – чтоб от других не отставать, чтоб маменькиным сынком не считали!

В организации, конечно, хорошо. Друзья-товарищи и все такое, мужская дружба, один за всех и все за одного. Тогда почему все свалили на него? Выходит, не все ЗА одного, а все НА одного? Они с ним поступают как с полудурком! Не как с ровней, а как.. С чуркой! Он же ясно видел, что Рим саданул этого черножопого трубой по башке. И как Рим, Костыль и другие отбегали от девчонки. А она лежала на асфальте, такая маленькая, ножка подогнута. Он ее еще принял за Катюшку и жутко перепугался.

Значит, никакая память ему не отказала? И Путятя врал? Зачем?

Конечно, если всю организацию посадят, а он, Ваня, останется один невиноватым, это тоже нехорошо. Неправильно. Потому что раз вместе, значит, навсегда. Но если их всех выпустят, а он за всех пойдет в тюрьму, это как?

Мать с Катюшкой останутся совсем одни. Мать просила, чтоб он говорил правду. А в чем она, правда? В том, что он помнит? Или в словах Путяти?

У Вани начинает болеть голова, как будто ее перехватили раскаленными обручами и теперь все затягивают и затягивают на них гайки. Вот и тело занялось огненными полосами. Вжик! Вжик! Когда обжигающие розги начинают хлестать по руке, той, которой давно нет, Ваня, скрипя зубами и подвывая, зарывается под подушку, в темноту, в тишину. Но и там не спрятаться – бьет по черепу тяжелый неустанный молот: тюрьма! тюрьма! тюрьма!

– Что тут у нас за новости? – вплывает в камеру незнакомый доктор с серебряным чемоданчиком. – Симулируем? От суда прячемся?

Ваня не понимает: разве под подушкой можно спрятаться от суда?

Доктор заставляет открыть рот, бьет по коленям крохотным молоточком, меряет давление, светит в глаза фонариком.

– Так, да? – Он с нехорошей усмешкой смотрит на Ваню. – Ребенка убить мы спокойно можем, а отвечать нам слабо. У нас нервная горячка. Не пройдет такой номер, дружок. Сейчас я тебя успокою. А то еще в суде нам сюрприз устроишь. С дружками небось сговорился, ублюдок малахольный!

Он достает шприц, набирает лекарство и с размаху всаживает Ване в ягодицу. Даже ваточкой со спиртом не протерев.

Ноге становится горячо и больно. Еще больнее, чем голове и руке. Ваня трется уколотым местом об открытое ребро панцирного матраца, надеясь загасить огонь, наконец чувствует: получилось, нестерпимое жжение остывает и рассасывается. И сразу перестают болеть и голова, и рука, и тело.

Он устал, он тихо закрывает глаза:

– Пока за мной не приехали, посплю...

Тепло, сонно и хорошо. И уже не кажется страшным предстоящий суд, не пугает тюрьма, хочется только одного: чтоб не трогали. Ни сейчас. Ни потом. Никогда.

Сквозь дрему он видит, как в камере появляются двое. Он даже их узнает: охранник и адвокат.

– Повезло тебе, Баязитов, – щурится адвокат. – Суд перенесли. Правда заболел или придуриваешься? Не хочешь говорить – не надо. Молодец. Пару лишних деньков на воле поживешь.

– На воле? – изумляется охранник. – Да тут хуже, чем в тюрьме. Там он бы хоть среди людей был, может, и не мучился так.

– Пожалуйста, без комментариев, – вздергивает подбородок адвокат.

Охранник отвечает коротко и ясно: пошел на!

Ване это нравится, потому что не нравится адвокат. Он улыбается. Он совершенно спокоен!

– Папахен, – набрала знакомый номер Алла, – привет.

Она определенно знала: отец не выносит этого фамильярного хамоватого обращения, – потому и начала разговор именно так, чтоб сразу разозлить и вывести из себя. У звонка было два веских повода. Первый – выведать, как теперь закрывается квартира, может ли она в нее попасть в отсутствие домочадцев И второй – довести отца до крайности, чтоб у него пропало желание ее искать.

То, что ее ищут, ясно как день. Одно свое обещание отец выполнил – процесс над Ваней перенесли, Алка сама в этом убедилась, когда проторчала в пятницу почти два часа на Фонтанке перед горсудом. А потом из здания вышла знакомая девчонка, подружка Рима, и сказала, что заседания сегодня не будет. Значит и второе свое обещание – услать ее в швейцарский пансион – отец сдержит. Прокурор он или где?

Объявит ее в розыск, схватят на улице и вернут домой. Домой ей, конечно, надо, на минуточку: записную книжку с адресом подружки забрать. Алка к ней собралась слинять, в Сочи, там тепло, спокойно, а главное, предки ни за что не догадаются. Да и деньжат можно было бы прихватить из ящика отцовского стола, там и доллары лежат, и еврики, и тысячные толстенькой кучкой. Как она сразу не догадалась?

Предстоящий разговор был ею тщательно продуман и даже отрепетирован. Но отец, на удивление, проглотил ненавистное «папахен», даже не подавился и буквально заорал в трубку:

– Аллочка, доченька, где ты? Только не отключайся. Выслушай меня! Мама с бабушкой в шоке, сердце прихватило у обеих. Я работать не могу... Аллочка, возвращайся, родная! Мы на тебя не сердимся. С тобой все в порядке? Тебя никто не обидел? Доченька! – Он просто надрывался в телефон, и Алка прикрыла трубу ладошкой, казалось, что истеричные вопли слышат все вокруг.

– Значит, хотите, чтоб я вернулась? – мрачно поинтересовалась дочь, несколько растерявшись от такого неожиданного поворота разговора. – Думали, все у вас здорово придумано, меня, как кролика, в мешок, да? Выкуси, папахен! – Алка хрипло засмеялась.

– Доченька, где ты? Я сейчас приеду!

– Размечтался, – сообщила Алка. – Да ты со всеми своими сыскарями меня не найдешь!

– Ну хоть о матери подумай, ей-то за что?

Матери и правда почти что не за что. Мать Алку любила до безумия и позволяла ей все. А что до Швейцарии, так это, ясный пень, бабка постаралась. К тому же Алка точно знала: мать тоже не любила бабку. Взаимно. Да у них в доме никто никого не любил.

– У меня условие, – произнесла Алка голосом завзятого шантажиста, как видела в кино.

– Любое, доченька, – чуть не зарыдал отец. – Любое! Только возвращайся!

– После того, как выполнишь!

– Говори, записываю!

– Чего записываешь? – оторопела Алка.

– Условие, тьфу, черт, прости.

Отец, похоже, сам себя застеснялся, чем удивил Алку второй раз подряд. По крайней мере, подобные заискивающе-извинительные интонации она слыхала от него впервые.

– Значит, так, – девчонка вдруг поняла, что родитель с маху попался на крючок, – Ваню Баязитова надо оправдать. Совсем. Чтоб его выпустили прямо в зале суда как невиновного. Тогда я вернусь.

– Аллочка, – отец не то подавился, не то всхлипнул – что ты говоришь? При чем тут я?

– Притом. Сам знаешь. Не хочешь, не надо, адье, амигос!

– Постой, Аллочка. Ты не понимаешь. Ты еще маленькая и не понимаешь. Я не могу. Он же убийца. Там суд решает.

– Пока, – холодно попрощалась Алка, не торопясь отключаться. – Привет родным.

– Стой! – завопил отец. – Не бросай трубку! Я постараюсь что-нибудь придумать! Давай встретимся. Все обсудим. Вечером дома.

– Папахен, – уничижительно протянула дочь. – Ты чё, совсем уехал? Нашел лохушку! Я тебе сказала, вернусь, когда все сделаешь.

– Ну, не хочешь дома, – заторопился отец, – давай встретимся на нейтральной территории, в кафе, например. Посидим, поговорим спокойно. Я к тому времени что-нибудь соображу.

– В кафе? – Алка задумалась. Конечно, рано или поздно, хоть сейчас, хоть после Сочи, домой возвращаться придется. Но возвращаться надо победителем, чтоб пикнуть не смели про свою Швейцарию! С другой стороны, отец хитрый, как сто китайцев! Приведет с собой в кафе охрану, она и оглянуться не успеет – свяжут по рукам и ногам и в самолет. С третьей стороны, что она – полная дура? Мало фильмов смотрела, как агенты встречи назначают? – Можно и в кафе, – проронила дочь замершему в ожидании отцу.

– Где, когда? – заторопился он.

– Щас! Так я тебе и сказала! Чтоб ты туда ментов нагнал!

– Да ты что, Аллочка...

– Короче, вечером позвоню. Часов в восемь. Скажу, где стрелканемся. Смотри, если увижу за тобой хвост, выпью яду. У меня цианистый калий с собой.

– Аллочка, – снова завопил отец. – Деточка! Я клянусь!

– Пока, – отключилась девушка.

Клуб «Грибоедов», бетонной бородавкой торчавший на пустом пятаке среди кривеньких улочек Лиговки, Алка выбрала не случайно. Долго думала, куда зазвать отца. Придумала. Во-первых, в «Грибоедов» люди типа папахена никогда в жизни бы не пошли, у бабки вообще кондрашка случилась бы, если бы вдруг она оказалась в этом мрачном, пропахшем пивом и табаком подвале. Во-вторых, в «Грибоедове» был жесткий фейс-контроль и натасканные охранники на раз отличали «свою» публику от ненужной, чужой, особенно ментов или каких других контролеров.

В этом клубе, как и в других подобных местах, в открытую баловались травкой и прочими воодушевляющими средствами, потому чужаку попасть сюда было сложно. Алка-то как раз была в доску своей, почти всю обслугу знала по именам и, главное, вполне могла ускользнуть через черную лестницу.

В-третьих, если встать за темным углом у входа, то тебя ни одна собака не различит, зато ты все подступы к клубу увидишь как на ладони.

Алка смотрела, как, точно повинуясь ее указаниям, отец отпустил такси на ярко освещенном перекрестке улиц Воронежской и Заслонова и пошел вперед, в темноту, к клубу. Ни других машин, ни посторонних фигур на улице не наблюдалось. Мужчина дошел до обозначенного дочерью дерева под фонарем. Остановился. Алка подождала еще пару минут, выскользнула из-за угла, схватила его за руку: «Пошли!»

– Аллочка! – просто ополоумел от радости тот. – Деточка! Как ты?

– Нормально. – И она подтолкнула остолбеневшего от счастья родителя ко входу.

– Мест нет, – сообщил равнодушный секьюрити, внимательно оглядев хорошо одетого немолодого мужчину.

– Это со мной, – вывернулась из-за спины Алка.

– Другое дело, – расплылся в улыбке грибоедовский страж и посторонился.

В тесном предбаннике за дверью было влажно и душно. Мрачные, ободранные стены. Узкая лестница, ощерившаяся прямо в темную пропасть.

– Аллочка, может, куда-нибудь в другое место, – заволновался Корнилов. – Уж больно тут...

– Билет купи, – приказала дочь. – Вон касса.

– Билет? – изумился отец. – Тут что, еще и за вход платить надо?

– У нас приличное заведение, – сообщил второй охранник, перекрывавший лестницу. – Живая музыка.

Корнилов покорно купил два билета. Они сели за вторым столиком от входа. Отец – спиной к барной стойке. Алка, наоборот, лицом.

– Что, папахен, не нравится конюшня? – ухмыльнулась дочь, четко уловив неуверенность и беспокойство родителя. – Конечно, это тебе не «Астория»!

– Как-то тут очень уже грязно, – выдавил Корнилов, – и публика...

– Нормальная публика, – скривилась девушка. – Очки-то солнечные снимешь или так и будешь как на пляже сидеть? Ничего же не видно.

– У меня глаза болят, – соврал отец, поправляя на переносице стильные вытянутые стеклышки.

– Смотри, – качнула головой Алка, – ты же черный, как индус. Или араб. А еще в очках, не видно даже, что у тебя глаза голубые.

– И что? – не понял отец.

– Ничего. Предупреждаю на всякий случай.

Алка и в самом деле не имела в виду ничего плохого, просто за спиной Корнилова, у барной стойки, пили пиво четыре знакомых бритых парня, дошедшие уже, судя по возбужденным громким голосам и частоколу матов, до вполне определенной кондиции. Вот Алка и ляпнула, не задумываясь.

– Доченька, – начал отец, – ну зачем ты нам всем устраиваешь такие испытания? Три дня неизвестно где...

– Кому неизвестно? – поинтересовалась девчонка.

– Ладно, давай поговорим как взрослые.

– Давай, – кивнула Алка. – Пива закажи. Тут же не изба-читальня, чтоб всухую сидеть.

Пиво принесли быстро, и Алка сразу выдула треть стакана – пить хотелось, Корнилов даже не притронулся.

– Аллочка, – он снова поправил очки, – ты должна вернуться домой.

– Кому должна? – спросила Алка, делая новый большой глоток.

– Пойми, – продолжил отец, – я занимаю слишком высокое положение в городе, чтоб ты могла позволить себе такое поведение. Уже одно то, что твое имя фигурировало в уголовном деле этого убийцы...

– Он не убивал! – вскинулась Алка. – Хочешь, поклянусь?

– При чем тут твои клятвы? – поморщился Корнилов. – Его вина полностью доказана материалами дела, показаниями свидетелей... Пойми, если мы сейчас не отправим тебя за границу, в твоих же интересах, заметь, то под угрозой окажется не только моя работа, а все твое будущее – учеба, карьера, жизнь.

– А мамаша с бабкой где лечатся, дома?

– Ты о чем? – сбился отец.

– Ну, ты сказал, что им, типа, плохо. Отвез бы в больницу.

– А, ты об этом. Не волнуйся, доктор к ним ходит. Присматривает. Но мама плачет все время, о тебе беспокоится. ..

«Значит, домой не попасть», – сделала вывод Алка.

– Ну, а что там с Ваней? Ты обещал придумать, как его отмазать.

– Аллочка, взвесь сама, ты же умная девочка, зачем тебе этот маргинал?

– Кто? – уставилась на отца дочь.

– Маргинал. Человек, который... Ну, короче, за гранью нормального. Ему же сидеть и сидеть за убийство! Единственное, что я могу сделать, и то из любви к тебе, моей единственной дочери, – попробовать скостить ему срок.

– Это как?

– За такое преступление полагается пожизненное заключение. К тому же обвиняемый не раскаялся, что тоже говорит против него. Но я постараюсь, поскольку обещал тебе, чтобы государственный обвинитель просил не больше десяти лет колонии строго режима.

– Десять? – обалдела Алка. – Ты чего, папахен, охуел? Тогда я, как декабристка, за ним поеду!

– Куда? – оторопел Корнилов. – В колонию? Алла... Подумай, кто он и кто ты...

– Чего думать, – ухмыльнулась Алка и одним глотком допила пиво. – Я и так знаю. Мы – любовники!

– Алла, – застонал отец. – Доченька...

– Это еще не все, папахен, – злорадно возвестила девчонка. – У меня от Ванечки ребеночек будет. Такой ма-аленький скинхедик. Лысенький. Хорошенький!

– Что? – дернулся как подстреленный Корнилов. – Ребенок? Шлюха! – Он резко поднялся из-за стола и вмазал Алке пощечину.

– Ай! – крикнула та на весь зал. – Придурок! Козел! Да пошел ты! – И выскользнула из-за стола.

– Глянь, братва, – отклеился от барной стойки один из бритоголовых. – Только что чурек, вот тот, седой в очках, нашей девчонке по роже съездил!

– Чего? – заорал второй. – Нашей девчонке? А ну, пошел отсюда, тварь черножопая!

Два хорошо выпивших молодчика резко дернули Алексея Владимировича с двух сторон за руки вверх, вытаскивая из-за столешницы. Третий, воткнувшись в группу со спины, саданул прокурора мощным кулаком по шее.

– Не здесь! – прикрикнул бармен.

– Не учи ученых, – ответствовал четвертый, споро расчищая проход от любопытствующих зевак.

Из угла за стойкой Алка видела, как отца поволокли по лестнице, как вся группа скрылась за поворотом.

– Дайте ему как следует, – сквозь зубы пробормотала она, потирая горящую от тяжелой отцовской руки щеку. И прикрикнула на бармена: – Пива налей! И лед принеси, видишь, лицо горит.

Стырову уже сто лет никто не звонил ночью. Разве что по ошибке. Он и телефон не вынимал из кармана пиджака: незачем. Оттого какие-то дальние тревожащие звуки сначала просто сверлили сон, как комар – ночь, потом мерзкое насекомое все же куснуло за самый мозг, и вместе с зудом пришло понимание: в пять утра просто так никто беспокоить не станет, видимо, что-то стряслось.

Николай Николаевич выудил из кармана плюющуюся тревогой трубку и поразился еще больше – Трефилов.

– Товарищ полковник, ЧП, – без всяких там здрасьте-извините выпалил капитан. – Корнилов в реанимации.

Стыров на секунду даже остолбенел от неожиданности и злости:

– Я тебе что, хирург? Или патологоанатом?

– Избили его. Ногами. И ножом добавили.

– Очень показательно, – ухмыльнулся Стыров. – Главного борца с преступностью...

– Его наши избили, – перебил капитан. – Бойцы Добрыни.

– Твою мать! – выругался Стыров. – Откуда известно? Их взяли?

– Нет, конечно. А известно от них же. Правда, они и не догадываются, кого поимели. Пили пиво в «Грибоедове», отмечали акцию: какого-то таджика в мусорный бак засунули и крышку закрыли. Как раз собирались пойти глянуть, задохнулся или нет. А тут – Корнилов. С какой-то девкой. Как он в таком месте-то оказался?

– С девкой?

– Ну. По виду – типичная проститутка.

– Чудны дела Твои, Господи! Прокурор города в гадюшнике со шлюхой... Ну и?

– Он девку ударил, о цене, наверное, не договорились, ребята его и отметелили.

– С каких пор твои орлы проституток защищают? Переквалифицировались, что ли?

– Говорят, он черный, как головешка, еще и в очках темных был, они решили, что чурка. А девчонка – беленькая, наша.

– Девчонку нашли?

– Нет. Сбежала. Но бойцы ее внешне хорошо знают, говорят, из сочувствующих.

– А прокурор как?

– Плохо. Они сначала его отпинали как положено, а он вроде стал орать, что уничтожит коричневую заразу и всех скинхедов пересажает пожизненно, вспомнил про Баязитова.

– То есть понял, с кем дело имеет?

– Там трудно не понять, пацаны конкретные.

– Слушай, – мозг Стырова наконец окончательно проснулся и заработал в полную силу, – так это нам на руку! Он теперь из кожи вылезет, но такое обвинение обеспечит, что страна вздрогнет! Это же то, чего мы хотели! Так?

– Так-то оно так, – согласился Трефилов, – если выживет.

– Что, так плох?

– Не то слово. Потеря крови критическая. Его нашли случайно, в три ночи, сколько он часов в подворотне пролежал, неизвестно. Без сознания, пульс не прощупывался. Сначала ментов вызвали, а те уже «скорую». Эскулапы глянули – труп. И – в морг. Тут менты наконец удосужились документы разглядеть. Всполошились. Короче, разбудили дежурного врача, чтоб осмотрел. Тот и обнаружил, что сонная артерия вроде еще пульсирует. Срочно в реанимацию. В общем, фильм ужасов.

– Ну, раз в реанимации – вытащат. Следи за процессом.

– Потому и звоню. Ему необходимо срочное переливание, а крови нужной нет.

– Как это – нет крови? – оторопел Стыров. – Пусть в других больницах поищут. Со станцией переливания свяжутся. Он нам живой нужен, слышишь? Слишком много узелков на нем сходится.

– Да ищут уже. Всех на ноги поставили. У него группа очень редкая, а сегодня, как назло, два случая тяжелых – роженица в Отто и ребенка сбили на улице, он в Мариинской. Вся нужная кровь туда и ушла. Врачи говорят, так всегда бывает по закону парности.

– Какому закону?

– Ну, типа, беда не приходит одна. Я тут за последний час столько информации получил, диссертацию по проблемам переливания крови могу писать. Можете себе представить, у нас сейчас на тысячу народа всего тринадцать доноров! В два раза меньше, чем в Европе.

– Капитан, – оборвал его Стыров, – ты хочешь меня завербовать в научные оппоненты? На кой хрен ты мне это говоришь? Раз доноры есть, пусть найдут нужного! Помоги, в конце концов! Возьми машины, ребят, адреса пробейте, учить надо? В прокуратуре-то знают? Чего не чешутся? Или спят и видят, как на поминках шефа погуляют?

– Да нет, все уже на ногах. Только толку мало. Не ведется у нас учета доноров, товарищ полковник, в том-то и дело! Ни единой информационной базы, ни резерва крови...

– Ты хочешь сказать, канава?

– Типа того. Засада со всех сторон. Тут в реанимации доктор работает, у него та же группа, так отдыхать уехал! Вроде последний раз какому-то больному много крови отдал, больше, чем положено, сам чуть коньки не двинул, его и отправили в отпуск.

– Трефилов, – чуть не зарычал полковник, – ты сейчас кто – капитан разведки или Путятя? Мозги твои где? Если есть человек, которому этот доктор давал кровь, значит, есть донор!

– Шеф, – нисколько не обиделся капитан, – вы – гений!

Ложиться больше Стыров не стал. Принял душ, заварил чай, сделал бутерброд с сыром, и только-только вознамерился откусить, снова заголосил мобильник.

– Товарищ полковник, извините, – голос Трефилова был серьезен и строг, – мы нашли того больного, которому доктор давал кровь.

– Ты теперь меня о каждом прокурорском пуке информировать станешь? – желчно поинтересовался Стыров. – Нашли – действуйте.

– Товарищ полковник, это Баязитов.

– Баязитов-хренозитов... Что?!

– Вот именно. Его уже готовят к прямому переливанию.

Стыров отодвинул чай и бутерброд – расхотелось.

Какие фортели иногда выписывает жизнь... Ни в какой спецоперации не предусмотришь, будь ты хоть сто раз гений.

Трагичность происходящего в данный момент волновала полковника мало. Драки, смерти, кровь – это обыденность, ничего интересного, а то, что закрутилось вокруг – или внутри? – этой банальной, в общем-то, истории, представлялось настолько красивым и высоким, что дух захватывало. Вот и говори потом, что Провидение не вмешивается в наши грешные дела...

Обвиняемый в убийстве бандит-скинхед сейчас ценой своей крови спасает жизнь своему главному обвинителю – городскому прокурору, человеку, который мог бы стать его отцом, но бросил его в младенчестве.

– У-ух! До чего элегантно! – шумно втянул воздух Стыров и благодарно перекрестился. – Спасибо, Господи! Я всегда знал, что лучший профессионал в нашем деле – это Ты.