Скинхед

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В верхнюю часть окна, прозрачную, в отличие от всей остальной, матовой, видны корявая голая ветка какого-то дерева и кусок неба. Ветка – черная. Небо – серое. Сколько Ваня в окно ни смотрит, картинка не меняется. Будто на грязном, мятом клочке бумаги кто-то пробовал расписать засохшую пасту шариковой ручки, чиркал-чиркал, наконец добился, чтоб проявился цвет, и на радости размахнулся через весь лист вот этим рваным зигзагом.

Ваня ни о чем не думает. В голове такая же серая муть, как за далеким стеклом. Лишь иногда жестким болезненным росчерком эту муть вспарывает мысль о руке. И исчезает. Поэтому Ваня никак не может осмыслить: как это – у него нет руки? Он скашивает глаза на простыню, толсто перебинтованную культю под ней, тормозит взглядом на локте: вот он, топырится, как всегда, только почему-то ниже ничего нет. Это и называется – нет руки? Но он же ее чувствует! Шевелит пальцами. Сжимает их в кулак. Это больно, очень больно, но Ваня проделывает знакомые движения еще и еще, чтобы удостовериться: все в порядке, а слова врача о том, что ему ампутировали руку, шутка. Или бред. Или такая страшилка. Так пугают детей, когда стараются отучить их от каких-нибудь плохих привычек.

Правда, простыня там, где Ваня двигает рукой, отчего-то остается гладкой и неподвижной. Он стал плохо видеть? Надо бы с этим разобраться...

Хорошо бы еще выяснить, от чего его пытаются отвадить таким странным образом, как маленького, но на это Ваниного разумения уже не хватает. Серая муть в голове густеет, превращаясь в вязкий кисель, кисель становится клеем, который наглухо схватывается внутри головы, вмертвую сковывая и без того вялые мысли.

Врач – грузин. Или армянин? Или азер? Ваня так и не научился разбираться в их отличиях. Вот Костыль, тот определяет национальность на раз. И Костыль никогда бы не позволил, чтоб его лечил какой-то черножопый. А Ваню никто не спросил. И теперь этот чурка запросто заходит к нему в палату, проверяет пульс, заглядывает в глаза, светя в самые мозги каким-то специальным зеркальцем. И разговаривает с ним каким-то особенным тоном, как с малахольным или слабоумным. Издевается. Тварь нерусская.

Впрочем, ни на злость, ни на ненависть у Вани сейчас сил не хватает. Ругательные слова возникают в голове по привычке. Будто он снова среди своих, а там иначе говорить нельзя. По большому счету ему все равно, кто его лечит. Лишь бы поскорее отпустили. Как только он сможет встать, тут же уйдет домой. К Катьке и Бимке.

– Ну что, Иван... – Снова тот самый.

Черные глаза, черные густые брови, синеватая от проступающей щетины кожа, узкогубый рот, растянутый в противной улыбке.

«Понаехали! – привычно думает Ваня. – Нигде от них нет покоя! Даже в больнице, и тут – они! Русскому человеку плюнуть некуда – в чурку попадешь... Бить их надо! Бить и гнобить! Чтобы канали обратно в свой чуркистан!»

– Как мы себя чувствуем? – Врач прикладывает прохладную ладонь ко лбу. – Не падает жар, никак не падает. Да, рано мы тебя из реанимации в палату перевели, рано...

Ваня хочет дернуться, чтобы сбросить с лица ненавистную руку, но сил не хватает.

– Ничего. Ты парень молодой, сильный, выкарабкаешься! – Черный улыбается. – Только захотеть надо. Помоги нам, Иван, и себе тоже. Из-за руки так расстраиваешься? Согласен, неприятно. Но пойми, у нас выбора не было! Сепсис начался. Сейчас главное – локоть сохранить. А потом сообразим тебе протез. Знаешь, какие классные протезы в Германии делают? Никто и не догадается, что руки нет...

Черный еще что-то бормочет, поглаживая Ваню по здоровому плечу. Красивая молоденькая медсестра в зеленой шапочке подносит два шприца.

– Спи, набирайся сил. – Жало иголки хитро впивается в кожу. – Напугал ты нас всех! Кровь у тебя очень редкая, я думал, только мне так не повезло. Хорошо еще, что нашли, а то пришлось бы на прямое переливание идти! Представь, я бы операцию тебе делал и одновременно кровь давал! Вот бы был цирк! – Врач смеется. И так, смеясь, вкатывает еще один укол.

Ваня молчит. О чем ему говорить с этим чуркой? Ишь, как стелется! И глаза – добрые, ласковые. Научился притворяться, ничего не скажешь. Все они, сволочи, без мыла в жопу влезают, порода такая. И почему их в больницу допускают? Русских лечить доверяют? Заговор. Жидомасоны поганые. Что он сейчас сказал? Делал Ване операцию? Он? Значит, и руку отрезал он? Этот черножопый?

У Вани будто молния взрывается в голове, осветив то, что до этой минуты оставалось скрытым и неясным. Вот она, разгадка! Вот почему у него больше нет руки... Конечно! Ее отрезал этот, черный. Воспользовался Ваниной беспомощностью и...

– Тварь... – выплевывает Ваня комок ненависти в близкое встревоженное лицо. – Убью...

– Ну, спи, – поднимается доктор, будто и не услыхав Ваниных слов. Оборачивается к медсестре: – Глаз не спускать! Кровь на анализ возьмите и температуру мерьте каждый час. Не нравится мне его состояние. Как бы не пришлось ампутировать локоть...

Сквозь красное горячее марево Ваня вполне слышит эти слова и ясно понимает опасность, от них исходящую. Только вот постоять за себя не может. Этот чурка вколол ему что-то такое, что совсем лишает сил...

Мать осторожно, одним пальцем, гладит Ваню по плечу. Лицо у нее как-то странно заострилось, будто все морщинки обвели темным карандашом, усилив и углубив, а глаза, наоборот, стали какими-то выпуклыми, на розовых яблоках прорезалась набухшая сетка сосудов, и сами глаза из ярко-синих стали блеклыми и размытыми.

Мать изо всех сил старается улыбаться, будто такая уж большая радость видеть беспомощного сына с оттяпанной рукой. Ване это материно лицемерие неприятно, он прикрывает глаза и поворачивает голову набок. Чтоб не видеть.

– Сыночка, как ты?

– Нормально. – Голос куда-то пропал. Ваня пробовал сегодня подозвать медсестру, пить очень хотелось. А ничего не вышло. Будто горло кто-то пережал ровно посередке. Шею напрягаешь, а вместо звука – сип. Поэтому Ваня не говорит, просто шевелит губами, но мать все понимает.

– Болит что-нибудь? Ох, прости... – Валентина спохватывается, понимая, что сморозила глупость. – Катюшка тебе привет передавала, все со мной просилась.

– Чего не взяла? – еще одно шевеление губами. Вот кого бы Ваня хотел сейчас увидеть, так это сестричку. Потрепал бы ее сейчас за пухлую щечку. Взъерошил мягкие кудряшки. У него даже рука зачесалась от приятности ощущений. Та самая, несуществующая.

– Так не пускают же к тебе никого. В коридоре милиционер стоит, я у следователя едва разрешение выпросила. Следователь, он немолодой такой, хороший, понимающий. Ты ему расскажи всю правду, Вань, он поможет.

Валентина честно, как может, пытается отработать добытое с таким трудом разрешение на свидание с сыном. После обморока, в который она хлопнулась прямо в прокуратуре – позор-то какой! – Зорькин сказал, что допустит ее к подследственному, если она уговорит сына сделать чистосердечное признание.

«Конечно уговорю!» – уверила она. А сама счастливо подумала: лишь только Ванюша расскажет все честно-откровенно, как оно было на самом деле, то есть истинную правду, что он никого не убивал, то из больницы его отпустят прямо домой, а уж там они как-нибудь вместе справятся. В конце концов, рука – не голова. И без ног люди живут, и без рук, всякое случается. Не один же он на белом свете! А вместе любую беду одолеть можно.

– Сыночка, следователь говорит, что ты должен чистосердечно все рассказать. Ну, кто там был, кто дрался. Ты ведь просто мимо проходил, но все видел? Вот и надо разъяснить как да что. А то ведь ребята эти, которых сейчас в милицию забрали, все на тебя сваливают. Ты, когда бредил, наверное, наговорил чего, как мне тогда в подвале. Я же тогда тоже тебе поверила, чуть с ума не сошла. Вот и следователь тоже. И татуировка на руке. Когда ты ее сделал? Я и не видела. Следователь говорит, что две восьмерки – это «Хайль, Гитлер!». Вроде символ скинхедов. Значит, и ты – скинхед! Додуматься ж надо! Даже я сначала поверила... Уж потом дома сообразила, что это никакие ни восьмерки, а инициалы твои – Ваня Ватрушев, ВВ. Похоже на восьмерки. Но не восьмерки! Следователь ведь не знает, что твоя настоящая фамилия Ватрушев, а не Баязитов, вот и не понял...

Ваня молчит. Даже если б вдруг прорезался голос, что тут скажешь? Тем более матери. Последние сто лет о чем они с ней разговаривали? «Есть будешь?» Или: «Хлеба купил?» Ну, еще про Катьку спросить может. И раньше-то особо не общались, а после смерти отчима, когда мать снова на вторую работу пошла... Да и о чем базарить? Что квартплату опять повысили? Или яйца подорожали? Что она в жизни понимает? Кудахчет, как курица. То на Катьку ни с того ни с сего наорет, то разревется без повода. Истеричка.

Не зря когда-то Петр Зорькин считался лучшим следователем в городе. Несмотря на злость и раздражение, душившие его после памятной встречи с одноклассником, папочку, собранную им, он внимательно изучил, а после запросил множество всяких разных документов из архива прокуратуры и милиции.

Сам того не ожидая, он все время размышлял о словах приятеля. И чем больше думал, тем больше мрачнел.

В том, что скинхеды группируются Москве и Питере, ничего удивительного. Именно тут больше всего приезжих. А кто такие приезжие? В основном люди, недовольные жизнью на родине. Слюнтяи и слабаки никуда не поедут, так и останутся дома, ныть и жаловаться, а те, кто посильнее и понастырнее, выдвигаются в поисках лучшей жизни. Лучшая жизнь просто так не дается, потому – напор и агрессия.

Отлично помнилось время детства и юности, да и студенческие годы тоже. Тогда в Питере ни азербайджанцев, ни таджиков практически не было. Совершенно русский город. А потом задымился Кавказ, захаркала кровью Средняя Азия. Казалось, далеко, непонятно и поэтому – почти – неправда, а на деле получилось рукой подать. Его родственники – семья двоюродного брата – съехали из обустроенной квартиры на Серебристом бульваре только потому, что всю лестничную клетку скупили азербайджанцы. У них, в соседней пятиэтажке, весь четвертый подъезд – цыгане. Сначала приехала одна семья, потом перетащили родственников. Все по закону, не подкопаешься, а сколько раз ему соседи жаловались, что по двору не пройти, страшно...

Эти приезжие по одному и не селятся, все стараются кучно, по-родственному. С одной стороны – правильно, жить в чужом городе в одиночку не слишком радостно, вот они и создают мини-колонии. Но оттуда взялась эта взаимная ненависть? Не было ведь ее раньше! Зависть? Слабого к сильному? Удачливого к неудачникам? Тогда возникает вопрос: кто есть кто? Кто слабый? Тот, кто безропотно меняет квартиру, оказавшись среди «чурок», или сами «чурки», вынужденные в чужой стране локтями и зубами отвоевывать себе пространство? Как сказал умный Рогов, «налицо конфликт культур». Каких культур? Культура у них была одна на всех, общая, советская, многонациональная. Еще со школы Зорькин помнил, что на шестой части суши зародилась совершенно новая формация – единая историческая общность «советский народ».

Тот самый, который сейчас друг друга ненавидит и убивает...

Уголовные дела, запрошенные из архива, озадачили Зорькина еще больше. Вот, например, двойное нападение на азербайджанцев в Приморском районе. Двадцать подростков убили шестидесятилетнего торговца овощами. Били руками, ногами, железными прутьями. Добивали просто ножами. Весь процесс снимался на видео. Для отчета? Никто не вступился, никто убийц не остановил. На следующий день они же напали на другого азербайджанца, этого убивать не стали, вырезали кресты на ладонях и отпустили, чтоб всем свои руки показал...

Нападавшие подростки были скинхедами. Милиция отнесла оба эти преступления в разряд бытовых, и причину отыскали вескую: азербайджанцы обвешивали местных бабушек и втюхивали гнилой товар.

Ага, вот и официальная статистика. Апрель. В Москве – около тысячи скинхедов, в Питере – столько же. Стоп. Апрель?

Но именно в апреле, Зорькин это отлично помнил, вся пресса вопила о том, что в день рождения Гитлера скины намереваются учинить массовые беспорядки. И цифры звучали: от пяти до пятнадцати тысяч бритоголовых собираются выйти на улицы Москвы, чтобы захватить почты, вокзалы, банки. Они тогда в прокуратуре очень потешались над этим! Кто-то даже предложил подогнать на помощь столице крейсер «Аврора». А потом еще больше изумлялись, когда узнали, что москвичи в самом деле перепугались, ибо вывели-таки на правый бой со скинами больше двадцати тысяч милиционеров!

Что же получается, никак не мог сообразить Зорькин, где правда? Если скинов тысяча, то зачем выводить двадцать тысяч? А если их столько, сколько насчитала пресса, то...

Хорошо спланированная провокация? Кем? Для чего? А у них в Питере то самое знаменитое шествие по проспекту Просвещения... Надо бы поднять материалы и поговорить с Митрофановым, вроде он тогда курировал расследование.

Олег Митрофанов был его учеником, из тех, у кого ему, учителю, не зазорно было бы и поучиться. Олег давно занимал отдельный кабинет с секретаршей. Последнее время ходили слухи, что его забирают в Генеральную прокуратуру.

Митрофанов принял его сразу же. Сам вышел в приемную:

– Петр Максимыч, вот неожиданность, проходи!

Зорькина немного кольнуло это барское «проходи», но за то время, что раздевался, так и не припомнилось, переходили они на «ты» или нет.

– Олег Вячеславович, – официально обратился Зорькин, – як вам по делу.

– Какие дела, Максимыч? – Митрофанов уже доставал из шкафа коньяк и рюмки. – Ведь ты у меня первый раз? А я каждый день вспоминаю, как ты меня уму-разуму учил.

– А вот теперь сам на учебу пришел. – Зорькин отодвинул коньяк: – Не пью на работе.

– Так уже шесть, – хохотнул Митрофанов, – море на замке!

– Нет, – повторил Зорькин. Пить с начальством, пусть даже выбившимся из собственных учеников, он не любил, да и не умел. – Як вам за консультацией. Дело мне поручили...

– Знаю, Максимыч. Дело несложное, но есть шанс прославиться! – Олег подмигнул. – Это по моей рекомендации. Сколько можно тебя, одного из лучших работников, в черном теле держать? Да и чин пора менять!

– Спасибо. – Зорькин покраснел. Чтоб его собственный ученик вот так, в лоб, намекал ему на его незавидное положение и оказывал покровительство... – Вы же погром на Просвещения курировали?

– Курировал погром? – Митрофанов расхохотался. – Максимыч, ты только нигде больше этого не говори, ладно? А то меня в фашисты запишут.

– Извините, – смешался визитер, – я тут недавно со специалистом встречался, он говорит, что у нас в Питере самая большая концентрация бонхедов, – Зорькин щегольнул новым словом, внимательно отслеживая реакцию Митрофанова, у того даже мускул не дрогнул – видно, и сам все знал, – и вполне могут начаться погромы.

– Вот она, старая школа, – довольно откинулся в кресле хозяин кабинета, – глубоко копаешь, Максимыч. Оно тебе надо? Неужто без социологов не разберешься? Убийца есть, жертва есть. Пиши обвинительное – и вперед! А насчет погромов не опасайся и консультанта своего успокой. Погромы – штука дорогостоящая. С чего им вдруг начинаться? Кто денег-то даст?

– А что, есть такие, кто дает?

– Максимыч...

– Олег, скажи, – Зорькин от услышанного даже забылся и тоже перешел на «ты», – а дорого стоит погром организовать?

– По-разному. Что такое погром? Массовые беспорядки, которые сопровождаются хулиганскими действиями, разрушением материальных ценностей, иногда и человеческими жертвами. С бухты-барахты такое не происходит. Ключевое слово тут – «массы». А массам надо врага в лицо представить, объяснить, почему именно этого врага надо громить. То есть необходима серьезная идеологическая подготовка. Это одиночкам не под силу. Нужны серьезные организации со штатом специалистов, аналитики, психологи, идеологи, представители спецслужб, наконец. Ты же профи, сам знаешь, сколько народу обеспечивает один-единственный одиночный теракт. Мы, когда шахида раскручивали, ну, помнишь, в метро взорвать себя пытался, выяснили, что в группе обеспечения было 14 человек, а сопровождали его на акцию восемь. А ты говоришь – погромы. ..

– Ты меня успокоил, Олег, – поднялся Зорькин, видя, что Митрофанов то и дело поглядывает на часы. – Я и сам примерно так же рассуждаю. Скажи мне напоследок: правда, что у нас этих «коричневых» больше, чем в Москве?

– Максимыч, – хозяин кабинета поднялся, явно провожая гостя, – не грузись. Кто такие скины? Помойка! Отбросы общества. Ну откуда их может быть много? Одно плохо – есть, понимаешь, в их деятельности некоторая романтика: борьба за идею, псевдопатриотизм. На это подростки легко клюют. А вот чтобы неповадно было, чтобы каждый знал, что у нас в Питере фашизм не пройдет, мы всякий маленький фактик обязаны вытаскивать на суд общественности. Потому и дело тебе поручили, чтоб ты раскрутил как полагается, а мы организуем показательный процесс. И впаяем этому бритоголовому на всю катушку. Чтоб все остальные уяснили, кто в доме хозяин. Политика, Максимыч, куда деваться?

– Ванечка, ну что ты все молчишь и молчишь?

Мать снова вытирает красные глаза. Вон как натерла, аж красные мешки напухли! Сейчас притащится зареванная домой, напугает Катьку. Сестренка всегда очень огорчается, когда мать плачет. Она вообще самая добрая на свете, Катюшка! Так что надо мать успокоить.

– Я не молчу, – выдавливает натужное шипение Ваня. – Иди домой.

Он ее не любит. Ну, то есть любит, наверное, только плохо понимает, как можно любить взрослую тетку. Катьку, маленькую, одно дело, он ее, считай, вырастил. Или Алку, так это вообще другая любовь. Взрослая. Это уже секс. А мать – как? Иногда, конечно, ее бывает жалко, но это разве любовь? Когда любят – скучают. Вот он про Алку как вспомнит, сразу член встает. И охота тут же ее обнять, завалить... Алка ему даже ночами снится. Так он по ней тоскует. Или Катюшку день не видит – уже соскучился. А Бимку? Прямо дождаться не может, как с занятий прибежит и псину за мягкие уши потреплет.

К матери ничего такого Ваня не испытывал. Никогда. Нет, может, раньше он ее и любил, давно, в детстве, когда она его тоже любила, еще до отчима. Маленькие ведь все любят родителей. А родители – детей. Было у него такое с матерью или не было? Сейчас и не вспомнить.

Он вообще плохо помнит раннее детство. Только круглосуточный садик, где все время дуло и Ваня сильно мерз. Еще память хорошо сохранила длинный коридор в их первой коммуналке. Комната у них там была – одна кровать, они с матерью даже спали вместе, зато коридор – что тебе переулок под окном. Длиннющий, темный. Но в переулке хоть по вечерам горели фонари, а у них в квартире – одна мелкая лампочка, чтоб только лоб не расшибить об коробки и шкафы, углами которых коридорище ершился. Как динозавр с острыми горбами на спине.

Полный свет зажигали лишь по воскресеньям, когда собиралась вся квартира. Тогда сосед, бородатый и суровый, как его звали, Ваня не помнил, он еще разговаривал так странно, не как все остальные, Ваня даже плохо понимал, вытаскивал в коридор чудесный трехколесный велосипед, красный, блестящий, усаживал на него толстую девочку Лейлу, в розовом платье и белых гольфах, и любовался, как дочь криво, то и дело врезаясь в стенки, колесит по коридору от комнаты до кухни.

– Вах! – хлопал в ладоши сосед. – Вах, умница! Вах, красавица!

Из всей огромной квартиры Ване не вспоминались ни другие взрослые, ни дети, хотя народу было очень много, но толстую девочку Лейлу и ее отца он видел будто сейчас. И еще остро ощущалось собственное болезненное, до слез, до дрожи в коленках, желание прокатиться на этом велосипеде. Он приоткрывал дверь и восторженно следил за сверкающим чудом, пока мать не втаскивала его внутрь, шипя и ругаясь.

Лейлин отец как-то уловил эту детскую мечту и предложил: хочешь прокатиться? Садись!

Ваня быстро-быстро закивал головой и ринулся к велосипеду, но мать, перехватив его поперек туловища, поволокла в комнату, по пути больно шлепая по попе и приговаривая: «Нельзя! Нельзя! Никогда к ним не подходи!» Ваня горько плакал, не понимая, за что его наказывают и почему не дают прокатиться на трехколесном чуде.

Та давняя обида на мать, как ни странно, живет в нем до сих пор.

Потом, позже, Ваня сообразил, что мать просто дико боялась Лейлиного отца, огромного, черного, бородатого. Она вообще боялась всех, кто отличался от них самих – белоголовых и курносых.

Когда они переехали в другую коммуналку – то время Ваня помнил уже гораздо лучше, – в подвале их квадратного каменного двора оказался овощной склад. Туда то и дело подъезжали большие машины и сгружали яблоки, виноград, мандарины. А потом на маленьких автомобильчиках все это добро развозили по киоскам и рынкам. Заправляли всем громкоголосые и масляноглазые кавказцы. Их было много, веселых и шумных. Они угощали детей подгнившим виноградом и битыми яблоками. И все Ванины друзья принимали эти дары с удовольствием. Все, кроме Вани. Ему мать строго-настрого запретила даже близко подходить к овощному складу и тем более разговаривать с черноглазыми и черноволосыми мужчинами, которые так громко и странно общались между собой, как когда-то Лейлин отец с домочадцами.

Каждый день повторялось одно и то же: Ваня с матерью шли по двору, и им вслед неслось привычное цоканье языками и выкрики: «Постой, красавица, куда торопишься?» Мама тут же крепко хватала сына за руку и ускоряла шаги. Мальчик едва поспевал, спотыкаясь, но мать, нисколько его не жалея, заскакивала в парадную и бегом, волоча хнычущего парнишку, взлетала по лестнице в квартиру. Потом прижимала его, испуганного, к себе и быстрым шепотом говорила что-то типа: «Не плачь. Мы уже дома, тут нас никто не обидит...» Как будто кто-то мог их обидеть в своем дворе! Ваня не понимал отчего, но ясно осознавал: мать боится! Этих мужчин, их голосов, взглядов. Боится до дрожи, до ужаса. Больше, чем пауков и мышей!

В той второй коммуналке они прожили совсем недолго, вскоре переехав на другой конец города в однокомнатную квартиру. Там совсем не было черноголовых мужчин, и мать стала отпускать его гулять во двор.

И Ваня совсем было забыл те давние материны страхи, никак не связывая их с людьми, так непохожими на них, но когда этот, носатый, впечатал в угол дома маленького беспомощного Бимку, все вспомнилось. И Ваня вдруг понял, почему мать так опасалась этих страшных черных людей. Нет, он не стал их бояться. Он их возненавидел. И только потом, когда Рим привел его в организацию, осознал, что все это – его ненависть, его желание отомстить – правильно и естественно. Что только такие чувства и должен испытывать настоящий русский человек к инородцам, потому что Россия – для русских!

– Сыночка, ты слышал, меня к тебе больше не пустят. Ты уж постарайся всю правду рассказать! И не покрывай этих бандитов! Главное, чтоб сами азербайджанцы поняли, что ты ни при чем! А то ведь всех нас убьют, и меня, и Катюшку.

– Зачем Катюшку? – У Вани снова перехватывает горло.

– Так у них же кровная месть, сыночка! Все время по телевизору передают.

– Увези Катю в деревню, – глухо просит Ваня. – К бабушке.

– Как? – всплескивает руками мать. – А школа? А тебя я как одного брошу?

– Увези... – Ваня смотрит на мать тяжело, почти с ненавистью. – Эти черножопые на все способны!

– Да что ты, Ванюш, я пошутила, она же девочка, малышка совсем, – бормочет мать и тут же осекается, вспомнив, что та, убитая, была совершенно Катюшиного возраста, когда-то в один детсад ходили.

– Или увезешь Катьку, или я следователю ни слова не скажу, – мрачно заявляет Ваня и прикрывает глаза, давая понять, что разговор окончен.

На самом деле он очень устал, и глаза закрываются помимо воли, но ради сестренки он потерпит. Мать должна ее увезти! Должна! Прямо сегодня! Как же он сразу не сообразил, что они будут мстить? А Катюшка...

– Увезешь? – Ваня открывает глаза и в упор смотрит на мать.

Та покорно кивает головой:

– В выходные.

– Сегодня.

– Так., в ночь приедем...

– В городе у тети Веры переночуете, а утром – в деревню. – Ваня не хочет слышать никаких отговорок. Он – единственный мужчина в этой семье. Он должен защитить сестру от этих черножопых! – Сегодня не уедете – скажу, что я убил. Поняла? Иди.

Он снова закрывает глаза, теперь уже потому, что совершенно не может держать веки поднятыми. По телу гуляют ознобные ломкие волны, в голове шумит и жутко, просто невыносимо, до громкого зубовного скрежета, болит раненное тяжелым боевым ножом предплечье. То самое, на котором красуются две ровные синие восьмерки.

Зорькин плохо понимал, что с ним происходит. Он давно отвык от охотничьего азарта, когда во что бы то ни стало хочется не просто докопаться до истины, но и установить причинно-следственные связи: кто, как, почему. Давно, в прошлой жизни, он и заработал славу лучшего следака именно этим – распутыванием преступного клубка до самого первого узелочка. А потом это его умение просто отмерло за ненадобностью. И вот – почти забытая дрожь в кончиках пальцев и хищное, неодолимое желание узнать истину.

«А в чем истина? – сам себя спрашивал Зорькин. – Кто убийца? И так все ясно. Почему убил – тоже понятно. Тогда чего ты хочешь найти, старый маразматик? Или кого?»

Покопавшись в старой записной книжке, он нашел домашний телефон доктора Янковского, профессора-психиатра, к которому раньше частенько обращался за консультациями. Позвонил. «Данного номера не существует», – сообщил автоинформатор. Конечно! С той поры, как они последний раз виделись, телефоны в городе сто раз менялись. Да и жив ли профессор? Ему уже под восемьдесят, не меньше.

«К чему он тебе? – сам себя спрашивает Зорькин. – Какую консультацию ты хочешь получить у доктора?» А пальцы уже щелкают по аппарату, набирая другой номер – академии, где профессор когда-то преподавал.

– Алё, – мгновенно отозвался бодрый голос.

– Генрих Янович? – не поверил своей удаче Зорькин. – А это...

– Узнал, узнал, – улыбнулся в трубку Янковский. – Очередного маньяка поймали?

– Типа того, – согласился следователь, совершенно не зная, как продолжить. К конкретному разговору он оказался не готов. – Можно я к вам подъеду?

– Только если через месяц. Я в Амстердам сегодня уезжаю, на конгресс. Вот автомобиль в аэропорт дожидаюсь.

– Жалко... – сник Петр Максимович.

– А по телефону-то нельзя? – мгновенно уловил его расстроенность профессор. – У меня как раз есть минут десять. Излагайте. Если это не государственная тайна, конечно.

– Генрих Янович, вы когда-нибудь со скинхедами сталкивались? – Зорькин решил начать сразу в лоб.

– Что вы имеете в виду? Били ли они мне морду? – поинтересовался психиатр. – Пока нет. Но у метро уже останавливали: типа, жид пархатый, вали в свой Израиль.

– А вы разве?.. – смутился Зорькин.

– Да нет, конечно, как был латышом, так латышом и помру, но им, знаете ли, все равно. Нос мой не нравится. А вас они с какой точки зрения интересуют?

– Да понять хочу, что это за племя такое молодое, незнакомое.

– Пациенты, Петенька, и говорить с ними надо исключительно как с пациентами.

– Сталкиваться приходилось?

– А как же. У большинства – алкогольная наследственность, оттого и задержки в развитии. Думать не умеют, но очень внушаемы. Идеальный, скажу вам, материал для зомбирования. Очень прямолинейны и агрессивны. По натуре – разрушители.

– А договориться с ними можно?

– По-человечески – нет. Но если вы докажете, что исповедуете их идеологию, они готовы выполнять команды.

– Как солдаты, что ли?

– Именно. Я как-то общался с прелюбопытнейшим экземпляром, кстати, по заказу ваших коллег освидетельствование проводил.

– Моих коллег?

– Ну да, правда, не знаю, из какого ведомства, эти вопросы руководство решало. Так вот, этот пациент был главарем какой-то группировки, а имя у него было – вы не поверите – Святополк!

– Настоящее?

– Нет, что вы. Они себе сами имена подбирают, что-нибудь мифологическое или историческое. Так вот, этот Святополк сказал мне удивительную фразу: «Скинхедами не рождаются, скинхедами умирают». Каково? Целая философия!

– Сам придумал?

– Вряд ли. Не того пошиба экземпляр. Умишко куцый, однополушарный. Зато гонору – на роту бойцов хватит. Я в заключении так и изложил, что догмы, которыми порабощено сознание данного пациента привнесенные, но укоренены очень сильно. Понятно излагаю?

– Вполне.

– Но вообще-то в этом явлении для меня, как для психиатра, нет ничего парадоксального. Не мне вам объяснять, что подростки, особенно обделенные жизнью, очень нуждаются в уверенности, в постоянном подтверждении своей нужности, значимости. А уверенность эту могут дать всего лишь три вещи: ум, деньги и сила. Первого нет от рождения, второго – по происхождению, остается третье. Я, милейший Петр Максимович, криминальную вещь вам скажу, вы уже не обессудьте, но не тех вы сажаете. Не за теми гоняетесь.

– В смысле? – оторопел Зорькин.

– Да в прямом! Сами эти бритоголовые парни для общества не страшны, подумаешь, подстригся по-модному, во все времена такие были, то хиппи, то гопники, а вот те, кто за ними стоит и направляет, кто в их головы эти лозунги втемяшивает... Вот кого искать и уничтожать надо. Ненависть к другой расе на пустом месте не вырастает. Ее посадить надо и поливать, поливать, чтоб взошла, а потом еще и подкармливать. Впрочем, это мое личное мнение. Разрешите попрощаться. Автомобиль пришел.

– Но ведь есть среди этих скинхедов нормальные ребята? – торопится Зорькин. – Те, кто оказался там случайно или по глупости.

– Нет, душа моя, это я вам как старый доктор заявляю. Случайные сами отсеиваются путем естественного отбора. А у оставшихся один фетиш – нетерпимость и злоба. Не бывает добрых фашистов, батенька, и быть не может...

Ночь и день слились в один темный поток. Капельницы, уколы, перевязки. Сейчас вечер или уже утро? Или вообще ночь? Ваня смотрит на верхнюю фрамугу, но она темна и непроницаема, лишь в самом углу плавится оранжевый отсверк потолочной лампочки. Лампочек в палате шесть, и они все время горят, не давая глазам даже минутную передышку.

Что же все-таки сейчас, ночь или день? Увезла ли мать Катюшку и как про это узнать? Спросить у следака? Когда он теперь придет?

В последний раз – как давно это было? сегодня? вчера? – следак пытался с Ваней поговорить. И снова задавал тот же самый вопрос: как Ваня оказался в Тишанском переулке и давно ли состоит в организации скинхедов? Ваня молчал, потому что никак не мог сосчитать, доехала мать с Катюшкой до Архангельска или нет. И даже глаза закрыл, делая вид, что спит. Тут пришел врач, тот самый, что отрезал ему руку, и стал говорить ментяре, будто Ваню рано допрашивать, будто он очень слаб.

– Когда будет можно? – Следак был явно недоволен.

– Не знаю, – развел руками чурка. – Состояние, близкое к критическому. Никак не можем остановить воспалительный процесс. А вы уверены, что это – он? Ошибки быть не может? Парнишка совсем на убийцу не похож. И нервная система... Он в бреду все время кричит про какой-то костыль и просит не трогать.

– Кого не трогать?

– Не знаю. Наверное, этих, которых били. Я, конечно, врач, не следователь, но чувствую: он не мог.

Еще он все время сестричку зовет, Катю. Я слышал, как он мать просил увезти ее в деревню, чтоб не обидели. Чтоб вот так любить свою сестру и убить такую же девочку...

– Ты кто по национальности? – в упор смотрит на доктора следователь.

– Абхаз.

– Так вот, абхаз, вылечишь – не попадайся этому отморозку на дороге: забьет. Это хорошо, что он студенческий потерял и его ранили. Иначе никого бы мы не взяли. Сколько таких случаев и все – безнаказанно. А ты говоришь! Короче, придет в себя, дай знать. И не жалей. Он бы тебя не пожалел. Когда, говоришь, можно будет его в нашу больницу перевезти?

– Не знаю. Когда состояние стабилизируется.

Из всего этого разговора Ваню зацепили две вещи: то, что врач – абхаз, то есть нерусский, значит, Ваня не ошибся и руку ему отрезали специально.

«За своих отомстил, – зло думает Ваня. – Гад! Дай только встать на ноги!»

Второе, что сильно тревожит: этот чурка все слышал про Катьку. То есть может и сдать своим. Правда, куда именно сестренку повезли, они с матерью вслух не говорили, а сам он и под пытками не сознается.

С того разговора ни врач, ни следователь в палату не заходили, значит, была ночь. То есть скоро утро. И мать по-любому должна уже доехать до места.

Что ж получается, все его беды – из-за студенческого? Если б он его не потерял, хрен бы они его взяли! Отлежался бы в подвале, пришел домой... Не зря главное правило организации: документы на акцию не брать! Выходит, он не только сам спалился, а всех бойцов подставил? Тогда понятно, почему теперь все валят на него. Виноват – отвечай. Это не предательство, а правило организации.

Как же он мог выронить студенческий? А, ну да, мать сказала, что там нашли его куртку...

В организацию в тот день он не собирался. У него были совсем другие планы: вечерний коллоквиум по математике, потом встреча с Алкой на квартире ее подружки. И все сорвалось. Коллоквиум отменили, потому что препод позвонил и сказал, что стоит в пробке и это часа на полтора. Ваня пошатался по институту и пошел встречать с английского Алку. И не дошел, потому что Алка сама вдруг позвонила и сказала, что за ней заехала мать и свидание отменяется.

Конечно, Ваня расстроился. Коллоквиум, хрен с ним! А вот Алка... После той истории у нее дома они больше недели не трахались. И Ваня уже просто изнемогал – так хотелось! Как подумает об Алкиных сосках, так в трусах становится мокро и горячо. Любовь, она такая! А родители ее все это время пасли. И мать, видно, почуяла, что они должны стрелкануться, вот и приехала.

Ну вот! Стоило подумать про Алку, и под простыней, на самом видном месте, что-то зашевелилось и вдруг встало торчком! Понятно что. А если сейчас кто войдет? Чурка эта абхазская? Медсестра? А еще лучше – следователь?

Ваню аж пот прошиб. Только не хватало, чтоб над ним тут еще и смеялись! Типа, руки-ноги не двигаются, сам почти не шевелится от слабости, а член – как ванька-встанька!

Вообще-то в других обстоятельствах Ваня всегда этим гордился, ну, тем, что никогда не случалось осечек. Парни иногда жаловались, что у них не встает, понятно, виня в этом неумелых телок, а Ваня мог в любом месте и сколько угодно. И Алка его за это очень хвалила. «Ванька-встанька» – это она придумала. А если сейчас ввалится эта чурка абхазская? И увидит? И отчекрыжит к едрене-фене, как нечего делать! Как руку!

Напрягшись изо всех сил, Ваня подтянул колени, выстроив из ног надежную ширму для восставшего дружка.

«А все-таки я мужик!» – с гордостью подумал он, передыхая после тяжелой работы, в которую превратилось подтягивание конечностей, и унимая в голове влажный мутный шум. Оказалось – зря старался. «Ванька-встанька» еще секунду повибрировал и вялой сосиской сполз на живот.

Ваня прикрыл глаза, успокаиваясь, и тут же оказался в сумрачном аппендиксе Тишанского переулка.

Как он сюда попал? К дому – в другую сторону. А! Тут рядом Катькина музыкалка, поэтому... Но Катьку забирает мать, они договорились. Свернул, что ли, автоматически? Замечтался про Алку, вот что.

Переулок безлюден и тих. После девяти здесь редко встретишь прохожих – место не для прогулок. Освещенные улицы далеко, с двух противоположных концов, а тут глухие стены и мусор. Машины и то редко проезжают, опасаясь в темноте угодить в колдобину. Свет из узких высоких окон тоже до тротуара не достает. Короче, жуть. Мать с Катькой никогда тут не ходят, боятся, хотя через переулок к их дому ближе всего.

Ваня разворачивается, ловит краем глаза светлое пятно на стене – недоскобленный портрет какого-то депутата, оставшийся от недавних выборов. Во рту безвкусная уже жвачка. Ваня тщательно сбивает языком из нее тугую круглую пульку, примеривается.

На!

Он знает, что попал, хоть сейчас и не видно. Вся морда этого депутата в таких вот приклеившихся пульках. Костыль как-то показал на плакат: это враг, против высылки грузин хвост поднимает. С тех пор Ваня и тренирует меткость.

Полковник Стыров сегодня был собой очень доволен. Звонок из Москвы прозвучал в обед просто бравурным маршем: народные избранники наконец-то одобрили закон.

– Фу-у-у... – откинулся в кресле полковник и попросил у секретаря вторую чашку густого чая. Незапланированную. Но – заслуженную.

Потягивая пряный напиток, он несколько раз прогнал по видику сюжет из вчерашних новостей.

Сюжет был хорош! Молодцеватого вида скин, весь разукрашенный свастиками и руническими символами, честно глядя в объектив, поведал всему миру, что вчерашнее нападение на кавказцев, в результате которого в московских больницах оказались восемь человек, оплачено и подготовлено одной из проправительственных молодежных организаций – «Будущее России».

– Вы готовы отвечать за свои слова? – выпрыгивал из штанов корреспондент.

– Всегда готов! – Скин задрал локоть в пионерском приветствии. – Но мы не чурок должны были мочить, а этих, демократов. Они же митинг собирались проводить. Несанкционированный.

В последнем слове скин запутался и выговорил его с помощью журналиста только с третьего раза.

– Чё этим дерьмократам надо? – мрачно пялился с экрана бритоголовый. – Орут, народ баламутят. Не нравится – пусть валят в свою Америку! Наши ребята за президента! Мы – честные пацаны. Мы хотели просто этим козлам сказать, что Россия – для русских! И нечего у нас свои порядки наводить. Мы бы и без всяких денег пришли, потому что президента уважаем.

– Почему же вы не разошлись, когда узнали, что митинг отменен? Почему двинулись на рынок и устроили бойню?

– Так уже настроились. А потом кто-то сказал, что этот, главный, который на митинге должен был выступать, тоже чурка, ну ребята и завелись.

– А арматура у вас откуда взялась?

– Понятия не имею. Мы на площадь пришли, она уже там лежала.

– А милиция как реагировала?

– Да никак. Мы же своих не трогали. А чурки у ментов тоже поперек горла торчат. Чем больше мы их отметелим, тем меньше ментам работы.

«Молодцы! – щурился Стыров. – Точно слеплено!» То, что «Будущее России» деньги давало, никто, конечно, не докажет, но осадок останется. А вот то, что милиция бездействует, – факт налицо, очень отрадный факт.

Все-таки они грамотно ведут свою линию! Позавчера эта скандальная публикация в молодежке, вчера – сюжет.

Статья-то чудо как хороша! Прямо хоть еще раз читай!

Стыров пошарил в папке, нашел искомое.

Ну надо же! – улыбчиво хмурился он. – Ушлая журналистка внедрилась в банду скинхедов и выяснила, что те тренируются на ОМОНовской базе.

От журналистского расследования мурашки по телу прыгали, это точно! Стыров даже поежился. Девчонка рассказывала, каким приемам обучают скинов, какие теоретические занятия с ними проводят.

– Молодец, девка, – похвалил Стыров. – Очень талантливо исполнено. Недаром вчера министра на заседании Госдумы чуть ли не до инфаркта довели!

Вспомнилось, с каким вдохновенным сарказмом рассказывал об этом московский коллега. Министр якобы клялся, чуть ли не честью рода, что борьба с фашизмом – главная задача милиции. А чего клясться, если результат – вот он?

– Депутаты – ладно, как теперь перед обществом отчитываться станете? – вопросил Стыров воображаемых «коллег». – Или наконец скажете во всеуслышание, что без закона связаны по рукам и ногам? Ведь Госдума еще не все! Совет Федерации имеется! Вдруг заартачатся? С этими придурками время от времени такое случается. Да, скандальчик со скинами организован хороший. Правда, раскручивать его долго нельзя – опасно. В этом деле переборщить не менее вредно, чем недобрать. Мера нужна, мера! И точный расчет! Придется денька через три помочь «коллегам» договориться с прессой, чтоб историю замяли. Нет, пожалуй, три дня маловато. Неделя. Да, недели хватит. Как раз закон в Совет Федерации уйдет. А тут мы снова вступим с сольной партией! – Стыров потер руки.

То, что депутаты оказались понятливыми, хоть и с запозданием, – хорошо. Не пришлось прибегать к крайним мерам, хотя все уже было готово. Ворвались бы бритоголовые молодчики прямо в помпезное здание на Охотном ряду, взорвали бы пару шашек, стрельнули бы разочков несколько, ранили бы кого-нибудь. Ну и сами бы, конечно, погибли от умелых рук профессиональной охраны. Потом бы кто-то из арестованных признался, что руководили ими из Чечни.

Ладно, не пришлось, так тому и быть. Готовая акция будет в запасе, а запас, как говорится, карман не тянет, особенно в их сложном и тонком деле.

– И вечный бой, покой нам только снится! – громко высказался он в сторону застывшего на экране скинхеда.

Тренировки бойцов с этой базы придется перенести. Жалко.

– Товарищ полковник, на второй линии Дмитрий Лапин, из «Невских вестей». Будете говорить?

– Соедините, – коротко бросил Стыров.

Дима Лапин считался восходящей звездой политической журналистики. Он понятия не имел, чем занимался Стыров, искренне полагая, что полковник работает в каком-то аналитическом центре, и гордился тем, что в любой момент может рассчитывать на приватную консультацию интеллигентного ученого-политолога, тонко понимающего и чувствующего ситуацию в стране. Дима не раз убеждался, что прогнозы Стырова точны и выверенны, потому и беззастенчиво пользовался его комментариями, без указания авторства, нахально приписывая его себе.

– Николай Николаевич, приветствую! —раскатился в трубке нагловатый молодой баритон. – Просветите убогого, не откажите!

– Дмитрий Евгеньевич, чем могу – с нарочитой готовностью отозвался Стыров. – Спасибо, что не забываете!

– Вас забудешь! – хохотнул Лапин. – Объясните мне как профессионал, на хрена нам этот долбаный закон, который сегодня Дума приняла? Что, Уголовного кодекса уже не хватает? Хай ведь поднимется на весь мир, что мы с инакомыслящими боремся!

«Умница, – отметил про себя Стыров, – в самую точку!»

– Ну вы и вопросы задаете, Дмитрий Евгеньевич, – задумчиво протянул он. – Я ведь кто? Аналитик. А законы у нас депутаты ваяют. У них спрашивать надо. Хотя, знаете, как я помню, нечто подобное практически во всех странах рано или поздно случалось. Даже насквозь либеральная Англия сей участи не избежала.

– А еще кто? – требовательно спросил Лапин.

– О, да многие! И Германия, и Италия, и Испания, и Греция. Уж про страны Латинской Америки я не говорю! Парагвай, Чили, Аргентина, Гондурас, Бразилия... да вы сами в справочнике каком гляньте, мало ли, вдруг ошибаюсь.

Стыров говорил истинную правду. Одну лишь крохотную детальку упустил: когда и при каких режимах сии законодательные акты были пущены в ход. Впрочем, то, что в Германии инициатором аналогичного закона был Гитлер, в Италии – Муссолини, в Чили – Пиночет и так далее, особого значения для разговора не имело. В конце концов, никто не мешает звездам отечественной журналистики самостоятельно изучать историю! Правда, Лапин, полковник это знал определенно, ни в какие справочники не полезет, поленится.

– То есть мы просто идем проторенной дорогой? – уточнил журналист.

– Скорее всего, – согласился Стыров. – Сами же постоянно власти пинаете, что велосипед изобретают и опыт демократических стран не учитывают.

– Выходит, такой закон нам нужен?

– Дмитрий Евгеньевич, помилуйте, ну не того эксперта вы избрали! Я кто? Бумажная крыса. Мне, дилетанту, кажется, что вполне справедливый закон. Видите же, что творится! Скинхеды эти проклятые просто террор устроили. Волосы же от ужаса шевелятся!

– Да уж. Кстати, не знаете, как там подвигается расследование дела убийцы азербайджанской девочки?

– Откуда? Это вам надо в милицию обратиться.

– Обратишься, как же! – ухмыльнулся Лапин. – Сплошная секретность.

– Неужели даже вам отказывают? – Стыров сделал ударение на «даже вам», подчеркиваю исключительность собеседника и его несомненную профессиональную значимость. – Беда! Отрыжка прошлого. Ну, я-то всегда к вашим услугам. Если что...

– Спасибо, Николай Николаевич, – с чувством поблагодарил журналист. – Прощаюсь, нетленку в номер ваять надо. Цигель-цигель!

– Ай лю-лю! – довольно улыбнулся в коротко пискнувшую трубку полковник.

Зорькин страдал. Болела голова, переполненная какой-то тупой тяжелой взвесью, суматошно колготился желудок, занудно вибрировала печень. Неудивительно. После почти месячного воздержания вчера он изрядно перебрал. Да ладно бы выпил водочки или коньяку, с утра бы встал, навернул тарелку горячего борща, и все! Дернул же черт согласиться на предложение соседа и употребить его домашний продукт! Из чего он там его сбродяжил? Вроде сладкая наливка, как доложил старикан, из собственной дачной черноплодки. Понятно, с добавлением спирта, чтоб с компотом не перепутать. Вопрос: какого спирта? То-то Зорькин сразу учуял непривычный бензиновый вроде, привкус. Учуять-то учуял, да значения не придал, не до того было.

Соседа снизу, сухощавого тщедушного старичка лет семидесяти пяти, Зорькин почти не знал, хоть и жили они в одном подъезде вот уже лет пятнадцать. Общались лишь однажды, по щекотливому делу: у Зорькиных прорвало трубу и они залили нижнюю квартиру. Вопрос тогда решили быстро, сосед согласился на деньги.

Единственное, что Петр Максимович про соседа знал, да и то со слов супруги, что Василий Поликарпович один воспитывает внука Андрея – рослого, вежливого и всегда аккуратного внешне парня.

И вчера этот сосед буквально подкараулил Зорькина в подъезде:

– Петр Максимыч, у меня к вам дело, не откажите.

– Какое дело? – удивился Зорькин. – Опять залили, что ли?

– Да нет, по внуку посоветоваться надо, – несколько смутился старичок. – Вы же в органах работает, а тут такой вопрос...

Вот верь после этого в то, что случайностей не бывает!

Сосед завел его к себе в квартиру, чистенькую, бедную, со старой мебелью и выцветшими серыми половичками.

– Посмотрите, Петр Максимыч, что я у внука нашел... – И выложил перед Зорькиным изрядно зачитанную «Майн кампф». – Думал, отобрал у каких хулиганов случайно, он же у меня парень серьезный, положительный. А потом гляжу – читает. И пометки делает!

– Ну а внук-то что говорит?

– Я не спрашивал. Не знаю как. У меня в доме... Я ж блокадник! Пацаном тут всю родню схоронил, меня по Дороге жизни вывезти хотели, да машину разбомбило, из тридцати человек двое выжили, я да девчонка одна. Вместе выбирались, пока к ополчению не вышли. С тех пор и не разлучались. Женились, когда подросли. Правда, померла она рано, как Андрюшины родители погибли, так от сердца и померла. А мы вот вдвоем. Я ж его и вырастил. А он Гитлера читает! Ты бы поговорил с ним, Максимыч. Как официальное лицо!

– Может, он ради интереса читает? – Зорькин затосковал. Не хватало только, чтоб вот тут, в родном подъезде... – Как я ним поговорю? Откуда про книгу знаю?

– Ко мне в гости зашел да увидал! – пояснил Василий Поликарпович. – Неужели эта зараза свободно по стране ходит? Не запрещена, что ли?

– Запрещена.

– Ну вот! А ты по должности обязан.

– А еще чего подозрительное заметили?

– Вроде нет. Дома-то он редко бывает. То на работе, он же у меня институт закончил, программист, то с друзьями спортом занимается. Не пьет, не курит. Ты уж выясни, Максимыч, чтоб мне помирать не страшно было.

– А где он сам?

– Звонил, скоро придет. С девчонкой своей, Дашей. Хорошая девушка, уважительная.

Вот тогда-то они и выпили по первой рюмке, чтоб не всухую сидеть. Раз уж сосед в гости зашел, то домашней наливочкой не угостить грех.

Андрей с Дашей пришли минут через двадцать, и теоретически подкованный за последние дни Зорькин все сразу понял.

Парень – спортивный, накачанный, с крепкой шеей, в высоких многодырчатых тяжелых ботинках, очень коротко стриженный, хоть и не бритый, с тонкими белыми подтяжками под черной летчицкой курткой. Даша – высокая, худенькая, тоже в тяжелых, но каких-то очень кокетливых полусапожках на шнуровке, узких черных джинсах, со стильной короткой стрижкой – длинные косые пряди на висках и почти лысый затылок.

«Типичные скинхеды, – отметил Зорькин, – просто наглядное пособие по внешнему виду. Девушка-челси и парень-скин».

– Привет, дедуль, – ласково обнял деда за плечи внук. – Здравствуйте! – улыбнулся гостю.

Даша тоже приветливо поздоровалась.

– Вот, внучек, держу ответ перед органами за нахождение в дому запрещенной литературы! – делано бойко заявил Василий Поликарпович, поднимая книгу. – Зашел к нам сосед взглянуть, не протекло ли от них, а у тебя на столе это лежит.

– А что, нельзя? – спокойно взглянул на Зорькина Андрей. – Я не продаю, не распространяю, а читать вроде никто не запрещал.

– Где вы это взяли? – сухо, как у себя в кабинете, поинтересовался Зорькин.

– Купил, – пожал плечами парень. – На Невском, у Казанского.

– Что, прямо так свободно продавалась? – осведомился Петр Максимович, явно показывая, что не верит.

– Почему «продавалась»? И сейчас продается. А вы что, интересуетесь?

– Андрей, вы – скинхед? – в лоб спросил Зорькин, надеясь смутить парня этим неожиданным вопросом.

– Да, – так же спокойно ответил тот. – А что?

– Кто ты, внучек? – не понял дед. – Спорт такой, что ли?

– Скинхеды, Василий Поликарпович, это не спортсмены, – сверля глазами парня, проронил Зорькин. – Это – фашисты.

– Не пугайся, дед, – увидев, как побледнел и нервно засучил пальцами старик, улыбнулся Андрей. – Скинхеды – это не фашисты, это русские патриоты, самая прогрессивная и здоровая часть русской молодежи.

– А это к чему? – Дедок все еще держал в руках книгу. – Гитлера изучаешь?

– Изучаю, – кивнул Андрей. – Твоего любимого Сталина изучил, теперь сравниваю. Очень похоже!

– Да ты что! Да как ты! – Старик аж зашелся от возмущения. – Сталин – он же эту гадину уничтожил!

– Дед, не кипятись, – снова обнял его внук. – Ты ж сам меня призывал в историю вникать, вот я и вникаю. Еще вопросы есть, а то нам идти надо...

– У меня есть, – нахмурился Зорькин. – А кроме Гитлера ты еще что-нибудь читаешь?

– А как же, – насмешливо прищурился Андрей, – Библию. Дед с детства приучил.

– Библия плохому не научит, – закивал сосед.

– И как же, позвольте спросить, сочетается православие и фашизм? – ехидно полюбопытствовал Петр Максимович.

– Как? – Парень взглянул на гостя не то с сожалением, не то с превосходством, как на слабоумного. – Да вся наша идеология на православии построена! Вы-то сами Библию читали? Если читали, должны знать, что человечество началось с трех сыновей Ноя. Так вот, потомки Хама, того самого, это – нынешние негры, кавказцы и азиаты. Не зря Ной Ханаана проклял! То есть расовая война изначально была предопределена. И если бы церковь следовала Библии, а не лизала задницы властям, все бы уже стояло на своих местах, как положено.

– То есть ты православный, – едва вымолвил изумленный Зорькин, – ив церковь ходишь?

– С какой стати? В наших церквях бога нет. Не зря храмы горят.

– Какие храмы?

– Ну, недавно Измайловский собор сгорел, – вклинилась доселе молчавшая Даша. – А почему? На куполе православной церкви шестиконечные звезды намалеваны! Издевательство! Бог терпел-терпел, да не выдержал. Вот и спалил небесным огнем.

– А этот огонь, случайно, не скинхеды принесли? – мрачно спросил Зорькин, начиная кое-что понимать.

– Не знаю. Не видел, – качнул головой Андрей.

– Твою мать! – Петр Максимович глухо выругался. – Дед – блокадник, а внук... Господи, да как же вы среди этих ублюдков оказались? – тоскливо уставился он на ребят.

– А где мне надо было оказаться? – Парень присел на краешек стула и притянул Дашу к себе на колено. – В движении «Наши»? В церковном хоре? Или в быки к пахану пойти? А, забыл, еще можно было в наркоманы податься! Много дорог у нынешней молодежи, – он смерил Зорькина какой-то сочувственной ухмылкой, – президент и правительство денно и нощно над этим трудятся. Дед сказал, вы в органах работаете. Ну, тогда ваша позиция понятна. Раз скин, значит, фашист, бандит, полудурок. Так? А мы – другие! Ни свастику не малюем, ни «Россия для русских» не кричим, ни факельные шествия не устраиваем.

– А что ж вы тогда делаете?

– Пытаемся возродить в России культ славянского бога Белеса, знаете, может, бог плодородия. Мы с Дашей осенью даже родовой дуб посадили. Ну а если по большому счету, то наша цель – пробудить в народе национальную гордость и возродить великую Россию.

– Это как же? – Зорькин снова начал заводиться – видно, наливка уже тогда стала действовать. – Мочите всех, кто рожей не вышел?

– Не всех, – спокойно возразил Андрей. – Избирательно. Когда вот ее, – он кивнул на Дашу, – прямо у подъезда чуть хачики не изнасиловали, милицейский патруль сидел рядом в машине и сквозь стекло за всем этим наблюдал, а после того, как мы с ребятами этих черных раскидали и морды им набили, доблестные менты выскочили и на нас! Дед, помнишь, я ночь в ментовке провел? Если б не она, – он снова качнул Дашу на сильном колене, – загремел бы я за хулиганство. Еще бы и расизм пришили. Вот после этого я в скинхеды и подался.

– Чтобы хачиков мочить?

– Нет, чтобы восстановить Российскую империю и возродить монархию.

– Что? – в один голос ахнули гость и хозяин.

– А что? – повел бровями Андрей. – Ты, дед, строил коммунизм, а что построил? Вы, – он иронично взглянул на Зорькина, – строите капитализм. А я хочу монархию. Имею право.

– Под нацистским знаменем, – с вызовом сложил руки на груди Зорькин.

– Зачем под нацистским? В вас необразованность говорит. Наш бело-желто-черный триколор – это до семнадцатого года флаг Российской империи. И поклоняемся мы совсем не свастике, а кельтскому кресту – древнему символу солнца и восьмилучевому коловрату. Им, кстати, большинство древнерусских церквей украшено.

– Андрюша, сынок.. – Василий Поликарпович лишь горестно мотал головой.

– Не печалься, дед! – Внук дотянулся до старика и звонко чмокнул того в висок. – Ты сам меня учил, что у настоящего мужчины обязательно должна быть цель, ради которой не жалко умереть, а если ее нет, то и жить незачем. Так?

– Не помню, – обессиленно и обреченно махнул рукой старик. – Уйди с глаз моих, дай с человеком поговорить...

Вот тогда-то они и напились...

Вернее, напился Зорькин. Когда молодежь ушла, дедок вдруг приблизил к гостю морщинистое возбужденное лицо и выдохнул:

– Сажать их всех надо!

– Кого? – горько спросил Петр Максимович. – Внука твоего? За что? За то, что голову бреет и подтяжки форменные носит? Или за то, что Гитлера читает? Так за это статьи не предусмотрены!

– Зачем внука? – удивился старикан. – Он у меня правильный. Сам видишь, за родину печется. Этих сажать надо, чурок узкоглазых да цыган всяких. Вон у нас в четвертом подъезде что делается? Я все вижу! Днем детей к метро попрошайничать да воровать отправляют, а вечером разнарядятся, как капиталисты, да на «мерседесах» своих попрошаек в кино-концерты возят! Вот кого сажать надо! В блокаду их тут никого не было, одни русские с голоду мерли, а сейчас, гля-дикось, понаехали! Я тебя специально в гости зазвал, чтоб ты там наверху сказал кому надо.

Зорькин аж поперхнулся от неожиданности, да и хлобыстнул целый стакан дедовой наливки...

– Что ж за напасть такая, – сжал он руками гудящую голову. – На пенсию мне пора. Пойду юрисконсультом куда-нибудь к коммерсантам. А вы тут сами со своими скинхедами разбирайтесь!