Скинхед

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

– Ванюш, ты как?

Ваня собирает в кучу расплывающиеся стены. Выстраивает из них правильный угол, помещает в центр знакомое, на две трети закрашенное окно. Опускает глаза ниже и прямо перед собой видит улыбающееся лицо Клары Марковны.

– Очнулся? – Докторша нежно проводит ладонью по Ваниному стриженому темечку.

Ладонь тяжелая и теплая, и Ване не хочется, чтобы докторша убирала руку. Странно, еще вчера она его ненавидела, а теперь гладит.

– Температуры у тебя нет, давление почти нормальное. Чего это нам такую цыганочку с выходом устроил? Перепугал всех. Больше так не шали! А то по попе нашлепаю. Не посмотрю, что взрослый парень!

Ваня понимает, что докторша шутит, и еще понимает, что она его... любит! Ну, как мама или бабушка. Как родственница, короче.

– Значит так, Ванюш, – Клара Марковна серьезнеет, – я тут тебе сюрприз приготовила, но это чуть позже, а пока послушай меня внимательно. Ты мальчик взрослый, я от тебя ничего скрывать не буду. Если сейчас сам себе не будешь помогать, никакие врачи не спасут. Досталось тебе, будь здоров. Но ты же спортсмен, сильный, выносливый. Вот и давай собирай всю силу воли и начинай выздоравливать.

– А как? – разлепляет губы Ваня.

– Как-как! Надо начинать самому кушать. Что мы тебя месяц через капельницу кормим? Не младенец же! Капельница, она поддержать может, а сил-то не даст! Это – первое. Второе – должен сам сильно захотеть выздороветь. Я все понимаю, Ванюш, – Клара Марковна снова погладила его по темечку, – ты думаешь, незачем поправляться, все равно в тюрьму. А ведь это неправильно, сынок! Следователь, он ничего не решает. И слушать его не надо. А суд, глядишь, и поверит тебе. Выяснит все обстоятельства, разберется. Да и поймет, что ты не убивал.

– А вы откуда знаете? – удивляется Ваня.

– Так ты нам тут в бреду всю свою жизнь уж раз десять рассказал! Ведь не убивал, Ванюш? – Клара Марковна смотрит на него с надеждой, будто точно знает его ответ.

– Нет, – шмыгает вдруг замокревшим носом Ваня. – Когда я подошел, девочка уже... А этого... ну, отца ее еще били.

– Ты-то не бил?

– Я – нет. Не успел.

– А если б успел? – Докторша снова смотрит на него испытывающе и очень по-доброму.

Кто так на него смотрел? Бабушка? Ну да, когда он чего-нибудь бедокурил и не хотел признаваться.

Под этим взглядом Ване совсем неохота быть суперменом, наоборот, охота стать маленьким, чтоб Клара Марковна, как мама, взяла на ручки и побаюкала. И поцеловала бы, и сказала бы что-то типа: все хорошо, не бойся, маленький, я с тобой! У Вани начинает щипать в глазах, и он вдруг понимает, что Кларе Марковне совершенно невозможно соврать, как бабушке.

– Если б успел, – слова выталкиваются медленно, будто прирастают к языку, – если б успел – ударил! Потому что он, он... я его узнал. Понимаете? – Ване страшно хочется все объяснить. И про Бимку, и про Катюшку, и про этого лысого урода, из-за которого... – Это он мою собаку об угол! И Катюшка потом неделю говорить не могла, будто немая сделалась!

Клара Марковна смотрит на него участливо и жалостливо.

– А ты хоть раз человека ударить пробовал?

– Тысячу раз на тренировках и на соревнованиях.

– Да нет, не в спорте, по-настоящему, когда убить хочешь?

– Нет, – Ваня отрицательно возит головой по подушке.

– Ты думаешь, это просто – убить человека?

– Он не человек, – бормочет Ваня, – он – чурка.

– Чурка? Что за зверь такой?

– Ну, кавказец он, не наш, не русский.

– А тебе чем кавказцы не угодили? Мы, между прочим, с тобой сейчас разговоры разговариваем только потому, что кавказец, чурка, как ты говоришь, свою кровь тебе отдал. Выходит, ты теперь с грузином... или кто там у нас Миша – абхаз? Вы теперь – кровные братья.

Ваня молчит. Он плохо понимает, что такое говорит эта докторша, так похожая на его бабушку. Абхаз – его брат?

– Повезло тебе, Ванюш. – Клара Марковна опять гладит его по голове, как маленького. – Группа крови у тебя редчайшая, четвертая. Еще и резус отрицательный. Знаешь, что это такое?

– Нет, – шепчет Ваня.

– Ну и ладно. Сколько на земле народу живет? Миллиарды, да? А такая кровь, как у тебя, всего у полутора миллионов. Понимаешь теперь, какой ты у нас исключительный? Ученые говорят, что у Иисуса Христа такая кровь была. По Туринской плащанице определили. Слышал про плащаницу?

Ваня снова отрицательно качает головой.

– Выздоровеешь – обязательно прочитай. Интересно же! Так что в рубашке ты, Ванюша, родился. На станции переливания такой крови нет, у нас – тоже. Все больницы обзвонили – пусто! А тут наш Мишенька. Говорит, берите у меня! У него тоже четверка отрицательная. Сам недавно оклемался – язва, месяц назад чуть не помер от кровотечения, куда еще кровь давать? Так упрямый, ужас! Берите, говорит, и все. Парнишку спасать надо.

– Какого парнишку?

– Тебя, кого ж еще? – смеется Клара Марковна. – А ты говоришь – чурка! По нутру человека определять надо, а не по ушам-носам! Вот я, по-твоему, кто? – внимательно смотрит на Ваню докторша. – Ну, по национальности? Угадаешь?

– Вы на бабушку мою очень похожи, русская, наверно. Только у вас нос большой.

Ваня смущается. Стыдно признаться, но внешне он так и не научился отличать своих от чужих. Разве что кавказцев. Но их за версту видно. С узбеками тоже все понятно, с корейцами. А вот с другими... У докторши – синие глаза, доброе морщинистое лицо, мягкие вислые губы. Второй подбородок с коричневой бородавкой. Таких теток он каждый день по сто штук на улицах видит!

– Русская, говоришь? А вот и нет!

Ваня холодеет, и мурашки колкой толпой бегут вниз по позвоночнику. Неужели она... как там Костыль говорил? Какие приметы у жидов? Черноволосые. Кареглазые. Кудрявые... Нет, не подходит...

– Да не мучайся! – Клара Марковна смеется. – Я – немка. Наша, правда, из Поволжья. Но – немка. Знаешь немецкий? Хочешь, поговорим?

– Нет, – счастливо улыбается Ваня, – я английский учил. А по-немецки только «Хенде хох» знаю, ну и еще « Хайль, Гитлер!».

– Богато, – непонятно, одобрительно или наоборот ухмыляется докторица. – Как, доверяешь мне себя лечить?

Ваня кивает.

– А Машеньке? Ну, медсестричке своей?

Ваня вспоминает милое лицо в ямочках, смущенную улыбку, прохладные нежные руки и снова кивает.

– Ну и хорошо, – кивает Клара Марковна. – Правильно. У Машеньки руки золотые. Укол ставит – не чувствуешь. А улыбка какая? Никакой физиотерапии не надо. Солнышко!

Ваня расслабленно улыбается, он полностью согласен с милой докторшей, так похожей на бабушку. После того как медсестричка над ним похлопочет, всегда становится легче. И сразу клонит в сон.

– Ну вот скажи, Ванюш, у кого язык повернется нашу Машеньку жидовкой назвать? А ведь она – еврейка! У них династия медицинская: дед с бабкой, мать, отец, брат Машенькин – все врачи! И отличные, между прочим! Если их всех поубивать, как ты мечтаешь, кто ж людей лечить будет? С того света вытаскивать? Да у нас в больнице вообще полный интернационал. Кого только нет! И калмыки, и армяне, и туркмены. Даже турок есть, хирург в урологии. Лучший в городе, между прочим!

Ваня не знает, что такое урология. Он уже вообще ничего не знает. Не хочет знать. То, что Машенька – жидовка, пожалуй, хуже, чем то, что у него нет руки. Как же так? Разве жиды могут быть такими милыми? Такими ласковыми? Они же – жиды...

– Ванечка! Можно? – В дверях появляется мать. Робко протискивается бочком и так стоит, пережатая дверью, боясь войти.

– А, вот и мой сюрприз пожаловал! – поднимается Клара Марковна. – Проходите, только недолго, а то, не ровен час, следователя нелегкая принесет. Вход-то к Ванюше запрещен, хорошо, что после вчерашнего криза охрану сняли. Вот я вам и позвонила. Как же мать к больному дитяте не пустить? Это ж самая лучшая терапия! Давайте общайтесь. Я в ординаторской буду.

– Сыночек, – мать вытирает слезы, – исхудал весь... Прямо синий! Сколько я тебя не видела? Три недели? Думала, с ума сойду. Каждый день у следователя свидания просила – ни в какую. Я уже и у начальника милиции была, и у прокурора. Все обратно к следователю отправляют. А он... своих детей нету, что ли? Клара Марковна сказала, что вчера у тебя давление резко скакнуло, боялись, что удар будет. С чего, Ванюш? Никогда ты давлением не страдал. Это все из-за заражения крови, наверное. Сколько тебе ее, чужой-то, влили? Может, приживается так тяжело?

Вот она разгадка, холодеет Ваня. Значит, и тут – подстава! Получается, не зря абхаз свою кровь ему дал? Сначала руку отрезал – выжил Ваня! Тогда решил другим способом уморить. А докторша тут распиналась: кровный брат, интернационал... Может, и мать к нему пустили попрощаться? Тогда и Машенька не случайно к нему приставлена. Кто знает, что она ему колет? Почему он никак не поправляется? А после уколов то спит, то летает...

– С Катюшкой вчера по телефону разговаривала, – рассказывает мать.

Ванина рука в ее ладонях. Она то и дело подносит к губам ледяные Ванины пальцы, дышит на них, согревая, а потом целует, осторожненько, легонечко, будто боится сделать ему больно. Никто никогда Ване руки не целовал. Может, в детстве, когда маленький был? Не помнит. Вот он Катькины пальчики точно чмокал. Такие они у нее были хорошенькие! Розовые, в перетяжечках, а ноготочки – как перламутровые речные ракушечки...

– Все время про тебя спрашивает, соскучилась! Домой просится.

– А где она, у бабушки?

– У тети Веры, в Архангельске. У бабушки что делать? Зима уже, а там – печка, холодно, туалет на улице. Как Катюшку в такие условия? Да и школы в деревне нет. Тетя Вера взяла ее до зимних каникул.

– Хорошо, что увезла, – соглашается Ваня. – Нечего ей тут делать, пока я не выйду. В школе задразнят. А Бимка? Как он?

– Тоскует. С твоими тапками не расстается. И спит на них, и к миске с собой притаскивает. Все время сидит под дверью, тебя ждет. Гулять и то перестал. Выскочит, дела свои сделает – и снова на пост, как часовой.

– Мам, – Ваня наконец решается сказать о том, что не дает покоя. – Ты попроси следователя, чтоб меня в тюремную больницу забрали. Ну, до суда.

– Зачем, Ванюш? – пугается мать. – Наоборот, надо тут держаться. Вон как за тобой ухаживают! И кровь... и меня пустили.

– Меня тут уморить хотят, – шепчет Ваня. – Помнишь дело врачей, ну, которые при Сталине? Вот и меня так. Я все понял. И руку мне этот абхаз отчекрыжил, хотя можно было и не отрезать. И кровь свою дал, отравленную, тоже специально. У белых и черных кровь разная! Ее смешивать нельзя. Сама же говоришь, у меня чуть инфаркт не случился.

– Инсульт, Ванюш! Когда давление подскакивает, это инсульт. А инфаркт – это разрыв сердца.

– Ну, значит, и до этого дойдет! – мрачно бормочет Ваня. – Я, видишь, держусь пока, а они меня обложили!

– Кто, Ванюш?

– Кто-кто, жиды и черножопые!

– Что ты, Ванечка! – ужасается мать. – Они же, наоборот, тебя на ноги поставить хотят! У тебя кровь очень редкая, если б не этот доктор... – Мать смахивает слезу. – А потом, Вань, как я следователю скажу, что у тебя была? Я же нелегально. Клару Марковну подведу...

– Ладно, не надо, – прекращает разговор Ваня, поняв, что мать уже успели обработать. Иначе чего бы она так защищала этих и смотрела бы на него, как на полоумного, будто он несет бред и чухню?

– Ну, вот и молодец, – снова целует его пальцы мать.

– Алка не заходила?

– Нет. – Лицо у матери грустное, усталое, сильно постаревшее. – Когда ей заходить? Учится же, некогда. А может, стесняется. Вот выздоровеешь, и увидитесь. Она – девочка хорошая, всякой болтовне про тебя не поверит. Только поправляйся поскорее! – Мать улыбается, да как-то криво, будто заплакать хочет. – Давай бульончика попей и поспи! Клара Марковна сказала, что тебе надо спать и есть. Вот тут, в сумке, лапшичка куриная в термосе. А в банке беляшики твои любимые. Я их в несколько слоев укутала, не остынут! Проснешься – покушаешь. Обещаешь? Клара Марковна согласилась мою стряпню тебе передавать, на больничных, говорит, харчах и здоровый заболеет! Так что будешь кушать домашнее. Ох, Ванюш, у тебя глазки закрываются. ..

Конечно, сонно ухмыляется Ваня. Домашней едой отравить легче! Яду подсыпят, а потом на родственников свалят. Типа, материной лапшой траванулся.

– Мам, ты... – Он хочет предупредить ее об опасности, попросить, чтобы она не приносила никакой еды, но ни язык, ни губы его уже не слушаются...

Обидно, конечно, что мать сама этого не понимает, но даже на обиду сейчас у Вани сил не осталось. Он устал. Сильно, до колик в голове. Он хочет спать.

Валентина выходит из палаты и без сил присаживается на первый попавшийся стул. Там, у кровати сына, она еще могла хоть как-то сдерживаться, а тут – все. И слезы ручьем, и тоска сжимает душу так, что ни дышать, ни жить...

Вот это обтянутое серой кожей, сухое, костистое тело – ее сыночек? Ее Ванечка? Усох, съежился, будто пацаненок лет тринадцати... Господи, да за что же ему так достается? И нагрешить еще столько не успел сколько горя отмерили. Как началось с младенчества, так и ... Сколько ему было, когда Алла Юрьевна их из дому выгнала? Восемь месяцев? Ну да, восемь.

– Ох, Алик, – прошептала Валентина, – если б ты тогда нас не бросил, если б простил...

Как Ванечка в тот день плакал, когда их в каморку перевезли! Как надрывался! Маленький, голодный, а у нее грудь пустая, как иссохшие тряпки... И ни прикормок, ни молока магазинного, ни кашки... Она и готовить-то их не умела – зачем? Своего молока полно было, сцеживать не успевала, а тут...

Малыш заходился в крике, и Валюша рыдала вместе с ним, не понимая, что делать. К вечеру сообразила: закутала тяжелого Ванечку в одеяло и потащилась, зареванная, искать магазин. Купила сухую смесь «Малыш», другого ничего не нашлось, а в ней сахара больше, чем молока. Это уж потом она догадалась сахар отсеивать. А тогда, первый раз, оголодавший Ванечка выхлебал кашку за милую душу, а потом все животиком мучился... Орал до посинения.. Соседи на нее косились, губы поджимали, будто она нарочно ребенка мучает.

Чего вдруг она это вспомнила? Сто лет не вспоминала. И не надо бы. Ни к чему. Оказывается, до сих пор очень больно.

Первая неделя их самостоятельной с Ванечкой жизни стала не просто кошмаром – пыткой! К тому же в квартире, как выяснилось, отсутствовала горячая вода, и выстиранные в ледяном тазике пеленки приходилось сушить прямо в комнате. Веревки, заполнявшие верх общего коридора, все были уже поделены меж жильцами. То есть на новичков никто не рассчитывал.

Готовя кашку, пеленая Ванечку, гладя пеленки, каждую минуту, каждую секунду Валюша ждала Алика.

Казалось, они с сыночком просто угодили в кошмар. Или в долгий сон. Проснутся – и все станет по-прежнему. Уютный теплый дом, привычная комната, ласковый и родной муж.

Что-то странное приключилось тогда с ее сознанием, какая-то удивительная нелепость. Сразу и одновременно Валюта будто ощущала себя в двух разных измерениях.

Словно бы одна ее часть, печальная и покорная, существовала в наступившей реальности, где они так бедствовали с Ванечкой и где вполне оправданными были жестокие действия свекрови и свекра. «Все правильно, – говорила себе Валюта, – я мужу в подоле чужого ребенка принесла, кто ж такое стерпит?» А еще постоянно вспоминалась обидная деревенская приговорка: «Сучка не захочет – кобель не вскочит». В Карежме за такое вообще прибить могли...

Другая же часть Валюшиного мозга словно зацепилась за золоченый крючок в прихожей корниловской квартиры, да там и осталась. Юная мать жила счастливыми хлопотами о маленьком сынишке, просто дожидаясь возвращения любимого мужа из затянувшейся поездки. Даже не прикрывая глаз, она ощущала себя на привычном мягком диване в уютной комнате. За дверью, в гостиной, слышались знакомые звуки – разговор свекра со свекровью, бормотанье телевизора, шум работающей стиральной машины. Представлялось, что вот сейчас раздастся звонок, потом нетерпеливый топот, и она окажется в объятиях супруга. И с гордостью расскажет ему, что Ванечка пытается сказать «папа».

В этом счастливом пространстве Валюша отдыхала и набиралась сил, чтобы с покорной готовностью вернуться в совершенно иное бытие.

Раздвоившееся, разодранное на две половины, ее сознание, соединялось в единое целое лишь в одной точке, и этой точкой был Алик. Его, любимого и мужа, одинаково ждали обе Валюши, нисколько не задумываясь, что в сегодняшнюю ее жизнь, дикую, стыдную, он, такой чистый и честный, не вписывается ни единой своей клеточкой.

Алик не пришел. Ни через три недели, когда, по ее подсчетам, уже должен был возвратиться, ни через три месяца. Строго в назначенный день приезжал водитель. Привозил привычный конверт и заставлял Валюту расписываться в самой настоящей ведомости. Так же через водителя она выписалась от Корниловых и прописалась в коммуналке на Моисеенко. Водитель же скучно вручил ей и новый паспорт уже без всякого штампа о браке и с возвращенной девичьей фамилией.

В годик она отдала Ванечку в ясли, совсем недалеко от дома на Суворовском, и вышла на работу.

В отделе ее не узнали: от Валюшиного сорок восьмого размера остался едва сорок второй...

– Ничего, – говорила она на ночь сыну, – теперь у меня будет зарплата, а это целых сто двадцать рублей, да еще от Корниловых пятьдесят – мы с тобой настоящие богачи!

Увы, она и тут недооценила бывших родственников: матпомощь прекратилась после первого же Валюшиного аванса. Видно, узнали. Но сто двадцать рублей это все равно не пятьдесят! С получки Валюша купила себе крохотный кусочек говядины, триста граммов, очень хотелось вспомнить вкус настоящих щей.

Ванечка в ясли ходил хорошо, практически не болея, и постепенно их жизнь худо-бедно наладилась. К тому же Валюша подружилась с соседями, и пенсионеркабухгалтерша, одинокая Мария Львовна, с удовольствием оставалась с малышом на час-другой, отпуская одинокую маму по делам.

Каждый раз, возвращаясь домой с работы или из магазина, Валюша сверлила вопросительным взглядом соседку: ко мне никто не приходил?

– Никто, – пожимала плечами та. – Ждешь кого? Конечно, она ждала. Как и в тот первый день. Одного-единственного – Алика.

Дождалась. Он появился лишь однажды, когда Ванечке было чуть больше года. Выжила Валюша после этой встречи чудом. Месяц в больнице. Хорошо, спешно приехала мама, вызванная телеграммой той же Марией Львовной и Ванечку не пришлось сдавать в дом малютки...

Шел девяностый первый год, весна. Голодная, мрачная, со сварливыми кольцами очередей у винных магазинов, с пухлыми талонными книжечками и девственной чистоты магазинными прилавками. В тот вечер после яселек Валюше с Ванечкой невероятно повезло: в угловом гастрономе на Суворовском неожиданно выбросили развесной творог и сметану в стеклянных двухсотграммовых баночках. Это негаданное волшебство произошло как раз в тот момент, когда Валюша протягивала чек и последний месячный талон на полкило серой докторской колбасы.

– Это по талонам? – замирая от восторженного неверия, спросила она у продавщицы, зло выставляющей в витрину ценник.

– Без! – ответствовала та. – В руки полкило творога и две банки сметаны.

– Нам на двоих! – быстро сообразила Валюша, выставляя вперед сынишку.

Дома нашлось брусничное карежминское варенье, и, сглатывая слюну, Валюта навела творожка со сметаной, добавила туда алых терпких ягод.

Ванечка поел быстро, для него творожок был делом вполне обыденным – в ясельках давали, да и дома мама готовила из сброженного молока. Сама же Валюта лакомилась долго, запивая вкуснотень, намазанную на толстый ломоть булки, сладким чаем.

Умыла сынишку, обрядила в пижамку, уложила в постель, отогнув угол толстого ватного одеяла. Спали они вместе, кроватка, щедро отданная Корниловыми, так и стояла за шкафом несобранная, потому как пристроить ее в семиметровых хоромах было просто некуда.

И сама тоже забралась в постель, натянув старенькую ситцевую ночную рубашку. Вознамерилась немножко почитать: на работе прихватила последний номер «Московских новостей», уже неделю обсуждаемый в лаборатории. Позволить себе купить свежую газету Валюша не могла – экономила, потому и узнавала обо всем чуть ли не последней.

По правде говоря, читать по-настоящему, она давно уже не читала. С самой школы. Ни книг, ни газет. Но в «Московских новостях» писали такие смелые и интересные вещи, что дух захватывало. И потом, все это так горячо и живо обсуждалось коллегами, что выглядеть полной дурой как-то не хотелось.

Конечно, она знала, что ее сил хватит минут на пять. Не больше. Потом глаза начнут сладко слипаться, она по сто раз будет возвращаться к одной и той же строчке, чтобы понять, о чем там, и, намучавшись, просто выключит свет.

Так вышло и на этот раз, и Валюта уже почти протянула руку к кнопке настольной лампы, как загудел дверной звонок. Длинно и басовито, как шмель летом в карежминской мураве. Валюта даже улыбнулась – дом вспомнила. Представила, как летом поедут с Ванечкой в отпуск, сынишка ведь настоящего лета еще и не видел! А там бабочки разноцветные, стрекозы, птички...

Ни на хлопок входной двери, ни на звук шагов по коридору она внимания не обратила – не к ним. К ним в гости ходить некому. Но тут в дверь тихонько стукнули, и голос Марьи Львовны, убавленный почти что до шепота, просочился в щелку невероятными словами: «Валентина, к тебе!»

Она еще не успела как следует удивиться, а дверь уже распахнулась, и на пороге возник.. Алик.

«Пришел!» – обмерла Валюша. И не поверила, потому что слишком долго и слишком сильно ждала. И – перепугалась.

Он стоял на пороге, совсем рядом, в двух шагах, протяни руку – уткнешься в мокрую, закапанную капелью куртку, а она вместо того чтобы... заполошно подскочила с кровати и отпрыгнула в сторону, больно клацнув голой коленкой о холодное ребро шкафа.

– Спишь? – мрачно осведомился Алик, тяжело бухнувшись рядом с Ванечкой на разобранную кровать. – Газетки читаешь?

И вдруг, ни слова больше не говоря, дернул бывшую жену за руку, бросая на одеяло, навалился мокрым тяжелым телом, вдавив в отчаянно скрипнувшие пружины. Она не сразу сообразила, чего он хочет. Боялась одного, как бы не задел и не напугал спящего сынишку, поэтому не столько понимала его действия сколько пыталась отодвинуться под ним, вместе с ним, от разметавшегося во сне малыша. И только, когда он, грубо раздвинув ей ноги, вошел в нее, не раздевшись, лишь едва приспустив влажные брюки, она дернулась, и тут же застыла, будто мгновенно и скоропостижно умерла.

От него противно и остро пахло спиртным, он дергался на ней зло и ожесточенно, каждым движением приколачивая ее к старому чужому матрацу. Ей было больно и страшно, а еще – противно. Над ней тряслось, брызгая слюной, чужое дикое лицо, с незнакомыми пустыми глазами, не выражавшими ничего, кроме омерзительной животной похоти и злобы.

Зажмурившись, чтобы не закричать от стыда и боли, она почувствовала, как царапают виски острые камни, как бьется о скалу под редкой горной травой ее напряженная спина, как терзает пронзительная судорога ее колени, раскоряченные жестоким сильным захватом.

Когда он заерзал и захрипел, вгоняя особенно сильно и больно прямо в ее сердце последнюю порцию злобы, Валюша, приоткрыв мокрые глаза, отчетливо увидела над собой дергающуюся в такт движениям мохнатую черную гусеницу брови, перекушенную ровно посередине жуткой кровавой родинкой.

– Рустам... – сходя с ума от осознанного, прошептала она.

– Рустам? – пьяно повторил Алик. – А, вот, значит, как его зовут! До сих пор скучаешь? Блядища!

Он сполз с нее прямо на пол, натянул брюки и, казалось, даже протрезвел.

– Добилась своего? Сука драная! Мало тебе прописки, квартиры, денег? Мало того что ты меня и семью опозорила? Хочешь еще и жизнь мне сломать?

Тварь! – Он встал с пола, пошатываясь. Достал из куртки какие-то мятые бумажки, ручку. – Подпиши, блядь, что ребенок не мой. Партия требует. Имей в виду, если завтра на парткоме меня зарубят, прибью! Ничего не понимая, больше жизни желая лишь одного, чтоб он ушел, Валюта поставила подпись под напечатанным на машинке текстом.

Сегодня у Стырова маленькое развлечение. Сегодня он – вот цирк! – будет изображать, как приснопамятный Киса Воробьянинов, «гиганта мысли, отца русской демократии». Короче, «лицо, приближенное к императору».

Сегодня Трефилов должен привести в особняк Добрыню. Того самого «русского поэта-патриота», которого, благодаря стенаниям правозащитников и прессы, выпустили из СИЗО под подписку о невыезде.

– Добрыня и Путятя, – Стыров хмыкнул. – Себе, что ли, имечко какое придумать? Например, Муромец. Нет, слишком торжественно, как на надгробной плите. Этих-то, которые татар лупили, как звали? Пересвет вроде и Ослябя? Вот Ослябя – очень хорошо!

– Слышь, капитан, – нажал селектор Стыров, – среди твоих друзей Ослябя есть?

– Ослябя? – Трефилов задумался. – Не слыхал. Вряд ли. Они так глубоко не копают.

– Значит, я буду... – Полковник удовлетворенно отключился.

Кирилл Слепаков в жизни оказался еще более жалок, чем на фото. С другой стороны, «Кресты» не курорт, так что удивляться нечему.

– Здорово, Добрыня, – поднялся Стыров навстречу Слепакову, тоном и жестами сразу показав, что Путятя тут так, курьер-посыльный, не более.

Впрочем, Путятя вполне грамотно подыграл. Подобострастно наклонив голову и вытянувшись по стойке «смирно», застыл как солдат перед генералом.

Слепаков же – вот чудо – взглянул на важного эмиссара без всякого пиетета, более того, даже без интереса. Оборзел вконец, что ли? Или Трефилов не проинформировал, какая важная птица залетела на невские берега?

– Наслышаны о тебе, Добрыня, – приветливо продолжил Стыров. – Вот, специально приехал познакомиться. Как в узилище, не гнобили?

– Где? – насторожился Добрыня. – Я в «Крестах» парился.

– Видишь, какая силища на твою защиту поднялась? Все русские патриоты, как один! Просыпается народ! Было б таких, как ты, побольше, уже очистили бы Россию!

– Очистим, – уверенно цедит Слепаков. – Мои бойцы знают, за что воюют.

– А не разбежались они по норам, пока тебя не было?

– Наоборот. Все на «товсь»! Только дай команду.

– Вот это дисциплина, – восхищенно присвистывает Стыров. – Ну а обо мне-то слышал? Или представиться нужно?

– Кто ж не знает Ослябю? – кривится Слепаков. – Только помощи от вас, москвичей, маловато. Уж год как объединились, а ни одной совместной акции не провели. Трусовата столица.

– Это есть, – соглашается Стыров. – Вот я и приехал, чтоб тебя в Москву пригласить, опытом поделиться.

– Сейчас не могу – подписка...

– Это понятно, да и дел, наверное, много. Скоро суд над вашими, в курсе?

– А то.

– Посоветоваться хочу с тобой как с самым уважаемым питерским лидером, может, перед судом пугнуть власти как следует? Типа, одних сажаете, а на их место другие встают!

– Сам про это думал. Прямо в зал суда ворваться и акцию устроить.

– Отличная идея, – восхитился Стыров. – Только, боюсь, охраны полно будет, вас на подступах остановят.

– Кто? – Слепаков презрительно хмыкает. – Все продумано, недаром мы почти пять лет существуем! На улице нас от других не отличить. Прикид и символику только на концерт там или на митинг, а так – как все. Но, – он хитро прищурился, – главное оружие всегда при нас!

– Кастеты?

– Ботинки! – покровительственно бросает Добрыня. – Кастетом из чурки кашу не сваришь, а вот ботинками – просто размазня получается! – Он плотоядно хихикает.

В памяти Стырова всплывает информация о жертвах «Русских братьев». И правда, люди были не просто избиты – размочалены.

– Послушай, Добрыня, слух идет, что у тебя в команде железная дисциплина? Допустим, надо собрать ребят срочно для какой-то акции. А они по барам пивком оттягиваются. Как справляешься?

– Слух обо мне прошел по всей Руси великой? – Слепаков просто раздувается от счастья, даже в габаритах увеличивается. – Я не Архимед. Нового ничего не изобретал. Вовремя вспомнил, как мне самому охота было строем ходить, команды выполнять. Если в стране бардак, нормальные люди должны объединяться. Когда ты в организации, сила утраивается. И тебе в кайф жить по законам, действовать по команде, потому что тогда ты реально гражданин! А гражданин – это не сопли-слюни, это борьба за Родину, за Россию. Сила, гордость и злость – вот моя формула настоящего гражданина. Всем понятно.

– Отличный девиз, – уважительно восхитился Стыров. – Лаконично и просто.

– Сильный духом должен испытывать гордость за родину и злость на чужаков-инородцев. В этом истинность нашей «Strecke gerade». Наркотики, спиртное, пиво – удел слабых духом. Настоящий скинхед не пьет. Тем более перед акцией. Голова должны быть чистой. Руки – ловкими, а ноги – точными!

Только теперь Стыров понял, почему Добрыня пользуется таким авторитетом. Во время короткого монолога его крысиная мордочка стала неожиданно хищной и жесткой, глаза из размыто-голубых налились густым плавким свинцом, взгляд затяжелел и просверливал насквозь. Будто пули в собеседника летели. Но главное – интонации! Слепаков говорил так горячо и страстно, что хотелось немедленно вытянуться по стойке «смирно», ожидая команды, а услышав, тут же броситься исполнять. Причем с радостью и желанием.

Силен, зараза...

– Слышали про наши «Зарницы»? – продолжил вдохновленный восхищением на лицах слушателей Слепаков. – Игра такая школьная раньше была, военно-патриотическая. Помню, сам от нее тащился да и все пацаны дождаться не могли. Я решил ее возродить. Договорился с «Херц-88» и язычниками, – гость перехватил вопросительный взгляд Стырова, – наши люди, отличная команда, Перуну поклоняются! Договорились, провели несколько «Зарниц». Скины против язычников. Все как полагается. Сначала искали врага на местности. Потом ближний бой, рукопашная – короче, отрабатывали взаимодействие и слаженность. В акциях очень пригодилось.

Вот те раз! Про «зарницы» с язычниками не знал даже Стыров. И Трефилов, судя по удивлению в глазах, тоже. Молодец, Добрыня... Неужели сам догадался? И язычников задействовал, гляди-ка!

– А из язычников с кем вопросы решаете?

– С Радосветом Босяком. Правильный мужик.

– И расхождений нет?

– Какие расхождения? Идем к одной цели. Ну, пути-дороги немного разные, так это общему делу не мешает. Они у нас учатся, мы у них.

– Скажите, Кирилл, – вежливо улыбнулся Стыров, – могу ли я быть с вами откровенен до конца? Мы, московский центр, очень нуждаемся в консультациях таких, как вы, опытных, знающих, смелых. Сейчас нам нужен ваш совет. А если согласитесь, то и помощь.

Слепаков приосанился, откинул тощие плечи на спинку стула.

– Я все об этом судебном процессе, который предстоит. Вы, конечно, Баязитова Ивана знаете? Ну, который девочку убил.

– Лично не знаком, но встречу – обниму как брата. Он ведь в бою руку потерял? А теперь его судят.

Я думаю, скинхеды всей страны должны провозгласить его мучеником за наше общее дело, за нашу веру.

– Вот-вот, – оживился Стыров. – Московские бойцы хотели бы провести в день суда митинг в поддержку питерских братьев, но то, что предложили вы, конечно, намного эффективнее и жестче.

– Я? – Добрыня вытаращил глаза, но тут же втянул их обратно.

– Вы же в самом начале разговора упомянули о готовящихся акциях. – Стыров улыбнулся. – Вот я и подумал: а что, если нам одновременно выступить в поддержку арестованных товарищей? Не только в Москве и Питере, но и по всей России?

– А связь? Как мы в организации сообщим?

– Это я беру на себя. Сейчас важно одно: согласны ли вы, признанный лидер «Русских братьев», человек, известный всей стране, встать во главе этой акции и повести бойцов за собой?

Добрыня серьезно и важно кивнул.

– Милиция, арест, тюрьма не пугают?

Добрыня лишь скривился, показывая, что столь наивный вопрос не заслуживает ответа.

– План акций уже разработан, первая должна состояться прямо в день суда.

– Должна – значит состоится! – обещающе кивнул Добрыня. – За нами не заржавеет!

– Покормила? – Клара Марковна поднимается навстречу.

– Не успела – уснул. Прямо среди разговора и сморило. – Валентина вытирает глаза. – От него меньше половины осталось, кожа да кости. Я таких худых только в кино и видела, когда концлагеря фашистские показывали. Поправится он, доктор?

– Должен. Рука, конечно, новая не вырастет, – Клара Марковна вздыхает, – ну а все остальное... Были бы кости, как говорится, организм молодой, справится. Ему бы сейчас покой абсолютный, да разве дадут?

– Может, следователя попросить?

– О чем? Чтоб не допрашивал? Так у него работа такая. Небось тоже требуют, чтоб побыстрее. Дело-то громкое, уже и в центральных новостях передавали. И меня журналисты каждый день атакуют: дай им с Баязитовым поговорить – и все. Ну, не поговорить – так хоть в палате поснимать. Отбиваться устала!

– Спасибо вам! – Валентина низко опускает голову. На белую столешницу капают слезы. Она их просто не замечает. – Не знаю, как вас и благодарить...

– Никак, – спокойно заявляет докторица. – Сам поблагодарит, когда на ноги встанет. Хотя от них, молодых, благодарности не дождешься... – Она вдруг тепло улыбается: – У меня свой оболтус, правда, старше Ивана, двадцать восемь стукнуло. Две дочки, взрослые тетки уже, этот – младшенький, последыш. Тоже всякое случалось. Сейчас ничего, женился. Внука мне родил, правда, я его пока не видала.

– Живут далеко?

– Дальше некуда – в Израиле.

– Как? – Валентина не может скрыть изумления.

– А чего так удивилась? Обычное дело. ПолИзраиля – наши. Сама знаешь, как евреям в СССР жилось.

– Так сейчас вроде...

– Брось ты! Ничего не изменилось. Ни-че-го! Темка мой – гений компьютерный. Окончил университет, работать начал. Однокурсник, друг вроде, такой, знаешь, мальчик-мажор, сманил его в фирму к отцу. А отец – бывший партийный работник, райкомом командовал. Поначалу в Темке души не чаял, а на деле оказался таким махровым антисемитом! Дочка его, представь, в Темку влюбилась, мой дуралей – тоже. И началось! Стали Темку жрать просто поедом: откажись от девчонки, нам евреи в родне не нужны! Он домой придет черный, губы трясутся, а я, дура старая, ему внушаю: успокойся, сынок, все образуется, другие сейчас времена! Короче, довлюблялся: обвинили в воровстве какой-то программы, я не понимаю в этом, с работы выперли. А девчонка эта, Наташка, из дому сбежала и к нам! Ну, папаша такого позора, конечно, не стерпел, скандал устроил. И знаешь, что орал? – Клара Марковна горько усмехается. – Жалко, говорит, что на всех вас печей и газовых камер не хватило...

– Не может быть... – Валентина мотает головой, будто пытается отогнать от себя страшные слова, которые, кажется, еще висят в воздухе маленькой ординаторской. – Как же...

– Потом явился к нам какой-то бес в штатском. Говорит, есть доказательства, Артем Михайлович, что вы ЦРУ наши национальные секреты продавали! Еврейский заговор... Лучше всего, говорит, вам из страны уехать. Иначе – тюрьма. Мы – к адвокатам. Никто за дело не берется. Глаза прячут: куда, мол, мы против государственной махины? Раздавит. Темку сначала в ФСБ на допросы таскали, дома несколько обысков, телефоны слушают, у подъезда топтуны сменяются... Но мы держались! Потом дверь дегтем облили, на машине желтую звезду какой-то гадостью вытравили. Подъезд исписали: «Жиды, вон из России!» Соседи с нами здороваться перестали. Короче, через три месяца я его сама к брату в Израиль отправила.

– Вы рассказываете, а я будто кино смотрю из советских времен... И что, органы так легко отпустили?

– А кому он нужен? Да и не было против него ничего, изматывали просто.

– А девушка?

– Наташка-то? Так это она мне внука и родила! Умная девка оказалась. Когда Темка уехал, сделала вид, что с другим парнем гуляет. Дело к свадьбе, туда-сюда, путешествие на море, а оттуда раз, и к Темке сбежала!

– Досталось вам... – Валентина все еще качает головой, удивляясь услышанному. – Тем более спасибо, – вдруг смущается она до красных пятен на щеках.

– Почему тем более? – с интересом вскидывается докторша.

– Ну... Ванька-то мой...

– А, жидов не любит? – Клара Марковна громко и от души хохочет. – Эх, маманя! Что ж ты так сына своего плохо знаешь? Вот скажи, я внешне как?

– Hу...

– Да не стесняйся! Похожа на еврейку или нет?

– Я в этом не очень разбираюсь... – Валентина еще больше смущается.

– Ладно, сама скажу. – Клара Марковна встает, расправляет плечи, поднимает голову. – Фас, профиль, ну? Орлиный нос! То есть крючком. Губы! – Она выпячивает их к Валентине. – Типично еврейские! Рот подковкой, нижняя губа толстая и отвислая. Глаза! Видишь? Большие, навыкате.

– Так вы – еврейка?

– А что, есть сомнения? – Клара Марковна снова хохочет. – Стопроцентная! И горжусь этим! Фигура – видишь? Вот она, еврейская корма, – докторша качает костистыми широкими бедрами, жопа низкая, аж землю метет, ноги короткие, никто не спутает! А сынок твой, скинхед недоделанный, поверил, что я немка, то есть арийка, то есть своя. – Она тяжело опускается на стул. – Какой он скинхед, твою мать? Пацан, кем-то умело обдолбанный. Попал бы в руки сектантов, сейчас бы мантры на улице пел, связался бы с байкерами – были бы мозги бы на мотоциклы заточены, да хоть рокером мог стать, хоть фанатом футбольным, кто там еще у них, молодых, имеется? Кто первый пацана подхватил, тот и поимел... Беда! – Клара Марковна по-бабьи подпирает голову ладонью. – Я тут слышала, какие бредни он следователю рассказывал про высшую расу и хороших парней Гитлера и Сталина, так меня чуть Кондратий не хватил. Откуда?

– Знать бы... я от него ничего такого никогда и не слышала. В школе учился отлично, в институт на бюджет поступил по результатам ЕГЭ, я все радовалась, как мне с сыном повезло. Добрый, заботливый. Катюшка, это дочка младшая, полностью на нем! И уроки проверит, и накормит, и погуляет. В собаке своей души не чает, он же выходил его почти безнадежного! Усыпить хотели.

– Знаю, рассказывал. Вот и думаю, как же такой добрый, такой сердечный парнишка в эту шайку попал? Должна же причина быть! Ладно, с жидами мы разобрались. Для него что евреи, что арийцы – один хрен. По названию только и различает. А вот кавказцев он у тебя почему так не любит? Давно это? После истории с собакой, что ли? Так объяснить же надо было что не в национальности дело, звери – они национальности не имеют, сама знаешь.

– Знаю, – Валентина закрывает лицо руками, так, чтобы докторша не видела ее глаз. И вдруг говорит глухо, но твердо: – Имеют. Все кавказцы – звери.

– Вот те на! – изумленно крякает Клара Марковна. – Обидели они тебя, что ли?

– Обидели? – Валентина отнимает от лица ладони, и пожилая суровая доктор-реаниматолог отшатывается от ее взгляда, как от удара: столько ненависти и боли выплескивается в стерильное пространство кабинета из бледных заплаканных глаз с розовыми от слез белками. – Они... Он мне... Всю жизнь... И вот Ваня теперь... Ненавижу!

Клара Марковна молчит. Она ошарашена и обескуражена одновременно.

– Ненавидишь, значит... – Докторша тяжело поднимается со стула. – Всех кавказцев? Что ж, тогда понятно. От осины не родятся апельсины. Все правильно.

– Да что вам понятно? – вскидывается Валентина. – Я никогда ему про это не рассказывала! Никогда! И никому! Вообще никому!

– Не рассказывала? Умный, видно, мальчик, сам все понял. – Клара Марковна распахивает дверь, жестом предлагая посетительнице выйти. – Мне к больным пора. Извините.

– Вы меня гоните? – Валентина вдруг понимает, что натворила. Ведь эта добрая милая, докторша, озлившись на нее, может запросто отказать в помощи сыну! Или отдать мальчика тюремным врачам. Или... – Клара Марковна, хотите, я вам все расскажу?

– Зачем? – усмехается докторша. – У меня тут реанимация, а не служба психологической помощи.

Идите домой, мамаша, а за сына не беспокойтесь. Никто ему тут плохо не сделает. Хоть мы здесь, так уж вышло, сплошь нерусские, но – врачи!

– Клара Марковна! – Валентина крепко сжимает пальцами одной руки сиденье стула, а второй вцепляется в ножку привинченной к столешнице настольной лампы, будто показывая, что приклеилась тут намертво и выставить ее из ординаторской можно только вот так, вместе с мебелью. – Пожалуйста! Я должна вам рассказать.

С чего? Почему? Почти двадцать лет хранить в себе эту тайну, никогда в жизни, ни подругам, ни родным, словом не обмолвиться о том, какой жгучий нарыв болит все время внутри, изматывая сердце и душу, и вдруг до отупляющего безумного жжения захотеть выплеснуть все разом совершенно незнакомой женщине... Немедленно, сейчас!

– Пожалуйста... – умоляюще шевелит губами Валентина. – Пожалуйста...

Алик появился в общаге случайно, каким-то боком занесло его, коренного ленинградца, на день рождения к парням в соседнюю комнату. Он заканчивал юридический в университете, был худ и высок, а еще так же как и Валюшка, белоголов и синеглаз. В тот самый первый раз они и поговорить толком не успели – среди общежитского ора и гама, звона стаканов и громкой музыки разве пообщаешься? Переглядывались – да, улыбались друг другу. Все. А потом случайно столкнулись на демонстрации седьмого ноября.

У Московского вокзала, где студенческие колонны, бодро промаршировав по Невскому, рассыпались на веселые компании, Валюта чего-то зазевалась и потеряла своих. Пока тыркалась влево-вправо, толпа вынесла ее к гостинице «Октябрьская», и тут кто-то схватил ее за руку и прямо в ухо крикнул «Привет!». Обернулась – Алик. Пошли искать Валину компанию вместе, никого, ясное дело, не нашли, где там в таком столпотворении!

Прогулялись по Невскому, на Дворцовой влились в шумную веселую толпу, хором орущую революционные марши, вместе со всеми остановились у ступенек Биржи, где уже голосил импровизированный хор, да так и простояли там до самого вечера, громко распевая знакомые с детства патриотические песни, под дирижирование седого длинноволосого музыканта. Спохватились, когда стало совсем темно, поняли, что замерзли и проголодались, помчались бегом, на ходу согреваясь, в недалекую «Минутку», где вдоволь налопались горячих жареных пирожков с повидлом и капустой, запивая немыслимую вкуснотень обжигающим бульоном из щербатых фаянсовых стаканчиков. Разморенные теплом и сытостью, снова вывалились на Невский и обнаружили, что у обоих пропал голос и они, кроме как хрипеть и сипеть, слова сказать не могут! Вот до чего допелись!

Шепотом много не наговоришь, особенно на праздничном шумном проспекте, поэтому шли, практически молча, лишь переглядываясь и пересмеиваясь, а у Гостинки Алик вдруг взял Валюшу за руку. И вышло это так естественно и славно, что девушка хоть и смутилась, но пальцев у спутника не отняла, наоборот, сама сжала его ладонь, нежно и благодарно.

В общежитие она попала лишь к утру, когда вновь открылось метро и Алик смог уехать домой. Где они прошатались ночь? В каких подворотнях целовались? Как добрались от Невского до Пятой Красноармейской – никто из них потом не помнил. Помнилось одно: им было так хорошо вдвоем, что все остальное – маршрут, погода, время – совершенно не имело значения.

С того седьмого ноября они не расставались. Ну разве что на время учебы да на ночь. Из лаборантской, сделав всю работу, Валюта неслась на Васильевский, где у метро ее уже ждал Алик. Они непременно заходили в замечательную столовку, которую в народе именовали «Петухи» (друзья Алика, юристы, называли ее почему-то «Белочка» – верно, по названию близлежащего кондитерского), стояли, тесно обнявшись, в длинной очереди. Потом долго обедали, наслаждаясь не столько едой, сколько созерцанием друг друга, а дальше либо шли в библиотеку – каждый для подготовки к своему диплому, – либо, если был день дежурства, в близкую «Балтику», где Валюша продолжала мыть туалеты. Она и мыла, а Алик с книжкой или учебником сидел в полутемном холле, покорно ожидая, когда любимая освободится.

Поначалу Валя все ждала, что Алик предложит ей помочь в работе, и ужасно этого стеснялась. Все-таки Алик – ленинградец, живет с родителями, с какой стати ему унитазы чистить? Узнает мать, что скажет? Вот парень Розы, Андрей из Политеха, помогал подруге буквально с первого дня. Так Андрюха такой же, как они, деревенский. Ему не привыкать в навозе возиться, а Алик...

Валюта даже почти придумала, как откажет любимому в его просьбе. Допустим, скажет, что начальство посторонних не приветствует. Или – что она женский туалет убирает, а мужчинам туда нельзя. Хорошо, что Алик не стал напрашиваться в помощники. Во-первых, время экономил, все-таки юриспруденция это не химия, там намного больше учить надо, поэтому лишний час, пока Валюша убирается, ему как подарок. А во-вторых, он, наверное, сразу очень хорошо почувствовал, что подруга этого не хочет. Потому и не набивался в помощники.

Он вообще был очень интеллигентный, воспитанный и тонкочувствующий, ее Алик. Часами мог говорить о фильмах и книгах, причем так, как рассуждали известные люди по телевизору. Валюша, конечно, и сотой доли того, что он прочел и посмотрел, не ведала. Откуда? В Карежме ничего такого отродясь не бывало, а в Ленинграде она и музеи-то еще не все посетила, куда ж там о модных книгах или фильмах беседовать. Да и у них в Техноложке совсем другим увлекались. Технари и гуманитарии... что называется, почувствуйте разницу.

На новый год Алик пригласил Валюту на дачу к другу в курортный поселок Разлив. И Валя еще раз поразилась собственному счастью: мечтала ли она в своей Карежме, что когда-то будет встречать Новый год в том месте, где жил Ленин? Рассказать – не поверят!

Двухэтажный бревенчатый дом, куда они приехали, хоть капельку и походил на карежминские избы, да только снаружи. Внутри вместо комнат-клетушек, как у них в деревне, где одна переходила в другую, а другая в третью, безо всяких дверей, лишь с плюшевыми занавесками на косяках, была одна огромная зала с самым настоящим, виденным раньше лишь в фильмах камином. Кроме камина обнаружилась, правда, и печка, точь-в-точь деревенская! Этой печке Валя почему-то страшно обрадовалась, будто встретила давнюю подружку.

Сбоку залы уходила вверх деревянная красивая лестница с некрашеными гладкими ступеньками. Куда она? Неужели на чердак?

Оказалось, что на даче есть второй этаж! Это в обычном-то доме! В Карежме таких не строили. Попробуй-ка протопи зимой два этажа! Это ж сколько дров и угля надо! А летом этот второй этаж и вовсе без надобности – вся жизнь на свежем воздухе проходит, в огороде да во дворе.

Новый год они отпраздновали славно! Сначала накрыли на стол, компания подобралась большая, поэтому девчонки строгали салаты, а парни вешали на елку, что стояла у самого крыльца, разноцветные лампочки. Перед курантами все высыпали во двор, открыли прямо под елкой шампанское...

Валюша впервые видела, как празднуют Новый год настоящие ленинградцы. Как в кино. Даже еще лучше. Горел камин, дрожали свечи, красивые девушки и парни, не смущаясь друг друга, открыто целовались и обнимались. И Валюша с Аликом – тоже.

Потом танцевали до упаду, а когда кое-кто именно попадал, Алик заговорщически шепнул Валюше: «Пойдем спать». «Пойдем, – радостно согласилась она, – а куда? В город поедем?» «Зачем в город? – засмеялся Алик. – Нам отдельную комнату отвели».

То ли шампанское так подействовало, то ли общая атмосфера, непривычная, раскованная, интимная – Валюша впервые до конца поняла, что означает слово «интим», – но как только они закрыли за собой дверь маленькой холодной спаленки, как только Алик обнял ее за талию, она сразу сообразила: сейчас все произойдет. И мысленно поблагодарила Сашку Тарасова за ту несбывшуюся полупьяную ночь на сеновале.

И все случилось. Правда, как-то быстро и скомканно, Валюта даже боли не почувствовала. Алик странно торкнулся в нее пару раз и обмяк.

Потом они много смеялись над этим первым своим опытом. Как выяснилось, он был первым для обоих. Алик-то тоже раньше ни с кем и никогда...

Заснули они стремительно и одновременно, будто в яму провалились. А пробудились лишь от грохота в дверь, когда хозяин дачи стал орать как оглашенный, что уже почти вечер, а они все натрахаться не могут. Валюта сильно смутилась и долго не могла рискнуть спуститься к компании вниз, как Алик ни уговаривал. Боялась, что все присутствующие посчитают ее шалавой, которая только за тем и приехала, чтоб с парнем из постели не вылезать. Когда все же спустилась, обнаружилось, что никому до них нет никакого дела.

Алик почему-то вел себя как победитель, покровительственно поглядывая на Валюту и по-хозяйски прижимая ее к себе. Именно по-хозяйски, уверенно и чуть равнодушно, а не так нежно и бережно, как, к примеру, еще вчера. Валюта это изменение в поведении друга мгновенно уловила, а уловив – обрадовалась: их отношения за эту ночь сами собой перескочили на новую ступеньку, почти семейную. Потому что вот так, по-хозяйски, может вести себя только муж, а никак не возлюбленный, значит, Алик считает ее практически женой. Да и как иначе после того, что между ними случилось? Несмотря на почти пять лет жизни в Ленинграде, да не просто в Ленинграде, в студенческой общаге, где нравы отличались абсолютной свободой, Валюшка в этом главном вопросе так и осталась архангельской деревенской девчонкой, пребывающей в уверенности, что если парень с девушкой решились на главное, значит, свадьба не за горами.

Хотела ли она за него замуж? Очень! Во-первых, потому что надвигалось распределение, а она совсем не мыслила свою жизнь без города, который полюбила больше всего на свете. А во-вторых, ничуть не меньше, чем к Ленинграду, она успела привязаться к Алику. Такому длинному, нескладному, молчаливому, чуть заносчивому, но так непохожему на всех парней, с кем доводилось пересечься за эти годы.

Даже его стеснительность и неумение в любовных делах она истолковывала по-своему: серьезный! За всякой юбкой волочиться не станет. Да и потом – юрист! Это вам не инженер, которых вокруг пруд пруди.

Мечталось, как заживут они в маленькой комнатке вдвоем, почему-то рядом с «Технолушкой», где-нибудь на Московском, по утрам она будет жарить ему яичницу в специальной сковородке с круглыми выемками для яиц, чтоб не растекались. И мазать маслом мягкий ржаной хлеб. А летом они вместе поедут к Вале в Карежму, и она поведет мужа в настоящий северный лес. Или на лодке они поплывут на рыбалку в один из северодвинских затонов. Разведут костер у самой воды и просидят, обнявшись, до утра, встречая розовую, как на картинах в Русском музее, зорьку.

Мама, конечно, станет просить зятя что-нибудь подправить в доме – сараюшку там или крышу. Откуда ей знать, что Алик ни топора, ни молотка в жизни в руках не держал? Да что с того! Он способный. А дедуся все покажет. У самого сил уже совсем нет, так научить-то сможет! Верунька будет бегать по селу и всем хвастать, что приехала старшая сестра с мужем-юристом. Подружки обзавидуются!

Почему-то в этих своих мечтах Валюта совершенно не учитывала родителей Алика. Может, потому, что сам он никогда про них не говорил, а может, сознательно закрывала для себя эту тему, боясь даже подумать о том, как они встретятся. От подруг она много слышала, что ленинградцы очень плохо относятся к приезжим невестам, подозревая тех исключительно в корыстной жажде оттяпать жилплощадь и заполучить прописку. А без прописки человек жить не может. Нельзя.

После памятной новогодней ночи Валюша все время ждала, что Алик сделает ей предложение. Встречались они по-прежнему каждый день, иногда счастливый Алик заговорщически бренчал в кармане ключами, и они мчались на чью-нибудь свободную квартиру. В общежитии заниматься любовью Валюшка боялась: столько народу шляется, вдруг кто войдет? Да и Алик общагу не любил, вот и побирался по друзьям.

Хотели они друг друга каждый раз одинаково сильно, просто дождаться не могли, когда окажутся наедине. И заниматься ЭТИМ могли часами. Без перерывов. Сколько можно было оставаться в чужой квартире, столько и не вылезали из постели. Брезгливая Валюша в таких случаях прихватывала с собой чистую общежитскую простынку, чтоб на чужое не ложиться или, не дай бог, не испачкать.

Она очень боялась залететь. Выходить замуж по необходимости, когда живот на нос налезает, это, она считала, стыдно. Тогда Аликовы родители точно ее в корысти обвинят! А она очень хотела им понравиться. Деревенские устои крепко сидели в голове: с родственниками мужа надо жить дружно, уважать их и слушаться, иначе в семье счастья не будет.

Иногда она хитростью пыталась выведать у Алика хоть какие-то сведения о его домашней жизни, но узнала немного: мать – какой-то партийный начальник, отец – ученый, Алик – единственный ребенок, живут в четырехкомнатной квартире в самом центре. Все: и число комнат, и работа родителей – Валюту совершенно не обрадовали. «Не пара я ему, – грустно решила она, – потому и замуж не зовет». И стала еще тщательнее оберегаться, чтоб не залететь. А когда Алик случайно обмолвился, что скоро пойдет в автошколу сдавать на права и покатает Валюту на отцовской «Волге», девушка совсем пала духом. На «Волгах», по ее представлениям, могли ездить только небожители. Куда уж ей, деревенской девчонке ...

В марте они гуляли на свадьбе Аликова друга. Сначала пришли на регистрацию в красивый дворец на набережной Красного Флота возле моста лейтенанта Шмидта, а потом дружно поехали в ресторан «Россия» к Парку Победы, на банкет. «У меня для тебя сюрприз!» – подмигнул Алик. И после очередного «горько» прижал ее к стене в каком-то темном коридорчике у кухни, уперся в нее горячим, просто выпрыгивающим из брюк членом и сказал: «Давай тоже поженимся! Надоело по чужим углам шарахаться». Ответить она не успела, потому что они тут же принялись целоваться, да он ее согласия и не ждал. Само собой разумелось, что Валюта исключительно «за».

«Вот так сюрприз! —радовалась, потягивая шипучее шампанское, Валюша. – Значит, готовился, значит, думал об этом!» Сюрприз, однако, оказался совсем в другом. Когда все вывалились из ресторана и потопали к метро, Алик придержал ее за рукав:

– Сейчас такси поймаем, и ко мне!

– Как? – обмерла Валюта. – Зачем? С родителями знакомиться? Мы же выпимши! Не поеду!

– Да нету предков! – обрадовал Алик. – Они в Таллин на выходные укатили. Только послезавтра утром приедут. Так что у нас тобой свободная хата на целых два дня!

В такой квартире, как у Алика, она не бывала ни разу. Высоченные потолки, лепнина по всем периметрам, полы просто лоснятся янтарным блеском наборного паркета, а мебель...шелковые полосатые диваны на золоченых гнутых ножках, такие же стулья, резная полированная горка, сверкающая хрусталем, торшер в форме лилии... А стены... Валюша не удержалась, рукой провела: будто шелковая парча с выпуклым золотым узором. Музей!

– И ты тут живешь? – замирая от восторга, спросила она.

– Еще чего! – хмыкнул Алик. – Эту рухлядь давно пора на свалку. Мы с тобой вот тут жить будем! – И втолкнул ее в боковую дверь.

Валюша только успела ухватить глазом большие музыкальные колонки, стоящие по углам, да письменный стол. И тут же оказалась на мягком диване. Ну и...

Утром, пока Алик еще спал, она пошла искать туалет. Открыла ванную и чуть не ослепла от зеркального, с пола до потолка, кафеля, в котором тут же отразились сотни испуганных Валюшек. На полочках теснились разномастные бутылочки с дефицитными шампунями, баночки с кремами, другая невидаль. И огромная чуть меньше залы, кухня поразила ее тоже. Круглым обеденным столом человек на десять, урчащим холодильником с иностранной надписью и множеством сверкающих банок, красных, в нарядный белый горох, с надписями «мука», «крупа», «сахар»...

Почему-то очень захотелось тихонько одеться и сбежать из этого чужого, невиданной роскоши, дома. Она, может, так бы и сделала, но как раз проснулся Алик и снова утащил ее на диван.

Прямо тут, на диване, они ели в перерывах какие-то вкусности, принесенные из холодильника, снова кувыркались до одури в мягких подушках. А потом, как были, нагишом, пошли в ванну. Дурачились, плескались, несколько раз меняли остывающую воду. А когда Алик в очередной, сто пятьдесят девятый раз, вознамерился проткнуть ее неутомимым членом, в дверь вдруг кто-то громко и требовательно постучал.