Склирена

X

После нескольких дней болезни, едва начав поправляться, Склирена велела принести себе лютню. Бережно взяла она инструмент в руки и сделала служанкам знак, чтобы они вышли вон.

Оставшись одна, она со страхом глядела на лютню, которая, по-видимому, ничуть не изменилась. Склирена робко прижалась к ней ухом и невольно вздрогнула; струны дрожали и тихо звенели… Она взяла несколько аккордов, и кровь ее оледенела от ужаса: в ее руках, вместо бездушного инструмента, было что-то живое, что-то трепещущее…Невыразимым страданием и болью звенели струны.

Евфимия вошла в комнату.

— Госпожа, — умоляющим голосом сказала она, — оставь лютню; эти стоны рвут душу.

Но Склирена и не хотела играть. Она послушно отдала лютню служанке, и улыбка торжества мелькнула на ее лице: она знала теперь свою силу…

Однажды после полудня Глеба позвали в Жемчужину. Склирена чувствовала себя лучше, но лицо ее было еще бледно.

Она подняла от своей работы взгляд на вошедшего, слегка кивнула головой в ответ на его низкий поклон и снова углубилась в свое занятие. Глеб прошел в угол комнаты и заговорил там с Херимоном.

Стоял знойный летний день, но в раскрытые окна Жемчужины веяло прохладой с моря. С различными работами в руках сидели придворные дамы; рабы и евнухи, скрестив на груди руки, неподвижно стояли, прислонясь к колоннам. Склирена была на другом конце комнаты; она вышивала золотом по шелку. Несколько рабынь сидело на полу вокруг кресла, стараясь предупредить всякое ее желание, поймать каждое движение. Одна, сидящая у самых ног своей госпожи, подавала ей золотые нити; другая — черная как ночь, арапка, со сверкающими белками глаз — обмахивала ее опахалом из павлиньих перьев, прикрепленным на длинной ручке.

Придворные дамы вполголоса беседовали между собой, и только их разговор да несущаяся в окна из сада бесконечная трескотня цикад нарушали тишину.

— Дай мне лютню, — вдруг сказала Склирена, откладывая работу в сторону.

Рабыня поспешила исполнить ее приказание. Она сделала движение рукой, служанки поднялись с мест и отошли на другой конец комнаты.

Она заиграла грустную, заунывную мелодию и запела вполголоса. Слов не было в ее песни, и странною непонятною силой звучал ее голос. Глеб поднял голову, прислушался и, встав, подошел ближе. Она взглянула на него; до сих пор он никогда не слушал ее песен.

— Играй, продолжай, — промолвил он в ответ на ее вопрошающий взор, — ты так хорошо начала… Я не мешаю тебе?

— Нисколько, — отвечала она, — если тебе нравится, то подойди ближе и слушай.

Он сделал несколько шагов и остановился около нее, прислонясь к колонне.

Ободренная столь неожиданно, она громче ударила по струнам и запела.

Глеб слушал, и лицо его оживлялось, огнем блеснули очи. Это был привольный и заунывный напев его родины: он дышал простором степей, безбрежными разливами рек, он шумел таинственным шумом дремучих лесов. Безысходною тоской, неодолимою грустью звенел знакомый напев и дрожал, замирая, и хватал за сердце… Глебу вдруг стало ясно, что нет более той бездны, которую он всегда чувствовал между нею и собою. Это была близкая, родная душа; эта прекрасная женщина поняла его горе, она жила с ним одною жизнью… Пораженный этим открытием, он жадно слушал ее и не мог наслушаться. Перед ним вставали картины прошлого: дом отца, ласки матери, потом жизнь среди княжеской дружины, междоусобные брани князей, их удалые набеги…

Вдруг одна из струн дрогнула… Склирена остановилась и, побледнев, опустила лютню на колена.

— Как я испугалась, — вымолвила она, — мне показалось, — струна лопнула…

— Нет, струны целы, — проговорил Глеб, — продолжай же… пой еще…

Живая мольба слышалась в его словах.

— Нет, я не могу… это еще слишком утомляет меня, — сказала она и, отдав лютню подошедшей рабыне, снова принялась за работу.

— Завтра игры в ипподроме… — радостная весть эта, как волна, разносится по Константинополю, переходя из уст в уста, и встречается всеобщим ликованием.

Целая толпа собралась на ипподроме; криками восторга приветствует она вестника, явившегося с приказанием натянуть шелковый навес над царскою трибуной. Из конюшен выводят лошадей, чистят сбрую, осматривают колесницы. Кому из любимцев народа, которому из «бессмертных» возниц завтра достанется победа?

До вечера необыкновенное оживление царит на улицах; густая толпа собирается ко времени заката на галереях ипподрома. Слышится громкий говор, горячие споры; у подножия статуй знаменитейших возниц (эниохов) бьются об заклад. Многие решаются ночевать под открытым небом, чтоб успеть занять лучшие места.

Наутро что-то необычное сразу кидается в глаза. Лавки заперты; принарядившаяся, как в большой праздник, толпа валит по улицам, ведущим к ипподрому. С самого раннего утра его мраморные уступы покрыты народом; странные типы и наряды виднеются среди пестрого, разноплеменного сборища: росс, козар, армянин, араб, франк, турок — сошлись сюда с разных концов света. Шум и говор стоят в воздухе.

Среди всего этого оживления пустынно выделяется арена, с узорно насыпанном на ней разноцветным песком, с невысокою террасой, рассекающею ее вдоль и уставленною обелисками и колоннами. Только в обоих концах этой оси ипподрома виднеются кучки людей близ органов, звуки которых заглушаются гулом толпы, да несколько служителей разбрасывают цветы по песку арены.

Нижние уступы стали наполняться представителями партий: справа партии зеленых, слева — голубых. Все они были в одинаковых белых туниках с широкою пурпурною полосой, с зелеными или голубыми перевязями через плечо, с жезлами, украшенными полумесяцем. Иностранные послы со своими свитами появились на назначенных им местах. Солнце ярким светом заливало всю эту пеструю картину; безоблачное небо сияло над нею.

Вдруг все стихло. Шепот пробежал по толпе. Стражи и телохранители, блистая золотыми латами и шлемами, с развевающимися знаменами и хоругвями, спустились на выступ, покоем опоясывающий трибуну императора. Блестящая толпа придворных, сенаторов и патрициев наполнила балконы кафизмы, выступающие над ареной.

— Император идет! — пронеслось в толпе; мгновенно все замерло, мертвая тишина установилась. Предшествуемый всем синклитом, окруженный телохранителями, Константин IX, Мономах, с короной на голове и со скипетром в руках, показался на ступенях престола, возвышавшегося посреди трибуны. Обратясь лицом к толпе, он поднял угол своей порфиры и, благословляя, осенил им народ. Вся масса поднялась на местах, и приветственный крик стотысячной толпы потряс воздух.[10]

Император сел на троне. Свита и оруженосцы в установленном порядке разместились на ступенях его. За бронзовыми решетками галерей церкви Св. Стефана видно движение: там размещаются августейшие со своими придворными дамами.[11] Снова зашумела и загудела толпа, вновь заиграли органы; раздались приветственные песни димов (партий цирка). Наконец очередной препозит дал знак начать.

С шумом отворилось четверо ворот под царскою трибуной, и четыре колесницы, по четыре коня каждая, устремились на арену. Отклонясь назад, стояли на них эниохи (возницы), одетые в яркие кафтаны — голубой, белый и красный. Все это вихрем понеслось вперед, обгоняя друг друга и взрывая песок арены. Все взоры обратились на них; притаив дыхание, следила за ними вся масса народа. Напряженное молчание прерывалось лишь возгласами одобрения и горячими мольбами о победе.

Огибая ипподром, в облаках взрываемого ими песку, неслись четыре четверни. Голубой был впереди, и крик торжества раздался в левых от кафизмы рядах. Громче вырывались поощрения, волнение росло каждый миг и все полнее захватывало огромную толпу. Казалось, это было что-то одно — громадное, живое, дышащее одним вздохом, с замиранием сердца устремившее тысячи глаз на одну точку…

Как море забушевала толпа, едва победитель остановил покрытых пеной коней перед царскою трибуной. Вслед за ним подкатили и остановились рядом колесницы его соперников. Окружившие их конюхи крепко схватили коней под уздцы, но те сердито дергали головами, и пена белыми хлопьями падала на песок.

Поздравления, восторженные стихи в честь победителя пронеслись по уступам, когда препозит с высоты императорской трибуны провозгласил имя победившего в первом беге.

Четверо ворот снова захлопнулись за выехавшими в них колесницами. Служители вышли ровнять изрытую копытами почву и приготовить ее ко второму бегу.[12]

Толпа задвигалась, зашумела, заволновалась; наступил перерыв.

Императрица Зоя была больна и не присутствовала на играх. На галерее церкви Св. Стефана одна Склирена сидела на высоком троне посреди пестрой толпы придворных дам. Из-за резных бронзовых решеток, между колоннами, августейшая и ее двор не были видны в толпе, но перед ними во всей красе развертывался, как муравьями, кишащий народом, огромный амфитеатр ипподрома с его стройною колоннадой, резко белевшею на темно-голубом небе.

Прохладный ветерок колебал шелковый навес, натянутый перед императорскою трибуной; темным пятном ложилась его тень на стены кафизмы. Императора в ложе не было; он удалился на время перерыва, но несколько придворных, в блистающих золотом и каменьями одеждах, да спафарии в золотых шлемах и латах стояли там, беседуя между собой.

Облокотясь на ручку трона, Склирена рассеянно смотрела на толпу, которая пестрела на белых мраморных уступах и шевелилась, теснясь к широким лестницам, от арены поднимавшимся к верхней колоннаде. Говор и смешанный гул раздавались там, взор терялся в море голов и разнообразных уборов. Но вот в одном из средних ярусов с противоположной стороны ярко блеснула на солнце золотая каска спафария. Лица его, за дальним расстоянием, нельзя было разглядеть, но Склирена узнала его; он шел медленно, пробираясь между сидящими.

Сердце ее радостно дрогнуло; она невольно следила глазами за яркой точкой на его каске, и во всей толпе она видела теперь лишь одного его — стройного и ловкого спафария.

Он уже подошел к лестнице, ведущей наверх. Вдруг среди спускающейся по ней толпы возникло смятение, словно кто-то боролся; отчаянный, ужасный крик своим леденящим звуком покрыл на мгновение шум толпы. Все поднялись со своих мест, все взоры устремились в ту сторону. На ступенях лестницы народ теснился вокруг чего-то лежащего на земле; с лестницы сбегал человек в светлой одежде, обагренной кровью.

— Убийца, убийца!.. — пронеслось в толпе.

Вся бледная, как полотно, поднялась на своем троне Склирена; полными невыразимого ужаса глазами глядела она на убийцу, который вырывался из рук задержавших его людей, на народ, который теснился вокруг лежавшего на ступенях. В этой толпе она не видела более блестящей каски спафария…

С подавленным стоном опустилась она на сидение трона, и голова ее бессильно свесилась набок; странный звон, словно от лопнувшей струны, задрожал в воздухе.

— Августейшей дурно!.. — пронеслось, между придворными дамами, столпившимися у трона.

Евнухи побежали за водой, за врачом; ей терли помертвевшие руки. Склонив украшенную императорскою повязкой голову набок, вся в блеске золота и драгоценных камней, красавица была неподвижна, и только чувство глубокого страдания и сердечной боли замерло в прекрасных, побелевших как мрамор, чертах ее…

Стон, вырвавшийся из груди Склирены, несмотря на расстояние, ясно слышал еще один человек. Этот человек был Глеб.

Когда рядом с ним произошла ссора и один из ссорившихся, ударил другого кинжалом, он с участием наклонился к раненому. В это время далекий, слабый стон женщины громче и больнее раздался в его ушах, чем только что им слышанный вопль смерти, и в то же мгновенье словно оборвалось что-то и жгучею болью затрепетало в сердце. Он невольно выпрямился и, бледнея, взглянул на галерею Св. Стефана. Ему показалось, что он видит смятение за ее бронзовыми решетками… Невыразимая тревога охватила его душу, и вдруг, как молния, блеснул перед ним яркий, очаровательный образ красавицы, и он понял мгновенно, что он любит ее — ее одну, безумно и навсегда…

Вечером, ложась спать, Склирена, целый день не выходившая из Жемчужины, расспрашивала служанок, чем окончились игры и кто остался победителем. Про Глеба она не спрашивала; вопрос — кого убили во время перерыва, был первый, вырвавшийся у нее, когда она пришла в себя. Она вздохнула с облегчением, услыхав, что все подробности этого случая рассказывал спафарий Глеб, приходивший узнать об ее здоровье и случайно очутившийся на лестнице рядом с убитым.

Служанки наперерыв спешили ей сообщить о разных происшествиях дня.

— Севаста, — сказала одна из них, — на твоей лютне сегодня утром лопнула струна…

— Я это знала… — чуть слышно выговорила Склирена.