Склирена

VI

В конце мая император опять страдал припадками подагры.

Однажды под вечер Склирена пошла навестить его. Лучи склонявшегося к закату солнца заглядывали в небольшие окна царских покоев. Мономах сидел в задумчивости, накрыв ноги дорогим мехом. Он, видимо, был встревожен; забота непривычными морщинами легла на его лице. Он указал вошедшей кресло около самой постели; она села и не сразу решилась заговорить; так странно было видеть беспечного Константина озабоченным и встревоженным.

— Я рад, что ты пришла, — сказал он ей, — я успокаиваюсь, когда ты подле меня.

— Что случилось? — спросила она. — Ты чем-то встревожен…

Он с грустью покачал головой.

— Если бы ты знала, как мне тяжело. Я не могу быть спокоен ни на минуту; я окружен изменниками. Родные, близкие все против меня злоумышляют…

Слезы дрожали в его глазах.

— Ты, одна ты, никогда не шла против меня. Ты щадишь своего больного старика.

— Да что же случилось? — с нетерпением спросила она.

— Случилось то, что императрица перехватила письмо Григория Докиана к сестре моей, к Евпрепии. Из этого письма можно понять, что против меня составлен заговор.

— Заговор!.. — повторила Склирена, широко раскрывая глаза.

— Я не знаю, кого хотят возвести на престол; да и не все ли мне равно, будет ли это Константин Делассин, Баграт ли, царь Грузии, или Лев Торник. Я должен раздавить крамолу в самой семье своей. За Евпрепией уже учрежден строгий надзор… Но могу ли я безусловно доверять и Зое? — вдруг, понизив голос, прибавил он. — Ведь ею был отравлен Роман III…

Он задумался, и тишина восстановилась на несколько мгновений.

— Императрица должна сейчас прийти сюда, — продолжал царь, — ей обещали доставить сведения о подробностях. Мне кажется, в этом деле Зоя искренне на моей стороне. Это ужасно, ужасно… приходится бояться всех, в каждом человеке видеть врага… Помнишь ли ты, с какими мыслями я взошел на престол? Как горячо желал я дать отдых империи, как обещал стоять на страже мира и тишины?

Она с грустным сочувствием кивнула ему головой.

— И вот, началось: измены, заговоры, бунт Эротика, восстание Маниака, набег Россов, вероятность войны с турками…

— Что же такое? — возразила Склирена. — Разве ты не вышел победителем изо всех этих испытаний? Константин, тебе нельзя унывать: ты — глава восточной и западной Римской империи, ты — владыка мира; нет страны, где не прошли со славой наши легионы, где незнакомо обаяние твоего имени, твоей силы и власти.

Он ласково поглядел на нее и пожал ей руку.

— Ты умеешь говорить; тебя можно заслушаться. Но не думай, что я забочусь лишь о себе. Мне больно за государство; все эти обстоятельства губят его.

— Ты сегодня мрачно настроен, — сказала Склирена, — но я твердо верю, что Византия — царица мира, что она сумеет для него сберечь свет веры, познаний и искусства…

Дежурный спальник — кубикуларий — распахнул дверь опочивальни.

— Императрица идет! — проговорил он.

Склирена быстро поднялась с места.

— Я уйду, — сказала она.

За исключением официальных случаев, эти две женщины избегали встречи. Царь за руку удержал ее.

— Прошу тебя, останься, — молвил он, — мне легче, когда ты со мною.

Зоя, оставя в соседней комнате сопровождавших ее, была уже на пороге. Склирена почтительно и низко ей поклонилась. Кубикуларий пододвинул царице кресло и потихоньку вышел. Зоя села.

— Мне надо поговорить с тобою, — произнесла она.

— Говори, я слушаю, — сказал Мономах.

Императрица обратила взгляд на Склирену.

— Севаста все знает, — продолжал царь, поймав этот взгляд, — ты можешь говорить, не стесняясь.

— А, тем лучше, — сказала Зоя, — пускай августейшая видит, что, кроме пиров и любовных забав, у носящих пурпурные туфли бывают и другие заботы.

Склирена вспыхнула, но промолчала, опустив глаза на свою красную обувь, украшенную золотыми орлами. Мономах сдвинул седые брови.

— Ты хотела говорить о деле, — заметил он жене.

— Да… я узнала имена двух сообщников Григория Докиана; это: Ивер Афинянин и монах Никифор евнух. Сегодня, под предлогом охоты, эти три заговорщика должны съехаться в загородном доме Докиана, на берегу Пропонтиды. Вот прекрасный случай захватить их и заблаговременно пресечь их планы.

— Но как же это сделать? — растерянно сказал Мономах.

— Что же легче! Надо отправить солдат к дому Докиана и велеть захватить изменников. Главное, не следует терять времени.

Но Константин медлил.

— О, великий царь! — с насмешкой воскликнула Зоя. — Если бы дело шло об устройстве пира пли охоты, ты, конечно, не медлил бы… Дай же скорее приказание этериарху.

И царица сама хлопнула в ладоши. Кубикулярий показался в дверях.

— Сейчас позвать к императору этериарха Бойлу, — распорядилась она.

— Этериарх ожидает в приемной, — заметил спальник.

Через минуту маленький человек, войдя в комнату и поклонясь в землю, приблизился к ложу государя, поцеловал его руку и отвесил поясные поклоны августейшим.

Царь в двух словах рассказал ему, в чем дело.

— Возьми сейчас же взвод этерии (дружины), поезжай с ними за город и живыми или мертвыми захвати изменников. Сослужи мне эту службу: я знаю, это дело нелегкое и опасное. Они станут защищаться. Людей выбери верных; всего лучше из молодых или из иноземцев, чтобы они не вздумали перейти к крамольникам. Да возьми еще двух или трех спафариев; они сумеют распорядиться солдатами.

Злая усмешка скользнула по лицу Зои.

— Можно будет также захватить этого иноземца, спафария Глеба, — сказала она.

Руки Склирены похолодели.

— Глеб… он, кажется, недавно служит, — пробормотал Бойла, припоминая.

— Да, но он уже получил повышение. Дай же ему случая доказать, что почести сыплются на него не даром.

Император был сильно взволнован.

— Да, конечно… пускай и этот Глеб едет… — сказал он. — Приходи ко мне с докладом, как бы поздно ты ни вернулся. Ну, а теперь оставьте меня одного: у меня нет более сил.

Ни жива, ни мертва шла Склирена вслед за Зоей по галерее Орология; дыхание у нее захватывало, ноги дрожали.

— Я полагаю, — обратилась Зоя к своей спутнице, — твой бывший раб очень рад будет случаю отличиться. Как ты думаешь, августейшая?

Склирена призвала на помощь все свои силы и, по-видимому, спокойно вымолвила:

— Да… вероятно.

Ледяное бесстрастие этого ответа поразило Зою она невольно оглянулась, думая уловить в ее чертах следы тревоги и волнения, но ничего, кроме беспредельной ненависти, не прочитала она в ее сосредоточенном лице.

— Притворщица… кукла мраморная! — со злобой отвертываясь, прошипела старуха.

Солнце только что село, когда Глеб, вместе с целым взводом этериев, выехал из дворца. Они поскакали, с Бойлой во главе, по большому триумфальному пути к Золотым Воротам. Колонны портиков мелькали по бокам дороги; порой, в прорезе улиц, сбегавших к морю, виднелась еще трепещущая блеском заката Пропонтида, лиловые горы, розовый горизонт. Прохожие сторонились, заслыша лошадиный топот; ноги коней скользили порой по гладким камням, и искры летели из-под копыт. От быстрого бега струя свежего воздуха налетала им навстречу. Сумерки сгущались в узких улицах; быстрые, разорванные облака пробегали над городом. Один за другим развертывались пять форумов триумфального пути; резко выделялись на меркнущем небе их колонны и обелиски.

Чем дальше от центра, тем безлюднее становился город; они проехали по кварталу Ксеролофа. Портики давно кончились; по сторонам пути тянулись кладбища, тюрьмы, места казни, лагерные стоянки. День погасал и небо хмурилось все сильнее. Внезапный дождь крупными каплями зашумел вокруг.

Было уже совсем темно и огни зажигались в домах, когда этерии доскакали до Золотых Ворот и остановили под их сводами взмыленных коней. Рассмотрев при тусклом свете фонаря документа, о пропуске, старший по караулу приказал отпереть ворота. Поднята была на тяжелых цепях наружная решетка, щелкнул замок, застучали засовы, и медленно, с жалобным скрипом, распахнулись тяжелые ворота, открыв путникам зияющую бездну мрака. Ни одного огня не светилось вне стен, едва заметною полосой убегала вдаль серая дорога. Крупный дождь шумел вокруг… Холодно, неприютно и жутко было в этой тьме.

— Ну, братцы, — сказал один из часовых, — нехорошо теперь в поле.

Этерии выехали за ворота и скоро пропали во мраке. Только топот копыт раздавался еще под шум дождя.

Ворота снова затворились. Дождь вскоре прошел, и глубокая тишина восстановилась над предместьем. Лишь по временам издали, постепенно приближаясь и переходя от солдата к солдату, раздавался протяжный и однообразный оклик часовых вдоль стен.

Узнав около полуночи, что Роман Бойла возвратился и пошел с докладом к императору, Склирена послала просить его зайти на обратном пути в Жемчужину.

Усталый и запыленный вошел он к ней.

— Прости меня, августейшая: я прямо с дороги, — проговорил он, — ты хотела меня видеть.

Он не выговаривал многих букв; его косноязычие и малый рост обыкновенно вызывали улыбку собеседника, но на этот раз Склирена глядела на него с серьезным беспокойством.

— Я очень тревожилась об исходе данного тебе поручения. Садись и расскажи, как все это вышло.

Бойла сел на конец скамьи.

— Они арестованы все трое и несколько человек их прислуги. Один из заговорщиков ранен. Дело вышло очень серьезное: они защищались отчаянно.

Склирена испугано на него поглядела.

— Но вы остались невредимы? — быстро спросила она.

— Я потерял трех солдат убитыми, да человек семь ранено.

— О, Боже! — со стоном вырвалось у ней.

Молчание воцарилось в комнате.

— Там был один иноземец которого я знаю… — начала она.

— Да — спафарий Глеб, — перебил ее этериарх. — Он молодец, этот юноша. Я видел — он бился, как лев.

Она подняла голову.

— Кажется, он остался жив, — добавил Бойла.

Это «кажется» острою болью прошло по ее сердцу.

— Я прискакал сюда во весь мах; часть солдат отправилась с преступниками в Анемадскую тюрьму, другие везут раненых товарищей. Извини, августейшая, я должен еще сделать некоторые распоряжения.

Он встал. Она его не удерживала,

Склирене было не до сна в эту ночь. Едва ушел Бойла, она тихонько вышла на галерею Сорока мучеников. По галерее взад и вперед ходил часовой; он окликнул ее; но, узнав любимицу императора, вытянулся и почтительно пропустил ее. Она отворила небольшую дверь и вошла в Триконх, триклин императора Феофила. Слабый свет полумесяца, взошедшего после полуночи, едва проникал в круглые окна, прорезанные в высоких позолоченных сводах; смутно выступали колонны и мозаичный пол; стены, казалось, широко раздвинулись. Склирена направилась к парадным дверям; их было три, все они выходили на Сигму, портал Богом хранимого дворца. Средняя из дверей, массивного серебра с барельефами, открывалась лишь в торжественных случаях, но Херимон успел для своей госпожи достать от папии ключ от одного из боковых входов. Она смело повернула его в замке, бронзовая дверь тихо отворилась; Склирена была на парадном крыльце священного дворца. Длинные ряды колонн тянулись перед нею; две широкие лестницы сбегали во двор, — в знаменитый таинственный фиал Сигмы. За фонтаном, у широких входных ворот стояли на часах два стража, виднелись их тени с двойными топорами на длинных древках. Атриум был широк; часовые не могли слышать легких шагов ее, заглушенных еще шумом фонтана. Налево широкая мраморная лестница поднималась на галереи Дафнийского дворца; направо открытая дверь вела в помещение спафариев.

Серп луны, сквозь туманную дымку облаков, тускло освещал атриум, фонтан посреди его и мелкие белые струи, с однообразным плеском бежавшие из его золотой раковины. Тени туч, то темнее, то светлее, пробегали по еще мокрым от недавнего дождя плитам двора.

Склирена остановилась у колонны и стала ждать.

«Кажется, остался в живых, — думалось ей, — но может быть ранен, опасно ранен…»

Она должна увидеть его, должна узнать… И она напряженно вглядывалась в темное пространство за воротами. При изменчивом, неверном освещении таинственный фиал Сигмы казался зачарованным. Неподвижно стояли у входа двое дремлющих часовых. Время шло.

«Дрался, как лев…» — вспомнились ей слова Романа Бойлы, и гордость сверкнула в ее глазах. Конечно, она всегда знала, что Глеб также храбр, как красив.

Вдруг она вздрогнула: среди плеска воды к ней издали донесся конский топот. Она прислушалась… сомнения нет: это этерии возвращаются с ночной поездки. Один из них, опередив товарищей, подскакал к воротам. Стражи встрепенулись, послышался их оклик. Несколько человек выбежало из телохранительской встретить приехавших и принять коней. Вот еще подъехало несколько человек. За воротами послышались голоса, движение, ржание уводимых лошадей.

Один из воинов быстро прошел через атриум к дверям телохранительской. Склирена подняла голову, вглядываясь… нет, это не он…

Вдруг тихий стон раненого раздался у ворот среди общего говора. Болезненно отозвался он в ее сердце; она не отрывала глаз от черневших у ворот теней.

— Осторожнее… иди в ногу… — слышалось оттуда.

Медленно колыхаясь, показались носилки. С боков шли люди с факелами.

Похолодев от ужаса, издали глядела Склирена на неловко покачивавшуюся, странно освещенную голову раненого. У нее отлегло от сердца — это не был Глеб.

А в воротах показались еще носилки, и еще, и еще… и вся замирая, смотрела она на печальное шествие и с новым вздохом облегчения обращала взор опять к воротам.

Вот еще двоих товарищи провели под руки, прошло еще несколько человек, но напрасно всматривалась в них Склирена: Глеба не было в их числе.

Боль и отчаяние сдавили ей грудь. Убит!.. Неужели убит?!. Надо идти туда, на берег Мраморного моря, найти его… быть может жизнь еще теплится!..

И вдруг сердце ее радостно дрогнуло: среди голосов у входа она ясно расслышала звуки его голоса. Забыв всякую осторожность, она быстро сбежала во двор и остановилась у фонтана. Водяная пыль обдавала ее холодом и сыростью, но Склирена ее не замечала: облокотясь на серебро бассейна, она не отрывала глаз от входившего.

«Как он бледен, как странно идет он…» — Снова отчаяние охватило ее; она хотела броситься ему на встречу и, не помня себя, отчетливо и ясно выговорила: «Глеб!»

Услыхав, свое имя, спафарий остановился и оглянулся. Он заметил тень у фонтана и сделал к ней движение, но она быстро приложила палец к устам. Глеб замер на месте. Тень указала ему на полумрак опоясывавшей двор колоннады и сама неслышно скользнула к Сигме, поднялась на ступени и скрылась среди колонн.

Стражи ничего не слыхали; Глеб приближался, огибая фиал в тени колоннады.

Как безумная бросилась она ему на встречу.

— Ты не ранен? Ты не ранен? — спрашивала она, и слезы катились из глаз ее.

С изумлением глядел он на нее.

— Августейшая… это ты?! Здесь… одна, в ночной час… что случилось?!

Он стоял перед нею стройный и красивый: золотистые кудри выбивались из-под сурово надвинутого на лоб шлема; тусклый свет месяца играл на его блестящей поверхности, и голубые очи юноши кротко и изумленно глядели на молодую женщину.

— Ты не ранен? — настойчиво повторяла она.

— Нет, — молодецки тряхнув плечом, ответила, он, — эту царапину на ноге даже нельзя назвать раной. Она заживет через три дня.

Склирена с неподдельным ужасом поглядела на его окровавленную ногу.

— Надо же перевязать рану!

— Я говорю тебе: пустяки… — презрительно сказал он. — После перевяжут. Я дешево отделался.

И он рассказал ей, как солдаты окружили дом Докиана, как мятежники выбежали с вооруженными слугами и какая свалка закипела в темноте. Он говорил просто и без прикрас; он не был красноречив, но по его правдивому рассказу так ясно представлялся весь ужас этой ночной битвы.

Положив ему руку на плечо, она с гордостью слушала его.

— Да, мне говорил Бойла, что ты бился хорошо, — сказала она, когда он замолк, и прибавила радостным шепотом: — Но какое счастье, что все кончилось благополучно!

— Почему же ты до сих пор не ложилась? Кого ждала ты? — спросил Глеб. — Ведь уж скоро утро.

Она глядела своими горящими глазами прямо в его очи.

— Да разве я могла спать, когда тебе угрожала смерть? Я чуть не умерла сегодня, когда эта злая старуха, Зоя, велела и тебя послать… но я не показала ей своего волнения… А ты еще спрашиваешь?! Я тебя ждала, я для тебя пришла.

Очи ее блестели, горячее дыхание жгло его лицо; вся она дрожала и трепетала, как струна под ударом руки.

Фонтаны шумели. Высокие, темные колонны Сигмы, как безмолвные сторожа, стояли вокруг. Внизу, как очарованный, спал таинственный фиал, и неясно рисовались при свете месяца колоннады Дафнийского дворца.

— Промолви же хоть слово!.. — прилегая головой ему на грудь, шептала она.

— Я не могу опомниться, — тихо сказал он, — ты — августейшая… ты любишь меня… Нет, нет; это шутка.

— Шутка!.. — повторила она, и страстным упреком дрогнул ее голос. Опустив руки и неподвижно стоя перед ним, она долго вглядывалась в его лицо, потом круто повернулась, неровными шагами прошла в глубь Сигмы и опустилась на ступени, закрыв лицо руками.

Он подошел к ней и стоял безмолвный и смущенный.

— Ты бы не сказал, что это шутка… если бы знал, как я измучилась… — упавшим голосом молвила она.

Ее душил ворот одежды; она рвала его рукой, судорожно сжав губы, и рубиновые застежки откидывались с легким звоном, обнажая ее шею. Лицо ее исказилось страданием.

Он с участием склонился к ней.

— Перестань… — проговорил он, — зачем ты себя мучишь? Если бы ты знала, как мне тяжело, как мне жаль тебя…

Она слушала, с недоумением все шире и шире раскрывая глаза. Вдруг в них молнией сверкнула дикая, сумасбродная мысль. Голова нагнулась вперед как у тигрицы, готовой броситься на жертву.

— Ты любишь другую!.. — в исступлении прошептала она. — Да, да… и я найду ее…

Ревностью, беспредельною, безумною ревностью горели глаза ее, и Глеб, героем вышедший из опасного ночного сражения, с невольною робостью посмотрел на свою собеседницу.

— Зачем ты так говоришь? — тихо молвил он. — Я никого не люблю. Погляди на меня — я забрызган грязью, я весь в пыли, в крови… до любви ли мне? Нет, я никогда еще не испытывал любви и не знаю этого несчастия.

Он не лгал, он не мог лгать — его открытый, глубоко спокойный взор лучше слов говорил тоже самое. Склирена молчала, словно устыдясь своей мгновенной вспышки. Тишина стояла кругом, только шум фонтанов не умолкал. Небо бледнело, рассвет разгонял ночной мрак. Казалось — день, вместе с тенями ночи, безжалостно развеивал последние грезы Склирены.

— Ну, пора тебе домой… тебя могут увидеть, — решительно сказал Глеб.

Он помог ей подняться, довел ее до двери, она шла послушно, как ребенок. На пороге она оглянулась, тихо вымолвила: «Прощай!» — и замок щелкнул за нею в бронзовой двери.

Она была одна в триклине, только бледный рассвет заглядывал на нее в окна. Прислонясь пылающим лбом к холодному мрамору колонны, она сама словно окаменела: отчаяние, стыд леденили ее душу, и она была бы рада, если бы золотые своды Триконха обрушились и задавили ее.

После обедни у св. Софии в великом триклине Магнауры происходил прием франкских послов. Огромная зала была полна народа; отдельно, на определенных местах помещались патриции, сенаторы, проконсулы и спафарии. С обеих сторон опущенного над входом пурпурного занавеса стояли протоэлаты (знаменосцы) с золотыми императорскими знаменами на тонких древках. На возвышении, куда вели ступени зеленого мрамора, помещались три трона из массивного золота; на среднем, украшенном драгоценными каменьями, под сенью большого золотого креста, усыпанного яхонтами и рубинами, сидел царь; направо от него — Зоя, налево — Склирена. Золотые львы лежали у подножия трона.

Солнце заливало все радостным блеском, играя на ярких одеждах, на блистающих шлемах, на мягких переливах шелковых тканей.

— Многая лета! Многие вам времена, Константин и Зоя, самодержцы Римлян, — пели певчие.

— Свят, свят, свят, — подхватывала вся толпа. — Многие вам времена, владыки с царицами и багрянородными!

И сидевшие на престолах встали, и один из старших сановников, выступив вперед, осенял их крестным знамением, закрыв руку краем своей хламиды.

Но вот пение смолкло; логофет подошел к ступеням трона и, с низким поклоном, приложив руки к груди, возгласил: «Повелите!»

Мономах дал знак рукой. Заиграли серебряные духовые многотрубчатые органы, и из-за раздвинувшегося занавеса препозиты ввели послов, которые, подойдя к ступеням, поверглись ниц перед царем.

Среди восстановившейся тишины раздались слова логофета, стоявшего на ступенях. Он передавал послам приветствие императора, спрашивал об их здоровье.

Но Глеб не слушал логофета. Странное настроение охватило его. Хотя рана его оказалась легкою и была перевязана, но он чувствовал приступы лихорадки. Голова его пылала, очи искрились; в мыслях путались воспоминания. Он глядел туда, где над всею огромною толпой сановников в блестящих парадных облачениях, высоко воздвигались три престола. Там среди трепещущих знамен, копий и сверкающих шлемов телохранителей и гвардейцев, под сенью креста, он видел ту, которая не далее, как в эту ночь, до рассвета прождала его под колоннами Сигмы. Она сидела неподвижно, словно окаменев на массивном золотом троне. Отороченный жемчугом парчовый плащ, наброшенный на ее голубую, затканную золотом одежду, как риза, ложился вокруг крупными, точно кованными складками. Императорская диадема из сафиров, алмазов и жемчуга, свешиваясь длинными подвесками вдоль щек и соединяясь под подбородком у алмазной застежки плаща, словно рамой из золота и самоцветных камней, окружала лицо красавицы.

Среди благоговейного безмолвия стоявшей у ее ног толпы, охваченная лучом горящего солнца, который дробился и играл в каменьях ее убора, на золоте ее одежд, — августейшая сидела бесстрастная и безучастная. Длинные ресницы были опущены, ни один мускул строгого лица не шевелился.

Только в странном сне, только в бреду могли послышаться Глебу страстные речи, что говорила эта женщина, окружённая общим поклонением, стоящая на такой недосягаемой высоте почестей и блеска…