Скорая развязка

В е д у н о в И в а н П а в л о в и ч — председатель сельского Совета.

В е р а И г н а т ь е в н а — его жена.

Г а л я — сестра Веры, студентка.

М и т я е в С т е п а н Д м и т р и е в и ч — учитель.

П ы л а е в Р о м а н Р о м а н о в и ч — начальник геологической партии.

З я б л и к-К а з а н с к и й К и м К и е в и ч.

П у г о в и ц ы н К о л я — шофер.

К о м о в И г н а т И в а н о в и ч — бухгалтер.

Л ю б а — секретарь Пылаева.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а.

П а л к и н Н и к о л а й П р о х о р о в и ч — инженер.

К у з я к и н М а к с и м П е т р о в и ч — колхозник.

Р а б о ч и е.

Г о с т и.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Двор дома Ведуновых. За ним — лесное раздолье, которое уходит к горизонту. Вдали, в синем мареве таежного простора, угадывается большая река. Надо всем высокое небо.

Солнечно. По-сибирски тихо.

За столом В е д у н о в. В е р а обувается, сидя на крыльце.

В е д у н о в. Вера, ты замечаешь, нынче очень рано отцвел горицвет. На дворе еще что — начало июня, а горицвету полагается цвести… Верочка, цвести или цвесть?

В е р а. По Далю, можно так и так. Но цвесть — некрасиво. Какое-то комолое, обкусанное слово. Цвесть — плохо.

В е д у н о в. А у Маяковского? «Я знаю — город будет, я знаю — саду цвесть»?

В е р а. Маяковский делал стихи, и ему понадобилось такое слово.

В е д у н о в. Да, да. «Как делать стихи». Но странно звучит: делать.

В е р а. Одни рождаются поэтами, другие делаются ими, так же как становятся председателями.

В е д у н о в. Э, нет, Верочка, хорошим председателем тоже надо родиться.

В е р а. Конечно, иначе откуда же им взяться, председателям. А ты все пишешь?

В е д у н о в (читает написанное). «Горицвет в народе называют кукушкиным цветом. Растет он по лугам, на окраинах болот, на полянах. Цвет у него ярко-малиновый и праздничный. Сейчас, куда бы вы ни пошли…»

В е р а. И в душе ангелочки машут своими крылышками.

В е д у н о в. Верочка, ну какой же смех.

В е р а. Извини, Ваня, но больно уж сахарно. По-мужски бы как-то, покрепче, а ты… и елань-то у тебя не елань, а елашка. А полянка — так уж непременно тихая.

В е д у н о в. По-иному не умею.

В е р а. Ах, какой ты у меня… Право, доморощенный лирик. Да, Ваня, они что, в самом деле у нас расквартируются, геологи-то?

В е д у н о в. Да вроде бы. Буровые станут закладывать за Иленькой, а штаб — видимо, здесь, у нас в селе. По крайней мере, так говорил Пылаев. Начальник партии.

В е р а. Пылаев? Пылаев. Он что, молодой, этот Пылаев? Рослый такой?

В е д у н о в. Да наших лет. А рост не мерил. Но не сказать, чтобы уж рослый. Словом, пока ничего не знаю.

В е р а. Право, какой ты, ничего не знаешь, хотя по долгу председателя сельского Совета должен бы все знать.

В е д у н о в. Что же я…

В е р а. Нет, ты погоди, Ваня. Жесты у него такие широкие, решительные? Такой, да?

В е д у н о в. Пожалуй что. Судить по всему, волевой, крепкой руки человек. Ну что говорить. Шельгутанское месторождение нефти он ведь открыл. Говорят, несметные запасы. А про наше помалкивает: видать, трудный орешек — леса, болота, бездорожье. Ведь и в самом деле, какую надо иметь силу, чтобы пройти через наши топи. Недаром о них песни-то сочиняют: только и слышно, геологи да геологи. Но до зимы, судить надо, им тут делать нечего. Уж вот по мерзлоте — тогда пойдут.

В е р а. Геологи. Одно слово. Тоже грешным делом переболела этим поветрием: все бредила ходить по лесам, по горам. Все собиралась тонуть или замерзать в тайге, чтобы меня потом спасали… (Тихо.) Пылаев. Пылаев… А я, Ваня, знала одного с такой фамилией. И тоже геолог. Не он ли уж? А? Право, походит.

Из дому выходит Д а р ь я С о ф р о н о в н а.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Ваня, Максим там под окошком.

В е д у н о в. Кузякин, что ли, мамаша?

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Да кто больше-то. Он. Поговорил бы с ним.

В е д у н о в. Пусть завтра приходит в Совет. Сегодня воскресенье. Скажи ему, нету-де дома.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Да как же я скажу?

В е д у н о в. Пусть завтра в Совет, сказал же.

Дарья Софроновна уходит.

В конторе с такими легче говорить. Ты пошла, Вера?

В е р а. Давно пора. Завхоз небось все жданки съел. Как вспомню: опять эти дрова. Будь они… Как они мне надоели! Вот без малого неделю прожила в делянке и еще хоть живи. В лесного превращусь. (Смеется.)

В е д у н о в (отдает письмо). Брось, пожалуйста, в ящик. Наперед знаю, не напечатают, а может, попадет мое письмецо на толкового работника, и поймет он меня, что всякую травинку надо беречь.

В е р а. Большой газете, Ваня, не до травинок. Хотя как судить. Травинка к травинке — клок сена.

В е д у н о в. Хоть и так. Плохо ли.

Вера уходит.

Куда это клей запропастился? Мама. Мамаша. Где банка с клеем? Все утро ищу.

Дарья Софроновна отзывается из дома: «Где же ей быть? Прибрала в печурку, там и стоит. Сами же вы никогда не кладете на место». Выходит из дому, отдает клей и хочет уйти, но на пороге задерживается.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Максим-то, Ваня, кручинится. Не доводил бы, говорит, Иван Павлович дело до суда. И на самом деле, что уж ты взъелся? Людям, Ваня, прощать надо. Прощенный — первый угодник…

В е д у н о в. Знаю я этих угодников.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Но и зло, Ваня, злом не вытравишь. Словом надо, добром. Любовью.

В е д у н о в. И так в газету протянули, будто мироволю им, браконьерам. Да что будто. И в самом деле так, расплачутся — простишь.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Обидеть человека, Ваня, — самое зряшное дело. И поговори с ним. Ну, припугни. Чай, не сторонний он, Кузякин-то. Тутошний. Скажу ему — пусть зайдет. Максим?

Скрипят ворота, входит К у з я к и н.

К у з я к и н. Здравствуй, Иван Павлович, председатель наш.

В е д у н о в. Чего тебе?

К у з я к и н. При большой реке живем. Ну, неуж я с удочкой пойду по селу. Да меня опосля баба на кровать не пустит. Это уж, считай, последнее дело, с удочкой-то.

В е д у н о в. Лезешь в дом к председателю, знаешь, что по-семейному все обладится. Иди давай. Только чтоб последний раз.

К у з я к и н. А сети, Иван Павлович?

В е д у н о в. Сети не отдам.

К у з я к и н. Иван Павлович…

В е д у н о в. Ша. Сказал? Вот так. Сети не получишь.

К у з я к и н. Тогда уж лучше в суд. В суд тогда лучше. Суду не правда нужна, а виновник. А в суде я совру и отбоярюсь. Чистым выйду. А сети денег стоят. Уж лучше в суд.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Ты, Максим, не суперечь. Иди с богом. Сказано, без суда обойдется. Что тебе еще? Иди давай.

К у з я к и н. Да как же это, тетка Дарья? Сети мне дороже денег. Да и зря разве наши деды селились по реке? Нет, тогда уж лучше в суд.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Не мели-ко, давай, не мели. В суде, чай, не в церкви: поклоном не отделаешься. Иди. Иди с богом.

К у з я к и н. Ну, погоди у меня, Иван Павлович. Ужо погоди.

Кузякин уходит.

В е д у н о в. Ну зачем ты, мама, встреваешь в мои дела? Сегодня простили его, а завтра он снова за свое примется. Разве я их не знаю.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Ну ладно, ладно. Попугал, и того хватит. Ты ведь председатель Совета, и все дела твои надо советом, согласием кончать. Добром.

В е д у н о в. Полюбовно?

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. И полюбовно. Ой, самовар-то и забыла. Уж он, поди, выкипел. Ну только с вами. Помоги-ко мне, Ваня, поднять его на стол.

В е д у н о в. Пойдем, пойдем.

Ведунов и Дарья Софроновна уходят.

Скрипят ворота. Входит Г а л я.

Г а л я. Какие дали! Река, сосновый бор, поля, опять лес. А воздух чистый, легкий, и надо всем синева неба! Кажется, нету на земле красивее уголка, а вот чего-то не хватает. Не хватает, и все. Что-то томит. Как же я жить-то буду в такой очаровательной глуши? Сестричка, Вера, права: здесь надо много работать, чтобы трудом украсить жизнь. Другого здесь, по ее мнению, не может быть. А так ли это? А если полюбишь эти леса, поля, небо? Вот как Иван Павлович. Для него окружающий мир не тесен, каким кажется нам. Он для него велик, широк, с живыми запахами, цветами, голосами…

Из дома тихо вышел В е д у н о в и кашлянул.

Ой, как вы меня испугали, Иван Павлович.

В е д у н о в. Грехи появились, коль пугаешься. Никак все скучаешь?

Г а л я. Если не думаю о сегодняшнем дне. Вот как вам сказать, Иван Павлович. Не огляделась еще.

В е д у н о в. Ничего, оглядишься. Мы ведь вот живем, не умираем. В твои годы и в шалаше рай находят.

Г а л я. Было бы с кем, Иван Павлович. А то что же, от одного пахнет луком, от другого бензином. А вчера подошел в клубе какой-то молоденький вовсе и дых прямо в лицо винищем. Почему здесь пьют так рано?

В е д у н о в. У нас водкой с утра торгуют.

Г а л я. Молодежь, говорю, почему пьет? Парни.

В е д у н о в. Рано работниками становятся. Ранние деньги. А деньги тоже ума требуют.

Г а л я. От скуки, по-моему, пьют.

В е д у н о в. Ну, если бы только от скуки, ты, наверно бы, первая запила. (Смеется.)

Г а л я. Иван Павлович, а вам можно один вопрос?

В е д у н о в. Хоть сто.

Г а л я. Вы с Верой любите друг друга?

В е д у н о в. Это, Галя, больше по женской части. Ты уж лучше к сестре с такими вопросами.

Г а л я. Я спрашивала. Хотела поговорить, да она какая-то непонятная. Замотанная, что ли.

В е д у н о в. Она устает, то верно. Ребятишки — народ трудный. И места наши глухие для нее. Сколько ни живет, а привыкнуть не привыкнет.

Г а л я. Я знаю, Вера всегда жила дорогой.

В е д у н о в (с улыбкой). Где-то, не помню где, читал я, что женщина счастливее, когда ее любят больше, чем она.

Г а л я. Это, Иван Павлович, извините, чушь. А вообще-то не знаю. Когда думаю о себе, кажется, все ясно. А посмотришь на других — все не так и мысли одна к одной совсем не приходятся, будто кирпичи внавал. Я помогу вам? Это василек синенький?

В е д у н о в. Нет, Галочка. Герань. Герань луговая Положи в восьмую папку. Да, да.

Г а л я. Нет, почему я с вами более откровенна, чем с сестрой?

Входит Д а р ь я С о ф р о н о в н а.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. А, Галя, оказывается, ты пришла. Ты что же это, убежала ни свет ни заря? Пойдем, чайком я тебя напою.

Г а л я. Я молочка выпила на ферме.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Ай познакомилась с доярками? Ну гляди. А то самовар горячий. Ваня, а Вера в избе велела снять половики. Говорит, с половиками только обуватели живут. Геологи-де приехали, а мы по половикам ходим. Убирать или погодить?

В е д у н о в. Это ваше дело. Решено убирать — убирай. А мне и в голову бы не пришло, что с половиками я обыватель.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Слава богу, что уберем, а то все тащится за ногами. Только и хлопай. К зиме опять можно постелить: и пыли меньше, и ноге теплей. Обуватели-то — это еще что за люди?

Г а л я. Такие же, как мы, только жить не умеют.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Слава богу… Работать бы умели. А жизнь что — не скатерть. Ладошкой не разгладишь. Обувают, и на том спасибо.

В е д у н о в. Вот погляди, Галя, ядовит, как сама смерть, а почему-то борец высокий. По нашим местам называют более правильно — волкобой. Хищник же.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Хищник, не доведи господь — хищник. Вчера, холера, разворотил прясло и ну пахать морковь, и ну пахать своим рылом.

В е д у н о в. Про кого ты?

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Кабан Нюркин, прости господи. (Уходит в дом.)

В е д у н о в. А это зорянка. Растет и раскрывает цветок только в часы утренних зорь. Когда она народилась и впервые увидела солнце, то безумно влюбилась в него, но так как была очень молода, то застыдилась своей любви и с тех пор не может набрать смелости, чтобы взглянуть на солнце.

Г а л я. Травы-то вы любите, Иван Павлович. Вот любить бы мне так свою будущую работу, жизнь, весь этот мир. А то подумаю, что через год совсем приеду в деревню учить ребятишек, и оторопь берет. Вот как пошлют в такую глушь — тут и завянешь, как зорянка бедная, не взвидевши солнца.

В е д у н о в. А мне, Галя, думается, придешь ты к ребятишкам в класс с приветом, с улыбкой, и они полюбят тебя, а все остальное уладится.

Г а л я. Вы так говорите…

Хлопают ворота, входит К у з я к и н.

К у з я к и н. Ты, Иван Павлович, скоро по нашим лесам каждый гриб в сельсоветской бухгалтерии оприходуешь. Листочки уж вот по книжечкам раскладываешь. За котелок ершей душу из нас вынаешь. А того не видишь, что за поскотиной геологи кедровник валят.

В е д у н о в. Когда успели?

К у з я к и н. С утра.

В е д у н о в. Врешь ведь.

Кузякин уходит за ворота и, вернувшись с веткой, бросает ее под ноги Ведунову.

К у з я к и н. Еще, поди, скажешь: вру. А это?

В е д у н о в. Кедровая лапа. Да быть того не может. Там же семенники.

К у з я к и н. Нам ты насадил репья в бороду. Мы — народ мелкий. Каждый твой сказ — для нас указ. Вот как ты с ними заговоришь. Погляжу я. Погляжу.

В е д у н о в. Пылаев — это же известный геолог. Культурный, образованный человек. Ведь врешь ты, Кузякин. Опять ловчишь что-то.

К у з я к и н. И он там.

В е д у н о в. Кто?

К у з я к и н. Начальник ихый. Пылаев твой. Роман Романович. Генерал — да и только. Мы — народ незначительный. Нас можно как полено — и через колено. Тут ты молодец. Молодец против овец, а против молодца сам будешь овца.

В е д у н о в (спешно собирая гербарии). Галочка, свяжи одной тесьмой и убери. Что же это такое? (Убегает.)

Дарья Софроновна из дому: «Ваня, да он где?» Выходит на крыльцо.

Г а л я. Убежал он, Дарья Софроновна. Кузякин вот сказал, что геологи кедровник рубят.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Кузякин, ты с горя небось поддержался стаканчиком, так теперь только слушай тебя. Он что же, Иван-то? Мы же с ним собирались прясла в огороде подправить. Нюркин кабан, холера, все выпашет. Ну, дела. Скажи на милость, даже в выходной не дают человеку передышки. И кто только придумал такую председательскую работу. Председатель — ведь это сел вперед всех и сиди. А нашего мотают и мотают, мотают и мотают. Туда-сюда, туда-сюда. То к нему, то его. Да это что за оказия! Чего стоишь-то?

К у з я к и н. Спасибо, Дарья Софроновна. Скажи, ноги домой не идут. За чужой щекой зуб разве болит. Я, тетушка Дарья, за сети-то телушку отдал. Годовалую. Поймет он нешто. Ему закон блюсти. Закон, и точка.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. А что ты, родной мой, в бессудной земле, что ли, живешь? Без закона ты сам себя зарежешь.

К у з я к и н. Закон, конечно… Без закону жену не признаешь. Но если он, закон, со всех боков обложил тебя, то это уже не закон, а загон. Твой же Иван говорит: земля народная, реки народные, леса там, покосы, и все такое вместе с живностью народное, а взять ничего не моги. Рыбешку ловить нельзя, травушку — не коси, лес для красы. Раз оно мое, народное, так могу я им воспользоваться? Наши деды на Оби родились, и сам я обской, так не каспийскую же кильку мне жрать после этого. Из железной банки. Шурупишь ты, старая? Я во время войны лечился от ранения на Кавказе. Да. Так ведь у этих кавказцев и разговору нет — бери, ешь. Апельсины, мандарины, персики ли. И едят, и продают, и вино гонят. Родился тут и знай ешь. Всякому свое. А мы народ обский, дай рыбки.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Да ты — разве народ?

К у з я к и н. Что же я, по-твоему, в капусте найден?

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Вам только дай потачку. Я бы на месте твоей Анны руки-ноги тебе обломала. За телушку-то.

К у з я к и н. Ну вот, понимаешь ты меня, тетушка Дарья. Другой бы ругаться стал, родителей поминать, а я тихо, смирно, добром. Со слезой.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Тихо, смирно. Отдай их тебе, а через день ты опять изловишься.

К у з я к и н. Я бы тебе, тетушка Дарья, потом на могилку крест из лиственницы вытесал.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Отдай я их, а что он мне скажет?

К у з я к и н. Чо да чо. Мы его не знаем вроде: покипит и охлынет. Кипяченая вода мягче суровой. Вот и все.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. И все-то ты знаешь. Да уж куда ни шло. Ступай нето. В амбарушке там сети-то заперты. Ключ за косячком. Отпирай сам.

Кузякин уходит.

Г а л я. Кузякин, по-моему, обманул Ивана Павловича, наговорил про кедровник. Лжет этот Кузякин: геологи не могут допустить этого. Не надо бы отдавать ему сети. Иван Павлович борется с браконьерами, а вы…

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Да ведь он, Галочка, Иван-то, изрубит их, а опосля терзаться станет, — человеку зло сделал. Такой уж он есть. Он бы, сердечный, всех букашек на земле своей грудью заслонил. А народу пить-есть надо. Отдам — лишний грех с его души.

Г а л я. Ну Кузякин снова ловить пойдет.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. А то как? И пусть ловит. Максим — человек многосемейный: пятеро ребятишек у него да двое стариков.

К у з я к и н бежит к воротам с ворохом сетей.

К у з я к и н. Спасибо, тетка Дарья.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Вишь, как прытко? Тоже от лишнего не откажется. Нет чтоб взять, сколь надо. Все норовит больше глаз. Эвон какую прорву поволок. С такими долго не видать нам светлого здания… Что же я ему скажу, Ивану-то? Оборони господь, старую.

Кабинет Пылаева в наспех срубленном доме. Потолок из новых тесин. Прямо два больших окна. Из них далеко видна лесистая низина. Между окнами деревянный топчан. Справа стол Пылаева с полевым телефоном. Рядом тумбочка с рацией. На стене топографическая карта крупного масштаба. За столом Пылаева сидит Л ю б а. Звонит телефон.

Л ю б а (по телефону). Да, Люба. Романа Романыча пока нет. На третьей буровой. Нет, нет. Да там и ночевал. Да разве вы не знаете его! Он ни от топора, ни от лопаты не откажется, чтобы поднять людей. Это вы мне? Ой, да вы всегда со своими комплиментами. Да это уж я слышала. Новенькое бы что-нибудь. И это слышала. Звоните, звоните. Он с минуты на минуту должен быть. (Кладет трубку.)

Входит П ы л а е в.

П ы л а е в. Здравствуй, Люба. Из управления не звонили?

Л ю б а. Нет, не звонили. Да вы опять небось самолично вкалывали?

П ы л а е в. О, нет, нет. Больше того, Люба, я побывал на месте переправы. Мало с «газиком» не ушел в трясину. Зато проглядывается навылет. Дай-то бог. Значит, теперь так, — вызови управление. Раз. Обзвони буровые и передай вчерашнее распоряжение по отчетности. Два… И пока ладно. (Вслед Любе.) Отчеты не забудь.

Люба уходит.

(Включает селектор.) Ты не кричи — я не глухой. Повтори. Повтори, говорю. (Слушает.) Ну? Теперь слушай. Палкин, слушай, говорю. Лес, что при въезде на насыпь, продолжай рубить и засыпать. Раз говорю, значит, руби. Я вчера был у геофизиков — они в один голос еще и еще раз подтверждают: там, за Иленькой, нефтяная ловушка. В конце месяца мы должны выйти к переправе — кровь из носу. Жать, жать и жать. Словом, опорная скважина должна быть заложена без промедления… А ты попробуй сорви мои наметки! Постой, постой. Что он там делает? Да кто ему дал право агитировать рабочих? Мы что, частные предприниматели, да? Слушают, говоришь? Поддакивают? Словом, давай его ко мне. Хоть он и сельсоветский председатель, но не совсем же тупица. Вот-вот. Уехал, говоришь? Ко мне? И слава богу. Палкин, весь мир на тебя смотрит. Вот так, давай. (Выключает селектор.) Черт возьми, это надо было предвидеть. Все это должно было случиться. Да ведь и то надо взять в расчет, дело-то святое. (Нажимает кнопку звонка.)

Входит Л ю б а.

Л ю б а. Слушаю, Роман Романыч.

П ы л а е в. Скажи снабженцам, чтобы дали мне квартальную справку. Они знают. И еще. Появится председатель Совета — давай его. Он где-то, должно, на подходе.

Л ю б а. Уже здесь.

П ы л а е в. Пусть войдет…

Люба уходит. Входит В е д у н о в.

Входи, входи, председатель. Здравствуй. Я жду, что ты поднимешь народ на воскресник да поможешь нам вести дорогу, а ты вместо того подсыпаешь нам песочку. Как это понимать, а, дорогой председатель? (Здоровается.) Садись.

В е д у н о в (напористо). А как понимать, Роман Романович, ваши новые порубки? Первые порубки вы объяснили разгильдяйством подчиненных. Иначе и не объяснишь. Положим, понимаю. Но вы обещали, что накажете виновных, а впредь подобного не повторится. На деле же никто не наказан, более того, порубки продолжаются, только в больших масштабах. Что это? По-моему, это уже не разгильдяйство.

П ы л а е в. Верно, дорогой председатель, на сей раз не разгильдяйство. Наоборот, на строительстве насыпи работают самые лучшие бригады, взявшие обязательство на полгода раньше оконтурить Зареченскую нефтяную ловушку. А проще говоря, идя навстречу знаменательной дате, трудящиеся решили, не ожидая зимы, переправиться на тот берег Иленьки.

В е д у н о в. Но, позвольте, Роман Романыч, народ, да и ваши рабочие, не одобряет эти порубки. Более того, возмущаются. И я пришел…

П ы л а е в. А я, думаете, спокоен. Да я вчера, сказать вам, был на участке Палкина, поглядел на это краснолесье да как подумал, что положим его под топор, — до сих пор сам не свой. Шутки ли — такую-то красотищу. Но поймите же, дорогой председатель, во имя чего. Родина ждет топлива. Нефть — это скорость, сила, взлет. Это сегодня — кровь государства, кровь нашей жизни. (Искренне и горячо.) И чем больше ее, тем здоровее и недоступнее мы для любого агрессора. Это понимает каждый наш рабочий. Мы сейчас, дорогой председатель, как Иван-царевич из сказки. Помните, как он искал тот меч-кладенец? Чего только не насылали на царевича Баба Яга с Кощеем! А он все шел, знал, наконец, что в мече его несокрушимая сила. Все доброе, умное, говоря нашим языком, все передовое и прогрессивное помогло Ивану-царевичу, потому он и одолел бесовскую силу. Так и вы, дорогой мой председатель, должны помочь нам на нелегком нашем пути к мечу-кладенцу. А природа, она ведь не знает наших нужд и, видите, взяла и упрятала нефть под землю. Мало того, бросила еще нам под ноги реки, болота, топи, леса. Боже мой, ведь это только сказать. А мы должны пробиться к нашей силе. Я хочу верить — да что хочу, верю, вы поможете нам. Если хотите, это и наш, и ваш единый патриотический долг. Разве не так, а?

В е д у н о в. Так, Роман Романыч. Дело ваше святое. И мы помогаем. Вот людей ваших размещаем. Почту возим каждый день. Продуктами делимся. Все, даже школьники, работали на насыпи. И еще поможем. Но я, как председатель Совета, все жители, да и рабочие ваши, против порубок. Давайте так повернем: ну будь это, Роман Романыч, ваш лес или, скажем, лес вашего отца. Неужели бы вы стали также пластать его налево и направо? Не верю. Головой ручаюсь, вы бы и нефть добыли, и лес сохранили. Что и говорить, пойма реки — помеха не из легких. Ну и подождите холодов. Природа сама вам протягивает милость. И подождите. Ждет же сеятель весны. Хлебороб! Да мне ли вас учить?

П ы л а е в. Вот и я о том же: надо ли меня учить? Вышестоящие органы знают о наших работах и понимают, что не хлебом единым жив человек. Поверьте мне, я плачу теми же слезами, — но вырос лес, выросло и топорище.

В е д у н о в. Роман Романович, у земли есть такие достояния, на которые народ имеет только единственное право — всеми силами беречь их. Они, как сама человеческая жизнь, — святы и неприкосновенны во веки веков. Только вдумайтесь, что вы делаете: вот пока мы с вами ведем разговоры, там падают деревья, которым понадобилась не одна сотня лет, чтобы стать такой красотой. А ведь вы не с топорищем в лес-то вошли, а с современнейшей техникой. И я от лица советской власти требую — немедленно прекратить порубки.

П ы л а е в. Да вы, товарищ Ведунов, успокойтесь. Я думаю, мы найдем общий язык. Говорю вам еще раз: как и вы, не об умалении пекусь, а о приращении народного богатства. Иначе и дня бы не жил на белом свете.

В е д у н о в. А лес? Как же он? Ну что мы без него? Голая Африка. Да вот послушайте, Роман Романыч. (Суетно достает из кармана записную книжку, читает.) «Очень я себя чувствовал вялым и слабым в день отъезда и дорогой. Но необыкновенная красота весны нынешнего года в деревне разбудит мертвого. Жаркий ветер ночью колышет молодой лист на деревьях, и лунный свет и тени, соловьи пониже, повыше, подальше, поближе… Утром опять игра света и теней от густо одевшихся берез по высокой уж темно-зеленой траве, и незабудки, и глухая крапива, и все — главное, махание берез такое же, как было, когда я шестьдесят лет тому назад в первый раз заметил и полюбил красоту эту».

П ы л а е в. Да вы и поэт к тому же. Ей-ей, поэт. И «жаркий ветер», и «лунный свет», и соловьи. И неплохо, знаете. Особенно конец. Как там у вас?..

В е д у н о в. Лев Толстой это, Роман Романыч. Но мысль одна: не будь той красоты, среди которой творил Толстой, может, не было бы «Войны и мира» и «Воскресенья», «Крейцеровой сонаты» и «Анны Карениной». Вот она, наша национальная гордость! Источник духовной красоты и вечного народного здоровья. А для вас — ведь это страшно подумать — лес — всего лишь порубочный материал. Строевая древесина — в лучшем случае.

П ы л а е в. Вы, председатель, немножко взволнованы и потому сгущаете краски. Однако имеется в виду, что даже самый поэтический инструмент — скрипка — и та сделана, как вы говорите, из древесины. Поверьте, я не люблю леспромхозы, не люблю штатных лесорубов и, если хотите, День работников леса считаю поминками по лесу. Но на пути к нашей великой цели во имя народного блага я готов перешагнуть через свои симпатии и антипатии. Мы с вами, дорогой председатель, единая суть — люди долга. Долга перед временем и народом.

В е д у н о в. Это все слова.

П ы л а е в. И да, и нет. Дорогой председатель, мы живем в конце двадцатого века, когда целые континенты залиты электрическим светом, а у вас в школе перед детьми на партах стоят керосиновые лампы. И то не на каждой. Сами слепнете при этих допотопных семилинейках. А вы о какой-то национальной гордости. А что она, сама-то по себе? Что? Да знаете ли вы, что немцы, захватив Ясную Поляну, в кабинете Толстого устроили конюшню? Плевали они на нашу национальную святыню, потому как они в ту пору были сильней нас. А отсюда простой вывод — национальная гордость без силы — амбиция без амуниции. Гордость, видимо, тогда гордость, когда есть чем отстоять ее. В мире, к сожалению, всякое право утверждается силой. В том числе и право на гордость. В годы первых пятилеток лентяи, лежебоки всякие жаловались на наши размахи, темпы, жертвы, голод, на то, что мы круто обошлись с деревней. А скажи-ка, дорогой председатель, что бы мы делали перед лицом фашизма, не успей мы построить Уралмаш и Магнитку, Комсомольск и Сталинградский тракторный? Опоздай мы на пять — семь лет — и крышка нам. Немцы сожгли бы на костре наши метрики, книги Ленина и Толстого, а нам бы повесили на шею номер раба — вот и вся гордость.

В е д у н о в. Неверно, Роман Романович. Неверно совсем. Отечество наше родилось раньше Христа. И неужели неписаная и писаная история России ничему не научила вас? Не верю. В Россию много приходило врагов: с дубиной и мечом, с ружьем, пушками, танками, самолетами, а Россия стояла и стоит. И стоять будет. А то, что сейчас вы нервозно, задыхаясь и кашляя, валите все налево и направо, судорожно, наугад, абы больше, бурите скважины, называя все это саженьими шагами, вряд ли зачтется историей. Даже часто подпрыгивать — росту себе не прибавишь. В первые годы революции мы, пожалуй, были правы, когда говорили: лес рубят — щепки летят. Но теперь, когда народ встал на ноги, — нет оправдания этому щепному товару. Сейчас надо под стать России ставить столбы бетонные, с прицелом на века. Наверное, в том и заключается вековая сила России, что она никогда не шаталась, не знала паники, жила крепко, строила на века, а врагов била насмерть! Россия никогда не жила последним дыханием, и своей судорожной деятельностью вы не докажете обратного. Беру смелость сказать, не интересы Родины согревают вас, а хотение двух планов. Да, два плана, — конечно, похвально, и, чую, вы умеете дать их ударным трудом. Мне сказывали в бригадах, что вы сами в авральные дни садитесь за рычаги трактора и выстаиваете вахты на буровых. И все-таки для меня вы тот спортсмен, кто рвется к финишу, срезая углы на дистанции. Не знаю, как там наверху, а что касается меня, так я не зачту вам рекорда.

П ы л а е в. А с виду вы мягче глядитесь, дорогой председатель. Но… Но мне по душе ваша твердость. Я сам таков. И если говорить по-деловому…

В е д у н о в. Вот по-деловому и давайте. Прежде всего, я не разрешаю вам рубить лес. По душе это вам или с души, а от имени советской власти требую.

П ы л а е в. Ну зачем так категорично, дорогой председатель. Я вообще-то согласен с каждым вашим словом, может, только не в такой сильной окраске. Мы привыкли уважать хозяев. Я дам распоряжение прекратить порубки. Только уж прошу — не взыскивайте строго: ведем большие работы, может, где и загубим деревце.

В е д у н о в. Роман Романович, да ведь человек, видимо, потому и стал человеком, что научился из одного зернышка выращивать колос. А у вас как-то все наоборот. Я же буду считать каждый загубленный стебелек. И каждый поставлю вам в счет.

П ы л а е в. Ах, председатель, председатель. Без ножа режешь. Да уж как решено. Куда деться, сила солому ломит. А теперь откинем наши распри и, как говаривали в старину, сядем рядком да поговорим ладком. Днями к нам прибывает еще одна группа рабочих. Очень прошу, помогите их разместить. Как-то поудобней бы устроить инженерно-технический персонал. Уж вы скажите людям — пусть приветят нас, потеснятся.

В е д у н о в. Это — милости просим. Это всегда с полным удовольствием нашим. Тепло ковшом черпают, а избы у нас большие. По-сибирски.

П ы л а е в. А насчет леса уже без слабиночки? А? Что ж, если сердце мое не разорвется, буду ждать холодов. Желаю здравствовать.

В е д у н о в. До свидания. (Уходит.)

П ы л а е в (один). А прошлый раз он стоял передо мной, как солдат, навытяжку. Я, по существу, и внимания на него не обратил. Нет, Роман Романович, этот человек знает свою правду. «Россия никогда не жила последним дыханием». Великая истина. И насчет спортсмена. Ему легко: его истина защищена законом. А каково мне? Где же те законы, что охраняют мою правду? Нет их, оказывается. Значит, сиди сложа руки. Зажги керосиновую лампу, и закон будет охранять тебя. А кто защитит слабого перед сильным? Керосиновая лампа с ее охранительными законами? Нет, прав поэт: убереги меня, Россия, ведь завтра некого беречь. Ждать холодов — это непостижимо. (Включает селектор.) Люба. Люб… Участок Палкина. Палкин? Живой? Что с лесом?

П а л к и н (по селектору). Председатель напугал всех. Судом. Переливаем вот из пустого в порожнее: одни рубить, другие ни в какую. Разладица, словом, Роман Романович. Ждем ваших указаний.

П ы л а е в. Широкая спина понадобилась?

П а л к и н (по селектору). Выходит, так.

П ы л а е в. А сами-то думали?

П а л к и н (по селектору). Думали, Роман Романович. Тут у нас нашлись умельцы и добрую шутку — на мой взгляд — предлагают. Пожалуй, и волков накормим, и овец сохраним. Послушать бы вам их.

П ы л а е в. Ты взвесь там, взвесь. Может, на самом деле стоящая штука. Тогда давай их ко мне утречком.

П а л к и н (по селектору). А как с порубками, Роман Романович?

П ы л а е в. Родина ждет от нас топлива, а он, понимаешь, спрашивает. Офонарел ты, Палкин. Бывай. (Выключает селектор.) Плебеи — всю жизнь ходят ощупью. Дали бы этому председателю отповедь на месте — и мне бы легче говорить с ним. А то: «Народ, народ». В конечном-то счете я ему, этому народу, буду светить, а не ты, лесной человек. Леший попросту. Кто поймет меня — двух шагов не дошел до нефти? Разве затем меня послали, чтобы я сидел тут в теплой избе, у керосиновой лампы? Испугался ты за себя перед маленькой правдой факта, Роман Пылаев. Значит, не понял стратегию эпохи. Да нет, вздор, все вздор. Будет нефть в самое кратчайшее время — если даже это будет связано с риском. Как там у Кутузова-то? «Уступая Москву, навлекаю на себя великий гнев народа, но во имя спасения Отечества жертвую собою и приказываю отступить». Вот она, и вера, и правда!

Большая комната в доме Ведуновых. Русская печь с медным отдушником. Слева дверь в другую комнату. Справа два окна во двор. На подоконниках цветы.

Г а л я поливает цветы. Д а р ь я С о ф р о н о в н а вяжет чулок, сидя у стола.

Входит В е р а.

В е р а. Даже и не верится, что в нашем тихом углу появились живые люди.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Пришлый народ — пьянки да драки. Воровство пойдет. Без замков жили.

В е р а. И пусть. Мир не без грехов. Пусть пьянки, пусть драки, но только не тишина, от которой криком кричать охота. Мамаша, вы уберите с окон свою герань. Это первый признак мещанства.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Можно и убрать. (Ворчливо.) А по мне, стой бы она да стой. Зима у нас долгая, а герань и зимой зеленью порадует. Как без нее. Холодно совсем. (Уходит.)

В е р а. Милая сестричка, Галочка, поверь мне, что-то должно случиться. Вернее, случилось уже. А не надо бы. Не надо. Слушай, даже удивительно. Будто кто нашептывает: жди вот, жди. Спуталось у меня все… Начальника партии Пылаева я, оказывается, знаю. Знакомы мы с ним.

Г а л я. С этим самым Пылаевым, что ли?

В е р а. Да вот с ним. Уж какой день я вся не своя. Я подозревала, что это он, и боялась. Боялась. Я утихла, смирилась, и Иван — он мягкий, спокойный — легко мне с ним. И вдруг как божья кара на мою голову. И хочу чего-то, и боюсь, и зову, и проклинаю, и никто не пособит, да и не нужна мне ничья помощь. А тут как-то дай, думаю, пройдусь по ихнему лагерю. И увидела. И он, по-моему, увидел, узнал.

Г а л я. Пылаев?

В е р а. Все тот же. А я погибаю. Нет, Иван поймет меня и поможет. Если бы не Иван с его мягкой, любящей душой, я бы зачахла здесь, погибла. И вдруг… Как сейчас помню, был вечер нашего факультета, и он пригласил меня танцевать. Это и у вас, наверное, так: горняки, политехники — на вечера все в педагогический. Еще бы, ярмарка невест. Роман Пылаев. Высота. Боже мой. Что-то мы с ним говорили — не помню. Но в памяти осталось: любил и умел показаться. Однако и молодец был, чего уж там: все у него ловко, красиво, со вкусом. Что ни слово, то и к месту. И стихи читал: «Я земной шар весь обойду…» А сам такой большой, широкий, глаза открытые, лихие, дерзкие. Все, помню, думала: даст же бог! Кажется, поведет рукой — и все расступятся. Он в тот год кончил институт, а я была всего лишь второкурсницей… Вот и весь роман. Он небось и думать-то забыл. А мне потом как-то не везло на людей. Все серость. Потому, может, и запомнился. Как я хотела, чтобы он позвал меня с собой в дорогу! Глупая была… Да что была. Я и сейчас…

Г а л я. Что же дальше-то? Вера?

В е р а (не сразу). Не знаю, Галка. Ничего не знаю. Вроде все как-то изменилось… Или изменится. (После паузы.) Вот и говорю — не женское это дело — директорство. (Убирает комнату.) Летом, когда всякому захребетнику отдых, ты мечешься с дровами, ремонтом, покосом. Школа в двух зданиях. Все гниет, все валится, а у тебя ни денег, ни рабочих. С каждым рядись, каждого упрашивай, как нищий. Фу, какое противное слово. Поехала в делянку принимать дрова, а рубщик Хабизов как их наклал: через поленницу шапка пролетит. Распушил кладенку. А я его распушила. Потом пришлось уговаривать, чтоб не бросил работу. Сама взялась за пилу. Хвалю его, а сама думаю: на кой черт ты мне нужен. Вот так. Да, что ж я еще хотела? В район вот надо ехать, математика выколачивать. Весной как-то прихожу в школу — письмо из милиции: учитель математики Митяев задержан на базаре в пьяном виде. Ездил в район костюм шить. Пришлось уволить. Сейчас математика в школе нет. А где его взять? Не больно к нам едут: триста верст от железной дороги. Да и ребята трудные, мало развитые. От пня, как здесь говорят. Вот и собачиться здесь научилась. Курить.

Г а л я. Но Иван Павлович, он же помогает тебе.

В е р а. Боже мой, Галка, да куда бы я без него. Я ожесточусь порой, вспыхну, — ты меня знаешь, — а он скажет слово и смягчит. И все у него с заботой, запросто. И я к нему. И вдруг чую, как стучится в мою дверь мое прошлое. Новая сила, по которой я тосковала, сама не зная об этом. Я стала думать, что все зарождается и живет на белом свете только от сильной и активной любви. А у нас с Ваней все как-то созерцательно… А вот он, Митяев-то, легок на помине. К Дарье Софроновне опять небось гребется.

Г а л я. Зачем он к ней?

В е р а. Денег, поди, одалживать.

Г а л я. И она дает?

В е р а. Наверно, коль ходит. Ты его отправь туда, к мамаше. А я не хочу с ним встречаться. (Быстро уходит.)

Г а л я (смотрит в окно). Молодой. Высокий-то какой! Вел математику — значит, не глуп. А в район поехал — в милицию угодил. Конечно, какой уж тут учитель… Так бы, кажется, и спросила: ну от чего ты такой-то?

Входит М и т я е в.

М и т я е в (робко). Здравствуйте, пожалуйста. Извините покорно, мне бы Дарью Софроновну.

Г а л я. А зачем она вам?

М и т я е в. Уж позвольте, об этом я ей самой скажу.

Г а л я. Я вас знаю, Степан Дмитриевич.

М и т я е в. В селе живем. Здесь все друг друга знают. Вот и я вас знаю. Сестра нашей директрисы. Милая, хорошая девушка. Приехала в гости на каникулы. Будущий педагог.

Г а л я. И все?

М и т я е в. Пожалуй.

Г а л я. Немного же.

М и т я е в. Небось простительно: ведь я с вами хлеба-соли не водил. Да поглубже заглядывать в человека и не приучен. Хороший, дурной — вот и хватит. А в школе у нас и того проще. Написал характеристику, ленив, недисциплинирован, мог бы учиться лучше — и все. А потом, как сличишь живого-то проказу мальчишку с учительской отпиской, неловко станет.

Г а л я. Но не писать характеристики тоже нельзя.

М и т я е в. То верно. У нас в седьмом классе есть такой Тишка Воротников. Вечно угрюмый, заспанный какой-то. Из класса в класс ему писали: ленив, неприлежен, неактивен. Мало читает. Бросовый парень, и все тут. И я так же писал. А тут как-то идет по дороге мужик не мужик. С ружьем. Подъезжаю ближе — Тишка Воротников. Куда это на ночь глядя? Да вот-де, Степан Дмитриевич, капкан на волков поставил, иду проверить. И пошел. Один. А места у нас, сами видели, лесные. Вот тебе и неприлежен. С тех пор я начал писать ребятам не характеристики, а маленькие зарисовки. По-моему, такой факт вдумчивому учителю больше расскажет, чем голые слова. Однако в школе надо мной стали посмеиваться, — писатель вроде.

Г а л я. Вы хорошо рассказываете, мне просто понравился ваш Тишка. А это верно, что вас уволили из школы?

М и т я е в. Допустим.

Г а л я. И как же вы?

М и т я е в. Уехать бы надо, да не могу. Старики у меня на руках. Уеду, умрут без меня. А трясти их с места на место — куда уж там. Они здесь век изжили. До школы был трактористом. Теперь у геологов. В наше время разве пропадешь.

Г а л я. Скажите, Степан Дмитриевич, а вас ребята любили?

М и т я е в. Мы ладили с ними — я не в обиде.

Г а л я. А почему вы пьете? Вы же учитель. Народная совесть.

М и т я е в. Вы, Галина Игнатьевна, целый допрос учинили мне.

Г а л я. Мне хочется знать о вас больше. Я интересуюсь жизнью сельских учителей.

М и т я е в. Вы, на мой взгляд, искренний человек, и хочется ответить вам тем же. Выпиваю. Не больше и не меньше других.

Г а л я. Ну зачем вы это? Зачем?

М и т я е в. Да так, знаете, форма веселья. Знать бы только норму. Старики мои рассказывают, что в ихние времена в селе работало две церкви, молодежь устраивала катушки, качели, скачки на лошадях, снежные городки, вечеринки. Без самогонки, само собой, не обходилось. Но тогда кругозор у людей был узок и рюмки узкие. А ведь мы теперь мыслим за всю Сибирь. Размахи-то неохватные, а по широте и веселье. Для старого и малого водка и водка. Я напугал, наверное, вас всеми этими рассказами?

Г а л я. Ни капельки. Зато люди приветливые, щедрые.

М и т я е в. Это есть. По-сибирски опять же.

Г а л я. Я познакомилась с вашими доярками. Чо да почо, а гляжу на них, самой работать хочется.

М и т я е в. Как же мне Дарью Софроновну увидеть?

Г а л я. Вы к ней за деньгами?

М и т я е в. Наоборот, долг принес.

Митяев уходит.

Г а л я. Вера, входи. Он ушел.

Входит В е р а.

В е р а. Разговор у них какой-то нашелся. Ну, конечно же, слово за слово. Этот заговорит. (Глядится в зеркало.) Вера. Вера. Вот глаза у тебя притухли и морщинки. Курить хоть бы бросить. Даже от рук пахнет.

Г а л я. Верочка, а никак уж нельзя вернуть Степана Дмитриевича в школу?

В е р а. О чем ты с ним говорила?

Г а л я. Он, по-моему, честный человек.

В е р а. Прямой — лучше сказать. Какой-то неудобно прямой. Когда я приехала сюда, он работал в колхозе на тракторе и учился. Я его и знать-то не знала: ватник да кирзачи. А потом кончил педучилище заочно, пришел ко мне в школу, и мы с ним почти в первый же день рассорились. Вот-вот начало учебного года. Веду педсовет. Обсуждаем, как добиться однообразия прически у девочек. Одни предлагают всем косы, другие — короткие прически, третьи еще что-то. Вдруг встает этот Митяев и говорит: надо остричь всех под первый номер, и будет однообразие. И сорвал обсуждение. Так ничего и не решили. И до сих пор не решили. Да после этого и решать как-то неудобно. Или на своем уроке математики вдруг начнет читать стихи. Лермонтова или Маяковского. Когда мне сказали об этом первый раз, я просто не могла поверить. Спрашиваю его самого, думаю, станет отпираться, а он, нимало не смутясь, говорит — читаю. Запретила. Строго-настрого. Проводит открытый урок и — что бы ты думала — начинает его со стихов. И всегда, говорит, буду так. Есть, говорит, дети в классе, которые ненавидят математику и весь свой век будут сторониться ее. Склад ума у них не математический. И слава богу, говорит: нам нужны не только Лобачевские. Пусть-де такие дети через стихи полюбят своего учителя. И наверняка станут думать о его предмете. Ой, что-то, Галя, не то я говорю совсем. Не то. Говорю одно, а в голове путаница и забота. Сильно я, Галка, изменилась за эти годы?

Г а л я. Ты, Вера, изменилась не за годы, а на моих глазах, за последние недели. Чем-то встревожена, то весела, то вспыльчива. И с Иваном Павловичем неровна.

В е р а. Да. Да. Я хочу ему что-то сказать и не могу. Мне все кажется, что он последнее время делает, думает, говорит что-то несогласное с моей душой…

Входит В е д у н о в.

В е д у н о в. Здравствуйте, сестрицы-голубицы.

Г а л я. Здравствуйте, Иван Павлович.

В е д у н о в. А я, понимаете ли, совсем потерял голову. Ну, просто не знаю, как быть. Вот опять от Пылаева.

В е р а. И что? (Живо.) И как он?

В е д у н о в. Не могу понять этого человека. И боюсь понять. Ну просто фанатик, одержимый своей идеей. Ему кажется, что если он не даст очередной фонтан нефти к зиме, вся экономика страны пойдет прахом. Конечно, мир потрясен энергетическим кризисом, но у нас плановое хозяйство, и мы застрахованы от неожиданностей. По-моему, вся эта пылаевская судорога совсем ни к чему. Понимаете ли, приезжаю сегодня на Пойменский кордон, а они в три бензопилы гуляют по лесу. Да кто так может: валят и вперемежку с грунтом мостят дорогу к Иленьке. Нет, кондовый лес — и в болото.

В е р а. И ты наверняка спорил. Расстраивался.

В е д у н о в. Но неуж согласиться.

В е р а. Ванечка, миленький, да ведь не для себя люди-то стараются, сам только что сказал: большими масштабами мыслит. Тебе вредны отрицательные эмоции.

В е д у н о в. О масштабах не спорю, но рабочие согласились со мной, что неразумно вот так губить лес.

В е р а. Но ты не расстраивайся. Я не люблю, когда ты расстроен. Мне тоже плохо, но давай рассудим спокойно. Конечно, гибнет привычное нам…

В е д у н о в. Вера, ты что-то не так понимаешь. Ведь и Пылаев согласился со мной. Дал слово, что прекратит всякие порубки. Дал слово, а веры у меня не оставил. И неспокойно, тревожно.

В е р а. Я же знаю, Ваня, когда речь идет о деревце, о травке или малой пичужке, ты всегда немножко преувеличиваешь. А ведь человек — хозяин природы и имеет право активно вмешиваться в ее дела. Беречь, конечно, надо, но уж не так болезненно.

В е д у н о в. Верочка, да ведь из береженого сколь ни бери — не убудет. Заслуга, конечно, не в том, чтобы накоплять, а в том, чтобы сохранять, потому как в мире все подвержено разрушению. Вот к тому и сказал, а уж ты сразу — болезненно.

В е р а. Ну извини, извини, может, не то слово. Мне тебя жалко, Ваня. Весь ты измученный, затурканный, даже зеленый какой-то. Ведь если все беречь, так поберечь надо и себя. Ну?

В е д у н о в. Да я и правда устал. И вот еще. В село прибывает новая партия рабочих. Может, ты маленький-то корпус сдашь геологам. На лето. До осени. Так же пустовать будет.

В е р а. Этого еще не хватало. А ремонт?

В е д у н о в. Верочка, послушай, пожалуйста. Прежде всего — мы должны помочь людям. Это раз. Второе. Ты сдашь им маленький корпус, а они помогут стройматериалами и вывезут, к примеру, из делянки твои дрова.

В е р а. Ты погляди, Галка, муж-то у меня — гений. Да разве я додумалась бы сама? Ни в жизнь. Нет, он все-таки не зря ходит в председателях. Дай я тебя поцелую.

В е д у н о в. Вот и Пылаев просил тебя зайти к нему. Хоть сегодня, хоть завтра. Но чем быстрей, тем лучше. Я думаю, надо принять предложение геологов.

В е р а. Боже мой, да конечно. Ведь это думай, так не придумаешь. А что, если я сейчас же и отправлюсь к нему? Нет, нет. Ты с этим своим лесом и меня расстроил. На тебе лица нет, и я небось не лучше. Уж тогда завтра. На свежую голову.

В е д у н о в. Я все эти дни вижу и второпях забываю спросить, почему у нас амбарушка-то не заперта?

В е р а. Нет, ты даже не представляешь, Ваня, какую ты ценную идею выдал. Завтра же я схожу к этому легендарному Пылаеву, и, как у каждой порядочной школы, у нас будет свой шеф. Ну, Ведунов, ты — редкость.

В е д у н о в. Мы обедать сегодня будем? Мамаша?

В дверях появляется Д а р ь я С о ф р о н о в н а.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Пора за стол. Давайте здесь отобедаем. Там у меня чадно. Кошка, Ваня, из дому сбежала. Третий день не кажется. Опять не к добру.

Накрывают на стол.

В е р а. Почему опять? Вы, мамаша, вечно беду какую-то предрекаете. И я ее волей-неволей ожидаю, эту беду.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Беда-лебеда сама родится.

В е р а. И выходит, живу я не умом и не чувством, а предчувствием.

Садятся за стол обедать.

В е д у н о в. Ты знаешь, Верочка, геологи хотят сейчас же, летом, переправиться через Колодинские болота, форсировать Иленьку и начать буровые работы на правобережье. До зимы им этого не сделать. Не представляю. Не верю.

В е р а. Вот потому, Ваня, мы и не поднялись выше сельского Совета: ничего не представляем, ни во что не верим.

В е д у н о в. Оно конечно, у них деньги, машины.

В е р а (возбуждена). Да разве в деньгах дело, Ваня. И не в машинах, конечно. Порыв, энтузиазм. Окрыленная энергия. Что ни скажи, а взлететь суждено не каждому.

В е д у н о в. Каждому свое.

В е р а. Я, кажется, так бы и вспыхнула ихней идеей, честное слово. Люди творят легенду, и я завидую им: у них есть воля, решимость, мужество, дерзание. Боже мой, перед ними отступит любая тайга.

В е д у н о в. Отступает, Вера, только враг, а разве тайга враг?

В е р а. Я волнуюсь, а ты ловишь меня на слове. Ну, не отступит. А расступиться попросим.

Г а л я. Вера, а если я поговорю со Степаном Дмитриевичем, чтобы он вернулся в школу. Ты примешь его? Примешь, да?

В е р а. А ты чего вдруг за него?

Г а л я. Но ведь должен же за него кто-то болеть?

В е р а. Болеть можно за сильного.

Г а л я. За сильного надо радоваться. Давай поговорим с ним по душам, чтоб вернуть его в школу. Очень, по-моему, нужен он детям.

В е д у н о в. Давно хочу спросить, что же у нас амбар-то открыт?

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Ай и правда открытый. Это я не заперла. Застило. Упаси господи.

В е д у н о в. Днями Кузякин навстречу попал. Веселый. Он сети-то, случаем, не увел?

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Я сама отдала. Как не отдашь — мужик слезно плачет, малый ребенок, и все тут. Пришлось отдать. И худого не вижу: Кузякин для твоего светлого здания пять работников кормит. Если бы он для богачества…

В е д у н о в. Мамаша, есть закон. Перед законом все равны…

В е р а. Ты, Ваня с законом как поп с иконой. Я просто не понимаю: убудет ее, что ли, этой рыбешки. Ее тут на полмира хватит и останется.

В е д у н о в. К пустой избе, говорится, замка не надо.

Г а л я. Что же с Митяевым-то, Вера? Вернешь его?

В е р а. Милая ты моя лапушка, да до Митяева ли сейчас? Посуди-ко сама-то. Лес, дрова, школа, геологи — у меня положительно голова кругом. Схожу вот к Пылаеву, решится все хорошо — поговорим о Митяеве.

Кабинет Пылаева. Стук в дверь.

П ы л а е в. Входи. Кто там?

Входит П а л к и н.

П а л к и н. Я, Роман Романыч, — Палкин.

П ы л а е в. Здорово. Садись. Что с жильем?

П а л к и н. Рассовали всех. А о новеньких будем думать.

П ы л а е в. Сам где определился?

П а л к и н. Председатель сельсовета согласился взять к себе. Семья славная. Только старуха, видать, из кержаков: так и гонит с куревом на улицу. Мы с председателем в два горла будем смолить на воздухе. Жена у него интересная женщина, между прочим, директор здешней школы. Да вы, Роман Романыч, видели ее. Помните, прошла сторонкой, а вы, как говорят, положили на нее глаз.

П ы л а е в. Так, так, так. Я что, Палкин, загляделся-то на нее тогда? Я ведь ее вроде знаю. Ей-ей, знаю, Вера?

П а л к и н. Вера Игнатьевна. Так точно.

П ы л а е в. Вера. Вера. Жена председателя. Как это кстати, Палкин. Великолепно. А теперь давай к делу. Орлов своих привез?

П а л к и н. Три души.

П ы л а е в. Так. Трое. Идет. Только, Николай Прохорович, по совести давай. Сам ты, конечно, против валки леса? Чую, не заражен окончательно моей идеей. Так?

П а л к и н. Да нет, но вы мое мнение знаете. Подождать бы зимы. Холодов. Лес — он все-таки чего-то стоит…

П ы л а е в. А люди твои? Я хочу, чтобы они прониклись государственной озабоченностью в отличие от тебя. Нельзя, Николай Прохорович, понимаешь ты, нельзя выходить на передний край сражения, не загоревшись единым общим порывом наилучшим образом выполнить свой долг. Ведь такое дело доверили нам! Я бы, думаю, доведись, сам лег в болото, если бы это гарантировало нам полный успех. Вот к чему надо призывать людей. Для дела, которому предан, нету жертв.

П а л к и н. Да люди, Роман Романович, с одного слова понимают нас. Работают — будь здоров. Раз надо, значит, надо. Но председатель Совета, скажу вам, сильно покачнул их. Он закатил такую речугу, что у мужиков топоры из рук выпали. Словом, откуда что. Я вот теперь и думаю: не болота остановят нас, а человек этот.

П ы л а е в. За нами, Николай Прохорович, правда и поступь века, а вот слов защитить свое дело у нас не находится. И буду откровенен: не слишком ли тяжел для тебя наш передовой участок? И лес опять…

П а л к и н. Глядите, Роман Романович. Вам виднее.

П ы л а е в. Вот и гляжу. Гляжу и думаю: баржу ту, что ушла на дно, ты еще не замолил своим трудом…

П а л к и н. Роман Романович, не станем ворошить старое. Сами вы просили совестливого слова — я его сказал. Лгать не умею, вы знаете, но и из-под воли вашей тоже не выйду, тоже знаете.

П ы л а е в. Да я так и думал. Давай своих орлов. Лес рубят — щепки летят.

П а л к и н (приглашает в кабинет рабочих). Входите, мужики.

Входят р а б о ч и е.

Среди них М и т я е в.

Р а б о ч и е. Здравствуйте, Роман Романович. Здравствуйте.

П ы л а е в. Гляжу: тут все знакомые лица. Здорово. Здорово. Садитесь. Курите. От вас ветром пахнет, раздольем, лесом.

П е р в ы й р а б о ч и й. Не лесом, Роман Романович, а слезами лесными.

П ы л а е в. И то верно. Вот мы вас, дорогие товарищи, и пригласили сюда, чтобы посоветоваться с вами, как же нам быть с лесом. Что же это выходит, изводим родной лес.

В т о р о й р а б о ч и й. Изводим, Роман Романович. Неверное это дело, значит.

П е р в ы й р а б о ч и й. Прекратить бы. Зима, слава богу, не за горами.

П а л к и н. Погодите, товарищи. Давайте по порядку.

П ы л а е в. Ничего, пусть говорят. Одна голова — хорошо, а две лучше. Между прочим, вы знаете, кто сейчас в Америке самые богатые люди? Автомобильные или пушечные короли? Ничего подобного. Те, кто владеет источником энергии. Я это говорю к тому, чтоб вы знали: в мире сегодня все измеряется ценою энергии. Вот и судите, что мы есть с вами, если в наших руках целые подземные кладовые энергетических ресурсов. Качеством притягивать железо обладает только железо. И энергия, погребенная природой в глубины недр, отзовется только на энергию, на мощный магнит нашего ума, наших рук, нашей несгибаемой воли. И теперь, когда мы стоим на близких подступах к новому месторождению, говорить, что мы изводим лес, — это значит размагнититься.

П е р в ы й р а б о ч и й. Вот это слова! Железо к железу. А коль жидок — не берись. Энергия!

В т о р о й р а б о ч и й. Председатель ихний шибко убивается. Конечно, его понять можно: лес, он тоже энергия.

М и т я е в. Зимы надо ждать, или пусть вертолетов дают. А лес не нами сажен…

П е р в ы й р а б о ч и й. Ну, добро, иди этот лес в дело, а то ведь в болото за здорово живешь. В этих болотах всю Сибирь можно упеткать.

П ы л а е в. Значит, работы свернуть и ждать зимы? Так я вас понял? Да разве нас за этим послали сюда, на такой трудный и важный участок. Вся страна сегодня глядит в нашу сторону. И друзья и ревнители следят, даст ли наш Иленьский бассейн новую нефть. У нас нет выбора, мы должны добыть нефть. Любой ценой. Это приказ Родины. Было бы преступлением — добраться до становой жилы и расписаться в своем бессилии. Вот глядите. (Выставляет на середину сцены ведро с нефтью.) Это в излучине Иленьки. Да вам люди памятник воздвигнут здесь и на мраморных плитах золотом имена ваши напишут. А лес жалко. Кто говорит, не жалко. Я сам родился в лесу, вскормлен деревянной ложкой, первые сапоги себе купил на кедровые орехи. Ну что ж, всплакнем, поклонимся ему, лесу-кормильцу, и за топор. Обязательство мы брали сами. Давайте биться за него.

В т о р о й р а б о ч и й. Так оно конечно. Даром ничего не дается.

П е р в ы й р а б о ч и й. Мы тут, Роман Романович, промеж собою говорили. Вот пусть Митяев скажет. Он здешний.

П ы л а е в. Тебя, Митяев, я и правда что-то не знаю. Новенький?

М и т я е в. Из них.

П ы л а е в. Здесь пришел?

М и т я е в. Тутошний.

П ы л а е в. Кем вы у нас?

М и т я е в. Куда пошлют.

П ы л а е в. Ну, давай выкладывай. Как тебя по имени-отчеству?

М и т я е в. Степан. Степан Митяев.

П ы л а е в. Вот и крой, Степан Митяев, как нам поскорее во славу Родине добыть жидкое золото.

М и т я е в. Мы вас, Роман Романович, поняли. Вам так же, как и нам, жалко лес. Но то открытие, которое ждет нас без промедления, не знает ни вашей, ни нашей жалости. Нефть надо добыть. И мы ее добудем.

П ы л а е в. Верно, Степан Митяев. Вот она правда-то, Палкин.

М и т я е в. Но лес все-таки губить дело нехозяйское.

Р а б о ч и е. Да. Конечно.

М и т я е в. Наш начальник участка, Палкин Николай Прохорович, не может не знать, что такую насыпь, какую мы отсыпаем, размоют первые же осенние дожди. Я вырос здесь и знаю, что во время дождей болото пучит, оно эту насыпь порвет как гнилую нитку. Ведь того, что мы валим в болото, мало. Весь этот балласт, как говорится, не достигает материнского грунта. Зависает.

П ы л а е в. А лес, что мы укладываем?

М и т я е в. Лес-то, он конечно, но сколько же его надо? И все равно, да и даже при нем, наша насыпь до первых осенних дождей. Уж это верно. Лес — судите сами — опора ненадежная.

П а л к и н. Так ведь нам дорога-то нужна как временное сооружение. Перебросим технику, материалы — и делу конец.

М и т я е в. Я вот к чему клоню, Роман Романович. Нельзя ли, говорю, вести дело с заглядом вперед. Ведь если мы на том берегу найдем нефть, здесь будут выстроены новые дороги и мосты. Не так ли?

П ы л а е в. Совершенно верно, Митяев.

М и т я е в. Значит, мы убиваем двух зайцев. Даем нефть и к ней дорогу.

П ы л а е в. Умная ты голова, Степан Митяев, но мы же не дорожники. Будем думать о себе более скромно…

П а л к и н. Погодите, Роман Романович. Одну минутку. Только одну. Ведь золотую мысль он высказал. Вот козырь, которым мы покроем все карты. Все. Все до единой.

П ы л а е в. Черт побери, и в самом деле подал ценную идею. Ну, братцы, вы, кажется, всему делу даете правильный ход. Да оно и верно: уж строить так строить. Спасибо вам, дорогие товарищи. Прошу вас, распространите среди рабочих эту свою ценную идею, а мы, как говорится, поддержим сверху. И построим дорогу. Построим быстро и на века. Верно я говорю? По рукам, выходит.

П е р в ы й и в т о р о й р а б о ч и е. Мы знаем вас, Роман Романович. Верим. Что верно, то верно. Дороги, они завсегда нужны. До свидания. Пока, значит.

Рабочие уходят.

П ы л а е в. Палкин, ты останься. Вот ведь что это такое — советоваться с народом. А? Спасибо, брат. Ай, молодчина этот Степан Митяев. Надо его взять на заметку. (Записывает.) Ты слышал, Николай Прохорович, что они предложили? Ах, золотые головы. Необходимо как-то обнародовать, что сулит новая дорога экономике края. Эффект должен к нулю свести стоимость леса. К нулю. Вот тебе мой стул, вот бумага — садись и пиши в газету: «Инициатива рабочих поддержана!» Пиши, пиши. Это предложили твои люди, а ты обязан их отметить. Ах, золотые головы.

Входит Л ю б а.

Л ю б а. Директор школы, Роман Романович. Вера Игнатьевна Ведунова.

П ы л а е в. Проси, Люба. А ты, Николай Прохорович, иди в кабинет инженера. Когда напишешь — покажи.

Палкин и Люба уходят. Входит В е р а.

Здравствуйте, здравствуйте, Вера Игнатьевна. Проходите, садитесь. Рад… Видите, гора с горой, говорят, а человек с человеком. Ну-ка, покажитесь-ка. Вот оно как. Думано ли. Извините, у меня тут накурено, хотя сам я не балуюсь и курящих не терплю, но приходится.

В е р а. Я ведь к вам, Роман Романович, по важному делу для моей школы.

П ы л а е в. Знаю, знаю. Руководим, значит. А была, помню, кудряшки да хахоньки. И все куда-то хотела ехать, лететь… Извините, я немного взволнован.

В е р а. Я слышала, что могу помочь вам с размещением людей? Сочту за честь, как говорят.

П ы л а е в. Да, да. До сентября. А там мы обзаведемся времянками.

В е р а. Но услуга за услугу. Вы перекроете мне на здании крышу и вывезете для школы дрова. В порядке взаимных расчетов. Да и что вам стоит помочь далекой глухомани. А мне на районном педактиве будет чем похвастать.

П ы л а е в. Глядите-ка, как у вас все основательно: и шефы, и дрова, и взаимные расчеты. Уж вот воистину вижу не Веру, а Веру Игнатьевну. И все-таки ни к чему нам эта официальность, будто мы с вами и не знавали друг друга. Сказали хоть бы, как живете, что, отчего, почему.

В е р а. Слушаю о ваших делах и подвигах. И горжусь. Признаться, когда-то знавала вас запросто, Романом. А теперь мудрено ли, слава на всю Сибирь: Пылаев, Пылаев! А мы, как видите, — жесткая проза.

П ы л а е в. Что же вы, Вера Игнатьевна. Я вот сказал о кудряшках да улыбке — это чисто молодое, обаятельное — и только. А вы обладаете непреходящим даром. Истинно говорю — глаза ваши. Колдовство!

В е р а. Полно-тко, Роман Романович. Какое уж колдовство. Я помню, вы и прежде любили все приподнять, приукрасить. От широты натуры, наверно, все это.

П ы л а е в. А я, признаюсь, вспоминал вас. Не скажу — часто, но вспоминал. И вот снова вижу, не зря. Глаза у человека — самая долговечная категория красоты, поэтому вы мало изменились. Все освещено этими глазами. Поверьте…

В е р а. Да уж куда как! Одно слово, годы не красят, тем более нас, женщин.

П ы л а е в. Может, вернемся к добрым прошлым временам и станем на «ты».

В е р а. С того и начну. А как твоя милость? По службе, вижу, счастлив. Счастлив небось и в семье?

П ы л а е в. Жена. Сын нынче в школу пойдет. Жена — научный работник. Делить со мной цыганскую жизнь не желает. Живут с сыном оседло. Я же, как видите, кочую: сегодня здесь, завтра там.

В е р а. А я до сих пор мечтаю о кочевой жизни. Так бы и улетела куда-нибудь. Да судьба распорядилась сидеть сиднем.

П ы л а е в. Так это же хорошо. Если жизнь без сучка и задоринки, жить, по-моему, вовсе неинтересно. У меня тоже иногда бывает: вдруг что-то заколодит в этой самой судьбе, и как дашь ей пинка — и полетел вместе с нею кубарем, перевертышем. Но вожжей я не бросаю. Я знаю, куда еду. А главное, куда мне надо ехать.

В е р а. Мне бы вот такую встряску. Пинок, что ли. Заплесневела я тут. Возьми меня к себе, хоть секретаршей, скажем. (Смеется.)

П ы л а е в. Но сельская учительница — это же романтично. Нива народного просвещения. Глушь, темнота, а ты с факелом знаний…

В е р а. Дрова да стекло оконное. Верно, поначалу все увлекало, за что ни возьмусь, то и радовало… И факел был вроде.

П ы л а е в. Не романтик до тридцати — сухарь. А романтик после тридцати, по-моему, откровенный дурак. Ты — ребенок с нормальным развитием. Да, наш учитель, а сельский тем более, — поэзия нелегкая.

В е р а. И горькая. Я как-то быстро потерялась здесь, наверно, потому, что рядом не оказалось твердой руки… Ты вот простые слова сказал, а я их тут ни от кого не слышала.

П ы л а е в. Но муж-то, он что?

В е р а. Ай, не говори. Муж. Муж объелся груш. Романтик за тридцать.

П ы л а е в. А мне показалось, он не таков. Нет, не таков. Вот на этом же месте сидел он и настаивал, чтобы мы не рубили лес. Даже Толстого цитировал.

В е р а. Это он может. Глухомань, знаете. Мужики обязательно на чем-нибудь свихнутся: один к ружью льнет, другой на рыбалке дохнет, а мой, бессребреник, травку собирает…

П ы л а е в. Мда, ты знаешь, Вера, в каких дьявольских условиях работают мои люди, чтобы скорее пробиться к нефти и дать вашему краю источник энергии. Ты и без меня знаешь, что энергия — это не только свойство материи, но это и деятельная сила, соединенная с настойчивостью в достижении цели. Мы не спим ночей, ищем, думаем, ошибаемся, плачем, смеемся — для людей. Самим нам ничего не надо. Ударит здесь нефть — выстроят город, а мы снова уйдем дальше. В чем нас можно упрекнуть? А вот, однако, находятся злопыхатели…

В е р а. Ты имеешь в виду председателя здешнего сельсовета?

П ы л а е в. Да именно.

В е р а. Все, что хочешь, Роман Романович, но Ведунов — не злопыхатель. Нет и нет. Это просто природолюб, есть у нас книголюбы или фотолюбители. Ты пойми, он здесь родился, здесь вырос, и вдруг на его глазах рушится привычное, чему нет на земле равного по красоте.

П ы л а е в. Вера, милая, извини, я по-другому не могу. Вера, ты недооцениваешь своего мужа. Природолюб или книголюб — это любовь на досуге. А Ведунов?! Нет, Ведунов — стойкая сила, противопоставленная прогрессу. И, говорить прямо, он даже понравился мне своей прямотой, резким, задиристым словом, но узость взглядов — извините — в пределах курной избы. Значит, контактов нам с ним не установить. А я предвижу, что он будет совать нам палки в колеса. Ведь непременно пойдет жаловаться, писать в газеты, составлять акты, а бумаги его пойдут с гербовой печатью, и бочку меда легко испортить ложкой дегтя. Не так ли, Вера?

В е р а. А ведь я, Роман Романович, и думать не думала, что он может быть так опасен для вашего святого дела. Он бабам-то нашим веники ломать разрешает не во всякое время. А тут лес. Я только сейчас начинаю понимать, сколь вредно его узколобое упрямство.

П ы л а е в. Ну а если мы попросим твоей помощи? Женщина с такими глазами должна уметь повелевать. После этой истины дай мне руку на дружескую помощь. Конечно, если ты хоть капельку сочувствуешь моему делу. Я, Вера, в жизни хочу только одного: если мы встанем лицом к лицу с враждебным миром, кровяное давление в стальных артериях нашего государства должно быть как у космонавтов.

В е р а. Боже мой, от таких космических масштабов — к моей руке. Фантазия, да и только. Этого, наверное, можно ждать только от Романа Пылаева.

П ы л а е в. Масштаб, Вера, — это охват, размах, и я только по этой значимости угадываю друзей.

В е р а. Погоди-ка, у тебя что с рукой-то, мозоли?!

П ы л а е в. Вера, я запальный отроду. Я во власти своего долга и дела, и руки мои не чураются никакой работы. Если я вижу, что мои рабочие бьются над мерзлотой, я вместе с ними берусь за лом и кувалду. Странно? Да. Я руководитель. Зато я знаю, что люди мои пойдут за мной в огонь и в воду. Вот мои масштабы.

В е р а. А вот тебе моя рука.

Пылаев целует ее руку. Звонит телефон.

Я ушла, Роман Романович.

П ы л а е в. То, что ты просила, мы сделаем. Но заходи, заходи. Нам есть о чем поговорить. Запомни, ты человек моих масштабов.

Вера уходит.

Я. Я. Да. Пылаев. Здравствуйте, Павел Абрамыч. Слушаю. Дела? Могу доложить: к концу месяца выйду к Иленьке и начну переброску оборудования на тот берег. Быстро? Да, быстро. Пылаев руководит передовой партией и первенства в соревновании отдавать не собирается. Вот так и передайте моим соседям. Спасибо. Болото? Лесу подвалю. Да, имел разговор с местной властью. Против. Против. Грозят жаловаться. Да я и не собираюсь отступать. Ну что вы, Павел Абрамович. Тянут за фалды снабженцы. Посылаю вторую заявку на трубы и цемент, и ни ответа, ни привета. Очень прошу. До свидания. (Кладет трубку.)

Входит П а л к и н.

П а л к и н. Вот, Роман Романович, как мог.

П ы л а е в (читая). Все так. Все верно. А заголовок замени. Надо что-то в таком духе — геологи помогают таежному краю. Выше голову, Николай Прохорович: орлы не подведут тебя. В душе они могут еще и колебаться, но это, я видел (показывает на ведро с нефтью), хоть кого охмелит. Для нас с тобой известный риск есть, но слышал, дорогой Николай Прохорович, если корабль идет по звездам, он не должен отклоняться на попутные огни.

П а л к и н. Значит, валим?

П ы л а е в. Валим, брат.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Большая комната в доме Ведуновых.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Что за оказия, вечер на дворе, а Иван еще и обедать не приходил.

В е р а. Не за свои дела он берется.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Уж такая его должность: за других все делать. На то он и председатель. Потому Ивана и выбирают. Другого же не выбрали.

В е р а. Нам кого ни подай — выберем.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Нет, я старуха, да зряшного не выберу.

В е р а. Вы, мамаша, рассуждаете с такой кондовой уверенностью, что отпадает всякая охота возражать.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Да против правды нешто спорят? Да вот и сам Иван. Явился не запылился.

Входит В е д у н о в.

В е д у н о в. Стоит такая жара, что листья на березах привяли и в воздухе пахнет нефтью. Или уж я много думаю о ней.

В е р а. А может быть, и на самом деле геологи подобрались к нефти и потревожили ее. Ну вот скажите, пожалуйста, как их не славить, этих отважных землепроходцев.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Ты хоть поел где-нибудь?

В е д у н о в. О еде-то я и забыл сегодня. Совсем забыл.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Да на голодное брюхо и богу молиться неспоро. Я самовар два раза подогревала. Ступай нето.

Дарья Софроновна и Ведунов уходят.

В е р а. И что это со мной? Чему я радуюсь? Чего жду? Я вроде вышла на ту дорогу, которую долго-долго искала. А за спиной остался мозглявый туман. Боже мой, как я могла искать в нем… Глазищи, говорит, колдовство. Да мне отроду никто не сказал таких слов. Ведь льстит. Знаю, что льстит, а верю. И буду верить. Буду. Больше у меня ничего нет. Боже, боже, я вся потеряна. Галя.

В окне показывается Г а л я.

Г а л я. Верочка, я не стану заходить. Подай мне в окно мой джемпер. Вечер — очарование, однако сыровато немного.

В е р а. А нефтью пахнет?

Г а л я. Да что вы все помешались на этой нефти. Пахнет свежим сеном, ягодами. Молоком пахнет. Мы со Степаном Дмитриевичем пойдем к дояркам костер жечь.

В е р а. И я бы ушла с вами.

Г а л я. И пойдем. У нас секретов нет.

В е р а. А я хочу секретов. Хочу своих тайн. Ведь я ни о чем таком и не думала. И вдруг, когда теперь выпадают свободные вечера, я буквально не знаю куда себя деть. Женщине легче быть открытой, я это знаю, но хочу тайны, пинка, иначе задохнусь и сойду с ума.

Г а л я. Да на тебя и верно сегодня напал философский стих. Ты и откройся Ивану Павловичу, он умный, хороший, поймет тебя.

В е р а. Ивану? Нет, нет. Ни за что. Боже мой, если бы только речь обо мне… Да ладно об этом. Не в счет. Ты не загуливайся.

Галя уходит от окна.

Зачем это я сказала? Позавидовала Гале? А я ушла бы сейчас в ночь, в темноту — позови только. Что я говорю? Ушла бы, ушла. (Прислушивается.)

В открытое окно слышно, как лают собаки.

Мы, говорит, люди одних масштабов. Нет, Ромочка. Нет. Мой масштаб — пить со старухой чай да слушать, когда цветет зорянка. А если я все-таки дам пинка своей судьбе, а там будь что будет?! В этом поединке нет Ивановой правды и самого его нет для меня. Но так ли все? Так ли?

Входит В е д у н о в.

В е д у н о в. Верочка, Вера. Ты-то читала нашу районную газету? Так почитай, что тут написано. Я все эти дни был на покосе, а дело-то наше, выходит, — табак. Геологи решили строить дорогу. Но это отвод глаз. Без изыскательских работ ясно, что времянка с использованием леса. И наш Митяев тут же. Это непостижимо. Я перестаю что-либо понимать. И Митяев, Степан Дмитриевич…

В е р а. Ты, Ваня, успокойся и не пори горячку. Твои взгляды на наше недалекое будущее настолько узки, что мне просто неловко за тебя перед людьми. Мы живем в лесу, в глуши, и нам кажется, что лучшей жизни и быть не может. Но мы же достаточно грамотные и культурные люди, чтобы понять, что в наших стальных артериях должно быть давление как у космонавтов. Это понимают даже простые люди, рабочие. И не надо мешать геологам. А то дался тебе этот лес, будто мы лешие. Мы же не лешие, Ваня. Ну?

В е д у н о в. Не лешие, конечно. Ты литератор, и тебе видней. Но знай же, что русскому человеку лес никогда не мешал. Тем, что мы, русские, крепко вросли в землю, мы обязаны лесу: он нас поит, кормит, согревает, охраняет, в конце концов.

В е р а. Ну ладно, Ваня. Тебя не переспоришь. Пусть будет по-твоему: кормит и охраняет. Но Родине нужна нефть. Вот сейчас, немедленно и много. Нужно много нефти. Это наша энергия. Живем, Ваня, в такую пору, когда от врагов уже не спасет лес. Мы от Батыя и немцев разбегались по лесам, а потом из-за кустов долбили завоевателей дубиной. Сейчас не то время. Идет соревнование систем. Нужны ракеты, а ракеты — это нефть. Ты всегда считался с моим мнением, думаю, согласишься и на этот раз. Геологам ты не будешь мешать и дашь мне слово. Даешь? Ну я прошу, Ваня.

В е д у н о в. Гляжу я на тебя, Вера, и думаю, кого и как ты учишь. Только подумать, кто выйдет из твоей школы: охранитель, накопитель и хозяин или порубщик, умеющий говорить о международных проблемах и не ведающий, что можно плакать под шум родных лесов и можно умереть, когда плохо этим родным лесам… Нет, я решительно не могу согласиться, чтоб так безумно втаптывали в болото народное богатство. В высоких верхах не знают о таких безобразиях, и я, как коммунист, не имею права молчать.

В е р а. А ведь я не знала до сих пор, что за твоей добротой скрыта такая жестокая пружина.

В е д у н о в. Но что же делать? Что делать? Научи, Вера. Научи. Я всегда искал твоих советов. Как скажешь, так и сделаю.

В е р а. Нет, не сделаешь. Я по дыханию твоему чую, не сделаешь. Значит, я тебе с сей минуты больше не пособница.

В е д у н о в. Верочка, но ты опомнись. Ведь это не наше личное дело. Здесь большие государственные интересы.

В е р а. Я не желаю, чтобы мой муж перед всеми выказывал свою провинциальную ограниченность. Ты уж должен был поставить перед собой вопрос, прав ли ты, только лишь потому, что тебя никто не поддерживает. Тебя же никто не поддерживает. Ни район, ни область. Даже наш Митяев. Здесь же больше политика государства, а ты кто? Кто ты есть? Я уже как-то говорила. Если один сказал тебе, что ты пьян, и подтвердил другой, то ты, даже трезвый, пойди и проспись.

В е д у н о в. Для меня сейчас, пожалуй, это самый лучший совет. Право, утро вечера мудренее.

В е р а. Значит, жена твоя чего-нибудь да стоит? Ну, скажи, скажи. Молчишь. Тебе все нужны государственные проблемы, а жена — что, она человек близкий, а близкому досадить не грех. Ты хоть когда-нибудь подумал, что у твоей жены не так уж далека круглая дата? Мировые проблемы, Ваня, нам с тобой все равно не под силу, давай лучше подумаем, как и с кем отметим мой день рождения.

В е д у н о в. Но ведь это еще не скоро. И как у нас все выходит: как только жизнь заставляет нас думать мы тотчас ударяемся в юбилей.

В е р а. Ах вот оно что. Муж бьется над судьбами отечества, а жена подсовывает ему бутылку. Ну, знаешь, это слишком. Подумайте вы, какой доморощенный мыслитель. Только остановка, Ваня, совсем за немногим: думать-то тебе не над чем.

В е д у н о в. Я думаю, Вера, есть над чем. И я, пожалуй, кое-что придумал. До сих пор я действовал в одиночку. Но дальше… Я соберу всех депутатов, и мы своим решением призовем к ответу этого выскочку Пылаева.

В е р а. Боже мой, я еще защищаю его, что он не злопыхатель. Да злопыхатель же. Мелкий, въедливый, завистливый. Боже мой, ты не подумал над тем, что наши пути могут всерьез разойтись?

В е д у н о в. Верочка, милая моя, да ведь уже разошлись. Тебя уже нету со мной. Потому и бьюсь я так больно, что тебя нет рядом… А может быть, я в самом деле не прав? Может, я не понимаю чего-то важного, нового, что знают и понимают все? Вера?

В е р а. Конечно, Ваня, конечно. Ну, не понимаешь — поймешь. Ты только не упрямься. Ну, покипятился, с кем не бывает. Давай поговорим… об именинах. Дались нам мировые и всякие проблемы. Не нашего ума это дело.

В е д у н о в. Ты никогда раньше не говорила так. И это тревожит меня.

В е р а. Утро вечера мудренее, сам сказал, марш спать.

Двор дома Ведуновых.

В е р а. У меня сегодня чудное настроение… А вообще-то какой надо быть глупой, чтобы радоваться. Тридцать — ведь для женщины закат. Боже мой, финал. И все-таки мне славно. Ты слышала, геологи переправились на ту сторону Иленьки и придут на именины. Я представляю, в каком настроении. Да здравствует энергия! — скажет Пылаев.

Г а л я. Ты чересчур горячо и много говоришь о геологах. Ну к чему бы это.

В е р а. Да. Я тоже ловлю себя на этом. Осуждаю и не могу ничего сделать с собой. Я уже давно, Галка, живу чувством и ожиданием, что они вот-вот позовут меня с собой. Ой, ты не слушай меня.

Г а л я. По-моему, Иван Павлович обо всем знает и остро мучается. Но он умеет молчать и все носит в себе.

В е р а. Носит и копит. А попросту говоря, он ревнует меня к Роману и лютой ненавистью ненавидит его. Эта ненависть и не дает ему покоя, и он с остервенением, свойственным мелким людям, мстит и будет мстить Пылаеву. Вырвусь ли я из этих клещей?

Г а л я. Нет, Вера, нет и нет. Иван Павлович хороший. И любит тебя! Души в тебе не чает.

В е р а. Разве я не понимаю, Галка? Мне иногда жалко его, а бабская жалость — та же любовь. Но не греет она меня. Теплый он какой-то, ручной, весь деревенский, лесной. А мне хочется большого, сильного чувства, которое захватило бы меня всю, закрутило бы, бросило обо что-нибудь, а там хоть смерть. Я не знаю и не хочу знать, где прав и где виноват Пылаев, но верю каждому его шагу и с этой верой готова идти за ним на край света.

Г а л я. Ты, Вера, попросту бредишь своей прошлой любовью. А Пылаев, по-моему, ни тогда, ни теперь не питал к тебе никаких чувств. Такие пылаевы еще внутри матери избалованы чужой любовью.

В е р а. Мы еще больше любим человека за то добро, которое сделали ему. Так и я теперь. Если и в самом деле Пылаев напрасно вырубил лесные дачи, в этом повинна и я. Я буду виновата вдвойне, потому что не помогла Ивану, а помешала. Поддержи я Ивана, он, уверена, до Организации Объединенных Наций дошел бы. Но я убеждена, что маленькой силенке Ивана суждено погибнуть под натиском мощи и энергии Пылаева.

Г а л я. Правда, Вера, не измеряется силой. Геологи видят только свое. Об этом же говорит и Степан Дмитриевич. Степан Дмитриевич говорит, что рабочие недовольны: Пылаев обманул их и с дорогой, и с лесом.

В е р а. Подумаешь, лишнюю делянку вырубили. Геологи мыслят с размахом, а все эти ведуновы да митяевы — до Епишкиной загороды, это три версты от села. Иван хотел — только подумать — решением Совета привлечь Пылаева к судебной ответственности. А теперь геологи на той стороне, и он может жаловаться сколько ему угодно. Пылаев так и сказал: сколько угодно. Погляди, Галочка. Не длинно теперь? И в талии?

Г а л я. Славно. Очень даже.

В е р а. Галка, слишком я похудела?

Г а л я. Да что ты, нет же. Тебе не надо полнеть. Талия у тебя как у девочки.

В е р а. Смешная ты, Галка. Замужних не за тонкую талию любят. Ой, бог знает, что я говорю. Ты не слушай меня. Я дура сегодня. Радуюсь чему-то. Будто сделаю такое, что изменит всю мою жизнь.

Г а л я. Ты, кажется, не пригласила на вечер Николая Прохоровича?

В е р а. Не хочу я его. Я не умею с ним разговаривать. Он всегда смотрит на меня такими глазами, будто знает что-то про меня. И вообще у него в глазах вечно что-то выстораживающее.

Г а л я. Видимо, дала повод ему следить за тобою.

В е р а. Да, я к нему внимательна: все-таки он наш гость. А когда узнала, что он ведет подкоп под Романа, мне стало трудно с ним разговаривать. Сказать бы надо Роману, что этот Палкин в любой момент готов утопить его. Да я сегодня всем и все прощаю. Это правда, сильные и счастливые — незлопамятны.

Г а л я. Злопамятными чаще бывают обиженные и слабые. А я к кому отношусь? Всем людям добра хочется, а потом поглядишь (смотрит в лес) и увидишь, что добра-то вокруг тебя и не осталось.

Из дома выходит П а л к и н. Галя уходит.

В е р а. Куда же вы, Николай Прохорович? А на именины? Или вы не хотите разориться на подарок? (С улыбкой.)

П а л к и н. Прежде всего, меня никто не приглашал. Да и знаю, что самым первым гостем у вас будет Пылаев, а перед вами, Вера Игнатьевна, я не хочу быть вторым.

В е р а. Мне кажется, вы завидуете Пылаеву.

П а л к и н. Теперь пожалуй, Вера Игнатьевна. Теперь знаю, что вы благоволите ему, и не могу без ожесточения… Хотя…

В е р а. Да откуда вы взяли это?

П а л к и н. Удивительно устроена жизнь. И нелепо. Что одним даже не дается с бою, другим само идет в руки. Вы так явно ищете, Вера Игнатьевна, что мне лучше бы не видеть вас.

В е р а. Да уж не в любви ли вы объясняетесь?

П а л к и н. Если хотите, мне, Вера Игнатьевна, нужна такая женщина, как вы.

В е р а. Это интересно. Какая же?

П а л к и н. В вашем характере есть мужское начало, хоть вы и бросили курить. Такое начало для женщин всех времен было оскорбительно, а теперь модно. И знайте, что никакой мужчина не обрадует вас счастливой неожиданностью. И вы его тоже.

В е р а. Ведь это ужасно, что вы говорите, Николай Прохорович.

П а л к и н. Вам не до меня сейчас, а потом, когда у вас будет время, вы подумаете над моими словами и — уверен — согласитесь со мной. Для Пылаева вы — не находка. А за помощь против председателя он подарил вам улыбку, и она тронула вас. Извините, я человек прямой, но добрый, Вера Игнатьевна…

В е р а. Да вы, по-моему, задались целью обидеть меня.

П а л к и н. Помилуйте, Вера Игнатьевна. Хотите — я на колени встану, хотите — заплачу. А вы — обидеть. Придет же такое в голову. Милая, милая Вера Игнатьевна. Вы ищете, и мне больно за вас. Женщине дан утешительный и возвышающий ее удел — ждать. Ну забудьте мои слова. Очень прошу — забудьте. А я, если позволят на буровой дела, приду (шутливо) на ваши торжества. Приду глядеть и терзаться. (Уходит за ворота.)

В е р а (смятенно). Странный человек. Взял и объяснился. И все-таки хорошо.

Идет в дом. Навстречу ей Г а л я. Через ворота входит М и т я е в.

Ой, Галка. Заболтались мы с тобой. А дела? Столы у нас готовы. Можно переодеться. А вон, кстати, Митяев идет. (Уходит.)

Г а л я. Ну, слава богу, хоть ты пришел. А то Ивана же Павловича нет дома. Надо вот веревку отвязать. Болтается — нехорошо. Сходить за водой на сельский колодец.

М и т я е в. Значит, Иван Павлович еще не вернулся?

Г а л я. Да уж вот третий день, как уехал.

М и т я е в. Пора бы уже ему и быть. Но дело он, чую, пробьет. Я его знаю, Ивана Павловича.

Г а л я. Да вы вроде в сговоре с ним?

М и т я е в. Не случилось бы с ним чего. Подождем. Иду это я к вам и думаю: на работу мне только утром и у нас с тобой бездна времени. И мне хорошо и жить, и работать, оттого что я знаю тебя и буду вечно знать. Я увидел тебя в той лесной стороне… Или вот: «Наш милый лес всегда говорит с нами: и в час тревожного шума, и в час безмолвия — только умей слушать его неизреченную тишину. Он воскрешает в душе русского миросозерцание отцов, прадедов, подает нам весть. И кто грудью припадал к груди матери-земли, тот слышал лес и в тихую пору. Тиховейные своды лесные — утеха поруганной душе».

Г а л я. Чудно-то как. Я будто где-то читала. Что же это такое? Нет, не вспомнить.

М и т я е в. Аполлон Коринфский. Был такой прекрасный поэт.

Вбегает К у з я к и н.

Ты чего, Кузякин, такой всполошный? Прихватил?

К у з я к и н. Где председатель?

М и т я е в. Сами ждем с минуты на минуту. А что с ним?

К у з я к и н. Разве вы поймете?

М и т я е в. Объясни же, наконец.

Г а л я. Где он? Что с ним?

К у з я к и н. Яу него хотел узнать, почему Пылаев до сих пор гуляет на свободе? Почему он до сих пор разъезжает на машине? Лес он у нас вырубил?

Г а л я. Фу, как напугал.

Входит Д а р ь я С о ф р о н о в н а.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Ты чего тут опять воюешь, Кузякин?

К у з я к и н. Лес, говорю, тетушка Дарья, вырубили, а советская власть, председатель, значит, смотрит и ничего не говорит.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Ты бы взял да помог ему, председателю-то. А то ведь туда же, норовишь, как бы ее, советскую-то власть, боком обойти. Поглядела я, как ты бег тут с сетями, думала, поясница у тебя хряснет.

К у з я к и н. Сети, сети. Нету уж их. Сказываю тебе: геологи навалили в реку разного хламу, и запутал я в нем свои сети. Порвал. Куда же власти наши смотрят? Слабая, выходит, наша власть, а?

М и т я е в. Власть наша — самая сильная, Кузякин. У тебя чуть что — власть. А мы где? Подвластные? Ведь все, что делает власть, делает нашими руками. Вот вырубили лес. А кто вырубил? Мы с тобой.

К у з я к и н. Да и не бывал я там. Что ты?

М и т я е в. А реки кто засорил? Ты, Кузякин.

К у з я к и н. Пьян ты, что ли?

М и т я е в. Мы, Кузякин, с тобой и топчем посевы, и травим реки, и губим леса. Все мы. Все доброе и худое сделано нашими руками, на наших глазах. Только мы почему-то во всем виним власть. Так, видимо, легче всего оправдать себя. А власть без нас — нуль. Ты сейчас будешь мыть кости всем, от главы государства до Ведунова и его жены, и будешь считать себя великим гражданином. Нет, Кузякин, не был ты гражданином и будешь ли, не знаю. Уж если кто из нас гражданин, то это Ведунов, Иван Павлович. Когда мы подошли к Каюрской даче, чтобы рубить ее, Иван Павлович лег под гусеницы трактора. Нам с тобой даже и не понять этого. А мы ходим да советскую власть ругаем. Вместо того чтобы помогать ей.

К у з я к и н. Дерзкий ты человек, Степка. Не зря тебя из школы вытурили.

М и т я е в. Вы только водку лопать да власть ругать.

К у з я к и н. Что он говорит? Тетушка Дарья, это он что говорит?

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. А то, что и я говорила. Ты ведь народом себя считаешь — так и не прячься за советскую-то власть.

Входит В е р а.

В е р а. Максим Петрович, сегодня день моего рождения, и я прошу вас — не ссорьтесь. (Подает ему рюмку водки.) Выпейте.

К у з я к и н. Я, дорогая Вера Игнатьевна, от выпивки шибко неловкий излаживаюсь.

В е р а. Одна-то рюмочка, Максим Петрович, только в пользу.

К у з я к и н. Ну, если что одну. (Пьет.) Супротив косорыловки тоже некорыстна, хоть и «Московской» названа. Особенной. Бывало «Пшеничной»-то пропустишь — мягко так на душе станет, тихо, а с этой звереешь вроде — прямо вот укусил бы кого-нибудь. Всякая злость всплывает в тебе, и перед глазами самые отвратные физиономии встают. Вот Роман Романович Пылаев есть у них, самый наибольшей начальник. Ух — я бы его.

В е р а. Что ты, Максим Петрович. Роман Романович очень положительный.

К у з я к и н. Вот и давайте, Вера Игнатьевна, положим его на все лопатки за наш лес, за нельму…

Входит З я б л и к-К а з а н с к и й, несет корзину, свертки.

З я б л и к-К а з а н с к и й. С днем рождения вас, Вера Игнатьевна. А это от нас, от геологов.

В е р а. Спасибо. Спасибо. Боже мой, спасибо вам.

К у з я к и н. Вера Игнатьевна, дорогая наша учительша, поднеси еще махонькую. С одной-то я навроде окривел.

В е р а. Мамаша, угости еще Максима Петровича. Выпей, Максим Петрович.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Не лишко ли будет, Максим? Шел бы домой. (Наливает рюмку и подает.) Вишь, навострился и домой не попадешь.

К у з я к и н. Богова ты старушка, тетушка Дарья. Но поперешная — упаси господи, а меня умягчила вот, и от меня худого слова не услышишь, нет. (Пьет.) Оппа, оно как проснулся. Истинный Христос, прозрел. А Пылаева, тетушка Дарья, я самолично упеку. Чтоб другим было неповадно. Подкараулю да из обоих стволов так и смажу.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Окстись, мельница. Много ли выпил, а почал молоть.

К у з я к и н. Да нет, тетушка Дарья, уж извини — подвинься. Вот сейчас пойду, заряжу ружье — только и жил ваш Пылаев. Слышите?

М и т я е в. Кузякин, ты что это разгулялся на чужом-то дворе? Семья, поди, ждет.

К у з я к и н. И ты с ними, отставной. Отойди, разнесу всех.

М и т я е в. Вишь вот, немножко подгулял и ступай домой. Проспись.

К у з я к и н. Дайте мне этого Пылаева, я отведу душу. Горит душа. Из обоих стволов шаркну по нему.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Ну покричал, и хватит. Эко ты напужал. Пойдем-ка, Максимушка. Пойдем с богом. Ну вот, идет Максим и все богачество с ним. Собака, какая лает, в жизнь не укусит.

Кузякин и Дарья Софроновна уходят в ворота.

Г а л я. Ну уж этот Кузякин. Напугал до смерти.

М и т я е в. Накипело, видать. А мужик лихой.

В е р а (спускаясь с крыльца дома). А если он и в самом деле схватится за ружье? Вы слышали? Чего ждем-то?

М и т я е в (шутя). Он непременно будет стрелять в Пылаева. И убьет. А что ты с него возьмешь — охотник.

В е р а. У меня всю неделю так нехорошо ноет сердце. Ведь надо что-то сделать, Степан Дмитриевич…

М и т я е в. Да успокойтесь вы, Вера Игнатьевна. Никого он не тронет. А надо бы вообще попугать немного.

В е р а. Ты слышала, Галя, надо-де попугать? И вот все они здесь такие. Нет, это как можно! Степан Дмитриевич, да поглядите вы за ним. Я прошу вас.

М и т я е в. Гляжу, гляжу, Вера Игнатьевна, меня Галя туда за водой посылает. (Гремя ведрами, уходит.)

Г а л я. Но где же все-таки Иван-то Павлович? Скоро уж гости начнут собираться, а хозяина нет дома. И Кузякин совсем испугал меня.

В е р а. А я, Галя, как услышала, что он взъярился на Пылаева, меня будто перешибли пополам.

Г а л я. Ну что тебе все Пылаев и Пылаев. Ивана Павловича, говорю, до сих пор нет. Что с ним? Где он? Ты подумала?

В е р а. Хватит с меня одного. А вот, кажется, он. Боже мой, его голос.

Входят П ы л а е в, К о м о в и г о с т и. К о л я с баяном. М и т я е в.

П ы л а е в. С днем рождения вас, Вера Игнатьевна.

Г о с т и. Лет до ста расти вам без старости. Еще, Вера Игнатьевна, прожить то же и год от году моложе.

К о м о в. Не верьте им, Вера Игнатьевна. По китайской мудрости, женщины не стареют, а всего лишь теряют легкомыслие.

З я б л и к-К а з а н с к и й. Друзья мои, я штатный тамада. Море слов. Коля, приглашение к столу. Дорогие товарищи, от имени нашей прекраснейшей хозяйки Веры Игнатьевны честь имею просить к столу, чтобы поднять наполненные бокалы за здоровье нашей обворожительной. Слово Роману Романовичу.

П ы л а е в. Товарищи, все мы живем затем, чтобы работать и трудом своим украшать землю. А земля еще дика, непричесана, неухожена. Мы, призванные ею в вечные работники, должны согреть и осветить ее всю, из конца в конец. Скоро мы уйдем дальше, а здесь в память о нас люди выстроят город…

З я б л и к-К а з а н с к и й. И назовут Пылаевск. Красиво, не так ли?

К о м о в. Пылаевград! Ура!

Гости кричат «ура».

Г а л я (Вере). Иван Павлович пришел. Наконец-то. Вот и хорошо.

В е р а. Вот и хорошо. Погоди, Роман еще что-то хочет сказать. Боже мой, как они его любят!

П ы л а е в. Мы перешагнули Иленьку и начали буровые работы на том берегу значительно раньше срока. Предлагаю нашу первую скважину, которую мы только что заложили, назвать Верой.

Гости кричат «ура», чокаются и пьют.

К о м о в (пьяновато). Дайте мне слово. Благодарю за внимание. Я — бухгалтер, счетный работник, принять в целом, и не мастак до речей. Все мы люди и все человеки. Но то, что по плечу Роману Романовичу, многим далеко-далеко. «Где кочуют туманы…» Да, и видим перед собой, значит, самородок земли русской. Ему даден государственный ум, совесть гражданина и мужество стратега его… Ура!

Все кричат «ура», с треском вылетают пробки.

П ы л а е в. Товарищи, а почему же хозяин дома в стороне от веселья. Иван Павлович, так не годится. А ну-ка штрафную ему.

В е д у н о в. Я, извините, с дороги.

П ы л а е в. А мы все в дороге. Так выпьем же, товарищи, за дороги, которые ведут к огню.

В е д у н о в. За прямые дороги, товарищи.

П ы л а е в. Браво. Будь здоров, председатель.

В е д у н о в. И еще слово. Тут уважаемый бухгалтер говорил о добродетелях. Позвольте и мне слово.

В е р а. Говори, Ваня. Просим.

В е д у н о в. Смотрю я на вас, Роман Романыч, и вижу: страшный вы человек. По чьей-то неразумной воле вам дозволено управлять огромной силищей, и в ваших маленьких цепких ручках эта сила вместо добра стала карой и проклятьем нашей стороны.

В е р а. Ваня. Иван. Да ты в уме?

В е д у н о в. Вы своими мазутными сапогами пятнаете святой и чистый лик земли, и чем больше наследите, тем больше поете о себе славу. Вы как шаман, который исступленно поверил в духов огня, а теперь кудесите по образу шаманов, сделав чадные огнища нефти идеалом сытости и блаженства. Вы, не скупясь, сулите тут бог знает что: и свет, и энергию, и города с орденами, а дадите, в лучшем случае, теплые сортиры да пакеты с разведенным молоком. И неизлечимо заболеют ваши язычники, вместе с ними и моя жена Вера Игнатьевна, тоской по живым запахам лесов, лугов и парного молока.

В е р а. Да он же пьян. Когда он успел?!

В е д у н о в. Ты, Вера, не пугайся: твоего гостя я не оскорблю. То, что я говорю, для него не откровение. С ваших уст только и срываются слова «Родина», «страна», «народ». Но это для вас уже давно пустые слова. Ведь вы вломились в наш край как в колонию. В первую же неделю втоптали сотни гектаров посевов. Исполосовали дорогами, испятнали рытвинами все поля и луга. Ваш бухгалтер, если он способен еще что-нибудь понимать, подтвердит, что ваша партия только за одни потравы заплатила восемь тысяч рублей штрафов.

К о м о в. Заплатила.

В е д у н о в. Но вам и это не в урок, потому как штрафы уплачены из государственного кармана.

В е р а. Иван, замолчи. (Пытается повернуть его спиной к геологам.) Замолчи, иначе я…

В е д у н о в. Верочка, самое страшное мы уже сделали: мы позволили вырубить им лес. Но это для вас безнаказанно не пройдет. За все убытки, которые вы нанесли нашему краю, мы возбуждаем судебное дело.

К о м о в. Маленько опоздали, товарищ председатель. Исполком райсовета отменил ваше решение. «Далеко-далеко, где кочуют…»

П ы л а е в. Да, райсовет счел необоснованным решение вашего Совета.

К о м о в. Садитесь, товарищ председатель, и позабудем наши распри… «Где от легкого ветра…»

В е д у н о в. Вы правы — решение сельского Совета исполком райсовета не поддержал…

В е р а. Мне стыдно за тебя перед людьми. Ну, надо же, какой кляузник!

В е д у н о в. Минуточку. Областной суд принял наше заявление, заявление рабочих, к производству. Под заявлением сорок две подписи. Пойди отмени.

Общее молчание.

В е р а (ударяет Ведунова по лицу и убегает в дом). Мерзавцы!!! Шаманы! Я не могу больше.

П ы л а е в. Уж вот действительно, лес рубят — щепки летят. Кажется, всем воздано по заслугам. Не пора ли, гости, и честь знать.

Собирается уходить. Его примеру следуют гости.

Из дома выходит В е р а.

В е р а. И я с вами. Ноги моей больше не будет в этом кержацком доме.

Г а л я. Вера, Верочка, куда ты? Иван Павлович, да верните же ее. Что вы стоите-то? Вера! Вера!

Вера уходит. За нею Пылаев и гости.

В е д у н о в. Пусть уходит. Она без малого с первого дня жизни здесь бредила дорогой, как птица теплым краем. Но не было попутного каравана. А стоило только появиться этим перелетным птицам, подать ей призывный клич, она сразу кинулась в их стаю… Пусть уходит, Галочка, мы ее не удержим.

Кабинет Пылаева. Входят В е р а и П ы л а е в.

П ы л а е в. Садитесь, Вера Игнатьевна, вот сюда, на диван. Отдохните, успокойтесь. Ну, драма, скажу я вам. Чего не бывает между супругами. Все уладится. Муж и жена, как говорят…

В е р а. Что это случилось? Ты объясни мне. Или я в бреду?

П ы л а е в. Маленькая размолвка, и ничего больше. Сейчас мы выпьем коньячку, а между тем и супруг твой пожалует — не бросит же он жену на произвол судьбы. (Разливает коньяк и пьет.)

В е р а. Я не хочу его видеть. Не желаю знать. Рома, скажи мне что-нибудь. Я все время жду…

П ы л а е в. А ведь он, черт его возьми, супруг твой, по-своему прав и потому последовательно настойчив. Люди, на которых я опирался, которым верил, оказались против меня. Рабочие. Да пока волынился ваш председатель, мы сделали свое дело, хотя край ваш за это заплатил дорогой ценой. Однако судить ни меня, ни того, кто ходил с топором возле поваленных деревьев, нельзя. Мы всего лишь исполнители. А я счастлив, что мой долг и мои стремления совпадают. Я в нашем регионе дам первую нефть. Первую!

В е р а. Роман. Рома, скажи мне что-нибудь. А я, о, если бы я верила богу, я молилась бы за тебя на коленях.

П ы л а е в. Молиться за Пылаева? Смех. Кому другому не скажи. Молитва в заслугу не ставится. А вознесен я своей, пылаевской, страстью, страстью быть первым всегда и во всем. Это у меня в крови, в душе, в мозгу моих костей. И если мне скажут снова, я снова все это пройду.

В е р а. Чтобы быть первым? Чтобы показаться?

П ы л а е в. Да. Тебе неведома простая истина — первому многое прощается.

В е р а. А ведь ты, Рома, не творец. Ты просто ретивый исполнитель.

П ы л а е в. Согласен. Могучее сердце нашего государства питается нефтью. И ни до чего другого мне нет дела, потому как я нефтяник. Если бы наши генералы оплакивали жизнь каждого солдата, мы не ходили бы в победителях. (Оживившись под хмелем.) А я рожден быть победителем. Хочу, чтобы моим именем назывались города. (Смеется.)

В е р а. Для исполнителя, если даже он и ретивый, это многовато.

П ы л а е в. Я весел, Вера, и шучу. Просто шучу. Между прочим, города называют именами героев не для мертвых, а в назидание живым. Мертвым ничего не надо… Могу я примериться? А?

В е р а. Как же так, Роман? Я что-то вроде поняла и ничего не понимаю. Рома, а ведь случись для дела — ты не ляжешь под гусеницы трактора.

П ы л а е в. Вера, милая ты моя…

В е р а. Не называй меня милой. Ну какая я, к черту, милая, когда я просто слепая твоя пособница. Бог ты мой. Но разве нет других путей?

П ы л а е в. Вера, я ценю в тебе дух времени, а тот, кто служит своему времени, тот служит векам.

В е р а. Да зачем они мне, эти века, когда я запуталась в сегодняшнем дне. Я думала, у меня с тобою развеются все сомнения. Но вижу, что для тебя меня нету. Вот ты собрался осветить века, а осветил ли хоть одну близкую тебе душу? Я имею право задавать тебе вопросы, потому как самим сердцем страдала за тебя. Думала, сгинь весь лес, вся земля — провались прахом весь белый свет, но выгорело бы его дело. А ты? А ты? И зачем я здесь? По-моему, я просто как собака, забежавшая на чужой двор.

Звонок телефона.

П ы л а е в (берет трубку). Пылаев. Ты что, не нашел другого времени? Ну-ко повтори. Кто там мешает? Повтори, говорю. Так что же ты молчал? Да ты что? В час? Это же победа! Черти! Еду. Сам. Сам. Пока никому. Никому. (Бросает телефонную трубку на рычаги.) Нефть хлынула. Нефть! (Открыв дверь.) Коля! Черт, где ты? Колька, заводи мотор. Нет, что ни говори, а Пылаев не зря живет на белом свете.

В е р а. Но как же я? Объясни. Помоги. Ах, какая я гадкая. Гадкая, гадкая.

За сценой сигнал автомашины.

П ы л а е в. Я бегу. Бегу. А ты домой. Каждый из нас должен знать и делать свое дело. Бог даст, увидимся. (Уходит.)

В е р а. Ушел. Каждый должен делать свое дело. Боже мой, какая истина. Да, да. Пылаев, Ведунов, Митяев, даже этот Кузякин знают свое дело и болеют им. А я всегда почему-то возле чужого дела. Как все нехорошо. Горько и гадко. Мерзко и гадко. Пылаев. Этот через все перешагнет. А куда я?

Прямо перед зрителями в низине широкая пойма Иленьки. Вдали, в дымке, река. Справа, вероятно в излучине реки, вырубленный лес: видны одинокие, сиротливо согнувшиеся деревья и мелкий подлесок. На солнце справа голые кусты черемухи — за ними дорога, по которой проходят машины. Слева высокий тын, за ним, сквозь кусты сирени и рябины, виден угол дома. Ближе к зрителю ворота во двор Ведуновых. У ворот лавочка. Раннее осеннее утро. Солнце только осветило заречные дали. На скамье у ворот В е р а и Г а л я. У скамейки стоят два чемодана.

В е р а. Роман на прощание опять хвалил мои глаза. Будто ничего и не было. А я гляжу на него и вижу, лжет, и все-таки верю. Ни гордости, ни совести у меня перед ним — полное затмение. Будто приворот какой-то. А все-таки что-то потеряно. Видимо, и я чем-то заплатила за свой обман. Чем? Наверное, своими надеждами. Видимо, много пережила здесь, много выстрадала и сейчас, когда уезжаю совсем, мне так больно, что я буду рыдать всю дорогу. Только бы теперь удержаться. Прожитого, каким бы оно ни было, всегда жаль: ведь в нем остались лучшие годы, порывы, желания. Я никогда раньше об этом не думала. Я все еще считала себя девочкой-дурочкой, которая не жила, и не влюблялась, и ее по-взрослому никто не любил. Я считала, что все вокруг меня: и люди, и земная краса, и дела людские — все это для меня. Только для меня. И вдруг ослепил меня встречный свет, и на меня посмотрели со стороны. Убожество. Материал. И теперь жаль. И себя, и Ивана. И тебя, сестричка.

Г а л я. Меня-то почему?

В е р а. Не повторишь ли ты меня? Я тоже когда-то ехала в эту глушь с надеждой. Что-то виделось, что-то маячило. А на деле…

Г а л я. Не надо, Вера, меня брать в сравнение. Я помню, с каким восторгом ты уезжала из нашей малюсенькой городской квартиры. Ты и твои подруги, не переставая, захлебываясь словами, говорили о новоселах, о жизни для кого-то. А я хочу жить не ради кого-то, а своей честной жизнью, и чтобы никто из-за меня не уронил ни единой слезинки. И уж если я приеду сюда, то — верь мне — не убегу. Пусть вся моя жизнь будет стоить копейку, но своя копейка дороже заезжего рубля.

В е р а. Но я не представляю, не верю, что здесь, в захолустье, можно прожить без мечты, без надежды. Чему детей-то ты станешь учить? К чему призывать?

Г а л я. Вера, Вера. Да люди по природе своей от будущего ждут только хорошего. Этому их не надо учить. А обещать им златые горы, когда твердо знаешь, что никаких гор, кроме тех, что укатали Сивку, не будет — это поповство. Будут они жить в таких же домах, с окнами и под крышей, станут много и непосильно работать, будут любить и страдать, и будут среди них счастливые и несчастные…

В е р а. Но где же для всех светлое-то будущее, во имя которого все мы живем?

Г а л я. Жить будущим — это ждать старость. А я просто стану учить детей добру. Ведь если человек не найдет добра в самом себе, то бесполезно ждать его от будущего.

В е р а. Я говорю с тобой и чувствую, какие мы разные: ты вся чужая. От разума, что ли. А я — одно слово — романтик за тридцать.

Г а л я. Но ведь это плохо, Вера. Плохо же. Знаешь, есть такой камень: издали блестит, манит, как золото вроде, и люди бросаются на него, а это всего лишь обман. Он так и называется — камень-обманка. И не обидит вроде, и не обрадует. Вот и среди людей так. Живет человек и не злой и не добрый. Обворожит, ослепит, а песней не приголубит. Потому что рожден остудным.

В е р а. Да, да. Вот такие мы и есть.

Г а л я. Извини, Вера, но ты никогда не была влюблена, если бы не слышала разговоры о любви. Извини, извини, Вера. (Плачет.)

В е р а. Да ты не плачь, не плачь. Я и сама… Иногда начну перебирать свою жизнь по косточкам, по жилкам — и самым счастливым временем нахожу пионерский лагерь, когда мы шагали под барабан. Стадом, гуртом, без лиц, выровненные, однообразные. И Роман Пылаев напомнил мне ту детскую игру в порядок. Для него нет людей, а есть народ, толпа. Я преклоняюсь перед ним за его широкий охват и ненавижу, что он не увидел меня. Так мне и надо. Ну и конец истории с заезжим рублем. А ты когда домой?

Г а л я. Вероятно, послезавтра. Степан Дмитриевич поедет на пристань за трубами, и я с ним прямо к пароходу.

За сценой гудит машина.

В е р а. Ну, это мне. Прощай, Галя. Прощай, сестричка. Передай Ивану, что я отзовусь на любую его весточку.

Из ворот выходит В е д у н о в. Из-под горы, от реки, поднимаются К у з я к и н и Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Кузякин несет воду на коромысле. У ворот останавливаются.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Спасибо, Максим. Совсем ног не стало. Прежде, бывалоча, бегом эти бадейки носила.

К у з я к и н. Прежде-то я, Дарья Софроновна, кудри носил. А теперь вот плешь — помажь да ешь. (Ведунову.) Стоишь?

В е д у н о в. Стою.

К у з я к и н. Глядишь?

В е д у н о в. Гляжу.

Дарья Софроновна уходит во двор.

К у з я к и н. Там, в Совете, тебя ждут.

В е д у н о в. Знаю. Пылаев уже дважды присылал.

К у з я к и н. А ты?

В е д у н о в. Не о чем мне с ним говорить.

К у з я к и н. Верно, Иван Павлович. Стой на своей линии. А вон, кажись, евонная машина идет. Так и есть. Сам едет. Беспокойствие, понятно, переживает. Мужики велели сказать тебе, чтобы ты крепко стоял.

В е д у н о в. Ты будь тут, Максим Петрович.

За сценой шум мотора. Хлопают дверцы машины. Входит П ы л а е в.

П ы л а е в. Добрый день, Иван Павлович.

В е д у н о в. Добрый день.

П ы л а е в. На самолет опоздал, Иван Павлович, ищу с тобой встречи.

В е д у н о в. Сегодня воскресенье — я дома.

П ы л а е в. Может, мы поговорим, Иван Павлович, конфиденциально, так сказать. С глазу на глаз.

Отходит в сторону и увлекает за собой Ведунова. Следом за ними идет Кузякин.

Скажи товарищу, он лишний тут.

В е д у н о в. В нашем деле нет лишних.

К у з я к и н. Вы меня, Роман Романович, не бойтесь. Я все знаю. Вы хотите уговорить председателя, чтоб он отозвал свою жалобу. Там небось не дураки сидят, должны понять, хоть вы и герой, но с дырой. Вот так. Да.

П ы л а е в. Откуда все это известно?

В е д у н о в. Меня вызывали в район, Роман Романович. Просили, чтобы не пачкать вашего имени. Знамя вам приготовлено.

П ы л а е в. Но, дорогие товарищи, Иван Павлович… (Кузякину.) Не знаю вашего имени-отчества…

К у з я к и н. Крой так.

П ы л а е в. Дорогие мои. Друзья. Я лечу с хорошим докладом, а тут ваша жалоба. Поймите, наконец, ведь за моей спиной стоит огромный коллектив. Вы и на его дела бросаете тень. Вот утром надо бы лететь, а я получил телефонограмму из управления: не выезжать, пока не добьюсь от тебя, Иван Павлович, положительного решения.

В е д у н о в. К доброму делу призваны вы, а беретесь за него грязными руками. И вместо блага выходит преступление. Если я, Роман Романыч, просил с мужиков ответа за котелок незаконно выловленной рыбешки, то что я могу обещать вам, подумайте сами.

П ы л а е в. Что же ты меня с крохоборами-то сравнил. Ведь им, кроме котелка ершей, ни черта в жизни не надо. А я бьюсь за многое. Вы поймите наши масштабы. Разве я для себя?

К у з я к и н. Да ежели бы ты для себя, так, может, когда-нибудь и наобедался. А так тебе уему не будет. Уж пусть тебя уймут добры люди. Пойдем, Иван Павлович. Морочно, однако, ладиться.

Кузякин и Ведунов, глядя на небо, уходят в ворота.

П ы л а е в. Видали вы их. Преступление! Да и пусть будет так. Но преступление становится не преступным, если оно поднято до высоты подвига и благой необходимости. Шаманы. Рукоплескать еще будете.