Скошенное поле

ТВОРЧЕСКИЙ ПУТЬ БРАНИМИРА ЧОСИЧА[1]

Автор «Скошенного поля» Бранимир Чосич — несомненно одно из интереснейших явлений сербской литературы в период между двумя мировыми войнами. В это исключительно бурное и смутное время, когда всякого рода литературные, моральные и социальные чудачества провозглашались образцами, когда писатели создавали «движения» и по абсурднейшим признакам группировались по «школам», Бранимир Чосич, обреченный болезнью на одиночество в своей творческой мастерской, прокладывал свой собственный путь, минуя существующие направления, с трудом находя и снова теряя вехи. В этих упорных и благородных исканиях он ставил перед собой все более широкие, серьезные и ответственные задачи. Но в момент, когда художественное и общественное сознание Чосича вполне созрело, когда он приобрел художественный опыт, когда стало определяться его подлинное литературное лицо, на тридцатом году жизни смерть безжалостно вырвала перо из его рук.

Начиная с юношеских «Рассказов о Бошковиче» (1924), где еще чувствуется нарочитое стремление автора, лучшие чувства которого оскорблены, к сентиментально-книжным сюжетам, до последнего произведения, романа «Скошенное поле» (1934), где в критическом и реалистическом разрезе дается широкая картина общества в послевоенный период, всего на протяжении десяти лет, Бранимир Чосич от книги к книге на глазах читателей проявляет все более глубокий интерес к общественным проблемам эпохи, в которой он жил и которая давала ему материал для творчества.

Творческая эволюция писателя, отмеченная произведениями, в которых он все больше и больше обращался к вопросам современной общественной морали, шла по двум направлениям: первое заключалось в борьбе с самим собой, в борьбе за освобождение от предрассудков понимания литературы как чистого искусства, приобретенных им еще в юности; второе отмечено стремлением придать художественному слову, в то время лишенному конкретного смысла и опошленному, значение большого и серьезного общественного явления. По самой природе своего таланта, литературным наклонностям Чосич больше всего тяготел к роману, как наиболее сложному и всеобъемлющему жанру. Его рассказы, критические статьи и рецензии были лишь попытками зафиксировать известные искания или достижения; это была практическая подготовка к новому, решительному шагу вперед, сопровождавшемуся всякий раз новым романом.

Начало литературной деятельности Бранимира Чосича ознаменовалось опубликованием двух небольших сборников — «Рассказы о Бошковиче» (1924) и «Египтянка» (1927), а также юношеского романа «Шабаш ведьм» (1925).

Все рассказы этого периода, как собранные в сборниках, так и немногие, появившиеся в газетах и журналах, овеяны духом легкого книжного романтизма. Фабула рассказов — занимательно-фельетонная, причудливо наивная, стиль — задорный и капризный, без глубоких мотивировок. Это трагическая исповедь, изложенная возвышенным стилем. Избегая привычных схем, устарелых приемов, Чосич впадает в другую крайность, увлекшись не менее условной экзотикой модного романтизма и словесной мистики, почерпнутой в произведениях современной французской литературы (Пьер Луис, Поль Моран, Андре Моруа и т. д.). В этот книжно-романтический мир причудливых фикций, нереальных красот, мир, в котором нет ничего общего с действительностью, в котором все подчинено условной морали и логике, молодой Чосич бросается со всем жаром взволнованного сердца, с доверчивостью писателя, нашедшего в этих ослепительно-обманчивых видениях воплощение своих жизненных мечтаний, порожденных стесненными условиями существования. Насколько сам писатель сознавал поверхностность этих произведений, лучше всего видно из слов, которыми он кончает вторую книгу рассказов:

Рассказы-фельетоны и по своему идейному содержанию и по художественным приемам не выходят за рамки чисто занимательной литературы. И все же благодаря умению автора драматизировать повествование, опираться на тщательно отобранные и верно схваченные детали, характерные для вымышленных вещей, в нем уже чувствуется будущий мастер рассказа, который развернется в полной мере лишь тогда, когда будет черпать вдохновение, идеи и образы не из книг (даже если речь идет о таком грандиозном проявлении духа, как Достоевский), а из реальных явлений, из подлинной жизни человека в царстве действительности.

Итогом первого непосредственного соприкосновения с жизнью в известной мере явился роман «Шабаш ведьм». Свободно и занимательно, но вместе с тем довольно литературно здесь изображена золотая молодежь Белграда, вовлеченная в неудержимый водоворот жизни. От минутного увлечения она бросается к минутному наслаждению, от опьянения удовольствиями — к опьянению авантюрами, от безобидной лжи в интимном кругу — к грубой лжи общественной демагогии, политической спекуляции, к лицемерному патриотизму. Чосич не срывает маски с этой внешне безобидной молодежи, он еще не видит в ней ни будущих общественных деятелей, ни «народных» трибунов. Но он прекрасно показывает сущность подобных молодых людей: поверхностный склад ума, лживую мораль, легкомыслие, лицемерие, духовное убожество.

Как подлинный наблюдатель, умеющий подметить характерные черты явлений и показать их место в жизненной иерархии, Чосич изобразил золотую молодежь в обыденных фактах ее повседневной жизни, в сумасшедшей и беззаботной погоне за удовольствиями, приключениями, флиртами, мечтами… И описал ее такой, какой она была в действительности: с фальшивыми отношениями, претенциозными позами, неразвившейся волей, пробудившимися страстями, легкомысленной восторженностью, причудливыми капризами и надуманными трагедиями. Пока Чосич стоит на почве жизненных наблюдений, личного опыта, рассказ его убедителен, верен и реалистичен; но как только он покидает область опыта и стремится из своих построений сделать выводы, создать известную концепцию, писатель отступает от действительности и попадает в мир произвольных псевдолитературных конструкций или пускается в пустые, мистические, часто открыто реакционные идейные комбинации.

И хотя «Шабаш ведьм» — произведение страстной и одаренной молодости — по своей правдивости значительно совершеннее обоих сборников рассказов, все же и здесь много литературной бутафории и условностей. Продолжая повествовательную манеру Светолика Ранковича и Милутина Ускоковича, под непосредственным руководством своего учителя Момчила Милошевича[2], создателя искусственных цветов в литературе, Чосич старается облечь свою тонкую чувствительность и обостренный вынужденным одиночеством талант наблюдателя в форму доступной, гладкой и занимательной «литературной» прозы. Чосич до наивности беззаботно относится к смыслу и значению созданных им образов и поднятых проблем, он с юношеским задором отдает все силы созданию «литературы»: стремится писать правильными по форме, красивыми фразами, прочно строить композицию. Поэтому «Шабаш ведьм», несмотря на ряд реалистических моментов в описании представителей послевоенного поколения, все же создает впечатление произведения легковесного, поверхностного, произведения без глубокой субъективной, моральной и художественной основы.

Следующая книга Бранимира Чосича, роман «Два царства» (1929), наиболее полно отразивший особенности его раннего творчества, является высшим достижением первого периода. И в то же время благодаря появлению новых элементов роман стал как бы перепутьем в литературном развитии автора, началом нового и более плодотворного периода. Если до сих пор Чосич писал, не заботясь об общественном смысле своих произведений, не заботясь о выводах, которые можно из них извлечь, то в «Двух царствах», по словам Милана Богдановича[3], он поднимает важные проблемы, проводит определенную мысль, определенную мораль.

Тема этого романа, отчасти подготовленная «Шабашем ведьм» и рассказом «Гори… гори!», снова взята из жизни высшего столичного общества. Но в отличие от первого романа, где это общество выведено объективистски, без всякого осуждения со стороны автора, в «Двух царствах» оно изображено в определенной перспективе, являясь как бы иллюстрацией определенного тезиса, определенной морали, может быть, даже философии.

В идейной основе романа лежит борьба «добра» и «зла», столкновение двух понятий — корыстолюбивого и христиански-самаритянского, дилемма: царство земное или царство небесное. Марко Ристич[4] был прав, когда в своем отрицательном отзыве на этот роман высмеивал его идейную основу.

Создавая свое произведение на искусственной метафизической основе, Чосич так построил его, что моральный идеал (все же только идеал!) писателя: добро, благородство и духовное начало, то есть царство небесное, одерживает победу над злом, подлостью и материальным началом, то есть царством земным. Реалистическое видение жизни, являющееся отличительной чертой писателя, чувствуется в целом ряде верно подмеченных и поставленных тем, но нарушается заранее предрешенным развитием интриги, конфликтов, выводами, не зависящими ни от психологических причин, ни от закономерностей общественной жизни, и, кроме того, недостаточно художественно мотивированными.

Чтобы последовательно провести свою идею, которая по мере того как она удалялась от общественной и психологической необходимости, предъявляла к автору все большие и неожиданные требования, Чосич прежде всего предал своих героев, затем нарушил естественное развитие фабулы и, наконец, обманул самого себя, свою творческую совесть художника.

Позднее, когда Чосич, наконец, увидел выход из заколдованного круга, он так отозвался об этом романе:

Итак, даже согласно критической оценке самого автора, роман противоречив, этическая, по существу мистико-православная, основа произведения не согласуется с внутренним его содержанием, питающимся в лучшей своей части из источников царства земного. Однако не следует забывать, что в эволюции Чосича как писателя это произведение, несмотря на ошибочную устремленность к какой-то невидимой и туманной цели, само по себе представляло положительное явление. Оно ознаменовало начало беспокойства и заботы писателя о значении и смысле всего, что он любил и что ненавидел, что вызывало у него восторг и содрогание. Перед его творческим взором возникло здание из сплава опыта и воображения.

Роман «Два царства» привел Чосича к творческому кризису, к внутреннему кризису веры, который всегда является благородным признаком живой писательской совести, понимания им своей ответственности перед людьми. Из подобного кризиса художник выходит либо сломленным, не сумевшим найти выход, либо победителем, перед которым открываются новые пути, новые возможности и новые неизведанные радости творческих открытий и проникновений в смысл человеческого существования, в цель жизни.

К этому первому периоду литературной деятельности Чосича следует отнести еще одно произведение совсем особого рода: «Десять писателей — десять бесед» (1931). Чосич печатал в журнале «Слово и образ» беседы с нашими писателями. В дальнейшем, считая, что в этих беседах много ценного для будущего историка литературы, часть их он выпустил отдельной книжкой. Беседы по своему материалу не представляют большого интереса (за исключением беседы с Борисавом Станковичем[5]), но в них нашел отражение Чосич-писатель: его исключительная любовь к литературе в кавычках и без кавычек, его благородное, а иногда и наивное отношение к чужому красноречию и бахвальству, его легкая, скорее занимательная, чем серьезная, манера изложения, его умение несколькими штрихами охарактеризовать собеседника, что показывает в нем меткого наблюдателя и зрелого писателя. В этих беседах сам Чосич по существу совсем незаметен. Его «я» выявляется косвенным образом по тому, как и о чем он ведет разговор, по тому, что привлекает его внимание. Для психологического портрета Чосича как человека и писателя эти интервью могут дать интересный материал.

Критически оценив свою прошлую литературную деятельность, покоившуюся на заблуждениях и химерах, Чосич правильно понял, что простым отказом от ранних произведений, явившихся правдивым выражением его тогдашних мыслей, нельзя ослабить, «а тем более уничтожить их влияние в прошлом… но я могу, — говорит писатель, — и в этом моя цель — со временем постепенно свести это влияние на нет новыми книгами, нейтрализовать его новыми мыслями, новым направлением парализовать его в будущем. Так мне диктует совесть человека и писателя».

Первая вещь, в которой Чосич приступает к исполнению своего обещания, — сборник рассказов «Словно воды протекшие…». Этот сборник по своему идейному и художественному содержанию в известной мере отражает перерождение писателя. Из сентиментального автора фельетонов и рождественских рассказов, насыщенных искусственным мистицизмом, Чосич становится фотографически точным летописцем бесправия и разбитых судеб, летописцем, который каждое свое слово, поданное реалистически верно, заостряет до выражения протеста и обвинения. Но и в этой книге писателю не без труда удается правильно понять скрытый смысл описываемой им жизни, соединить замеченные факты в неразрывную цепь художественных образов, правильно отражающих глубокие общественные процессы. В стиле рассказов, написанных с импонирующим внешним изяществом, чувствуется стремление освободить слово от литературного привкуса и манерности, придать ему больше содержания и образности.

Хотя это произведение с точки зрения художественности еще не вполне убедительно, оно является выражением совести и честности, желания и воли писателя и поэтому представляет собой не только документ о Бранимире Чосиче, о поисках и открытии им нового пути, но и о тех субъективных и объективных трудностях, идейных, моральных, эстетических, с которыми должен бороться всякий мало-мальски сформировавшийся писатель, понявший необходимость насытить свое произведение подлинной идеологией.

Если в книге «Словно воды протекшие…» процесс идеологического освобождения и морального обновления можно проследить только в плане эстетическом, то происхождение этого процесса подробно показано Чосичем в его последнем и лучшем произведении, романе «Скошенное поле». Он закончил его в последнем порыве жизненных сил, предчувствуя близость смерти, у которой он вырывал страницу за страницей и которая лишила его радости увидеть опубликованным произведение, вобравшее все его мысли и сердце.

В романе «Скошенное поле» Бранимир Чосич в форме объективированной духовной автобиографии дает обширную картину жизни поколения, чьи первые детские мечты были разрушены чудовищной действительностью империалистической войны, а юношеские идеалы, покоившиеся на патриотической любви и самоотверженном героизме, повергнуты в вонючее болото существования после «освобождения». Первая часть романа — «Юность», сотканная из потрясающих воспоминаний о войне и оккупации, таких человечных и трогательных во всех своих подробностях, носит преимущественно характер автобиографической исповеди. Во второй части, символически озаглавленной «Силы», изображена жизнь белградского общества после войны, со всеми ее отвратительными симптомами, выведена целая галерея характерных типов — творцов, выразителей и защитников современных писателю общественно-политических порядков.

Чосич рисует судьбы своих героев, рвущихся к власти и обогащению, резкими штрихами. Он делает упор на их общественные и политические махинации, до отвращения бездушные, а не на их индивидуальные психологические черты. По замыслу автора, все эти люди, как уже видно по их фамилиям (Майсторович, Распопович, Деспотович), являются лишь более или менее отвлеченным олицетворением определенных политических и общественных группировок, исполнителями известных социально-исторических функций. Они настолько зависят от роли, которую играют в обществе, что в них почти осязательно чувствуются модели, по образцу которых они созданы. Поэтому, несмотря на то, что они правильно обрисованы как определенные общественные типы, подчас они производят впечатление известной схемы из-за недостаточной индивидуализации характеров. И если Чосич этим уменьшил художественную убедительность своих героев, которая, как всегда, находится в зависимости от психологической конкретности олицетворяемых ими общественных типов, то зато писатель выиграл, рельефно изобразив их общественные функции в действии, а также самую структуру общественного строя, который эти отвлеченно показанные герои представляют, вдохновляют, защищают и укрепляют. Общественная среда, порождающая и воспитывающая таких людей, позволяющая и даже толкающая их на то, чтобы они стали «столпами» богатства и политической власти, благодаря реалистическому изображению раскрывается во всей своей политической, моральной и социальной чудовищности даже тогда, когда самому писателю не совсем ясны истоки явлений и тенденций, которые ему удалось подметить.

Чосич, как опытный социальный наблюдатель с благородным направлением мыслей, не мог ограничиться только пассивным фотографическим изображением отвратительной действительности и некоторые ее проявления старался рассмотреть в свете своих передовых взглядов. Чтобы выполнить эту задачу, Чосич ввел своего героя в те сферы, где общественные «силы» действовали особенно резко и властно. Герой его — человек с благородными побуждениями и незапятнанной моральной чистотой. Он не хочет и не может примириться с существующим порядком вещей, но, защищая свои человеческие и общественные идеалы в трагической внутренней и внешней борьбе, он оказывается беспомощным. В минуту морального возмущения он поднимает пистолет и стреляет в целый общественный строй, символически представленный в лице отвратительного политического и общественного деятеля.

Хотя вывод, который следует из романа, полон большого драматического смысла, искусно выраженного во вступлении, представляющем начало и конец повествования, то есть своего рода замкнутый круг без какой бы то ни было перспективы, тем не менее он показывает, что сам автор еще не видел объективной возможности коренных социальных преобразований, что он еще не предчувствовал появления общественных сил, которые могли бы совместной организованной борьбой, имея ясную революционную цель, превратить эту объективную возможность в историческую необходимость. Начав с отрицания устаревшей морали, существующего строя, законности и всей системы, которая управляет вещами и людьми, Чосич, движимый внутренним возмущением, не будучи в состоянии примириться с ложью, насилием и несправедливостью, сумел противопоставить всему этому злу только беспомощность фантазера с трагическим сознанием и больной совестью. Сам автор также был убежден в бессмысленности и неэффективности подобного бунта, такого мелкобуржуазного, индивидуалистического и призрачного решения, как выстрел из пистолета — хотя в нем, конечно, много человеческого величия и красоты, — и это лучше всего видно из того, что выразителя таких идей, в характере которого немало автобиографических черт, он метко и характерно назвал Ненад Байкич[6].

Свое представление о человеческом обществе, различные стороны которого он изображает в романе, Чосич не всегда сумел последовательно воплотить в своих героях, их действиях и судьбах, не сумел органически связать свои идеи с тканью романа. Чувствуя, что его мысль, исполненная благородного гнева и пафоса отрицания, не нашла достаточного художественного выражения в самом произведении, а иногда просто не ясна, он в решающих узлах делает рупором своих идей некоторых персонажей, не связанных с главным ходом развития романа. Так, например, критика парламента — этого карикатурного народного представительства — высказана в словах журналиста, а мысль о нищете деревни и эксплуатации народа развивает один из крестьян. Но хотя эти и подобные им положения выражены только словесно в виде художественной декларации, то есть с точки зрения реализма художественно неубедительно, все же следует признать, что в силу глубокой правды, которая в них чувствуется, и смелости, с которой они высказаны, они представляют живой и сильный документ моральной честности, идейного благородства и творческой совести их автора. Дыханию правды, которым веет со страниц книги, не хватает иногда дыхания художественной достоверности, которая оживила бы ее и придала ей больше убедительности.

К созданию своего последнего, а по существу первого романа, Бранимир Чосич готовился долго, тщательно собирал материал, изучал прототипы будущих героев, записывал, дополнял, систематизировал воспоминания и наблюдения. Чтобы наиболее полно реализовать свой замысел, он серьезно занялся изучением особенностей технологии романа: фабулой, образами, стилем, композицией. Статья «Точка над i», опубликованная после завершения романа «Два царства» и начала работы над «Скошенным полем», ясно свидетельствует о его серьезном отношении к литературному ремеслу, о горячем стремлении молодого писателя овладеть всеми его тайнами.

Написанное уверенной рукой зрелого писателя, умеющего строить романы, «Скошенное поле», несмотря на все свои идейные недостатки и художественные промахи, является серьезным и хорошо выполненным литературным произведением, одним из самых положительных явлений югославской литературы в жанре романа в период между двумя войнами. Роман является самым достоверным документом об омерзительной действительности нашего недавнего прошлого; он рассказывает также о писателе, который всеми силами старался согласовать в себе мораль человека и писателя, а в своем творчестве — идеал человечности и красоты.

Литературное наследство Бранимира Чосича, умершего в пору, когда настоящие художники только начинают творить в полную силу, не имеет большой художественной ценности. Гораздо важнее художественного результата, почти всегда неполного или одностороннего, является серьезность, честность и человечность направления его творчества. Начать свою литературную карьеру двадцатилетним юношей незначительными романтическими рассказами, предназначенными для забавы праздных, и закончить ее всего десятью годами позже сознательным летописцем и беспощадным критиком социальной действительности своей эпохи — значит проделать путь, который в условиях нашей тогдашней литературной и общественной жизни свидетельствует о значительности фигуры писателя.

В этом и заключается главная сила и обаяние творческого облика Бранимира Чосича.

Ели Финци