Сквозь толщу лет

1. СОБИРАТЕЛИ МЕДА

В романе Бласко Ибаньеса «Мертвые повелевают» внимание читателя-натуралиста обязательно привлечет одна деталь в горном пейзаже. По словам писателя, в отвесных или даже нависающих стенах утесов темнеют углубления, «похожие на слуховые окна. Туда не добраться ни людям, ни козам… То были отверстия, ведущие в природные убежища пчел, их бессменные, сотни лет существующие гнезда… Налетавшись над полями острова, пчелы возвращаются в свои пещеры и скрываются здесь. В наиболее жаркую пору года солнце накаляет камень, и от ходов пещеры вдоль скал, извиваясь, как змейки, струятся блестящие нити: мед, растопленный солнцем у входа, бесполезно вытекает из невидимых сотов…».

Такую пещеру много тысячелетий назад обнаружил безвестный художник вблизи нынешнего городка Бикорп в Валенсии. В окрестностях города и сейчас можно найти бурый и красный железняк, белую известь, желтую охру, черный марганец. Если хорошенько истолочь их куски, а порошок смешать с маслом диких олив, получатся белая, бурая, красная, желтая и черная краски. Этими красками расписаны стены Куэва-де-ля-Аранья, что значит по-испански «Паучья пещера». Названа она так из-за своей формы: от центральной полости идут узкие коленчатые щели, похожие на ноги паука.

На стенах пещеры изображены люди, звери, птицы, сцены охоты и сбора меда диких пчел.

По стеблям лиан, вросших в отвесную скалу, добралась к гнезду пчел женщина. В левой руке она держит сосуд, правую по локоть погрузила в отверстие пещеры. Вокруг носятся огромные пчелы. Следом за первой карабкается по лиане вторая женщина.

В провинции Альбасета, тоже в восточной Испании, найдено еще одно изображение человека, пробирающегося к гнезду пчел. Считается, что и первому, и второму рисунку по меньшей мере десять тысяч лет…

Третий рисунок, в Кастилии, — уже целая панорама. Лестница из двух лиан, по ним одна за другой взбираются пять фигур. Верхняя уже возле гнезда. А внизу, с земли, за действиями собирателей следят десятка полтора людей, один с луком и стрелами в руках; рядом — собаки. Животные нарисованы в общем схематично, однако среди крестиков-пчел одна поражает детализацией: на рисунке можно различить голову, усики, ножки и крылья.

Эти три изображения сбора меда — пока единственные в Европе. Другие открыты археологами в Индии.

Не случайно в «Маугли» упоминаются «малютки гор» — беспокойные, свирепые, черные дикие пчелы.

«Веками роились они в расселинах скал, покрывая старым медом белый мрамор. Соты их заполняли глубину трещин, становились все больше и чернее, и никогда ни один человек, ни один зверь не смели касаться их. Ущелье во всю длину с обеих сторон было увешано старыми сотами, словно блестящими черными бархатными занавесками», — так описывал Р. Киплинг пчелиные утесы.

Но напрасно заверял писатель, что ни один человек не смел касаться их.

Близ города Бхопал, в пещерах гор Магадео, среди множества прекрасно сохранившихся наскальных рисунков особенно хорош один, писанный серым и кремовым цветом, — два собирателя меда. Рядом с первым — пчелиный сот, довольно крупный, видимо, местных индийских пчел апис дорзата, родича наших апис меллифера. Сборщик подставил под его край емкую посудину, а второй то ли начал взбираться по лестнице, неся на спине пустой сосуд, то ли, наоборот, уже почти спустился на землю с полным. Вокруг мечутся пчелы, изображенные двойными овалами. Не совсем ясно, почему один сборщик стоит на лестнице, спускающейся вертикально, а второй изогнулся на мостках, словно переброшенных над пропастью. И к чему тут трезубец, протянутый по кривой к соту? Или здесь два эпизода, которые соединены прихотью художника? Но, возможно, они трудятся вместе: один длинной палкой с трезубцем откалывает куски сота, а второй подхватывает их в подставляемый сосуд.

Монография Д.-Х. Гордона «Доисторические основы индийской культуры» (она вышла в свет в Бомбее в 1960 году), сообщает: самые ранние древнеиндийские рисунки, в их числе и описанный, относятся к 700-м годам до нашей эры. Д-Х. Гордон напоминает, что пчел в Индии знали гораздо раньше: в «Ведах» запечатлены события, происходившие 3—5 тысяч лет до нашей эры, а там уже мед диких пчел известен как важный продукт питания.

Третья часть света, где обнаружены древние изображения собирателей дикого меда, — Африка, точнее, ее юг, заповедник Дракенсберг. Тут множество рисунков — открытые гнезда, соты, рои пчел, человеческие фигуры на лестницах, ведущих к гнездам…

Есть и такой: лестница заканчивается подобием клети для работы вдвоем, но тут можно действовать одному обеими руками, ни за что не держась; сборщик с посудиной на спине пробирается к гнезду, оно изображено массивным черным овалом, а пчелы, носящиеся в воздухе, обозначены крестиками и без соблюдения пропорций.

Любопытный рисунок обнаружен в Зимбабве — Родезии — в горах Матопо. Крупная фреска на две трети заполнена изображением шести сотов, крайние сплошь залиты краской, средние лишь частично. Четырьмя нитками стягиваются к летку пчелы, обозначаемые крючками, точками или троеточиями. Снизу справа к летку подбирается изображенный в полный рост человек с пучком, дымящимся в руке.

Не каждая попытка добраться до медовых сотов успешна. Об этом говорит фреска в Эбузингата. На ней момент крушения: под овальным сотом человек, так и не добравшийся до цели, падает вниз вместе с обломками лестницы; ниже — еще две падающие фигуры, а на земле откатившийся в сторону сосуд.

По сравнению с предыдущими рисунками южноафриканские довольно молоды — всего несколько сотен лет.

Почему такое внимание уделено этим фрескам?

Гесиод прямо называл кормильцем человека дуб, «несущий в кроне желуди и укрывающий дупла пчел». На странице 100-й монографии Гордона об основах индийской культуры времяпрепровождение доисторических обитателей страны изложено весьма лаконично: «Они плясали, играли на арфе, охотились и собирали мед из гнезд диких пчел». И ни единого слова хотя бы о зачатках земледелия. Так обстояло дело не только в Индии. Согласно мифам разных племен американских индейцев первые люди, вышедшие из земных глубин, собирали плоды и мед, первый человек и возник из таких плодов и меда, а в одном из мифов родоначальником человека объявлена триада: съедобные корни, плоды и мед…

В 1974 году Международный союз пчеловодных организаций «Апимондия» собрал в Испании ученых, чтоб дать им возможность обменяться мнениями о медицинском использовании продуктов пчеловодства. Мадридский профессор Г. Фолч развернул перед съехавшимися внушительную летопись исторических справок о том, как мед, воск, пчелиный клей — прополис — и пчелиный яд применялись для лечения больных с древнейших времен. Это был длинный и довольно любопытный перечень.

Вавилонская клинопись сообщает: в Месопотамии мед считался лекарством уже за три тысячи лет до нашей эры. В папирусе Эберса, главном источнике сведений о древнеегипетской медицине, в списке целительных средств мед и воск стоят на первом месте. Индийские боги солнца, открывшие людям мед, превращали его, как и воск, в лекарство. Скандинавский бог Один приготовлял из меда волшебный напиток: глотнувший его становился поэтом… Апостол умеренности Демокрит призывал смазывать себя маслом снаружи, медом — изнутри. А обессмертивший себя известной теоремой Пифагор объяснял свое долголетие здоровой диетой, состоявшей из хлеба и меда.

Через столетия у Галена, Гиппократа, Диоскорида — первоучителей медицины, чьи сочинения переписывались множество раз, — мед, воск, а также производные меда, лектарии, считаются основой фармакопеи. Позже, в арабской «Медицине Профета» (XIV век), мед возглавляет перечень явлений, рождающих чудеса…

Не будем пересказывать доклад Фолча. Те, кого занимает этот аспект темы, могут обратиться к специальной литературе, а тем, кого интересует применение в наше время продуктов пчеловодства для лечения разных болезней, для заживления язв и ран, для подавления инфекций, вызываемых бактериями и микробами, подскажем: термин «апитерапия» (от апис — пчела) давно обрел право гражданства, а сама отрасль медицины обросла множеством руководств, наставлений, справочников, пособий.

Добавим только, что профессор Фолч начал доклад с фрески в Паучьей пещере, подчеркнув, что когда этот древнейший памятник собирателям меда был в 1921 году открыт Фернандесом Пачеко, «крестьяне Валенсии еще продолжали в зимние дни, то поднимаясь по лестницам, то, наоборот, спускаясь на привязанных выше веревках, где как удобнее, пробираться к зевам пещер, скрывающим в горах пчелиные гнезда, и, совсем как на фреске, выламывать соты…».

В наши дни дикий мед собирают не только крестьяне Валенсии. В районе Бенгальского залива лежат Андаманские острова, но не во всякой энциклопедии можно найти упоминание о живущем здесь племени пигмеев онжи. Их затерянные в лесах поселения не раз посещал профессор Флорентийского университета Лидио Циприани.

Его отчеты читаются как фантастический роман, описывающий жизнь в каменном веке. Онжи наших дней живут собирательством — их пищу составляют плоды, листья, корни, а вместе с тем неимоверное количество меда местных пчел апис дорзата. Когда взрослые мужчины, женщины или дети с ловкостью акробатов взбираются в поисках плодов на высокие деревья, им попадаются и пчелиные соты. По знаку сверху онжи подают с земли пустую посудину и пучок веток кустарника тонжон. Циприани много раз наблюдал в бинокль, как ничем не защищенный пигмей подбирается к соту. Масса пчел, мечущихся вокруг, становится все гуще. Одно движение пучком тонжон — и завеса из насекомых рассеивается. Пигмей голыми руками ловко обламывает куски сотов, а пчелы, собравшись роем, покидают гнездо. Они больше не мешают сборщику, и он спокойно спускается на землю с сладким грузом…

Но вот не тропики, а суровое сердце азиатского континента — Тибет, Здесь тоже водятся пчелы, однако не на деревьях. Ходы в наиболее богатые медом гнезда скрыты в нишах голых скал и доступны разве что птицам, которые пчел не тревожат. На пологих склонах, куда можно добраться с помощью лестницы, богатой добычи гнезда не сулят. Настоящие медовые кладовые скрыты в глубине ущелий, высоко над дном пропасти, под нависшими скальными выступами, так что отверстий пещер не видно ни снизу, ни сверху. Выдают их только вереницы летящих пчел.

По гибким и легким бамбуковым лестницам отчаянные смельчаки спускаются в пропасть. Наверху их подстраховывают подручные, которые постепенно опускают веревки, держащие лестницу, и другие, привязанные к поясу собирателя. Когда тот добирается до отверстия, ему спускают сверху чуть тлеющий пучок травы и мха. Отгоняя пчел этим примитивным дымарем, сборщик ножом срезает соты и складывает их в поданную сверху деревянную бадейку.

Собиратели пользуются не только медом. Японские крестьяне, живущие в горных районах, уносят из найденных гнезд также соты с трутневыми личинками и куколками. Здесь их, оказывается, едят, как и в других странах, где туго с белком — например, в Африке, в лесах Уганды, где племя батва также ценит мед и личинок.

Рядом с Африканским континентом лежит остров Мадагаскар. На его юго-западном побережье, избегая встреч с чужаками, живет племя мике. Здесь добывают огонь первобытным способом, хижины сплетают из веток кустарника, воду, которой в этом засушливом краю нет, заменяет сок некоторых лиан… Однако мике пользуются и изделиями из металла, крюками для ловли рыбы, ножами. Достижения цивилизации доходят до них необычным путем: торговцы приносят нужные мике предметы в условные места, где в плетеных посудинах, выстланных изнутри широкими листьями, мике заранее оставляют мед. Ни металлических, ни бумажных денег мике не знают. Единственная их конвертируемая валюта — золотой мед.

С незапамятных времен мед входил в меню североамериканских индейцев. Если верить Фенимору Куперу, они не бродили по лесам, выискивая взглядом летки в стволах или гнездовые соты в кроне. Они искали пчел на цветах, на водопое, даже «охотились» на них, расставляя медовые приманки. А пока пчела сосала мед, к ее задней ножке привязывали паутинку или шерстинку, благодаря которой сборщицу гораздо легче провожать взглядом и двигаться за ней к гнезду.

Сходными приемами пользовались в конце прошлого века русские поселенцы на Дальнем Востоке и в Сибири. В записках В. К. Арсеньева «По Уссурийскому краю» описан один из таких случаев: «Когда мы пили чай, кто-то взял чашку, в которой были остатки меда. Немедленно на биваке появились пчелы — одна, другая, третья, и так несколько штук. Одни пчелы прилетали, другие с ношей торопились вернуться и вновь набрать меду. Разыскать мед взялся казак Мурзин. Заметив направление, в котором летали пчелы, он встал в ту сторону лицом, имея в руках чашку с медом. Через минуту появилась пчела. Когда она полетела назад, Мурзин стал следить за ней до тех пор, пока не потерял из виду. Тогда он перешел на новое место, дождался второй пчелы, перешел опять, выследил третью… Таким образом он медленно, но верно шел к цели. Пчелы сами указали ему дорогу. Для такой охоты надо запастись терпением…»

Этот же метод применяли в Горной Шории, где поиск меда велся артельно — втроем, впятером. На площадке, покрытой невысокой травой и хорошо освещенной солнцем, выкладывали медовые приманки, а направление полета пчелы после того, как она совершит перед возвращением облетный круг, помечали прутиком. Следуя намеченному направлению, устраивали вторую площадку, потом третью… Так артель тихо входила в лес. Шорцы считали, что пчелы прячутся от человека, но знали приметы, по каким их обнаружить. В начале XX века удачей считалось выявить за несколько дней «пчелования» два-три гнезда и килограммов по тридцать — сорок меда на каждого.

Но вернемся в Новый Свет. Итальянский литератор Этторе Биокка описал историю девочки-испанки Елены Валеро, попавшей в плен к индейцам яноама, обитателям севера Бразилии — юга Венесуэлы. Книга Этторе Биокка «Яноама» есть в русском переводе. Елена Валеро после многих злоключений сумела вернуться со своими детьми в «белый мир». Она подробно рассказала Биокка об обычаях и нравах индейцев, в плену у которых провела больше двадцати лет. Рассказала и о том, какое место в их жизни занимает мед диких пчел. «Когда кто-нибудь находил пчелиный мед, всю посуду собирали и уносили с собой. В горшки клали целые соты. Если мед выбран из гнезда весь, берут и соты с личинками и куколками. Жижу из раздавленных пчел тоже пьют. Она лимонно-горькая, а запах неприятный… Спустя несколько дней я вместе с новой хозяйкой, ее дочерью, внучкой и множеством мужчин, женщин и детей отправилась искать мед. В селении осталось совсем немного людей. В лесу мы нашли фруктовое дерево, с виду похожее на банан, но плоды у него другие и на самом верху. Мужчины срубили дерево, мы собрали плоды. Тут муж моей хозяйки крикнул: „Мед!“ — „Каких пчел? — спросила жена. — Тех, у которых на крыльях пятнышки? Значит, хороший, вкусный“. Мы собрали много меда и отправились домой…»

Это не единственное свидетельство того, что индейцы различают виды пчел мелипон, которые здесь водятся, и знают качество меда разных видов. Так, аргентинские индейцы мотако по жужжанию пчел, по манере их полета решают, стоит ли искать гнездо. Они различают свыше полутора десятков сортов меда мелипон!

В «Яноама» много сообщений об использовании меда в обрядах, связанных с рождением человека, вступлением в период зрелости, успешным завершением охоты, наконец, кончиной…

Французский профессор Ж. Веллард прославился двумя книгами — «Историей кураре» и «Медовой цивилизацией» — о жизни парагвайских индейцев гваяков. Веллард был первым не-гваяком, перешагнувшим границу, отделявшую племя от прочего мира. До него об этих обитателях дикого леса в глубине Кордильеров, куда они отступили, уходя от встреч с колонизаторами, почти ничего не было известно. Гваяки сохранили уклад жизни, какой мало где сохранился, но наиболее удивительным оказалось то, что основой их существования были продукты, добываемые в пчелиных гнездах, — мед и воск.

Кочевые группы племени из нескольких сот человек не строят даже временных жилищ, как то делают некоторые виды обезьян, не знают одежды. Леса, в которых они скрываются от людей и где находят приют, не слишком богаты съедобными растениями. Зато тут много ос полист и пчел мелипон. И те, и другие собирают в гнезда мед. Гваяки его высоко ценят, но питаются также личинками пчел и ос, а пчелиным воском дорожат особо.

Воск они используют при изготовлении орудий — стрел, копий, лука и предметов домашнего обихода, в частности котла, в котором плавят воск. Котлы эти лепят из глины, смешанной с воском, причем смесь не обжигают, но тщательно просушивают. В котле из такой смеси можно на слабом огне вытапливать воск из сотов.

Гваяки плетут из волокон растений канаты длиной до десяти метров, необходимые им для сбора меда, а в качестве тары используют плетенные из луба корзины, которые выстилают широкими листьями агавы, связками щеток из пальмовых волокон они выбирают мед из гнезд, не вскрывая их; жидкий мед сливают в скорлупы огромных орехов…

Человек начинал с разорения пчелиных гнезд. Но, вероятно, довольно рано пришел к выводу, что полностью выбирать мед не следует, что в гнездах полезно оставлять соты с расплодом: семья сохранится; со временем она наберет силу, и тогда можно будет снова вернуться к этому гнезду за медом. А чтобы не забыть дерево, его ствол можно пометить, пометить зарубкой, а скалу — знаком…

Тот, кому эта мысль пришла в голову, не сознавал, конечно, что открывает новую страницу в отношениях человека и пчелы.

От этих первых отметок оставался один шаг к закреплению за родом, за племенем, за общиной или просто за человеком всего дерева с гнездящимися в нем пчелами.

2. ОТ БОРТИ К ПАСЕКЕ

Итак, наиболее дальновидные собиратели перестали полностью опустошать пчелиные гнезда, ограничиваясь отбором части медовых сотов. Но вряд ли они этим ограничились. Рано или поздно их внимание должен был привлечь летящий рой, когда тысячи пчел, кучно пронесшихся меж стволов, внезапно многослойным наростом покрывают кору векового дуба вокруг отверстия, чернеющего на месте выпавшего когда-то сучка. Проходит какое-то время, и рой начинает вливаться в это отверстие, пока целиком не скрывается внутри дерева, из дупла которого раздается теперь гул. Скоро он стихает, и одна за другой начинают вылетать из дерева пчелы.

Рой обрел постоянное гнездо.

Что изгнало этих пчел из родного им прежде дома? Какие нити невидимо держали тысячи пчел, мечущихся в воздухе, после того, как они выплеснулись из летка и стали врассыпную подниматься, падать, тасоваться, отлетать в стороны и тотчас рваться к неуловимому, с силой отбрасывающему их центру суматохи? Но вот что-то происходит, неистовство пчел, вылетевших из гнезда, иссякает, и через считанные минуты бушевавшая масса насекомых стягивается к ничем не примечательной ветке дерева и повисает на ней быстро вырастающим, грузнеющим роевым клубом.

Издали такой клуб кажется неподвижным, но все в нем кипит. На этой ветке он может провисеть долго, несколько дней, но может после короткой передышки направиться дальше. И в том, и в другом случае он полетит плотным облачком. Порой оно расплывается, меняет очертания, удлиняется, кособочится, выравнивается, утолщается и все продолжает плыть вперед.

Облачко состоит из тысяч рабочих пчел. Какие силы движут этот полет? Что направляет его? Куда? Есть среди них ведущие и ведомые? И ведома ли цель ведущим? Что ориентирует их? И почему ведомые покоряются или доверяются ведущим? Чем завоевана покорность ведомых, чем заслужили доверие ведущие?

В этих «опознанных летающих объектах» и сегодня еще для нас загадок больше, чем разгаданного…

Облачко продолжает плыть вперед до тех пор, пока среди тысяч лесных деревьев найдет единственное «свое».

Три-две тысячи лет назад, да и позднее «своим» в лесу для роя становилось дерево с естественным дуплом, причем обязательно дерево живое: летом в нем пчелы меньше страдают от зноя, а зимой холода не так страшны, как в сухом. Но уже тысячу лет назад «своим» для роя могло оказаться и дерево с искусственно выдолбленным дуплом, которое называлось бортью, устроители его — бортниками, а участок, где расположены борти, — бортным ухожьем. А лет пятьсот назад рой мог справить новоселье в выпиленном из борти чурбаке с дуплом, в колоде, еще позже — в подготовленном ловцом коше, откуда пчеловод переселяет рой в улей на пасеке.

Так выглядит схема истории пчеловодного промысла на большой части европейской территории нашей страны. В других краях и сама история, и ее хронология иные.

Дороти Гальтон, автор книги «1000 лет пчеловодства в России» (вышла в Лондоне в 1971 году), работает сейчас над новым сочинением, которое, возможно, будет озаглавлено «10 000 лет ульевого пчеловодства в Старом Свете». Оказывается, на территории Южной Сибири и в Средней Азии пчелиные ульи были известны еще в восьмом тысячелетии до нашей эры, а особенно широко распространились в третьем тысячелетии…

Геродот, ссылаясь на свидетельство фракиян, сообщал: «Земля по ту сторону Истра (то есть Дуная) заполнена пчелами, и потому через нее нельзя пройти дальше». Утверждение звучит как гипербола. Но, сообщая о торговле Хазарии с Византией в VII—IX веках нашей эры, профессор Ю. В. Готье ставит в перечне товаров на первое место мед, а сообщая о мордве «на плесе между устьем Оки и устьем Камы», пишет: основными продуктами их экспорта были пушнина, мед и воск.

Арабский путешественник Ибн-Руста отмечал в начале X века: «Страна славян ровна и лесиста, живут ее обитатели в лесах, и нет у них ни виноградников, ни пашни, но в малых бочонках из дерева хранят они пчел и мед…»

Итальянец Павел Иовий, составивший в первой половине XVI века описание Московии со слов русского посла Дмитрия Герасимова, сообщал: «Самое важное произведение московской земли есть мед и воск. Вся страна изобилует плодоносными пчелами, которые кладут мед не в искусственных крестьянских ульях, но в древесных дуплах…», «В дремучих лесах и рощах ветви дерев часто бывают усыпаны роями пчел…», «В дуплах нередко находят множество больших сотов старого меду, оставляемого пчелами, и так как поселяне не успевают осмотреть каждое дерево, то весьма часто встречаются соты чрезвычайной толщины».

Другой иностранец в том же XVI веке писал о правобережье Днепра: «Здесь леса медом и пасеками изобильно обогащены, везде чрезвычайно много ульев и выдолбленных пней, в которые пчелы складывают свой мед».

«Книга Большому Чертежу», составленная в 1627 году, сообщает: от устья Белой по обеим сторонам вверх и ее притокам до Уральских гор «живут башкиры, а кормят их мед, зверь и рыба, а пашни не имеют».

Опираясь на записи в хозяйственных книгах шести кладовых — «комор», в которые мед и воск поступали в самом начале XVI века примерно с одной трехсотой части страны, Н. Витвицкий рассчитал: в России в ту пору производилось около девяти миллионов пудов воска и примерно 600 миллионов пудов меда!

600 миллионов пудов — по-теперешнему 10 миллионов тонн — для неспециалиста цифра, может, мало говорящая. Но вот только что вышедший номер журнала «Bee World», органа «Международной ассоциации исследователей пчелы» (IBRA), за второй квартал 1981 года. На 41-й странице — таблица сбора меда за 1980 год в разных странах мира: на пяти континентах медовый урожай составил всего лишь 750 тысяч тонн…

А тогда в одной европейской части России — 10 миллионов! Кроме того, ведь и население было несравненно более редким. Если произвести соответствующий пересчет, то окажется: на одного жителя Русской равнины приходилось пчел чуть не в 250—500 раз больше, чем теперь.

Эта цифра показывает количество семей пчел. А рабочих пчел, тех, что собирают нектар и превращают его в мед и воск, на одного россиянина приходилось в 10—20 миллионов раз больше, чем в наши дни!

Стоит подчеркнуть, во-первых, что расчет был произведен Витвицким ко времени, когда бортничество уже начало сдавать свои позиции, и что, во-вторых, то не был статистический фокус, известный под названием «пересчет с площади спичечной коробки на квадратный километр». Автор предупреждает, что использует данные далеко не лучших по медосборам районов: «Их никак нельзя сравнивать с богатыми местоположениями, окружающими Каменец-Подольский, Винницу, Брацлов, Ковно и множество других городов, как в старину, так и ныне составляющих государственные имущества: оне весьма благоприятствуют пчеловодству. Я нашел следы в люстрационных актах, что почти повсюду в сказанных имуществах находились пчелы и кладовые, наполненные воском и медом».

И все же цифры фантастичны. Невольно задумываешься: с чего могли пчелы собирать нужный им для пропитания нектар и на что могли расходовать люди такое невероятное количество меда?

Цитированный выше арабский историк заметил: страна была «лесиста». Летописи сообщают: города окружены лесами, которые подходят к ним вплотную; даже Киев в тесном кольце лесов; леса подступали к стенам Кремля. В этих бескрайних чащах пчелы обеспечены непрерывным нектарным взятком с трех ярусов: приземного, наземного — кустарникового — и надземного — древесного. Миллионами цветов вспыхивают, начиная с весны, кроны кленов, березы, липы, непролазный подлесок из лещины и колючего шиповника, рябины, боярышника, калины, цепкой ежевики, малины, крушины, мелиссы, смородины; поляны затоплены словно кованными из чистого золота корзинками одуванчика, медуницей; где посуше, на месте былых лесных пожарищ, вспыхивают кипреи и купами синеватых шаров — мордовник… Во влажных коврах низин стлались заросли вереска, будры, валерианы, гореца, всевозможных клеверов, череды, кровохлебки… По берегам рек и ручьев, прорезавших леса, — здесь поначалу и лепились первые людские поселения, — пчелам всюду был обеспечен ранний взяток с ив и черемухи, с мать-и-мачехи, а позже пустырника, солодки, сушеницы… В девственных лесах цветки щедрее: в них больше нектара, значит, и собирать его пчелам легче…

А там, где уже пошла переложно-подсечная система земледелия и истощенные, отработанные участки запускали на долгий отдых, они, зарастая шалфеем, синяками, осотами, тоже превращались в богатое пастбище для сборщиц нектара.

Но не только леса были богаты нектаром. Во времена Тараса Бульбы бескрайняя, раздольная степь «представлялась зелено-золотым океаном, по которому брызнули миллионы разных цветов: сквозь тонкие высокие стебли травы сквозили голубые и лиловые волошки, желтый дрок поднимался пирамидальной верхушкой, белая кашка зонтикообразными шапками пестрела на поверхности…». А кроме васильков, дрока и кашки в «миллионы разных цветов» вливались буркуны, цикорий, душица, коровяк, тысячелистник — всех медоносов не перечислить!

Медом и воском богатели не смерды: по усам текло, в рот не попало. И мед, и воск, наравне с пушниной, уходили на уплату податей. Князья держали на складах тысячи пудов воска и меда. Из Ипатьевской летописи можно узнать: Изяслав нашел в погребах Святослава 500 берьковьцов меду — свыше 80 тонн. А по литовским метрикам, которые велись при княжеских «коморах», установлено, что в начале XVI века из них за год отпускалось от трех до десяти тысяч «камней» (пудов), то есть от 50 до 160 тонн воска; хранилось же меда и воска, разумеется, гораздо больше. Но это бухгалтерская проза: оприходовано, отпущено. А вот почти поэтическая справка-предание: в 1496 году, после того, как был разграблен и сожжен Ивангород, русский торговый порт на Балтике, во время пожара по реке растопившегося воска, который хранился в горевших складах, можно было плыть на лодке…

Для чего копились такие запасы? Византийские послы, прибывшие к князю Игорю, получили в подарок не только рабов и меха, но и воск. А в ответ на подарки императора Константина — «золото, серебро, наволоки, сосуды разноличные» — княгиня Ольга послала «многи дары, челядь, и воск, и скору (меха)». Давая указания об угощении царевича Кучума, дьяк Бориса Годунова диктовал писцу: «На день два калача денежных, утя, куря да четверть меду патошного, ведро меду княжого…» Н. Карамзин в «Истории государства Российского» сообщал: «…в 1597 году отпускали к столу Австрийского Посла из Дворца Сытного… 12 ковшей меду вишневого и других лучших; 5 ведр смородинного, можжевелового, черемохового и проч; 65 ведр малинового…»

Из Лаврентьевской летописи (1377) можно узнать: киевский князь Владимир, избежав ловушки, подстроенной ему печенегами, отмечая сие событие, «створи праздник велик, варя 300 провар меду».

Мед не столько съедался, сколько выпивался.

Венецианец Иосафат Барбаро, автор «Путешествия в Тану» в XV веке, венецианский посол Амвросий Контарини в «Путешествии к персидскому государю Узун» и Альберто Кампанензе в донесении папе Клименту VII «О делах московских», как и многие другие, дивились, какое большое место занимает мед при изготовлении яств и как питье. В «Судебнике» Ивана IV некоторые статьи, заметил А. Покровский-Жоравко, «имеют целию ограничение потребления вареного меда…». Следовательно, уже в то время потребление этого напитка перешло меры, положенные нравственностью… Это обстоятельство, с одной стороны, дает вес рассказам иностранцев о непомерном количестве выпиваемого в то время в Руси меда, а с другой стороны, может в некотором смысле служить указанием на количество произведений пчеловодства, а следовательно, и на самое его развитие.

В «Уложение» царя Алексея Михайловича, составленное в 1649 году, включены статьи, налагающие запрет варить мед сверх дозволенных количеств и объявляющие продажу питейного меда государственной монополией. Через пять лет последовало разрешение варить мед и частным лицам, но только к праздникам и таким семейным торжествам, как свадьбы, крестины и пр., однако и для подобных случаев предусматривалась уплата пошлин.

Всех видов меда питвенного не перечислить: известны были мед крепкий, мед сильный, мед старый, мед кислый, мед пьяный, мед ярый, мед росхожий, мед столовый, мед добрый, мед княжий, мед боярский… «А за кабацкие запасы, за вино и за пиво, и за мед пресной и за кислой и за хмельной …велел заплатить голове»…

Но выпивался и съедался не весь мед. Значительные количества меда и воска сплавлялись на юг, в Византию, в Крым, для продажи кочевникам, через Полоцк — в польские и немецкие земли, через Карпаты в Чехию, ну, и, конечно, по Каме с Волгой и по Каспию на восток, а позже, начиная с XVI века, через Архангельск на запад, в Англию.

Сначала ладьи, струги, потом купеческие корабли под парусами шли из России, груженные кругами воска, бочками меда, мехами, а возвращались, имея в трюмах сукна, серебро в слитках, сученое золото, зеркала, ножи, иглы… Из азиатских стран ввозились шелка, парча, ковры, камни, жемчуг, вина, пряности, ювелирные и стеклянные изделия, «сосуды разноличные, всяко узорочье…».

Так что, представляя себе красавицу-боярышню, заплетающую перед зеркалом тугую косу, стоит вспомнить, что шелк и парча ее платья приобретены за мед и воск на востоке, оттуда же и ожерелье, платье сшито иглами, купленными за воск и мед в Англии, зеркало в замысловатой оправе получено из Чехии тоже за воск.

«Мед и воск были золотом прадедов наших», — писал полтораста лет назад Витвицкий, ничего не слышавший о мадагаскарских мике, а историк Лященко, ничего не знавший о гваяках, сообщал наряду с охотой и звероловством «бортничество, давало для массы населения главные продукты». В том числе соль.

Человеку ежедневно необходима самая малость соли, по старым меркам золотники, по нынешним — граммы. Но без нее и хлеб не хлеб, и мясо поперек горла. Как только не изощрялись люди в поисках замены соли! Ископаемую открыли не сразу. Большую часть добывали из соленых источников, но везли и с юга, от моря. С весны до осени скрипели колеса чумацких возов, груженных солью из Сивашей. Лодки сплавлялись с Урала по Каме, до устья, а вверх по Волге бурлаки волокли плоскодонки с солью из низовьев. Много соли завозилось из соседних стран. Пока дойдет соль до покупателя, она чуть не как самоцветы станет цениться.

И вот оказывается, что на внутренних русских рынках воск шел по ценам в двадцать раз более высоким, чем соль!

Пушнина, мед и воск — вот «три кита», на которых держался экспорт средневековой Руси.

Промысел требовал знаний и мастерства. Правда, первый член-корреспондент Российской академии наук Петр Иванович Рычков писал в «Топографии Оренбургской губернии» в 1762 году, что особых сложностей в работе бортников нет: «Уход за семьями прост — подготовка дупел к заселению весной и отбор меда осенью». Сын Петра Ивановича, капитан Рычков, в «Журнале и дневных записках путешествия», которые мы выше цитировали, деликатно поправил отца, написав о Башкирии: «В числе лучших имуществ сего народа может быть содержание пчел, которыми он изобилует. Сей род прибыточной экономии исправляют они с таким искусством и расчетом, что едва ли сыщется такой народ, который бы мог их превзойти в пчелиных промыслах».

Какое искусство и какой расчет потребны были бортнику?

Сошлемся на «Очерки по истории отечественного пчеловодства» (1972), автор которых — С. А. Розов — свел воедино сообщения наиболее сведущих историков отрасли прошлых веков. Дополним их также несколькими справками из других источников.

В прошлом бортник должен был уметь «лазить борти», пользуясь для этого только одним орудием — веревкой, при этом подниматься на дерево надо было отнюдь не налегке, а с набором инструментов.

Представляющие помеху на пути к цели нижние сучья срубались, а во избежание перелома борти ветром сносили вершину метрах в трех от маковки. После этого бортник уже спускался к намеченному для работы месту и укреплял здесь две веревочные петли для ног и третью, побольше, — «седло».

В других краях на бортевые деревья поднимались с помощью насечек-ступенек, надрубленных в стволе топором. На ногах у бортника шерстяные носки грубой вязки, а на шее плетенный из жесткой кожи ремень, обнимающий также ствол. Поддерживаемый ремнем и опираясь пальцами ног в зарубки, бортник постепенно перебрасывал ремень все выше, пока не достигал цели. Здесь ремень опускали на поясницу, давая возможность обеими руками укреплять надежную подставку для ног. Стоя на ней, бортник принимался за дело, которое всюду сводилось к одному — «надлежаще» построить искусственное дупло.

Давалось оно не легко, не просто и было небезопасным.

В известной «Повести о Петре и Февронье», записанной не то в XV, не то в XVI веке, героиня, будущая супруга князя Петра, «благоверная и преподобная и достохвальная княгиня Февронья, нареченная во иноческом чину Еуфросиния», говорила:

В высоких деревьях на высоте от двух до десяти сажен в стволе иной раз долбились и две, и три борти — метр глубины и полметра вглубь.

Принимаясь долбить ствол, бортник орудовал поначалу кривым топором — должаном. Так выполнялась черновая часть работы. Справившись с ней, бортник пускал в ход копыл и пешню — долота разного устройства, затем кольцеобразный нож — стружок: долотами убиралась древесина с боков, потолка и дна, стружком заканчивалась отделка стенок, а потолок и дно борти отглаживались рашпилем.

Важнее всего было не повредить заболонь — наружные живые ткани дерева с водоносными сосудами.

С внешней средой борть сообщалась обычно с южной стороны ствола продолговатым отверстием — должеей, которая закрывалась двумя деревянными крышками — нижней и верхней. Благодаря им гнездо можно осматривать в два приема, верх и низ раздельно.

Потолок и дно борти нужно было делать с легким наклоном в сторону должеи: дождь не зальет, и легче выметать мусор, скопившийся на дне, а кроме того, скошенный в сторону должеи потолок «работал» зимой: не давал теплому воздуху уходить наружу. Для тепла и темноты всю борть снаружи прикрывали плотным веником, а поверх его широким куском коры, привязанным к стволу.

В устройстве летка тоже были свои хитрости: в продолбленный насквозь прямоугольник вводили деревянный конусовидный вкладыш, по бокам которого оставлялись вертикальные щели, служившие для прохода пчел.

Но не только о технической стороне дела заботился бортник. Правила устройства бортей включали и требования, так сказать, экологического порядка.

Борть полагалось сооружать близ источников воды, в которой пчелы остро нуждаются летом, учитывать господствующее направление ветров, условий подлета к гнезду.

Бортник должен был помнить и о защите сооружаемого им искусственного гнезда от куниц и дятлов, от мышей и муравьев. Против каждого из этих врагов пчелиного гнезда применялись соответствующие меры предосторожности. Для защиты гнезд от лакомых до меда медведей на нужной высоте, не слишком высоко и не чересчур низко, пониже летка, подвешивалась на веревке увесистая чурка. Чем сильнее мишка отмахнет чурку лапой, тем дальше она отлетит и тем крепче стукнет по голове непрошеного гостя…

Выдолбленную борть на год-два полагалось оставлять для просушки, после чего внутреннюю поверхность обскребали от смолы, выметали мусор, оснащали полость полосками сотов, прикрепляемыми к верхнему своду. Правильно устроенная борть могла служить и сто, и полтораста лет, переходя в наследство от прадеда праправнукам и далее.

Весной бортник в каждой борти с пчелами очищал накопившийся за зиму мусор — мертвую муху, заплесневевшую вощину, паутину и прочее, а порожние вычищал.

Список обязательных для бортника умений можно бы и продлить, но и перечисленных достаточно, чтобы убедиться: мнение Петра Ивановича Рычкова о легкой их жизни не вполне справедливо.

В ноябре и декабре надо было начинать обходить бортные ухожья, проверяя, нет ли на снегу подозрительных следов. На стежке ставилась ловушка. Если в нее поймается куница, барсук или колонок, у которых мех с изъяном, усы короткие, мордочка в волдырях, значит, пробовал мед. И не обязательно из борти. Лесные лакомки могли и на не известное бортнику гнездо навести.

Многие поколения российских бортников совершенствовались в своем ремесле и во многом обогатили его технику. «Из предпринятых мной разысканий оказалось… что ни в одном из старинных государств не сделано столько важных открытий и изобретений в пчельном деле, сколько их сделано в славянских землях. Жаль и очень жаль, что многие из них хранятся по сию пору в одних народных преданиях, — их должно собрать», — писал в начале XIX века один из историков пчеловодства. Это пожелание осталось до сих пор неосуществленным. История величия и падения бортничества, одна и содержательных страниц древних и средних веков истории народов СССР, все еще ждет своих исследователей.

Слово произнесено. «Падение» тоже имело свою историю и длилось не одно столетие. Петр I, перестраивая лесное хозяйство, узаконил «вальдмейстерскую инструкцию», а она нанесла чувствительный удар по пчелиному промыслу, поскольку облагала бортный промысел тяжелым налогом.

Быстрое сведение лесов, рост пашни и, следственно, посевов зерновых, не дающих пчелам взятка, возникшие и ширящиеся посадки картофеля — все это вытесняло леса и борти. При Екатерине II пчеловодство было полностью освобождено (1775) от государственного налога, введенного Петром: «Отрешаем, где есть еще, сбор с бортевого или пчелиного угодья и повелеваем впредь оного не сбирать и не платить». Но запоздалая мера уже не могла изменить ход вещей. Правда, после войны с Наполеоном, было признано, что «бортевое пчеловодство даже во время неприятельских набегов менее претерпевает вреда, нежели домашние пчелы в ульях. Чему мы были свидетелями в 1812 году: в это время очень много погибло ульев с пчелами от французов и их союзников; одни только борти остались в целости».

От бортевых пчел и начало восстанавливаться пасечное дело в стране. Однако с войной 1812 года оказались связаны и экономические перемены, гибельно отразившиеся на состоянии пчеловодства.

Континентальная блокада, которой английский флот подверг Францию, вынудила французов, оставшихся без тростникового сахара, усиленно заняться сахарной свеклой. Знаменитые селекционеры Вильморены разработали простой и быстрый способ определения процента сахара в корнях свеклы. Наиболее сладкие корни они оставляли для высадки на другой год и получали от них семена.

Сахарную свеклу возделывали и на полях Российской империи, но после возвращения из Франции русской армии, разгромившей Наполеона, число сахарных заводов в России стало быстро расти. Денис Давыдов зарегистрировал этот факт в известной своей «Современной песне»:

Растущее производство высокосахаристых сортов свеклы, поставляющих сахарным заводам сырье, еще больше сужало пчелиные пастбища: на свекле первого года пчелам нечего делать.

Жернова истории и каток прогресса меняли структуру рынков. Мед навсегда утратил монополию сладости, а рост промышленного винокурения обеспечил потребителей хмельных напитков гораздо более дешевыми спиртами, водкой и их производными. В 1835 году Витвицкий попытался определить состояние бортного промысла в России и заключил: сохранилась едва ли одна пятисотая доля его. Это сообщение вдвойне важно: им подтверждается подсчитанная Витвицким и не раз бравшаяся потом под сомнение «невероятная» масса ежегодно собиравшегося в стране меда — 10 миллионов тонн по-современному.

«Мы потеряли в короткое время один из изобильнейших и прибыточных источников народного довольства и богатства, над усовершенствованием которого целые века трудились наши прадеды и деды», — с горечью писал историк, добавляя: в 1835 году из России отпущено в разные государства примерно столько же меда, сколько в XVI веке отпускалось из одного второстепенного склада.

Промысел приобретал новый облик. Отпиливаемые от стволов борти, долбленые колоды, пни с пчелами уже давно сносились на пасечные точки. Пчеловоды избавлялись от необходимости держать под наблюдением гнезда, разбросанные на обширных лесных участках. И как раз в это время развернул свою деятельность Петр Иванович Прокопович — реформатор пасеки и основоположник рационального содержания пчел.

В пантеоне прославленных естествоиспытателей, работавших с пчелой, фигура эта стоит особняком. Сочинений он написал не много, да и те не удалось собрать полностью. Не все факты его биографии установлены, и их вряд ли удастся прояснить. Нет ни одного портрета, писанного с живого Прокоповича. И, однако, имя его в истории мирового пчеловодства, без сомнения, переживет имена множества баловней судьбы, оставивших несчетное число портретов и фотографий, подробные дневники, автографы и педантично составленные перечни трудов.

В науку Прокопович вошел не столько книгами и писаниями, сколько упорным трудом и личным примером. Когда Прокопович начинал, пасечники почти повсеместно продавали часть колод или сами закуривали пчел и сбывали торговцам мед, перемешанный с пчелами и воском. Ежегодно истреблялось несчетное число семей, как если б никто «не рассматривал и не уважая польз, какие одно значительное заведение пчел может всегда приносить собою», — сокрушался Прокопович.

Человек переселил пчел из лесов поближе к дому, под свой присмотр, огораживал плетнем колоды, чтобы защитить от медведя, вешал на колья белые конские черепа от дурного глаза. Конечно, промысел велся примитивно, но многое стало настолько проще, что, казалось, должен бы расцвести по-новому. На деле все обернулось самой мрачной стороной.

В защищенные от дурного глаза идиллические уголки вторгся торговый капитал — пчелиные барышники. Оборотистые выжиги, скупщики меда и воска, как никто знавшие слабые звенья хозяйств, загодя успевали опутать долгами бедняка и середняка пасечника. К концу лета разъезжие ростовщики диктовали цены и условия. Теперь лишь в старых журналах можно найти описания разорительных визитов медовых прасолов, рассказы о приемах обмера, обвеса, обсчета, отдельные горестные показания жертв… Воск увозили для продажи монастырям и церквам, мед — на городские базары.

Скупщики отбирали для закуривания самые тяжелые ульи — гнезда медистых, наиболее трудолюбивых и выносливых рекордистов взятка. На пасеке оставлялись пчелы посредственной продуктивности. Шел массовый отбор на ухудшение. Трудно измерить ущерб, причиненный этой практикой природе пчел.

Прокопович решительно выступил против роебойного ведения дела: оно «кроме истребления пчел миллионами уменьшает достоинство и ценность меда, получающего через то кисловатый вкус».

Уже на склоне лет основал Петр Иванович Прокопович на Черниговщине первую в мире пчеловодную школу, воспитанники которой должны были «уметь называть неблагополучие, указывать надобность в пособии и блюсти благосостояние завода», то есть пасеки. Пчелиное хозяйство Прокоповича насчитывало до двенадцати тысяч семей и было крупнейшим в мире вплоть до первой половины XX века. Прокопович воспитал здесь сотни пчеловодов, воспринявших «учение о пчелах на таких основаниях, чтоб, не умерщвляя их и даже поддерживая их существование разными верными способами, всегда сохранять каждое пчелиное семейство, или, другими словами, когда улей засажен пчелами, то они должны быть в нем беспереводно».

Изобретенный Прокоповичем разборный рамочный улей с подвижными сотами и решетка, сквозь которую свободно проходят пчелы, но не проходит матка, так что можно отделять гнездовую часть улья с расплодом-засевом яиц и личинками, куколками от чисто медовых сотов, в огромной степени облегчили соблюдение законов жизни семьи в интересах пчеловода. Мед можно стало отбирать, не уничтожая ни взрослых пчел, ни расплод…

Прокопович начал применять искусственную вощину, а это ускоряло сооружение пчелами новых сотов, нашел способ извлекать мед из ячей, не разрушая старые соты — сушь, а это освобождало строительниц для других занятий и тоже усиливало семьи. С полным правом говорил Прокопович: «Определив себя пчеловодству, я отдал оному всю жизнь, всю мышленность, всю бдительность» и в результате «проникнул в тайны рода пчелиного дальше всех моих предшественников».

По всей пчеловодной России пошла слава о пасеке, где лучшие семьи, такие, как «Сиам» или «Архангельск» (семьям пчел, словно животным, здесь давали имена, подчеркивая отношение к семье как к живой целостности), добывают неслыханно много меда и воска и где самое пчеловодство поднято «на ступень науки: здесь ничто не оставляется на удачу, счастье и прочее, но все имеет причины, коих следствие и выводы подтверждаются производством на деле».

После смерти Прокоповича дело продолжил его сын Степан Великдан. Как и отец, он, в частности, широко практиковал кочевку пчел на гречиху. На возах, влекомых по ночным дорогам круторогими серыми волами, он перебрасывал десятки ульев с пчелами и до рассвета расставлял их вокруг зацветающего гречишного поля. Подобно отцу, Великдан много внимания уделял улучшению пчелиного пастбища, продолжал высаживать древесные и кустарниковые медоносы и травы. Когда историк Н. Костомаров посетил пасеку Великдана, ему показали огромное поле синяка — его Прокопович считал царем медоносов, — большие участки, занятые посадками ив, клена, липы, малины, барбариса, посевами ваточника, рапса, богородской травы, фиалок.

Великдан значительно расширил территорию пасеки. Знаменитый «Городок» — бывшая батуринская резиденция гетмана Мазепы с великолепным плодовым садом и рощей, липовая роща гетмана Разумовского, роща генерального писаря Филиппа Орлика, сад генерального судьи Василя Кочубея — все слил Великдан в единый с пасекой массив…

Прокопович и Великдан возглавляют плеяду выдающихся деятелей — основоположников возрождения пчеловодства на новых основаниях. Независимо друг от друга, кое в чем друг друга поправляя и уточняя, вели исследования французский натуралист Реомюр, посвятивший пчелам пять томов своих шеститомных «Мемуаров, имеющих служить изучению насекомых», слепой швейцарец Франсуа Гюбер, открывший с помощью верного слуги Бюрненса («Он был моими глазами», — писал Гюбер) ряд самых существенных моментов биологии пчел, немецкий пастор Ширах, польский священник Дзержон… Но первым из первых был Петр Прокопович — с него начинается культурное промышленное пчеловодство в нашей стране, да, пожалуй, и не только в нашей.

Ныне на обоих полушариях, чуть не от Полярного круга до субтропиков и от субтропиков до южных мысов, повсюду, где для того есть условия, можно видеть на выровненных площадках-точках строгие линии или гнезда, по три-четыре вразброс, крашенные в разные цвета (но не в красный, которого пчелы не отличают) улья фабричного изделия. По дорожке меж ними бежит автокар с площадкой, на ней коробка для сбора пчелиного клея — прополиса, пустые магазинные короба, ящик с сотовой сушью, всякого рода инструмент. Из дымаря, подвешенного к крюку на ручке, вьется дымок. У весов с контрольным ульем пчеловод сходит с подножки, чтоб поглядеть на показания самописца, регистрирующего на вращающемся цилиндре изменения в весе. Затем автокар катит далее.

Если суточные привесы кончились и поблизости не осталось участков, с которых можно ожидать взяток, начинается подготовка к кочевке.

Под вечер (с законами пчелиного общежития приходится считаться: днем фуражиры в разлете, соберутся домой только к концу дня) к пасеке прибудет автоплатформа с электрокраном. Освещая участок не тревожащим пчел желтым светом специальных фар, машина ухватистыми цапфами плавно переносит подготовленные пасечником ульи со всем их населением. На платформе ульи надежно закрепляют. И машина трогается, спеша к новому месту, откуда нектарная разведка по радио уже давала сводку о состоянии медоносов. Добраться надо до рассвета, чтобы выставить пчел на новом месте, прежде чем наступит время вылета.

Большие пчеловодные хозяйства в наше время — у нас совхозные и межколхозные, за границей кооперативные или фирменные — насчитывают тысячи пчелиных семей. Наряду с крупными, а кое-где и с гигантскими объединениями существуют сотни тысяч небольших любительских пасек из десятка-другого ульев, а то всего из двух-трех семей. Одни стоят в палисаднике, другие — на чердаках, под стрехами, третьи замурованы в толстые стены домов или заборов. Нередко пасека собрана в установленном на колеса павильоне, простом, грубо сколоченном, но добротном, а то, бывает, и щеголевато расписанном.

Если во всех странах подсчитать не только тех, кто в поте лица добывает на пасеке хлеб свой, но и тех, кто после рабочего дня в поле или у станка, в шахте или в лаборатории, за торговым прилавком или за письменным столом ищут отдыха, вернее, переключения среди пчел, вникая в картины их жизни, пытаясь понять их «надобности», то окажется — пчеловодов миллионы.

Профессор Эверетт Франклин Филиппс, который много лет с честью нес звание лидера американской пчеловодной науки, указывал: поэты, философы, люди искусства и мастеровые равно видят в пчеле интересный сюжет, почему мы и находим среди любителей пчеловодства юристов, художников, фермеров, купцов, служащих, университетских профессоров, рабочих, министров.

Профессор Филиппс напрасно оборвал свой перечень на министрах. Он с полным основанием мог бы назвать в общем ряду также и президентов великих держав! Как раз в то время, когда вышла в свет книга Филиппса, во Франции, в прославившемся во время первой мировой войны многомесячной обороной Вердене, местный союз пчеловодов проводил традиционный банкет. На этот раз в нем принял участие и выступил академик Раймон Пуанкаре — тогдашний президент Французской республики. Обращаясь к собравшимся, президент произнес двадцатиминутную речь-тост, в котором еще слышались отзвуки недавней войны. Пуанкаре говорил не только о прошлом, но и о будущем. Президент с удовлетворением отметил, что Франция, чье пчеловодство так сильно пострадало в годы военных потрясений, начала залечивать раны, восстанавливает пасеки, добилась значительного сокращения импорта меда из Великобритании, но, к сожалению, все еще много ввозит его из США, Чили, Гаити, Кубы. Надо напрячь все силы и добиться ликвидации импорта меда во Францию, призывал пчеловодов оратор.

«Личный опыт дает мне право заверить, что, даже воздавая все должное воспетому в древней Греции меду пчел с горы Гимет, приходится сказать, что те пчелы были нисколько не лучше наших. Ровно двадцать лет назад мы, мадам Пуанкаре и я, находились в окрестностях Афин. Под синим небом, окруженные грандиозным пейзажем, взволнованные увиденным, мы готовы были признать пчел, летавших вокруг, носителями бессмертного духа античности. Но право же пчелы не казались более красивыми, чем наши. И сколь ни хорош мед, который мы дегустировали, вернувшись в отель, он не превосходил французский мед…» Тост был закончен следующими словами: «Мы должны быть признательны пчелам за то, что они дают нам повод задуматься над некоторыми вечными проблемами. И право же они заслужили — как не сказать об этом? — также и уважения. Почему я и предлагаю, дамы и господа, поднять бокалы в честь французской пчелы!»

Чем привлекает к себе пасека столь разных людей?

В вождении пчел есть что-то от спорта, может быть — от шахмат: каждая семья — доска, на которой пчеловод разыгрывает партию, его партнер — природа пчел и физическая природа, в частности погодные условия. Кроме того, каждый пчеловод, конечно, охотник. Охотник за взятком.

Не потому ли некоторые любители сейчас возвращаются к бортничеству?

«Что заставляет современного бортника дорожить этим занятием?» — размышляет Евгений Михайлович Петров, всю жизнь посвятивший изучению «Башкирской бортевой пчелы» (так названа его опубликованная в 1980 году книга). И отвечает вполне основательно: «Не только ради добычи проводит он свой досуг в лесу с бортями, так же как, допустим, и любитель рыболов не корысти ради просиживает выходной день с удочкой на речке. Для бортника бортничество увлекательное, волнующее занятие, тесное общение с лесной природой и здоровое физическое упражнение». Петров не упускает из виду и экономическую сторону дела. Он напоминает, что в условиях горно-лесной зоны не везде есть возможность так равномерно разместить пасеки, чтоб не оставалось участков вне радиусов пчелиных полетов. «Нередко крутые склоны, каньоны, карстовые провалы, заболоченные впадины и связанное с этим бездорожье лишают возможности поставить пасеку, а между тем вся эта местность покрыта дремучим лесом и изобилует медоносами. Только при помощи бортевого пчеловодства возможно хотя бы частичное использование этих недосягаемых медоносных богатств. Бортнику не требуется ни пасечная усадьба, ни омшаник, ни подъездные пути… Пусть же бортники-любители используют свой досуг в этом здоровом, увлекательном занятии и получают урожаи меда для местного потребления!..»

Однако любительское бортничество только одна форма охоты на пчел. Теперь уже в шести частях света (Австралия давно стала тоже пчеловодной страной, пчелы сюда завезены из Европы) за несколько недель до наступления поры роения в лесах, на зданиях, на подходящих участках вывешиваются или расставляются приманки для пчелиных семей. Приглашение поселиться может быть справным ульем и просто коробом, сапеткой из спрессованных кукурузных стеблей, плетенным из витой соломы конусом, посудиной из обожженной глины с дыркой-летком. В жарких странах вывешиваются в качестве ловушек цилиндрические обрезки труб, заткнутые с одного конца пробкой из листьев банана, и с летком на другом конце, коробы из коры, снятой с деревьев. Полезно поместить в приманку кусок воскового сота, совсем хорошо, если с медом в ячейках.

После того, как рой поселится в приманке, охотник является с пустым ульем и пересаживает в него новоселов. Затем доставляет его на пасеку. Майские рои ценятся особенно высоко, поздние — не слишком: с ними много хлопот. Есть шутка: всякому рою цена — полкоровы; только раннему задняя половина, которую доить можно, а позднему передняя, ее только кормить приходится. Впрочем, опытный пчеловод и поздним роем не побрезгует: найдет способ подселить и запустить в дело…

3. НЕ ТОЛЬКО МЕД И ВОСК

Обитатели Олимпа, боги Древней Греции питались не слишком разнообразно. В их ежедневное меню входило всего два блюда — амброзия и нектар.

Может, боги удовлетворялись двумя видами пищи потому, что и пчелы обходятся двумя — пергой и нектаром? На такой вопрос нет ответа даже в диссертации филолога Ле Франка, посвященной исследованию понятий «нектар» и «амброзия». Амброзия подавалась к столу богов как еда, а нектар служил напитком. Между тем внимательное чтение Гомера, Овидия, Виргилия и других древних убеждает, что амброзия могла быть одинаково и твердой, и жидкой, в виде помадки, теста, пата, душистого ликера. Амброзия в девять раз слаще меда, писали поэты, она омолаживает стариков, сохраняет молодость юным, делает жизнь безупречно счастливой, даже дарит бессмертие… И надо же, чтоб в наше время амброзией — по имени впервые описавшего это растение ботаника Амброзия — назвали однодомное многолетнее растение, чьи богатые крахмалом корневища содержат примесь ядовитого вещества, а цветы вызывают приступы астмы!

В отличие от амброзии, нектар знаком большинству людей. Дети на разных континентах за неимением лучшего лакомства или в дополнение к нему выжимают языком сладковатый сок из венчиков донника-буркуна, белого клевера, акации, высасывают через соломинки содержимое щедрых нектароносов банана и немалого числа других растений.

Согласно мифу, первоучителем пчеловодов был царь Аркадии Аристей, сын Аполлона и Цирены. В результате стечения обстоятельств он погубил пчел, и только совет богов помог ему вновь вывести этих насекомых и научить людей обращаться с ними. Новые пчелы Аристея вылетели из разложившихся трупов убитых им быков…

Виргилий в «Георгиках» по этому поводу дает подробную инструкцию, которую мы переводим прозой: «Начинают с выбора открытой площадки, которую окружают деревянными стенами и покрывают кровлей. В стенах прорезают четыре окна, чтобы свет со всех сторон проникал в помещение. Затем сюда приводят молодого бычка, чьи рога начали изгибаться надо лбом. Бычок, конечно, сопротивляется, но ему затыкают ноздри, лишая дыхания, и добивают ударами, не повреждая, однако, шкуры. Труп оставляют закрытым на ложе из свежего тимьяна и чабреца. Через недолгое время плоть, прогретая до костей, разлагается, и тогда, удивительное дело, в ней появляются сначала безногие существа, потом они превращаются в крылатых, которые с сильным жужжанием взвиваются в воздух, многочисленные, как капли летнего дождя».

В знаменитых «Метаморфозах», пересказывая на рубеже нашей эры народные верования, Овидий писал: «Все малые твари суть порождение трупов гниющих. Из дохлых быков, чьи туши землею укрыты, пчелы выводятся, те, что в цветах с прилежностью корм себе впрок добывают…»

Аристотель, автор «Истории животных», был единственным, кто не поверил легенде, в разных вариациях повторявшейся на протяжении почти полутора тысяч лет. А она, пережив все открытия науки, оставила отпечаток на облике самих пасек в Старом Свете, даже в России.

В «Больших неприятностях» А. Н. Толстого можно найти следующие строки: «…на косогоре стояла пасека о пятьдесят пеньков, обнесенных плетнем; на кольях его торчали белые конские черепа, охраняя пчел от сглаза, росы и пауков. Известно, что один мудрый человек вытащил из речного омута конскую тушу; вспорол, и оттуда вылетели и с тех пор повелись на земле пчелы; и поэтому вокруг пасеки всегда должны висеть конские черепа».

Славянизированный вариант мифа об Аристее объявляет его «мудрым человеком», от которого повелись на земле пчелы, приносящие мед.

И вот после стольких славословий меду мы снова спрашиваем: что же он такое?

К примеру, для молодой личинки осы филанта, именуемого также пчелиным волком, мед — яд. Для взрослой осы любого вида, включая филанта, мед — лакомое блюдо, она выпивает его досуха, не сможет сразу — допьет, вернувшись. Но если ложку меда вылить на пути жуков скарабеев, катящих навозный шар, он будет им только помехой, вязкой преградой. Для семьи пчел в меде залог существования: заполняющий сотовые ячейки медовый запас превращается впоследствии в тысячи выстроенных ячеек, в тысячи выращенных в этих ячеях пчел новых поколений, в тысячи километров полетов тысяч сборщиц, вылизывающих, выпивающих из цветочных венчиков нектар, по капельке сносимый в зобиках домой, где другие тысячи пчел превратят его при благоприятных условиях в большие количества меда…

К. А. Тимирязев увидел в ломте хлеба с маслом одно из величайших изобретений человеческого ума: бутерброд содержит в нужной пропорции почти все вещества, необходимые для поддержания жизни. Дополним ставшее афоризмом определение великого ученого: пчелиный мед — одна из счастливых находок человечества.

Самое краткое определение говорит: мед — это концентрированный нектар. Поэты называют нектар «душой цветов», «улыбкой материи», «трогательным порывом жизни к счастью и красоте». Химики обнаруживают в капельках влаги из глубины цветочных венчиков до семидесяти — восьмидесяти процентов воды, смесь сахаров и некоторые минеральные элементы. Перелетающие с цветка на цветок пчелы высасывают своими гибкими язычками нектар из хранилищ, скрытых в венчиках. Заполнив зобик, сборщицы-фуражиры пчелиных семей возвращаются в гнездо и передают добычу сестрам-приемщицам, а сами вновь спешат на цветочное пастбище. Чтоб собрать в гнезде литр нектара, требуется от двадцати до ста тысяч вылетов пчел.

Каждая капля, попавшая в зобик пчелы, сразу подвергается переработке, которая продолжается во время полетов фуражиров от цветка к гнезду и в зобиках приемщиц. Сильные ферменты превращают сахарозу нектара в глюкозу и левулезу. Когда содержимое зобиков сложено в медовые ячеи, начинается удаление из нектара лишней влаги. Процесс энергоемкий. Чтобы превратить в пар один грамм воды, требуется 600 малых калорий. А пчелиная семья средней силы расходует за год только на поддержание жизни чуть не 90 килограммов меда. Чтобы его произвести, надо на крыльях доставить в гнездо иной раз до 400 килограммов нектара. Пока длится медосбор, из гнезда удаляются центнеры превращенной в пар воды.

Нектар должен быть сгущен, иначе он забродит, да и сотов для размещения сырых запасов потребовалось бы больше. А производство воска поглощает значительную часть энергетических ресурсов семьи.

Гнездо пчел не только нектаросушильня, а мед не просто достаточно обезвоженный нектар. Повышение процента сахара представляет только одну сторону процесса приготовления меда. У него есть и вторая, более тонкая сторона. Химическим чародейством признают технологи факт, что мед иногда годами хранится не кристаллизуясь. Больше того — мед остается свежим. Он может пролежать в сотах десятилетия, а хроматограмма оказывается такой же, как и у только что откачанного меда.

Словно трансформатор под напряжением, поет живая нектаросушильня, сама снабжающая себя сырьем и жидким топливом, сама сооружающая и ремонтирующая его хранилища. Она беспрерывно действует, производя в конечном счете то же топливо, на котором ведется процесс.

В южных странах водится пчела индийская: она встречается и в нашей дальневосточной тайге. Уклад жизни этих пчел в общем немногим отличается от европейских. Среди общественных пчел тихоокеанского региона есть и такие, что живут под открытым небом, сооружают один крупный сот, чаще всего припаянный к ветке в кроне дерева. Избалованные щедростью тропических медоносов, пчелы не делают здесь особо больших запасов меда.

Известны еще безжальные американские тригоны и мелипоны. Автор «Сообщения о делах в Юкатане» Диего де Ланда писал об этих неизвестных в Европе пчелах тропической и субтропической зон западного полушария:

Когда европейские мореплаватели бросили якорь у берегов Центральной Америки, коренные обитатели западного континента получали мед главным образом от крохотных мелипон, которые живут в горизонтальных сотах, поддерживаемых восковыми колонками. Темная, в белых кольцах, покрытая золотым пушком, американская мелипона воспитывает личинок в сотах, а мед складывает в отдельно устраиваемые ячеи — кувшинчики из темного воска, обладающего целебными свойствами. Некоторые индейские племена поселяли мелипон в бутылочные тыквы.

Известный бразильский натуралист Г. Айеринг, тщательно изучивший в начале нашего века местные виды пчел, заметил, что, в отличие от европейского, мед их совсем без сахарозы, но с высоким процентом левулезы и декстрозы. А левулеза на вкус человека много слаще сахарозы. Кроме того, мед мелипон исключительно ароматен и у каждого вида обладает своим букетом.

«Сбор меда — наибольшее удовольствие, доступное сельским пеонам Аргентины, — пишет доктор С. Спегаццини. — Ради миски меда пеон всегда готов проработать на дереве хоть целый день, нередко с риском для жизни. Нельзя перечислить опасности, с какими связан поиск меда в горных лесах. Но стоит заметить на стволе потек воска или отверстие, напоминающее леток пчелиного гнезда, и пеон бежит искать топор, которым свалит дерево и расщепит ствол, добираясь до заманчивой жидкости».

…Но «чудесным продуктом» стал для людей не только мед: не менее удивителен воск — первая «пластмасса», созданная задолго до открытия полимеров.

Тот факт, что пчелы сами выделяют воск для строительства сотов, стал известен не так уж давно.

В трагедии Федора Сологуба «Дар мудрых пчел», воссоздающей картины античной Греции, одна из героинь — Нисса — говорит: «Золотые пчелы, вечные работницы, собирают сладкий мед и свежий воск». Это не описка и не оговорка: еще Аристотель объявил, будто пчелы собирают воск на цветах и сносят в ульи, и на протяжении двадцати веков все так и считали.

Гнезда пчел, восковые соты, свисают сверху, разделенные улочками. Ширина улочки в два раза больше средней высоты пчелы, так что они, не задевая друг друга, могут спиной к спине двигаться по двумя рядами висящим сотам.

Живыми гирляндами, связанными в цепочки, по которым словно ток пробегает, свисают пчелы с верхних брусков рамки параллельно плоскости будущих сотов.

Пчела, находящаяся в голове, в вершине каждой такой цепи, буквально впилась в потолочину, а третьей парой ножек держит первую пару ножек нижней, которая в свою очередь держит задними ножками следующую. И каждая в той же цепочке связана с соседками — справа и слева — с помощью средней пары ножек. Зобик каждой пчелы полон меда, взятого из запасов.

В лаборатории пчелиного тельца идут глубокие биохимические процессы: углеводы преобразуются в сложные эфиры, жирные кислоты и предельные углеводороды, мед превращается в пластмассу, которую выделяют «зеркальца» — восковые железы.

Пчела, начавшая выделять воск, взбирается по гирлянде вверх и здесь каждую отслоившуюся тончайшую чешуйку воска накалывает на волоски задних ножек, поднимает ко рту, разминает жвалами и прикрепляет на переднем крае строительства.

Израсходовав содержимое всех восьми зеркалец-карманов, пчела возвращается в гирлянду, уступая место новой, которая продолжает дело там, где остановилась предыдущая.

Пористая масса постепенно утончается и шлифуется, растет вширь и вниз, медленно застывая трехмерным восковым кружевом.

Десятки строительных групп могут действовать разрозненно в рамочном улье и в конце концов заполняют пространство, превращают его в геометрически строгий город из воска.

Отслужившие свою службу соты пчеловод переточит и превратит в восковые бруски… И, глядя на них, не скажешь, что они спрессованы из восковых кружев, легких, изящных, строгих, которыми можно любоваться и на просвет, когда сквозь донца видны грани трех противоположных ячей.

На протяжении веков воск освещал жилище людей. Теперь он нашел применение в промышленности, производящей электрооборудование. Вещество, которое, если верить преданию, было использовано Дедалом и Икаром при сооружении искусственного крыла, ныне применяется в разных операциях, связанных с самолетостроением. Воск нужен и в металлургии — при качественных чугунных отливках, на железнодорожном транспорте — для тормозных смазок, на оптических заводах — при гравировке стекол. Его потребляют и в автомобилестроении, в полиграфической, лакокрасочной и многих других отраслях промышленности. И не всякий заменитель его действительно заменяет…

Давно ушло в прошлое то время, когда в пчелах видели только поставщиков меда и воска.

Еще когда первые бортники начали сносить свои колоды с пчелами в одно место, это существенно изменило ареалы пчелиных полетов. Участки, окружающие точо́к с ульями, превращались в кольцевую зону, наиболее часто посещаемую пчелами, а по мере отдаления от пасеки число пчел, прилетающих на участок, постепенно снижалось, так что на концах самых длинных рейсов сборщиц было уже совсем мало. Может, оно и не сразу бросилось в глаза, если б не существенная разница в урожаях некоторых растений и в качестве плодов, ягод, семян на разных расстояниях от пасеки.

Выдающийся русский естествоиспытатель, агроном Андрей Тимофеевич Болотов связал эти факты воедино и в 1768 году, задолго до других исследователей, писал в журнале «Экономический магазин»: «Многие, пожалуй, все цветы, наделенные нектаром, оплодотворяются при помощи тех насекомых, которые им питаются. Эта пища, являющаяся для насекомых конечной целью, служит для цветов всего лишь средством, и к тому же единственным средством, для достижения определенной цели, которая состоит в их оплодотворении».

И, чтоб не оставлять места для догадок, уточнял: «Зарождение семени плодов может производиться не только ветрами, но также… посредством некоторых насекомых, а особливо пчел, ползающих по цветам для добывания из них медоватого сока… и пчелиного хлеба. Они собирают со многих цветов сию семенную пыль на свои колошки; но, ползая далее по цвету, натаскивают ее на пестик и через то самое подают ей случай попадать туда, куда должно…»

Герой романа Анатоля Франса, академик Сильвестр Боннар, готовил исследование, доказывающее, что насекомые имеют огромное значение в жизни растений: посещая цветы, они берут на себя перенос пыльцы с тычинок на пестик.

Сильвестр Боннар считал своим предшественником Христиана Конрада Шпренгеля, отставного школьного учителя из Шпандау. «Бедный старый Шпренгель», — писал Ч. Дарвин об этом энтузиасте, забытом уже при жизни и умершем в нищете и безвестности, авторе и сегодня не устаревшей книги «Открытая тайна природы в строении и оплодотворении цветов». В ней на многих примерах вдумчиво рассмотрена роль насекомых-опылителей… Позже Дарвин и его последователи показали: четыре пятых флоры нашей планеты погибло бы, не оставив новых поколений, если б венчики не посещались во время цветения насекомыми-опылителями. Недаром говорят дарвинисты: «Землю в цветущий сад превратили насекомые». Добавим: в первую очередь — пчелы.

Пчелы-сборщицы весят граммы, тогда как добывают килограммы нектара и пыльцы. При этом урожай на гектаре, с которого собраны килограммы пыльцы и нектара, возрастает на центнеры, а иногда на тонны плодов и семян.

Каким образом? Рассмотрите мужской цветок огурца сквозь лупу, увеличивающую раз в десять. Между пыльниками у их основания открываются три округлых отверстия — ходы к хранилищам нектара. Цветок предназначен только для образования пыльцы, но он приманивает насекомых, собирающих нектар. Опустившись на венчик, пчела пробирается хоботком в одно из отверстий и какое-то время перекачивает в себя запас нектара, а покончив с делом, взвивается в воздух, словно не зная, что рядом находятся еще два хранилища.

Разве пчеле не нужен нектар? Нет, она летит за ним к другому растению. В это время на первый цветок опускается вторая пчела, третья… Новая, лизнув язычком ход в недавно обобранное хранилище, вводит хоботок в другое отверстие, а дальше действует так, как первая. Третья пчела, повторяя действия второй, приникает к третьему ходу, как если б молниеносные прикосновения к первым двум оповестили ее: «Проверено. Нектара нет!»

И так на каждом мужском цветке — обследование только одного хранилища и перелет на следующий цветок…

Что же, опыт предыдущих поколений не научил пчелу экономнее расходовать силы, не сжигать зря горючее на поиск новых источников нектара, когда можно заполнить емкость зобика в три раза скорее, опустошив хранилища за один «присест»?

Не стоит спешить с заключениями.

Киевская натуралистка А. Невкрыта объяснила загадку. Оказалось, пчелы-фуражиры на огуречном пастбище не один раз посещают богатый нектаром женский цветок огурца, который только и может завязать плод. А в перерывах между посещениями женских цветков успевают побывать, ни много ни мало, на двухстах мужских. В них меньше нектара, зато есть пыльца. Именно в результате опыления пыльцой многих цветков плод получается наилучшим.

Работу Невкрытой проверили, и выяснилось: средний вес огурцов после посещения женского цветка одной, двумя, тремя, четырьмя, пятью пчелами составил соответственно: 9 — 120 — 145 — 164 — 223 грамма; месячный урожай огурцов с квадратного метра — 0,8 — 4,4 — 5,3 — 6,1 — 12 килограммов.

Ничего не скажешь, убедительно. Так ведут себя все бахчевые — дыни, тыквы, арбузы. А они, как известно, в отличие от огурцов, чем больше, тем лучше. Добрая дыня, сочный арбуз завязываются на той бахче, где женский цветок посещен у дыни 24 раза, у арбуза 35 раз, причем на цветок дыни наносится смесь пыльцы с пятисот мужских цветков, а у арбуза — с семисот!

Стоило в опытах ограничить число посещений, плоды уменьшились в размере, среди них появились уроды, лишенные всхожих семян. И когда, уже на промышленной бахче, сравнили урожай и величину плодов на участках рядом с пасекой и на самых отдаленных от нее, оказалось, что на дальних четыре пятых завязей дыни отмирали бесплодными, развившиеся плоды весили меньше килограмма, а их семена после посева не прорастали!..

Советский биолог Д. Тер-Аванесян однажды вручную опылил ряд строго изолированных цветков хлопчатника, нанося на рыльца самое ограниченное число пыльцевых зерен. Он поступал наперекор природе и соответственно получил от всех опылений очень небольшой урожай семян. Но Тер-Аванесян не только подсчитал собранные семена, убедившись в их малочисленности, но и высеял их. То, что он обнаружил, его поразило. На следующий год опыт был повторен, а через год повторен еще раз.

Отчет об этом несложном исследовании стал мировой сенсацией. Опыление цветка хлопчатника предельно малым количеством цветня давало ничтожный, но для селекционеров очень интересный урожай: из недоопыленных семян вырастали растения, отличавшиеся по множеству признаков как от материнского, так и от отцовского сорта. Для тех, кто занимался выведением новых сортов хлопчатника, такой прием позволял воздействовать на изменчивость культуры и расширял возможность искусственного отбора. И не только это.

Гибриды Тер-Аванесяна, осветив с новой точки зрения исследования Невкрытой, показали: в естественных условиях назначение пчелы сводится к тому, чтоб доставлять на рыльца пестиков пыльцу с разных растений, благодаря чему для них повышаются шансы оставить типичное, крепкое и жизнеспособное потомство.

В свое время Болотов, Шпренгель и Дарвин обнаружили в цветках, в их устройстве и физиологии, множество «приспособлений», предотвращающих или сокращающих возможность самоопыления, чаще вредного или менее эффективного, чем опыление чужой пыльцой. В наши дни новые наблюдения над устройством цветков и поведением насекомых-опылителей раскрыли механизм, которым обеспечивается многократное посещение цветов опылителями.

Не случайно у большинства видов растений нектар продолжает выделяться цветком и после того, как венчик посещен насекомым. Не только после первого, но и после второго посещения, третьего, четвертого нектар все еще поступает в хранилища, хотя дается растению недешево. И если цветок так щедро расходует нектар уже после того, как первое насекомое посетило венчик, то здесь, видимо, проявляется определенная, скажем так, заинтересованность в повторных визитах, с которыми связано дополнительное нанесение пыльцы на пестик.

Герцен писал: «Никто не говорит, что на пчеле лежит священный долг делать мед; она его делает потому, что она пчела». Сто лет спустя, зная о пчелах в тысячу раз больше, мы вправе сказать: никто не говорит, что на пчеле лежит священный долг переопыления цветков или производства совершенных семян, — она дает возможность растениям завязать их потому, что она пчела.

Теперь уже никто не сомневается в том, что стоимость прибавок урожая благодаря опылению цветущих посевов и садов во много раз превышает стоимость меда и воска, ради которых люди начали разводить пчел. Спорят только о том, в 10—15 раз превышает или в 15—20.

Но есть еще одна область, открытая человеком совсем недавно, где пчела наряду с другими живыми существами оказывает людям неоценимые услуги.

Изучение морфологии пчелы, ее образа жизни, поведения, взаимодействия в семье и с природой существенно обогатило многие разделы чистой и прикладной науки не только в биологии, но и в математике, электротехнике, в архитектуре.

Одна геометрия пчелиной ячеи — увлекательный эпизод в науке. В славянском «Шестодневе», сочинении IX века, отмечалось, что Евклид учился геометрии именно у пчел.

Классическим почитается Кеплерово описание шестиугольной призмы пчелиной ячейки и ее ромбододекаэдрического основания. Голландец Сваммердам первым измерил углы внешнего шестиугольника и установил, что они равны между собой, а углы в ромбах, составляющих пирамидальное основание, не одинаковы, но во всех ячеях подобны. Уточнение анализа продолжалось и позднее. Людвиг Армбрустер обстоятельно описал «Историю проблемы пчелиной ячейки», рассказав о дискуссии на эту тему в Королевском обществе Англии, о причинах ошибок в расчетах и об обстоятельствах, которые помогли вскрыть эти ошибки…

Откуда интерес к таким деталям? Он заключен в вопросе: как при минимальной затрате строительного материала обеспечить сооружение наибольшей емкости, способное выдержать при испытании на разрыв максимальный груз, в этой емкости размещаемый?

Именно об этом Рене Реомюр запросил знаменитого математика Кенига, который повернул вопрос математической стороной: дан шестисторонний сосуд, оканчивающийся тремя ромбовидными плоскостями; спрашивается — каков должен быть тупой угол ромбов основания?

Берясь за расчет, Кениг предупредил: такие задачи еще никем не решались, так что требуется предварительно найти необходимый способ исчисления.

Продумал, вычислил. Получилось 109°26'. Это и был размер тупых углов в ромбах основания ячей пчелиных сотов. По этому поводу в «Происхождении видов» Дарвин заметил, что пчела, сооружая соты, «предвосхитила открытия великих математиков». Уместно добавить: она решила трудную задачу задолго до того, как Кениг разработал необходимый способ исчисления.

Миллионы лет естественного отбора отшлифовали конструкцию сотов, пирамиду из трех обычных ромбов, со строго определенными острыми и тупыми углами в основании, параллельность стенок, чуть наклоненную ось всей ячеи к основанию, что не позволяет вытечь меду…

Биологическая целесообразность экономно организованного гнезда слилась с архитектурно-геометрическим совершенством, сконцентрировав опыт ушедших в прошлое поколений.

Этим объяснением вроде все и исчерпывалось: демонстрация всемогущества естественного отбора, совершенствующего природу.

Но вот в наши дни пчеловод-любитель Марсель Дегуз, зубной техник из пригорода в Брюсселе, нашел способ, который он все еще держит в секрете, заставить пчел строить соты не прямые, а изогнутые так, что две сложенные половины составляют цилиндр. Радиус цилиндра может быть большим и меньшим, так что Дегуз в конце концов собирает из трех сотов, разделенных обычными по ширине улочками, цилиндрический улей, названный им «универсапис». Потом, перейдя на изготовление шарового сферического гнезда, он получил «сферапис». Да какой! В обычном гнезде размеры ячей по обе стороны сота стандартны, а их оси параллельны. Дегузовские же состоят из ячей с внешней стороны — расширяющихся (и все они одинаковы), а с внутренней, вогнутой — сужающихся. Таков цилиндрический сот улья «универсапис». В «сфераписе» ячеи еще более многообразны.

Эти соты абсолютно непригодны для хранения меда (в расширяющихся ячеях он не держится, а в сужающиеся пчелам невозможно складывать нектар), для хранения сухого корма (пчелы его трамбуют в ячеях головками, а в раструб узких ячей голова пчелы не пролезет), для воспитания расплода из яиц, откладываемых маткой (она ни в одну из этих ячей не введет брюшко, чтоб отложить яйцо)…

В то же время с точки зрения геометрии соты построены идеально, построены тем единственным способом, какой в данных случаях возможен, и безукоризненные геометрические фигуры получаются сразу, без миллионов лет эволюции.

Кто возьмется предсказать, какие практические всходы даст этот результат, подтверждающий, что семья пчел — живая модель живого, принципы работы которой приобретают все большее значение для более глубокого понимания природы инстинкта, а также для теории и практики конструирования самоуправляющихся и саморегулирующихся систем?

Объясненный биологами и математиками вопрос об оптимальном варианте естественных ячей нашел применение в современном блочном строительстве. Принцип воплотился в «сотопласт» — сеть прочных шестиугольных ячей, заполненных легким пластмассовым изоляционным материалом. Этот материал применяется в областях повышенной сейсмичности. В районах сильных ветров шестигранник получил новое приложение: архитекторы отказались от обычных прямоугольных кварталов, где улицы могут превратиться в естественные аэродинамические трубы, и стали строить шестиугольные кварталы, где ломаные линии улиц летом защищают от пыльных бурь, а зимой от метелей…

Пчелы в полете ориентируются по положению солнца на небе, но они летают и в пасмурные дни, когда самого солнца не видно, а между туч и облаков разбросаны только клочки синего неба. Как такое им удается? Выяснили: фасеточные глаза пчелы различают степень поляризации солнечного света на разных участках неба, как бы далеко ни увел их сбор, по этим небесным вехам находят дорогу домой к летку своего улья. Биологи разобрались в физиологии восприятия пчелами поляризованного света, а это помогло конструкторам построить прибор, которым летчики пользуются в зоне полюсов, где обычные компасные приборы отказывают. Этот прибор, взятый на вооружение штурманами полярной авиации, — «кисточка Гейдингера» — родился на свет благодаря раскрытию тайн пчелиных фасеток. Но, думается, от пчел можно в плане бионическом ждать большего. И не только для техники, но и для биологии, медицины.

Известно, мухи — переносчик инфекции. Стоит комнатной мухе прогуляться по поверхности агар-агара в чашке Петри, как спустя некоторое время невидимые следы проявятся, обрастут заметными на глаз кружками — колониями бактерий. Если теперь произвести платиновой петлей пересев на свежий агар-агар, станет ясно, насколько разнообразен бактериальный ассортимент на лапках мухи, хотя ей самой эта ноша нисколько не вредит. Но мухи-грязнули не исключение: любое насекомое, побывав в зараженной среде, представляет опасность.

А как же улей, куда ежедневно и многократно слетаются десятки тысяч пчел с сотен тысяч мест, и не обязательно только со свежераспустившихся цветочных венчиков? Однако улей здоров. Пробежка пчелы по агар-агару бактериальных следов не оставляет. Больше того, — когда разных участков пчелиного тельца, от конца усиков и до последнего сегмента, касались платиновой петлей с последующим ее переносом на свежий агар-агар, на нем и тогда ничего не прорастало, потому что пчелы оказались «одеты» в некий бактерицидный скафандр.

Что он собой представляет, пока не ясно, но придет время, и его формула будет определена в биохимической лаборатории, а когда люди сумеют синтезировать неведомое пока вещество, медицина получит новое оружие самого широкого действия.

О чудотворных свойствах меда и разных лекарственных препаратов, связанных с жизнедеятельностью пчел, уже говорилось. Гораздо меньше известно в этом смысле о воске.

Пчелиный воск для большинства живых существ несъедобен, как, впрочем, и подавляющее большинство искусственных пластмасс, созданных за последние десятилетия. Однако существует бабочка моль, чья личинка только воском и кормится. Это серьезный вредитель пчелиных сотов.

Известны и птицы-воскоеды из рода меропс-апиастер, которых называют также «индикаторами» и «медоуказчиками»

Десять видов индикаторов-указчиков обитают в Африке, два — в Южной Азии. Первым обратил внимание на этих птиц миссионер-доминиканец Хосе Дос Сантос, живший в XVI веке в мозамбикском селении, где он построил часовню. Птицы впархивали в окно, подлетали к алтарю и склевывали восковые свечи.

После Дос Сантоса изучением птиц-индикаторов занялись серьезные натуралисты. Птица эта живет в одиночку, подобно кукушке откладывая яйца в чужие гнезда. Обнаружив в лесу воздушную пчелиную дорогу, по которой следует пчела-сборщица, индикатор принимается громко петь-трещать. Сидя на нижних ветках дерева, птица перебирает крыльями, демонстрируя яркие полосатые участки оперения. Она определенно старается обратить на себя внимание четвероногих любителей меда, но ее устраивает и двуногий. Завидев человека, птица-индикатор снимается с занятой позиции и на небольшой высоте перелетает на другое дерево, продолжая свои крики. Охотники заверяют: птица оглядывается, словно проверяя, поспевает ли за нею человек. Обычаи и верования африканских и азиатских народов запрещают причинять зло птице-индикатору. Когда она приводит охотника к гнезду диких пчел, то умолкает, терпеливо сидит поблизости на дереве и ожидает, пока человек дымом тлеющей травы, грибов, лишайника, трухлявой древесины выкурит пчел из гнезда и соберет медовую добычу. На месте останутся обломки немедовых сотов. Они-то и нужны птице. Теперь птица-индикатор приступает к трапезе: склевывает не содержимое сотов, а самый воск, не обращая внимания на кружащих вокруг пчел.

Удивительная способность птицы-индикатора питаться воском заинтересовала биологов. Оказалось, что у птицы-индикатора, как у восковой моли, в пищеварительном тракте живут особые микробы и дрожжи, превращающие воск в усвояемые соединения.

Открытие это заинтересовало медиков, потому что возбудители таких страшных болезней человека, как туберкулез или проказа, одеты в «восковой панцирь», защищающий их от действия лекарства, а поиск соединений, способных переварить восковую оболочку, долго ни к чему не приводил. Теперь нужные лекарства созданы, а поучительная история забыта. И зря. Сейчас самое время начать поиск простейших организмов, способных питаться пластмассами, которые в наши дни составляют основную массу мусора и хлама, загрязняющего сушу и Мировой океан…

Эти факты, эти идеи, эти планы новые, но, конечно, не последние.

Ведь семья пчел — живой пример системы, которая, в отличие от других высокоорганизованных форм, существует, никого и ничего не поедая. Она поддерживает себя отходами цветения, причем не наносит ущерба растениям, наоборот! Система работает, развивается, размножается почти как утопическая солнечная машина, не только высокоэкономичная, но и умножающая резервы жизни. По мере того, как наука будет прояснять узлы и детали этой системы, пчелиная семья может оказаться кладезем идей.

Похоже, что это будущее давно уже было увидено человеком, с благоговением, обожанием, любовью и удивлением наблюдавшим пчелу, которую он запечатлевал во всех видах художественного творчества.

4. ВЕНОК ПЧЕЛЕ

Согласно древнеегипетскому мифу, пчелы появились из слез бога Ра, так же как воск и мед. В древней Индии считали, что Вишну и Кришна родились из нектара. Вишну даже изображали в виде пчелы, пьющей мед, причем пчела была синей, цвета эфира, порождающего богов. Индиец, отбирая мед из гнезда, должен держать в руке цветок базилика. Это растение было когда-то прелестной девушкой, удостоившейся любви Кришны, после чего он превратил ее в этот цветок. В древнеиндийских текстах «Вед» немало сюжетов, развернутых позже в древнегреческих мифах, где пчелы изображены также посланцами муз, одаряющих человека красноречием. И в индийском эпосе, и в греческих мифах мед — субстанция жизни, наиболее угодное богам приношение. У народов древней Америки — майя и ацтеков — на кадильницах изображены боги пчел, которым посвящен был пятый месяц в конце сухого сезона. Праздничные церемонии должны были умилостивить их и обеспечить богатую медовую добычу.

В племенах бразильских туми такие празднества не проводятся уже много лет. И тем не менее когда антропологи Ч. Воглей и Е. Кальвао, работавшие там недавно, попросили познакомить их с песнями пятого месяца, туми наотрез отказались. Запрет, грозивший карой всякому, кто посмеет повторить ритуальные песнопения не вовремя, оставался в силе, хотя само празднество давно отмерло.

В сотнях полностью записанных или коротко пересказанных мифов американских индейцев немало аналогов истории Кришны и девушки-цветка. Неисчислимы варианты взаимопревращений: цветок — пчела — душа меда — женщина.

Мифы американских индейцев у нас малоизвестны. Приведем один из наиболее коротких мифов племени аравак, объясняющий, почему теперь стало мало меда:

Наиболее полную сводку мифов и легенд о пчеле и меде у разных народов мира можно было найти в обстоятельной книге Г. М. Рансома «Священная пчела», изданной в Лондоне в 1937 году. Это сводка преданий, верований, суеверий, обычаев, примет, связанных с пчелой у разных народов стран Старого Света. Тридцать лет спустя французский академик Клод Леви-Стросс опубликовал многотомный анализ мифов народов Нового Света. Весь пятый том изданного французской Академией наук «Трактата о пчеле» посвящен пчелам в истории разных религий. Пожалуй, стоит перечислить хотя бы одни заголовки: душа пчелы; пчела — небесный посланник; пчела и мед в вавилонских преданиях; пчела и мед в древнем Израиле; пчела и мед в древнем Египте; пчела в исламе; пчела и мед в Африке и на Мадагаскаре (заметим: на эту тему есть капитальное немецкое исследование Карла Зейферта «Пчела и мед в жизни народов Африки»); пчелы в поверьях и фольклоре Европы и Дальнего Востока; символика меда и пчелы в индейской Америке; боги пчел, символика пчел; символика меда; мед и религия…

В разных странах, у разных народов были свои покровители пчеловодства и медосбора. В России ими стали монахи Соловецкого монастыря Савватий и Зосима, возведенные в ранг святых. Олеографии с изображениями Зосимы и Савватия частенько можно было видеть на стенке пасечного домика.

Вся мифология, весь фольклор сходятся на одном: пчела — насекомое волшебное и божественное; она и любимица богов, и благодетельница человека: пережив золотой век, она добровольно покинула райские кущи вслед за бедными людьми, чтоб хоть в какой-то степени усладить их горькую жизнь.

Упоминание пчел, обращение к ним, сравнения человека с пчелой мы находим уже у древнейших греческих поэтов и драматургов. Эврипид писал о своих творениях: «Я выбираю для них лучшие цветы священных мест и, как весенняя пчела, посещаю каждый…» Аристофан упоминает и пчел, и мед, и воск. Поэтесса Носсис писала о «сладости меда, которая превосходит все». Зонас из Сарда, обращаясь к пчелам, говорил: «Вот розмарин и венчик мака, головка клевера, тимьян и персиковый цвет. Все это, дорогие пчелы, для вас. Пусть спокойным будет ваш труд под ясным небом, и пусть умелец тот, кто вам построил улей, полакомиться сможет медом с Паном — вашим другом. А когда, окутанный клубами дыма, он станет опытной рукой перебирать отяжелевшие от меда соты, пусть, к зиме готовясь, возьмет себе частицу сокровищ ваших, в которых растворена незримо доля и его трудов…»

Древние греки. Древние римляне. Древние китайцы. Древние японцы. Древние арабы… Какую антологию могли бы составить стихи и отрывки, иногда всего в одну-две строки, обращенные к пчелам! И так — вплоть до средневековья, где нам встретились бы Ронсар, Шекспир, Лафонтен, а там и Гёте, Эдмон Ростан, Арагон; из русских — Пушкин, Некрасов, Маяковский, Есенин, Блок, Твардовский, если говорить только о великих…

Прозаиков тоже не перечислить. Но ограничимся Л. Н. Толстым, который писал в «Войне и мире»:

За литературой музыка.

Сюжет из Анакреона — «Купидон, преследуемый пчелами» — переложен Даниелем Фредерези на музыку. В опере «Береника» неоднократно звучат мелодии и мотивы, подсказанные Генделю пчелами. Брамс в «Опусе № 6» увековечил идиллию пчелы и цветка липы. Шуберт прямо назвал одну из своих пьес «Пчела». Гуго Вольф проиллюстрировал поэму Морике «Мальчик и пчела». Тауберт написал музыку к милой геккеровской «Пчелке». Р. Франц перевел на язык музыки знаменитый гейневский «Урок», в котором изложена история неосторожной пчелки и огонька. А «Опус № 3» Игоря Стравинского? В программе, которая раздавалась на премьере «Скерцо фантастико» в Балтиморе 4 января 1928 года, напечатано: «Летом 1907 года я прочел ряд книг о пчелах и был необычайно поражен некоторыми подробностями жизни этого удивительного мира. Непрестанная, продолжающаяся из поколения в поколение работа в улье, брачный полет матки в головокружительную высь, связанный с гибелью трутня, ее любовника, — эта жизненная энергия, эта жестокая лирика послужили мне литературным основанием поэмы-симфонии, которую я назвал „Фантастическое скерцо“».

По всему судя, Стравинский находился под впечатлением незадолго до того впервые увидевшей свет метерлинковской научно-художественной повести, скорее поэмы в прозе, — «Жизнь пчел». Известный философ-марксист Тодор Павлов признал эту книгу «может быть, самым лучшим, что сумел дать нам этот мистически настроенный, но тонкий наблюдатель».

А теперь — изобразительные искусства, среди которых, после уже знакомых нам доисторических фресок и позднейших настенных зарисовок, предстают изделия народных умельцев, оформляющих ульи и пасеки.

Наиболее самобытные и яркие разделы музеев пчелы в разных странах — это коллекции ульев. Чего и кого только они не изображают! Здесь и средневековая крепость с воротами-летком; дом, где леток — входная дверь; женщина в национальном костюме, широко открывшая рот-леток; плетеный улей — голова «вересковой мадонны», отводящей влияние дурного глаза. На Люнебургской вересковой пустоши в Германии в прошлом веке такой улей был самым распространенным украшением пасек.

Чехи, поляки, венгры, народы Югославии, французы, итальянцы проявили незаурядную изобретательность в отделке пчелиных домиков-ульев. А уж павильоны для ульев оформлялись просто сказочно…

Полвека назад вышла в Германии книга о пасеках как произведениях народного искусства. Каким украшением стало бы для нее описание пасеки нашего соотечественника, пенсионера Ярослава Бацица из села Рожеве, что значит Розовое, Львовской области! Его «Чарiвна пасiка» — ансамбль замечательных изделий художника и краснодеревщика.

Одно из богатейших в мире иконографических собраний, посвященных пчелам, находится в небольшом городке на юге Франции, близ Авиньона. На штемпеле местной почты значится: «Родина пчел. Королевство меда. Монтфаве». Здесь живет семья Альфандери. Кажется, нет сюжета из области «человек и пчела», к которому Жорж Альфандери не мог бы составить из своей коллекции обстоятельного альбома.

Скажем, широко известный миф о спасителе пчеловодства сыне Аполлона — Аристее. Вот рисунки, которыми иллюстрирована эта легенда, помещенная в «Георгиках» Вергилия, — французский перевод, изданный в 1529 году, а также более поздние. Вот репродукция картины Моро-младшего, воспроизведенная в «Руководстве» Бонье за 1806 год, а уж вариантов, относящихся к XVIII и XIX векам, не счесть!

Жанровые картинки «снятие роя». На первой странице такого альбома нашли бы себе место египетские барельефы из храма Неусере-ре (2600 год до нашей эры), затем, пропуская менее важные, миниатюры из манускрипта «Цветы добродетели» Франсуа Ронгана (XVI век), копия знаменитой картины Питера Брейгеля Старшего (1565), репродукция из «Общей истории лекарств» кондитера и провизора Поме (1694), картина из «Нового сельского дома» Ригера (1732), гравюра из посвященных главным образом пчеле «Мемуаров, имеющих служить истории насекомых» (1740) Рене Реомюра (известный изобретатель термометра был и физиком, и энтомологом), рисунок из столь же знаменитой книги Ж. Симона «Восхитительное правление, или республика пчел» (1740), иллюстрации к соответствующей статье в «Энциклопедии» Дидро и д'Аламбера (1751—1757), наконец, множество разнообразных иллюстраций из популярных и специальных, чисто пчеловодных и этнографических изданий XVIII и XIX веков, а в качестве заключения — курьез: «Снятие роя на перекрестке парижских улиц Вавен и Нотр-дам-де-Шамп 30 июня 1951 года». Как его сюда занесло? Не иначе — у какого-то любителя пчел на подоконнике стоял улей с летком, выведенным сквозь раму…

А кочевки с пчелами? На первом листе примитивный рисунок XII века до нашей эры: баржа под парусом идет по Нилу, неся десяток островерхих ульев. На последнем листе цветная фотография: погрузка ульев в кабину канатной воздушной дороги, которая через считанные минуты доставит пчел туда, куда еще недавно добирались неделями. А между ними каких только нет рисунков, относящихся к разным временам, и снимков, сделанных в разных странах! Тут пчеловоды перебрасывают своих пчел к новому пастбищу на собственном горбу, в заплечных «козлах», вьюком на мулах, на ослах. Караван верблюдов, обвешанных связками трубчатых ульев, тянется в Сахаре, среди песков. Ульи на пароконных телегах, на полуторках, на мощных автотягачах, в кабинах вертолетов, которые, невзирая на бездорожье, опустят свой груз в непролазной чаще, на поросшей кипреем лесной гари. И как свидетельство новых масштабов, как апофеоз — сделанный ночью с птичьего полета снимок: извивающаяся лента горной дороги и на ней вереница автомашин — гигантские платформы, груженные в несколько этажей ульями, и сопровождающие их легковые автомашины. Пройдет несколько часов, и еще до восхода солнца движущиеся сейчас на платформах по полотну трассы пасеки рассыплются на сотню километров вдоль дорог, среди банановых плантаций, рощ цитрусовых, полей люцерновых семенников на орошаемых землях…

В сделанном примерном перечне тем останется существенный пробел, если не упомянуть репродукций «Венеры с Амуром» Луки Кранаха Старшего (Амура жалят пчелы, но Венера напоминает: стрелы самого Амура — стрелы любви — ранят куда больнее). Вариант того же сюжета — дюреровский «Купидон, преследуемый пчелами». Фантазий, комментирующих тему «пчелы и любовь», «мед и яд любви», здесь много. И уж конечно грешно забыть одну из достопримечательностей мадридского Эскуриала — «Сотворение мира» Иеронима Босха. Художник ввел здесь пчел в самое начало бытия, вместе с богом, Адамом и Евой.

Но коллекция Альфандери не единственная в своем роде. В Хилл-Хауз в Англии находится штаб-квартира Международной ассоциации исследователей пчелы (IBRA), возглавляемой доктором Евой Крейн. Библиотека IBRA — внушительное собрание литературы о пчелах, с огромным количеством рисунков и фотографий. В этой библиотеке выделен отдел «иносказательной литературы», вроде упоминаемой К. Марксом в «Капитале» язвительной «Басни о пчелах» Бернарда Мандевиля, и другие социально-политические памфлеты, комедии, сатиры, где под видом описания пчелиной жизни критикуется общественный строй. Иллюстрации к этим изданиям — графика в жанре карикатуры, шаржей, гротеска. Здесь пчелы могут быть изображены в любом наряде: матка (она когда-то считалась царицей улья) увенчана короной и облачена в пышную мантию, рабочие на цветах — с ведрами, в которые они собирают нектар, с сосками на сотах — кормилицы личинок, с метлами — уборщицы, с мастерками и отвесами — строительницы, с копьями и алебардами — стражи у летка, а уж трутни — изысканные щеголи, лоботрясы — бывают и в цилиндрах…

Недавно IBRA выпустила библиографическую сводку — том «Английские книги о пчелах за 500 лет» со множеством иллюстраций, воспроизводящих заставки древнейших рукописей и редчайших гравюр. По ним можно проследить эволюцию изображений пчел. Та же IBRA издала томик библиографии произведений о пчелах для детей младшего, среднего и старшего возраста, охватив издания, увидевшие свет в разных странах, на всех языках, в том числе и на русском. В этих книгах иллюстрации и цветные, и черно-белые, приноровленные к детскому восприятию.

Стоит упомянуть и о «Всемирном каталоге кинофильмов о пчеле», где наряду с учебно-просветительными лентами и научно-документальными кинопротоколами мы встречаем и «Солнечное племя» Игоря Василькова, и фильм о пчелах, сделанный в США по заказу союза церквей, и свежеиспеченный кинокомикс, конечно, широкоэкранный и цветной, «Пчелы-убийцы» — о «смертоносных гибридах» африканской пчелы.

Библиотека Института пчеловодства в Рыбном, Рязанской области, а также созданный при институте музей пчелы с его выдающейся коллекцией ульев обладают в числе прочих сокровищ картинами и рисунками, посвященными пчеле и истории пчеловодства в России. Уникальны экспонаты о бортном промысле, панорамное изображение пасеки-школы, портрет «русского Аристея» — Прокоповича, сделанный неизвестным художником по описаниям…

Перечень этот оказался бы далеко не полон, если бы мы забыли о монетах, гербах, произведениях медальеров, скульпторов и ювелиров.

Коллекция Тбилисского научного сотрудника 3. А. Макашвили — старинные монеты и жетоны, медали, на которых показаны пчелы, рой, улей, пасека, пасечник. Еще более редкая коллекция собрана бельгийцем Жаном Нивейлем: апидонумизматика — древнейшие монеты с изображением пчел, золотые, серебряные, бронзовые.

Пчела фигурирует не только на монетах, но и в гербах видных исторических деятелей. Папа римский Урбан VIII — Матео Барберини — избрал своей эмблемой рисунок из короны, двух скрещенных ключей и трех пчел. На жетоне Людовика XIV — солнце, освещающее улей с парящими вокруг пчелами. Наполеон украсил кровать своего сына, короля Римского, барельефами, где рассыпаны золотые пчелы. Ныне эти барельефы находятся в Венском музее мировых сокровищ. Да и у самого Бонапарта на подкладке императорского плаща реяли шитые золотые пчелы.

Москвич энтомолог Е. Г. Бацылев создал уникальную коллекцию, собирая гербы старых русских городов и губерний, а также фамильные гербы и экслибрисы, на которых изображены пчелы, ульи, сотовые ячеи.

Малость объекта не помешала использовать его и в произведениях искусства более крупных, чем монета, медаль, герб, кулон. Впрочем, об одном кулоне грех не упомянуть. В музее Гераклион хранится найденная при раскопках в Маллии, на острове Крит, золотая подвеска: две пчелы симметрично в профиль смотрят друг на друга. Это древнейшее из открытых на сегодня изображений пчелы в ювелирном искусстве. Подвеска намного старше барельефной отделки усыпанного пчелами платья среднеазиатской богини плодородия.

А вот и современность. В музее французского города Дижона есть изящная статуэтка Франца Рюда «Аристей, оплакивающий гибель своих пчел». На другом конце света, в парке города Гифу в Японии, высится благородных очертаний мраморная плита, верх которой оплетен шестиугольным контуром пчелиных ячеек; в них сквозь два неровных бронзовых кольца летит пчела. Три фигуры — отец, мать и ребенок — прислонились внизу к плите и подняли взор на горящий золотом контур благородного насекомого.

Итак, живопись, графика, скульптуры, произведения искусства ювелиров…

Вспомним также произведения искусства наиболее выдающихся фотографов, снимавших пчел, — поразительные черно-белые и цветные кадры американца Андреаса Файнингера, француженки Франсуазы Данригаль, советского мастера Александра Васильевича Стефанова. Ими созданы портреты пчел, этюды пчел на разных цветках, запечатлены жанровые сценки из жизни пчелиного улья, известные миллионам читателей книг, газет, журналов…

Ну, а сама пчела? Как чувствует она себя в современном мире? Какое будущее ее ожидает?

5. ТРУДНОСТИ И НАДЕЖДЫ

В начале 60-х годов нашего века в Америке увидела свет книга Рейчел Карсон «Молчаливая весна». Талантливая исследовательница и публицистка бросила своей книгой гневное обвинение в адрес международных химических концернов и корпораций, заинтересованных в том, чтобы из года в год увеличивать сбыт производимых для сельского хозяйства ядов и химикатов, разбрызгиваемых с земли и распыляемых с воздуха. Им, этим концернам, подчинены пресс-центры, газеты, журналы, на них работает гигантский механизм рекламы, убеждающий фермеров и чиновников соответствующих министерств и ведомств в необходимости повышать дозы и расширять применение ядов.

С первых страниц своей книги рисовала Рейчел Карсон весну без скворцов и синичек, без соловья и кукушки, без жужжания шмелей и пчел. Живая природа отравлена. Книга показала: практика безудержной гонки химических ядов на поля и сады против вредителей урожая в конечном счете культивирует расы вредителей, устойчивые к ядам, заражает почву, смертельные удары наносит здоровью самого человека. Лекарство оказывается гораздо опаснее болезни.

И сразу же на Карсон обрушились громы и молнии всей контролируемой монополиями прессы, всех находящихся на содержании монополий специалистов. Неизвестно, сколько бы травля натуралистки продолжалась, если б автомобильная катастрофа не оборвала ее жизнь.

«Безмолвная весна» Карсон произвела настолько глубокое впечатление на президента Джона Кеннеди, что он срочно создал комиссию, обязав ее проверить обвинения, выдвинутые автором против химических магнатов. Но вскоре Кеннеди сам пал жертвой заговора. А эхо выстрела в президента заглушило отклики на книгу Карсон.

В ней, к слову, немало места уделено и судьбе пчел, показано, что наземные машины, самолеты и геликоптеры сельскохозяйственной авиации, призванной защищать посевы и посадки от вредителей, болезней и сорняков, рассевают и разбрызгивают все больше сухих и жидких ядов, развешивают в воздухе туманы аэрозолей, губящих всю энтомфауну, включая и диких насекомых-опылителей, и домашних пчел. Писательница объяснила, почему пчеловоды не всегда могут уберечь своих воспитанниц от контактов с отравленными цветками.

С той поры, как Карсон во всеуслышание заговорила о преступном произволе химических монополий, прошли годы, но проблема «вредители — яды — пчелы», давно ставшая для пчеловодства многих районов трудностью № 1, продолжает обостряться.

В странах Центральной Европы масса пчел занята сбором медовой росы, сладкой пади, выделяемой в сосновых лесах червецами Маршелина геллиника, а в еловых — тлями леканидами. Благодаря многолетней рекламе, поддерживаемой авторитетом почтенных диетологов и врачей, «лесной» мед ценится даже дороже меда с разнотравья альпийских лугов. Но зимовать на сотах, заполненных лесным медом, пчелы не могут. Эти соты приходится заменять пустой сушью, а ее ячеи пчелы заливают сиропом сахарных подкормок, которыми пасечник выручает семьи… Пчел в наши дни можно видеть даже на пшеничных полях, где они собирают пасоку, увлажняющую трубки, когда они выбрасывают молодой колос. На султанах кукурузы пчелы сбивают обножку из пыльцы. И все это не от хорошей жизни. На таком корме семья силы не наберет…

Значит, требуются кочевки. Теперь даже новые поговорки родились: хочешь меду — не скупись на бензин; мед делается нынче из горючего. А оно, горючее, известно, дорожает…

Трудности, которые переживала отрасль в середине текущего столетия, связаны были не только с финансовыми условиями. Вторая мировая война сильно подорвала пчеловодное дело во многих странах. На этот раз уже не было бортей, которые после войны 1812 года помогли сравнительно быстро восстановить пасеки.

В чем же причины упадка? Полагают, что современные успехи в возделывании сахарной свеклы и производстве сахара позволяют обходиться без меда, а достижения промышленности — без воска, для которого существуют заменители — минеральный воск, озокерит, искусственный воск, извлекаемый из овечьей шерсти и из торфа. Раздаются голоса, что и цветы обойдутся без пчел: достижения селекции будто бы позволяют заменить все нуждающиеся в перекрестном опылении сорта культурных растений новыми, самоопыляющимися сортами. Решили даже, что пора переделать в этом плане и гречиху. Факт этот особо примечателен и заслуживает быть рассмотренным более подробно.

В отличие от большинства культурных злаков, гречиха существует в двух формах: каждая образует двуполые цветки, но на одних растениях более развиты мужские элементы цветка, тычинки, женские же менее выражены, тогда как у других сильнее развит именно женский — пестик. Гречиха завязывает семена как от самоопыления в пределах одного растения, так и в одном цветке. Но вся штука в том, что от самоопыления зерен у гречихи меньше, они мельче и легче, тогда как переопыление разноформенных цветков дает наибольшее число семян крупных и тяжелых. Сама природа внятно поясняет, в какой пыльце нуждается цветок, чтоб проявить свои возможности. Урожаи еще заметнее повышаются, когда растениям предоставлена возможность переопылять цветки разных сортов.

Тем не менее нашлись смельчаки, которые надумали наперекор природе вынудить гречиху самоопыляться, хотя испокон века известно: собственную пыльцу гречиха принимает лишь в крайних случаях.

Говорят: «Сами понимаем, не лучший выход, но время цветения падает у нас как раз на дождливую пору, беда вынуждает…»

Вот тут и надо подумать, что проще — изменить строение цветка и физиологию оплодотворения или сдвинуть на какое-то время календарь и срок цветения? Тем более что дожди летом шли всегда, без них поле погибнет. Но когда дожди без передышки хлещут, тут и самоопыление не спасает. А если хлещут с перерывами, то спасение в ближней пасеке. И чем больше семей придется на гектар, тем быстрее пчелы управятся с переопылением.

Но пчел все меньше, а на оставшиеся пасеки обрушилась клещевая напасть, живьем заедающая пчел.

Когда в прошлом столетии в центре французского шелководного промысла, в Провансе, вспыхнула эпидемия пебрины (заболевание шелковичного червя), правительство Франции мобилизовало для защиты шелководства самого знаменитого в те годы «великана биологии» — Луи Пастера. И он открыл простые и безотказные средства предупреждения грозной болезни шелкопряда.

Сейчас мир располагает многими тысячами учеников и последователей Пастера, но клещ варроа продолжает бесчинствовать в ульях и выводить из строя пасеки, оставляя без пчел в разных странах целые районы, потому что в наш век ракетных скоростей и космических взлетов из поля зрения людского слишком часто выпадает маленький, но драгоценный их сотрудник — пчела.

Да, но хотя пчела часто и выпадает из поля зрения людей, в истории и географии пчеловодства наметились обнадеживающие подвижки. География пчеловодства на планете изменяется давно. Первым крупным шагом в этом направлении стало появление европейских пчел в Северной Америке, где их до того не было. Уже в «Песни о Гайавате» можно прочитать, как потомки завезенных из Европы вересковой и лесной пчелы оттесняли и выживали коренную американскую мелипону. Сегодня Соединенные Штаты вышли на второе в мире место по числу европейских пчел. Первенство продолжает сохранять Советский Союз.

В обоих случаях речь идет о числе пчелиных семей, опекаемых человеком. И в СССР, и в США «диких» пчел, обитающих в дуплах лесных деревьев, во многих районах не меньше, а нередко даже больше, чем, так сказать, одомашненных.

Медоносную пчелу в США содержат и разводят в промышленном масштабе. Экспортируются не только мед, но и сотни тысяч пчелиных маток и пакетов с пчелами, которыми американские фирмы снабжают пасеки стран западного полушария.

В свое время медоносные пчелы были завезены в Австралию и Новую Зеландию, где они собирают с эвкалипта такие урожаи меда, о которых в Европе не мечтают. Сказочные медовые сборы прославили также небольшие пасеки на тропических островах и атоллах Тихого океана.

Однако самые усердные в сборе меда пчелы не слишком приспособлены для жизни в странах, наиболее богатых нектароносной флорой. Европейские плантаторы в Центральной Африке, в Юго-Восточной Азии, в тропических широтах западного полушария не жалели средств, выписывая маток и целые семьи из лучших питомников Европы и США, но дело никак не шло. «Пчелы здесь просто от рук отбиваются, — мрачно заявил бельгийский владелец кофейной плантации в Африке и подытожил: — Проклятый континент!»

И все же кое-что уже делается. Супруги Бернадетта и Роже Даршены создали в Габоне, в Центральноафриканской Республике и на Береге Слоновой Кости экспериментальные базы и школы пчеловодства. В Камеруне внедрение рационального пчеловодства взяли на себя службы католической церкви. Далеко нацеленные пчеловодные проекты осуществляют в Африке специалисты ФРГ.

О будущем пчеловодства в тропических странах Африки думал Патрис Лумумба. Он мечтал о конголезских пасеках, рассылающих в северные края корабли, груженные медом с пальм, с банановых плантаций и орхидей в обмен на машины, горючее, лекарства. Лумумба верил, что пчела проложит путь не только сохе, как считал Шатобриан, но и электростанциям, призванным покончить с отсталостью «черного континента». Он, конечно, сознавал, что жизненная энергия отдельно взятой пчелы ничтожна, но интегрированная сила сотен тысяч пчел, успевающих за год смениться в семье, вырастает в величину, которой не стоит пренебрегать.

Лумумба много читал, особенно переводы с русского. Из статьи о Вернадском он узнал, что ученый видел в живом не только источник вещества для геохимических процессов, но и источник свободной энергии, их поддерживающий. И задался вопросом: почему такую свободную энергию не поставить на службу человеку, в данном случае на службу африканцам, вместо того чтоб ей уходить в геохимическое русло? Он рассуждал: пусть нет у нас пока столь необходимых стране гидротурбин с их лопастями, вращение которых рождает животворящий электроток, льющийся по проводам на любое расстояние, пусть недостаточно у нас даже простых мельниц, чьи крылья или колеса, вращаясь под действием ветров или течения воды, могут пробуждать к жизни моторы, — мы начнем с того, что заставим служить себе мириады крошечных крыльев, и их работа поможет приобрести и ветродвигатели, и турбины! Но и когда вырастут фабрики и заводы, заложив основы индустриализации, мы не будем сокращать производство меда: экспорт его ничем не обеднит нас, а сбыт в странах северных и средних широт обеспечен…

Еще летом 1941 года, когда Гитлер двинул на восток свои дивизии, танки, самолеты, рассчитывая молниеносно закончить блицкриг и сокрушить СССР, с прибывшего в Мексику немецкого судна сошел доктор Альфред Вульфрас. У него не было ни денег, ни рекомендательных писем, ни знакомых, на поддержку посольства он тоже не рассчитывал. И он хлебнул горя, пока обзавелся первыми ульями.

Надо сказать, что тогда в Мексике мало кто был знаком с европейской пчелой; в свою очередь Вульфрас не знал ни единого слова по-испански, а о языках местных индейцев не имел никакого представления.

Несмотря на все, через несколько лет пасека в Куерневако, где обосновался Вульфрас, разрослась, превратилась в центр самого крупного тогда во всем мире пчеловодного предприятия. В ней было пятьдесят тысяч семей.

«Миель-Карлотта» — так именовалось предприятие Вульфраса — сотни пасек, вытянувшихся через всю Мексику высоко над уровнем моря, от побережья Атлантики до Тихого океана. Вульфрас добился успеха, превзошедшего, как он сам признавался, все его ожидания, как потому, что разместил пасеки в полосе, фантастически богатой медоносами, так и потому, что перестроил рабочий процесс. Несколько бригад по пять человек, включая водителя автомашины, объезжали пасеки по сетевому графику, выполняя предписанные меры ухода за семьями. Получился как бы конвейер навыворот: обрабатываемый объект все время на месте, а обслуживающие его рабочие непрестанно движутся.

По-новому налаженное производство и, что не менее важно, предельно четкое разделение труда внутри каждого звена настолько уменьшили затраты на центнер товарного меда, настолько снизили его себестоимость, что «Миель-Карлотта» позволила Мексике стать экспортером меда, воска, пчелиного молочка, ставшего модным лекарством, пчелиного яда и тысяч молодых пчелиных маток. В 1980 году Мексика продала другим странам меда больше, чем кто-нибудь, хотя ее пчелиный парк гораздо меньше, чем в соседних США.

Опыт Вульфраса проложил дорогу в будущее пчеловодства. Вот почему еще в 1976 году в Лондоне по инициативе IBRA и ботанического общества Англии, под эгидой правительственной Администрации развития заморских территорий (ODA) и при финансовой поддержке ливанского магната и шейха Нажиб Аламуддина, прошла первая международная конференция на тему «Пчеловодство тропических и субтропических зон». Речь шла о крупном проекте.

И уже всего через два года, созванная на этот раз индийским правительством, состоялась вторая конференция, представлявшая двадцать три страны. Первые пасечники из Бангладеш, Шри-Ланка, Кении, Новой Гвинеи говорили о несчетных медовых родниках, которые могут забить в экваториальном кольце. Одни плантации каучуконосной гевеи с ее щедрыми внецветковыми нектарниками занимают в тропиках семь с лишним миллионов гектаров. Если снабжать семьи пыльцевым кормом, которого гевея не дает, но который нетрудно заготовить в других местах, гевея может дать взяток весом около 125 тысяч тонн, а это одна шестая нынешнего мирового сбора.

Кокосовая пальма еще щедрее. Цветковые нектарники пальмы и внецветковые гевеи способны в полтора раза повысить количество меда, собираемое сейчас в мире. Но эти два примера не исчерпывают перспективы. Старейшина индийского пчеловедения и пчеловодства, доктор Д. Е. Деодикар изложил перед участниками второй конференции смелый план: основываясь на нектароносном потенциале и графиках цветения флоры Индии, Деодикар подсчитал, что в стране можно эффективно использовать медоносную силу полутораста миллионов пчелиных семей. Это сразу утроит всемирную пасеку!

В посмертно изданной книге «Живое вещество» В. И. Вернадский, перечисляя формы его, составляющие «предмет национального богатства и мирового обмена», называет в числе прочих также пчел и говорит об их «общечеловеческом значении».

Пчелы-сборщицы корма в своих фуражировочных полетах испокон веков демонстрируют полное непризнание законов частной земельной собственности, не считаются с тем, кому принадлежат посещаемые ими леса, луга, сады, посевы, свободно пересекают границы всяких владений и еще в условиях досоциалистического общества игнорировали межу. Так же ведут себя и пчелиные рои. Но все это только в пределах летных радиусов отдельных сборщиц и целых роев.

На наших глазах пчеловодство готовится подняться на новую ступень развития. Глобальная специализация пасек создаст условия для быстрого роста отрасли, обслуживающей внутренние потребности каждой страны и мировой обмен плодных маток со свитой пчел или маток в нуклеусах, семей в бессотовых пакетах, снабженных запасом сахарного канди, и пр. Это и есть направление, в каком по-новому раскроется отмеченное Вернадским «общечеловеческое значение» пчелы.

Грандиозный по охвату времени, может, даже не имеющий в этом смысле аналогов, опыт контактов между пчелами и человеком высокопоучителен и заслуживает внимания и продумывания, как образец взаимодействия способов познания, а также как наглядный урок!

Человек прошел с пчелой большой и сложный путь. Однако, хотя это может прозвучать парадоксом, содружество между ними только начинается. Оно, несомненно, должно становиться все более и более прочным и действенным. Пчела давно стала необходима человеку, она важна для человека сегодня и еще более нужна станет в будущем.