Сладкая песнь Каэтаны

Полидоро вялыми жестами выражал некоторое безразличие. Из любви к неприступной женщине он проявлял покорность, какой в прошлом не было, и из-за этого мог теперь ее потерять.

Он спустился со сцены: до полуночи оставались считанные минуты, вот-вот появится Каэтана.

– Что же она не предупредила нас заранее? – всполошилась Джоконда: в присутствии актрисы она теряла контроль над собой. Двадцать лет назад Каэтана заполнила ее сердце веществом, неподвластным коррозии времени.

Нервничая, Джоконда подбежала к византийскому зеркалу. Три Грации последовали за ней, каждая старалась хоть краешком глаза посмотреть на себя.

– Я просто безобразна! – вздохнув, заключила Себастьяна.

– Поздно жаловаться, – откликнулась Диана. – При любом безобразии можно выглядеть стильно, стать персонажем. И все посчитают, что ты хорошенькая.

– Вы знаете, что вы сейчас сказали, Диана? – спросил Вениерис, в то время как пытался отыскать свободное местечко в зеркале. – Это называется эстетикой. Не правда ли, Виржилио? Бескорыстным и безотчетным восхищением чем-то созданным людьми или природой.

Полидоро молчал, озабоченно поглядывая на часы. Сейчас пробьет полночь.

– В какую дверь войдет Каэтана? – спросил Виржилио, обращаясь к Полидоро.

– Не так уж много здесь дверей, – резко ответил тот.

Эрнесто раздавал бутерброды со стоявшего на столе подноса. Бутылки с соком гуараны стояли в ведерке среди обернутых в газету кусков льда.

– Дверей здесь хватает. Есть даже нарисованные! – запротестовал Вениерис. Он употребил все свое искусство, чтобы обманывать зрение, заставить людей поверить в существование воображаемых городов. Кстати, чтобы подтвердить и укрепить тезис о полной иллюзии, он и принес из дома это самое византийское зеркало и ширму с четырьмя створками, сплошь заклеенными старыми афишами на древнегреческие темы.

– Может, Каэтана не приходит, чтобы заставить нас помучиться? – с грустью предположила Джоконда.

Смотрясь в зеркало, она боялась потерять надежду и вернуться в свое заведение со ссадинами на сердце, какие пришлись и на долю Трех Граций, в последнее время растолстевших от съеденных бутербродов.

– Господи, какая тоска! – тихонько сказала Джоконда, чтобы никто не услышал.

Диана неожиданно обняла ее. Крепко-крепко, как будто хотела помешать ей видеть торжественное вступление Каэтаны в зал кинотеатра.

Это проявление душевной теплоты, хотя и опоздавшее на двадцать лет, растрогало Джоконду. Может, еще не поздно надеяться в будущем на ласковые прикосновения и теплое дыхание друг друга.

Заслышав шум за дверью, Джоконда попробовала отстранить от себя Диану, но та продолжала прижимать ее к своим маленьким грудям, с улыбкой глядя на тщеславную публику, бросившуюся навстречу только что вошедшей Каэтане.

Всем в ноздри бросился вроде бы животный запах, запах зверя редкой красоты, взятого из Апокалипсиса.

– Тихо! – воскликнул Виржилио, стараясь запечатлеть эту сцену.

Этот вырвавшийся из самого нутра историка возглас побудил Диану раскрыть объятия. Джоконда, чуть ли не задыхаясь, лишь наполовину различала затуманенным взором все, что происходило перед ней. Так подействовало на нее появление Каэтаны в сопровождении Балиньо и Князя Данило.

Балиньо нес в руке зажженный фонарь. Внимая первым словам Каэтаны, он стал походить на Навуходоносора, который с изумлением смотрел, как невидимая рука начертала на его жизненном пути весы и другие знаки.

Шел первый час. Данило и Балиньо и не подумали попросить прощенья за опоздание – искусство обходилось без хорошего воспитания. К тому же они не собирались подчиниться жалкой действительности Триндаде, где царила грубость нравов. Даже Полидоро замечал, что обоим не хватает учтивости. Он часто осуждал Додо за то, что она садилась на стул перед домом, чтобы посмотреть на прохожих.

– Не позорь меня, Додо. Унеси стул с мостовой! Та всегда отвечала одно и то же:

– С каких это пор я должна вести себя в Триндаде как в большом городе? Что я тут вижу? Старые автомобили, беззубых кабокло[35] да коровьи лепешки. Наверняка многие из этих коров – наши!

Полидоро предложил Каэтане руку. Та отказалась: все ее внимание было сосредоточено на том, чтобы не упасть, шагая словно на котурнах. Ей казалось, что она играет какую-то героиню, имя которой забыла. И все же она не хотела подражать Каллас во всем, хотя эти черные танкетки на платформах как будто прибыли из Греции. Из Микен или от пламенного Агамемнона! Полная и царственная Каэтана позаимствовала от Каллас разве что красный плащ Флории Тоски. Надетая на пучок тиара сверкала фальшивыми бриллиантами.

– Разрешите проводить вас на сцену? – спросил у нее Виржилио, не обращая внимания на Полидоро. Он вел себя с ней как бесстрашный импресарио, заключивший с актрисой контракт, невзирая на ее взбалмошный характер.

Каэтана решительно оперлась на его руку, подумав, что человеческая рука, точно мраморная колонна, может выдержать любые превратности. Но Виржилио привык управляться с документами, письмами, страницами книг и с Себастьяной в постели, которая щадила его, и не выдержал тяжести тела актрисы: он склонился чуть ли не до земли и взглядом стал искать, кто бы его заменил. Эрнесто оставил поднос с бутербродами и поспешил на помощь учителю. Заметив это, Каэтана смерила презрительным взглядом обоих.

– То ли в Триндаде мужчины перевелись, то ли во всем мире их не хватает! – И одна пошла на сцену. – Веер! – попросила она.

Данило открыл сумку. В ней звякали безделушки.

– Как здесь жарко! – сказала Каэтана. – Только адского пламени мне и не хватало.

Она ловко обмахивалась веером. При каждом взмахе мелькали изображенные на веере сцены из придворной жизни. Торопливость движений мешала публике разглядеть мотивы Гойи во всей полноте.

Пальмира, набравшаяся развязности за последнюю неделю, подошла к Каэтане, очарованная ловкостью ее рук.

– Мне всегда хотелось такой веер. Никогда не думала, что увижу его вблизи. Эти заокеанские изделия не доходят до Триндаде!

Каэтана перестала обмахиваться веером. Раскрыла его и с удовольствием показала Пальмире кавалеров в капюшонах.

– Это создано воображением Гойи, испанского художника. Я кое-что знаю о нем, потому что имя Каэтана было дано мне в честь женщины, которую он рисовал то голой, то одетой. Маха в двух видах. Видимо, аристократка из рода герцогов Альба.

Вениерис подошел, поклонился и прервал их разговор.

– Мое искусство к вашим услугам, сеньора. Ревнивый Полидоро выразительным жестом отправил его к холстам и, подойдя к Каэтане, обдал ее своим дыханием.

– Давай-ка начинать, не то сами станем рабами иллюзий.

Перед четырьмя ступеньками, ведущими на сцену, Каэтана замешкалась: боялась упасть, такой потешный случай едва ли совместим с высоким искусством. Смешное, увиденное вблизи, без игры прожекторов, оборачивалось смехотворным.

Виржилио помог ей подняться по ступеням.

– Кто из нас не бывает смешным? – сказал он, словно угадывая ее мысли.

Она указала на сцену, по которой ходила, скрипя досками, Джоконда, попросив ее сойти в зал.

– Я играю главную героиню спектакля, я – звезда, а вы – мои помощники, пока что побудьте в зале. Еще рано нам делить сцену.

Джоконда пошла вниз, не узнавая свою подругу: та натягивала лук и пускала стрелы, убивающие мечты других. У самой лестницы Каэтана остановила ее, вдруг пожалев.

– Не сердись и не осуждай меня. Все это фарс – у каждого в душе торчит шип.

Каэтана лучилась доброжелательностью, взгляд ее обещал открыть подруге сердце среди обломков кинотеатра.

К женщинам приблизился Вениерис, они тотчас умолкли. Грек был упоен своим собственным искусством и потому не чувствовал особого влечения к Каэтане.

– Кто бы мог сказать мне, были в прошлом веке железные балки или нет?

Каэтане не понравилось, что ее прервали. А тут еще не только грек, но и Виржилио, этот безупречный кавалер, бился за то, чтобы не остаться в тени.

– Конечно, были. В прошлом веке было все, – гордо заявил он.

Хотя Каэтане и не терпелось подняться по ступенькам на сцену, она решила дать бой заносчивому историку.

– Драма двадцатого века слишком изукрашена. Точно свадебный торт невесты, на который не пожалели глазури и сахарных голубков. Я уж не говорю о том, что в нее со всех сторон стремятся попасть тщеславные глупцы, виснут на ней, точно гроздь бананов. И некому их удержать.

Виржилио опечалился: артистке не было никакого дела до того, что он годами ходил в лохмотьях и терпел нужду. А все из любви к побитым молью бумагам.

– Прошу слова, – смиренно сказал он, желая найти выход из затруднения.

– Нет. Вы много лет держали речь, грешили многословием в учебной аудитории, – заявила Диана, сжав кулаки. – Теперь говорить буду я. Пусть кто-нибудь скажет, что же мы будем играть. Где текст ролей? Где музыкальные инструменты? Кроме артистов – а это мы сами, – нет пока что ничего!

Эти претензии не поколебали убежденности Каэтаны.

– Пока что нам ничего и не надо. Может, вообще мне понадобится лишь одно колечко с камнем, которое сверкало бы и было видно на расстоянии, – насмешливо сказала она.

Полидоро возмутился.

– А когда выйдем на сцену, в каком жанре будем выступать? В опере, пьесе, балете или просто будем молча стоять?

– В опере.

– А что такое опера? – забеспокоилась Джоконда, сразу почувствовав ответственность за новое для нее амплуа.

– Это секрет. По крайней мере до премьеры. – Каэтана подошла к ступенькам – ее влекла пустая сцена. – Кто будет играть на музыкальных инструментах? Кто будет петь?

Возгласы перемешались. Поставив ногу на первую ступеньку лестницы, Каэтана уже не различала отдельные голоса, которые слышались ей как аккорды с пластинки на радиоле.

– Божьи херувимы и сам Господь!

Балиньо подал ей руку. Он заметил, что голос Каэтаны стал прерывающимся. Опираясь на руку Балиньо, она прошла последние ступеньки, со сцены глянула на остальных сверху вниз и от этого испытала определенное удовольствие.

– Не беспокойтесь. Осталось всего лишь несколько дней. Дядюшка Веспасиано обеспечит нам все – небо и ад.

Все кинулись к лестнице, торопясь подняться на помост, никто не собирался отказываться от сцены, особенно от аплодисментов.

Полидоро попробовал сдержать напор.

– Стойте, где стоите. Поднимусь я. Мне нужна кафедра.

Он сменил тактику и теперь выступал в открытой оппозиции Каэтане: не хотел быть простым статистом, произносящим две-три фразы. Если театральные иллюзии заставили окаменеть сердце Каэтаны, сделали его неспособным к любовным переживаниям, то и он нуждается в такой же поддержке.

– Завтра будем репетировать! – крикнул Полидоро и, обернувшись к Каэтане, добавил: – Виржилио будет режиссером, я – его помощником. Если на премьеру не соберется публика, я сгоню в этот дерьмовый кинотеатр своих коров, у меня их хватает. Душа моя так же проста, как у вывезенного из Индии бычка-зебу.

Балиньо набрался мужества, поднялся на сцену, решив схватиться с Полидоро, размахивавшим предательским клинком, направленным против Каэтаны, дабы отплатить ей за свою любовную неудачу.

– Ты куда, парень? – остановил его за руку Полидоро.

Деспотизм Полидоро привел Каэтану в отчаяние.

– Не будем мы больше терпеть твои нелепые выходки, – заявила она, выходя к рампе.

Три Грации решительно встали на защиту своих позиций, выступили вперед. Поднялся всеобщий гвалт.

– Вы – диктатор, – запротестовал Балиньо, высвободив руку из цепких пальцев Полидоро.

– Ничего страшного в том, чтобы быть диктатором в стране, которая нуждается в порядке!

– Это противоречит воле богов, сеющих беспорядок, – храбро продолжал Балиньо, не обращая внимания на знаки, которые подавали ему Три Грации, призывая к согласию.

Виржилио обнял Полидоро, словно они были любовниками, охраняя его от надвигающейся бури.

– Спокойствие, дамы и господа. Во имя искусства предлагаю заключить перемирие.

Он выдержал паузу. Полидоро, ощущая тепло от тела учителя, слушал его со вниманием.

– Зачем препираться, если мы все живем для искусства, которое простерло над нами свою длань? И стоит ли проклинать диктаторов? Жетулио был диктатором, но народ его любил. Да и сам Медичи теперь, где бы ни появился, пожинает аплодисменты. От футбольных стадионов до Жокейского клуба в Рио-де-Жанейро.

Виржилио простер руку, Балиньо внимательно рассмотрел ее: тонкая, удивительно волосатая. И Себастьяна иной раз среди ласк дергала его за волосики на руке и ласково называла «мой павианчик». Балиньо так и оставил руку Виржилио висеть в воздухе бесконечно долго; заставляя учителя страдать, он хотел досадить Полидоро.

И вдруг Балиньо с самым любезным видом крепко схватил эту руку. Прокашлялся, как всегда, когда волновался.

– Не забудьте, что единственная артистка здесь – Каэтана. Только благодаря ей мы выходим на сцену и выступаем как актеры. Мы, грешные, не можем попасть на сцену без помощи настоящих артистов. Без них нет спектакля. А что может быть более унылым, чем пустая сцена?

Он повернул к Полидоро свое бледное бесстрастное лицо.

– Вы, возможно, понимаете в коровах и землях, но о театре представления не имеете. Что до сеньора учителя, занятого мертвыми и изъеденными молью бумагами, то ему недолго и ошибиться. Попасть в точку дано только артисту, и он сам не знает почему.

– Браво! – прервала его Диана, восхищенная парламентскими способностями Балиньо. – Какая удача, что у Каэтаны такой помощник! Ты счастлива, Каэтана?

Публично обсуждаемая тема счастья воодушевила Полидоро. Как знать, может, Каэтана, актерское призвание которой сделало сцену идеальным местом для выражения чувств, наконец признается избранной публике в своей любви к нему, скрываемой до сих пор из скромности, если не из мести. Настал час избавиться от бремени эмоций, давившего ей на плечи, словно она тащила на себе покойника.

– Если Каэтана не счастлива, то здесь я к ее услугам, – взволнованно сказал Полидоро.

Недавнее приобщение к театральному миру лишило его сдержанности. Признание на людях не вызвало у него чувства стыда, а наоборот – успокоило.

Каэтана держалась с напускной торжественностью. Выражение чувств вне спектакля представлялось ей немыслимым: только чужие отработанные фразы казались правдивыми, примиряли ее с единственной реальностью, какую она знала. Никогда она не сомневалась в выражаемых ею чувствах давно умерших авторов, только их вымысел был для нее источником жизни. Нет, от театра она не откажется ни за что на свете.

Нахмурив брови, Каэтана устремила взор к невидимому горизонту. Медленно прошла через сцену на своих внушительных платформах. Звуки ее шагов отдавались в ушах и в мечтах жадно смотревших на нее зрителей. Балиньо и Князь Данило, будто выполняя полученные ранее указания, присоединились к ней и образовали процессию – не хватало только балдахина, четок и свечей. Три Грации не могли выдержать: присоединившись к актерам, они лишили зрелище театральности, которую те считали своей исключительной прерогативой. Шагая словно под взмахи незримой дирижерской палочки, женщины так старались, что им грозила опасность споткнуться.

– А как же счастье? – умоляющим тоном спросил Полидоро.

Его страдающие глаза мутнели от излучаемого Каэтаной тепла. Влага женского тела, выступавшая, как он полагал, от желания, передалась и ему: он покрылся обильным потом, ускорил шаги и тронул Каэтану за плечо. Та отреагировала на ласку: вздрогнули блестки на плаще Тоски, от волнения порозовела кожа, и она сорвала с головы тиару. От резкого движения волосы рассыпались по плечам – в отличие от глаз они блестели.

– Никогда больше не собирай волосы, – шепнул ей на ухо Полидоро.

Он все больше смелел, вскрывал перед всеми вены своей любви и выпускал проклятый черный сок, который оживлял давно затаившееся в нем желание, хранившееся под вздохи и запах ладана в кадильницах, зажженных в честь Святых Мучеников.

От таких слов Джоконда почувствовала, будто что-то ударило ее в низ живота. Она не могла определить, что за ревность так резко переворачивала ей все внутренности. Особенно потому, что не знала, кого в этом винить, кому адресован ее отчаянный женский вопль.

– Отвечай, Каэтана, – сказала она, стоя рядом с Полидоро.

Каэтана, зажатая в тиски соперниками, повернулась и начала обмахивать веером лица обоих, желая немного остудить страсти. Иначе не дожить им до дня премьеры.

– Бог сотворил меня из глины и отметил клеймом моей человеческой судьбы.

Не договорив, она велела Балиньо принести на сцену ширму.

– Хочу установить границы между нами. После смерти дядюшки Веспасиано я – одинокая артистка.

Балиньо с помощью Вениериса притащил ширму.

– Осторожно. Это ценная вещь, – сказал грек. – Глядя на эти пейзажи, я возвращаюсь на родину.

Каэтана скрылась за ширмой. Там сбросила красный плащ и не торопясь повесила его на одну из перекладин. Полидоро содрогнулся. Чего доброго, она разденется на людях, если так надо на генеральной репетиции.

– Помочь? – спросила Пальмира, жаждавшая проникнуть за ширму.

Каэтана вышла. Без плаща, в обтягивающем платье с глубоким вырезом, наполовину открывавшим грудь, она как будто набралась новых сил. Поправила платье, немного тесноватое в талии, и обернулась к публике.

– Хоть мне и хотелось прославиться как можно скорей, успех пришел ко мне поздно. Жизнь бросала меня не по столицам, но это не значит, что я позволю кому-нибудь обращаться со мной как с мелькнувшей кометой. Я сама решаю, когда мне пора исчезнуть.

Драматический тон ее голоса взволновал слушателей.

– Ты – наша единственная звезда, – подвела итог Диана под одобрительные возгласы.

– В Триндаде и смежных округах нет тебе равных, – сказала Себастьяна; Пальмира согласно кивнула.

Лишь Джоконда, терзаемая противоречивыми чувствами, не участвовала в прославлении актрисы. Она стояла рядом с Полидоро, оспаривавшим у нее внимание Каэтаны: несчастливая участь объединила их. Каэтана не ответила на сердечный зов ни одного из них.

Благодарная Каэтана отвешивала легкие поклоны. Праздничная атмосфера побудила Эрнесто снова взяться за поднос с бутербродами, а Вениерис принялся крошить деревянным молотком лед для сока гуараны.

Все оживленно переговаривались и вдруг услышали громкий стук. Это Нарсисо стучал рукоятью револьвера по спинке кресла.

– Кончайте этот кутеж!

Его голос прокатился по залу и подтвердил, что акустика здесь хорошая. Начальник полиции спрятал револьвер в кобуру и, чтобы занять руки, засунул их под подтяжки. Этот жест, заимствованный у чикагских гангстеров, придавал ему уверенности.

Полидоро с кошачьей легкостью сбежал со сцены.

– Где вы находитесь, по-вашему?

В сердцах он хотел вытолкать Нарсисо за дверь. Неповиновения и грубости он ему не простит.

Но когда Полидоро вблизи рассмотрел надменное выражение лица блюстителя закона, он обеспокоился: тот вроде бы предупреждал его. Накопив злость от унижений и подачек, Нарсисо хотел отомстить, разрядив в недруга барабан револьвера.

– Я пришел выполнить свой долг, – с непреклонной решимостью сказал он.

– С каких это пор вы отдаете мне приказания? Вам надоело в Триндаде? Предпочитаете попасть в горную глушь, еще дальше от Рио-де-Жанейро?

Достаточно позвонить губернатору, и тот переведет непокорного служаку в самый захудалый район штата.

Нарсисо содрогнулся. Решил потянуть время, посмотреть, как будут развиваться события.

– У меня приказ закрыть кинотеатр. Ваше вторжение сюда вызывает недоумение и нарушает постановление муниципалитета.

– Кто принял решение о таком вмешательстве? – Ярость Полидоро усиливала его недоверие.

– А я кто такой, по-вашему? Дерьмовый начальник полиции? Так знайте, что я исполняю приказ судебных властей!

По голосу слышно было, что он лжет. Нарсисо продвигался по минному полю, рискуя взлететь на воздух. Конечно, он чуточку перехватил в своей заносчивости.

– Пентекостес знает о вашем визите? – Полидоро требовал уточнения.

– Как только поступило заявление, он сел в машину и укатил неизвестно куда.

– Значит, он и секретарь по общественным работам решили бросить мне вызов? – Фазендейро по-прежнему осторожничал.

– Я только выполняю приказ, – снова повысил голос Нарсисо, желая публично унизить Полидоро.

– Предатель! Выкладывайте все как есть! Это на меня вы поднимаете хвост? Ведь я платил и плачу за ваши услуги, и немало!

– Так вы меня обвиняете во взяточничестве и коррупции? – Нарсисо вытащил руки из-под помочей и стал размахивать ими, словно бил кого-то по щекам.

– Я обвиняю вас в том, что вы вор и блюдолиз. Сейчас же скажите, кто за вами стоит!

Нарсисо бросился на Полидоро, тот перехватил его поднятые руки. Так они мерились силами, но тут остальные кинулись разнимать их. На сцене осталась одна Каэтана.

– Сукины дети! Набили мошну и хотите подкупить такого человека, как я, а у меня и так утраченных иллюзий хоть отбавляй!

– Говорите сейчас же, не то пожалеете! Клянусь, я упеку вас к черту в задницу!

Вмешалась Джоконда.

– Устала я от мужиков. Зря я всю жизнь спала с ними.

Нарсисо немного успокоился и уцепился за шанс остаться в Триндаде.

– Дона Додо. Это она подала заявление.

Полидоро взъерошил волосы. Его обуял страх, что Каэтана уедет из Триндаде и укроется в скромном пансионе какого-нибудь бразильского городка, которого и на карте-то нет. И никогда он больше не вдохнет запаха ее кожи. Там вдали она, чего доброго, сделается смуглянкой под безжалостным солнцем северо-востока.

– Стало быть, Додо знает про «Ирис»? И о спектакле, который мы собираемся поставить? – испуганно спросил Полидоро.

– После того как поступило заявление, секретарь по общественным работам был вынужден произвести проверку и запретить постановку. Здание в плачевном состоянии, хоть здесь и подмели, и собрали паутину из углов, и грек Вениерис взялся нарисовать фальшивый фасад. Здесь воняет, как бы Диана ни опрыскивала все углы дешевым одеколоном.

– Раз Додо знает, она сделает все, чтобы нам помешать, – сказал Полидоро учителю. Виржилио, однако, сознавая обязанности летописца, решил разобраться.

– А что привело дону Додо к такому решению? – спросил он у начальника полиции с самой любезной улыбкой.

– Я знаю, что дочери и зятья ее поддерживают. Сеу Жоакин, кажется, тоже. Они обвиняют Полидоро в мотовстве.

Нарсисо устремил внимательный взгляд на сцену. Ему хотелось посмотреть на Каэтану вблизи, но она стояла далеко от света, и лицо ее было в тени. Нарсисо вздохнул – не время предаваться мечтам. Поглаживая живот, он заранее наслаждался местью.

– В том, что он разбазаривает состояние с актрисой третьего разряда.

Полидоро в ярости бросился к начальнику полиции. Готов был вступить с ним врукопашную, когда в зале раздался звучный голос:

– Я не нуждаюсь в заступниках, Полидоро.

Грудь Каэтаны вздымалась, чуть ли не вываливаясь из корсажа.

– Мне нужны только враги. И до сей минуты у меня их было достаточно.

Она подошла к лестнице, собираясь спуститься в зал, но задержалась, посмотрела на Нарсисо и на пустые кресла.

– Я всегда жила в ожидании катастрофы. Когда мой дядя показал мне бразильские дороги, пыльные и унылые, я прошла по ним, не боясь ни змей, ни людей. Золото и оружие никогда не могли задержать победное шествие искусства, и оно проникало даже в сердца самых обездоленных. Как бы ни старались нас уничтожить, наше племя будет процветать в самых невероятных условиях. Пусть сюда явится все семейство Полидоро Алвеса, чтобы распять меня. Я буду ждать их здесь, в этом невзрачном кинотеатре, другого помещения у нас нет.

Себастьяна заплакала. Она уже видела себя изгнанной из «Ириса», на кухне заведения, где четыре женщины печально дожидаются свежего кофе. Время от времени одна из них будет подниматься на третий этаж в сопровождении мужчины, а остальные, сидя в кухне, выложенной изразцами, будут слушать скрип матраса в вечерней тишине.

– Успокойся, Себастьяна, – утешила ее Каэтана, остановившись на верхней ступени лестницы. – Разве ты не знаешь, что без притаившегося врага спектакль не будет правдивым? Этим надсмотрщикам не дано изменить судьбу артиста. С этой минуты мы останемся в «Ирисе», как в осажденной неприятелем цитадели, без воды и без пищи.

Балиньо пристроился ступенькой ниже: там он чувствовал себя как один из двенадцати пэров Франции.

– Они жаждут нашего провала, – сказал Балиньо, подбрасывая Каэтане тему.

Каэтана глубоко вздохнула, чтобы слышно было даже в последнем ряду.

– Кто они такие, чтобы повергнуть нас в прах, если об этом позаботилась уже сама жизнь? Мы носим остывший пепел в груди, точно теплую накидку на плечах в зимнюю пору.

Фигура Каэтаны стала не менее внушительной, чем у Каллас в роли жрицы Нормы. Балиньо тронул ее за локоть, чтобы она продолжала. Не давать же говорить Нарсисо!

– Добро пожаловать, враги мои! В том числе начальник полиции Нарсисо. Пока существует искусство, этот дом открыт для всех!

Однако на высоких нотах голос Каэтаны сорвался, что не помешало ей вызвать всеобщий катарсис: все начали обниматься, словно после тягостной осады одолели врага.

– Кому еще бутербродов? – угощал Эрнесто, обходя присутствующих с подносом. Треволнения последних минут ослабили организм артистов.

– Как жаль, что нет вина, – сказала Диана, кружась вокруг Нарсисо.

Тот, забытый всеми, не знал, что ему делать. Покашлял в надежде, что у него остался хоть один друг, который обратит на него внимание. Никто как будто его и не слышал, не услышали даже грохота его сапог, когда он пошел к выходу.

От самой двери он оглянулся – может, Полидоро заметил, что он уходит, и хочет вернуть его к сцене, чтобы наказать, пообещать выгнать из Триндаде на следующий же день?

Со смутным чувством Нарсисо вышел на улицу. От свежего предрассветного воздуха боль в груди стала острей.

Додо пошла просить совета у свекра. Пред лицом стольких опасностей нельзя было оставаться безучастной: за несколько недель семья может потерять половину состояния. Додо давно подозревала, что во время поездок в Рио, которые Полидоро предпринимал все реже и реже, он покупал иностранные монеты и складывал их в какой-нибудь потаенной пещере или же посылал на текущий счет в швейцарский банк.

Как только актриса доберется до ключа от сейфа или до пещеры, где муж Додо молился по ночам Богу и Дьяволу, можно считать состояние потерянным. Полидоро, не забывший былую страсть, непременно будет добиваться взаимности актрисы. Особенно потому, что в последнее время не было другой женщины, которая ввергла бы его в адское пламя. Он будет приукрашивать старую любовь, находить в ней новые и будто бы яркие черты, вовсе не соответствующие действительности.

– Все меня предали, сеу Жоакин. Эта бродяжка уже не первую неделю живет в Триндаде на мой счет, и никто не предупредил меня об опасности. Только благодаря старшей дочери я не оказалась обманутой женой. Правда ведь, супружеской измены нет, если тебе известно об этой угрозе?

Жоакин позвякивал ложечкой в чашке кофе. Ему хотелось отделаться от жалоб невестки: после обеда клонило в сон – что естественно в таком преклонном возрасте – и визит этот был ему ни к чему.

Но Додо, переступив порог, потребовала, чтобы старик ее выслушал. Она говорила о чести, и это было ее преимущество перед другими членами семейного клана, всегда готовыми просить у Жоакина вспомоществований, ссуд и гораздо реже – советов, а Додо как раз за этим и пришла.

– А кто я такой, по-твоему, Додо? Советчик в сердечных делах? Врачеватель душ? – проворчал он, мечтая поскорей спровадить гостью.

Додо стояла на своем. Пододвинула стул к креслу Жоакина, чтобы постоянно поддерживать внимание к ней. Не даст она ему заснуть.

– Речь идет не о теле Полидоро, сеу Жоакин. Этот остов мужчины я отдаю захудалой актрисе, приехавшей в Триндаде из корыстного интереса. У бедной женщины нет даже своего дома, где она могла бы жить. Но раз так, почему она не обратилась ко мне? Я бы с удовольствием посылала ей по почте каждый месяц определенную сумму, и она не умерла бы с голоду. Хватит у нас быков и пастбищ, чтобы помогать нуждающимся, но я не позволю стучаться в дверь моего дома с намерением украсть то, что принадлежит моим дочерям. Только через мой труп.

В спешке одеваясь, Додо выхватила из шкафа платье, которое было ей узко в талии и выставляло напоказ ее тучность. Из-за многочисленных стирок ткань поблекла. Из синей стала сиреневой. Впрочем, перед свекром она не старалась показать свое богатство в надежде уйти из его дома с чеком в кармане.

– Таковы мужчины, Додо. Когда начинают стареть, мечтают о молодости. А что такое молодость, если не раздувающий ноздри скакун с шелковистой гривой да еще свободные женщины, готовые принять доказательства нашей страсти?

Додо удивило, что отец защищает сына. Обычно он с сыновьями был строг, часто отчитывал их. Особенно Полидоро, который иногда вел себя вызывающе, даже не пришел на открытие бюста. А все из-за этой актрисы, захватившей его в плен и державшей то в «Ирисе», то в номере люкс гостиницы «Палас».

– Мало того, что Полидоро мот, он еще стал и бесчувственным: проводит вечера в грехе и по наущению этой женщины даже отца не уважает. Как вы можете его защищать, вместо того чтобы призвать к разуму?

Споря со стариком, Додо подбоченилась. Она готова была бороться даже без поддержки свекра.

– Мой сын не безответственный человек. Он доброй породы. В моем доме я не видел неуважения. Сама Магнолия никогда не повышала на меня голос. Думай, что говоришь. К тому же никакой мужчина не волен в страсти. Женщина, которая не понимает такой простой истины, не сохранит до старости мужа под боком. И с каких это пор гражданское состояние может дать право выхолостить такого мужчину, как Полидоро?

Жоакин попробовал встать с кресла, опираясь на подлокотник. Трости рядом не оказалось, и он оперся на плечи Додо, как на каменный столб.

– Где я оставил эту чертову палку? Мою деревянную ногу, без которой мне не обойтись? – проворчал он, оглядываясь.

Додо не пожелала помочь старику. Она надеялась сбить с него спесь, заставляя идти по гостиной со страхом, как бы не споткнуться и не упасть.

– Даже если бы мне предложили руку, я бы ее не принял, – сказал Жоакин, обращаясь к предполагаемому собеседнику в пустом углу гостиной. Он мстил невестке: добрался до стены и, перебирая по ней руками, подошел к комоду, где оставил свою трость.

Снова обретя точку опоры, он остановился перед женщиной довольно непринужденно.

– На что ты жалуешься? Главное в браке уже выполнено: хватает у тебя и дочерей, и денег. Не говори, что сделала плохую партию, даже, можно сказать, прибыльную. Или ты хотела бы сменять все это на бурную любовь без всяких гарантий и стать на место этой актрисы?

Когда Жоакин кого-нибудь отчитывал, это придавало ему сил. Теперь он хотел сделать своей жертвой Додо, каким-нибудь капризом уязвить ее гордость. Невестка заходила к нему только со своим интересом и сразу же нарушала равновесие в доме, создаваемое за счет повседневного воздержания от волнений. Никогда не приносила поднос со сладостями или корзину фруктов из собственного сада. А уж дом у нее был полная чаша. На постоянно накрытом столе стояли и закуски, и сладости, изготовленные кухарками, которые смеялись и плакали над строгими рецептами, унаследованными от бабок, прабабок и беглых рабынь.

Обильный стол Додо не предназначался для утоления чьего-нибудь голода. Он всего-навсего демонстрировал силу денег. Подобно миссионерке, обращающей язычников, Додо копила деньги и вещи, чтобы передать плоды своих стараний дочерям. Пять дочек со своей стороны натравливали ее на отца.

Додо, недовольная своей участью, мечтала скрестить оружие со свекром, из-за которого не раз рушились ее надежды и она оставалась ни с чем. Он никогда с ней не считался, даже не просил рецепта какого-нибудь торта. Для него она представляла собой лишь источник порядка в доме да продолжения рода, хотя он ценил земли и скот, полученные за ней в приданое.

– Я-то думала, открытие вашего бюста привлечет вас к городским делам и заставит построже относиться к выходкам ваших сыновей.

Она смело спорила со стариком, не соглашалась на унижение. Давно уж ей хотелось познать сладость мести, которая, как говаривал ее отец, лучше мороженого из питанги.

Додо аккуратно поправила воротничок. У этого мужчины, несмотря на старость, при виде женщины глаза начинали блестеть. Она задумала размягчить его капелькой нежности. Но не привыкла она оживлять едва теплящиеся чувства, и на лице ее появилась гримаса, от которой образовались глубокие складки. Додо даже не знала жестов, которыми выражают симпатию.

Жоакин заметил перемену в ее внешности. Он не знал, что делать: то ли защищать сына, то ли помочь страдающей невестке.

– Как я вижу, ты хочешь, чтобы я выволок Каэтану из гостиницы и привязал к сиденью автобуса, идущего на Сан-Паулу?

– Если нужно, то не вижу в этом ничего плохого, – здраво ответила Додо.

– В таком случае обратись к начальнику полиции Нарсисо. Может, он решит твою проблему.

И Жоакин уселся поглубже в кресло, словно почитал его удобной для себя могилой. С каждым часом убывало в нем желание оставаться среди врагов и родственников.

Например, при виде Додо ему хотелось поскорей поднять паруса и отплыть в беспредельный океан.

– Вы серьезно? – забеспокоилась Додо, боясь ошибиться. Всякий раз как она пыталась разгадать Алвесов с их порывистым нелюдимым характером, ее ждала неудача: слишком не похожи они были на ее родичей. Впрочем, не бывает семей, во всем сходных с соседями. – Могу я пригласить начальника полиции в ваш дом?

Додо частенько не знала меры; ей не хватало такта в деликатных вопросах, не хватало терпения на обходные пути, какими пользуются придворные. Как и свекор, она оживала, лишь учуяв запах навоза.

– У тебя столько фазенд, что ты не нуждаешься в крыше моего дома. К тому же твой брат – губернаторский любимчик. Чего тебе еще?

Старик опустил голову и закрыл глаза. Он начнет сиесту сейчас же. Теперь он уже не налетал ястребом; интерес его ко всякого рода интригам заметно поубавился. А земли Додо, которые он раньше считал очень ценными, слились с его землями, потому что кровь его сына и кровь невестки образовали смесь плазмы и генов честолюбия.

Его поведение было оскорбительным. Додо почувствовала, что ее гонят из дома. Здесь ей больше делать нечего. Раз старик встал на защиту сына, она жестоко отомстит, надо только действовать без промедления.

У дверей своего дома Додо слегка вздрогнула; почувствовав, что ей надо держать себя в руках, она позвала садовника, трудившегося над дикими розами.

– У каждого свой талант. Ты делаешь розы красивее, а я собираю воедино мелкие события за всю неделю. В детстве я мечтала стать журналисткой.

Проведя рукой по талии, Додо пожалела о лишнем жире, незаметно накопленном за долгие годы, и тут же прислонилась к столбу ограды, чтобы нацарапать несколько слов на вырванном из блокнота листке: она привыкла все записывать. Полистав ее тетрадь, можно было найти списки покупок, заметки на память, даже записки, так и не отправленные адресату. Иногда она даже забывала, кому они предназначались, с их помощью она надеялась наставить на путь истинный соседей и противников.

– Передай сеу Жоакину перед ужином, эта записка поубавит ему аппетита, – сказала она, перечитав ее.

Импровизированный текст понравился ей. Она покивала головой, одобряя собственный талант. Еще в муниципальной школе Додо отличалась на диктантах и сочинениях, когда речь шла о сельской жизни. Никто из всего класса не мог лучше описать, что чувствуют коровы, которые лишь притворялись вялыми и безучастными; она же ощущала в них родственную душу.

Обращение «ваша милость» в записке к свекру показалось ей уместным. Подобная церемонность вполне могла возмутить чувства старика и вывести его из себя. Однако под маской учтивости она хотела лишь дать волю своим страстям. И Додо снова перечитала записку, на этот раз вслух:

«Ваша милость сеу Жоакин, прошу Вас забыть о моем посещении. Я со своей стороны забыла о нем, как только вышла за порог Вашего дома. Я просила у Вас совета, а не помощи. Не получив такового, почувствовала себя одной-одинешенькой в этом мире, как если бы, зайдя мимоходом в нотариальную контору, вычеркнула фамилию Алвес, приобретенную в замужестве. Эта фамилия уже много лет служит бесполезным придатком к моему имени. При таких обстоятельствах я вынуждена защищать себя и свое потомство от угроз, исходящих от людей Вашей крови. Предупреждение мореплавателям: с левого борта надвигается буря.

Додо Тиноко Алвес»

Никто из Алвесов не помог ей даже в самых отчаянных положениях, зато Полидоро считал себя вправе совершать самые дикие поступки. Совесть в нем давно умолкла. Додо заставила его покраснеть только один раз, когда после его возвращения из Рио-де-Жанейро нашла в его чемодане трусы, случайно на них наткнувшись. Что за радость была такому человеку, как Полидоро, дать вышить на своих трусах мазохистский девиз, выдававший его чувства? Додо правильно разобралась в этом эпизоде. Не посчитала за труд самой выстирать с кокосовым мылом эти хлопчатобумажные трусы, сдерживая ярость в сердце над каждым словом девиза.

Вышивка не отстиралась. На ткани и в памяти Додо так и остались слова: «Я родилась, чтобы страдать». Рядом с вырезом, через который Полидоро вынимал член, когда мочился, более мелкими буквами было вышито: «Каэтана».

Дома Додо решила, что настало время снабдить жителей Триндаде полыхающим пламенем сомнений и каменной россыпью интриги. Тотчас послала за старшей дочерью, соучастницей всех ее хитростей.

– А вы уверены, что это будет правильно? – спросила Изабель, выслушав мать. Она заранее испытывала угрызения совести из-за поступка, выходящего за пределы ее воображения.

– Я позвала тебя не затем, чтоб ты мне читала мораль. Или ты хочешь остаться нищей? Не оставить своим детям и медного гроша?

Изабель забеспокоилась, со страху перед призраком бедности стала под знамена матери.

– А начальник полиции согласится? Разве он не друг отца?

Додо заходила по гостиной; у стола подобрала крошки хлеба, оброненные, несомненно, ее мужем: он всегда за столом бывал рассеянным.

– С каких пор другом считается тот, кто берет взятки? Кто даст больше, тому он и друг, – многозначительно сказала она. Ее беспокоило другое, хотя она не могла точно определить, что именно.

– Поговорите хотя бы с Эрнесто, мама. Он самый благоразумный из всей их компании. Может, он отговорит отца.

Изабель стояла на своем. Ей не нравилась открытая война между отцом и матерью: об их семье пойдут сплетни по всей округе и, как знать, могут достичь столицы штата.

– Ты когда-нибудь видела вблизи мужика, опьяненного страстью? С температурой сорок градусов и воспалением всего тела? Храни тебя Бог, дочка, от подобных вещей. Хорошо еще, что мы, женщины, таких мук не испытываем. Нет, не стоит звать аптекаря. Косвенно он тоже живет страстью, потому и цепляется за твоего отца.

Обе женщины макали посыпное печенье в кофе и быстро отправляли в рот, пока оно не развалилось.

– Пошлем записку или позвоним Нарсисо по телефону? – нарушила молчание дочь.

– Никаких документов, которые могли бы нас скомпрометировать. Я пройду перед полицейским участком, будто иду за покупками. Нарсисо всегда там околачивается, не греет зад в кресле за письменным столом. Он это делает только в барах.

– Хорошо, пусть будет так. И о чем вы его попросите?

Додо вдруг встревожилась. Встала, не пожелав закончить едва начатый ленч; схватила сумочку и пошла к двери.

– Мне некогда. Нельзя терять ни минуты.

– Сначала скажите, о чем попросите начальника полиции.

Дочь хотела проводить ее, но Додо не позволила: в таких делах она полагалась на свой авторитет супруги Полидоро.

– Придет время – узнаешь, пока что это секрет.

– Даже для меня, мама? – опечалилась Изабель.

– Женщина, которая спит с мужем или любовником, не заслуживает доверия: оказавшись под мужиком, она забывает свое обещание хранить тайну.

И Додо бесцеремонно повернулась к дочери спиной. От автомобиля она отказалась: лучше подойти к участку запыхавшись, будет лишний повод постоять у желтого здания, где Нарсисо много лет коротал время без всякой надежды выбраться из Триндаде.

Балиньо при крещении было дано имя Анибал. Каэтана согласилась на псевдоним не без сопротивления, уступив настойчивости самого Балиньо.

– Зачем отказываться от славного исторического имени? – сетовала она.

Балиньо отговаривался. Он не упрекал Каэтану, хотел лишь сказать, что его христианское имя, хоть и напоминало о воителе с безумными мечтами, было ему не по душе. С Каэтаной он обращался как с принцессой, пусть они и ночевали в дешевых пансионах чуть ли не без крыши над головой. Никогда он не лишит ее мечты стать великой актрисой, как бы неблагосклонна ни была к ней судьба.

Он избегал говорить о некоторых смутных по природе чувствах. Уж лучше придумывать истории в надежде, что Каэтана, увлеченная каким-нибудь головокружительным сюжетом, оценит правду воображения, предпочтя ее другой правде, рожденной горестями.

– Я видела твоего отца только два раза, – рассказывала Каэтана. – И оба раза он то раскачивался под куполом на трапеции, то летал по воздуху с одной трапеции на другую без предохранительной сетки, казался птицей, которая не хочет садиться на землю. Никогда я не видела вблизи его глаз и пропитанной потом и страхом майки.

Балиньо подозревал, что обязан своим именем решению полководца Ганнибала провести африканских слонов через горы в самое сердце Парижа и смешать все планы европейцев, лишив их всякой стратегической инициативы.

Чтобы осуществить свой план, полководец заставил толстокожих животных с меланхолическим взглядом идти по кручам и ущельям и преодолевать магнетическое притяжение бездны. Он требовал от слонов, наконец, чтобы они справились со своим инстинктом и огромным весом. Невзирая ни на какие препятствия, воитель заставлял их летать по воздуху, как гимнастов на трапециях, хотя и не так грациозно.

– О смерти твоего отца я узнала намного позже, – грустно сказала Каэтана. – Говорят, перед тем как удариться оземь, он не утратил красоты полета. Дядюшка Веспасиано рассказывал, что хозяин цирка, сидевший в первом ряду, успел даже заметить улыбку на его лице за какую-то долю секунды до удара о песок.

Каэтана затронула трагическую тему, чтобы пробудить у Балиньо гордость за профессию, связанную с близким соседством смерти, чтобы он оценил полноту чувств циркачей.

Она восхищалась воздушным гимнастом, который благодаря знанию начатков истории догадался о бредовых мечтах Ганнибала, похожего на него тем, что он привил любовь к высоте сонным толстокожим слонам, снабдил крыльями их твердокаменные тела.

Князь Данило часто прерывал такие разговоры, своими ироническими возражениями обижая Балиньо.

– А чем кончили его слоны? Правда ли, что, побывав на вертеле, они стали изысканным лакомством на языческих пирах? И не осталось ни одного, который мог бы рассказать всю эту историю?

При поддержке Каэтаны Балиньо в шутку говорил, что слонов он получил в наследство от отца. После раздела наследства он продал их в городе Жуис-ди-Фора и с грустью проводил их взглядом.

– Сейчас они лучший цирковой номер в Бразилии, если не во всем мире! Еще бы! Слоны не боятся высоты, могут взгромоздиться и на трапецию. Они не только не испытывают головокружения, но и смотрят в бездну с презрением.

Данило завидовал быстроте, с которой юноша парировал выпады против него. Еще ребенком Балиньо отказался от грубости – свободный полет воображения создавал основу для красочной речи. А вот Князь этим качеством не обладал. Насколько приятней была бы его жизнь, если б он умел разить врагов остро отточенными словами-кинжалами!

В нищете этот дар Балиньо нашел благодатную почву для развития. Теперь, обосновавшись в «Ирисе», он заставлял работать ленивых мужчин и женщин, не допуская их до Каэтаны: актриса не должна утомляться перед премьерой.

Каэтана все еще не открывала помощникам, в какой опере они будут участвовать, а заставляла толпиться перед ней на сцене. Под ее руководством они перебегали с места на место. Для них эта задача была трудной: не приученные к театральной дисциплине, они сталкивались друг с другом, спеша выполнить то или иное распоряжение.

Никто не протестовал. Как бы Каэтана ни сердилась, они чутьем угадывали, что всякое действие на подмостках создает мизансцену. Хоть Каэтана и не распределяла роли, но проводила общую репетицию, давая надежду получить роль драматически острого персонажа из тех, что вызывают у зрителей подспудные эмоции, населяют их воображение призраками.

После репетиции новоиспеченные артисты, потные, но довольные, рвались поговорить с Каэтаной, но она лишь улыбнулась и ушла в свою артистическую уборную. Балиньо охранял вход, не пустив даже Эрнесто, который принес поднос с закусками и бутылку красного вина из собственного погреба.

– Благодарим за внимание, оставьте у двери, – сказал Балиньо.

Эрнесто возмутился:

– Почему я не могу войти? Я лучший друг Полидоро и владелец аптеки «Здоровый дух». Где гарантия, что вам не понадобятся мои услуги?

Он с трудом удерживал в равновесии поднос. Руки дрожали после непривычных усилий на сцене, но Балиньо строго выполнял приказ.

– Я вижу, что в скитаниях по Бразилии вы утратили хорошие манеры.

Голос Эрнесто привлек внимание Данило, который пришел ему на помощь и упрекнул Балиньо.

– Кажется, вы мне выговариваете? – спросил Балиньо.

Князь снял свитер; из-под ворота рубашки выглядывала волосатая грудь. Он постучал в дверь, бросая вызов Балиньо.

– А, это вы, – сказала Каэтана, раздосадованная появлением Данило: он помешал ей выполнять дыхательные упражнения.

– Уже много лет мы работаем вместе, пусть Балиньо уймется, или мы расстанемся.

Каэтана погладила пальцами лицо от глаз до подбородка.

– А кто предоставит вам кров и пищу? – грустно спросила она, глядясь в зеркало. Будь ей хотя бы сорок, она попытала бы счастья в Рио-де-Жанейро, где имя ее было бы напечатано во всю ширину газетного столбца. «А почему бы нет, если у меня талант?» Слова эти были репликой к внутреннему монологу, о котором никто не догадывался. О Князе же она забыла.

Данило не обратил внимания на ее слова. Он был полон уверенности, что его шанс выжить зависел от страсти Полидоро к Каэтане: пока тот без ума от нее, можно пойти в таверну, заказать треску, портвейн, а потом подписать счет – только и всего.

Чтобы оправдать свое появление в комнате Каэтаны, Данило сменил пластинку.

– Я пришел, потому что меня послала Джоконда. Она хочет, чтобы вы ее позвали и ей не пришлось самой стучаться в вашу дверь.

Каэтана недовольно поморщилась: терпеть не могла сердечных излияний. В канун своего триумфа она не удовлетворит просьбу Джоконды.

Однако Данило выказал явное неповиновение: ввел Джоконду за руку. От недавних усилий и волнения она запыхалась.

Каэтана глянула на нее через зеркало.

– Я сама дала тебе это имя, Джоконда, оно взято из оперы. Только, надеюсь, мы не оспариваем друг у друга чью-то любовь, как Норма и Адалгиза, – сказала актриса с таким выражением, точно Джоконда потревожила ее тоску. По временам, загораясь от Божьей искры таланта, она воображала себя греческой певицей. Достаточно открыть рот – и из гортани, как из волшебного грота, польются жемчужные и хрустальные звуки.

– Не бросай меня на распутье. Если надо, я пешком пойду за вами на край света, – сказала Джоконда, опережая события. – Кто я такая в искусстве и в твоей жизни?

Данило отступил. Любая экзальтация делала очевидным пустоту его жизни. Слишком поздно рядиться в саван, сотканный чьими-то руками из чуждого ему пафоса. В тесных комнатушках, где он ютился, не хватало места для мебели, безделушек, воспоминаний и женщины.

– Куда вы? – крикнула Каэтана, видя, что Данило уходит.

Он повернулся к ней, одиночество давило на него тяжкой глыбой.

– Пойду отдам дань Своей животной природе. То есть просто-напросто помочусь, – сказал он ей в отместку, ведь ему так хотелось, чтобы она по-доброму приласкала его, сжалившись над его неуютным будущим.

– А я? – продолжала свое Джоконда.

– Я знаю только, что дала тебе имя, чтобы спасти тебя, больше ничего. – Каэтана чувствовала себя растерянной. У нее хотели отнять тяжкое бремя – ее иллюзии.

– Ты обнадежила меня, сказала, что я буду счастлива. Когда я приняла новое имя, я подумала, что ты возьмешь меня с собой и мы вместе пойдем куда глаза глядят. И никогда не бросишь меня, чтобы я понапрасну не ждала.

Каэтана встала. Видно, от схватки не уйти. Обе женщины смотрели одна на другую и готовились к быстрым ответам.

– Ты ошиблась, Джоконда. Никогда я никому не принадлежала. Только жизни, она-то и стригла меня, как овцу. Кто завладевал моим телом, того я прогоняла через несколько недель.

Джоконда продолжала подступать к Каэтане, взяла ее за плечо. Актриса не выдержала пристального взгляда.

– Сознайся, ты сбежала тайком, чтобы не брать меня с собой. Скажи правду! Это будет моим единственным утешением. – И Джоконда впивалась пальцами в плечо Каэтаны, но та стойко выдерживала ее наскоки. Незаметно было, чтобы она переживала, просто с унынием смотрела на старания Джоконды.

– Ты и Полидоро, вы оба ушли с головой в дерьмовую иллюзию – думаете обмануть жизнь. Никогда я вас не любила. Никогда, слышишь?

Каэтана вырвалась из цепких пальцев Джоконды. Стала ходить из угла в угол. Не хватало Рише, который вился бы вокруг ног. Будь благословенна свобода, подумала она, сострадая всеобщему убожеству; никто не отнимет у нее право на бродячую жизнь.

– Ты хочешь сказать, я ждала напрасно? – спросила Джоконда, следя глазами за ходившей из угла в угол актрисой.

Каэтана почти ее не замечала, упоенно занимаясь театрализацией прошлого. Она путала Джоконду с Балиньо, даже с Князем Данило.

– Каждое утро, принося мне чашечку кофе, дядюшка Веспасиано уверенно предсказывал мне успех. Вопреки его мечтаниям жизнь уготовила мне одни провалы. Да и как могла я добиться успеха, если мы выступали в заштатных городишках, населенных душами, пораженными проказой, язвой, – не людьми, а тенями? Черт меня побери совсем! – взорвалась Каэтана, не заботясь о том, как будет воспринята ее несдержанность.

Грустным взглядом посмотрела она на Джоконду. Взяла ее за руку, но тотчас отпустила, ощутив под своими пальцами жар ее тела.

– Зачем дядюшка воспитал во мне мечту, если мне суждено было прозябать? Да и какое право я имела подражать Каллас, если никогда не училась петь? Так и осталась начинающей ученицей с заржавелыми голосовыми связками.

Джоконда вздрагивала, едва сдерживала слезы, выслушивая подобные признания. Каэтана силилась оправдать перед ней ложь, которая в конце концов придавала легкость несуразным мечтам Джоконды.

– Хватит, Каэтана. Сойди со сцены! Вернись к жизни. Говори о нас, о Полидоро, если хочешь, но перестань подменять одну декорацию другой. Неужели ты продолжаешь играть и когда сидишь в отхожем месте и будешь играть в свой смертный час?

Джоконда, исполненная достоинства, выпрямилась, но присутствие Каэтаны лишало ее гордости. Ей хотелось сбросить с себя узы мечтаний, острыми когтями терзавшие ее душу.

– Иллюзия – мой удел. Мне суждено оценивать жизнь, не давая расписки в получении сполна. Эта дерьмовая жизнь больше не застанет меня врасплох. Эта шлюха кругом в долгу передо мной. Не хочу, чтобы провал был единственным итогом моей жизни на старости лет. Предпочитаю смерть.

– А кто будет с тобой до конца?

Джоконда утратила резкость. Взяла руку актрисы и прижала к обвисшей без лифчика груди, ощутив в этой руке какую-то неопределенную дрожь. Чувства, даже самые тайные, существовали помимо ее воли. Как знать, может, Каэтана уже неспособна наслаждаться чьим бы то ни было телом! Предаваться наслаждениям, от которых в комнате все переворачивается вверх дном, а в открытые окна выходит запах возбужденного лона.

– Скажи, что ты вернулась за мной, – сказала Джоконда, чтобы привлечь внимание Каэтаны.

Каэтана покорилась Джоконде лишь на короткое время, необходимое, чтобы прогнать тоску. Высвободила руку; горячая кожа чужой ладони не избавляла ее от ощущения краха.

– В моих жилах течет неукротимая кровь искусства. Что мне плотская любовь, если душа бессмертна? А душа моя живет сценой. И успехом!

Джоконда вновь набралась сил. Тяжелый косой взгляд Каэтаны гнал ее из комнаты. Такое еще хуже, чем двадцатилетняя разлука. Эта женщина, напитав тело лишним жиром, утратила человеческую страсть, поры ее кожи закрылись, точно отгородились занавесками от солнца.

Больше не будет ежедневного лихорадочного ожидания приезда Каэтаны. В будущем Джоконде нечего ждать, кроме грубой правды, пропущенной сквозь сито отчаяния. Неожиданно она потянулась к красивому турецкому ожерелью Каэтаны. Собирая камни в кулак, царапнула шею актрисы, уже приобретшую пергаментный оттенок и сморщенную у жировых складок.

– Чего ты хочешь? С ума сошла?

– Хочу увидеть себя в твоих глазах!

Джоконда обхватила актрису за плечи. Каэтана не могла ни вырваться, ни позвать на помощь Балиньо, ушедшего по каким-то делам. Никогда Джоконда не была так близко от нее.

– Я потратила впустую двадцать лет, ожидая тебя. По четвергам встречалась с Полидоро. Мы как будто священнодействовали и молитвенно обращались к тебе. С каждым годом оба старились и все смотрели на карту Бразилии, пытаясь угадать, в какой части этой проклятой страны ты несешь назначенный судьбой крест актрисы. Актрисы, над которой висит проклятье, и она кочует по штатам, разменивая свой талант на выступления под шатром цирка или на грубо сколоченных подмостках, чуть ли не в темноте, при свете керосиновой лампы. Иногда от тоски и со скуки мы с Полидоро шли в мою постель, предаваясь утехам в неурочный час и избегая смотреть друг на друга: знали, что между нами всегда ты. И нам не хватало смелости отказаться от твоего присутствия.

И с неожиданной нежностью отпустила Каэтану. Это был жест неизъяснимого самоотречения. Тела двух женщин, так привлекавшие Полидоро, изменились: им не хватало порочной страсти. Отойдя в угол, Джоконда отвернулась от Каэтаны, закрыла лицо руками, и плечи ее затряслись от рыданий.

Каэтана испугалась: она привыкла к драме, переживаемой на сцене, которая только и могла потрясти ее, и отвергала перипетии чем-то нарушенной жизни. Она жила только на сцене, вне ее все казалось ей фальшивым, ненастоящим, проявлением дурного вкуса.

– Почему ты плачешь?

Слова выходили из ее груди в виде законченной музыкальной фразы. Каэтана прислушивалась к себе, старалась говорить в нужной тональности, и теперь осталась довольна тем, что при всем волнении не сфальшивила, на лице ее заиграла улыбка. Она – прирожденная актриса. Повседневная жизнь не сумела низвести ее до своего уровня, значит, пусть идет своим чередом деградация Джоконды, покусившейся на ее душу.

– Теперь я тебе говорю: хватит драмы. Я дала тебе это имя не для того, чтобы ты, забыв о сцене, плакала втихомолку. Единственный способ проглотить подступающий к горлу горький комок – снискать аплодисменты толпы.

Джоконда утерла лицо рукавом, размазав краску. Она хотела снова обрести твердость, одеться в броню, которая позволяла ей спать с местными мужчинами и собирать жалкие монеты.

– Извини, что побеспокоила тебя, – сухо сказала она. В дрожащем голосе снова послышались гордые нотки, но это не впечатляло.

Джоконда пошла к двери, но Каэтана задержала ее.

– И куда же ты идешь с таким обиженным лицом? Хочешь похвастаться им как победным трофеем? – крикнула она, не заботясь о том, что ее могут услышать в коридоре.

– Я хозяйка своей судьбы, – ответила Джоконда по-прежнему гордо. – Ты больше мною не командуешь. Ты потеряла право определять мое будущее.

Реплика получилась закругленной, не оставляла никаких сомнений. Искренность намерений Джоконды придала ее словам неброскую красоту.

Каэтана позавидовала внезапно проявившемуся чувству собственного достоинства Джоконды. Свежеиспеченная соперница на время отобрала у нее роль, завладев ее мантией. Испугавшись сценического воровства, Каэтана стала между Джокондой и дверью.

– Ни у тебя, ни у Полидоро никогда не было величия, потому вы и остались в Триндаде дожидаться меня, не зная, куда пойти. У вас не хватило смелости бродить по белу свету, спать на сене, есть рападуру[36], от которой теряешь зубы. Когда я вспоминала вас, ничего, кроме жалости, не испытывала, – заявила Каэтана и облегченно вздохнула.

– Никогда мы не просили у тебя жалости, – смело возразила Джоконда: ощущение потери придавало ей сил для сопротивления.

– Вспомни тот вечер, когда я натерла пальцы чесноком и получила от тебя и Полидоро явные доказательства любви или вожделения. Полидоро испугался, не хотел повторить эту проверку при тебе, раскаивался, что уступил в первый раз. Он хотел всего лишь доставлять мне наслаждение в постели, а моя страсть только увядала от его стараний. Ты – другое дело. Ты питала несбыточную мечту понравиться мне, однако не знала, где доступ к моему сердцу. То ли в оранжерее, где цветут орхидеи, то ли на широкой постели среди измятых простынь. Вы ревновали меня друг к другу, бились за мою привязанность, но вам неведом был мир иллюзий. А для меня иллюзия была сильней страсти. Страсть точно камень, брошенный в речку: он теряется среди гальки на дне, а след его размывают быстрые струи.

Каэтана хотела продолжать в том же духе, но Джоконда прервала ее.

– Какие же доказательства я не представила? В чем мы с Полидоро промахнулись? Почему ты сразу не сказала?

Спокойствие ее истощилось: теперь она боролась за то, чтобы восстановить тропинки давно прошедших лет. Может, еще не поздно помечтать, несмотря на то что прежние прелести затянуло жиром.

– Я сказала вам в шутку: поцелуйте мои натертые чесноком пальцы, хочу, чтобы в миг поцелуя от ваших языков несло чесноком. Вы смеялись. Не могли понять, что я просила о помощи, хотела, чтобы вы избавили меня от безудержного воображения или чтобы вошли в его мир и отправились со мной скитаться по дорогам. Тогда я хотела повести вас по всей стране.

Каждое слово Каэтаны било по ущербной памяти Джоконды, неспособной собрать воедино разрозненные прожитыми годами события.

– Почему ты тогда не сказала нам правду? – Джоконда от огорчения растрепала прическу: смысл ее жизни, будучи сведен к мечтам другого человека, обрекал ее на заточение и изгнание.

– Вы не выдержали бы тягот бродячей жизни. Оба мечтали о постели, столе, кастрюле на плите, а моим домом было открытое поле. Без вас меня ожидала вся Бразилия. Никогда я не удивлялась нищете и мечтательности нашей страны, я шла по дорогам худая и оборванная, но неистощимая на выдумки. Дядюшка Веспасиано согласился, чтобы мы удрали из Триндаде тайком, подобно ворам, не попрощавшись и не порвав в клочья свои чувства. Может быть, тем самым мы избавили тебя и Полидоро от колючих собственнических чувств, которые жаждут отмщения и пожинают одни лишь потери.

– А теперь уже поздно, правда? – спросила безутешная Джоконда.

Каэтана уклонилась от ответа. Они обе зашли слишком далеко: не имеет смысла ломать хребет собственным мечтам – только они позволяли изо дня в день хранить достоинство.

Каэтана отвлеклась, посмотрела на туалетный столик. Балиньо принес в «Ирис» разные вещички, чтобы создать у нее ощущение долговременности пребывания здесь, зародить в ее воображении мечту, которую Триндаде не пробуждал. Она щелкнула пальцами, точно кастаньетами. В дверях показался Балиньо: это был знак, что разговор с Джокондой закончен.

– Вернемся в гостиницу? – И Балиньо взялся за плащ, висевший на гвозде за дверью. – Ни за что нам не очистить «Ирис» от накопившейся за столько лет пыли, – сказал он, подавая Каэтане плащ. Ему пришлось обхватить ее руками, так как он был ниже ростом.

– Что же мне теперь делать? – спросила Джоконда, глядя перед собой.

– Оставайтесь все на ночь в «Ирисе». Вам полезно вдохнуть атмосферу театра. Вы подумали об артистах, отдававших свою кровь этой сцене?

Джоконда не обратила внимания на последние слова, она думала о другом.

– Значит, мы прощаемся? Каэтана пошла к двери.

– Я давно уже с вами всеми распростилась. Подождала, пока Балиньо откроет дверь. Распрямив спину, Каэтана обрела величественный вид; перед тем как шагнуть за порог, еще раз посмотрела на Джоконду.

– Посмотри на мои пальцы. Я с тех пор никогда не натирала их чесноком.

И, не подумав собирать осколки разбитого сердца Джоконды, вышла из комнаты в сопровождении Балиньо.

Полидоро срочно позвали к выходу. Он не хотел открывать дверь, точно кинотеатр был его крепостью. Но дочь убедила его покинуть убежище.

– Что тебе понадобилось в такое время, дочка? Тебе давно пора лежать с мужем в постели.

У подъезда стояла машина, и он поехал к отцу. Жоакин испускал дух, после того как поел фасоли с вяленым мясом. В знак неподчинения судьбе он потребовал королевскую порцию на прощание.

– Эту еду я не верну земле в виде дерьма, унесу с собой в желудке на тот свет.

Никто не поверил, что Жоакин покидает их. Неповторимый тошнотворный запах мускуса выдавал присутствие в доме Додо.

– За доктором послали? – Сонный голос Полидоро не выдавал волнения в минуту прощания с отцом. Ему показалось вдруг, будто отец давно уже ушел от них, только забыл захватить с собой свой остов.

В полутемной, освещаемой двумя серебряными канделябрами комнате братья Полидоро ожидали дальнейших событий пред лицом приближающейся смерти.

– Значит, пришел час, Полидоро.

Братья по-прежнему завидовали ему. Они тоже предпочли бы изображать из себя артистов, а не гоняться за коровами на пастбищах.

– Отец, вы меня слышите? – спросил Полидоро под осуждающим взглядом Додо.

– Конечно, слышу, только говорить не хочется, – ответил старик.

То, что Жоакин таким путем прекратил разговоры, оживило присутствующих. Теперь они сменяли друг друга, переходя из комнаты старика в пустую столовую и обратно. Жоакин сам распорядился, чтобы все украшения убрали в подвал.

– Чем больше добра они увидят, тем сильнее будут желать, чтобы я поскорей умер, – изрек он.

Стол был уставлен сладостями, закусками, а посередине лежал на блюде только что принесенный свиной окорок.

Додо вышла вслед за мужем в огород. Полидоро перед рассветом изучал воздействие лунного света на человеческое нутро. В мочевом пузыре появилась резь, и он опорожнил его тут же, не обращая внимания на жену.

– Хоть так-то я вижу, что ты мужчина, – язвительно заметила Додо, желая задеть мужа.

Полидоро тотчас отвернулся: не любил, когда нарушали его уединение в подобные минуты.

– Ты недовольна, Додо?

– С тобой я никогда не была довольна. Отдохну только после твоей смерти.

Додо подошла к мужу. Хотела рассмотреть его вблизи при свете луны.

– Мы каждую минуту стареем, хотим мы этого или нет. И твоя актриса никогда еще такой старой не выглядела, – с удовольствием отметила Додо.

– Уважай хотя бы умирающего отца.

Полидоро двигался на редкость элегантно. Пододвинул плетеный стул, чтобы сесть. Утренний ветерок поднял его тонус. Он наслаждался тем, что живет, хотя рядом бродит смерть.

– Никуда не убежишь, Полидоро. Час отмщения близок. На этот раз боги окажутся на моей стороне. Особенно Пресвятая Дева Явленная.

Полидоро встревожился, хотя и был укрыт щитом спокойствия. Ему показалось, что выкрашенные красным лаком ногти Додо растут, тянутся к нему.

– Ну давай, я жду. Я тоже применю свое оружие, – тихонько сказал он, но щеки его тряслись. Вместо пояса из выделанной кожи, последнего подарка матери, он носил подтяжки. Оттягивал их пальцами и тут же отпускал. Они щелкали по груди, выражая сдерживаемую ярость.

– Гляди, не потеряй штаны, – сказала жена домашним голосом, к которому он привык как к символу утверждения давно установленного незыблемого порядка.

Невестка принесла ему бутерброд с ветчиной. Он надкусил его и подумал, что отцу уже не придется насладиться останками свиньи, павшей в неравной борьбе.

– Спасибо, Жунка, Я, оказывается, проголодался и сам того не заметил. – Этой фразой он хотел спровадить невестку и остаться наедине с Додо. Может, она откроет ему планы своей борьбы против Каэтаны.

– Чего ты хочешь, в конце концов?

– Вернуть свое, – ответила Додо.

Полидоро встал со стула. Пальцы его засалились, он вызывающим жестом яростно вытер их о брюки.

– Мало тебе богатства? Всех земель и коров? Или проклятого золота, которым набит твой матрас? – Он намекал на ее отчаянное одиночество, на бездействующее, никому не нужное тело.

Додо не пала духом, решив вернуть мужа в дом любой ценой. Хотя тело ее давно остудило душу, дух воительницы не иссяк. Полидоро побаивался ее решимости и приготовился к схватке.

Услышав голос из окна кухни, оба онемели.

– Идите скорей, сеу Жоакин умер.

Эту весть сообщила им та же невестка, которая принесла бутерброд.

Полидоро побежал к двери, ведущей в дом. Додо на секунду задержала его.

– Бежать бесполезно, даже под предлогом смерти: с нынешнего дня я буду подстерегать тебя на каждом углу.

Облицованная изразцами кухня в июне казалась еще холодней. Полидоро вздрогнул, почувствовав, как скрипят его суставы. В первый раз он увидит отца недвижным, что через годы ждет и его самого. Оглянулся.

– Да будет так, – сказал он и исчез в доме.

Поднялась общая суматоха. Сбежались соседи свершать ночное бдение у тела покойного. Полидоро в нарушение традиции предлагал похоронить отца сразу же: либо утром, либо в полдень.

Ко всеобщему изумлению, Додо воспротивилась.

– Тело еще не остыло, а ты уже торопишься закопать его в землю? Это оскорбило бы память сеу Жоакина.

Он сделал ей знак рукой, чтобы она помолчала, слегка покраснев оттого, что жена на людях командует им. У Додо, однако, была сила, которой не хватало женам остальных наследников Жоакина. Войдя в их сельскую компанию, она принесла золото и свои заветные мечты, поэтому братья Полидоро благоразумно не вмешивались в спор.

– Я с дочерьми пойду на кладбище не раньше четырех пополудни, когда начнет смеркаться. А до этого гроб не вынесут из этого дома.

Забыв о печальных обстоятельствах, Полидоро посмотрел на часы. Его обеспокоило появление сбежавшего из «Ириса» Эрнесто.

Желая унизить жену, Полидоро изобразил равнодушие. Как будто спор его не касался.

– Как там дела в «Ирисе»? Все, наверно, удивились, что я не вернулся? – озабоченно спросил он у аптекаря.

Эрнесто посмотрел на бледное лицо Додо. Унижение при родственниках отозвалось болью во всем ее теле, и Эрнесто ничего не ответил Полидоро, тем более что явилась Вивина и обняла Додо за плечи.

Аптекарь боялся, что под влиянием смерти отца, который лежал чуточку посиневший в гробу, Полидоро мог, не подумав, произнести имя Каэтаны. Впрочем, того же опасались Додо и ее дочери. Сгрудившись посреди гостиной у гроба, они образовали живую чащу, нетерпеливо вздымавшую ветви.

– Ты самый старший и самый богатый, но смертью ты не командуешь, – взял слово младший из братьев. – Похоронная процессия пройдет к тому месту, где лежит мать, как только зайдет солнце. Додо права. Не надо мешать пот со слезами.

Полидоро в последний раз посмотрел на отца, но мысли его были далеко. Несмотря на его отсутствие, жизнь в «Ирисе» идет своим чередом. Так и с отцом. Он только что умер, а все кругом движется по заведенному порядку.

– Встретимся на похоронах. Час я назначу сам, – раздраженно сказал он, не глядя на Додо.

На кладбище Нарсисо избегал его, даже не подошел выразить соболезнование. При виде Полидоро как будто смущался. Руки у него дрожали, и он прятал их в карманы, надвинув фуражку так, чтобы не видно было его глаз.

– Ах он Иуда, – сказал Полидоро стоявшему рядом Эрнесто.

Полидоро сожалел, что нет Виржилио, занятого в «Ирисе»: чутьем историка он угадал бы причину такого предательства.

– С ума ты сошел, Полидоро. Не хватало тебе еще мании преследования. Нарсисо всегда выказывал дружелюбие, к тому же он пачкает штаны от страха перед тобой.

Полидоро забыл об отце. Пристально глядел на Додо, не пропускал ни одного ее движения. Из-за платка, смоченного лживыми слезами, который он прижимал к груди, он заметил, как она передала начальнику полиции пачку банкнот. Этот блюститель закона всегда любил тайные сделки, заслуживающие общественного порицания. Так он и остался простолюдином, подумал Полидоро, огорченный предательством бывшего союзника. Как это он ничего не заподозрил, когда речь шла о сговоре между Додо и Нарсисо? Теперь он думал, что дружба между этими двумя завязалась давно. Возможно, они не раз встречались по вечерам и не поддавались соблазну вступить в связь только потому, что оба изливали свои жалобы: Додо обвиняла мужа во всех смертных грехах, а Нарсисо со своей стороны плакался, что семья его в Рио не понимает, какой тяжкий крест он несет, не говоря уже о том, что его могут перевести из Триндаде к черту на рога.

Могильщики шустро работали лопатами, забрасывали гроб землей, кладя конец церемонии, к удовольствию родственников: с кладбища они пойдут пить пиво в какой-нибудь из баров.

– Я знаю, как Додо подкупила начальника полиции, – шепнул Эрнесто на ухо Полидоро. Он тоже держал платок, изображая скорбь, которой не испытывал. В последние годы Жоакин и аптекарь все больше раздражались друг на друга, чуть ли не ссорились.

– Нарсисо собирается предать меня не потому, что влюбился, – стоял на своем Полидоро. – Я даже подозреваю, не пустой ли он фантик: давно уже не был в доме Джоконды.

– Ради Бога, Полидоро, мы же на похоронах. Вот уже выстраивается очередь выражающих соболезнование.

Полидоро пощупал грудь там, где сердце. Не то чтобы он чувствовал неладное – ему захотелось, чтобы Каэтана, уединившись с ним, впивалась зубами в его соски в безумном экстазе, как это делают пылкие проститутки. Пусть рвала бы его плоть, чтобы он, изнемогая, все же показал ей, что не умер для проявлений страсти.

– Спасибо, – говорил он, обнимаясь с очередным соболезнующим, не испытывавшим, как и все остальные, добрых чувств к нему: ведь он был самым богатым и могущественным из сыновей Жоакина.

Додо подошла после всех, будто чужая.

– Я предупредила, чтобы ты поостерегся, Полидоро, если не попросишь у меня прощения.

Прежде чем он мог бы выразить на людях свое неудовольствие, дочери окружили Додо, встали на ее защиту. Юбочное войско иногда укрощало мужской нрав.

Полидоро снова посмотрел на часы. Пойти домой или в кинотеатр со всеми вытекающими отсюда последствиями? Его беспокоила небритая борода. Почесал щеку ногтями, стараясь отогнать подступившую тоску.

– Хочешь крем для лица? – Предусмотрительный Эрнесто вытащил из кармана тюбик.

Полидоро пошел за Додо на почтительном расстоянии, а вот начальника полиции он, к сожалению, потерял из виду.

– Забавно получается: я сумел произвести на свет столько женщин. Боюсь, не слабая ли у меня сперма: судьба не подарила мне сына.

Он все еще не знал, куда держать путь. В общем, похороны отца влекли за собой некоторые последствия. Полидоро подумал о кровожадных годах, неуклюжих и грубых, способных задушить любые мечты. Мчались они быстро, оставляя после себя морщины, отчаяние и седые волосы.

– Одолеть каждый год – геркулесова работа, – сказал Полидоро и впервые за всю неделю улыбнулся.

Эрнесто предложил подвезти его на машине, которую по случаю похорон вывел из гаража. Аптекарь тщательно протер ветровое стекло, проверил щетки стеклоочистителя; в автомобильных делах он разбирался слабо.

– Когда-нибудь я стану автомобильным асом здешних мест, – сказал он, чтобы ободрить опустившегося на сиденье рядом с ним пассажира.

Полидоро погрузился во мрак, стал неразговорчивым: в окружении врагов сердце его окаменело.

– Впредь пусть никто не уходит из «Ириса» без моего приказа. Кинотеатр должен стать для нас самой настоящей крепостью.

Голос Полидоро окреп, но в нем слышны были грустные нотки из-за стычек с женой и собственными дочерьми.

– Только так мы обеспечим развлечение городу, – закончил его мысль Эрнесто, заводя мотор. Из-за его шума он не услышал легкого вздоха Полидоро, слегка сгорбившегося на сиденье.

Пальмира очень редко уходила далеко от заведения. Сообщество, образовавшееся в «Ирисе», стерло из памяти Эрнесто воспоминания о том, как много раз он ложился в ее постель и извлекал из этой женщины короткое наслаждение на пропитанном потом матрасе.

Здесь, в кинотеатре, Пальмира вдруг показалась ему молодой и недоступной. Мысль о том, что можно теперь крутить с ней в известной мере невинную любовь, распалила его воображение. Когда Эрнесто отходил от нее, хотя бы недалеко, его охватывала грусть, напоминавшая ему некоторые сцены из юности.

Пальмира заметила его волнение. Она не привыкла оценивать мужчин, а просто обслуживала их в постели, принимая в себя среди профессиональных поцелуев их едкое семя, и теперь она стала избегать взгляда Эрнесто, словно тот ее преследовал. Столкнувшись случайно в каком-нибудь укромном уголке, казавшемся им райским приютом, они спешили покинуть его, наверное опасаясь, как бы их не обуяло выработанное многолетней привычкой отвращение.

Диана обратила внимание на новое чувство, пробуждавшее у Пальмиры внезапную краску стыда и нервный смех. Не так заметна стала ее жадность, привычка прихватывать с собой остатки пирога или никуда не годные обрывки бечевки.

Как только раздавали сладости, закуски и напитки, Пальмира первая отказывалась от своей порции, уступая ее Эрнесто, который в свою очередь гордился тем, что хоть какая-то женщина на людях жертвует собой для него. По его мнению, такие поступки таили в себе обещание стирать его трусы и рубашки и прополаскивать по временам безутешную душу.

Эрнесто перестал интересоваться греком-изгнанником, увлеченным своим художественным подвигом, и думал только о том, не слишком ли он стар, чтобы пережить новую страсть. Но стоило ему увидеть Пальмиру, он мгновенно примирялся со своим телом, кое-где покрытым морщинами. На радостях он даже забыл о собственном доме. Никогда ему не казалось так легко сбросить с плеч семейное бремя, и легкость эта возникла из иллюзии, будто Пальмира ему желанна. Издалека тело этой женщины вызывало в нем такие же чувства, как огонек на веранде отчего дома.

Зоркая Диана тотчас осудила завязавшийся роман: сиянье лиц Эрнесто и Пальмиры никак не вязалось с отпечатком, наложенным на них годами. Подобная восторженность больше подходит молодым. Особенно Диана опасалась роковых последствий такой любви. Эти горящие огнем существа распространяли вокруг себя лживые мечты и вредные флюиды.

Диана обратила внимание Виржилио на влюбленных. Учитель, старавшийся создать общественно активную и работоспособную группу, не мог взять в толк, откуда возникло такое предательство. Он испугался: подводные течения любовного толка могли подточить основы театра.

– Если их чувства так безудержны, как вы говорите, спектакль под угрозой срыва, – жалобно посетовал он.

Диана поблагодарила его за поддержку. Доверив тревогу единомышленнику, она лучше сможет подготовиться к исполнению своей роли в спектакле.

– А что нам делать с этим романом? – спросил учитель.

Разговор их услышал Полидоро. Когда его ввели в курс дела, посчитал, что оно не стоит выеденного яйца; из уважения к Эрнесто о нем лучше забыть.

– Если хотите, подыщите для них уголок, где они могли бы утолить свой телесный голод.

Все еще находясь под влиянием похорон отца, жестко добавил:

– И через несколько часов от этой любви останется горстка пепла. Дерьмовая наша жизнь!

Виржилио воспротивился такому решению, привел доводы морального характера: с жизнью, по большому счету, надо обращаться уважительно.

– Да что вы переполошились, Виржилио? Ведь у вас имя поэта, которому нравился только навоз! – рассердился Полидоро. Его голос поднялся на целую октаву и привлек внимание Джоконды, с некоторых пор избегавшей общения с ним. Она подошла, глубоко затягиваясь сигаретой.

– Вергилий был лирическим и буколическим поэтом, – сообщил учитель, гордый тем, что на корабле, нагруженном книгами и мечтами, он – единственный кормчий.

– Может быть. Но, если он хотел воспевать прелести сельской жизни, он должен был любить коров. Как я. И ему нужно было говорить о навозе, коровьих болезнях, клещах и тому подобном. Или вы думаете, что на выгоне одна только поэзия?

Виржилио отступил. Явное нетерпение Полидоро нельзя было приписать только недавней утрате отца. Черная повязка на рукаве служила для успокоения совести, а мысли его целиком были заняты Каэтаной, настолько, что сразу же после похорон он отправился к актрисе. Она меж тем возвратилась в «Палас». Такое пренебрежение с ее стороны взорвало Полидоро.

– Каэтана сошла с ума! Осталось три дня до премьеры, а мы о спектакле ничего не знаем.

Эрнесто получил точные инструкции.

– Уже нет времени для идиллии, понятно? – Полидоро делал вид, что не замечает стоявшую рядом с Эрнесто Пальмиру. – Приведи Каэтану сюда сейчас же. Если надо, притащи за шиворот.

И гордо выпятил грудь. В конечном счете он мог позволить себе подвергнуться риску потерять Каэтану. Или по крайней мере изобразить перед публикой, будто он, как настоящий мужчина, командует городом, театром, а стало быть – и актрисой.

В давние времена он скакал, оседлав ее круп. Да и сам был как Дикий жеребец, как зверь. Забыла она, что ли?

Последние слова, свидетельствовавшие о любви, которая пробуждалась при малейшем упоминании, были сказаны шепотом на ухо Эрнесто. Тот, чувствительный в данный момент ко всему, что связано с любовью, растроганно обнял друга.

– Я сказал ей все, что мог сказать в твою пользу. Еще доживу до радости снова видеть вас вместе в постели.

Вениерис смотрел вслед уходившему Эрнесто, надеясь, что Каэтана, вернувшись в кинотеатр, растрогается до слез, увидев сотворенные им чудеса живописи.

– Как дела? – спросил Виржилио, осматривая холсты.

– Кончилась синяя краска. Остались красная и желтая. Я и с ними буду творить чудеса.

Уверенный в достоинствах своих произведений, Вениерис терпел бессонницу и неуважительное обращение. Он с удовольствием позволил Виржилио просмотреть его шедевры, и, надо сказать, работа значительно продвинулась. С потолка свешивались сохнувшие холсты, образуя единую картину. Они изображали фасад театра с крупными буквами поверху: СЕГОДНЯ – КАЭТАНА.

Нарисованные двери, расположенные не очень симметрично, походили на настоящие. Но на самом деле открывалась только одна из них, через которую будет входить публика. Чтобы украсить двери, Вениерис не поленился подрисовать к ним огромные ручки, которые, будь они настоящие, нельзя было бы обхватить рукой.

– А не затруднят ли эти холсты, когда мы их развесим на фасаде, доступ в театр? – огорченно спросил Виржилио, для которого практическая полезность шла в ногу с эстетикой. – На вид-то они хороши! Но какой от них прок? – И учитель, забыв о своем долге вести летопись событий, покинул Вениериса.

Грек огорчился, видя такое пренебрежение. Кто заплатит ему за бессонные ночи, за измазанные красками штаны, за коросту иллюзии на его душе? В редкие свободные минутки он с тревогой думал о будущем: чего ему ожидать, когда мечта об искусстве кончится? Кто еще закажет ему такую грандиозную работу? Картины во всю высоту здания, не говоря уже о декорациях, которые придумал он сам, не заботясь о том, каков же будет спектакль. Это все равно что одному построить город.

– Кто познает величие, тот от него уже никогда не откажется, – печально сказал он себе. Посмотрелся в диковинное зеркало, словно надеялся услышать из Зазеркалья хрустальный голос, возвещающий художнику великие предначертания. – Кто лучший художник? – И раскатистое назойливое эхо ответило: Вениерис.

А Себастьяна страдала от безразличия Виржилио. Хоть ему не раз случалось оплошать в постели – кстати, такое происходило не только с ним, – она ценила не столько его ласки, сколько то обстоятельство, что ее предпочитает остальным ученый, знаток книг, то есть таких вещей, которых она до той поры и в руках не держала.

Она услышала сказанное вполголоса замечание грека. Чувствуя себя так же одиноко, взяла его за руку, дабы он не впал в отчаяние. Но как завоевать тело и душу мужчины, который не хочет быть завоеванным женщиной?

– Значит, теперь вас интересует только искусство? – спросила Себастьяна и тотчас закрыла рот, чтобы Вениерис не заметил ее щербин.

Вениерис утвердительно кивнул. Уже давно женские половые органы внушали ему только беспокойство: он побаивался черных вьющихся волос, растущих бурно, словно под тропическими дождями. Никакого сравнения с его волосами в паху: те так не вились и вполне гармонировали со скромным детородным членом. Никогда бы он не позволил взвешивать свои яички, как это делают матери со своими сыновьями где-то в горных районах Европы, если верить Виржилио. Пусть природа обделила его размерами члена, зато наградила способностью мечтать.

– Я не ученый, но унаследовал от финикийцев торговую жилку. Жаль только, что я был вынужден покинуть берега Эгейского моря и вообще Средиземноморье и попал в эту буйную страну, где женский орган пожирает змей и скорпионов. Вы не стыдитесь такой отчаянной несуразности?

Диана подошла вовремя, заметив смущение Себастьяны, которая была не в состоянии поддерживать столь глубокомысленный разговор. Она воспринимала жизнь кожей, и запас слов у нее был невелик – обычно уже после третьей фразы просила собеседника не спешить.

– Значит, в день премьеры на фасаде «Ириса» будут висеть эти холсты?

Диана посмотрела работу грека. Критической жилки у нее не было, но ей хотелось, чтобы все восхищались ее сообразительностью, чтобы хоть на несколько часов забыли о ее пылком темпераменте в постели.

Вениерис содрогнулся. У него сосало под ложечкой при мысли о том, сколько мужских членов Диана сумела удерживать в своем лоне на полном боевом взводе в течение долгих минут. К счастью, ему не довелось побывать в ее постели. Он занимался любовью всегда осторожно, хотя и мечтал когда-нибудь отдать себя женщине, которая окропила бы его тело благовониями: мускатом, майораном, перцем и другими редкими пряностями. Но при этом боялся, как бы бешеная манера удовлетворять свою страсть не превратилась в застарелый порок или в наваждение.

Диана погладила свою грудь. Соски были крепкие, чувствительные к создавшейся вокруг любовной атмосфере. У нее хватило бы пылкости, чтобы пробудить аппетит в теле, съежившемся от страха перед страстью.

– А правда ведь, публике покажется, будто она входит в роскошный театр?

Говоря о поддельном фасаде, Диана старалась соблазнить грека, чтобы он сделал ее своей Музой. Виржилио говорил ей, что в Древней Греции, родив сына, который тут же превращался в бога, женщина и сама причислялась к сонму богов.

– Ах, если бы жизнь меня побаловала! Покачивая бедрами, она мечтала, что грек воплотит в своем искусстве с помощью смешанных красок и почти безволосых кистей красоту рожденной в тропиках женщины. Черноволосой, как она, со смуглой, как у цыганки, кожей и черными глазами, которые могут ослеплять своим взглядом в нелегкие предрассветные часы.

Вениерис на несколько секунд отложил кисть, прислонил к стене лестницу. Под предлогом интереса к искусству оба прислушивались к себе, тела их возбуждались, взаимно действуя друг на друга. Диана предпочитала быть артисткой, не отказываясь от всех женских атрибутов, увлекающих партнера в постель.

– Что мы, в конце концов, здесь делаем? – Вениерис испугался: слова звучали со скрытым намеком. Его одолевало искушение вернуться в Грецию не только с багажом, но и с женой в красном шелковом платье, подчеркивающем смуглоту кожи. Она была бы живым доказательством того, что он побывал в Южной Америке.

У Дианы испарилось желание соблазнять. Разочарованная словами грека, которые никак не усиливали ее страсть, она указала на помост.

– Осталось три дня до премьеры. Когда же заполнится эта пустая сцена? Или мы будем одни занимать эту унылую площадку? – строго спросила она.

Вениерис принес ей серию эскизов, показывающих, насколько он продвинулся в работе.

– Так как Каэтана отказывается описать оперу, которую мы будем ставить, я придумал несколько вариантов декораций. Кровать, стол, гостиная, все вперемешку и годится для любой сцены.

Полидоро, не интересуясь разглагольствованиями о судьбе искусства, проверял кресла в зале.

– Есть сломанные. Они будут ранить самые богатые задницы в округе. Неважно. Эти люди того и заслуживают.

Он смеялся, довольный успехами группы. У Виржилио нашлась административная жилка: о реальности он заботился еще больше, чем об истории.

Польщенный высокой оценкой Полидоро, Виржилио из кожи лез, чтобы снискать похвалу, хотел стать незаменимым в жизни Полидоро.

– Кто будет рассылать пригласительные билеты на премьеру?

В безупречном жилете и при галстуке учитель вполне мог сойти за сенатора республики.

– Не нужны нам ни анонсы, ни пригласительные билеты. Додо и так разрекламировала спектакль. Не забудьте, что она – самая большая интриганка в Триндаде.

Полидоро не стал упоминать о собственных усилиях: он тайно разослал своих батраков по округе, чтобы те пригласили самых представительных землевладельцев с друзьями и помощниками. Желательно жен оставить дома: рядом с ними мужчины сдерживаются, стараются угодить им, лишь бы они воображали, что счастливы.

Виржилио облегченно вздохнул. Он хотел, чтобы театр был переполнен человеческим теплом, нарядной публикой. Представлял себе, как выглядел партер театра в Санкт-Петербурге до революции: после блистательной оперы кавалеры и дамы шли наслаждаться белыми ночами.

– Мы будем иметь успех. Здесь же начнется карнавал в честь предстоящей победы Бразилии на первенстве мира по футболу. А что будет с нами, после того как мы завоюем золотой кубок?

Он украдкой взглянул на Полидоро, воспарив в заоблачные выси при первом упоминании о будущем, как вдруг его внимание привлек шум за дверью.

– Войдите, кого Бог послал! – крикнул Виржилио. Вошла Каэтана со своей свитой в сопровождении Эрнесто; на руках она несла Рише.

– Кто там? – Размечтавшийся Полидоро отпустил поводья воображаемого скакуна, на котором он мчался по полям, переплывая реки, кишевшие прожорливыми пираньяс.

– Идите все сюда! – крикнула Каэтана. – Пришел час распределять роли!

Без плаща и каблуков Каэтана двигалась живей, несмотря на пристроившегося у ее груди кота. Рише пригрелся между пышных грудей, воруя у Полидоро тепло актрисы, которым тот мечтал согреть свою душу.

Даже в зале кинотеатра Полидоро пьянел от запаха женских прелестей Каэтаны. Волны этого запаха убаюкивали его, он был убежден, что навсегда сохранит этот запах. И когда Каэтана уедет, достаточно будет принюхаться к самому себе, чтобы вспомнить все пышное тело Каэтаны.

Круги под глазами актрисы выдавали тревожные бессонные ночи. Особенно последнюю, когда она, измученная неопределенностью будущего, вышла в гостиную разбудить Балиньо, который спал на диване; в его ногах клубком свернулся Рише.

Балиньо показалось, что ему снится сон, когда он почувствовал, как Каэтана гладит его по голове с нежностью, немыслимой для таких полных рук. Балиньо испугался.

– Не бойся. Это я.

У нее не хватило смелости расспрашивать Балиньо о премьере. Или о делах давно минувших дней, воспоминания о которых могли помочь ей выйти на сцену спокойно, как человеку, который давным-давно без сожаления оставил всякую надежду.

Балиньо рывком сел на диване. Прикрыл рукой низ живота, так как спал без пижамы. Этот стыдливый жест отвлек Каэтану от ее тревог.

– Не беспокойся. Ты мне в сыновья годишься.

Убрала руку с его волос. Внезапно пробудившееся чувство материнства мешалось с глупыми мыслями, с прилипчивой тоской по мужскому телу.

Застегнув пуговицы наспех напяленной рубашки, Балиньо принес Каэтане вина. Темно-красного, как подступавший к ним на рассвете страх.

– Как назвать такие огорчения? – спросила она. Не ожидая ответа, задумалась над тем, что сказать дальше. – Если бы хоть дядюшка Веспасиано был жив! Он за руку вывел бы меня на сцену, дабы я убедилась в реальности происходящего. Сколько раз он говорил мне, что не надо бояться публики. Что остается от актера вдали от рампы? Он сам побоялся жить дальше, не хотел дожидаться, когда его начнут выгонять из захудалых цирков и убогих хижин с крышей из пальмовых листьев, где мы выступали.

Каэтана спрятала лицо: не хотела, чтобы Балиньо видел ее глаза. Тот стоял навытяжку, точно солдат.

– Нам еще надо завоевать Бразилию! – Балиньо сразу воспарил высоко, не замечая, что его худые волосатые ноги обдувает проникающий через открытое окно утренний ветерок.

– Пойдем-ка лучше спать, а то еще простудимся. – Каэтана, понурив голову, собралась уходить.

– Куда же вы? – Ему хотелось вернуть ее, заставить задохнуться от эмоций, пробужденных в нем ею самой. Не хватало смелости крепко обнять ее.

– Пойду смотреть свои сны. Я всегда грежу. Каэтана шаркала шлепанцами, которые носила уже не первый год. Балиньо, окончательно пробудившись, смотрел в окно, думая о Додо и ее призраках. Он был уже достаточно взрослым, чтобы поостеречься крушений, о которых говорила Каэтана. Каждая ступенька лестницы означала нисхождение в ад.

В дверь постучали. На рассвете трудно различить, кто друг, а кто враг.

– Кто там?

Вошел запыхавшийся Эрнесто, чтобы отвести их в «Ирис». Никто не хочет терпеть долее такую неопределенность. Если Каэтана не придет, Полидоро откажется от заключенного между ними соглашения.

В зале кинотеатра вокруг Каэтаны столпились ее полусонные помощники. Они размахивали бумажками, словно холодным оружием. В них содержались точные указания.

– Пожалуйста, не будем ссориться, – наперед предупредил Виржилио, считавший себя большим знатоком человеческих сердец, где оседали ил, сгнившие корни и мелкая болотная нечисть.

– Где Джоконда? – спросила Каэтана, заметив отсутствие подруги.

Три Грации привели Джоконду, и она стала между Эрнесто и Виржилио. Мужские плечи подпирали ее, точно каменные горы.

– Вам удобно? – Эрнесто проявил заботу о Джоконде, чтобы вызвать ревность у Пальмиры: сомневался в силе зародившихся чувств.

Балиньо посмотрел на стенные часы, циферблат которых обращал к ним свой безучастный лик. Хотелось поскорей дожить до субботы.

– Прекрасно, – негромко сказала Каэтана, надеясь на отличную акустику зала. – Вот ваши роли.

Она раздавала листки не спеша, равнодушная к обидам, которые, возможно, наносила сердцу каждого.

Додо кружила вокруг «Ириса» в сопровождении Нарсисо, который держался на почтительном расстоянии: она запретила ему приближаться к ней.

– Я женщина порядочная, не хочу, чтобы меня путали с этими проститутками, свободно разгуливающими по Триндаде.

Полидоро, предупрежденный о засаде, спустил против нападающих свою свору. Вожаком назначил Мажико.

– Следите за моей женой, не то потеряете должность в «Паласе».

Накануне премьеры Полидоро отказался от всякой вежливости. Он был не в силах уснуть, проводил ночи практически под открытым небом, и нервы его были напряжены до предела. Его поддерживала лишь мечта обнять млеющую от страсти Каэтану.

– Неважно, если я оплошаю в эту минуту, – поделился он с Виржилио. – Мне это все равно, лишь бы вдохнуть ее тайный запах.

Как только Каэтана распределила роли, присутствующие разделились на две группы. Те, кто вошел в первую, ходили следом за Каэтаной, готовые положить жизнь за искусство. Остальные, в душе которых зависть боролась с грустной надеждой изменить вроде сложившуюся окончательно ситуацию, притворялись независимыми. Им уже было не так важно, как раньше, изображать на сцене разные перипетии из жизни.

– Все, что делается на сцене, – чистейшей воды ложь. Если это искусство, тогда что же такое жизнь, где и кровь, и ненависть, и голод? – вопрошала обойденная ролью Пальмира.

Никто не пожелал ей ответить, опасаясь гнева Каэтаны.

– Лучше не делать из нее врага, – предупредил Балиньо, терпеливо протирая радиолу ватой, принесенной из аптеки «Здоровый дух».

– А как эта радиола называется? – спросила Себастьяна, двумя пальчиками подавая ему вату: боялась запачкать ее жиром, оставшимся от бутербродов. Впрочем, она еще продолжала жевать, особенно из-за равнодушия к ней Виржилио.

– Чем больше у меня мужчин, тем сильнее хочу есть, – призналась она на рассвете. Испугавшись такого опрометчивого признания, пояснила: – Одного искусства мне мало: наверно, слишком поздно мне начинать сценическую карьеру. И про жизнь не забываю, и про все бесстыдства, они прямо-таки не выходят у меня из головы. Я слаба, как спелая хурма в саду нашего заведения.

Занятый тонкой работой, Балиньо задавал ей пустые вопросы, на которые не надо было отвечать.

– Значит, вы жизнь предпочитаете искусству?

Себастьяна пощупала кончиком языка слабеющую из-за отсутствия зубов десну. Не была она обучена фильтровать слова, которые могут задеть ее чувства. Ее жизненный интерес сводился к тому, чтобы в минуты досуга пить кофе с пирожком из маниоковой муки; с наступлением вечера она развлекалась пустыми разговорами. Особенно ей нравилось слушать учителя. Она поощряла его знаками и восклицаниями. Репертуара Виржилио хватало на целую неделю.

– Как продвигаются ваши репетиции? – Балиньо уже оттер коросту, наросшую на радиоле за последние годы. Теперь протирал щели, дающие доступ ко всей механике. Время от времени поглаживал лежавшие на столе пластинки.

– Если один из этих дисков сломается – мы пропали, – озабоченно сказал он. Осудив себя за болтливость, умолк. Себастьяна, к счастью, не обратила внимания на его последнюю реплику.

Обиженная Пальмира уселась на пол. Навернувшиеся на глаза слезы были такими невесомыми, словно утратили всякую соль.

– Что случилось? – спросила ее Себастьяна, испуганная растрепанными волосами подруги.

– Крушение, – печально ответила Пальмира. Вениерис сторонился женщин. Для него они были воплощением страсти, которую боги его страны всегда осуждали: этот огонь они берегли для себя. Поэтому он и остерегался беспорядочной суеты этих существ, отражение которых он видел в ведерке с водой для промывания кистей. От женщин он был далек, все его мысли были лишь об искусстве, ему бы только закончить работу, сорвать аплодисменты еще до начала спектакля. Успех, на который рассчитывала Каэтана в субботу, лишь затемнит заслуги живописца. За дни пребывания в «Ирисе» грек уяснил, что тайны предполагают предательство и служат дурным предзнаменованием.

– Расскажи, – попросила Себастьяна.

– Ах, как мне не хватает нашего заведения, там жизнь не была тяжелой.

Себастьяна избавилась от лишней влаги, припав к груди Пальмиры и пропитывая складки ее платья запахом пива.

– Там жизнь оберегала нас от любви! – Пальмира держала речь, как будто обработанную проживавшим по соседству плотником, который строил скамейки и вешалки, безжалостно срезая острым ножом сучья.

– А любовь так печальна! Люди думают, что она – мед, а на самом деле у поцелуев вкус как у рассола.

Пальмира старалась восстановить подпорченную косметику и привести в порядок одежду.

– Откуда же это ты вернулась в таком виде? – Себастьяна не хотела оставлять подругу в горе. – В заведении мы всегда были вместе. Сколько раз спали в одной комнате. И теперь, когда жизнь подстроила тебе ловушку, не отгораживайся от меня.

В беде Пальмиры был виноват только аптекарь. Под действием бушевавших в его груди и рвавших все препоны чувств Эрнесто завел Пальмиру под лестницу на первом этаже. Несмотря на требование Виржилио навести чистоту во всех помещениях кинотеатра, этот закуток сохранил пыль и паутину многих лет. Пред лицом страсти это обстоятельство показалось им не заслуживающим внимания. Пальмира радостно улыбалась, она была счастлива хоть ненадолго вернуть загубленную молодость. Невзирая на свой возраст, оба действовали как одержимые.

Однако, когда Эрнесто начал целовать Пальмиру, в ее душу закралось сомнение. Не знала, отвечать ли с таким же неистовством на поцелуи Эрнесто, который засунул язык между ее зубов и вылизывал золотые пломбы, заполняя слюной каверны. Возможно, желание мужчины подогревалось ее напускной скромностью – фальшивое положение, но оба верили в его истинность.

Чем сдержаннее была Пальмира, тем исступленнее целовал ее Эрнесто, его слюна попадала ей в глаза, мешала видеть.

– Сюда могут прийти,– робко протестовала она. Эрнесто неловко тряхнул ее.

– Не разговаривай, не то у меня желание пройдет. – Он заклинал свою плоть, забыв, что держит в объятиях женщину.

Когда он завалил ее на пол, поднявшаяся пыль полезла в ноздри Пальмире, она расчихалась и с трудом поддерживала партнера ласками.

– Раздвинь ноги, иначе у меня не получится. – Эрнесто в раздражении пытался стянуть с нее трусики.

– Подожди, – сказала она, готовая к сотрудничеству, несмотря на пыль. Совместная забота о преодолении трудностей мало-помалу охладила любовный пыл обоих.

Переживая вновь эту сцену, Пальмира от волнения стала запинаться: история получалась без изюминки.

– Не расстраивай меня, Пальмира. Так трахнулись вы или нет? – умоляющим голосом сказала Себастьяна.

Пальмира посмотрелась в карманное зеркальце. Провела щеткой по волосам и сняла жирный блеск с лица пудрой.

– Он скис. Но хуже всего не это, а тот стыд, который мы оба испытали, когда посмотрели друг на друга. Спрашивали себя, что мы делаем под лестницей, где пахнет мочой.

– А где сейчас Эрнесто?

Полидоро послал Эрнесто к начальнику полиции. Он готов ответить на любое предложение Додо и верит в смекалку фармацевта.

– Ты меня понял? – спросил Полидоро. Слабовольный Эрнесто не нашелся что сказать; тело болело от недавней возни под лестницей.

Нарсисо показал твердость перед посетителем: незачем было к нему приходить. Его дух укрепляла уверенность, что жена никогда не откажется от его помощи.

– Сколько вы хотите за то, чтобы оставить нас в покое? – спросил Эрнесто, отбросив всякую дипломатию.

– Теперь меня не купишь. Вы с Полидоро опоздали. Начальник полиции холодно дал понять, что прием окончен, принявшись собирать с полки какие-то бумаги и складывать их в угол кабинета под снисходительным взглядом генерала Медичи, портрет которого висел на стене.

– Стало быть, вы хотите перемещения? – спросил Эрнесто, не зная, как бы подостойней уйти.

Нарсисо хранил молчание, наслаждаясь местью. Хотя дона Додо была права: отплата по вкусу напоминала глоток напитка из питанги.

Вернувшись к Полидоро, посланец дал недвусмысленный ответ: фазендейро больше не может рассчитывать на услуги Нарсисо. Система подкупа дала осечку. Начальник полиции, без сомнения, встал под знамена Додо.

– Деньги тут ни при чем, не потому Додо взяла надо мной верх. Все дело в брате Додо, он-то и повлиял на решение Нарсисо.

– Никогда не видел Нарсисо таким счастливым!

Эрнесто гнал от себя прочь воспоминание о любовном приключении с Пальмирой. Однако, когда пошел мочиться, с испугом потрогал член. Шутка сказать – самый чувствительный мужской орган.

– Значит, он на днях уедет из Триндаде.

В префектуре Полидоро прощупал Пентекостеса насчет перевода Нарсисо. Если это правда, нельзя ли помешать этому? Но Пентекостес был над схваткой; ограничился тем, что обещал поаплодировать Каэтане.

– Бог знает сколько времени я не видел хорошего спектакля! Ничто так не греет душу, как искусство.

Пентекостес бессовестно лгал, но его маленькие хитрые глазки симулировали волнение.

– Такой же сукин сын, – пояснил Полидоро, вернувшись в кинотеатр.

Эрнесто посмотрел на свои лиловатые ногти – признак недостатка витаминов.

– Как быстро приходит старость!

Вот в каком состоянии духа они пребывали, когда к ним подбежала Джоконда.

– Каэтана решила сделать перестановки. Хочет отобрать у Дианы роль, которая предназначалась ей с самого начала, настаивает, что надо менять исполнителей. Я не возражаю, что их надо менять, но только после премьеры.

Джоконда была явно возбуждена: возвращение Каэтаны нарушило ее душевное равновесие.

При любом упоминании о планах на будущее Полидоро содрогался. В ближайшие дни ему предстояло испытать на прочность кирпич, который хотя и был обожжен при высокой температуре, но все-таки состоял из хрупкой глины, перемешанной с песком.

– Каких гарантий ты хочешь от меня, Джоконда?

– Нам с вами двадцать лет не хватало Каэтаны. Раз так, спросите у нее. Она знает секрет.

Типичным театральным движением, заимствованным у Каэтаны, Джоконда повернулась к мужчинам спиной.

– Гляди-ка, что с нами творится. Еще не состоялась премьера, а мы уже ссоримся, отбиваем хлеб у Додо. Ей останется только пожалеть нас.

Такими мыслями Полидоро делился с Эрнесто, как вдруг явился Князь Данило и сказал, что Каэтана зовет его.

– Почему бы ей самой не подойти ко мне? – заносчиво спросил Полидоро.

Данило был обязан ему треской и щедрыми порциями фасоли с вяленым мясом, поэтому предпочел не говорить о приоритетах искусства. Хоть артисты и страдают от таких людей, как Полидоро, они представляют собой авангард общества.

Полидоро в конце концов пошел к Каэтане. В ее комнате первым делом уставился на груди актрисы, которые вздымались и опускались убийственно ровно, особенно во время репетиций. Желание гарпуном вонзилось в его грудь.

– Каэтана, осталось только два дня, а мы все еще не знаем, какое будет музыкальное сопровождение у нашего спектакля, – заявил Полидоро, не отрывая глаз от соблазнительного бюста.

Каэтана чувствовала себя как альпинист в разреженном воздухе на большой высоте. Никто не отнимет у нее первозданную чистоту гор. Не взглянув на собеседника, она занималась какими-то пустяковыми делами.

– Нам не нужны ноты, – твердо возразила она. – У нас нет оркестра, нет даже скрипки. За музыку будет отвечать Балиньо.

Виржилио ворвался в уборную Каэтаны, волнуясь по поводу того, что ему предстоит преобразиться на сцене в непреклонного французского дворянина, готового растоптать любовные мечты сына, обращенные на знаменитую куртизанку. Эта роль, сначала предназначенная для аптекаря, ему подошла. Эрнесто не хватало по крайней мере лет пять, чтобы соответствовать персонажу.

– Слишком ты молод, Эрнесто, и слишком крепок, – сказал Полидоро, стараясь этими словами задобрить Эрнесто.

Каэтана при каждом споре успокаивала соперников.

– Не торопитесь, играть начнете, когда выйдете на сцену. Правда, там вы не произнесете ни слова. Будете только шевелить губами и подыгрывать мне.

Полидоро отказался выступать как актер: не к лицу ему кривляться на сцене. В этих краях все знают его как Полидоро Алвеса, и он может быть только самим собой. Поэтому он предпочел бы заняться внешней стороной дела. Например, организовать восторг друзей, которые в порыве чувств должны будут посылать ей цветы и подарки.

Каэтана прервала его рассуждения. Убежденно заявила:

– Я буду играть героиню. Виолетту!

Давно уже она мечтала об этой роли, и теперь никто не станет на ее пути. Она сыграет Виолетту идеально, хотя тело ее и не вполне подходит для куртизанки, осаждаемой толпой поклонников, пораженных бациллой безудержной страсти.

– Чтобы изобразить человеческие чувства, любое тело годится, – сказала она, рассеивая всякие сомнения.

Диана, нарушая установленный Каэтаной порядок, вошла без стука в ее комнату.

– Идите скорей! – И исчезла так же мгновенно, как и вошла.

Каэтана не шелохнулась: она настолько привыкла к дерганью окружающих, что просто не реагировала на него. А вот Полидоро, вложивший все силы души в двадцатилетнее ожидание, ощутил толчок в груди. Быстро пошел вслед за Дианой, недовольный безразличием Каэтаны при столкновении с реальностями, которые она считала пустяковыми.

Свита Каэтаны гурьбой высыпала на улицу. Даже Вениерис, озабоченный декорациями, не всегда соответствовавшими требованиям Каэтаны, присоединился к остальным.

На улице их ждал Пентекостес, сердито поправляя узел галстука и указывая на развешанные плакаты. В качестве префекта он не видел способа воспротивиться выражению воли народа.

– Очень сожалею, Полидоро. Только посмотрите, чего они тут понавесили. Налетели как египетская саранча, я ничего не мог поделать.

Пентекостес, терзаемый деликатностью, шумно сморкался, и видно было, что он охотно скрылся бы с глаз фазендейро. Его удерживали лишь торжественность его миссии и богатство Полидоро.

В пятницу Триндаде проснулся изукрашенный плакатами, приготовленными специально в честь бразильской футбольной команды накануне финала чемпионата мира.

– Как хороши украшенные плакатами улицы! Это воскресенье принесет славу Пентекостесу, – насмешливо сказал Виржилио, не догадываясь о причинах дурного расположения духа политического деятеля.

– Поглядите на плакаты: ДА ЗДРАВСТВУЕТ МЕДИЧИ, ПРЕЗИДЕНТ-ЧЕМПИОН! – Радость Мажико выдавала его любовь к военным. Со времени переворота в 1964 году он был спокоен за судьбы Бразилии.

– В Триндаде подлиз – пруд пруди, – презрительно отрезала Диана.

Развешанные по улице плакаты напоминали про флажки на июньских торжествах[37]. Каждый плакат по-особому обожествлял того или иного игрока. О героях Олимпийских игр был сложен целый эпос; под эгидой самого Нептуна, в пене славы красовалось имя Пеле.

– А это что такое? – запинаясь, произнес Полидоро и указал на плакат между Медичи и Пеле.

Себастьяна, при всей своей скромности, захотела показать свои хилые успехи в чтении, которому обучал ее Виржилио, и начала читать по слогам:

– Про-сти-тут-ка вер-ну-лась. Бур-ны-е а-пло-дис-мен-ты! – прочла она с одного захода.

Себастьяна осталась довольна, но правильное прочтение пока что не сопровождалось у нее столь же быстрым пониманием прочитанного. Поэтому она гордо выпрямилась, готовая пожать лавры. Но, обернувшись к Полидоро, увидела, что он побледнел и чуть ли не лишился чувств. Только тогда она заподозрила, что в надписи что-то не так.

– А о какой это проститутке там написано? – недоверчиво спросила она.

Эрнесто подошел к Пальмире, желая показать себя перед ней храбрецом.

– Это работа Нарсисо. Война началась, но и мы к бою готовы.

Себастьяна, проникшаяся высоким искусством и воображавшая себя куртизанкой былых лет, вовсе не оскорбилась: ведь даже на земле Христа, так далеко от Триндаде, многих женщин забрасывали камнями только за то, что они занимались этим ремеслом. В любую эпоху ханжи и импотенты требовали человеческих жертв.

– Настала очередь Триндаде показать свою нетерпимость, – сказала она, вспомнив одну из фраз Виржилио.

Пентекостес еще не ушел и дожидался, как развернутся события.

– А чем вы можете доказать, что существуют подобные обвинения? С каких пор нас можно сравнивать с язычниками? Если вы ставите под сомнение наш уровень цивилизации, почему бы не обратиться в суд с жалобой? – вызывающе высокомерно изрек он.

Вмешательство Пентекостеса грозило обернуться ссорой с Полидоро – удобный случай посчитаться за старые обиды.

– К чему столько пустых слов, Пентекостес? Кого вы хотите обмануть, кроме проституток и сутенеров? – ответил Полидоро, приготовившийся к схватке: не верил он, что слова этого человека разрубят узел.

Пентекостес уступил, пытаясь скрыть собственное замешательство. Дружба с семейством Алвесов, особенно с Полидоро, обязывала его к сдержанности, даже невзирая на престиж и служебный долг. К тому же и время поджимало: давно пора ему сидеть в кабинете и защищать интересы города.

Слова Пентекостеса побудили многих вернуться в «Ирис». Все еще глядя на плакат, который никто не догадался снять, Полидоро вдруг заметил, что остался один. Подумал, что Виржилио, знаток стратегии, почерпнутой из книг о войне, должен был остаться рядом с ним.

– Враг начал сжимать кольцо осады, – сказал Полидоро. – Хотят посадить нас на хлеб и воду, верно, Виржилио?

Его успокоило воспоминание о Библии. Евреи, защищая своего единого Бога, тоже жизни не жалели.

Думая о клеветнических обвинениях в адрес Каэтаны, Полидоро не удивился молчанию Виржилио, обычно такого говоруна. Наверное, он старается извлечь из памяти примеры, которые можно было бы использовать в борьбе с врагами. Надо согласиться с ним в том, что, как только удастся обезвредить Додо, остальные противники сами сложат оружие.

– Чем мы их встретим? – стоял на своем Полидоро. Историк словно онемел. Такое поведение граничило с эгоизмом, отсутствием солидарности.

– Вы слышите, Виржилио? Обеспечьте немедленное отступление врага, если понадобится, мы скальпелем вскроем гнойник.

Все еще глядя на плакат, Полидоро решил дать возможность Виржилио реабилитировать себя. В особенности потому, что убедился: самая драматическая ситуация нуждается в союзах и союзниках.

Виржилио пребывал в молчании, выказывая безразличие и трусость. Покинутый другом, Полидоро счел необходимым посмотреть на учителя в упор. В состоянии ли он выдержать его стальной взгляд? Но, повернув голову, не увидел Виржилио: тот исчез вместе со всеми.

– Куда удрали эти сукины дети?

Полидоро заподозрил, что его помощники юркнули в кинотеатр через боковую дверь, хлопавшую на ветру приближалась непогода.

Он не тронулся с места. Хоть его и страшило одиночество, присоединиться к остальным он не решался. Не мог предугадать, какие сети плетут для него по отдельности Додо и Каэтана с одной и той же целью – заполучить его в плен. В любой обстановке он ощущал себя жертвой этих двух женщин. Никогда Каэтана не позовет его к себе, чтобы обнять и тем самым вернуть ему жизнь или хотя бы пролить слезинку в память о былой любви.