Славяне и их соседи в конце I тысячелетия до н.э. - первой половине I тысячелетия н. э.

Глава первая Зарубинецкая культура

Археологическая культура, названная зарубинецкой, была открыта киевским археологом В.В. Хвойкой, который в 1899 г. обнаружил и раскопал у с. Зарубинцы Киевской губернии (теперь Переяслав-Хмельницкий р-н Киевской обл.) остатки могильника с трупосожжениями и характерным погребальным инвентарем (Хвойка В.В., 1901, с. 172–190). В последующие годы подобные материалы были им же зафиксированы еще в ряде пунктов Среднего Поднепровья (Вита-Литовская, Ржищев, Пищальники, Пуховка, Койлов), но раскопки на них не производились (Хвойка В.В., 1913, с. 43; Петров В.П., 1959, с. 32–60). В 20-е годы подобные материалы были найдены далеко на западе, в Подлясье, в могильнике Гриневичи Бельки (Schmit Z., 1922. s. 111–120), а также на территории Полесья — Иванчицы на Стыри и Казаргать под Туровом, где были произведены небольшие раскопки (Antoniewicz W., 1928. s. 173; Каваленя A.З., Шутаў С.С., 1930, с. 351–356).

Первым широко раскопанным зарубинецким памятником явился могильник у с. Корчеватое возле Киева, на котором в 1937–1941 гг. провел раскопки И.М. Самойловский. К сожалению, часть документации и большинство находок, полученных здесь, погибли во время войны, и сведения об этом памятнике удалось опубликовать на основании немногих сохранившихся архивных материалов (Самойловский И.М., 1959, с. 61–93).

Интенсивное изучение памятников зарубинецкой культуры началось в послевоенное время. В 1945 г. T. С. Пассек в Среднем Поднепровье открыла несколько поселений и могильников. В последующие годы были проведены раскопки на поселениях Пирогов, Великие Дмитровичи, Ходосовка (Махно Е.В., 1959, с. 94–101), Сахновка (Довженок В.И., Линка Н.В., 1959, с. 102–113), Московка, Пилипенкова Гора (Богусевич В.А., Линка Н.В., 1959, с. 114–118), Таценки, Зарубинцы, Юрковица, Пилипенкова Гора, Бабина Гора, Монастырей, Ходосовка (Максимов Е.В., 1969а, с. 39–50; 1972, с. 17–59), Оболонь (Шовкопляс А.М., 1975). Широкой площадью исследован могильник Пирогов, где вскрыто более 200 погребений (Кубышев А.И., Максимов Е.В., 1969, с. 25–38; Кубишев А.I., 1976, с. 23–41), раскапывались также могильники Хотяновка, Дедов Шпиль (Е.В. Максимов), Вишенки (С.П. Пачкова).

В 50-е годы начались исследования памятников зарубинецкой культуры в Верхнем Поднепровье и на территории Припятского Полесья. Вдоль правого берега Днепра экспедицией, возглавляемой П.Н. Третьяковым, были открыты и исследованы поселения Чаплин, Мохов, Горошков. На могильнике Чаплин в течение многих лет проводились раскопки разными исследователями. В результате была вскрыта вся его площадь и выявлено 282 погребения — трупосожжения в ямах (Третьяков П.Н., 1959, с. 119–153, с. 43–48; Кухаренко Ю.В., 1959б, с. 154–180; Поболь Л.Д., 1971; 1973; 1974). Несколько новых могильников и поселений были открыты и частично раскопаны Ю.В. Кухаренко в Припятском Полесье (Велемичи, Отвержичи, Ремель, Воронино, Рубель, Черск). На некоторых из них исследования продолжила К.В. Каспарова (Кухаренко Ю.В., 1961; 1964; Каспарова К.В., 1969, с. 131–168; 1972а, с. 53–111; 1976а, с. 35–66).

В эти же годы были открыты так называемые позднезарубинецкие памятники на Десне, прежде всего поселение Почеп, исследования которого продолжались и в последующие годы (Заверняев Ф.М., 1954; 1974; Амброз А.К., 1964а). Такого типа памятники раскапывались в Среднем Поднепровье (Бидзиля В.И., Пачкова С.П., 1969; Максимов Е.В., 1969а) и верховьях Южного Буга (Хавлюк П.I., 1971).

В настоящее время в основных районах распространения памятников зарубинецкого типа — в Среднем и Верхнем Поднепровье, бассейнах Припяти и Десны — насчитывается около 500 поселений и могильников зарубинецкого типа, из которых раскапывалось более 70, в том числе около 20 крупных могильников и поселений. Всего исследовано более 1 тыс. погребений и 150 жилищ, однако не все эти материалы полностью опубликованы (карты 8, 9).

Зарубинецкая культура с момента своего открытия привлекала внимание ученых различных областей гуманитарного знания — историков, археологов, языковедов. На зарубинецкую тему написано множество работ, часть которых приходится на долю западных авторов, но, естественно, основное количество принадлежит перу отечественных ученых. Подробная история изучения зарубинецкой культуры изложена в обобщающих работах, посвященных этой культуре (Кухаренко Ю.В., 1964; Максимов Е.В., 1972; 1982). В данном разделе рассмотрены взгляды тех исследователей, которые специально занимались изучением зарубинецкой культуры и связанной с ней проблемой этногенеза славян. В настоящее время среди специалистов существует множество различных, порой исключающих друг друга точек зрения по основным проблемам этой культуры — по вопросам ее происхождения, этнической принадлежности и дальнейшей судьбе ее носителей и даже по таким сугубо археологическим вопросам, как датировка и территория распространения. Решения всех этих вопросов теснейшим образом связаны между собой.

По мнению В.В. Хвойки, зарубинецкие памятники датируются II в. до н. э. — II в. н. э. и составляют промежуточное звено между более ранними памятниками скифской эпохи и черняховской культурой. Их постепенное и непрерывное развитие, как считал он, можно наблюдать вплоть до славянского средневековья. Из этого следовал вывод, что зарубинецкое население было славянским. Идея В.В. Хвойки имела много последователей, и до последнего времени сторонниками непосредственной связи зарубинецкой и черняховской культур оставались Е.В. Махно (1955, с. 991) и Э.А. Сымонович (1959а, с. 55–58).

В начале XX в. немецкие исследователи высказали точку зрения о германском происхождении зарубинецких памятников, основываясь на некотором сходстве с синхронными «полями погребений» в Повисленье и бассейне Одера, которые приписывались германским племенам (Reineske P., 1906. s. 42–50). Такое предположение могло иметь основания, когда зарубинецкая культура была только открыта и представлялась лишь узколокальным явлением. В нестоящее время, когда зарубинецкие памятники известны по всему Среднему и Верхнему Поднепровью, по Припяти, Сейму и Десне, аргументация этой точки зрения основательно подорвана (Третьяков П.Н., 1966, с. 220).

Противоположную всем прежним мнениям точку зрения выдвинул В.Н. Даниленко. Он отрицал генетическую связь зарубинецкой и скифской культур и основу зарубинецких памятников видел в подгорцевской культуре раннего железного века (Даниленко В.Н., 1953, с. 197–208). Как поздний этап зарубинецкой культуры он рассматривал открытые им памятники киевского типа. Дальнейшее развитие зарубинецкой культуры, по мнению В.Н. Даниленко, привело через колочинский этап V в. н. э. к созданию Пеньковской культуры, принадлежавшей славянам-антам. Позднезарубинецкие памятники, по концепции В.Н. Даниленко, имели влияние и на пражскую раннесредневековую культуру, что он видел в материалах Верхнего Поднестровья (Рипнев II) и в группе памятников у Сахновки (Даниленко В.М., 1976, с. 65–92). Близкой точки зрения придерживается Л.Д. Поболь. Он пытается связать происхождение зарубинецкой культуры с милоградскими памятниками и для этого относит сложение зарубинецкой куль туры к III в. до н. э. По находкам отдельных вещей и фрагментов посуды зарубинецкого типа он расширяет территорию культуры далеко на север, вплоть до водораздела Припяти и Немана (Поболь Л.Д., 1970, с. 151; 1971, с. 4; 1974, с. 25, рис. 1).

Ю.В. Кухаренко, обобщивший материалы, известные к началу 60-х годов, исключил из числа зарубинецких ряд памятников, культурная принадлежность которых, по его мнению, была иной или во всяком случае не совсем ясной (Кухаренко Ю.В., 1964 с. 8). Памятники Подолии, в том числе и распространенные по Южному Бугу и относимые многими исследователями к зарубинецким, Ю.В. Кухаренко считал принадлежащими к культуре Поянешти-Лукашевка (Кухаренко Ю.В., 1978в, с. 142–146). В целом, по его мнению, территория зарубинецкой культуры была ограничена на западе Бугом, на востоке Днепром, на севере Припятью, на юге она доходила до южной границы Полесья и до Роси. В ареале культуры, по Ю.В. Кухаренко, выделяются три основные группы — полесская, верхнеднепровская и среднеднепровская. Группы различаются между собой рядом характерных особенностей (типы жилищ, детали погребального обряда, особенности посуды и набор украшений), но в то же время объединяющих элементов во всех группах настолько много, что это свидетельствует об их культурно-историческом единстве. Все группы зарубинецкой культуры одновременны и относятся к периоду примерно с конца II в. до н. э. до начала II в. н. э. и делятся на два этапа (Кухаренко Ю.В., 1964, с. 43–57). По мнению Ю.В. Кухаренко, зарубинецкая культура, несмотря на некоторые заимствованные элементы, генетически не связана ни с одной из местных культур предшествовавшего ей времени (скифская, подгорцевско-милоградская, юхновская), но явилась непосредственным продолжением позднелужицких и поморско-подклешевых памятников, распространенных на территории Польши и в западных районах Припятского Полесья (Кухаренко Ю.В., 1960, с. 289–300). Вопрос об этнической принадлежности зарубинецкого населения Ю.В. Кухаренко оставлял открытым, так как, по его данным, зарубинецкая культура как появилась, так и исчезла внезапно, не оставив после себя сколько-нибудь заметных следов, причем между этой культурой и пражской существовал хронологический разрыв в несколько веков, который пока заполнить не удается (Кухаренко Ю.В., 1964, с. 5–8).

Положения Ю.В. Кухаренко были в основном поддержаны Д.А. Мачинским. Он считал, что все группы зарубинецкой культуры, к которым он причислял и памятники типа Поянешти-Лукашевка, распространенные в бассейнах Днестра и Прута, генетически восходят к разным группам поморской культуры бассейнов Вислы и Одера. Зарубинецкая культура, по мнению Д.А. Мачинского, сложилась в результате единовременного и стремительного продвижения с запада в конце II в. до н. э. значительных масс населения, а группы культуры складывались под различными влияниями и при контактах с разными местными культурами (Мачинский Д.А., 1966а, с. 3–8). По представлениям Д.А. Мачинского, зарубинецкую культуру вряд ли можно отождествлять с венетами и безоговорочно считать славянской, возможно, эта культура, как и ее прутско-днестровская группа (типа Поянешти-Лукашевка), принадлежала бастарнам (Мачинский Д.А., 1976, с. 92–94).

Разрабатывая положения, высказанные Ю.В. Кухаренко и Д.А. Мачинским, К.В. Каспарова прежде всего занялась уточнением датировки зарубинецкой культуры (табл. I). Привлекая новейшие в европейской науке разработки хронологии латенского периода, она пришла к выводу, что наиболее ранние фибулы в могильниках («расчлененные» и «зарубинецкого типа») могли появиться во второй четверти II в. до н. э., тогда как самые поздние фибулы позднелатенской схемы бытовали не позже середины I в. н. э., что подтверждается и отсутствием в зарубинецких комплексах материалов, характерных для римского времени (римское влияние в восточных районах Польши распространилось, по данным польских исследователей, после 40-х годов нашей эры) (Каспарова К.В., 1976б, с. 139; 1981, с. 63). Рассматривая процессы формирования зарубинецкой культуры, К.В. Каспарова видит, помимо явной поморско-подклешевой ее основы, несомненные этнокультурные контакты зарубинецкого населения с Балкано-Карпатским регионом и жившими там кельто-иллирийскими и кельто-дакийскими племенами, что придало зарубинецкой культуре ярко выраженный латенизированный облик. Юго-западными связями она объясняет и распространение фибул с треугольным щитком «зарубинецкого типа», прототипами которых, но ее мнению, были балканские копьевидные фибулы. Наибольшее число связующих черт К.В. Каспарова отмечает между зарубинецкой культурой и культурой Поянешти-Лукашевка, что проявляется в типах керамики, распространении некоторых вариантов фибул («расчлененных» с двумя шариками на конце), поясных крючков, псалий. Формирование культуры Поянешти-Лукашевка она связывает с миграцией в гето-дакийскую среду различных групп населения ясторфской культуры и прежде всего населения ясторфско-поморско-пшеворской губинской группы, что произошло где-то в первой половине II в. до н. э. Данные письменных источников, по мнению К.В. Каспаровой, позволяют относить население, оставившее культуру Поянешти-Лукашевка, к бастарнам — союзу племен со смешанным этническим составом. В свою очередь зарубинецкое население, родственное поянешти-лукашевскому, сформировалось при продвижении кельто-иллирийских и бастарнских племен, смешавшихся с местным населением, сохранявшим традиции лесостепных скифских культур и подгорцевско-милоградское наследие. Немалую роль в этом сложном этническом процессе сыграли, по данным К.В. Каспаровой (1981, с. 57–78), и поморско-подклешевые племена Волыни и Полесья. К.В. Каспарова разработала на основе корреляции фибул и керамики из закрытых комплексов схему периодизации полесской группы зарубинецкой культуры, выделив четыре периода ее существования (табл. I) (Каспарова К.В., 1984, с. 112–116).

Своеобразную точку зрения о создателях зарубинецкой культуры высказал В.В. Седов. Он считает наиболее аргументированной гипотезу о происхождении зарубинецкой культуры от поморской. Затем зарубинецкое население, продвинувшись к северу и востоку по Днепру и Десне, оставило на верхней Оке мощинскую культуру, которая по археологическим особенностям и по распространенной в ее ареале гидронимике принадлежала западнобалтскому населению — голяди (Седов В.В., 1970, с. 40–48). В более поздних работах В.В. Седов несколько изменил свои положения и подчеркнул непосредственное отношение зарубинецкой культуры к славянскому этногенезу и роль местных (милоградских и скифских) традиций в ее формировании. В языковом отношении зарубинецкие племена, по его мнению, принадлежали отдельному диалекту, занимавшему промежуточное положение между славянским языком и очень близкими к нему западнобалтскими говорами. В зависимости от обстоятельств эти племена могли стать и балтами, и славянами. Южная часть зарубинецких племен попала в ареал черняховской культуры и приняла участие в генезисе славянского ядра черняховского населения. В то же время, расселившись по верхнему Днепру и Десне, потомки «зарубинцев» при взаимодействии с местными балтскими племенами создали мощинскую и позднезарубинецкую культуры, а затем памятники типа Тушемли-Банцеровщины-Колочина, не связанные со славянскими культурами VIII–X вв. и принадлежавшие дославянскому, а согласно материалам гидронимики, балтскому населению (Седов В.В., 1979, с. 74–78).

Зарубинецкая культура в представлениях П.Н. Третьякова играла ключевую роль в ранней истории славян. По его мнению, ни «западная» теория происхождения этой культуры, ни гипотеза о ее появлении на местной основе скифообразных или тем более подгорцевско-милоградских древностей не объясняют возникновения всех особенностей зарубинецкой культуры, и ее скорее всего следует рассматривать как своего рода синтез местных среднеднепровских и западных элементов, как результат культурно-этнической интеграции. Зарубинецкая культура, по П.Н. Третьякову, сложилась на территории между средним Днепром и верх ним Днестром, где в бронзовом веке обитали праславянские и тшинецко-комаровские племена, а позднее были распространены белогрудовская и чернолесская культуры, традиции которых прослеживаются в зарубинецких памятниках. В скифское время население этих земель было неоднородным, перемежалось с милоградским и контактировало с родственными лужицко-поморскими племенами (Третьяков П.Н., 1966, с. 213–219). Во II–I вв. до н. э. зарубинецкие племена занимали лесостепную и частично лесную полосы западной и центральной Украины, а в дальнейшем происходило их продвижение дальше на север и северо-восток, в поречье Десны и Сожа, где открыты поселения I–II вв. Это движение было связано с отливом населения из Среднего Поднепровья, вызванным нападениями сармат, и из Припятского Полесья, причиной чего послужило вторжение готов (Третьяков П.Н., 1982, с. 47, 48). Открытие позднезарубинецких (или, как их иногда называют, постзарубинецких) памятников имеет существенное значение для определения этнического лица зарубинецкого населения. По мнению П.Н. Третьякова, эти памятники явились прямым продолжением зарубинецких, а некоторые их новые особенности представляют собой хронологические изменения или отражают сохранение традиций субстратного в Верхнем Поднепровье балтского населения (Третьяков П.Н., 1982, с. 58, 59). К позднезарубинецким памятникам, по П.Н. Третьякову, непосредственно примыкают киевские, являвшиеся в свою очередь генетическими предшественниками славянской культуры типа Пеньковки. На севере, в Верхнем Поднепровье, потомкам зарубинецкого населения принадлежали памятники типа Колочина (Третьяков П.Н., 1982, с. 62–69).

По представлениям Е.В. Максимова, много лет занимавшегося проблемами зарубинецкой культуры и исследовавшего многие ее памятники, эту культуру следует рассматривать как историческое новообразование, возникшее в результате интеграции различных локальных вариантов позднепоморской культуры и культуры подклешевых погребений, носители которых продвинулись на территорию Поднепровья, с местными племенами: позднелужицкими, жившими в междуречье Буга и Припяти, милоградскими и подгорцевскими Верхнего Поднепровья и сколотскими Среднего Поднепровья. Зарубинецкая культура, по Е.В. Максимову, занимала обширную территорию, на которой выделяется пять регионов: Среднее Поднепровье, Припятское Полесье, Верхнее Поднепровье, верхнее течение Десны и Южное Побужье. Каждый регион, несмотря на наличие многих связующих черт, обладает своими особенностями в керамике, домостроительстве и погребальном обряде, что обусловлено различными субстратными культурами, влияниями и связями и, кроме того, что особенно важно, разным временем функционирования. Основываясь на находках обломков античных амфор на поселениях Среднего Поднепровья и считая возможным «удревнить» время появления некоторых типов фибул, Е.В. Максимов относит сложение зарубинецкой культуры к концу III в. до н. э. Поздней датой существования классической зарубинецкой культуры по находкам фибул и античной керамики он считает середину или конец I в. н. э. после чего жизнь прослеживается лишь в отдельных окраинных районах, где продолжали существовать так называемые позднезарубинецкие памятники типа Лютежа, Таценок и Девич-Горы. Эти памятники, относящиеся в основном ко II в. н. э., представлены главным образом на верхнем Днепре и Десне и отчасти в Среднем Поднепровье, где в то время наблюдается некоторая пестрота в распространении археологических культур — появляются сарматские памятники, заметно влияние пшеворских племен. Основные элементы позднезарубинецких памятников, по мнению Е.В. Максимова, являются бесспорно зарубинецкими. На их базе возникла киевская культура, ставшая соединительным звеном с раннеславянскими культурами (Максимов Е.В., 1982).

Материалы верхнеднепровского варианта зарубинецкой культуры рассмотрены А.М. Обломским. Он выделил среди них две территориально-типологические группы: первая — типа Горошков-Чаплин, сформировавшаяся на основе традиций подклешево-поморской и отчасти милоградской культур и существовавшая во II в. до н. э. — конце I в. н. э., и вторая — типа Чечерск-Кистени, возникшая в I в. н. э. на основе первой группы и при воздействии традиций культуры штрихованной керамики. В раскопанном полностью и считающемся эталоном для этой территории могильнике Чаплин А.М. Обломский на основе типологии и корреляции фибул и керамики выделил три последовательных хронологических периода: II — первая и вторая четверти I в. до н. э.; вторая — третья четверти I в. до н. э.; конец I в. до н. э. — I в. н. э. (табл. II), существование которых подтверждается постепенным разрастанием могильника от центра к краям (Обломский А.М., 1983а; 1983б; 1985). Позднезарубинецкие памятники II в. н. э., по мнению А.М. Обл омского, в какой-то мере продолжают традиции зарубинецкой культуры, по в их формировании приняли участие и традиции других культур — юхновской, штрихованной керамики и пшеворской (Обломский А.М., 1987).

Позднезарубинецкие (или постзарубинецкие) памятники по-разному расцениваются исследователями: как непосредственное продолжение зарубинецкой культуры или как новые культурные общности, происхождение которых более сложно. В данной главе излагается точка зрения Е.В. Максимова, который рассматривает эти памятники как заключительный этап классической зарубинецкой культуры и описывает их материалы наряду с зарубинецкими. Позднезарубинецкие памятники, пристальное изучение которых только начинается, имеют важное историческое значение, так как от их оценки зависит выяснение дальнейшей судьбы зарубинецкого населения. Поэтому рассмотрению территориальных групп этих памятников специально посвящена вторая глава настоящего тома.

Известны две группы поселений. Поселения первой группы располагались на краю высокого плато, на речных и овражных мысах и обычно были укреплены. Поселения второй группы находились в низких местах, на останцах поймы или на невысоких надпойменных террасах.

Мысовые поселения встречены на территории Среднего и Верхнего Поднепровья и характерны для раннего периода. В I в. н. э. здесь появились пойменные поселения, которые для района Припяти были единственной формой заселения. Размеры поселений невелики, но колеблются в довольно широких пределах, которые определяются географическими особенностями района, топографией местности и другими обстоятельствами. Так, городище Пилипенкова Гора в Среднем Поднепровье имело размеры около 1,5 га, и на нем одновременно размещалось до 80 жилищ (Максимов Е.В., 1972, с. 69), а на находящемся неподалеку городище Бабина Гора (площадь около 1000 кв. м) насчитывалось всего 10–12 жилищ (табл. III, 1).

Приднепровские мысовые поселения в середине — второй половине I в. до н. э. были укреплены земляными валами, рвами и эскарпами (табл. III, 4). Таких укрепленных поселений-городищ известно более 30. Обычно укрепления окружали вершину холма, где находилась площадка, занятая поселением, а по ее краю, у склонов холма, сооружался земляной вал высотой 2–3 м с крутой наружной стороной, переходящей в ров такой же глубины. На валу ставили частокол, основой которого были бревна толщиной 10–20 см, вбитые на расстоянии около 0,5 м друг от друга и поддерживавшие плетень, обмазанный толстым слоем глины. Многие среднеднепровские городища (Пилипенкова Гора, Бабина Гора, Ходосовка и др.) имели по нескольку рядов таких укреплений. На городище Чаплин вал был насыпан во время существования милоградской культуры и, по-видимому, досыпался «зарубинцами» (Третьяков П.Н., 1959, с. 122, 123).

Внутри укреплений размещались жилые и хозяйственные постройки. Наблюдения, сделанные при раскопках городища Пилипенкова Гора и поселения Оболонь (Среднее Поднепровье), показывают определенную систему застройки: жилища здесь располагались по всей площади группами по пять-восемь сооружений (табл. III, 5, 6) (Максимов Е.В., 1972, с. 62). В Верхнем Поднепровье отмечена другая система застройки: жилища концентрировались в одной части поселения, тогда как другая отводилась для хозяйственных сооружений (Чаплин).

Для каждого района зарубинецкой культуры — Средненепровского, Верхнеднепровского и Припятского — характерны жилища особой конструкции, но у всех жилищ есть общие черты: малые размеры (в среднем 4×4 м) и наличие очага. В Среднем Поднепровье жилища обычно имели не совсем правильную квадратную или прямоугольную форму (табл. IV, 7–9). Их пол углублен до материкового грунта, что составляет 0,3–0,8 м от современной поверхности. Пол был ровным и хорошо утрамбованными. Очаг находился в центральной части жилища и представлял собой небольшой округлый и сильно прожженный участок пола, огражденный невысокой каменной или глиняной стенкой. Диаметр очагов 0,5–0,8 м. Рядом сооружалась небольшая пред топочная яма. В летнее время огонь разводили на каменных вымостках, остатки которых встречаются возле жилищ. Стены жилищ в Среднем Поднепровье делались каркасно плетневыми. Их основой служили столбы диаметром 10–15 см, вбитые в грунт на расстоянии 0,8–1,0 м друг от друга, между ними укреплялся плетень, который обмазывался с двух сторон толстым слоем глины и белился. О такой конструкции жилищ свидетельствуют найденные при раскопках куски глиняной обмазки с отпечатками столбов, прутьев и следами побелки. В Верхнем Поднепровье сооружались наземные или слегка углубленные жилища (Третьяков П.Н., 1959, с. 124–126). Основой стен были толстые столбы, вкопанные по углам и вдоль стен жилища (табл. IV, 1–3). Сами стены сооружались из бревен, затесанные концы которых входили в вертикальные пазы столбов-стояков. Глиняной обмазки стены не имели. В области Припятского Полесья известны остатки полуземлянок прямоугольной или неправильной формы, углубленных в грунт не менее чем на 1 м. Поскольку ямы от столбов здесь не найдены, следует предполагать, что стены имели вид бревенчатых срубов (табл. IV, 4, 5). Жилища Верхнего Подесенья хорошо известны по раскопкам поселений Почеп и Синьково. Здесь, кроме сходных со среднеднепровскими углубленных помещений и длинных жилищ, похожих на дома юхновской культуры, известны для позднезарубинецкого времени полуземлянки с бревенчатыми стенами и толстым центральным столбом, державшим кровлю. Крыши зарубинецких жилищ, как полагают, были двускатными (Третьяков П.Н., 1959, с. 128). Кровлей служили солома или камыш, положенные на основу из жердей, возможно грунтовое покрытие.

Кроме жилищ, на зарубинецких поселениях известны многочисленные хозяйственные ямы. Отверстие у них было круглое (диаметр 0,8–1,2 м) и закрывалось плетневой, обмазанной глиной крышкой. Глубина ям редко превышала 1 м, форма была цилиндрической или колоколовидной (табл. IV, 6). Размещались такие ямы-погреба возле жилищ, иногда внутри них, поскольку служили индивидуальными семейными хранилищами. Известны хозяйственные ямы коллективного назначения — например, на Пилипенковой Горе, где проживало несколько больших семей (Максимов Е.В., 1971, с. 19). Иногда ими пользовались жители всего поселка, как на Чаплинском городище, где ямы были сконцентрированы на одном участке (Третьяков П.Н., 1959, с. 130).

Сейчас зарубинецкие могильники не имеют внешних признаков, оправдывая данное им когда-то наименование «полей погребений». Однако при раскопках удалось установить, что в древности здесь были надмогильные знаки, остатки которых в виде столбовых ям замечены над некоторыми погребениями Пироговского могильника (Максимов Е.В., 1972, с. 99), а также в Велемичах и Отвержичах. Могильники размещались недалеко от поселений, обычно сразу за их естественной границей (овраг или лощина), примером чему могут служить верхнеднепровский Чаплинский могильник (табл. V, 6) или могильник Дедов Шпиль. Однако известны случаи, когда могильники удалены от поселений на 1 км и более (например, Пироговский). Видимо, размещению могильников придавалось ритуальное значение, и для них выбиралась местность, похожая по своим особенностям на место расположения поселений.

Обряд трупосожжения был главным ритуальным обрядом у населения зарубинецкой культуры. Кремация производилась на стороне, вне пределов могильной ямы. Погребения совершались в неглубоких ямах, дно которых находилось обычно в верхней части материкового грунта. Поскольку материк в различных местностях располагается на неодинаковом уровне, то и погребения обнаруживаются на глубине от 0,20 до 1,2 м от современной поверхности. Так, в среднеднепровском Пироговском могильнике дно могильных ям фиксировалось на глубине 0,2–1 м, на верхнем Днепре — 0,4–0,6 м. Расстояние между могилами составляет от 0,5 до 15 м. Форма и размеры погребальных ям отмечаются редко, в тех случаях, когда заполнение могилы можно отличить от цвета материкового грунта. Большинство ям на территории Поднепровья имеет удлиненную, прямоугольную или овальную форму. Длина таких ям составляет 1,2–1,6 м, иногда до 2 м, ширина — 0,6–1,0 м. Кроме удлиненных, известны ямы округлой формы (преобладают в Полесье), реже — квадратной, длиной 0,5–1,0 м, которые предназначались обычно для урновых трупосожжений (табл. VI). Дно ям ровное, на нем иногда делали одно или несколько углублений для пережженных костей погребенного. Ориентировка удлиненных могил обычно связана с направлением русла реки: в Среднем Поднепровье эти могилы перпендикулярны руслу, в Верхнем Поднепровье и на Припяти — параллельны.

Особенности захоронений позволяют выделить пять типов погребений: 1) трупосожжения в ямах без урн с захоронением чистых пережженных костей (без угля, золы и вещей, побывавших в огне) на дне ямы; 2) трупосожжения урновые с захоронением остатков кремации в сосудах, поставленных на дно ямы; 3) трупосожжения смешанного типа, когда кости помещались в урне и рядом с ней на дне ямы; 4) трупоположения; 5) кенотафы, т. е. могилы без остатков погребения (табл. VI). В количественном отношении преобладают трупосожжения, составляющие более 90 % всех известных зарубинецких погребений. Соотношения типов захоронений различны в каждом зарубинецком регионе. Так, в Верхнем Поднепровье известны только безурновые трупосожжения (табл. VI, 1, 5, 6), в Припятском Полесье и Среднем Поднепровье встречаются урновые трупосожжения, составляющие, однако, не больше 10 %, безурновые и здесь остаются основным типом погребения (табл. VI, 2, 4, 10–12).

Количество костей, помещенных в погребениях, различно — от единичных косточек до десятков, изредка встречаются погребения со множеством (более сотни) костных остатков. В урнах кости иногда помещались в определенном порядке, при котором кости черепа были положены поверх других. Обычно кости чистые, без золы и угля погребального костра. Однако известны и исключения — например, в Пироговском могильнике встречены два погребения, в которых вместе с костями обнаружены куски обгорелых поленьев (табл. VI, 11). В Полесье и Верхнем Поднепровье встречены также погребения, в которых остатки костра перемешаны на дне ямы с пережженными костями и инвентарем.

В безурновых захоронениях погребальный инвентарь и кальцинированные кости часто находятся в противоположных частях могилы. В Среднем Поднепровье инвентарю в таких случаях отводилась западная часть ямы, костям — восточная, ближайшая к реке. На Припяти и верхнем Днепре ямы расположены параллельно реке, но и здесь кости и инвентарь лежат в противоположных частях могилы. Такая традиция свидетельствует о важности этой детали погребального обряда и указывает на этнографические различия в разных районах распространения зарубинецкой культуры. Погребальный инвентарь однообразен и небогат. В состав инвентаря обычно входит бытовая посуда — горшок, миска и кружка, реже встречаются предметы личного убора и украшения, орудия труда (фибулы, браслеты, булавки, кольца, бусины, ножи). В Среднем Поднепровье в половине погребений найдены кости домашних животных, представляющие собой остатки положенной в могилу ритуальной пищи. В других областях зарубинецкой культуры этот обычай менее распространен.

Безурновые погребения обычно размещены по площади могильников равномерно. Это обстоятельство указывает на применение такого обряда на протяжении всего времени существования некрополей. Многие погребения содержат датирующие материалы, главным образом фибулы, что позволяет говорить о хронологических особенностях той или иной детали погребального обряда. Так, в Пироговском могильнике наиболее ранние безурновые погребения локализуются в южной его части, а поздние — в северной. Здесь же в двух могилах, одна из которых (26) ранняя, выявлены остатки погребального костра в виде обгоревших поленьев, что может быть связано со среднеднепровскими трупосожжения ми скифского времени. Однако в Полесье в могильнике Велемичи II остатки обгоревшего дерева встречены в позднем погребении (70).

Урновые погребения, изредка встречающиеся в могильниках Среднего Поднепровья и Припятского Полесья, состоят из сосуда с пережженными костями умершего и погребального инвентаря. Для урны использовались бытовые сосуды, преимущественно горшки, как тонкие (лощеные), так и грубые (кухонные) — таких урн в Корчеватовском могильнике, например, оказалось большинство (26 из 33), причем это были главным образом крупные сосуды. Урны в Среднем Поднепровье обычно ничем не закрывались, на Припяти же известны покрытые урны. Так, в могильнике Отвержичи таких урн обнаружено пять из 23. В качестве крышек использовалась керамика других типов (миски). Кальцинированные, сильно пережженные кости урновых погребений, как правило, очищались от остатков погребального костра, как и кости безурновых захоронений.

Погребальный инвентарь урновых могил Среднего Поднепровья выглядит беднее, чем безурновых, а на Припяти количество инвентаря одинаково в захоронениях обоих типов. Иногда урновые погребения содержат керамику, типологически близкую среднеднепровской позднескифской (Среднее Поднепровье, могильник Пирогов, погребения 6, 13) или позднепоморской (Припятское Полесье, могильник Отвержичи, погребения 36, 82, 94 и др.).

Трупоположения в Среднем Поднепровье встречаются редко. В Пироговском могильнике они представлены тремя погребениями; в Корчеватском открыты семь полных трупоположений и шесть неполных (только черепа); в могильнике Дедов Шпиль из 44 погребений пять представляли собой погребения черепов и 19 — полные трупоположения, однако не местного зарубинецкого населения, а людей, переселившихся сюда в I в. н. э. из Нижнего Поднепровья. Среди погребений черепов преобладают детские, поэтому их следует считать остатками полных трупоположений, скелеты которых не сохранились. Кроме Среднего Поднепровья, захоронения черепов известны (три случая) в могильнике Велемичи II на Припяти (табл. VI, 3). По составу инвентаря эти могилы богаче среднеднепровских, здесь, кроме керамики, найдены фибула, нож, кольца, бусы и наконечник копья (Кухаренко Ю.В., 1961, с. 33–42).

Изредка встречаются могилы, не содержащие останков погребенного (табл. VI, 9). По устройству и размерам могильной ямы, составу инвентаря и размещению на площади могильников они не отличаются от обычных зарубинецких захоронений и считаются могилами мемориального характера — кенотафами.

Наиболее многочисленную группу находок на поселениях и в могильниках зарубинецкой культуры составляют целые и фрагментированные сосуды. В большинстве своем это лепные сосуды, лишь чернолощеные подправлялись на ручном гончарном круге. Глина содержит примесь песка, шамота, реже — мелкотолченого камня. Обжиг костровый, иногда слабый или неравномерный. По способу обработки наружной поверхности зарубинецкая керамика делится на лощеную (или тщательно выглаженную), встречаемую преимущественно в могильниках, и не лощеную, шершавую, обломки которой найдены главным образом на поселениях. Иногда встречаются сосуды с нарочито ошершавленной («хроповатой») поверхностью. Поверхность лощеных сосудов обычно черная или темно-коричневая, а простых — светло-коричневая. Посуда грубой выделки предназначалась для приготовления пищи, хранения продуктов и воды, лощеная выполняла функции столовой посуды, использовалась в ритуальных целях.

Орнаментация керамики скромная: ямки и насечки по краю венчика у кухонных горшков и корчаг; невысокий, расчлененный пальцевыми вдавлениями валик, проходящий по плечу; круговой уступ у основания шейки; рельефные псевдоушки — «подковки»; изредка ногтевые вдавления по всей поверхности; зоны расчесов, проведенных зубчатым штампом. Часть горшков имеет лощеное горло и «хроповатое» тулово.

Кроме посуды местного изготовления, на зарубинецких поселениях Среднего Поднепровья встречаются многочисленные (до 5-15 %) обломки привозной гончарной посуды — эллинистических и раннеримских амфор, известны здесь также редкие находки столовой античной керамики — мисок и кувшинов. В Полесье в могильнике Велемичи I найден обломок кельтского графитироваиного сосуда.

Лощеная и простая посуда различается между собой не только способом обработки поверхности, составом керамического теста, но и пропорциями, профилировкой корпуса, а также орнаментацией. В целом керамика на основании ее форм может быть разделена на девять категорий. Это горшки и корчаги, конические крышки, сковородки, миски, кувшины, вазы, кружки, стопки. Типологическое разделение зарубинецкой керамики, особенно горшков и мисок, вызывает определенные трудности, обусловленные ее технологией, а именно, ручным способом изготовления посуды. Древний мастер при формовке изделия мог придавать лепному сосуду традиционную форму лишь в общих чертах, тогда как детали (форма и размеры венчика, шейки и дна) получались каждый раз несколько другими. Поэтому даже в одном комплексе не бывает сосудов совсем одинаковых. Неудивительно, что исследователи, занимавшиеся типологическим изучением зарубинецкой керамики, решали этот вопрос каждый раз заново. В основе принятой типологизации лежит выделение главной черты каждого из видов сосудов.

Горшки и корчаги — наиболее многочисленный вид зарубинецкой керамики. Для них характерны профилированный корпус и четко выделенное плечо. По форме и расположению плеча относительно высоты сосуда горшки разделяются на три типа: 1) округлобокие с плечом, расположенным в средней части сосуда; 2) ребристые со средним положением плеча; 3) вытянутые с высоко расположенным плечом, которое бывает более или менее выражено. В зависимости от формы и размеров венчика среди горшков выделяется несколько вариантов: с плавноотогнутым венчиком; с небольшим маловыразительным венчиком; группа вариантов, у которых верхняя часть сосуда отделена от тулова уступом или бороздкой, высокое горло бывает цилиндрическим, сужающимся вверх или отогнутым (табл. VII). В распространении горшков разных типов заметны локальные различия. Так, горшки третьего типа с хорошо выраженными округлыми плечиками встречены преимущественно на памятниках Припятского Полесья (табл. VIII, 21–24, 30, 31, 37, 39), здесь же значительно чаще, чем в Среднем Поднепровье, попадаются горшки с уступом на плечиках и высоким горлом (табл. VIII, 42, 49). Биконические горшки с резким переломом тулова боле характерны для Верхнего Поднепровья (Кухаренко Ю.В., 1964, с. 24–26), хотя встречаются и на территории других вариантов культуры.

Корчаги предназначались для хранения продуктов (зерна, рыбы, молока, меда и т. д.) и воды. Их вместимость значительна — до 25–30 литров (высота сосуда и диаметр венчика до 50 см, диаметр дна 10–15 см), стенки толстые (8-12 мм), на стенках нет следов копоти от огня, которая присутствует обычно на стенках кухонных горшков. Форма корчаг близка горшкам, многие из них орнаментированы пальцевыми вдавлениями или насечками по краю венчика или же рельефными валиками у основания шейки (Среднее Поднепровье); у других корпус делался «хроповатым», в то время как шейка и придонная часть лощеными (Припятское Полесье).

Крышки, называемые еще иногда плошками, вазочками или мисками, предназначались для покрытия кухонных горшков. Обычно их обломки встречаются на поселениях Среднего Поднепровья. Крышки изготовлялись из такого же керамического теста, что и кухонные горшки и корчаги, поэтому они имеют шершавую поверхность красноватого или серого цвета. Форма корпуса коническая, диаметр венчика соответствует диаметру отверстия горшков, т. е. 12–18 см. Корпус оканчивается ручкой-отростком конической или цилиндрической формы, внутри полым. Венчик иногда орнаментирован ямками. Крышки по лучили широкое распространение с конца IV в. до н. э. в степных и лесостепных культурах скифского ареала (Мелюкова А.И., 1962б, с. 158). Сковородки представляют собой круглые диски диаметром 14–26 см при толщине около 1 см. Обычно одна сторона делалась лощеной, причем иногда украшалась ногтевыми вдавлениями, другая оставаясь шершавой. По данным этнографии, подобные диски предназначались для выпечки лепешек из муки.

Миски по количеству находок занимают второе после горшков место. По особенностям профилировки выделяются три типа: 1) полусферические; 2) с округлым плечом; 3) с острым плечом (табл. VII; VIII). Миски первого типа немногочисленны. Для них характерен плавный изгиб стенок, вертикальный или слегка загнутый внутрь венчик. Миски второго типа имеют отогнутый наружу венчик. В зависимости от его формы выделяются четыре варианта мисок этого типа. У мисок первого варианта — плавно изогнутый наружу венчик, который мягко переходит в плечо. Встречены во всех районах зарубинецкой культуры. Миски второго варианта характеризует прямой небольшой массивный венчик, с внутренней стороны имеющий несколько (две-три) граней. Плечо выпуклое, валиковидное, формовка и лощение высокого качества, дно небольшое. Такие миски встречаются в Среднем Поднепровье. У мисок третьего варианта венчик прямой и крупный (до 5 см), но без граней. Он резко отогнут и иногда отделен от плеча неглубокой круговой бороздкой. Такие миски характерны для всей зарубинецкой территории. Миски четвертого варианта в верхней части близки мискам первого варианта, но имеют кольцевидные ножки, так называемые поддоны. Среди мисок третьего типа по характеру профилировки венчика различаются четыре варианта. Для мисок первого варианта характерен небольшой дуговидный венчик. В раннее время они были распространены в Верхнем Поднепровье. У мисок второго варианта венчик прямой, резко отогнутый наружу, излом плеча резкий. Миски третьего варианта имеют прямой вертикальный или загнутый внутрь венчик, который от острого плеча часто отделяется круговым уступом. Такие миски известны лишь в поздних памятниках. Миски четвертого варианта имеют кольцевую ножку-поддон, в I в. н. э. распространены в Среднем Поднепровье.

Вазы редки и известны по находкам на нескольких памятниках Среднего Поднепровья. Они представляют собой высокие вместительные сосуды хорошей работы с лощеной поверхностью, имеющие несколько (три-четыре) ручек и кольцевое дно. Именно такой является уникальная ваза из Субботова, корпус которой украшен 36 вертикальными канавками-каннелюрами — этим обычным украшением греческих ваз эллинистического времени (табл. VII, 20).

Кружки в количественном отношении занимают третье место после горшков и мисок. Как правило, их высота составляет около 10 см, форма и пропорции корпуса напоминают горшки со средним и высоким плечом (табл. VII, 15; VIII, 41). Непременная принадлежность кружек — петельчатая или иксовидная ручка, соединяющая венчик с плечом. Наружная поверхность кружек лощеная, иногда выглаженная, цвет черный или коричневый. Однако в погребениях изредка встречаются кружки с шершавой поверхностью, изготовленные из грубого керамического теста, применяемого для простой кухонной посуды.

Стопки представляют собой конусообразные сосудики или повторяют форму горшков. Их высота достигает 6–7 см. Поверхность лощеная, выглаженная или шершавая. Встречаются такие сосудики реже, чем горшки, миски и кружки.

Кувшины попадаются редко, в основном на памятниках Среднего Поднепровья. Они имеют высокую цилиндрическую шейку, часто опоясанную валиками, и округлое или ребристое тулово (табл. VII, 17). Известны также горшки с ручками, иногда с двумя. На горшках и кружках, найденных в погребениях, ручки часто бывают нарочно отбиты.

Большая часть железных орудий труда встречена на поселениях. Из них первое место занимают ножи, размеры которых невелики: длина лезвия не превышает 10–12 см, ширина — 1–1,5 см. Известны ножи двух типов: с горбатой и прямой спинками, первые — более ранние. Рукоятки ножей (деревянные или костяные) набивались на конический черенок (табл. IX, 28, 29). Серпы были мало изогнутыми и по форме напоминали ножи с горбатой спинкой. Длина их лезвия составляет 12–15 см, ширина — до 2,5 см. Конец черенка серпа загнут вверх в виде небольшого шипа, который наглухо держал деревянную рукоятку, находившуюся в плоскости лезвия (табл. IX, 11–13). Серпы такой архаической конструкции, известной еще с эпохи бронзы, были маловыразительными орудиями, предназначавшимися для срезания колосков злаковых культур (просо, пшеница, ячмень). Для покоса трав употреблялись короткие косы типа позднелатенских. Находки их чрезвычайно редки (Бабина Гора у Канева; табл. IX, 10). Единичными экземплярами представлены также топоры позднелатенского типа с вертикальной втулкой для рукоятки (табл. IX, 1, 2), коэффициент полезного действия которых был намного ниже, чем у проушных топоров (0,71 против 0,96). Известны долота и зубила небольших размеров, массивные рыболовные крючки (табл. IX, 4–7, 9), одношипные остроги, мелкие хозяйственные предметы: иглы с ушками, шилья, луновидные бритвы с петлеобразной ручкой, ложкарь. На всех поселениях и изредка в погребениях найдены глиняные пряслица. Количественно преобладают пряслица биконической формы, известны также уплощенные усеченно-конические. В Верхнем Поднепровье на поселении и в могильнике Чаплин некоторые пряслица имели форму круглодонных сосудов милоградского типа (табл. IX, 14). На поселениях встречаются конической или пирамидальной формы грузила с отверстием для подвешивания. Грузила сделаны из глины и слабо обожжены, использовались скорее всего при работе на ткацком станке (табл. IX, 22). Обычными находками являются точильные бруски, сделанные из песчаника или сланца, и каменные зернотерки. В могильнике Велемичи I, но вне погребений, найдена целая зернотерка, состоящая из двух камней.

Предметов вооружения найдено немного. Это небольших размеров железные наконечники копий листовидной и ромбической формы без резко выраженных осевых ребер (Корчеватое, Басовка, Харьевка, Верхняя Мануйловка, Велемичи, Горошков). Лишь в Чаплине найдено 10 таких наконечников (табл. IX, 23–27). Редкость этих находок объясняется особенностями зарубинецкого погребального обряда, но которому оружие не входило в состав погребального инвентаря. Отсутствие железного оружия на поселениях следует отнести за счет большой ценности — его, вероятно, тщательно берегли. На ценность железного оружия у соседних германских племен Средней Европы того времени, находившихся на таком же уровне социально-экономического развития, указывают следующие сообщения Тацита (6): «Даже железа у них нет в изобилии… Редкие из них употребляют мечи или длинные пики; копья они носят с узкими и коротким железным наконечником и смотря по надобности сражаются этим оружием, то врукопашную, то как метательным». Известны двушипные наконечники дротиков — четыре из них найдены в Чаплине, один в Велемичах I. Наконечники стрел единичны. Один из них, железный плоскоромбический, происходит из погребения могильника Чаплин и еще два встречены на площади этого могильника вне погребений (табл. IX, 20, 21), правда, принадлежность их к зарубинецкой культуре сомнительна. На поселениях Среднего Поднепровья изредка встречаются бронзовые и железные наконечники стрел. Железные (Ходосовка, Монастырек, Бабина Гора) относятся к сарматским типам рубежа — I в. н. э. По-видимому, зарубинецкое население этим оружием не пользовалось, а найденные наконечники стрел — это следы набегов сарматских кочевников в I в. н. э. При раскопках многих зарубинецких городищ Среднего Поднепровья (Ходосовка, Юрковица, Селище, Бабина Гора и др.) были найдены каменные и глиняные шары диаметром 3–4 см. Их размеры, а также отсутствие следов от работы на поверхности указывают, что использовались они не как орудия труда, а как метательное оружие.

К снаряжению всадника относятся удила, найденные на окраине могильника Велемичи II вместе с черепом лошади. Удила снабжены крупными подвижными кольцами и двудырчатыми псалиями с эсовидными изогнутыми концами. Аналогичные псалии известны в латенских памятниках и поянешти-лукашевских (Каспарова К.В., 1981, с. 73, рис. 9). Две шпоры позднелатенского типа с шишечками на концах найдены на поселении Оболонь, одна шпора раннеримского времени, концы которой имеют крючки, происходит с позднезарубинецкого поселения Марьяновка (табл. IX, 18, 19).

Из предметов личного убора наиболее часто встречаются бронзовые, реже — железные фибулы, большая часть которых найдена в могильниках, примерно в каждом третьем погребении. Всего в области зарубинецкой культуры число найденных фибул достигает 660, из них на долю припятских и среднеднепровских памятников приходится по 250, верхний Днепр дал около 140. Фибулы являются основными датирующими предметами на памятниках зарубинецкой культуры. При классификации фибул обычно учитываются их схема, форма спинки и ножки, орнаментация, а также форма приемника, длина пружины и размеры. Большинство фибул, найденных в зарубинецких комплексах, относится к средне- и позднелатенской схеме. В меньшем числе и лишь на позднезарубинецких памятниках встречаются провинциально-римские фибулы. Фибулы этих конструкций имели широкое распространение в Северной и Средней Европе, где под кельтским воздействием возникли «латенизированные» культуры. Исследователями создано много типологических схем фибул, отражающих их своеобразие на разных землях. В западноевропейской археологической литературе приняты буквенные обозначения вариантов фибул, предложенные Й. Костшевским. Классификация фибул юга европейской части СССР с учетом всех их признаков и своеобразия разработана А.К. Амброзом (1966). Типология собственно зарубинецких фибул, имеющих свои особенности, наиболее последовательно выработана Ю.В. Кухаренко, который дал вариантам фибул свои буквенные обозначения (Кухаренко Ю.В., 1964, с. 30–35). В последние годы эта типология была несколько уточнена А.М. Обломским (1983б, с. 106, 107).

Сопоставление принятых разными авторами обозначений фибул представлено на таблице X.

К раннелатенской схеме относится лишь один обломок железной фибулы с загнутым кверху расчлененным концом (вариант А по Ю.В. Кухаренко), найденный вне погребений в могильнике Черск в Полесье. Большинство фибул, составляющих варианты от Б до Л, принадлежат к среднелатенской схеме. Часть этих фибул сделана из бронзовой или железной проволоки, пружины у них небольшие с верхней тетивой, конец ножки загнут вверх и скреплен со спинкой. Своеобразны фибулы варианта Б, на конец ножки и спинку которых одеты шарики (табл. X, 25), и фибулы варианты В, спинка которых изогнута в виде восьмерки, а конец ножки соединен со спинкой несколькими спиральными оборотами (табл. X, 19, 24). Аналогичные фибулы с восьмеркообразной ножкой известны на территории Югославии, Румынии, Венгрии и Словакии. Здесь же и в области ясторфской культуры и на землях Польши были распространены фибулы с двумя шариками. Датируются варианты Б и В по аналогиям и с учетом взаимовстречаемости в зарубинецких комплексах периодами латен C₁-D₁, т. е. с начала II до последней четверти I в. до н. э. (Каспарова К.В., 1981, с. 76; Обломский А.М., 1983б, с. 114–116).

Фибулы вариантов Е-К повторяют среднелатенскую схему, но конец ножки у них расплющен в виде треугольной пластинки. Эти фибулы типично зарубинецкие и помимо ареала зарубинецкой культуры, встречаются редко (они найдены еще в Неаполе скифском, в Беляусском могильнике в Крыму, на поселении Лукашевка, в сарматском погребении у совхоза Аккермень и в некоторых других пунктах). Аналогичные или близкие фибулы широко представлены только у кельто-иллирийского населения на территории Югославии, и именно с этой территорией связывает происхождение зарубинецких фибул К.В. Каспарова (1977, с. 71–75; 1981, с. 62, 63). Зарубинецкие фибулы сделаны из бронзы, иногда из железа, что особенно характерно для Верхнего Поднепровья, имеют длину от 6 до 13 см, пружина у них обычно многовитковая, тетива верхняя. Щиток фибул часто орнаментирован поперечными бороздами, косыми насечками по краю или продавленным изнутри узором в виде выступов и пунктирной насечки. Варианты среди этих фибул выделяются по форме конца ножки (она бывает уплощенной), по величине щитка и пропорциональному соотношению его с ножкой. Варианты фибул показывают и их относительную последовательность. У более поздних богатая орнаментация и сравнительно большой щиток, у завершающих типологическое развитие фибул варианта К, найденных в могильнике Гриневичи Вельки, щиток полностью перекрывает не только спинку, но и ножку.

Фибулы вариантов от М до Р по конструктивным особенностям относятся к позднелатенской схеме. Они изготовлены также из бронзы или железа, в отличие от предшествующих конец ножки у них расклепан в пластину-приемник, который бывает сплошным или рамчатым. Варианты различаются по изогнутости спинки, иногда она бывает пластинчатой. Своеобразна фибула из Чаплина, у которой приемник рамчатый, но головка вместо пружины заканчивается двумя захватами в виде клещей («щипцовая»; табл. X, 7).

К провинциально-римским типам принадлежат фибулы варианта Т и У, происходящие из рейнских и дунайских провинций. Фибулы варианта Т (типа «бойев») бронзовые литые, очень небольшие (длина 5–7 см). Приемники фибул пластинчатые, иногда снабжены отверстиями. У фибул варианта Т (Велемичи I и II) спинка сильно изогнутая ребристая. Их дата — рубеж и начало нашей эры. Фибулы варианта У (типа Альмгрен 68), найденные вне погребений в могильниках Отвержичи и Гришенцы, имеют на спинке характерные утолщения в виде диска и укороченный приемник с дырочкой, датируются серединой I в. н. э. (Амброз А.К., 1966, с. 36). В Чаплине встречены железные фибулы варианта Ф — «подвязные», сделанные из проволоки, конец ножки у них загнут вниз и подвязан к спинке, датируются I в. н. э. (Амброз А.К., 1966, с. 48).

Глазчатые фибулы варианта X (типа Альмгрен 59 и 62) находят лишь на позднезарубинецких памятниках, в том числе и в могильнике Гриневичи Вельки. Они относятся к последней четверти I в. н. э. согласно разработкам хронологии вельбарской культуры, где подобные фибулы типичны для фазы В₂ (Wołągiewicz R., 1974, s. 133, 134). Эти фибулы бронзовые литые, с широкой ножкой, орнаментированной «глазками», и широкой спинкой, украшенной бороздками.

Остальные предметы личного убора и украшения представлены в значительно меньшем количестве. Это булавки, браслеты, кольца, подвески, серьги, поясные пряжки и крючки, бусы. Наиболее распространены, особенно на памятниках Припятского Полесья, бронзовые, реже — железные булавки. Они имеют длинный (10–25 см) проволочный стержень, заостренный на конце, и разного вида головки. Иногда головки изогнуты в виде небольшого ушка или уплощены, как у гвоздя. Известны булавки такого типа по всей территории культуры (табл. XI, 1, 14). В Припятском Полесье распространены булавки с кольцевой или свернутой в спираль головкой с числом витков от пяти до 10 (табл. XI, 6, 9). Попадаются булавки и более сложного вида — например, в могильнике Велемичи I найдена булавка с двумя спиралями на головке (табл. XI, 2). Иногда булавки бывают соединены между собой тонкой цепочкой.

Браслеты по всему ареалу культуры встречаются редко, большая их часть найдена в Чаплине (Верхнее Поднепровье). Они изготовлены из бронзы или железа и по внешнему виду делятся на два основных типа: 1) одновитковые с концами различной формы (заостренные, расширяющиеся, фигурные), иногда сомкнутыми, заходящими друг за друга или прикрепленными к корпусу несколькими спиральными оборотами; корпус таких браслетов, как правило, сделан из гладкого дрота, но встречаются экземпляры с корпусом из перевитой проволоки или из спирально закрученной пластины (табл. XI, 20, 25); 2) спиральные многовитковые браслеты с концами прямыми или в виде ушек и крючков; сделаны из круглой или полукруглой проволоки, иногда расплющенной в виде овальной пластинки, украшенной пунктирным узором (табл. XI, 21, 27).

Кольца из бронзы и железа также чаще встречаются в Верхнем Поднепровье (Чаплин). Кольца разных типов имели диаметр от 1,5 до 4 см, и назначение их не вполне ясно, возможно, некоторые из них употреблялись в качестве височных украшений (табл. XI, 3, 4). Они, как и браслеты, бывают одновитковыми с соединенными или заходящими друг за друга концами, иногда они сделаны из ложновитой проволоки или пластинки. Наиболее распространены спиральные кольца, также изготовленные из круглой проволоки или пластины. Изредка кольца бывают соединены вместе или на них надето еще одно маленькое колечко (табл. XI, 11). Особняком стоят редко встречаемые бронзовые литые кольца, на наружной стороне которых есть выступы или культовые украшения, причем шишечки имели не орнаментальное, а магическое значение. Такие предметы известны в синхронных сарматских могильниках Приазовья и в латенских древностях.

Преимущественно из Припятского Полесья происходят бронзовые привески трапециевидной формы. Их делали из тонких бронзовых пластинок (длина 2–6 см), с небольшой дырочкой для подвешивания в верхней части. Обычно привески орнаментированы линиями или фигурами из линий и точками, выдавленными с внутренней стороны (табл. XI, 7, 8, 113, 116). Представлены привески в виде круглых блях диаметром 8 см (Горошков, Чаплин, Велемичи I). Бляхи имеют в центре отверстие и орнамент из точек и линий, выдавленных изнутри (табл. XI, 23).

Серьги встречены в Среднем Поднепровье (Корчеватое, Субботов и Дедов Шпиль). Они имели вид округлых дужек из бронзовой проволоки (Корчеватое), обмотанной бронзовой спиралью (Субботов, Дедов Шпиль; табл. XI, 12). Концы соединялись простым замком. Такие серьги известны на территории Нижнего Поднепровья, входящего в область периферии античного мира (Вязьмiтiна М.I., 1962, рис. 82, 4), откуда они, вероятно, и попали к «зарубинцам».

Подковообразные застежки (сюльгамы) найдены в Верхнем Поднепровье, реже они встречаются на Припяти. Пряжки имеют вид круглого кольца, обычно сделанного из железной проволоки с несоединяющимися уплощенными концами, согнутыми в трубочки. На корпус застежки надет проволочный подвижной язычок. Бронзовые застежки редки — известна одна из Чаплина (табл. XI, 22).

Бронзовые бусины, так называемые пронизи, входили наряду с привозными стеклянными бусинами и местными глиняными в состав ожерелий. Пронизи сделаны из тонких пластинок, свернутых в трубочку, различной (до 4 см) длины. Известны бронзовые спирали, свернутые из круглой или граненой проволоки. Иногда в центре спирали прикреплялись бусина или трапециевидная бронзовая пластинка (Пирогов), (табл. XI, 5, 10, 17). Стеклянные бусы являются в зарубинецких памятниках наиболее массовыми предметами античного импорта. Они обычно мелкие, синего, зеленого, желтого цветов или позолоченные, по форме — круглые (единичные и сдвоенные), цилиндрические, дисковидные и др. (табл. XI, 18, 19). Пастовые бусины обычно крупные круглые, синие или желтые, с цветными «глазками» или различными цветными пятнами и полосками. По мнению специалистов, стеклянные малые и бисерные бусы относятся в основном к I в. н. э. (Безбородов М.А., Поболь Л.Д., 1957), тогда как пастовые глазчатые — к III–II вв. до н. э. (Алексеева Е.М., 1975, с. 60–71).

Поясные наборы представлены оковками и поясными скрепами-крючками. Бронзовый крючок из Субботова по форме обычен для поясов латенского типа второй половины I в. до н. э. — начала I в. н. э.; поясные скрепы из Чаплина имели вид овальных железных пластинок с загнутыми друг к другу концами (табл. XI, 15). Поясная оковка из Велемичей I состоит из бронзового граненого кольца, на которое надеты два железных пластинчатых зажима (табл. XI, 26). Интерес представляет находка фрагмента пояса с поясным крючком из Отвержичей, украшенного бронзовыми пластинками и бляшками (Каспарова К.В., 1969, с. 156). Пояс был кожаным, и для закрепления пластинок и бляшек кожа пояса прорезана насквозь, в отверстие продеты их шпеньки, загнутые с внутренней стороны. Поясной крючок имел вид железной пластины, покрытой бронзовым орнаментированным листом (табл. XI, 28). Подобный крючок, но не орнаментированный, происходит из погребения 10 Лукашевского могильника. Аналогии ему известны в ясторфских древностях, а орнаментальный мотив — выпуклые подковки на концах — распространен на широкой территории Средней Европы в кельтских и иллирийских древностях II–I вв. до н. э. Пояс из Отвержичей найден с фибулами, которые датируют его I в. до н. э.

Среди импортных предметов наиболее многочисленную группу составляют греческие амфоры, фрагменты которых встречаются на поселениях Среднего Поднепровья в довольно большом числе, — они составляют 5-15 % всех керамических находок (Максимов Е.В., 1972, с. 92). Из Ольвии привезены стеклянные бусы, находки которых известны почти на всех поселениях и изредка встречаются в погребениях. Исключение составляет Чаплинский могильник, где бусы обнаружены в 37 захоронениях, а всего здесь насчитывается около 1200 таких бусин. В Субботове найден скарабей из египетского фаянса, привезенный из Северного Причерноморья.

Оседлое население зарубинецкой культуры, проживавшее на плодородных землях Поднепровья, занималось земледелием, которое составляло одну из основ его экономики. Объективными данными, указывающими на наличие земледелия у зарубинецких племен, являются находки некоторых орудий земледельческого труда (серпы, косы, зернотерки) и отпечатки зерен культурных растений и сорняков на днищах и в изломах сосудов. Серны и их обломки известны во всех районах распространения зарубинецких памятников. Количество находок невелико (девять — Среднее Поднепровье, семь — Верхнее Поднепровье, пять — Верхнее Подесенье). Сами серпы по устройству были довольно примитивными орудиями, которыми можно было срезать колоски таких злаковых, как просо, ячмень или полба. Косы и кольца к ним встречаются еще реже (три — Среднее Поднепровье). По внешнему виду косы похожи на средневековые косы-горбуши. Длина косы небольшая, до 35 см. Известны железные полуовальные кольца (Зарубинцы, Ходосовка), которыми косы прикреплялись к деревянной рукоятке. Каменными круглыми терочниками (диаметр до 10 см) растирали на плоских камнях-зернотерках зерно. Терочники встречаются довольно часто (в Среднем Поднепровье, например, более 10), в то время как находки зернотерок редки. На зарубинецких поселениях орудия для обработки почвы не найдены. По-видимому, зарубинецкое население обрабатывало почву деревянными, очень простыми по устройству ралами, которые у населения Восточной Европы известны с эпохи бронзы (Шрамко Б.А., 1964). Такие рала хорошо приспособлены для вспашки легких грунтов поймы и надпойменных террас. В Восточной Европе найдены четыре рала, и все они происходят из торфяников Полесья (Минская, Черниговская, Сумская и Брянская области).

Системой землепользования был перелог, при котором восстановление плодородия почвы происходило без участия человека. Что касается пойменных участков, затопляемых в половодье, то ими можно было пользоваться ежегодно (Краснов Ю.А., 1967, с. 20). О перелоге свидетельствует также состав злаковых растений, выращиваемых на зарубинецких полях. Это видно по отпечаткам на глине зерен проса, ячменя, мягкой и карликовой пшеницы и специфических для этой системы землепользования сорняков (Пачкова С.П., Янушевич З.В., 1969, с. 3–13). Рожь, распространение которой способствовало возникновению парового земледелия, не была известна зарубинецким земледельцам. Перелоговая система земледелия была и у соседей зарубинецких племен, в том числе у древних германцев, на что указывает в своем сочинении Тацит (26): «Они (германцы) ежегодно меняют пашню… и не прилагают усилий, чтобы умножить трудом плодородие почвы». При такой системе землепользования поля давали небольшие урожаи, в пределах 3–5 центнеров с гектара (Максимов Е.В., 1972, с. 72). Следовательно, зарубинецкое земледелие с его ограниченными размерами пахотной земли, доступной для обработки деревянными ралами, не могло давать значительного количества продукции и занимать ведущее место в хозяйственной системе зарубинецкого общества.

Особенности злаков и их количественное соотношение, установленное по отпечаткам зерен на керамике, наличие терочников указывают на то, что зерно прежде всего шло на изготовление крупы. Основной пищей была, следовательно, каша. Не исключается также выпечка лепешек, для чего использовались глиняные диски-сковородки. Из огородных культур наиболее распространенной была репа, известная в Центральной Европе со времен раннего железного века (Бискупин). Отпечатки семян репы обнаружены в большом количестве на обломках зарубинецкой посуды. О выращивании конопли и льна говорят отпечатки семян на керамике (Пачкова С.П., Янушевич З.В., 1969, табл. 2), а также другие данные о глубокой древности льна в Восточной Европе.

Население занималось разведением различных пород домашних животных, на что указывают обломки их костей, находимые в большом количестве в каждом зарубинецком жилище. Кроме того, кости домашних животных как остатки ритуальной пищи встречаются в каждом втором зарубинецком погребении Среднего Поднепровья. Природные условия зарубинецкой территории были вполне благоприятны для разведения животных: мягкий климат, обширные луга поймы, лесные массивы. Животноводство было приселищным, что соответствовало оседлому образу жизни самого зарубинецкого населения и наличию богатой природной кормовой базы, доступной в течение почти всего года, поскольку тогда в Восточной Европе существовал более влажный и теплый, чем теперь, климат. Изучение остеологического материала, проведенное специалистами, показало, что стадо состояло из свиней, крупного и мелкого рогатого скота и лошадей.

На поселениях встречаются не разбитые кости собаки, указывающие на то, что мясо этого животного в пищу не использовалось. Собаки, как обычно, выполняли сторожевые и охотничьи функции. Охотились, как показывают костные остатки, на лося, оленя, дикого кабана, зубра, реже — медведя и косулю. Важное место занимала охота на пушного зверя, прежде всего бобра, куницу. Пушнина играла ведущую роль в обменной торговле с античным миром.

Рыболовство занимало далеко не последнее место в хозяйстве зарубинецких племен, чему немало способствовала топография поселений, расположенных на берегах рек. Во время раскопок встречаются и орудия рыболовства — большие железные крючки и изредка наконечники одношипных острог. Чрезвычайно редки находки лодок, которые имели вид узких (0,7 м) и длинных (8 м) челнов, выдолбленных из ствола ивы. Такой челн был найден близ устья Десны, возле с. Хатяновка, рядом с могильником зарубинецкой культуры. На поселениях, в жилищах и погребах отмечены находки чешуи и костей рыб крупных размеров — судака, сома и др.

Приведенные выше данные о состоянии земледелия и животноводства в зарубинецком обществе показывают, что животноводство давало больший экономический эффект. У населения зарубинецкой культуры было мало зерна, но много мяса и кож, а также мехов. Такая картина полностью подтверждается и сообщением Полибия — историка II в. до н. э., который писал, что в Грецию из глубин Причерноморья поступают в первую очередь продукты животноводства и охоты (Полибий, IV, 38). Главенствующая роль животноводства в хозяйстве зарубинецкого общества закономерно вытекала из особенностей его общественного и экономического развития, при котором важную роль играли природное окружение, географическая среда, в значительной мере диктовавшая основное направление хозяйственной деятельности. Только позднее, на следующем этапе исторического развития, с распространением пашенных орудий с железными наральниками и более совершенной системы землепользования, земледелие становится более продуктивной отраслью хозяйства, которая «подчинила себе скотоводство и отодвинула на второй план все другие промыслы славянских племен, такие как охота, рыбная ловля и традиционное бортничество» (Третьяков П.Н., 1953, с. 271).

В зарубинецком обществе получили развитие различные ремесла — железоделательное, кузнечное, бронзообрабатывающее, керамическое и др. Время существования зарубинецкой культуры относится ко второму периоду раннего железного века, когда выплавка железа сыродутным способом и приемы изготовления из этого металла различных предметов стали достоянием всех племен первобытной Европы. Носители зарубинецкой культуры получали железо путем плавки малонасыщенных болотных (озерных) руд, широко распространенных в лесной и лесостепной зонах. Плавка производилась в глинобитных горнах, куда непрерывно нагнетался воздух. Топливом служил древесный уголь. В результате многочасовой плавки получали крицу — слиток губчатого железа весом до 3 кг, который надо было затем проковать для удаления шлаков. Получение железа было делом сложным и трудоемким. Железо изготовляли на каждом поселении, при раскопках здесь повсеместно встречаются шлаки и крицы. В позднезарубинецкое время появляются поселки, специализировавшиеся на добыче железа, примером чему может служить поселение Лютеж, где осуществлялся весь цикл работ, связанный с получением металла: добывалась и обрабатывалась железная руда, выжигался древесный уголь, выплавлялся металл. В Лютеже обнаружены остатки 15 горнов (Бидзиля В.И., Пачкова С.П., 1969), из которых несколько, вероятно три — пять, могли работать одновременно, изготовляя за сезон 75-100 кг металла. Наибольшие объемы выхода конечного продукта говорят о том, что зарубинецкое население не располагало сколько-нибудь значительным количеством черного металла. На это указывают и немногочисленность находок предметов из железа, и небольшие размеры этих предметов. Металл был невысокого качества, он представлял собой крупнозернистое железо со значительной примесью шлака. В южных районах Среднего Поднепровья употреблялась углеродистая сталь, которую получали посредством цементации готовых железных предметов, что, по мнению специалистов, указывает на местную традицию, идущую от предшествующей скифской эпохи (Гопак В.Д., 1976, с. 7). Некоторые технологические особенности, отмеченные на изделиях среднеднепровской группы зарубинецкой культуры (цементация лезвий инструментов с последующей их местной закалкой, пакетирование сырья), позволяют сближать их с устойчивыми традициями латенской металлообработки (Вознесенская Г.А., 1984, с. 171).

Изготовление предметов из цветных металлов, известное издревле в Среднем Поднепровье, в зарубинецкое время сохранило свое значение в ювелирном ремесле, сырьем для которого служила привозная дорогая бронза. Поэтому изделия из бронзы, например фибулы, в зарубинецком обществе должны были цениться выше однотипных железных. Бронза поступала с юга, из области античной периферии. Мастера-ювелиры работали в своих жилищах, бронзу плавили в тиглях, на огне домашнего очага. На многих зарубинецких поселениях были найдены целые и фрагментированные тигли, представляющие собой небольшие цилиндрические или конические круглодонные глиняные сосуды с оплавленными толстыми стенками. На Пилипенковой Горе таких предметов оказалось более 40, и все они встретились в жилищах или рядом с ними. Обрабатывали бронзу в два приема. Сначала ее плавили в тиглях, используя как сырье также старые, пришедшие в негодность бронзовые вещи, содержащие различное количество примесей. Сами изделия изготовлялись способом холодной обработки металла, путем проковки, протяжки, чеканки металла, что указывает на достаточно высокий уровень квалификации местных мастеров.

Сравнительно высокого уровня развития достигало керамическое производство. Вся зарубинецкая керамика по технологическим особенностям делится на лощеную и шершавую. Керамическое тесто для чернолощеной посуды готовили весьма тщательно, хорошо его вымешивая. В качестве примесей к глине использовали мелкий песок, шамот, растительные остатки, изредка — толченый камень, а также полову, на что указывают отпечатки зерен культурных растений в тесте сосудов. Обращают на себя внимание симметричность корпуса и четкость формовки отдельных деталей чернолощеных сосудов, например граненого венчика. Эти особенности говорят о том, что зарубинецкие гончары пользовались приспособлением с центрованным вращением, т. е. гончарным кругом ручного типа (Рыбаков Б.А., 1948б, с. 146, рис. 31). После формовки поверхность сосудов тщательно выглаживалась и полировалась костяными, глиняными, кожаными лощилами, приобретая блестящий или бархатный вид. Обжиг высушенных сосудов производился на костре. Здесь нельзя было получить спекшегося крепкого черепка. Нагрев столовой посуды черного цвета был еще более низким, поскольку необходимо было сохранить добавленный к глине углерод (уголь). Чтобы увеличить прочность этой чернолощеной посуды, зарубинецкие мастера пользовались способом «обварки», известным впоследствии гончарам древней Руси, когда нагретый сосуд погружали в теплый мучной раствор (Рыбаков Б.А., 1948б, с. 172). Несмотря на довольно сложную технологию, изготовление зарубинецкой посуды не вышло за пределы домашнего промысла. Судя по всему, им занимались женщины. Данные этнографии также говорят о том, что посуду в условиях домашнего производства делали женщины.

Важной отраслью хозяйства было изготовление тканей. Объективными свидетельствами существования ткачества у населения зарубинецкой культуры служат находки глиняных грузил для ткацкого станка и пряслиц. Конструкция ткацкого станка не вполне ясна. Можно предполагать, что зарубинецкий ткацкий станок не отличался от древнейшего славянского ткацкого станка, был предельно простым по устройству, и грузила оттягивали нити основы вниз. Четыре таких глиняных массивных грузила пирамидальной формы были найдены в одном из жилищ поселения Пилипенкова Гора (Максимов Е.В., 1972, табл. 27). Сырьем для тканей служили лен, конопля, овечья и козья шерсть. Все эти виды текстильного сырья были известны в Восточной Европе с глубокой древности. Приемы обработки льна и конопли, видимо, ничем принципиально не отличались от позднейших, хорошо известных по древним обрядовым песням (Рыбаков Б.А., 1948б, с. 185) и этнографическим материалам: лен дергали, мочили, трепали, превращая его в кудель, из которой изготовляли пряжу.

Дерево широко применялось в строительном деле и для бытовых нужд, о чем свидетельствует, в частности, находка скобеля в Ходосовке. Обрабатывали также кость и рог, кожу и мех.

Привозные предметы попадали в область зарубинецкой культуры в результате торгового обмена, имевшего безденежный характер. Наибольший объем занимал обмен между зарубинецким населением Среднего Поднепровья и античной периферией Северного Причерноморья, а именно, нижнеднепровскими поселениями позднескифского времени, известными как часть Малой Скифии. В меньшем количестве поступали с Запада изделия из бронзы кельтских (латенских) образцов, и совсем мало обнаружено предметов сарматской культуры.

Поскольку торговля с античным Югом была обменной (хотя в античных государствах издавна существовало денежное обращение), в области зарубинецкой культуры зафиксировано лишь несколько случайных находок античных монет (Карышковский П.О., 1965а). Наиболее интересен бронзовый южнопричерноморский тетрахалк 105-90 гг. до н. э., обнаруженный в хозяйственном сооружении на Пилипенковой Горе (Максимов Е.В., 1972, с. 96). Несколько греческих монет, встреченных в белорусском Поднепровье, не связываются с зарубинецкими памятниками (Поболь Л.Д., 1974, с. 36–38).

Предметы античного импорта в Среднем Поднепровье впервые и в большом количестве появляются в скифское время (Онайко Н.А., 1962, с. 25–41; 1970). В последующую эпоху объем импорта сократился, но, тем не менее, среднеднепровские племена получали с берегов Черного моря довольно много греческого вина в амфорах, некоторое количество столовой посуды. В других районах распространения зарубинецкой культуры античная керамика известна по единичным находкам (Кухаренко Ю.В., 1964, с. 29). Важной статьей импорта были украшения из стекла — бусы разных расцветок и формы. С юга поступала бронза, как в слитках, так и в изделиях. Некоторые поздние фибулы раннеримского времени (типа найденных в Субботове и Таценках) являются предметами античного импорта.

Торговый путь шел по Днепру на юг, оканчиваясь в области нижнеднепровских поселений позднескифского времени, где в жилищах и погребениях найдена зарубинецкая чернолощеная посуда — свидетельство пребывания здесь среднеднепровского населения. С севера на юг шли зарубинецкие товары — меха, шкуры, мед, воск, скот. Эти товары издревле вывозились из Северной и Средней Европы (Анохин Г.И., 1967, с. 7–67), а торговля пушниной считалась традиционной для Среднего Поднепровья (Цалкин В.И., 1966).

Помимо торговли с античным Югом, существовали торговые связи с областями латенской культуры. Среди вещей латенского облика первое место занимают фибулы, главным образом проволочные среднелатенского типа. Во многих местах найдены кольца с шишечками, подвески-амулеты, перстни, шпоры, детали поясного набора, бронзовые сосуды, ситулы (Максимов Е.В., 1960). Обломок кельтского сосуда, покрытого графитом, найден в одном из погребений могильника Велемичи I на Полесье. В погребении Субботова на р. Тясмин найдены бронзовый сосуд-ситула I в. до н. э. — I в. н. э. и бронзовый поясной крючок I в. н. э. Из Среднего Поднепровья происходит также большая часть известных в области зарубинецкой культуры бронзовых украшений и амулетов латенских типов (Кухаренко Ю.В., 1959а, с. 31). Уступая в количественном отношении античному импорту, предметы латенского типа оказали существенное влияние на зарубинецкие вещи личного убора и украшения, а возможно, и на керамику. Время и обстоятельства появления латенского импорта на территории зарубинецкой культуры объясняются исторической обстановкой. Появившись в середине III в. до н. э. в Закарпатье и верховьях Вислы, а в III в. до н. э. — в Нижнем Подунавье, кельты установили контакты с соседними местными племенами, откуда предметы кельтского ремесла попадали в Поднепровье и Полесье. В конце III в. до н. э. кельтские племена продвинулись в Северное Причерноморье, и население степи, а затем и лесостепи познакомилось с их вооружением и предметами обихода. Эта вторая волна распространения кельтских вещей в Восточной Европе способствовала выработке в ареале зарубинецкой культуры фибул местного стиля, отмеченного латенским влиянием.

Определение времени появления зарубинецкой культуры до сих пор не получило общепризнанного решения. Причину такого положения следует искать в расхождениях между датировками фибул и античной амфорной тары; первые являются обычным хронологическим эталоном для зарубинецких могильников, в то время как обломки амфор используются при датировках поселений Среднего Поднепровья, где они встречаются повсеместно. Датирующие возможности античных амфор, особенно если на них встречаются клейма, не ниже, чем фибул, поскольку хронология клейменых позднеэллинистических амфор разработана с большой точностью. Что касается фибул ранне- и среднелатенской схемы, то их датировку вместе с периодизацией самого латенского периода европейские исследователи пересматривали несколько раз, то «омолаживая», то «удревняя» их в пределах 25–75 лет. Эта нестабильность европейских датировок фибул нашла свое отражение и в нашей специальной литературе (Мачинский Д.А., 1963; Кухаренко Ю.В., 1964; Амброз А.К., 1966), не способствуя объективному решению вопросов зарубинецкой хронологии. В настоящее время положение изменяется к лучшему. Ряд европейских исследователей (Й. Тодорович, З. Возняк, В. Зирра и др.) «удревнили» границы между отдельными хронологическими фазами латена на 25–50 лет по сравнению с принятой раньше схемой Я. Филипа. Следующий шаг в нашей литературе был сделан К.В. Каспаровой, которая отнесла ранние фибулы зарубинецких могильников ко второй четверти II в. до н. э. (Каспарова К.В., 1981, с. 63). Эта дата уже близка к последней трети III в. до н. э., т. е. к периоду, который устанавливается для ранних зарубинецких поселений на основании амфорного материала.

Рассмотрение различных элементов зарубинецкой культуры топографии и планировки поселений, наличия и конструкции оборонительных сооружений, типологии местной керамики, предметов импорта — позволяет разделить время существования зарубинецких памятников на три периода, границы между которыми имели определенную протяженность. Эти периоды следующие: 1) ранний — от последней трети III — начала II в. до н. э. по середину I в. до н. э.; 2) средний — от середины I в. до н. э. по середину I в. н. э.; 3) поздний — от середины I до конца II в. н. э., к которому относятся так называемые позднезарубинецкие памятники. Предложенные хронология и периодизация зарубинецких памятников имеют характерные особенности в каждом регионе. Так, в Припятском Полесье неизвестны памятники третьего, самого позднего, периода, и, наоборот, все памятники Деснинского региона датируются временем не ранее I в. н. э. Хронологические границы между отдельными периодами достаточно широки, они отражают постепенную эволюционную смену форм отдельных элементов культуры, что соответствует внутренней динамике развития общества. Однако там, где в действие вступали внешние обстоятельства, границы периодов очерчиваются достаточно определенно, примером чего могут служить начало среднего периода в Среднем Поднепровье, синхронное гетской и сарматской экспансии середины I в. до н. э. в Северном Причерноморье, а также конец среднего периода в Припятском Полесье, определяемый серединой (40-70-е годы) I в. н. э.

Ранний период — это прежде всего процесс становления зарубинецкой культуры на территории Среднего и Верхнего Поднепровья и Припятского Полесья. Продолжительность этого процесса определить пока невозможно, но, по-видимому, он длился несколько десятилетий — в течение жизни одного-двух поколений создателей зарубинецкой культуры. Датирующими материалами для начала этого периода являются в первую очередь единичные фрагменты клейменых амфор из Коса, Пароса и Родоса, найденные на поселении Пилипенкова Гора возле г. Канев и относящиеся к 30-20-м годам III в. до н. э.; они свидетельствуют, что на среднем Днепре зарубинецкие поселения в это время уже функционировали. Менее выразительные фрагменты ранних амфор из этих центров, аналогичные по технологическим характеристикам (цвет глины в изломе, характер природных включений в глину, обработка и цвет поверхности сосуда), встречены во время раскопок на поселениях Юрковица (Киев), Пирогов, Великие Дмитровичи, Шучинка, Монастырей, Селище, Московка, Сахновка, Субботов, Харьевка, Завадовка, Басовка. Кроме амфор, следует указать на находки чернолаковой и краснолаковой столовой античной посуды этого времени, обнаруженной на памятниках Среднего Поднепровья в Трахтемирове, Пруссах, Басовке, а также бус (Сахновка, Басовка). Все эти факты говорят, что на рубеже III–II вв. до н. э. Среднее Поднестровье уже являлось обжитой зарубинецкой территорией (карта 8).

Наиболее ранние фибулы — «расчлененные» с восьмеркообразной спинкой и «расчлененная» с двумя шариками на конце ножки — найдены в Пироговском (погребение 26), Воронинском (погребение 25) и Велемичском II (погребение 108) могильниках. Типологически близкие фибулы известны в юго-восточных областях латенской культуры, среди материалов ясторфской и пшеворской культур, где они датируются концом фазы латена С₁, т. е. началом II в. до н. э. (Каспарова К.В., 1978, с. 82; 1981, с. 63; 1984, с. 115, рис. 5). Среди материалов третьего зарубинецкого региона — Верхнеднепровского — предметов, столь определенно относящихся к раннему времени, пока известно немного. Можно указать на обломки эллинистических амфор, встреченные при раскопках городищ Чаплин и Горошков, и бус этого времени (Горошков, Милоград, Мохов, Чаплин) (Мельниковская О.Н., 1967, с. 94, 155), нож кельтского типа с бронзовой рукояткой и кольцом (Чаплин, погребение 184), возможно, свидетельствующие о ранней дате. Некоторые типы посуды ранних зарубинецких памятников имеют архаические черты, ведущие происхождение от культур предшествующего времени. К ним относятся: на Среднем Поднепровье — низкие чернолощеные миски с загнутым внутрь венчиком, горшки и миски поморско-подклешевых типов, встреченные на Припятском Полесье (Каспарова К.В., 1976а. Рис. 15; 16), керамика милоградских форм в Верхнем Поднепровье (Поболь Л.Д., 1971, с. 167).

Средний период в истории зарубинецкой культуры — это время коренных изменений в жизни населения, связанных главным образом с внешними событиями, вызванными активностью соседних образований гетского царства Буребисты в середине I в. до н. э. и сарматской группировки, появившейся в конце I в. до н. э. на правобережье Днепра. Начало этого периода наиболее отчетливо наблюдается на памятниках Среднего Поднепровья, поскольку здесь в середине I в. до н. э. повсеместно возводятся оборонительные сооружения. Их строят не только на ранних поселениях типа Пилипенковой Горы, но и на вновь создаваемых городищах типа Ходосовки или Бабиной Горы. Аналогичный процесс имел место, по-видимому, и в Верхнем Поднепровье. Время постройки этих городищ (их насчитывается более 30) определяет стратиграфия Пилипенковой Горы. Здесь были обнаружены построенные на одном и том же месте укрепления двух строительных периодов, один из которых относится к I в. до н. э., а второй — к I в. н. э. На датировку раннего вала указывают обнаруженное под ним жилище и культурный слой II в. до н. э. Поздние укрепления были датированы предметами, найденными в засыпи раннего рва и в насыпи позднего вала, они синхронны и относятся к I в. н. э. (обломки раннеримских амфор). Эта дата поздних укреплений подтверждается наконечниками сарматских стрел, найденными при раскопках в Ходосовке, Монастырьке, Бабиной Горе, Ходорове.

С конца I в. до н. э. и в I в. н. э. территория зарубинецкой культуры в Среднем Поднепровье расширяется и ее памятники появляются в Южном Побужье. Небольшие открытые поселения и могильники с керамикой этого времени возникают по берегам Днепра и его притоков. Это Гвоздов и Койлов на Днепре, Тетеревка и Райки на Тетереве, Новоселка на Ирпене, Бородянка на Здвиже, Мартыновичи на Уже, Таценки и Триполье (Девич-Гора) на Стугне, Орловец на Ольшанке, Марьяновка и Носовка на Побужье (карта 9). Вероятно, к ним относятся и такие пункты, как Гришенцы, Ржищев, Пастырское и Кононча, где были найдены фибулы первой половины I в. н. э. В Таценках встретились фибула «воинского» типа (вариант II), две фибулы причерноморского типа I в. н. э. и одна зарубинецкого типа (Максимов Е.В., 1969а, с. 43); в погребениях Девич-Горы (Триполье) — пять фибул зарубинецкого типа I в. до н. э. — I в. н. э. (Куза А.В., Кубишев А.I., 1971, с. 87); в Марьяновне — фибула западного типа с сильнопрофилированным корпусом и высоким прорезным приемником (типа Альмгрен 236). Здесь же найдены фрагменты раннеримских светлоглиняных амфор с одноствольными желобчатыми и круглыми двуствольными ручками I в. до н. э. — I в. н. э. (Хавлюк П.I., 1975, с. 12). Аналогичные по типу (и времени) обломки амфор попадаются в Орловце, Райках на Тетереве, Койлове на Днепре, а также на всех приднепровских городищах этого времени. Кроме небольших поселений, в Поднепровье существовали крупные селища, расположенные обычно в безопасных, труднодоступных местах, примером чего является Оболонь в Киеве. Здесь открыто более 60 зарубинецких жилищ конца I в. до н. э. — I в. н. э., время которых определяется обломками амфор, аналогичных упомянутым выше, шпорой и «воинскими» фибулами (Шовкопляс А.М., 1972, с. 206–210).

Верхняя дата этого периода зарубинецкой культуры — середина I в. н. наиболее четко определяется на основании материалов могильников Полесья (Каспарова К.В., 1976а, с. 139). Датирующими материалами являются фибулы позднелатенской схемы, которых в закрытых комплексах найдено здесь 53, т. е. значительно больше, чем в Среднем Поднепровье. Это фибулы позднелатенской схемы — «рамчатые» и «воинские» по А.К. Амброзу (варианты Н, О, П, Р по Ю.В. Кухаренко). На основании последних разработок К. Мотыковой, Р. Волангевича, Т. Лианы и других можно считать установленным, что в Чехии нет таких фибул, датируемых временем после рубежа нашей эры, в западном Поморье это явление определяется временем около 10 г. н. э., а в области пшеворской культуры — 20–40 гг. н. э. Известно, что между областью зарубинецкой культуры и западными латенизированными культурами — пшеворской и оксывской — существовали опосредованные, а может быть, и прямые контакты. Это дает основание сопоставить в плане абсолютной хронологии наиболее поздние проявления латена в пшеворской и оксывской культурах с памятниками Припятского Полесья, определив их дату временем не позднее середины I в. н. э. (Каспарова К.В., 1976б, с. 139).

Позднезарубинецкий период охватывает середину I–II в. н. э. В Верхнем Подесенье в это время набирает силу новый регион, памятники которого наиболее рельефно представлены материалами Почепского поселения. В Среднем Поднепровье это время является заключительным этапом в развитии зарубинецкой культуры, которая затем сменяется здесь двумя новыми культурами — черняховской и киевской. Сложные процессы новообразований нашли свое отражение в пестроте археологической карты Среднего Поднепровья этой поры. Центральную часть занимают погребальные памятники сармат. В настоящее время на Роси, Росаве, Тясмине и Выси их насчитывается около 20. Время функционирования этих могильников определяется достаточно точно на основании античных импортов — от второй половины I до середины II в. н. э. (Щукин М.Б., 1972а, с. 43–48). Освоение сарматами территории в центре Среднего Поднепровья явилось одной из главных причин ухода отсюда части зарубинецкого населения и запустения памятников. Оставшаяся в Поднепровье часть населения, культура которого сохранила зарубинецкие черты, расселяется на периферии среднеднепровской области, занятой сарматами. Такие памятники известны к северу от этой области — на Ирпене (Лютеж), Стугне (Таценки-Довжик, Триполье — Девич-Гора, погребение 12). Имеются они к востоку от нее, на берегах Днепра (Вишенки, Рудяки, Зарубинцы), Трубеже (Коржи, Пасечна), к юго-западу (Рахны) и юго-востоку (Йосиповка, Мерефа). На этих памятниках сохранились некоторые элементы зарубинецкой культуры, о чем свидетельствуют типы керамики, украшения и предметы личного убора. Вместе с тем здесь видны черты других культур Средней Европы. Так, в керамике поселений Вишенки, Таценки-Довжик фиксируются пшеворские элементы (Петров В.П., 1959, рис. 7, 1; Максимов Е.В., 1969а, рис. 5, 11), а в Лютеже, Рудяках, Пасечной, Рахнах обнаружены европейские фибулы северного и западного типов — глазчатые и сильнопрофилированные с высоким приемником (паннонские). О связях Среднего Поднепровья с этими регионами говорят случайные находки сильнопрофилированных (паннонских) фибул в Адамовке, Кононче, Большой Андрусовке и Степанцах, а также глазчатых фибул в Зарубинцах, Таценках, Кононче.

Хронология этих памятников определяется на основании фибул, античного импорта и монетных находок. К наиболее ранним относятся фибула с подвязным приемником из погребения 12 на Девич-Горе, датированная I в. н. э. (Амброз А.К., 1966, с. 57, 58), а также фибула почепского типа из Коржей, дата которой приходится на вторую половину I–II в. н. э. (Амброз А.К., 1966, с. 24). Глазчатые фибулы из Лютежа и Рахнов относятся ко второй половине I–II в. н. э. (Godłowski К., 1981, s. 51), а сильнопрофилированные с высоким приемником фибулы, найденные в Пасечной и Рудяках, — ко второй половине II — началу III в. н. э. (Гороховский Е.Л., 1982б, с. 133). Что касается монет, то одна из них найдена в Таценках-Довжике — это дирхем Антонина Пия хорошей сохранности, другие монеты (около 30) (Максимов Е.В., 1963, с. 115–120), обычно не связываемые с позднезарубинецкими памятниками несомненно имеют прямое отношение к этим памятникам и этой эпохе. Обломки амфор I–II вв. н. э. найдены в Зарубинцах (Малая Горка) и Йосиповке на Орели.

Хронология позднезарубинецких памятников Верхнеднепровского региона в общем не выходит за рамки среднеднепровских датировок. Так, наиболее поздние чаплинские погребения 25 и 58 могут быть отнесены к I в. н. э., поскольку в их инвентаре найдены фибула прогнутая подвязная в сочетании с фибулой варианта О по Ю.В. Кухаренко и лучевая подвязная (Кухаренко Ю.В., 1959б, табл. VI, 11; Поболь Л.Д., 1971, рис. 61, 13; Каспарова К.В., 1987б). Если принять во внимание отличительную особенность зарубинецкой культуры этого региона, развитие которой происходило без заметного внешнего давления, то можно предположить, что зарубинецкие памятники в это время здесь постепенно трансформируются в киевскую культуру, представленную поселениями и могильниками типа Абидни рубежа II–III вв. н. э.

О хронологии Деснянского региона можно судить по материалам поселений Киселевка 3, Чулатово, Змеевка и, особенно, Почеп. Здесь ранней датой является I в. н. э., что подтверждается формами столовой керамики (мисок) и обломком краснолакового кувшинчика из Почепа. Верхняя хронологическая граница не выходит за пределы II в. н. э., поскольку именно этим временем датируется античный гончарный лощеный кувшин серо-бурого цвета с желобчатой ручкой и орнаментом по плечу из волнистых линий (Кропоткин В.В., 1970б, с. 17).

Происхождение зарубинецкой культуры в настоящее время представляет собой дискуссионную проблему, положительное решение которой, по-видимому, еще не назрело в связи с отсутствием необходимого количества фактического материала. Сейчас не вызывает особых возражений мнение, что генезис этой культуры был процессом многогранным и сложным, отразившим особенности внутреннего развития местного населения и внешние обстоятельства, проявившиеся в движении центральноевропейских племен, которые в конце III в. до н. э. достигли берегов Вислы, Днестра и Днепра и способствовали образованию здесь внешне похожих — латенизированных, но внутренне различных, не схожих по своему этническому содержанию культур, — оксывской, пшеворской, поянешти-лукашевской и зарубинецкой. Поэтому представляется перспективным при постановке вопроса о генезисе зарубинецкой культуры непременно учитывать два главных фактора этого процесса — роль культур местного населения и вклад пришлых элементов.

Для правильного понимания особенностей зарубинецкой культуры большое значение имеют реальные данные о размерах и заселенности ее территории. Территория распространения за рубин ец них памятников иногда представляется в виде обширного и сплошь заселенного пространства, занимавшего Полесье и лесостепи от Западного Буга до верховьев Десны и по Днепру от устья Березины до Тясмина, общей площадью около 450 тыс. кв. км. В действительности указанные границы зарубинецкой территории фиксировали лишь крайние точки распространения зарубинецких памятников, причем разновременных. Синхронные и топологически близкие памятники занимали сравнительно небольшие по площади (до 10 тыс. кв. км каждый) районы (карты 8; 9), где поселения и могильники располагались компактными группами («гнездами»), которые, вероятно, структурно соответствовали древним племенам. Между регионами, как показывают данные многолетних археологических наблюдений, находились слабозаселенные обширные пространства, которые представляли собой межплеменные земли, вероятно, использовавшиеся в качестве охотничьих угодий.

Во всех регионах зарубинецкой культуры есть общие черты, отражающие процесс появления культуры. Они видны прежде всего в элементах центральноевропейского латена — в чернолощеной керамике, широком распространении фибул как специфического элемента одежды, в деталях погребального обряда, ведущее место в котором принадлежало кремации на стороне и грунтовым могилам безурнового типа с небогатым инвентарем. В то же время для каждого региона характерны специфические черты. Так, например, не вызывают сомнений различия в принципах домостроительства, которое на Припяти характеризуется полуземлянками, на верхнем Днепре — наземными столбовыми домами, а в Среднем Поднепровье — углубленными сооружениями каркасно-глинобитной конструкции (Максимов Е.В., 1972, с. 118–120). Кухонная посуда припятских памятников по профилировке, пропорциям, орнаментации совершенно иная, чем керамика этого класса в Среднем Поднепровье. Казалось бы, внешне близкая лощеная столовая посуда везде имеет свои характерные черты, которые четко указывают на ее региональную принадлежность. Известны также определенные отличия в деталях погребального обряда, в распространении некоторых украшений. Наличие локальных особенностей дает веские основания для разделения области зарубинецкой культуры на пять регионов: Среднеднепровский, Припятско-Полесский, Верхнеднепровский, Деснинский и Южнобугский.

Среднеднепровский регион занимал берега Днепра от устья Десны до Тясмина. Здесь были исследованы широко известные теперь Зарубинецкий, Пироговский, Корчеватовский, Вишенский и Субботовский могильники, а из поселений — Пилипенкова Гора, Оболонь, Бабина Гора, которые по праву считаются эталонами зарубинецкой культуры. Припятско-Полесский регион занимал правобережье среднего течения Припяти и берега правых ее притоков Горыни и Стыри. Здесь раскопаны могильники Велемичи I и II, Отвержичи, Ворони но, Рем ель, Семурадцы и др., материалы которых с достаточной полнотой характеризуют особенности местной зарубинецкой культуры. Верхнеднепровский регион расположен в пределах Белорусского Поднепровья между устьями Березины и Припяти и на берегах левых притоков Днепра, Сожа и Ипути. Наиболее известный памятник этого региона — городище и могильник Чаплин, раскопки производились также на городищах Мохов, Горошков, Милограды и некоторых других. Деснянский регион занимал течение Десны и берега ее притоков Судости, Неруссы и Навли. Наиболее известными памятниками этого региона являются поселения Почеп и Синьково на р. Судость, которые относятся к I–II вв. По-видимому, все зарубинецкие памятники этого региона также принадлежат к числу поздних. Южнобугский регион располагался в бассейне верхнего течения Южного Буга. Здесь наиболее исследованы поселения Марьяновка и Носовцы, а также поселение и могильник Рахны на р. Собь, датируемые I–II вв., хотя на территории Южного Побужья как будто имеются и более ранние памятники зарубинецкого типа (Пархомовка), пока не опубликованные.

В поисках истоков тех особенностей, которые были присущи каждому региону, приходится обращаться в первую очередь к выяснению роли культур-предшественниц. Известно, что в дозарубинецкое время западная часть территории Припятского региона представляла собой окраину лужицкой и подклешевой культур, занимавших в основном земли Центральной Европы. Судя по небольшому количеству известных на Волыни памятников этих культур, заселение территории было в то время очень редким: кроме пяти подклешевых могильников на Буге, здесь известны следы трех позднелужицких поселений и одного могильника (Кухаренко Ю.В., 1961, рис. 4; 5). В восточной части региона известно 12 милоградских памятников, а также три курганных могильника типа Дубой (Мельниковская О.Н., 1967, рис. 67), имеющих отношение к милоградской культуре. Возможно, однако, что милоградского населения здесь было много, поскольку многие городища этого региона, которых здесь насчитывается около 50 (Поболь Л.Д., 1974, рис. 1), — обычные места для поселений милоградской культуры — остаются поныне не исследованными.

Рассмотрев все элементы культуры, следует прийти к заключению, что местный субстрат — памятники милоградской культуры — играл незначительную роль при формировании Припятского региона зарубинецкой культуры. Напротив, в раннезарубинецких погребениях всех больших припятских могильников — Отвержичи, Велемичи, Воронине и др. — выступают совершенно отчетливо черты позднепоморской и подклешевой культур. Последнее обстоятельство послужило базой для создания теории о происхождении всей зарубинецкой культуры или припятской ее части в результате миграции сюда носителей позднепоморской и подклешевой культур (Кухаренко Ю.В., 1960; Мачинский Д.А., 1966б; Каспарова К.В., 1976а, с. 56–59), что, вероятно, соответствует действительности для Припяти, но не подтверждается материалами других раннезарубинецких регионов — Верхнеднепровского и Среднеднепровского.

Верхнеднепровский регион в предшествующую эпоху был занят милоградской культурой, многочисленные памятники которой, обнаруженные почти в 200 пунктах, говорят о достаточно плотном заселении (Мельниковская О.Н., 1967, рис. 67). Исследователи, работавшие над изучением культур на территории Белоруссии (П.Н. Третьяков, О.Н. Мельниковская, Л.Д. Поболь и др.), неоднократно отмечали территориальное совпадение милоградских и зарубинецких памятников, а также наличие между ними хронологического стыка. Эти данные при условии существования определенной близости некоторых элементов культур того и другого населения, в частности в погребальном обряде (Мельниковская О.Н., 1967, с. 45–47), объективно указывают на возможность контактов между милоградским и зарубинецким населением юго-восточной Белоруссии, но возникновение зарубинецкой культуры не может быть связано только с местной основой (Третьяков П.Н., 1966, с. 213–219). Что касается привнесенных, центральноевропейских элементов в зарубинецкой культуре этого региона, то их идентификация с какой-либо конкретной группой памятников в настоящее время невозможна. По-видимому, на рубеже III–II вв. до н. э. происходило не постепенное расселение, а единовременное выселение племен из различных регионов поморской и подклешевой культуры (Мачинский Д.А., 1966б, с. 3–8), отличительные особенности которых нам в полной мере неизвестны. Поэтому, если в припятских памятниках элементы подклешевой культуры можно уловить более или менее определенно, то на верхнем Днепре в зарубинецкой культуре их связи с Западом видны в самых общих чертах — в применении технологии изготовления чернолощеной посуды, обычае пользоваться фибулами, некоторых деталях погребального обряда. Возможно, где-то в глубине подклешевых земель имелись формы мисок или детали конструкций домов, ставшие затем образцами для зарубинецкой культуры в Верхнем Поднепровье, но они пока неизвестны.

Для Среднего Поднепровья проблема генезиса зарубинецкой культуры также сложна, поскольку здесь участие пришлых элементов не прослеживается столь очевидно, как на Припяти. Известно, что в V–III вв. до н. э. в южной (большей) части этой территории существовала местная, идущая еще от белогрудовской и чернолесской эпохи начала I тысячелетия до н. э., оседлая земледельческо-скотоводческая культура, глубокие корни которой предполагают ее аборигенное праславянское происхождение (Тереножкин А.И., 1962, с. 244). К настоящему времени здесь в двух близких между собой в территориальном и культурном отношении группах — тясминской и поросской — насчитывается более 130 памятников — поселений, городищ и курганов этой культуры (Петренко В.Г., 1967, рис. 1), в которой можно видеть культуру скифов-пахарей (или сколотов) Геродота. Северную часть Среднего Поднепровья — Киевщину — занимало тогда население двух культур — сколотской и подгорцевской, представленных открытыми поселениями и могильниками, количество которых превышает 40 (Петровська Є.О., 1971, рис. 1). Керамика и погребальный обряд этих двух групп населения имеют много общего между собой и с культурой Поросья-Тясмина. Исследователи, изучавшие эти памятники (А.И. Тереножкин, П.Д. Либеров, В.Г. Петренко и др.) отмечали несомненную близость в формах, орнаментации и технологии кухонной керамики — горшков, крышек, сковородок, корчаг, а также орудий труда — ножей, зернотерок, серпов, пряслиц, в конструкции жилых и хозяйственных сооружений и некоторых других элементах культуры с соответствующими материалами раннезарубинецких памятников Среднего Поднепровья. Эти факты имеют первостепенное значение для констатации значительной роли местного населения позднескифского времени в формировании многих элементов зарубинецкой культуры Среднего Поднепровья (Максимов Е.В., 1972, с. 116–129). Что касается новых, привносных, центральноевропейских черт, то, помимо элементов латенской культуры, общих для всей зарубинецкой области, следует указать на находки кельтских бронзовых украшений и предметов личного убора, встреченных в наибольшем числе именно в Среднем Поднепровье (Кухаренко Ю.В., 1959а). Этот импорт следует принимать во внимание при поисках исходного района миграции западных этнокультурных элементов. Среди этих кельтских вещей одно из главных мест занимают фибулы, из которых отметим экземпляры с восьмеркообразной ножкой, обязанные своим происхождением кельто-иллирийской Адриатике. Возможно, связями с этим юго-западным Балканским регионом можно объяснять и распространение на зарубинецкой территории фибул с треугольной ножкой (Каспарова К.В., 1978; 1981), представляющих собой одну из самых заметных местных особенностей раннезарубинецких памятников. Контакт с юго-западной балканской областью прослеживается в наличии на зарубинецкой керамике характерных фракийских орнаментальных украшений-налепов. Можно думать, следовательно, что район миграции был достаточно широк и включал в себя не только позднепоморскую культуру и культуру подклешевых погребений, элементы которых (например, «хроповатая» поверхность тулова у корчаг) известны среди ранних материалов Среднего Поднепровья. Наличие таких деталей в чернолощеной керамике, как часто встречаемый граненый венчик, небольшие иксовидные ручки мисок (Юрковица-Киев, Басовка на Суле), обработанный расчесами или наколами корпус в сочетании с лощеным горлом и дном (Харьевка), говорят об элементах ясторфской культуры, достигших, как известно, в южном направлении междуречья Днестра и Прута, а в Поднепровье — глубинных районов левобережья, не оставив здесь, однако, сколько-нибудь заметного наследия.

Исходя из изложенного можно констатировать, что генезис зарубинецкой культуры имел для каждого из ее трех регионов свои, далеко не совпадающие особенности. Они были обусловлены культурным наследием жившего здесь ранее, в V–III вв. до н. э., населения и различными проникшими сюда элементами позднепоморской, подклешевой, кельто-иллирийской, ясторфской и, возможно, других культур, выступавших в различных сочетаниях и проявивших себя с разной силой в зависимости от конкретных условий, присущих каждому региону. Поэтому не представляются убедительными предположения о том, что зарубинецкую культуру следует рассматривать как дальнейший этап исторического развития местных сколотской или милоградской культур, или пришедших на эту землю западных групп, связанных с позднепоморской, подклешевой или ясторфской культурами. Зарубинецкая культура представляет собой новообразование, этап в развитии местного и пришлого населения, отразивший историческую обстановку, сложившуюся в конце III в. до н. э. в Центральной и Восточной Европе и, в частности, в Поднепровье.

Достоверное определение этноса носителей зарубинецкой культуры было бы возможно при наличии письменных источников, какими являются сообщения эллинских и римских историков о племенах, живших к северу от них около рубежа нашей эры. Однако таких источников не существует, племена лесостепного и лесного Поднепровья не упоминаются в сочинениях древних авторов. Эти племена находились вне сферы внимания античных писателей и были им неизвестны. Упоминания о венедах в работах Плиния Старшего, Птолемея и Тацита очень кратки и неопределенны и не могут быть с уверенностью отнесены к носителям зарубинецкой культуры, хотя в более позднюю эпоху этноним «венеды» уже обозначал какое-то славянское население.

Другие возможности решения этого вопроса, предоставляемые археологией и языкознанием, дают пока лишь проблематичное решение, которое, тем не менее, имеет свое значение. Археологический путь решения этнического вопроса известен — это ретроспективный метод, суть которого состоит в том, что если генетическое родство двух культур не вызывает сомнений, то их этническая взаимосвязь считается возможной.

При такой постановке вопроса исследователи зарубинецкой культуры не могут получить удовлетворительного ответа, потому что эта культура не явилась модификацией какой-то одной культуры, напротив, у ее истоков находилось несколько различных или даже чуждых друг другу культур, этнос которых, к тому же, далеко не ясен. Так, если рассмотреть в этом плане субстратные культуры, то окажется, что «милоградцев» одни исследователи считают славянами (Мельниковская О.Н., 1967), а другие относят к балтам (Седов В.В., 1979). Правда, правобережную лесостепную культуру V–III вв. до н. э. многие археологи считают праславянской (Б.А. Рыбаков, А.И. Тереножкин, П.Д. Либеров, В.Г. Петренко и др.). Это мнение разделяют также языковеды Б.В. Горнунг и Ф.П. Филин. Но имеются и другие точки зрения (М.И. Артамонов), в том числе об иранской принадлежности этого населения (В.В. Седов). Значительная неясность остается в определении этноса пришлых культур — позднепоморской и подклешевой, а также ясторфской; впрочем, роль последней в зарубинецком этногенезе следует считать крайне не значительной. Такая сложная этнокультурная обстановка отражала реальную историческую ситуацию конца 1 тысячелетия до н. э., в которой главную роль играли процессы культурной и этнической интеграции, когда во взаимодействие вступало несколько родственных или чуждых культурно-этнических компонентов, создавая близкое одному из них или новое образование.

Если обратиться к данным языкознания, то ценные сведения содержат материалы гидронимии (Топоров В.Н., Трубачев О.Н., 1962; Трубачев О.Н., 1968). Эти данные нельзя не учитывать, поскольку они, несомненно, отражают реально существовавшую этно-историческую ситуацию, которая может найти подтверждение в археологическом материале. При сопоставлении карт гидронимов и ареалов археологических культур напрашивается вывод о бытовании или преобладании древнеславянского населения на территории лесостепного Среднего Поднепровья, особенно в междуречье Тетерев — Припять (Трубачев О.Н., 1968, с. 270). О многом говорят отсутствие в широкой зоне Поднепровья-Поднестровья иранских и германских гидронимов (Трубачев О.Н., 1968, с. 276, 288) и, наоборот, концентрация кельто-иллирийских (западнобалканских) названий рек в Среднем Поднестровье и продвижение их оттуда в район верховьев Тетерева, что подтверждает древние контакты правобережья с областью Адриатики. Немногочисленные, но выразительные восточнобалканские (фракийские) гидронимы в центре Среднего Поднепровья, возможно, следует приписывать появлению гетов. Высказанные предположения нуждаются, естественно, в дополнительной аргументации, поскольку гидронимы не имеют надежного хронологического определения, и, разумеется, вопрос об этносе зарубинецкого населения эти источники самостоятельно решить не могут.

В значительной степени эта проблема освещается материалами ранних памятников киевской культуры типа Гриней, Абидни, Колодезного Бугра. Их материалы достаточно определенно увязываются с позднезарубинецким горизонтом памятников типа Лютеж, Коржи, Пасечная, Почеп и др. Типологическое сходство проявляется здесь во многих элементах культур — в формах и пропорциях кухонных горшков, чернолощеных мисок, бронзовых украшений, конструкций жилищ, деталях погребального обряда. Однако с течением времени позднезарубинецкие элементы в киевской культуре выступают все менее и менее отчетливо, что соответствует тенденции развития этой культуры, как, впрочем, и других культур Центральной и Восточной Европы с пережиточными чертами Латена. Вместо этого набирают силу те особенности киевской культуры, которые приближают ее к кругу ранних памятников типа Пеньковской и колочинской культур. В керамике это проявляется в исчезновении чернолощеной посуды, преобладании биконических форм горшков с расположенным посредине тулова плечом, в появлении цилиндро-конических сосудов; в жилищах господствующей становится конструкция с центральным опорным столбом; в могильниках распространяются погребения с немногочисленным сопровождающим инвентарем или вовсе без него. Очевидно, в процессе развития элементы киевской культуры отходят от позднезарубинецких и приближаются к раннеславянским. Этим подтверждается тезис о срединном положении киевской культуры, находившейся в хронологическом и генетическом плане между позднезарубинецкими и раннеславянскими древностями.

Говоря об этносе носителей зарубинецкой культуры, можно предполагать их близость к праславянам. И как бы дальше не уточнялись и не совершенствовались наши знания о происхождении славян, роль зарубинецкой культуры в этом процессе всегда будет оставаться значительной.

Глава вторая Позднезарубинецкие памятники (А.М. Обломский)

Вслед за классическими памятниками зарубинецкой культуры в I в. н. э. на обширной территории от Южного Буга на западе до поречья Оскола на востоке происходит сложение нескольких локальных группировок археологических памятников, связанное с миграциями населения зарубинецкой культуры. Это группы в Южном Побужье, памятники типа Лютежа в Среднем Поднепровье, типа Почепа в Подесенье, памятники типа Картамышева 2 — Терновки 2 на востоке Днепровского левобережья и в бассейне Северского Донца, а также типа Гриней, известные в Поднепровье и на Днепровском левобережье. Территория, занимаемая позднезарубинецкими культурными группами, лишь частично (в северной части Среднего Поднепровья) совпадает с ареалом зарубинецкой культуры. На большей части этого ареала памятники, продолжающие зарубинецкие традиции, в раннеримское время неизвестны. Особенностью рассматриваемого периода, кроме того, является формирование новых культурных общностей, включающих в свой состав, помимо зарубинецких, традиции других культур: юхновской (памятники типа Почепа), штрихованной керамики (памятники типа Гриней) и пшеворской (отчасти поселения типа Картамышева 2 и, возможно, группа памятников верховьев Южного Буга). Лишь поселения типа Лютежа могут считаться прямым продолжением среднеднепровского варианта зарубинецкой культуры. Монолитного археологического единства все эти группы не составляют, и основанием для объединения их в некое целое является ощущаемая в той или иной степени связь по происхождению каждой из локальных групп с зарубинецкой культурой. Именно в этом аспекте следует понимать термин «позднезарубинецкие памятники», применяемый в настоящем разделе.

Первые поселения Почепского круга были исследованы в Подесенье в 50-е годы Ф.М. Заверняевым (1954) и А.К. Амброзом (1964а). В 60-е годы проводились раскопки позднезарубинецких памятников на Северском Донце (Митрофанова В.I., 1965, с. 190, 191), в Подесенье (Заверняев Ф.М., 1974), Среднем Поднепровье (Бидзиля В.И., Пачкова С.П., 1969; Максимов Е.В., 1969а), верховья Южного Буга (Хавлюк П.I., 1971). В 70-е годы появились первые материалы с востока днепровского левобережья (Горюнов Е.А., 1980), и в настоящее время раскопки здесь ведутся А.М. Обломским. Всего раскопками изучено около 40 позднезарубинецких поселений и один могильник (карта 10).

К сожалению, комплексное типологическое исследование памятников позднезарубинецкого периода пока еще не проводилось, имеется лишь несколько статей, посвященных отдельным локальным группам (Амброз А.К., 1964а; Хавлюк П.I., 1975; Пронин Г.Н., 1979). В той или иной степени позднезарубинецкие материалы использовались в более общих работах по этногенезу славян, при этом рассматривалась обычно проблема соотношения этого круга древностей с зарубинецкой культурой и его место в сложении культур позднеримского Времени (черняховской и киевской). Среди всех выдвинутых концепций можно условно выделить два основных направления. Первая группа исследователей считает, что зарубинецкая культура не исчезла бесследно, а положила основу формирования ряда археологических общностей лесостепи и юга лесной зоны позднеримского периода и раннего средневековья. В этом случае делается упор на типологическое сходство позднезарубинецких памятников с собственно зарубинецкими, а сами они рассматриваются как переходные от зарубинецкой культуры к киевской (Третьяков П.Н., 1982, с. 57–83; Даниленко В.М., 1976, с. 69; Кравченко Н.М., Гороховский Е.Л., 1979, с. 52–62) или даже в качестве локальных вариантов зарубинецкой культуры (Поболь Л.Д., 1973, с. 21–23; Максимов Е.В., 1982, с. 9, 10).

Противоположная точка зрения была высказана Ю.В. Кухаренко (1964, с. 6, 7). По его мнению, зарубинецкая культура не имеет преемников на территории Восточной Европы, а ее развитие внезапно обрывается. Хотя концепция Ю.В. Кухаренко и не нашла в дальнейшем прямых последователей, она оказала значительное влияние на становление теории волыно-полесского белого пятна, предложенной в статьях Д.А. Мачинского (1976, с. 92–95) и М.Б. Щукина (1976б, с. 77, 78). Суть ее сводится к следующему. Зарубинецкая культура прекращает свое существование в достаточно короткий период времени: не позже середины — конца I в. н. э. Большую часть ее территории, вплоть до появления памятников типа Корчак, занимает «белое пятно» или «зона археологической пустоты». Возможно, именно в этой зоне продолжается развитие зарубинецкой культуры (Щукин М.Б., 1976, с. 78), вероятно, именно здесь нужно искать археологические материалы, оставленные предками славян (Мачинский Д.А., 1976, с. 94, 95), однако пока она не заполнена древностями римского времени. Относительно позднезарубинецких памятников Д.А. Мачинский и М.Б. Щукин высказываются осторожно: они не отрицают их связь с зарубинецкой культурой, но в то же время указывают, что это новое археологическое явление (Мачинский Д.А., 1976, с. 94; Щукин М.Б., 1979б, с. 69). В 1979 г. М.Б. Щукин ввел в научный обиход понятие «взрывообразного» распада зарубинецкой культуры (Щукин М.Б., 1979б, с. 74). В связи с этим М.Б. Щукин называет рассматриваемые древности «постзарубинецкими» и предлагает ввести понятие «горизонт Рахны-Лютеж-Почеп» как специфическое археологическое явление, отражающее эпоху массовых миграций.

Кроме отсутствия обобщающих работ, причина столь явных противоречий во взглядах на позднезарубинецкие древности заключается в пока еще слабой их археологической изученности. Несмотря на сравнительно большое количество раскопанных памятников, материала на них найдено еще довольно мало. Почти совершенно не известен позднезарубинецкий погребальный обряд: раскопан только один могильник. Достаточно приблизительны по этой причине сведения о хронологии и территориальных границах культурных групп. В данном разделе ставится задача очертить территорию распространения позднезарубинецких памятников, показать механизм формирования каждой из локальных общностей, рассмотреть их хронологическое и типологическое соотношение с зарубинецкой культурой. Выводы по этим вопросам не окончательны: необходимо дальнейшее изучение позднезарубинецких поселений и прежде всего могильников, а также полные публикации уже имеющихся материалов.

Освещение многих вопросов, касающихся позднезарубинецких памятников, неразрывно связано с выяснением характера и времени процессов, происходивших на завершающем этапе развития зарубинецкой культуры. Кризис зарубинецкой культуры — событие (или цепь событий), существенно изменившее этнокультурную карту Восточной Европы, выражается в следующем: прекращение функционирования в течение узкого хронологического периода всех зарубинецких могильников и почти всех поселений, исчезновение городищ; массовые миграции зарубинецкого населения со своих исконных территорий в различных направлениях; изменение топографии памятников. Практически все зарубинецкие поселения Поднепровья расположены довольно высоко над уровнем водного источника и занимают участки коренных берегов рек. Позднезарубинецкие селища, за редким исключением, находятся значительно ниже: на первой надпойменной террасе, на разнообразных невысоких останцах в пойме, изредка даже на ныне заливаемых в половодье территориях. На позднезарубинецких памятниках меняется классический набор зарубинецкой керамики: вместо лощеных горшков распространяются грубые лепные, среди которых появляются новые формы, обнаруживающие сходство с керамикой более западных (возможно, пшеворских) и северных культурных групп; отмечаются новые особенности в деталях конструкции жилищ и в погребальном обряде.

Распад зарубинецкой культуры знаменует собой ломку старой археологической структуры и возникновение новой, поэтому он служит хронологическим рубежом, отделяющим «классические» зарубинецкие памятники от позднезарубинецких. Соответственно период времени, который охватывает этот процесс, может быть определен путем сопоставления наиболее поздних датирующих вещей из классических зарубинецких комплексов с наиболее ранними из числа происходящих с позднезарубинецких селищ.

Вопрос о времени финала зарубинецких памятников Припятского Полесья рассмотрен в специально посвященной этой проблеме работе К.В. Каспаровой (1976б). Проанализировав набор наиболее поздних фибул из классических могильников региона, К.В. Каспарова пришла к выводу, что он представлен типами («воинскими» одночленными фибулами с прогнутым корпусом и рамчатой ножкой и т. д.; табл. XII, 36, 37, 39, 40), которые по хронологической шкале Средней Европы (зарубинецкие фибулы непосредственно сопоставлялись с пшеворскими и оксывскими) не выходят за пределы рубежа третьей фазы позднего Латена и начала раннеримского периода, этапа 1В, что соответствует приблизительно середине I в. н. э., а также фибулами с треугольным щитком на ножке, поздние экземпляры которых по находкам в зарубинецких комплексах относятся к этому же времени (Каспарова К.В., 1976б, с. 135–139). Всего лишь одна фибула (типа А68) относится к несколько более позднему периоду (Каспарова К.В., 1976б, с. 139), но она происходит из культурного слоя могильника Отвержичи (Кухаренко Ю.В., 1961, с. 26, табл. 10, 16), а не из закрытого комплекса, поэтому ее связь с собственно зарубинецкими материалами остается под сомнением. Так или иначе, основная масса зарубинецких памятников Полесья прекращает свое существование не позже финала третьей фазы позднего Латена (около середины I в. н. э.).

Группа поздних датирующих вещей верхнеднепровского варианта зарубинецкой культуры представлена «воинскими одночленными» фибулами — варианты П/Р и О по модифицированной классификации Ю.В. Кухаренко (Обломский А.М., 1983б, с. 106, 107, рис. 3), фибулами с рамчатой ножкой варианта Н (табл. XII, 23–26), которые происходят преимущественно из погребений Чаплинского могильника (Кухаренко Ю.В., 1959б; Поболь Л.Д., 1973), а также с некоторых городищ — Милоград (Мельниковская О.Н., 1967, рис. 31, 15, 16), Чаплин (Поболь Л.Д., 1971, рис. 20; 23). В погребении 152 Чаплина найдена фибула варианта С по Ю.В. Кухаренко (табл. XII, 27), или «щипцовая» по А.К. Амброзу (1966, с. 28). Экземпляр из Чаплина уникален, точных аналогий ему неизвестно. По профилировке корпуса и форме приемника Ю.В. Кухаренко сопоставил эту фибулу с позднелатенскими варианта Н (табл. XII, 9, 23) и датировал ее I в. н. э. (Кухаренко Ю.В., 1964, с. 53). В Чаплинском могильнике обнаружены две подвязные фибулы варианта Ф (табл. XII, 22), одна из которых встречена с фибулой варианта П/Р (Кухаренко Ю.В., 1959б, табл. VI, 10, 11), следовательно, оба варианта фибул должны синхронизироваться. Дополнительным подтверждением их одновременности служат черты типологического сходства в профилировке верхнеднепровских подвязных и некоторых «воинских» одночленных фибул (Амброз А.К., 1966, с. 57). С фибулами вариантов Н, О и П/Р частично синхронизируются фибулы варианта М с рамчатой ножкой (табл. XII, 25) и варианта Д среднелатенской схемы, для которых на основе сопоставления их со среднеевропейскими прототипами допустим более ранний период возникновения, чем у «воинских» или рамчатых с прогнутым корпусом (Обломский А.М., 1983б, с. 118). Итак, основная масса поздних зарубинецких фибул Верхнего Поднепровья представлена или теми же типами, что и в Припятском Полесье («воинские» вариантов П/Р и О, рамчатые варианта Н), существовавшими только в пределах третьей фазы позднего Латена (Обломский А.М., 1983б, с. 118, 119), или серией полностью или частично синхронных им изделий. В целом, как и в Полесье, этот набор не переживает финала позднего Латена: находки раннеримских фибул на зарубинецких памятниках не отмечены. П.Н. Третьяков высказал мнение об относительно более поздней дате Чаплинского городища. По его представлению, некоторые объекты поселения доживают до периода возникновения черняховской культуры, т. е. минимум до III в. н. э. В качестве основного аргумента П.Н. Третьяков привел находку обломка серолощеного гончарного кувшина, который он интерпретировал как черняховский (Третьяков П.Н., 1959, с. 151; 1966, рис. 62). К сожалению, опубликованная им реконструкция формы сосуда схематична. Кроме черняховских кувшинов, подобный ребристый бочок и выступ на шейке имеют некоторые античные сероглиняные сосуды (Гудкова А.В., 1979, рис. 5, 4), а также близкие им по форме липицкие (Цигилик В.М., 1975, рис. 44, 6, 9), которые могут датироваться и более ранним временем, чем черняховские. Проведенный А.М. Обломским анализ зарубинецкой керамики Чаплинского городища показал почти полное сходство ее с сосудами второй-третьей фаз Чаплинского могильника (Обломский А.М., 1983а, с. 14, 15), поэтому нет достаточных оснований для датировки зарубинецкого слоя Чаплинского городища более поздним временем по сравнению с могильником.

Вопрос о верхней дате зарубинецкой культуры Среднего Поднепровья рассматривался в ряде работ М.Б. Щукина, который в результате анализа датирующих вещей пришел к выводу, что зарубинецкие памятники среднеднепровского варианта, как и других регионов этой культуры, не переживают рубеж позднего Латена и римского времени (Щукин М.Б., 1972а, с. 51, 52; 1979б, с. 68). Из погребений классических зарубинецких могильников, а также с поселений происходят фибулы вариантов П/Р — Пироговский могильник (Кубышев А.И., Максимов Е.В., 1969, рис. 4, 11; Кубишев А.I., 1976, рис. 3, 7), могильник Дедов Шпиль (Максимов Е.В., 1982, с. 104, табл. XIX, 16), городище Монастырек, а также фибулы вариантов Н (табл. XII, 9) — городище Сахновка (Довженок В.И., Линка Н.В., 1959, рис. 2, 4), М — Пироговский могильник (Кубишев А.I., 1976, с. 39, рис. 3, 6), третьего и четвертого вариантов с треугольным щитком на ножке (табл. XII, 7, 10) — Корчеватовский и Пироговский могильники (Самойловский И.М., 1959, табл. VIII, 111, 119; IX, 253, 254, 264; Кубышев А.И., Максимов Е.В., 1969, рис. 4, 2, 8, 11; Кубишев А.I., 1976, рис. 3, 3, 7), Д — городище Ходосовка и Г3 — Корчеватое (Самойловский И.М., 1959, табл. VIII, 113), Витачев (Куза А.В., Кубишев А.I., 1971, рис. 2, 6–8), городища Пилипенкова Гора (Максимов Е.В., 1972, табл. XX, 4), Бабина Гора. Все эти фибулы синхронизируются с предыдущими в рамках третьей фазы позднего Латена (Обломский А.М., 1983б, с. 118, 119). К началу I в. н. э. М.Б. Щукин относит и единственное узко датированное зарубинецкое классическое погребение 3 могильника Субботов (Щукин М.Б., 1972а, с. 50). В литературе существует мнение о более поздней, чем у остальных зарубинецких памятников, конечной дате могильника Девич-Гора у с. Триполье (Кравченко Н.М., Гороховский Е.Л., 1979, с. 55, 56; Циндровська Л.О., 1984, с. 88). Хотя стратиграфия памятника, к сожалению, нс до конца еще ясна, тот набор поздних датирующих вещей, который происходит из погребений и культурного слоя могильника, а также из «ритуального комплекса» (постройка и яма 5), вполне укладывается в рамки хронологии классического зарубинецкого периода: фибулы вариантов П/Р, Н, Ф, а также четвертого варианта с треугольным щитком на ножке (Циндровська Л.О., 1984, рис. 4, 6–8, 10–12). Стеклянная античная фиала из ямы 5 по многочисленным аналогиям датируется I в. н. э. причем преимущественно первой его половиной (Кунина Н.З., Сорокина Н.П., 1972, с. 154, рис. 5, 11; Сорокина Н.П., Гущина И.И., 1980, с. 97), т. е. также не подтверждает предположения о более поздней дате Девич-Горы. По-видимому, мнение М.Б. Щукина справедливо: финал среднеднепровского варианта зарубинецкой культуры наступает тогда же, когда прекращают свое существование зарубинецкие памятники Полесья и Верхнего Поднепровья, т. е. не позже конца латенского периода.

Абсолютную дату этого рубежа К.В. Каспарова (1976б) и М.Б. Щукин (1979б) относят по пшеворской хронологической шкале к 40-м годам нашей эры. Для Среднего Поднепровья возможна и более поздняя дата. А.М. Обломский по наблюдениям за распространением острореберных мисок с прямым венчиком, подражающих античным краснолаковым прототипам, определяет время финала среднеднепровского варианта зарубинецкой культуры в рамках третьей четверти I в. н. э. (Обломский А.М., 1987). Проблема абсолютной хронологии периода распада зарубинецкой культуры, тем не менее, еще далека от окончательного решения в силу ряда источниковедческих причин и в первую очередь слабой разработанности датирующего материала Северного Причерноморья, который позволил бы скорректировать даты среднеевропейских украшений для Восточной Европы.

Датирующие вещи с позднезарубинецких памятников имеют, как и зарубинецкие фибулы, преимущественно среднеевропейское происхождение. Они приведены в табл. XII. Здесь же помещены более или менее узко датируемые античные импортные украшения, а также некоторые местные изделия, продолжающие в какой-то степени развитие европейских традиций («почепские» фибулы). Подробно они будут рассматриваться в соответствующих разделах по каждой из локальных групп памятников отдельно. В целом на памятниках позднезарубинецкого этапа представлены изделия периодов В₁ и В₂ (вторая половина I — до третьей четверти II в. н. э.) и некоторые, возможно, более поздние (вещи с эмалью, сильнопрофилированная фибула из Вовков; табл. XII, 2). Почепские поселения Подесенья дают серию и более ранних фибул: вариантов П/Р и Ф (табл. XII, 32). Таким образом, позднезарубинецкие памятники, большинство из которых расположено за пределами зарубинецкой культуры, смыкаются с классическими зарубинецкими по хронологии: они возникают в конце позднего Латена или в самом начале раннеримского периода и существуют в течение всего раннеримского времени. Их появление совпадает с распадом зарубинецкой культуры, который происходит в конце позднего Латена — начале раннеримского периода. Приблизительно в это время совершаются миграции, приведшие к образованию позднезарубинецких культурных групп.

Причины, вызвавшие распад зарубинецкой культуры, не до конца ясны. Ю.В. Кухаренко (1961, с. 19) выдвинул предположение, что зарубинецкие племена уходят из Полесья под нажимом готов. Однако после уточнения хронологии готских могильников типа Дитиничи-Брест-Тришин, выяснилось, что между временем прекращения существования зарубинецких памятников и приходом готов наблюдается хронологический разрыв: наиболее ранние вельбарские могильники в Полесье относятся к концу II в. н. э. (Щукин М.Б., 1979б, с. 80; Козак Д.Н., 1985б, с. 71–73). По мнению М.Б. Щукина, отток зарубинецкого населения из Среднего Поднепровья происходит в результате нашествия сармат (Щукин М.Б., 1972а, с. 52). Впоследствии та же идея прозвучала в работах П.Н. Третьякова (1982, с. 57, 58) и Е.В. Максимова (1972, с. 77, 78). Однако эта концепция не объясняет двух явлений, которые сопутствуют кризису зарубинецкой культуры. Если сарматские набеги могли вызывать запустение Среднего Поднепровья, то прекращение существования зарубинецких памятников Полесья и Верхнего Поднепровья имеет какие-то иные причины: сарматское проникновение сюда не зафиксировано. Необъяснимо также, почему в период максимальной военной опасности зарубинецкое население, оставшееся в Среднем, Поднепровье, отказывается от возведения мощных крепостей на мысах коренного берега и переходит на открытые «пойменные» селища, легкодоступные при любом вторжении. Очевидно, в распаде зарубинецкой культуры какую-то роль играли и внутренние явления, видимо, экологического или климатического свойства: ведь изменение микротопографии поселений свидетельствует о поиске новых форм хозяйства, более продуктивных, чем употреблявшиеся ранее. В качестве одной из возможных причин кризиса М.Б. Щукин называет эпидемию (Щукин М.Б., 1979б, с. 74). Таким образом, современная наука не может дать единого исчерпывающего объяснения распада зарубинецкой культуры, а только фиксирует этот процесс.

Ниже рассматриваются конкретные культурные группы позднезарубинецких памятников. Набор форм сосудов и типы жилищ, служащие этнографическим критерием выделения, реконструированы по данным раскопок. Материалы разведок, за редким исключением, в расчет не принимаются, поскольку их, как правило, трудно соотнести с каким-то конкретным типом памятников из-за отрывочности информации.

Эталоном для группы позднезарубинецких селищ Среднего Поднепровья может служить полностью раскопанное поселение Лютеж (Бидзиля В.И., Пачкова С.П., 1969). На этом памятнике нет комплексов классического зарубинецкого периода I в. до н. э., так же как и киевской культуры III в. н. э., наличие которых отмечает Е.В. Максимов (Максимов Е.В., 1982, с. 81–91). Керамика поселения Лютеж, за исключением отчетливо выраженного подгорцевского горизонта, монолитна и имеет аналогии на других позднезарубинецких памятниках Среднего Поднепровья. Помимо Лютежа, здесь стационарно исследовалось еще три селища (Оболонь, Тетеревка, Таценки). Все они расположены в северной части бывшего среднеднепровского варианта зарубинецкой культуры (карта 10). Памятники находятся на дюнах в пойме или на краях первых надпойменных террас рек. По разведкам в регионе известно еще 17 поселений с подобной топографией (Максимов Е.В., 1972, с. 19–52).

Датирующие вещи, происходящие с этих памятников, можно условно подразделить на две хронологические группы. К первой относятся фибулы варианта М с поселения Таценки I, варианта О из Оболони (табл. XII, 6) (Шовкопляс А.М., 1972, рис. 1, 4) и варианта П/Р из Волчков (Савчук А.П., 1969, рис. 1, 41). Эти украшения аналогичны фибулам, диагностирующим финал классической зарубинецкой культуры региона. К первой группе датирующих вещей примыкают и две характерные позднелатенские шпоры из Оболони. Во вторую группу включены фибулы, ни разу не встреченные на классических зарубинецких памятниках. Это глазчатая фибула типа IV серии В по Р. Ямке (табл. XII, 4) из Лютежа, относящаяся к периоду В₂ раннеримского периода (Godłowski K., 1982, s. 51), близкая по типу фибула из Таценок (Максимов Е.В., 1969а, с. 6, 12), «почепская» из Коржей (Савчук А.П., 1969, рис. 1, 22), датирующаяся также второй половиной I-II в. (Амброз А.К., 1966, с. 24), сильнопрофилированная фибула типа Альмгрен 84 из Рудяков и близкая к ней из Пасечной (табл. XII, 1) (Савчук А.П. 1969, рис. 1, 18; Максимов Е.В., 1972, табл. XI, 3). Последние фибулы относятся ко второй половине II — началу III в. (Гороховский Е.Л., 1982а, с. 133). В эту же группу вещей следует включать и обломок подковообразной фибулы с эмалью из Оболони. К сожалению, кроме Лютежа и Оболони, все перечисленные пункты с находками изделий второй хронологической группы известны по разведкам.

Таким образом, памятники типа Лютежа явно существуют в течение раннеримского времени, возможно, вплоть до его конца, однако вопрос об их начальной дате однозначно решить пока не удается. Находки на них фибул первой хронологической группы позволяют предположить два равновероятных варианта хронологического соотношения с местными классическими зарубинецкими древностями:

1) памятники типа Лютежа некоторое время сосуществуют с классическими зарубинецкими; 2) пойменные позднезарубинецкие поселения смыкаются по хронологии с классическими памятниками и возникают, когда последние прекращает свое существование. Окончательно ответить на этот вопрос можно лишь после создания дробной схемы периодизации зарубинецкой посуды, но некоторые выводы можно сделать и сейчас. Если пойменные позднезарубинецкие селища и зарубинецкие поселения на коренных берегах и были частично синхронными, то период этой «хронологической накладки» не был слишком длительным; на памятниках типа Лютежа практически неизвестны миски с эсовидным профилем и двумя-тремя гранями на венчике, которые считаются характерной особенностью среднеднепровского керамического комплекса классического зарубинецкого периода (Максимов Е.В., 1982, с. 18). Если бы пойменные поселения появились еще в I в. до н. э., как это предполагает Е.В. Максимов, то подобные миски были бы на них одним из ведущих типов посуды.

По способу обработки поверхности вся керамика селищ типа Лютежа делится на лощеную и груболепную. Лощеной посуды достаточно много, и она разнообразна по формам. В Лютеже она составляет 17,2 % общего количества позднезарубинецких фрагментов (Бидзиля В.И., Пачкова С.П., 1969, с. 64). Груболепная керамика представлена преимущественно горшками. По форме наибольшего расширения тулова они делятся на две группы: округлобокие и со сглаженным ребром. Сосуды первой группы однотипны, они имеют тулово, близкое к яйцевидному, отогнутый наружу венчик. Преобладают горшки с диаметром венчика меньшим, чем диаметр наибольшего расширения тулова сосуда (табл. XIII, 7, 8), но имеются сосуды и обратного пропорционального соотношения (табл. XIII, 9). Формы ребристых горшков более разнообразны. В Лютеже известны ребристые горшки (табл. XIII, 10) и близкие им по форме, но с вогнутой верхней частью (табл. XIII, 11). К более редкому типу относятся ребристые горшки с выпуклыми стенками нижней части тулова (табл. XIII, 13). Набор не лощеной керамики дополняется коническими крышками с полой ручкой и дисками без бортиков или со слабо намеченной закраиной (табл. XIII, 12, 14), которые, впрочем, известны и в лощеном варианте. Для груболепных сосудов характерна орнаментация зажимами и защипами по венчику, изредка встречаются налепные шишечки или валики на шейке сосуда, некоторые горшки украшены поясом пальцевых защипов. Известны и обломки сосудов с «хроповатой» или покрытой расчесами поверхностью, но они редки.

Лощеная посуда представлена преимущественно мисками, по форме бочка они делятся на четыре группы. Среди округлобоких мисок известны чашевидные без венчика (табл. XIV, 9), но преобладают эсовидные (табл. XIV, 10). Миски со сглаженным ребром иногда имеют одну грань на внутренней стороне веничка (табл. XIV, 11, 12). Наиболее многочисленны на памятниках типа Лютежа острореберные миски. Среди них преобладают миски с прямым венчиком, которые по особенностям профилировки верхней части делятся на разновидностей (табл. XIV, 14–18). Большой серией представлены миски с зигзагообразным профилем (табл. XIV, 19). Миски обычно лишены орнаментации. Обломки лощеных горшков в Лютеже очень редки. Некоторые из них орнаментированы налепными валиками и подковками. Встречаются миниатюрные сосуды. Авторы публикации материалов Лютежа В.И. Бидзиля и С.П. Пачкова упоминают находки фрагментов гончарной желтолощеной посуды, которую они атрибутируют как черняховскую. Из этой группы находок реконструируется форма лишь одной миски (Бидзиля В.И., Пачкова С.П., 1969, с. 73, рис. 9, 10). Миска совершенно не характерна для черняховской культуры. Подобную форму имеют некоторые античные сероглиняные сосуды (Гудкова А.В., 1979, с. 101–103, рис. 2, 6). Но миска из Лютежа не серо-, а желтолощеная. Скорее всего, это очень тщательно изготовленное подражание античному образцу.

Представление о позднезарубинецком домостроительстве дают материалы селища Оболонь, где вскрыты полностью 54 не нарушенные поздними перекопами постройки этого периода, но эти материалы, к сожалению, не опубликованы. Остатки трех жилищ зафиксированы на селище Лютеж (табл. XV, 10, 11). Все они представляют собой четырехугольные в плане полуземлянки, на 0,3–0,7 м углубленные в грунт. Наиболее часто встречаются постройки, длина стен которых 3–3,5 и 4–4,5 м. Ямы от опорных столбов вдоль края котлована и в углах построек зафиксированы в 20 случаях, в 35 жилищах столбовых ям не было. Вероятнее всего, жилища имели или срубные стены (иногда с опорой на столбы), или каркасные с закладом бревен между вертикально стоящими столбами. Лишь в одном жилище (постройка 11 Оболони) прослежены завалы обмазки вдоль стен котлована. В трех постройках зафиксированы центральные опорные столбы кровли. Жилища отапливались открытыми очагами, которые прослежены в виде остатков кострища круглой формы на полу или в неглубокой яме, заполненной золой. Встречаются очаги в виде сильно обожженного глиняного пода, сооруженного зачастую на вымостке из камней или черепков сосудов. Они слегка (не более 20 см) возвышались над полами построек.

Эти памятники составляют обособленную локальную группу, расположенную в поречье р. Собь и, возможно, в долине Южного Буга, в районе впадения в него этой реки. Исследованием их занимался П.И. Хавлюк (1971; 1975). Им раскопаны селища Марьяновка, Носовцы, Рахны и могильник Рахны (карта 10). К этой же группе древностей П.И. Хавлюк и Е.В. Максимов относят и некоторые находки с Григоровского городища, раскопанного М.И. Артамоновым (Хавлюк П.I., 1975, с. 18; Максимов Е.В., 1982, с. 118), и селища Слободка (Хавлюк П.I., 1975, с. 8) К сожалению, материалы раскопок опубликованы П.И. Хавлюком не полностью, поэтому многие вопросы, возникающие применительно к побужской группе памятников, пока остаются открытыми.

Формы груболепной и лощеной посуды Побужья, насколько можно судить по публикациям, во многом близки керамике памятников типа Лютежа. Здесь представлены округлобокие горшки, орнаментированные насечками и защипами по краю, с туловом, близким к яйцевидному, с отогнутым наружу венчиком (табл. XIII, 1, 2), отмечены находки конических крышек с полой ручкой и дисков (табл. XIII, 6). Специфичны горшки с вертикальными венчиками (табл. XIII, 3, 4) и формы, близкие к баночной (табл. XIII, 5). Лощеные миски делятся на округлобокие и ребристые. Среди округлобоких встречены чашеобразные (табл. XIV, 1) и эсовидные (табл. XIV, 2), ребристые миски представлены эсовидными формами (табл. XIV, 4), а также сосудами с прямым венчиком (табл. XIV, 5–7) всех разновидностей его профилировки, которые зафиксированы и в Лютеже. Не находит параллелей в Лютеже миска с раструбообразным венчиком и округлым бочком, имеющая высокий поддон, из погребения 4 могильника Рахны (табл. XIV, 8). В целом набор лепной керамики памятников Побужья близок к зарубинецкому среднеднепровскому. Баночные формы, как считает Е.В. Максимов (1982, с. 131), имеют пшеворское происхождение.

На поселениях рассматриваемого региона и в погребениях могильника Рахны найдена и гончарная керамика. Она представлена преимущественно обломками амфор и античной сероглиняной посудой (Хавлюк П.I., 1975, рис. 6, 13). Из погребения 8 могильника Рахны происходит ваза на полом поддоне (Хавлюк П.I., 1975, рис. 6, 12), характерная для липицких могильников Верхнего Поднестровья (Цигилик В.М., 1975, рис. 44, 1, 3; Козак Д.Н., 1978а, рис. 2, 6, 8; 3, 13).

Сведения о домостроительстве населения Побужья скудны. По опубликованным данным можно сделать вывод, что большинство из жилищ представляет собой полуземлянки, по размерам близкие к жилищам Оболони (Хавлюк П.I., 1971, с. 86, 94; 1975, с. 8, рис. 2). Ни на одном из планов построек не указаны столбовые ямы: стены жилищ, видимо, были срубными. На поселении Носовцы зафиксированы остатки наземной постройки каркасно-плетневой конструкции, обмазанной глиной (Хавлюк П.I., 1971, с. 88, 89). Тип отопительного сооружения неясен.

Побужская группа — единственная из позднезарубинецких, для которой имеются сведения о погребальном обряде, В могильнике Рахны вскрыто 12 захоронений, правда, многие из них частично разрушены размывами или распашкой (погребения 1, 2, 5, 6, 8, 10) (Хавлюк П.I., 1971, с. 90–94). Подробно погребальный обряд могильника проанализирован Е.В. Максимовым. Все захоронения могильника представляют собой безурновые трупосожжения, совершенные на стороне. Глубина погребений 0,2–0,4 м от уровня современной поверхности. Могильные ямы прослежены в пяти случаях. У четырех погребений они овальные (1×1,5–2 м), у одного яма круглая (диаметр 1,8–1,9 м). Кости расположены в виде одного (погребения 4, 6, 8), двух (погребение 10), трех (погребение 2) и четырех (погребение 9) скоплений. В последних двух погребениях каждому из скоплений соответствовал свой погребальный инвентарь, что позволило П.И. Хавлюку интерпретировать их как коллективные захоронения (Хавлюк П.I., 1971, с. 93). В погребении 3 зафиксировано лишь несколько кальцинированных косточек. Во многих захоронениях имелись сосуды (от одного до четырех). Они расположены сверху на костях или около костей. В погребении 4 три горшка находились на костях, один — среди костей, а миска — возле них. Кости, как правило, помещались очищенными от остатков костра, лишь в одном захоронении прослежены угли от дубовых плах и кусочки обожженной глины. Вещи обычно находились среди костей. Из погребений могильника происходят стеклянные и каменные бусы, бронзовые пронизи, фибулы, браслеты, подвески, гривны, железные и бронзовые кольца, пряслица. Большинство изделий фрагментировано. В четырех захоронениях они подвергались действию огня (Хавлюк П.I., 1971, с. 90–93). В целом погребальный обряд могильника Рахны вполне соответствует зарубинецкому. Можно отметить лишь три черты, не столь характерные для классического зарубинецкого погребального ритуала, — обычай помещать вещи в костер вместе с покойником; традиция совершения коллективных захоронений; проявляющаяся в Рахнах тенденция располагать сосуды поверх скопления костей. Появление в погребениях обожженных вещей Е.В. Максимов (1982, с. 131) связывает с проникновением в Побужье традиций пшеворской культуры.

Хронология побужской группы достаточно надежно устанавливается по фибулам с поселений Марьяновка, Рахны и из могильника Рахны, а также по амфорному материалу и шпоре из Марьяновки. Наиболее ранняя серия изделий представлена фибулами типа Альмагрен 236 из Марьяновки (табл. XII, 19), типа Авцисса и глазчатыми серии А по Р. Ямке из могильника Рахны (табл. XII, 20, 21), относящимися к началу раннеримского периода (1В) (Щукин М.Б., 1979б, с. 74; Liana Т., 1970. s. 442). Из Марьяновки происходит железная шпора (табл. XII, 16) группы 1 по Т. Лиане, близкая к типу Ян 46. Подобные изделия бытуют на протяжении периодов В₁ — начала В₂ (Liana Т., 1970. s. 450, tab. IV, 10). К периоду В₂, возможно к его началу, относятся глазчатые фибулы серии В по Р. Ямке из Рахн (табл. XII, 14, 15) (Хавлюк П.И., 1975, рис. 7, 8; 11, 12; Liana Т., 1970, s. 442; Godłowski К., 1982, s. 51). Три фибулы (две — из могильника и одна — с поселения Рахны) имеют причерноморское происхождение. Фибула «со слабо намеченной кнопкой» на конце приемника (табл. XII, 17) датируется концом I — первой половиной II в. (Амброз А.К., 1966, с. 43); сильнопрофилированная фибула причерноморской серии I варианта 1 (табл. XII, 18) — второй половиной (или концом) I — первой половиной II в. (Амброз А.К., 1966, с. 40; Скрипкин А.С., 1977, с. 110–113); «крупная фибула с едва намеченной кнопкой» из поселения Рахны (табл. XII, 13) — второй половиной II–III в. (Амброз А.К., 1966, с. 44). Таким образом, по изделиям из металла побужские памятники охватывают все раннеримское время от периода распада зарубинецкой культуры до второй половины — конца II в. н. э. Приблизительно ту же дату определяют и обломки светлоглиняных амфор из Марьяновки. Если не считать фрагментов двуствольных ручек, амфоры с которыми датируются широко — в пределах I в. до н. э. — начала II в. н. э. (Каменецкий И.С., 1969, табл. 2), а также ножки светлоглиняной узкогорлой амфоры, имеющей аналогичную датировку (Шелов Д.Б., 1978, с. 18), то прочие определимые фрагменты относятся к типам С и D той же группы и бытовали во II–III вв. (Шелов Д.Б., 1978, с. 18, 19).

По вопросу о культурной принадлежности памятников побужской группы существует несколько точек зрения. Ю.В. Кухаренко относил их вместе с поселениями типа Круглик к культуре Поянешти-Лукашевка (Кухаренко Ю.В., 1978в, с. 142–146). С другой стороны, исследователи, специально занимающиеся этой культурой, не отождествляют памятники Побужья с Кругликом и не включают их в состав единой археологической общности (Пачкова С.П., Романовская М.А., 1983, рис. 1, карта; Пачкова С.П., 1985, с. 25, рис. 1). П.И. Хавлюк (1975, с. 17–19) атрибутировал памятники I–II вв. Побужья как позднезарубинецкие, Е.В. Максимов (1982, с. 10) рассматривал их в качестве варианта зарубинецкой культуры, отмечая впрочем наличие некоторых инородных (пшеворских, по его мнению) черт в керамическом комплексе и погребальном обряде. Явное сходство большинства форм сосудов Марьяновки-Рахн с набором Лютежа, а также погребальный обряд Рахн, продолжающий развитие зарубинецких традиций, подтверждают мнение о позднезарубинецкой принадлежности памятников Побужья. Вопрос, насколько велик «удельный вес» незарубинецких элементов в их составе, разрешим лишь при условии полной публикации материалов раскопок П.И. Хавлюка. От этого же зависит и как будет рассматриваться в будущем побужская группа: в качестве составной части памятников типа Лютежа или как отдельная культурная общность позднезарубинецкого периода.

распространены в бассейне Десны, преимущественно в верхнем ее течении, включая поречья Судости и Навли. К настоящему времени раскопки производились на 13 поселениях (карта 10), из них 11 расположены не выше 7–8 м над уровнем водного источника, а два — на высоте 10–12 м. Эталонными считаются селища Почеп (Заверняев Ф.М., 1954; 1969), Синьково (Амброз А.К., 1964а) и Киселевка 3 (Зеленецька I.Б., 1980).

Керамика памятников почепского типа делится на груболепную и лощеную. Доля последней колеблется от 11 % в Киселевке 3 (Зеленецька I.Б., 1980, с. 81) до 4–5 % в Почепе (Заверняев Ф.М., 1969, с. 107). Нелощеные сосуды представлены почти исключительно округлобокими горшками с яйцевидным туловом, отогнутым наружу венчиком, диаметр которого может быть как больше, так и меньше наибольшего расширения средней части сосуда (табл. XIII, 15, 16). Известны варианты той же формы с прямым вертикальным или прямым отогнутым наружу венчиком (табл. XIII, 17, 18). Горшки со сглаженным ребром очень редки и встречены не на всех селищах. Они относятся к двум вариантам: ребристые сосуды (табл. XIII, 20) и сосуды с вогнутой верхней частью (табл. XIII, 19). Характерна орнаментация горшков защипами или насечками по краю венчика, изредка встречаются пальцевые вдавления или ногтевые отпечатки, расположенные поясом по шейке сосуда. Иногда подобный орнамент нанесен палочкой и снабжен треугольными фестонообразными отростками (Заверняев Ф.М., 1969, рис. 11, 17; 12, 12–14). В виде исключения на селищах встречаются фрагменты горшков с расчесами или штриховкой (Заверняев Ф.М., 1969, рис. 12, 15–18). В отличие от памятников типа Лютежа, в Подесенье неизвестны «хроповатая» керамика и сосуды с налепными валиками. Полностью отсутствуют диски и почти совершенно нет конических крышек. Единственное изделие этого рода (табл. XIII, 21) было обнаружено на селище Железное в верховьях р. Навля (Фролов И.К., 1979, рис. 1, 5).

Набор форм лощеных мисок почти полностью аналогичен лютежскому (табл. XIV, 20–27). Исключение составляют миски с зигзаговидным профилем, на почепских памятниках не обнаруженные. Иным, правда, представляется количественное распределение типов. На всех селищах почепского круга преобладают миски с прямым венчиком. Прочие формы сравнительно редки. Иная картина зафиксирована на поселении Киселевка 3, где, наоборот, широко распространены округлобокие и ребристые миски с эсовидным профилем верхней части (Зеленецька I.Б., 1980, рис. 2). Специфической, правда, очень редко встречающейся формой лощеных горшков являются сосуды с прямым раструбообразным венчиком и биконическим туловом (Заверняев Ф.М., 1969, рис. 10, 8). Уникальна пока небольшая вазочка из Синькова (Амброз А.К., 1964а, рис. 7, 14). Как правило, лощеные сосуды лишены орнаментации. Однако имеются и исключения. Ребро одной из мисок Почепа украшено каннелюрами (табл. XIV, 23). Как лощеные, так и груболепные сосуды иногда орнаментированы композициями из ромбов и треугольников с отростками, вероятно, имеющими магический смысл (Амброз А.К., 1964а, с. 68–70).

Постройки почепских селищ делятся на два основных типа — полуземлянки и наземные дома. Полу землянки зафиксированы на семи памятниках. Насчитывается 20 полностью вскрытых в плане построек. Степень углубленности их различна — 0,1 и 1 м. В большинстве постройки прямоугольные, длина их стен колеблется в пределах 3–5 м, лишь одна постройка в Почепе была более крупной (Заверняев Ф.М., 1969, рис. 3). Стены полуземлянок возводились тремя способами. Жилища без столбов по периметру котлована, вероятно, были срубными. В некоторых постройках зафиксированы столбовые ямы по периметру котлована, их стены, вероятно, сооружались путем заклада бревен между вертикальными столбами каркаса. Часть жилищ имела стены из плетня, отчетливо выраженные следы которого отмечены в постройках 2 и 19 Синьково (табл. XV, 18, 19) (Амброз А.К., 1978, с. 35). Прием обмазывания стен глиной в почепском домостроительстве не употреблялся. Устойчива традиция установки в жилище центрального столба для опоры. Его следы обнаружены в 16 постройках. Кроме прямоугольных, известны круглая полуземлянка в Почепе (Заверняев Ф.М., 1969, рис. 2), близкая к овалу в Спартаке (Третьяков П.Н., Шмидт Е.А., 1963, рис. 72) и шестиугольная в Киселевке 3 (табл. XV, 16) (Зеленецька I.Б., 1980, рис. 1). Отчетливо выраженные следы очагов обнаружены лишь в четырех углубленных в землю жилищах: в трех — в виде прокаленного пятна пола, в одном — в виде сильно разрушенного глинобитного пода. В сооружении А поселения Спартак очаг находился у одной из стен, в прочих случаях — в центре жилища. Наземные дома лучше всего изучены на поселении Синьково. Два из них исследованы целиком и 10 — частично. Остатки подобных сооружений зафиксированы в Почепе (Амброз А.К., 1978, с. 38, 39), Железном (Фролов И.К., 1979, с. 64, 65), Парне 2 и Синькове-Дмитрове (не опубликовано, раскопки Г.Н. Пронина). Судя по материалам из Синькова, размеры наземных домов составляли приблизительно 20×6 м (табл. XV, 19). Сооружение 1 из Железного было, впрочем, меньше (10,5×4,1–4,5 м). Эти постройки имели каркасные стены с закладом бревен между вертикально стоящими столбами (Амброз А.К., 1978, с. 35). Обмазка стен глиной не применялась. В средней части длинного дома располагался обширный овальный очаг, иногда помещенный в неглубокую яму, а в одном из концов дома находилось прямоугольное углубление — по мнению А.К. Амброза, «теплая часть дома» (Амброз А.К., 1964а, с. 65). Оба типа построек (полуземлянки и наземные дома), очевидно, существовали параллельно, по крайней мере различий в составе материалов, происходящих из них, не наблюдается.

Из датирующих вещей на почепских памятниках наиболее ранними являются четыре фибулы варианта П/Р (табл. XII, 32, 33) — три из Почепа и одна из Синькова, а также одна — варианта Ф из Почепа (табл. XII, 34). Как уже указывалось, они датируются третьей фазой позднего Латена и соответственно свидетельствуют о хронологическом стыке почепских памятников с классическими зарубинецкими. Более поздние вещи с поселений — европейских типов и относятся к фазе 1В, т. е. к началу раннеримского периода. Это глазчатая фибула типа VII серии А по Р. Ямке из Синькова (табл. XII, 30) и синхронная ей пряжка из Почепа (табл. XII, 29) (Madyda R., 1977, s. 362, 363, tab. 1, 5). Группа строго датированных предметов античного импорта в Почепе состоит из плакетки с фигуркой льва, сделанной из египетского фаянса, относящейся к I–II вв. (Заверняев Ф.М., 1969, рис. 16, 7; Алексеева Е.М., 1975, с. 44, 45), лучковой подвязной фибулы (табл. XII, 28), датирующейся второй половиной I–II в. (Амброз А.К., 1966, с. 49; Скрипкин А.С., 1977, с. 107), а также серолощеного кувшинчика с цилиндрическим горлом II–III вв. (Заверняев Ф.М., 1969, рис. 10, 9; Бураков А.В., 1976, с. 103–105, табл. XI, 4, 10, 12). Известно также семь фибул местного, «почепского», варианта (табл. XII, 31), найденных в Синькове, Железном, которые А.К. Амброз датирует второй половиной I–II в. (Амброз А.К., 1966, с. 24). Судя по датирующим вещам, памятники типа Почепа синхронизируются с прочими группами позднезарубинецких древностей. Верхнюю их хронологическую границу при современном состоянии источниковедческой базы можно определить широко — в рамках II в. н. э. Прямых данных о том, что почепская группа доживает до появления ранних киевских памятников Подесенья, пока нет.

Распространены на востоке Днепровского левобережья и в бассейне Северского Донца (карта 10). Для левобережья эталонным является поселение Картамышево 2, для Донца и Оскола-Терновка 2 и Приоскольское 1 (раскопки Е.А. Горюнова 1979–1980 гг. и А.М. Обломского 1985–1986 гг.). Материалы этого типа зафиксированы на 14 селищах, исследованных раскопками. Почти все они расположены низко над поймами рек, и лишь одно находится на высоте 11–12 м над уровнем водного источника.

Набор грубо лепной посуды состоит из серии округлобоких и ребристых форм. Как и во всех предыдущих группах позднезарубинецких памятников, среди округлобоких сосудов численно преобладают горшки с туловом, близким к яйцевидному, отогнутым наружу венчиком (табл. XIII, 22, 23). Имеются также тюльпановидные сосуды (табл. XIII, 24), которые встречаются повсеместно, но в процентном отношении их больше на памятниках бассейна Днепра. Ребристые горшки относятся к двум вариантам: зафиксированы биконические формы (табл. XIII, 28) и сосуды с вогнутой верхней частью (табл. XIII, 27). Единичными экземплярами представлены баночные горшки (табл. XIII, 25, 26) и слабопрофилированные с отогнутым наружу венчиком (Картамышево 2). Груболепные горшки украшались пальцевыми вдавлениями и насечками по краю венчика (табл. XIII, 24), но подобная орнаментация характерна для памятников преимущественно Днепровского бассейна. Встречаются, но редко, обломки «хроповатых» сосудов и фрагменты груболепных горшков с расчесами. На некоторых селищах обнаружены лощеные и нелощеные плоские диски (табл. XIII, 29), а также миниатюрные сосуды.

Лощеная посуда по материалам эталонных памятников составляет 4–6 % общего количества керамики, и ее формы менее разнообразны, чем у сосудов почепской и лютежской групп. На селищах к западу от днепро-донецкого водораздела наиболее широко распространены ребристые мискообразные сосуды с зигзаговидным профилем верхней части (табл. XIV, 31, 32). Иногда они орнаментированы полосой меандров, зигзагов и свастиковидных композиций, нанесенных на поверхность сосуда до обжига. В том же регионе встречаются и миски ребристой формы (табл. XIV, 34). Лощеная керамика бассейна Донца представлена почти исключительно мисками с прямым венчиком, как правило, ребристым (табл. XIV, 33). Чашеобразные миски без венчика единичны.

На поселениях водораздела Днепра и Донца исследовано 14 жилищ, причем большинство из них (10) — на селище Картамышево 2. Сооружения в основном представляют собой прямоугольные в плане полуземлянки (2,4×5,5 м). Столбовые ямы по углам и вдоль стен сооружений зафиксированы только в одном случае: у жилища 1 Приоскольского 1 (табл. XV, 14). Прочие постройки, видимо, были срубными. В трех полуземляночных жилищах прослежены центральные опорные столбы кровли. Изучены остатки и двух наземных домов. Один из них (жилище 1 Картамышева 2) имеет прямоугольную форму. Отчетливо различимы линии столбов вдоль стен, яма от центрального опорного столба. Размеры жилища несколько больше, чем средний стандарт полуземлянок, — 5,8×3,4–3,6 м. Вторая постройка (сооружение 4 Терновки 2) — значительно меньше (3,6×2,4 м). Столбовых ям на площади постройки не обнаружено. Обмазка при сооружении стен не использовалась. В семи постройках прослежены остатки открытых очагов, при этом в шести из них — в виде кострищ. В сооружении 4 Терновки 2 находился овальный глинобитный очаг, возведенный на субструкции из камней. Во всех жилищах Очаги располагались в средней их части или были сдвинуты к одному из углов (в двух случаях).

Хронология поселений типа Картамышева 2 — Терновки 2 определяется по античному и среднеевропейскому импорту, пока немногочисленному. Фрагменты светло- и красноглиняных амфор (23 обломка профилированных частей) происходят из Осиповки (урочище Пляж) на Орели. Светлоглиняные фрагменты относятся к типам B, C, D узкогорлых амфор и датируются второй третью I–II в. и II–III вв. (Шелов Д.Б., 1978, с. 18, 19). Венчики и ручки красноглиняных амфор входят в категорию раннеримских красноглиняных амфор и датируются по Танаису I–II вв. (Каменецкий И.С., 1969, с. 140). В Картамышеве 2 и Терновке 2 найдено по одной бусине глухого красного стекла параллелепипедной формы, а в Приоскольском 1 — призматическая бусина глухого голубого стекла. Эти украшения синхронны и датируются II–III вв. (Алексеева Е.М., 1978, с. 69, 70). Из Картамышева 2 происходит глазчатая фибула серии В по Р. Ямке, того же типа, что и из Лютежа (период В2). С памятниками описываемого типа, как и с поселением Оболонь на Днепре, связаны находки наиболее ранних изделий стиля выемчатых эмалей: две целые лунницы с красной эмалью и одна фрагментированная (Бобрава, Картамышево 2). В Картамышеве 2 и в Осиповке (Пляж) обнаружены две узкопластинчатые лунницы с приклепанным ушком (табл. XII, 3), которые позже встречаются на некоторых памятниках киевской культуры. Для печи с поселения Осиповка (Лиман) получена археомагнитная дата: середина — вторая половина II в. н. э. (Телегiн Д.Я., Беляева С.О., 1975, с. 100). В целом хронологические рамки поселений типа Картамышева 2 — Терновки 2 по датирующему материалу соответствуют позднезарубинецкому периоду: середине — второй половине I–II в. Памятники этой группы, очевидно, непосредственно смыкаются с киевской культурой, поскольку на них представлены некоторые типы украшений — вещи с эмалью, пластинчатые лунницы, период преимущественного распространения которых приходится на позднеримское время.

Эта культурная группа пока наименее изучена из числа позднезарубинецких археологических общностей. Компактную территорию она не занимает, поселения этого круга разбросаны по обширным пространствам Среднего Поднепровья, Нижнего Подесенья и центральных районов Днепровского левобережья (карта 10). В настоящее время их известно пять или семь (характер двух поселений — Абидня и Мена 5 — не совсем ясен). Эталонными считаются поселения Грини (Максимов Е.В., 1969а, с. 39–41) и Вовки (Горюнов Е.А., 1981, с. 108, 109). Все поселения находятся на дюнах в пойме или на краю первой надпойменной террасы. Основанием для объединения этих поселений в общий культурный тип служат особенности их керамического комплекса.

Для памятников типа Гриней в первую очередь характерно почти полное отсутствие лощеной посуды. На одних поселениях (Грини 2, Вовки) ее нет вовсе, на других (Грини 1, Змеевка, Решетки) она представлена отдельными фрагментами. Это обломки округлобоких чашевидных (Решетки) и ребристых мисок с прямым венчиком или эсовидным профилем (Терпиловский Р.В., 1984б, рис. 26, 10, 11), характерных для позднезарубинецних древностей Среднего Поднепровья и Подесенья. На поселении Змеевка обнаружены обломки лощеного горшка (Терпиловский Р.В., 1984б, рис. 24, 10), аналогии которому имеются в зарубинецком Чаплинском могильнике, где подобные сосуды использовались вплоть до конца (Обломский А.М., 1985, рис. 5, 4).

Среди груболепных сосудов доминирующей формой являются тюльпановидные горшки с суженной нижней частью. По сравнению с близкими по профилировке сосудами Днепровского левобережья сосуды слабо профилированы, их венчики больше максимального расширения тулова (табл. XVI, 4, 5, 9). Имеются и закрытые горшки с яйцевидным туловом, но они единичны (табл. XVI, 1, 2). Специфичны для этой группы памятников баночные сосуды со слабоизогнутым венчиком и наибольшим расширением в средней части высоты (табл. XVI, 3), хотя они встречаются редко. Ребристые горшки очень однообразны. Среди них преобладают сосуды с вогнутой верхней частью и максимальным расширением в верхней трети высоты тулова (табл. XVI, 6–8, 10). Венчики нелощеных горшков иногда украшены насечками или защипами Сравнительно широко распространен обычай покрывать тулово сосуда расчесами, нанесенными в различных направлениях гребнем или крупнозубчатой щепкой (табл. XVI, 5, 10). Совершенно отсутствует «хроповатая» керамика, не встречаются диски и конические крышки, редки миниатюрные сосуды.

Полностью исследовано всего два жилища (Грини и Вовки). Оба они полуземляночные, углублены в материк на 0,3 м. Их размеры соответственно 3,1×3,2 м и 3,4×2,6 м, форма прямоугольная (табл. XV, 13, 15). В обеих постройках имеются центральные опорные столбы, а в жилище из Вовков — еще два торцовых около противоположных стен. В углах сооружений обнаружены глинобитные очаги с бортиками. Поды очагов сооружены на субструкции из черепков лепных сосудов. Стены построек не были обмазаны глиной (Максимов Е.В., 1969а, с. 39).

Хронологические рамки поселений типа Гриней можно ограничить позднезарубинецким периодом по находкам фрагментов лощеных мисок, имеющих аналогии на памятниках типа Лютежа и Почепа. Немногочисленные датирующие вещи, происходящие с памятников типа Гриней, не противоречат этой дате. Они представлены обломком сильнопрофилированной бронзовой фибулы типа Альмгрен 84 из Вовков (табл. XII, 2), которая датируется второй половиной II — началом III в. (Гороховский Е.Л., 1982а, с. 133), фрагментом краснолаковой чашечки из Гриней 1 конца I–II в. (Книпович Т.Н., 1952, с. 303, 304), стеклянной бусиной с выступами-глазками, которая датируется I–II вв. (Алексеева Е.М., 1975, с. 66). Таким образом, дата рассматриваемой культурной группы может быть установлена приблизительно в пределах конца I–II в., возможно, начала III в. Необходимо отметить, что в области Среднего Поднепровья памятники типа Гриней появляются позже, чем поселения типа Лютежа. В Гринях 1 и Решетках есть фрагменты лощеных мисок, характерные для Лютежа, но в то же время влияние памятников круга Гриней на керамический комплекс Лютежа практически не ощущается. Дальнейшие раскопки позднезарубинецких поселений, очевидно, позволят уточнить дату появления памятников типа Гриней в лесостепной зоне.

Судьба населения этой культурной группы различна на разных территориях. На основе синтеза традиций Гриней и Лютежа, по-видимому, возникает среднеднепровский вариант киевской культуры. В Подесенье и на верхнем Днепре развитие памятников типа Гриней продолжается практически без изменений. По крайней мере, поселение позднеримского периода Абидня по составу керамического комплекса обнаруживает явную связь с Гринями, что очевидно даже из кратких предварительных публикаций этого памятника. Аналогом Абидни на нижней Десне является селище Мена 5.

Более или менее массовыми сериями на позднезарубинецких памятниках представлена лишь керамика. Она, впрочем, как и традиции домостроительства, пока является основным источником для их изучения. На селищах достаточно часты хозяйственные объекты, но они не имеют локальной специфики. Сравнительно редко встречаются орудия труда, предметы вооружения и украшения, которые имеют широкое территориальное и хронологическое распространение (за исключением датирующих вещей), поэтому ниже дается их общая характеристика, а также краткое описание хозяйственных сооружений.

На поселениях всех позднезарубинецких культурных групп многочисленны хозяйственные сооружения. Они представлены в основном разнообразными ямами, среди которых выделяются погреба-хранилища цилиндрической или колоколовидной формы диаметром 1–1,8 м, глубиной до 1 м (изредка встречаются и более глубокие). Некоторые погреба снабжены боковыми ступеньками-сходами. Для хранения запасов предназначались и сосуды-корчаги, установленные на уровне древней поверхности или слегка вкопанные в землю около хозяйственных ям.

Хозяйственные постройки сравнительно редки. На селище Терновка 2 зафиксированы два углубленных в материк прямоугольных сооружения с занимающими почти все их внутреннее пространство цилиндрическими ямами. Здесь же, а также на селище Бобрава обнаружены остатки двух овальных и одной круглой полуземлянок, возможно, выполнявших хозяйственные функции. Известны сооружения, игравшие роль летних кухонь. Это небольшие, слегка углубленные постройки с очагами внутри (Почеп, сооружение 17 раскопа VII; Приоскольское 1, яма 6).

Специфическими объектами хозяйственного назначения являются сыродутные горны, свидетельствующие о наличии у позднезарубинецких племен центров по производству черного металла. 15 горнов зафиксировано на поселении Лютеж (Бидзиля В.И., Пачкова С.П., 1969, с. 58–63), один — в Бобраве. Вероятно, к позднезарубинецкому периоду относятся два центра добычи железа около Умани (Бидзиля В.И., Вознесенская Г.А., Недопако Д.П., Паньков С.В., 1983, с. 41–48) и два горна с поселения Богдановна (Горюнова В.М., 1984, с. 52, 53). Лютежские горны неоднократно описывались в литературе. Имеются их реконструкции, восстановлены технологический процесс, продуктивность, предложены расчеты численности людей, необходимых для обслуживания Лютежского центра (Пачкова С.П., 1974, с. 65–84; Недопако Д.П., Паньков С.В., 1982; Бидзиля В.И., Вознесенская Г.А., Недопако Д.П., Паньков С.В., 1983, с. 50–74). В среднем размеры лютежских горнов составляли: высота 0,8 м, диаметр основания 0,5 м, диаметр колошниковой части 0,2 м. Они относятся к типу стационарных печей многоразового использования со шлаковыпуском. Наряду с горнами в Лютеже изучены и ямы для выжигания древесного угля, необходимого при добыче железа. Почти на всех поселениях обнаружены металлургические шлаки.

Жатвенные орудия представлены железными серпами и серповидными ножами. Серпы разнообразны: почепские относятся к группе I варианту Б по Р.С. Минасяну (табл. XVII, 33, 34); из Марьяновки и Носовцев к группе II, подгруппам — 1–3 (табл. XVII, 41); лютежские (табл. XVII, 42, 43) — к подгруппе 2 той же группы (Минасян Р.С., 1978б, с. 78, 79). Серповидные ножи из Марьяновки и Синькова соответствуют ножам группы I варианта «а» (табл. XVII, 35, 38), а из Почепа — варианту «в» той же группы (табл. XVII, 44) (Минасян Р.С., 1978б, с. 78). Возможно, орудием обработки земли служила железная пластинчатая мотыжка с обоймой для крепления рукоятки, происходящая из Синькова (табл. XVII, 32).

Железные ножи (все — черешковые) относятся к двум основным типам: со слегка изогнутой (Лютеж, Почеп, Железное, Приоскольское 1; табл. XVII, 36, 39) и прямой спинкой (табл. XVII, 37, 40, 45, 46). Последние по форме делятся на четыре варианта. Наиболее многочисленны изделия с острым концом, черешок которых служит продолжением спинки или отделен от нее небольшим уступом (Марьяновка, Носовцы, Лютеж, Бобрава, Терновка 2). В Почепе найдены два ножа второго варианта: с таким же расположением черешка, но с закругленным концом лезвия.

К третьему варианту относятся четыре ножа с того же памятника — конец лезвия у них косо срезан по отношению к спинке. В четвертый вариант включены ножи с лезвием в форме треугольника, черешок находится в средней части его основания (Почеп, Терновка 2).

Для металлообработки применялись зубила (Лютеж, Почеп) и пробойники из железа (Марьяновка, Носовцы, Лютеж, Почеп, Синьково; табл. XVII, 30, 31). В Лютеже найдены обломок железной пилы и рыболовный крючок (табл. XVII, 24, 25). Из Почепа и Картамышева 2 происходят три крючка с черешками на конце, вероятно, являвшиеся частями багров (табл. XVII, 27). В Почепе известны две железные иглы с ушками (табл. XVII, 28).

Пряслица из позднезарубинецких памятников изготавливались из глины и часто лощились (табл. XVII, 1–8). По форме они делятся на высокие биконические (Марьяновка, Таценки 1, Синьково, Картамышево 2, Бобрава), низкие биконические (Лютеж, Грини 1, Почеп, Коплоково 4, Картамышево 2), конические (Марьяновка, Грини 1, Таценки 1, Приоскольское 1, Колосково 4), шаровидные (Терновка 2) и плоские, зачастую сделанные из черепков лощеных сосудов (Марьяновка, Почеп, Синьково, Приоскольское 1, Колосково 4, Картамышево 2, Бобрава, Терновка 2). Пряслица иногда орнаментировалась разнообразны ми композициями из наколов и прочерченных линий. Из глины делались и сфероконические грузила (для сетей?), найденные на некоторых поселениях почепской группы.

Орудия труда из кости встречаются крайне редко. Более или менее представительный набор происходит с поселения Почеп. Это преимущественно острия и лощила. В яме 7 Терновки 2 обнаружен обломок костяного свистка. Список позднезарубинецких бытовых предметов дополняют почти повсеместно распространенные точильные бруски и редкие каменные терочники.

Предметы вооружения найдены пока только в Подесенье. Они представлены исключительно плоскими двушипными стрелами, как черешковыми, так и втульчатым, из Синькова и Почепа (табл. XVII, 9, 10).

Наиболее многочисленными категориями украшений являются фибулы, подробно охарактеризованные выше, и античные стеклянные бусы (табл. XII). Прочие изделия представлены металлическими булавками с кольцеобразным завершением (Бобрава) или с окончанием в форме пастушеского посоха (Картамышево 2, Грини 1; табл. XVII, 26). Из Синькова, Приоскольского 1 и Жерновца происходят булавки, сделанные из косточек, очевидно, мелкого рогатого скота и снабженные сквозным отверстием в верхней части (табл. XVII, 29). Изредка встречаются браслеты (табл. XVII, 17, 18, 22, 23). Известны гладкие проволочные (Рахны, культурный слой могильника, и, возможно, Почеп), из перекрученной проволоки (Рахны, погребение 4), из узкой пластины (Рахны, погребения 2, 4). Они изготовлялись как из бронзы, так и из железа. Проволочный браслет с коническими шишечками на концах (Железное), браслет с каплевидными утолщениями и гривна из перекрученного дрота с биконическими шишечками на окончаниях (Рахны, погребения 5, 16; табл. XVII, 19), сделанные из бронзы, являются предметами античного импорта (Арсеньева Т.М., 1977, табл. XXXIII, 4; Античные государства…, 1984, табл. CXVII, 19, 20). Обнаружено несколько колец. Из Марьяновки происходит бронзовое кольцо с выступами-шишечками (табл. XVII, 12), из Железного и Почепа — проволочные и пластинчатые спиральные кольца (табл. XVII, 13, 14). В Почепе, Синькове и Картамышеве 2 известно несколько сплошных колец из железа. Большинство подвесок представляет собой полые бронзовые конусы с прорезями и без них (Марьяновка, Таценки 1, Почеп, Синьково). В Картамышеве 2 обнаружены одна целая бронзовая трапециевидная подвеска и обломок. Подобные изделия происходят и из сборов А.П. Савчука на памятниках поречья Трубежа (Савчук А.П., 1969, рис. 1, 20, 21, 23, 46, 47). Они орнаментированы чеканными узорами (табл. XVII, 11, 15, 16). Изредка встречаются разнообразные по форме бляшки-накладки (Грини 1, Почеп, Приоскольское 1, Терновка 2), обоймы (Синьково, Почеп), а также пластинчатые и спиральные трубочки-пронизи (Рахны, могильник, Синьково, Терновка 2). Из редких изделий следует отметить находки двух проволочных сюльгам из Почепа, имеющих концы, закрученные в колечки (табл. XVII, 20, 21), бронзовый пинцет из того же пункта, набор из 22 округлых, цилиндрических и биконических глиняных бус из постройки 19 Синькова, орнаментированный фрагмент костяной рукояти из Бобравы.

Сопоставление наборов нелощеных сосудов поселений типа Лютежа, Почепа, Картамышева 2 — Терновки 2 показано на таблицах XIII и XIV. Основные формы как ребристых, так и округлобоких горшков с памятников этих групп схожи, хотя в комплексе посуды каждого из регионов имеется специфика. Она заключается в различной частоте употребляемости тех или иных форм и в некоторых локальных особенностях орнаментации. Для каждой из культурных групп, кроме того, можно выделить типы горшков, которые не встречаются на поселениях других групп (так, по имеющимся пока небольшим материалам на памятниках Южного Побужья не представлены ребристые и тюльпановидные горшки и сковородки, сковородок и биконических сосудов нет на почепских поселениях). Иными словами, сходство керамики не обозначает ее полного тождества. Близость форм скорее свидетельствует о том, что наборы нелощеных сосудов трех рассматриваемых локальных групп представляют собой три различных варианта развития одного и того же более раннего комплекса. Дополнительно близость памятников типа Лютежа и Почепа подтверждается почти полным совпадением форм распространенных на них лощеных мисок. Среднеднепровские и деснинские округлобокие и чашеобразные, ребристые с прямым венчиком, а также с зигзаговидной верхней частью миски имеют параллели на поселениях типа Картамышева 2 — Терновки 2 (табл. XIV). Сходство между памятниками днепро-донецкого водораздела и Лютежом подчеркивается наличием на селищах обоих культурных типов дисков без бортиков и «хроповатых» сосудов. Во всех трех группах близки по конструкции жилые и хозяйственные постройки.

Отмеченные черты близости в керамическом комплексе и домостроительстве рассматриваемых локальных общностей позволяют предположить, что в их основе лежит единый культурный компонент. Таким компонентом являются традиции среднеднепровского варианта зарубинецкой культуры. Округлобокие закрытые горшки с яйцевидным туловом и отогнутым наружу изогнутым венчиком распространены повсеместно на зарубинецких классических памятниках Среднего Поднепровья. Здесь же встречаются открытые горшки сходной формы (табл. XIII, 9), сосуды с яйцевидным туловом и прямым вертикальным венчиком (табл. XIII, 17) и округлобокие горшки с прямым венчиком, отогнутым наружу (табл. XIII, 18).

Близкие к позднезарубинецким ребристые биконические формы происходят с городищ Бабина Гора, Щучинка, из Корчеватовского могильника, горшки с вогнутой верхней частью (табл. XIII, 11, 19) найдены на Пилипенковой Горе, Бабиной Горе, в Ходосовке. Для классических зарубинецких поселений весьма характерны находки крышек с полой ручкой и дисков, «хроповатая» керамика, обычай орнаментировать горшки насечками и защипами по венчику, поясом из пальцевых вдавлений, а также налепными валиками по тулову (Максимов Е.В., 1972, с. 85, 86). Среди набора среднеднепровских зарубинецких мисок имеются такие же, как позднезарубинецкие округлобокие чашевидные и с эсовидным профилем (Кухаренко Ю.В., 1964, с. 27, 28), распространены эсовидные ребристые (Максимов Е.В., 1971, рис. 9, 5; 1972, табл. IV, 6, 7; V, 15) и с зигзагообразной верхней частью, изредка встречаются ребристые миски с прямым венчиком (Кухаренко Ю.В., 1964, с. 28), но последние единичны и широкое распространение получают в позднезарубинецкий период.

Близки к позднезарубинецким и среднеднепровские зарубинецкие жилища. Совпадают размеры построек, степень их углубленности, конструкция открытых очагов. Единственным существенным отличием является каркасно-плетневый с применением обмазки способ возведения стен зарубинецких построек. Но уже в классический период в Среднем Поднепровье известны жилища без обмазки, вероятно, срубной конструкции — постройка 7 Пилипенковой Горы (Максимов Е.В., 1971, с. 45, рис. 4, б), жилище 1 городища Ходосовка.

Фактически прямым продолжением среднеднепровского варианта зарубинецкой культуры являются памятники типа Лютежа. Формирование почепской группы было более сложным явлением. Кроме зарубинецких, здесь отмечены некоторые традиции, восходящие к юхновской культуре («длинные дома», отдельные особенности орнаментации керамики, сфероконические грузила) (Амброз А.К., 1964а, с. 62–66; 1978, с. 38, 39). Памятники типа Почепа, таким образом, являются продуктом смешения местного юхновского населения и пришлого зарубинецкого. В наборе традиций памятников типа Картамышева 2 — Терновки 2 преобладают средне днепровские зарубинецкие элементы, однако имеются и иные. Мискообразные лощеные сосуды с зигзаговидным профилем и специфической орнаментацией (табл. XIV, 31, 32) близки к пшеворским, распространенным в раннеримском периоде, но известным и позже (Liana Т., 1970, s. 439). Возможно, среднеевропейскими по происхождению формами были и баночные груболепные горшки из Приоскольского 1 (табл. XIII, 25, 26). Свидетельством миграции какой-то небольшой группы среднеевропейского населения на восток служит погребение из с. Пересыпки под Путивлем (Кухаренко Ю.В., 1970б, с. 33, 34), относящееся к раннеримскому периоду.

Комплекс керамики памятников типа Гриней резко отличается как по набору форм, так и по обработке поверхности от среднеднепровского зарубинецкого, что заставляет сделать вывод об иной подоснове этой культурной группы. Подробно проблема их происхождения проанализирована А.М. Обломским. Поселения типа Гриней являются дальнейшим этапом развития памятников типа Кистени — Чечерск, распространенных в Нижнем и Среднем Посожье, Верхнем Поднепровье и среднем течении Березины. Они представляют собой окраинную группу верхнеднепровского варианта зарубинецкой культуры, находящуюся под сильным воздействием со стороны культуры штрихованной керамики (Обломский А.М., 1983а, с. 16–18).

Вопрос о дальнейших судьбах позднезарубинецких памятников рассмотрен в разделе «Киевская культура». Ограничимся поэтому лишь некоторыми дополнениями. Побужская группа, по всей видимости, никакого влияния на возникновение памятников киевского типа не оказала и была поглощена черняховской культурой. Памятники типа Почепа скорее всего не связаны эволюционно с деснинским вариантом киевской культуры, так как типологически последний стоит значительно ближе к древностям типа Картамышева 2 — Терновки 2. Справедливо, по всей вероятности, мнение В.В. Седова о переселении почепских племен на Оку, где в результате смешения их с местным населением возникает мощинская культура позднеримского и последующего периодов (Седов В.В. 1970, с. 43, 44). В целом проблема происхождения киевской и мощинской культур еще очень слабо изучена.

В виде предположения по имеющимся в настоящее время материалам можно представить следующие процессы, происходившие на рассматриваемой территории. В результате не до конца еще понятых событий середины — третьей четверти I в. н. э. зарубинецкая культура как единое структурное целое переживает период распада. Происходит миграция населения ее среднеднепровского варианта в Побужье и, возможно, далее к западу, в Подесенье, на восток Днепровского левобережья, и в этих районах возникают новые культурные общности. При этом в формировании памятников типа Почепа в Подесенье, кроме зарубинецких племен, участвуют и позднеюхновские, а на восток левобережья приблизительно в то же время проникает небольшая группа среднеевропейского населения (вероятнее всего, пшеворского), влившаяся в состав памятников типа Картамышева 2 — Терновки 2. Частично зарубинецкие племена остаются в полесской части Среднего Поднепровья, где в течение раннеримского времени продолжают существовать на поселениях типа Лютежа. Несколько позже на территорию Среднего Поднепровья и Днепровского левобережья с севера проникают группы потомков части верхнеднепровского зарубинецкого населения, оставившие здесь памятники типа Гриней. Впоследствии позднезарубинецкая группировка в Южном Побужье поглощается черняховской культурой; основная масса населения почепской археологической общности переселяется из Подесенья в бассейн Оки, где при его участии вероятно, складывается мощинская культура; памятники типа Лютежа, Гриней, Картамышева 2 — Терновки 2 трансформируются в различные варианты киевской культуры.

Глава третья Пшеворская культура (Д.Н. Козак)

Одной из наиболее ярких археологических культур Средней Европы является пшеворская культура II в. до н. э. — начала V в. н. э. Свое название она получила от г. Пшеворск Жешувского воеводства в Польше, близ которого в с. Гаць в 1904–1905 гг. был исследован первый большой могильник этой культуры (Hadaczek K., 1909). Более полно охарактеризовал памятники культуры и дал ей название в 30-х годах Р. Ямка (Jamka R., 1933. 8. 55–62). Пшеворская культура представляет собой южную группу большого этнокультурного массива ямных погребений, северный вариант которого, как предполагалось, составляет оксывская группа (от названия могильника Гдыня-Оксыве на нижней Висле). Начиная с 30-х годов весь массив ямных погребений в польской научной литературе получил название венедской культуры (Kozłowski L., 1939) от этнонима «венеды», под которым впервые упоминаются славянские племена в письменных источниках первых веков нашей эры. Одновременно распространилось мнение о германской, вандальской, принадлежности ямных погребений. Эти диаметрально противоположные точки зрения вызвали горячие дискуссии между их сторонниками. Со временем оказалось, что различия между северной (оксывской) и южной (пшеворской) группами венедской культуры, особенно в римское время, столь существенны, что исследователи стали считать эти две группы памятников отдельными, самостоятельными культурами, но их этническая интерпретация осталась по-прежнему спорной.

Пшеворские памятники занимают земли центральной и южной Польши и западные области Украины (карта 11). В этой главе лишь очень кратко освещаются основные моменты изучения пшеворской культуры в целом, по всему ее ареалу, и более подробно приводятся данные о пшеворских памятниках на территории СССР.

Памятники пшеворской культуры довольно хорошо изучены. Широкими полевыми исследованиями охвачены главным образом могильники. Их насчитывается не менее 500. Во многих могильниках открыто более сотни погребений, а в могильнике в Задовицах их насчитывается около 800. Часть раскопанных могильников очень хорошо издана, с подробными описаниями и иллюстрациями всех найденных вещей по комплексам. Поселения исследовались в меньшей степени, и не все их материалы опубликованы. Наиболее систематически раскопаны поселения Пивонице, Вулька Лясецка и Нова Гута под Краковом и ряд поселений на Украине (Козак Д.Н., 1984а).

Для поселений характерны два типа жилищ наземные и полуземлянки столбовой конструкции (Godłowski К., 1969а, s. 306–316). Постройки обоих типов встречаются на одних и тех же поселениях. Наземные жилища имели в основном прямоугольную форму средней площадью 30–35 кв. м, но иногда бывают и более крупные постройки. Как правило, эти жилища однокамерные и лишь в виде исключения встречаются двукамерные. В центре жилищ находились открытые глиняные или каменные очаги. Пол у земля ночные жилища были значительно меньше по площади (до 20 кв. м), в плане имели прямоугольную или овальную форму и отапливались также глиняными и часто каменными очагами. Соотношение наземных и углубленных жилищ показывает, что преимущественное распространение получили полуземляночные жилища (Godłowski К., 1969а, s. 168; Jadczykowa I., 1981, s. 188). На пространстве между жилищами располагались хозяйственные постройки легкого типа и ямы-погреба для хранения продовольственных припасов.

Среди памятников пшеворской культуры есть и крупные производственные центры по добыче и обработке железа, которые снабжали своей продукцией большие районы и экспортировали ее в римские провинции. Известно четыре таких центра — район Свентокжицких гор, Новая Гута около г. Краков, окрестности с. Тархалице в Нижней Силезии и Фаленты недалеко от Варшавы. Начало развития крупного железо добывающего ремесла относится к рубежу и первым векам нашей эры и связано происхождением с кельтской черной металлургией III–I вв. до н. э. Наибольшего расцвета пшеворская черная металлургия достигает в III–IV вв., когда в указанных центрах производились сотни тонн кричного железа, функционировали весьма совершенные шахты по добыче железной руды, имевшие сложную систему деревянных креплений и подъемные приспособления (около с. Рудки близ г. Кельце). Самым крупным центром по железодобыче был Свентокжицкий, занимавший площадь около 1000 кв. м. Здесь открыто несколько тысяч остатков сыродутных металлургических горнов (Bielenin К., 1974, s. 144). Кроме больших специализированных центров по добыче железа, существовали на большинстве поселений и мелкие кустарные мастерские, насчитывающие несколько одиночных сыродутных горнов.

Развитие черной металлургии пшеворских племен создало материально-техническую базу для дальнейшего развития других видов ремесла и привело к совершенствованию земледелия как основной отрасли хозяйства населения. Появляются пашенные орудия с железным сошником, что значительно повысило эффективность и производительность земледелия. Среди выращиваемых культур ведущими были разные сорта пшеницы, рожь, ячмень, просо, овес, гречиха, горох, конопля. Наряду с земледелием развивалось и животноводство, занимавшее важное место в экономике. Успехи в земледелии и ремесле привели к возникновению торговых отношений с соседними племенами и прежде всего с главным потребителем товаров «варварских» племен — Римской империей. Свидетельством торговых отношений с римскими провинциями являются многочисленные импортные дорогие бронзовые и стеклянные сосуды, амфоры, краснолаковая гончарная керамика, стеклянные бусы и другие украшения, некоторые предметы вооружения. С торговыми отношениями связаны многочисленные клады римских монет, найденные вдоль так называемого янтарного пути и насчитывающие иногда по нескольку тысяч монет.

Погребальный обряд пшеворской культуры в ряде элементов продолжает традиции подклешевых погребений предшествующего времени и еще более ранних лужицких памятников. Для этих культур общими являются бескурганные могильники с трупосожжением на стороне и захоронением остатков кремации в ямках без урн или в урнах. На раннем этапе развития культуры господствующим обрядом погребения были безурновые захоронения, а в раннеримское время преобладание получают урновые захоронения (Niewegłowski A., 1981. в. 57; Никитина Г.Ф., 1974, с. 64). Родство между памятниками пшеворской культуры и культуры подклешевых погребений проявляется и в некоторых категориях находок, в частности в керамике (слабопрофилированные горшки с наибольшим расширением в верхней части, яйцевидные сосуды с двумя ушками, кубки с ушками, преднамеренно ошершавленная керамика). В то же время другие детали погребальной обрядности не могут быть связаны с местными традициями и распространились под влиянием соседних синхронных культур. Укажем прежде всего на обычай помещать в погребение оружие — мечи, копья, дротики, стрелы, щиты, режущие орудия (ножи, ножницы и т. п.), а также снаряжение всадника (шпоры). Этот обычай широко представлен в латенской культуре кельтов и нашел затем распространение в среде германского населения, а с момента непосредственного соприкосновения кельтов с населением пшеворской культуры он проник и в пшеворскую среду. С кельтскими влияниями можно связывать появление в могильниках пшеворской культуры трупоположений. У кельтов следует искать истоки и некоторых форм пшеворской керамики, в частности, округлобоких мисок с утолщенными гранеными венчиками, выпуклобоких горшков и ваз, часто украшенных горизонтальными валиками. С германскими влияниями можно связывать такие особенности погребального ритуала, как обычай втыкать оружие в захоронения, помещать, в могилу кости птиц, а иногда и жертвенное мясо диких или домашних животных (частно сожженных). Германское происхождение имеют и определенные категории материалов (вазообразные сосуды, кувшины, орнаментальные особенности керамики в виде меандрового и штампованного узоров, короткие двулезвийные мечи, ножи-секачи, ключи, шкатулки и др.).

По-видимому, пшеворская культура складывалась в течение II в. до н. э. на основе дальнейшего развития древностей местных культур — поморской и подклешевой IV–III вв. до н. э. при сильном влиянии латенской культуры кельтов. По мнению К. Годловского, пшеворская культура прежде всего появилась на территории, подвергавшейся наибольшему влиянию латенской культуры, тогда как в других районах, в том числе к востоку от средней Вислы, еще продолжали существовать поморско-подклешевые памятники (Godłowski К., 1977, s. 163). О непрерывности развития местных культур и образовании на их основе пшеворской культуры писал Й. Костшевский, но для доказательства этого положения он привел лишь отдельные примеры общих в этих культурах бытовых предметов: ножей, топоров, бритв, стрел и немногочисленных сосудов (Kostrzewski J., 1961; 1965). Этот вопрос требует дальнейших исследований так же, как и решение проблемы, предшествовала ли пшеворским памятникам одна поморско-подклешевая культура или на территории Средней Польши существовало две культурные группы — поморская и подклешевая, хотя и перемешанные в значительной степени, о чем до сих пор ведутся дискуссии. В пользу непрерывности развития культур свидетельствуют скопления в одних и тех же районах памятников подклешевой и пшеворской культур, погребения которых часто расположены в одних и тех же могильниках. Распространены в обеих культурах безурновые трупосожжения с остатками погребального костра и обломками вторично пережженной посуды. Близость во многих элементах с германскими культурами особенно усиливается в римский период. С первых веков нашей эры отмечается значительное влияние провинциальноримской культуры Подунавья. Все эти влияния привели к многообразию элементов пшеворской культуры.

Разнокультурные компоненты в составе пшеворской культуры, как местные, так и пришлые, а также данные письменных источников о населении рубежа и первой половины I тысячелетия н. э. на территории Висло-Одерского междуречья, которые допускают возможность различных толкований (Łowmiański Н., 1963, s. 184, 185), породили противоречивые точки зрения на этническую принадлежность носителей культуры. Различные взгляды зародились в самом начале изучения культуры и продолжают оставаться дискуссионными и в наши дни. Так, уже в конце XIX в. пшеворские древности восточной Галиции В. Деметрикевич считал принадлежащими кельтским племенам и приписывал бастарнам, полагая, что бастарны — кельтское племя (Demetrikiewicz W., 1898, s. 128). К. Гадачек вслед за немецкими учеными отнес материалы исследованного им могильника у с. Гаць (возле Пшеворска) к культуре германских племен, которые, по его мнению, уже с начала эпохи металла занимали пространство между Эльбой и Бугом, Карпатами и Балтикой (Hadaczek К., 1909, s. 20). К германскому племени вандалов относили пшеворскую культуру В. Антоневич (Antoniewicz W., 1928, s. 115), М.Ю. Смишко (Šmiszko М., 1932, s. 69). В предвоенный период германскую принадлежность пшеворских памятников отстаивали немецкие исследователи в лице X. Пешека, Б. Рихтхофена, М. Яна, которые усматривали генетические связи между этой культурой и германскими культурами позднелатенского времени северной Ютландии (Peschek С., 1939; Jahn М., 1940). Значительное влияние на формирование взглядов ученых относительно этнической принадлежности пшеворской культуры оказали работы видного польского ученого Й. Костшевского. С его именем связан поворот в этнической интерпретации этой культуры. Опираясь на лингвистические исследования Т. Лер-Сплавинского и К. Тыменецкого, Й. Костшевский разработал теорию непрерывного процесса развития славянской культуры на землях Польши, попытался выявить генетические связи между пшеворской культурой и культурой раннего средневековья, а также между пшеворскими и позднелужицкими памятниками. Й. Костшевский высказал резкое несогласие с взглядами немецких ученых относительно «бургундского» или «вандальского» происхождения пшеворских племен (Kostrzewski J., 1961, s. 65-101). Большинство польских ученых поддержало Й. Костшевского. Попытка Г. Ловмянского подойти критически к положениям Й. Костшевского и показать, используя археологические источники, разноэтничность носителей пшеворских древностей, встретила резкую критику со стороны К. Яжджевского (Jaždžewski К., 1968). В последние годы польские исследователи вновь склоняются к мысли о германской принадлежности носителей пшеворской культуры. При этом они ссылаются на данные письменных источников, отсутствие прямых связей между пшеворской и более ранними культурами, а также между пшеворскими и раннесредневековыми древностями. По мнению Й. Колендо, который тщательно проанализировал письменные источники первых веков нашей эры, в частности Тацита, Птолемея, памятники пшеворской культуры принадлежали союзу лугиев, в который входило несколько германских племен (Kolendo J., 1981, s. 70–78). Автор допускает возможность существования в этом союзе также других культур и этносов. Это мнение активно поддерживает, дополняя его новыми аргументами, один из ведущих польских исследователей пшеворской культуры К. Годловский. На основе картографирования он осуществил попытку идентифицировать германские племена, известные по письменным источникам на территории Польши, с определенными скоплениями памятников пшеворской культуры (Godłowski К., 1985. в. 140–145).

Еще в 30-х годах была высказана мысль о многоэтничном составе пшеворского населения. Р. Ямка, основываясь на материалах могильника в Копках и рассмотрев материалы других пшеворских памятников, известных в то время на территории Малой Польши, заметил, что, в отличие от урновых погребений, безурновые не содержат оружия, и связал это с наличием двух этнических групп населения — вандальской и славянской (Jamka R., 1933, s. 23–62). Среди советских ученых мнение о полиэтничном составе пшеворского населения превалирует. Так, В.В. Седов дифференцирует пшеворские древности по двум регионам: для восточного, Висленского, региона характерны, по его мнению, могильники с преобладанием безурновых захоронений, в западном, Одерском, регионе большинство составляют могильники преимущественно с урновыми захоронениями. Следуя за Р. Ямкой, В.В. Седов утверждает, что урновые захоронения характеризуются специфическим инвентарем — оружием (копья, мечи, дротики, стрелы, шпоры), ножницами, кресалами, замками, ключами и особыми типами посуды, что обнаруживает параллели в достоверно германских древностях. В то же время в безурновых захоронениях все эти находки попадаются редко, а найденная в них керамика аналогична сосудам подклешевых погребений и сходна со славянскими горшками VI–VII вв. В результате этих наблюдений В.В. Седов приходит к выводу о наличии в пшеворской культуре «двух этнических компонентов и о различной их концентрации в Висленском и Одерском регионах» (Седов В.В., 1979, с. 64–74). Гипотеза В.В. Седова не может считаться достаточно обоснованной, так как по имеющимся данным разные компоненты пшеворской культуры с характерной для них керамикой и специфическим инвентарем расположены чересполосно по всему пшеворскому ареалу, и их концентрация в отдельных районах меняется со временем. Так, в восточном регионе на переломе II и III вв. распространяются памятники вельбарской культуры, для которой характерны безурновые погребения без оружия, но появление которой в Мазовии связывается не со славянским населением, а с продвижением с севера гото-гепидских племен.

На основе подробной типологии керамики, сделанной по единой схеме, и корреляции ее в комплексах с вещевыми находками, особенностями погребального обряда и деталями домостроительства И.П. Русанова выделила группы археологических комплексов, которые, по ее мнению, отражают наличие в пшеворской культуре славянского, кельтского и германского компонентов. При этом подчеркивается, что разноэтничные комплексы располагаются часто на одних и тех же памятниках, что обусловлено передвижениями населения и его смешением. Пшеворские комплексы, сохраняющие традиции предшествующей им подклешевой культуры и имеющие продолжение в раннесредневековых славянских древностях, связываются автором со славянским этносом (Русанова И.П., 1985, с. 43, 44; 1990).

Большое внимание польские исследователи уделяют хронологии пшеворской культуры. Й. Костшевский выделил в ней три периода: позднелатенский, раннеримский и позднеримский (Kostrzewski J., 1949b, s. 184). В дальнейшем каждый из периодов был разделен на фазы и подфазы. По схеме Р. Хахманна, основанной на материалах из могильников Средней и Северной Европы, поздний предримский период подразделен на три фазы, и начало его отнесено предположительно к 120–100 гг. до н. э. (Hachmann R., 1961, s. 257, 258). К. Яжджевский отодвигает его к 150 г. до н. э. (Jaždžewski К., 1948b. s. 63–73), а К. Годловский считает возможным относить сложение пшеворской культуры к началу II в. до н. э. (Godłowski К., 1981, s. 59). Раннеримский период, разделенный на три фазы (В₁, В₂, В₃), наступает раньше в южных и юго-западных районах Европы, а на территории Польши его начало относят к 20-м годам нашей эры или, по Т. Лиане, к 30-40-м годам (Liana Т., 1970, s. 459, 460). Переход к позднеримскому периоду происходит, по К. Годловскому, во второй половине II в. н. э. (150–200 гг.), и в дальнейшем выделяются четыре фазы позднеримского периода, который заканчивается около 350 г., после чего начинается период переселения народов, длившийся до первой половины V в. (Godłowski К., 1970, s. 99, 100). Выделенные периоды и фазы имеют свои наборы фибул, оружия, украшений и в какой-то мере свои особенности керамики. Для уточнения периодизации исследователи применяют горизонтальную стратиграфию могильников. Хронологическая шкала польских исследований широко используется при датировке синхронных древностей на нашей территории.

На протяжении длительного периода существования пшеворской культуры ее территория изменялась. Первоначально она охватывала земли от правобережья Одера на западе до Буга на востоке. Западными соседями «пшеворцев» того времени выступают германские племена нижнего течения Одера, на юго-западе — кельты, носители латенской культуры, продвинувшиеся частично в северо-восточном направлении, в верховья Одера и Вислы, а на юге — фракийские племена гетов и даков, достигших южных склонов Западных Карпат. Северо-восточными соседями пшеворской культуры были балты, а восточными — племена зарубинецкой культуры. К исходу II в. до н. э. в среде населения пшеворской культуры заметна первая активная волна переселенческого движения, что в значительной степени было обусловлено кельто-германскими передвижениями и завоеваниями. Испытывая давление германских племен — в западных и кельтских — в юго-западных пределах своей территории, пшеворские племена начинают расселение в юго-восточном направлении, в область восточноевропейской лесостепи и Полесья, вклиниваясь в западное пограничье зарубинецких племен на их стыке с северо-восточными фракийскими. Во второй половине I в. до н. э. в Верхнем Поднестровье и в западной Волыни появляются наиболее ранние памятники пшеворской культуры. Материальная культура пшеворских памятников Поднестровья выступает сразу в готовом, сформировавшемся виде, принесенном из основной территории распространения культуры, о чем речь пойдет ниже.

По мнению Д.Н. Козака, в пределах Верхнего Поднестровья и западной Волыни на протяжении фазы B₁ (40–70 гг.) протекали процессы смешения пшеворской и зарубинецкой культур, в результате чего возникла особая волыно-подольская группа памятников. На этой территории прослеживается вторая волна расселения пшеворских племен, которая может быть отнесена к концу II в. н. э. В это время, а также на протяжении III в. н. э. территория пшеворской культуры увеличивается почти вдвое за счет освоения южных, юго-западных и юго-восточных земель. В сфере культуры оказалась территория верховьев Вислы и Одера вплоть до Моравских ворот и восточная Словакия. На юго-востоке пшеворские памятники достигают Подолии. Новообразовавшаяся черняховская культура восточноевропейской лесостепи испытывает на себе влияние пшеворской, что проявилось как в характере материальной культуры, так и в погребальном обряде (Кравченко Н.М., 1967б, с. 101; Никитина Г.Ф., 1974, с. 11–16). Причину расселения в это время пшеворского населения на юго-восток следует видеть, в частности, в активизации вельбарских племен на севере пшеворской культуры и в их продвижении в южном и юго-восточном направлениях.

Памятники пшеворской культуры распространены в бассейне Буга и в Верхнем Поднестровье, несколько пшеворских поселений обнаружено в Среднем Поднестровье, наиболее восточные памятники этой культуры — это погребение у с. Громовка Хмельницкой обл. и погребение у с. Великая Тарнавка Винницкой обл. В Закарпатье известны пшеворские погребения в Арданове, Сваляве, Станове и Братове (карта 11).

История исследования. Первым обратил внимание на своеобразный характер выявленных случайно еще в конце XIX в. трупосожжений с оружием в восточной Галиции польский ученый В. Деметрикевич. Он датировал их концом I тысячелетия до н. э. и первыми веками нашей эры. Спустя некоторое время К. Гада чек при публикации материалов могильника в с. Гаць возле г. Пшеворск отнес открытые случайно погребения в Верхнем Поднестровье и западном Побужье к типу пшеворских (Hadaczek К., 1909, s. 1–4). Позже он объединил эти памятники в одну группу с могильником в Верхней Липице.

Единичные, случайно обнаруженные погребения пшеворского типа в Закарпатье описал Т. Лехоцкий (Lehoczky Т., 1912, s. 87). В. Антоневич в монографии, посвященной археологии Польши, также отнес памятники на верхнем Днестре и Буге к пшеворской культуре, связав их с германским племенем вандалов (Antoniewicz W., 1928).

Первое обобщение и обработка всех известных к 30-м годам памятников пшеворской культуры в западной части Украины принадлежат М.Ю. Смишко (Šmiszko М., 1932). Он дал полное описание отдельных погребений, провел их хронологическую классификацию, показал, что пшеворские памятники существовали здесь с середины I в. до н. э. до III в. н. э. Влияние этих памятников на местные синхронные, а также последующие культуры, как ему казалось, не прослеживается. Принимая во внимание характер пшеворских памятников (отдельные погребения с оружием) и сопоставляя их с письменными источниками, М.Ю. Смишко поддержал предположение об их вандальской принадлежности.

Новые материалы для изучения пшеворской культуры в западных областях Украины получены в послевоенное время. В 1953–1955 гг. на двух смешанных пшеворско-липицких могильниках возле с. Звенигород Львовской обл. было обнаружено пять погребений пшеворского типа (Свешников И.К., 1957, с. 21–23). Большое значение для определения роли и места носителей пшеворской культуры в историческом развитии Поднестровья и западной Волыни имели материалы, обнаруженные М.Ю. Смишко на поселении в Викнинах Великих, Г.И. Смирновой в Незвиско и В.Д. Бараном в Черепине (Смiшко М.Ю., 1947, с. 111–122; Смирнова Г.И., 1957, с. 101–108; Баран В.Д., 1961; 1964, с. 196–212). Исходя из новых данных, М.Ю. Смишко предположил возможность существования в Поднестровье локальной группы памятников первых веков нашей эры, близких к пшеворской культуре Повисленья, которую он теперь считал возможным рассматривать как один из компонентов раннеславянской культуры в этом регионе (Смiшко М.Ю., 1959, с. 20).

С 70-х годов систематические работы по исследованию пшеворских памятников в Поднестровье и западной Волыни проводятся Д.Н. Козаком. Им впервые выявлен ряд поселений этой культуры и на многих из них проведены широкие полевые исследования: Подберезцы, где открыто 16 жилищ; Сокольники I — шесть; Пасеки-Зубрецкие — восемь; Зубра — два; Давыдов — одно; Чишки — два, а также Боратин I, Горькая Полонка II, Загайи, Хоров (Козак Д.Н., 1983; 1984а; 1985). В Среднем Поднестровье осуществлялись раскопки поселения пшеворского облика возле с. Великая Слобода, где открыто четыре жилища, возле с. Бернашовка (Козак Д.Н., 1983; 1984б). На Волыни исследования поселения пшеворской культуры возле с. Подрижье Ковельского р-на проведены И.П. Русановой и продолжены В.К. Воляником и Д.Н. Козаком (Воляник В.К., 1978). Раскапывались также могильник пшеворской культуры в с. Гринев, где вскрыто шесть урновых трупосожжений и смешанный пшеворско-липицкий могильник в с. Звенигород (Козак Д.Н., 1978а; 1985а). Несколько погребений и случайных находок с материалами пшеворской культуры было обнаружено в последние годы в Закарпатской обл. Около с. Братово исследовано богатое погребение, совершенное по обряду культуры карпатских курганов, но сопровождаемое типично пшеворским инвентарем (Котигорошко. В.Г., 1979а).

Материалы, полученные в результате исследований последних лет, расширили границу пшеворской культуры в южном и юго-восточном направлениях по сравнению с пределами культуры, очерченными Т. Домбровской (Dąbrowska Т., 1973, s. 176–183). В верховьях Буга и в Поднестровье выявлен густой массив поселений пшеворского типа позднелатенского и римского времени, южнее, восточнее и западнее которого известны лишь отдельные находки пшеворских вещей и погребений, расположенных среди памятников других культур, — липицкой, черняховской и культуры карпатских курганов. Д.Н. Козак систематизировал материалы пшеворской культуры на территории северной Подолии и западной Волыни, разработал периодизацию и хронологию памятников, провел их сравнение с пшеворскими материалами, известными на землях Польши, выявил тесные контакты пшеворских памятников на исследуемой территории с синхронными памятниками зарубинецкой и липицкой культур. Д.Н. Козак считает возможным выделить памятники Поднестровья и западной Волыни в отдельную волыно-подольскую группу, тесно связанную с пшеворскими древностями, расположенными в Польше. В дальнейшем, по мнению Д.Н. Козака, местное население стало одним из основных носителей культуры черняховского типа в этом районе (Козак Д.Н., 1984а).

Поселения. Поселения расположены группами на небольшом расстоянии друг от друга. Они находились возле речек и ручьев, на обращенных к солнцу склонах. Со временем топография поселений менялась. В позднелатенское время они наиболее часто возникали на песчаных мысах среди луговых долин и на первых террасах возвышенностей над долинами, в римское время поселения переместились выше, на среднюю часть склонов, на черноземные земли. Это явление объясняется сменой основной формы хозяйства, которое получило в римское время преимущественно земледельческий характер. Размеры поселений установить трудно, поскольку ни одно из них не вскрыто полностью. Однако ряд наблюдений позволил установить, что их площадь увеличивается от 2–4 тыс. кв. м в позднелатенское время до 13–14 тыс. кв. м в III в. н. э. На поселениях открыты жилые постройки, хозяйственные сооружения, ямы, очаги из камня. Четкой системы в расположении жилищ на поселениях не замечено. В Подберезцах, Сокольниках I, Горькой Полонке II, Пасеках-Зубрецких жилища размещались вдоль речки или склона на расстоянии 10–20 м друг от друга. Планировка жилищ устойчива: все они ориентированы стенами по сторонам света, причем длинные стены всегда обращены к солнцу. Большая часть хозяйственных сооружений расположена недалеко от жилищ. Такая застройка соответствует описанию поселений германцев римским историком I в. н. э. Тацитом: «Свои села они размещают не так, как мы…, а каждый из них оставляет вокруг своего дома просторный участок» (Тацит, 1970, с. 360).

Жилищами служили наземные и углубленные в землю постройки. Преобладали полуземлянки. Они были прямоугольной (жилище 7 в Подберезцах имело стены длиной 3,8 и 7,2 м) или чаще квадратной формы (длина их стен 3–4 м). Стены жилищ прямые, пол ровный, хорошо утоптанный, углубленный в материк на 0,2–0,6 м (табл. XVIII, 2-10). В одном углу, как правило с северной стороны, или посредине жилища размещалось отопительное сооружение. Иногда оно расположено в небольшом углублении в полу или на материковом останце. Очаги выложены камнями, обмазанными глиной, или сделаны из глиняных вальков. Иногда на полу прослеживается только скопление углей и золы. В нескольких жилищах обнаружены глиняные печи. В двух случаях (Подберезцы) они устроены на материковом останце, вырезанном в стенке. На поселении в Пасеках-Зубрецких куполовидная печь была вырезана в материковой стенке жилища, и ее устье выходило внутрь помещения. В плане печь имела прямоугольную форму, размеры 1×0,76 м (табл. XVIII, 10). Нередко очаги отделялись от остальной площади жилища перегородкой, от столбов которой сохранились ямки. Вдоль одной из длинных стенок в ряде жилищ шел материковый выступ высотой 30–40 см, который обшивался деревом и подпирался с внутренней стороны столбиками. Это устройство использовалось для хозяйственных надобностей или служило лежанкой (табл. XVIII, 8-10). В полу большей части построек по углам и посредине противоположных стенок обнаружены ямки от столбов (диаметр 0,2–0,3 м), предназначенных служить опорой крыши и стен, имевших каркасно-столбовую конструкцию. Между столбами укладывались друг на друга округлые или затесанные с двух сторон бревна, концы которых впускались в продольные пазы вертикальных опор. Такая конструкция подтверждается наблюдениями, полученными при исследовании жилища 9 на поселении Подберезцы, вдоль северной стенки которого прослежен желобок от бревна, примыкающий к столбовым ямам, расположенным по углам жилища. Аналогичную конструкцию стен пшеворских жилищ отмечает польский исследователь К. Годловский (Godłowski К., 1969а, s. 318). Деревянные стены жилищ обмазывались глиной, что подтверждается значительным количеством глиняной обмазки в заполнениях жилищ. Иногда глиной обмазывалась та часть стены, возле которой размещался очаг, что было необходимо для охраны деревянной стены от пожара. Некоторые данные получены и для реконструкции крыши. На большие столбы, вкопанные посредине коротких стен помещения, укладывалась перекладина, к которой прикреплялась верхняя часть стропил. Нижние концы стропил опирались на плахи боковых стенок. При такой конструкции крыша была двускатной. Сверху деревянный каркас крыши накрывался хворостом, сеном, соломой. Вход в жилище находился в одном из углов при длинной стенке, обычно напротив очага.

Наземные жилища встречаются очень редко, но они есть на всех поселениях II–III вв. Не исключено, что таких жилищ было больше, однако из-за незначительной глубины залегания пола и нарушений слоя при вспашке их не всегда удается проследить. Остатки наземных жилищ представлены скоплением обожженной глиняной обмазки на древней поверхности. Дома имели, как правило, прямоугольную форму и площадь 16–18 кв. м. (табл. XVIII, 1). В одном из северных углов находился очаг округлой формы, выложенный камнями. Судя по опечаткам деревянных конструкций на кусках глиняной обмазки, наземные жилища были построены на деревянной основе. Опора стенок и крыши были вбитые в землю столбы, ямки от которых обнаружены по углам и вдоль стен. Столбы переплетались прутьями (диаметр 3–6 см), которые обмазывались глиной. Следы верхнего перекрытия жилищ этого типа не выявлены, но, очевидно, крыша имела конструкцию, близкую к перекрытию жилищ углубленного типа.

Хозяйственные сооружения опущены на незначительную глубину в землю. Они имели округлую, овальную или прямоугольную в плане форму. В отличие от жилищ, они были небольшими (6-12 кв. м), и в них нет очагов. Внутри построек часто находились одна или две подвальные ямы. Вдоль стенок помещений прослеживаются ямки от столбов, служивших опорой стен и перекрытия. В заполнении построек выявлены завалы обожженной глиняной обмазки с отпечатками деревянных жердей. Очевидно, стенки этих сооружений также обмазывались глиной. Кроме хозяйственных сооружений углубленного типа, были и наземные постройки. Они фиксируются большими столбовыми ямами, которые составляют по периметру прямоугольник площадью 17–18 кв. м. Какие-либо конструкции внутри не обнаружены. Это были легкие сооружения столбовой конструкции, предназначенные для хранения кормов. Могли они служить и загонами для скота. Хозяйственные ямы имели в плане округлую или овальную форму. Стенки сужены книзу или прямые, дно плоское или линзовидное. Глубина ям от 0,7 до 1,6 м. Стенки некоторых из них обмазаны глиной и обожжены. Заполнение хозяйственных сооружений и ям не отличается от заполнения жилищ. Основными находками в них являются фрагменты сосудов, иногда целые горшки и миски, кости животных, реже — орудия труда и украшения. Наиболее вероятно, что эти сооружения использовались для хранения продуктов земледелия и животноводства. О таких сооружениях у германских племен пишет Тацит: «У них принято также устраивать подземные ямы, поверх которых они наваливают много навоза и которые служат им… для хранения съестных припасов, ибо погреба этого рода смягчают суровость стужи» (Тацит, 16).

Погребальные памятники. Несмотря на большое количество погребальных памятников, известных в западных областях Украины, данных для характеристики погребального обряда пшеворских племен этой территории немного. Это объясняется тем, что большинство могильных сооружений открыто случайно в конце XIX — начале XX в. Ни одно из них в дальнейшем не исследовалось планомерно. Систематически раскапывались лишь могильники около Звенигорода, где в трех пунктах было выявлено 15 захоронений, и могильник в Гриневе, где вскрыто шесть погребений, но в этих могильниках, помимо пшеворских, открыты и липицкие погребения. Данные о погребениях показывают, что в основном были распространены единичные трупосожжения, часто сопровождаемые оружием. Такие погребения сосредоточены вдоль левых притоков среднего течения Днестра и в Закарпатье. На более северных территориях открыты преимущественно целые могильники (Добростаны, Червоноград-Кристинополь, Гринев; карта 11). Географическое размещение различных по характеру памятников отражает реальные границы расселения пшеворских племен и движение отдельных их отрядов на юг.

Для могильников выбирались возвышенные места, господствующие над данной территорией. В выборе места для них определенную роль играло естественное ограничение площади оврагами и лощинами. Преобладающее большинство пшеворских погребений представляет собой плоские могилы без следов каких-либо конструкций на поверхности. По мнению польских исследователей, в свое время над могилами в Польше были небольшие насыпи, образованные землей, выбранной из погребальной ямы. Могилы обозначались также отдельными камнями. В двух случаях пшеворские погребения в западных областях Украины были впущены в более ранние курганы (Каменка Великая, Капустинцы). Такого рода захоронения не свойственны пшеворской культуре и могут быть связаны лишь с исключительными обстоятельствами, в которых они осуществлялись (война, поход). В Братове несколько пшеворских захоронений находилось под курганной насыпью, характерной для культуры карпатских курганов.

Все погребения представляют собой трупосожжения, совершенные на стороне. Кальцинированные кости, очищенные от остатков погребального костра, помещены в урны. Лишь в пшеворско-липицком могильнике в Звенигороде было открыто два безурновых захоронения, не характерных для липицкой культуры и, вероятно, относящихся к пшеворским комплексам. В некоторых погребениях косточки помещались, помимо урны, еще и возле нее или на дне погребальной ямы, где они лежали спрессованной кучкой. Урны сравнительно часто накрывались каменной плиткой, фрагментами керамики, умбоном. Покрытие урн редко встречается на пшеворских памятниках территории Польши (Никитина Г.Ф., 1974, рис. 69), и распространение этого обычая в Поднестровье следует объяснять влиянием липицкой культуры, для погребального обряда которой это было одним из характерных признаков (Šmiszko М., 1932, s. 112, 113).

Важным элементом погребального обряда племен пшеворской культуры является сопровождение погребений ритуальным инвентарем. Он помещался в урне, возле нее, а также под урной и над ней. Все же чаще вещи положены в урну и нередко имеют следы пребывания в огне. Не тронуты огнем лишь сама урна и отдельные предметы, добавленные, по-видимому, в процессе захоронения. Состав инвентаря разнообразен. Это посуда, оружие, предметы убора, хозяйственно-бытовые изделия. Керамика, как правило, измельчена, черепки принадлежат многим сосудам, но иногда погребения сопровождались и целыми сосудами (кружками, мисками, кубками). Специфической особенностью погребальных памятников пшеворской культуры в западных областях Украины является присутствие во многих погребениях оружия. Так, из 18 пунктов в Верхнем Поднестровье, где обнаружены отдельные погребения, оружие находилось в 16. Среди найденного оружия много дорогих предметов. Сравнительно часто встречаются мечи (их здесь найдено 13), тогда как в могильниках Польши они попадаются редко. Найдены 20 умбонов от щитов и рукояти к ним. Многочисленны находки шпор (27), которые в польских могильниках находятся лишь в одном погребении из пяти захоронений с оружием. Основное количество (62 %) предметов вооружения относится к концу II–III в. Эти данные свидетельствуют о пребывании в Поднестровье в упомянутое время значительного количества конных отрядов воинов, что связано, как предполагается, с продвижением племен пшеворской культуры на юг. В то же время в могильниках, расположенных в северной части изучаемого района, при стационарных исследованиях оружие найдено в незначительном числе погребений. Из 21 погребения, раскопанного в могильниках в Звенигороде и Гриневе, оружие встречено лишь в четырех случаях (19,5 %). Приблизительно такое же соотношение погребений с оружием и без него наблюдается по всей территории пшеворской культуры.

Типично пшеворским является обычай специальной порчи всех острых предметов и оружия перед помещением их в могилу. В негодность приводились мечи — они переломаны на две-три части или изогнуты вокруг урны (Капустинцы). Разломаны или сплющены умбоны, наконечники копий, ручки щитов, шпоры, кинжалы, ножницы. У кельтов этот обычай отражал определенные религиозные представления, требующие со смертью воина символически умерщвлять и его оружие, предназначенное служить ему в загробном мире (Jahn M., 1916, s. 19). Польский исследователь А. Кемписты объясняет специальную порчу оружия страхом живых людей перед мертвыми, стремлением «разоружить» умершего, свести к минимуму его вредоносные действия против живых (Kempisty А., 1965, s. 152). Страхом живых перед мертвыми можно объяснить также обычай вонзать оружие в останки умершего или в дно погребальной ямы. Такая картина прослежена в одном из погребений могильника в Гриневе. Здесь в дно погребальной ямы были воткнуты три части меча. Аналогичное явление известно в одном из погребений могильника Гаць. Кроме мечей, втыкали в землю наконечники копий, ножницы и другие острые предметы.

По особенностям погребального обряда памятники Верхнего Поднестровья наиболее близки к могильникам юго-восточной Польши (Гаць, Копки). Местной чертой погребального обряда можно считать лишь довольно распространенный здесь обычай накрывать урну.

Керамика. Племена Верхнего Поднестровья и Волыни пользовались в основном лепной посудой, среди которой представлены горшки, миски, кружки, кубки, стопки. Керамика поселений отличается от сосудов, найденных при погребениях. Сопровождающая умерших посуда выполняла религиозно-ритуальную функцию, и для этой цели выбирали наиболее изящную парадную керамику, редко встречающуюся на поселениях и, возможно, специально изготовленную для погребенных. Форма, характер поверхности и орнаментация посуды менялись со временем.

В позднелатенское время керамика снабжалась утолщенными, профилированными венчиками с двумя-тремя гранями и имела мягкие очертания тулова. Поверхность горшков часто комбинирована: верхняя часть выглаженная, нижняя специально ошершавлена. Поверхность столовой посуды (миски, кубки, кружки) черного или светло-коричневого цвета, старательно залощена. Орнамент, как правило, отсутствует. Лишь изредка сосуды украшены резными геометрическими линиями в разных комбинациях (табл. XIX, 32). Горшки хорошо профилированы, имеют отогнутый, часто утолщенный венчик и коническое тулово, расширяющееся в верхней трети или посредине высоты. На поселениях Подберезцы, Пасеки-Зубрецкие, Горькая Полонка есть горшки с высоко поднятыми округлыми плечиками и коротким, слегка отогнутым венчиком (табл. XIX, 36). Близкие по форме горшки известны среди керамики подклешевой культуры, на зарубинецких памятниках Полесья и распространены в раннесредневековых славянских комплексах. Небольшое количество посуды в пшеворских комплексах составляют низкие широкие горшки с загнутым внутрь венчиком. В погребении около с. Бендюга найден так называемый обратно-грушевидный сосуд с высокой цилиндрической шейкой и высоко поднятыми округлыми плечиками (табл. XIX, 40). Высокий сосуд с раздутым ту ловом, валиком под высокой шейкой, имеющий черную лощеную поверхность, происходит из могильника в Гриневе (табл. XIX, 30). Горшки всех этих форм известны в пшеворских позднелатенских комплексах на основной территории их распространения. Миски позднелатенского периода хорошо залощены и имеют черный или темно-коричневый цвет. Выделяется несколько типов мисок: широко открытые миски с узким дном, высоко расположенными плечиками, отогнутым граненым венчиком и глубокие миски со слабо выступающими плечиками и слегка отогнутым граненым венчиком. Среди посуды того же времени выделяются глубокие горшковидные миски с почти цилиндрическим туловом и утолщенным венчиком (табл. XIX, 39). Эти сосуды, возможно, использовались для питья. Все эти формы посуды также характерны для пшеворской культуры (Marciniak J., 1957).

В начале римского периода в I в. н. э. позднелатенские формы посуды еще продолжали существовать и лишь постепенно заменялись новыми формами. В дальнейшем, в римском периоде, керамика на поселениях в значительной степени меняет характер. Изменяется способ обработки внешней поверхности: уменьшается число специально ошершавленной и лощеной керамики и увеличивается количество сосудов с нелощеной, шероховатой поверхностью.

Если в позднелатенских объектах специально ошершавленная керамика составляет 30–40 %, то в III в. н. э. — 6-10 %. Доля лощеной керамики уменьшается соответственно с 20 до 6-10 %. Керамика делается более грубой, утолщаются стенки, исчезает подграненность венчиков. Изменяется количественный состав видов и набор сосудов. Получают большее распространение горшки, доля которых составляет 70–80 % против 50 % в позднелатенское время, тогда как доля мисок уменьшается с 23 % в позднелатенское время до 8 % в III в. н. э. Это касается и кружек. Появляются диски, служившие покрышками и, очевидно, сковородками. В комплексах I–II вв. найдена круговая керамика липицкой культуры, а со второй половины II в. н. э. распространяется гончарная Керамика провинциальноримского типа — амфоры, краснолаковые сосуды. Часть горшков римского времени, имеющих высокое стройное тулово, сужающееся ко дну, и короткий, слабо отогнутый венчик, повторяет формы позднелатенского периода, но отличается другим характером обработки поверхности и отсутствием утолщения на венчике (табл. XIX, 14, 15, 21, 22, 24). Отдельные экземпляры украшены пальцевыми защипами по тулову, расчесами, продольными резными линиями (табл. XIX, 4, 11; XX, 5). Наряду с этими формами распространяются сосуды с отогнутыми венчиками и высоко поднятыми округлыми плечиками, а также горшки с ребристым туловом (табл. XIX, 5, 18). В погребении Монастыри ха найден типично пшеворский черный лощеный сосуд с раздутым туловом, орнаментированный меандром (табл. XIX, 26; XX, 9) и относящийся к раннеримскому периоду. В это же время появляются сосуды, венчики которых украшены насечками, пальцевыми вдавлениями (табл. XIX, 9, 23). Эта посуда близка керамике зарубинецкой и киевской культур. Среди горшков выделяются почти непрофилированные сосуды тюльпановидной формы. Ближайшие аналогии этим сосудам известны в керамических комплексах липицкой культуры (Цигилик В.М., 1975, рис. 21, 12, 15). Некоторые сосуды из пшеворских комплексов имеют характерный для липицкой культуры орнамент в виде налепных шишечек и валиков с вмятинами (табл. XIX, 27). Встречаются миски с эсовидным профилем, но большее распространение получают миски с ребристыми плечиками, известны также миски с почти коническим туловом. Все эти типы мисок широко представлены в комплексах как пшеворской, так и липицкой, и зарубинецкой культур. Типично пшеворской формой являются низкие миски с закругленным дном (табл. XIX, 19).

Гончарная керамика на памятниках Верхнего Поднестровья и Побужья встречается крайне редко и на поселениях составляет 2–5 % всех керамических находок. Часть этой посуды принадлежит липицкой культуре, но большее количество относится к провинциальноримским типам. Для липицких сосудов характерны чаши на высокой ножке, подобные найденной на поселении Подберезцы. Провинциальноримскими образцами являются горшок-урна из погребения в Рудках, имеющий раздутое тулово и высокое горло, опоясанное валиком, а также кувшин из погребения в Гриневе и кувшин с двумя ручками из поселения в Сокольниках I (табл. XIX, 7, 28). Гончарная посуда представлена также мисками с туловом эсовидным, ребристым или почти коническим (табл. XIX, 2, 12, 13). Миски изготовлены из хорошо очищенного теста, имеют лощеную поверхность, иногда орнаментированы зигзаговидными пролощенными линиями. Гончарные сосуды были, очевидно, на данном этапе развития культуры предметами импорта из провинциальноримских областей Северного Причерноморья. Несомненно привозными были амфоры, обломки которых встречаются на поселениях. Позже гончарная керамика уже изготовлялась на месте, о чем свидетельствуют открытые в Поднестровье и западном Побужье гончарные мастерские и обжигательные печи в Неслухове, Луке-Врублевецкой, Сокольниках I, Рипневе 2, принадлежавшие уже черняховской культуре.

Вещевые находки. Кроме керамики, на памятниках пшеворской культуры западных областей Украины обнаружено значительное количество предметов, служивших для производственных целей, а также оружие, украшения. Из глины изготовлялись биконические и конические пряслица, конусовидные грузила, катушки для ткачества, льячки и тигли для ювелирного производства (табл. XXI, 1–9, 18, 25). Из железных изделий, связанных с домашним обиходом и ремеслами, имели распространение кресала, шилья, ножи с прямой и горбатой спинкой, пружинные ножницы, топоры, тесла (табл. XXI, 13–17, 19, 21, 23, 26). На поселениях найдено несколько предметов из кости: два трехчастных гребня с дугообразной спинкой (табл. XXII, 11), проколки, лощило, амулет из клыка кабана с отверстием для подвешивания. К бытовым предметам относятся также ключи и пружина от замка — вещи, широко представленные в пшеворских памятниках по всему их ареалу (табл. XXI, 10–12).

Из украшений наиболее часто встречаются фибулы. Всего их на памятниках Верхнего Поднестровья и западного Побужья найдено 17, из них девять — в погребениях. Наиболее ранней является позднелатенская фибула варианта О по Й. Костшевскому (Kostrzewski J., 1919, s. 47, 48). Более распространены были остропрофилированные фибулы типа 67 и 68 по Альмгрену (Almgren О., 1923) и более поздние фибулы с высоким приемником, подвязные и арбалетовидные (табл. XXII, 1–4, 6–9, 12, 13, 19, 20, 23). Все эти типы фибул характерны не только для пшеворской культуры, но и для широкого круга культур Средней и Восточной Европы.

Многократно найдены украшения пояса. Поясной набор включал в себя пряжки, поясные крючки, скрепы, оковки. Пряжки попадаются круглой и овальной формы, с одной уплощенной стороной, есть также прямоугольные, иногда с вогнутыми длинными сторонами или со сплошным металлическим приемником, принадлежащие к норико-паннонским типам. Одна из оковок пояса, найденная в могильнике Гринев, имела вытянутую треугольную рамку, заполненную ажурным орнаментом (табл. XXII, 5, 10, 14–18, 21–25).

Довольно часто в погребениях встречается оружие, тогда как на поселениях найдены только два копья и стрела. Наиболее многочисленны наконечники копий, среди которых выделяются разные типы, относящиеся к позднелатенскому и римскому времени (табл. XXIII, 1–4, 13, 23). Известны и конусовидные оковки, которые надевались на конец древка копья (табл. XXIII, 15). Две стрелы имеют листовидный и двушипный наконечники. Второе место по количеству занимают шпоры. Все они имеют шишечки на концах и разделяются на типы в зависимости от длины дужек, их изогнутости, формы шипа, наличия дополнительных крючков для крепления (табл. XXIII, 5–7, 17, 21, 22). От щитов сохраняются лишь их металлические части — умбоны и рукоятки. Они делятся на ряд типов, соответствующих классификации М. Яна (Jahn М., 1916). Среди умбонов выделяются конические, части которых имеют длинный шип, встречаются умбоны с цилиндрической шейкой и слегка вогнутой верхней частью, которая завершается пустотелым шипом (табл. XXIII, 11, 12). Рукоятки щитов имеют широкие прямоугольные или трапециевидные пластины для прикрепления к щиту, что соответствует типу IX по классификации М. Яна (табл. XXIII, 8, 9). Мечи — наиболее дорогой вид оружия — встречаются в погребениях довольно редко и почти всегда в сломанном виде или согнутыми в несколько раз. Наиболее ранние из них относятся к типу II по классификации Й. Костшевского (Kostrzewski J., 1919, s. 85, 86). Это мечи двусторонние, с продольными желобками по лезвию и закругленным клинком. Особый тип составляют обоюдоострые мечи с заостренным клинком, отделенным от рукояти уступами. Эти мечи бывают более длинными и короткими (табл. XXII, 10, 18, 19, 20, 24). Совершенно особый тип представляет короткий двусторонний меч, на рукояти которого помещено кольцевое навершие. Этот меч, найденный в могильнике Звенигород-Гоева Гора, имеет аналогии среди сарматских мечей I–II вв. (Кропоткин В.В., 1974б, с. 54). Иногда встречаются остатки ножен мечей.

Как предмет искусства следует отметить ножны меча из погребения 3 могильника в Гриневе, относящиеся к самому началу I в. н. э. (табл. XXII, 27). Тыльная сторона ножен была обита тонкой бронзовой пластиной, а лицевая имела ажурную прорезную оковку с чеканными антропоморфными изображениями. В пяти прямоугольных рамках помещены сцены с медведем, терзающим жертву; скачущим грифоном; мотивом брака героя я богини; поедающего стебли барана; вооруженного всадника. Все сцены составляют единое целое и являются завершенной композицией, передающей древний мифологический сюжет (Козак Д.Н., Орлов Р.С., 1980, с. 104, 105). Нижняя часть ножен имела отдельную оковку в виде бронзовой пластины дуговидной формы, изготовленной способом чеканки. Края пластины загнуты внутрь, образуя желобок, в который вкладывался конец ножен. Ножны с прорезным орнаментом были распространены в Центральной Европы в последние века до нашей эры. Своим происхождением они, возможно, связаны с кельтскими «красивыми» мечами, появившимися в конце III–II в. до н. э., хотя стиль изображений у них другой (Filip J., 1956, s. 145, 292). Гриневская находка не имеет полных аналогий среди вещей, найденных в Европе, и скорее всего была изготовлена по заказу Стилистические особенности изображения указывают на связь с кельтским, фракийским и провинциальноримским искусством.

Хронология и периодизация. Вещевые находки, в частности фибулы, гребни, пряжки, некоторые виды оружия, керамика, позволяют определить хронологию памятников пшеворского типа в западных областях Украины. Наиболее ранней датирующей находкой из пшеворских памятников Поднестровья является шпора с дуговидными плечиками и округлыми массивными шишечками из могильника в Гриневе (табл. XXIII, 22). Такие шпоры характерны для позднелатенского времени и датируются I в. до н. э. (Kostrzewski J., 1919; Jahn М., 1921, tab. X). Функционирование культуры в позднелатенское время на рассматриваемой территории подтверждается находками в могильниках мечей, наконечников копий, бронзовых полукруглых пряжек с типичными для этого времени характеристиками (Šmiszko М., 1934, tab. II–IV; Козак Д.Н., 1984а, рис. 36, 37). Конец позднелатенского времени фиксируется комплексом погребения 3 могильника в Гриневе, содержавшего фибулу типа Альмгрен 67, относящуюся к раннеримскому времени, и многочисленное оружие (Kozak D.N., 1982, s. 533–545).

К позднелатенскому времени относится и ряд поселений — Чишки, Комарно, Черепил, Поповичи, Подрижье (нижний слой), Линев — и объекты на поселениях в Подберезцах, Горькой Полонке II, Пасеках-Зубрецких. На этих памятниках найдена исключительно лепная керамика с профилированными гранями на венчиках (табл. XIX, 29–40). В хронологической таблице разработанной Т. Домбровской на основе узко датированных позднелатенских погребений могильника в Карчевце (Мазовия), такая керамика соответствует средней и поздней фазам позднелатенского времени I в. до н. э. — середины I в. н. э. (Dąbrowska Т., 1973, tab. LII). Такая же керамика найдена в могильнике позднелатенского времени в Вилянове (Marciniak J., 1957, tab. II–LIII), хорошо датированных позднелатенских погребениях в Добжанкове (Okulicz J., 1971, tab. II–IX), Каменьчике (Dąbrowska Т., 1982, s. 290–294). Так же датирует объекты, аналогичные нашим, на поселении в Пивоницах К. Домбровский (Dąbrowski К., 1958, tab. II–IX). Предлагаемая дата для этих поселений подтверждается находкой в Горькой Полонке II бронзовой булавки с посоховидной головкой, относящейся к зарубин едкой культуре (табл. XXII, 26).

Большое количество датирующего материала относится к середине I в. н. э., стадии Bi раннеримского времени. Начало этой стадии определяет комплекс погребения из Лучки с фибулой варианта О по классификации Й. Костшевского (табл. XXII, 23), которая сопровождалась фибулой типа Альмгрен 68 и шпорой типа Ян 46. Кроме того, в погребении находились поясная пряжка, позднелатенский наконечник копья, подтверждающие дату середина I в. н. э. Фибулы типа Альмгрен 68, восьмерковидные поясные пряжки, шпоры типа Ян 46 встречены также в могильниках в Гриневе, Звенигороде, в погребении Хотимира. По общеевропейской хронологической схеме они датируются 40–70 гг. н. э. (Liana Т., 1970, s. 441–450). Показательны для этого времени и остропрофилированные трубчатые фибулы из Гринева, Звенигорода. Они имеют сильно изогнутую массивную головку и относятся к варианту 1 фибул этого типа по классификации Т. Лианы (табл. XXII, 12, 13, 20) (Liana Т., 1970, s. 441, 442). Т. Лиана считает их производными от фибул типа 67 и синхронными типу 68 по Альмгрену.

Серединой I в. н. э. ограничивается период существования чистых пшеворских поселений в Поднестровье и западной Волыни. Их жители, вовлеченные в процесс интеграции с зарубинецкими и липицкими племенами, образовали памятники волыно-подольской культурной группы, выделяемой Д.Н. Козаком и имеющей специфические особенности. Отсутствие датирующего материала, несмотря на довольно большую исследованную площадь поселений, не позволяет надежно определить начальную дату формирования памятников этой группы. Показателен, однако, керамический комплекс некоторых объектов на исследованных памятниках. Он характеризуется сочетанием пшеворских позднелатенских и раннеримских форм. Первые составляют от 7 до 33 %. Аналогичные по набору сосудов жилища в Пивоницах хорошо датируются второй половиной I в. н. э. (Dąbrowski К., 1958, tab. II–IX). Кроме того, в таких объектах Поднестровья и западной Волыни заметный процент составляют сосуды, близкие зарубинецким (табл. XIX, 37), а в Поднестровье — еще и единичные фрагменты лепной и гончарной керамики липицкой культуры. Следует предположить, что в середине I в. н. э. происходит процесс формирования памятников волыно-подольской группы. Более позднее время существования памятников этой группы (стадия В₂ раннеримского времени) определяется находкой шпоры и бусины из египетского фаянса на поселении в Пасеках-Зубрецких в Поднестровье, костяного однопластинчатого гребня на поселении в Загайях на Волыни. Шпора имеет округлый длинный шип и пластинчатые дужки. В Польше подобные изделия известны в единичных экземплярах и встречены в комплексах с очковыми фибулами, умбонами типа 7Б по классификации М. Яна и другими вещами, датирующимися в целом II в. н. э. (Okulicz J., 1973. Rys. 122 f). Античные бусы из египетского фаянса бытовали, по мнению Е.М. Алексеевой, в I–II вв., хотя известны и позже (Алексеева Е.М., 1978, с. 27). Костяной гребень имеет дуговидную спинку и прямые бока. Он принадлежит к наиболее раннему типу одночастных костяных гребней в Европе (группа I, вариант 1 по классификации А. Хмелевской) и датируется второй половиной I–II в. (Chmielewska А., 1971, s. 97. Rys. 27). Своеобразен керамический комплекс объектов II в. н. э. Характерны полное отсутствие позднелатенских форм, наличие острореберных лощеных мисок, дисков-сковородок. Уже невозможно вычленить зарубинецкие формы горшков, однако встречаются фрагменты сосудов липицкой культуры.

Стадию C₁-С₂ позднеримского времени (конец II–III в.) на памятниках представляют бронзовая фибула типа Альмгрен 84 из поселения в Пасеках-Зубрецких (табл. XXII, 6), бронзовая фибула с высоким приемником из поселения в Сокольниках I, фибулы с высоким приемником и декоративными кольцами (Великая Слобода I), подвязные железные фибулы варианта 1 по классификации А.К. Амброза (Сокольники I, Подберезцы, Березец), а также фибулы со сплошным приемником (Сокольники I) и костяные гребни трехчастной конструкции с дуговидными плечиками (Сокольники I, Подберезцы). Функционирование поселений в Поднестровье в III в. н. э. подтверждается также находками обломков светлоглиняных узкогорлых амфор с асимметричными ручками, фрагментами краснолаковых сосудов. Наиболее поздней датирующей находкой на волыно-подольских поселениях является фибула со сплошным приемником из поселения в Сокольниках (табл. XXII, 3), датирующаяся второй половиной III — началом IV в. (Козак Д.Н., 1984а, с. 42, 44).

Отдельную группу памятников Поднестровья составляют древности пшеворской культуры позднеримского времени, представленные единичными погребениями с оружием (Перепельники, Каменка Великая, Иване-Золотое, Петрилов) или небольшими группами погребений (Добростаны, Червоноград-Кристинополь). Хронологию этой узколокальной небольшой группы древностей определяет в основном оружие. Это шпоры, рукояти щитов, умбоны. Наиболее ранние в этой группе памятников шпоры с узкими плечиками и массивным шипом (Добростаны; табл. XXIII, 6). Подобные шпоры появляются в пшеворской культуре уже во II в. н. э., но наибольшее распространение получают в III в. (Jahn М., 1921, s. 48, 49). Более поздними считаются шпоры с сильно выгнутыми плечиками и биконическим шипом (Каменка Великая, Иване-Золотое). Хронологическим показателем этих изделий служит крючок возле шипа, известный только с III в. н. э. (Jahn М., 1921, s. 38, 61; Godłowski К., 1970. PL II, 1). Еще более поздним временем датируются шпоры с асимметричными плечиками, биконическим шипом и крючком возле шипа (Петрилов; табл. XXIII, 5). Подобные вещи характерны для второй половины III в. (Jahn М., 1921, s. 58, 61). Рукояти щитов относятся к одному из вариантов типа IX (с выделенными пластинами) по классификации М. Яна и датируются второй половиной II–III в. (Добростаны, Иване-Золотое) (Jahn М., 1916, s. 89, Abb. 219). Умбоны также делятся на несколько хронологических групп. Наиболее ранними из них является умбон из Перепельников, имеющий слабовыделенный шип с острым концом. Он составляет как бы промежуточную форму между умбонами типа 6 и 7 по классификации М. Яна и датируется концом II — началом III в. Синхронны им умбоны с широкими ровно срезанными шипами (Капустинцы). Умбоны типа 7А по классификации М. Яна найдены в Добростанах (табл. XXIII, 11). Они датируются II в. н. э. (Jahn М., 1916, s. 178). Т. Лиана подтвердила эту дату (Liana Т., 1970, s. 452). По мнению Т. Домбровской, хронологически более поздними в данном типе являются умбоны с округлыми заклепками на полях как в Добростанах, причем они датируются концом II–III в. (Dąbrowska Т., 1973, s. 161). Еще од ним хронологическим показателем описываемой группы памятников служит фибула подвязной конструкции из погребения в Иване-Золотом (табл. XXII, 9). Она имеет гладкую дуговидную спинку и относится к варианту 1 серии I по классификации А.К. Амброза. Как уже отмечалось, подобные фибулы датируются концом II–III в. Таким образом, единичные пшеворские погребения Поднестровья, содержавшие оружие, были совершены в конце II–III в. Серединой III в. н. э. датируется погребение в Громовке Хмельницкой обл., в котором были найдены изогнутый римский меч с инкрустацией, шпора, умбон щита, бронзовая пряжка, копье, ручка, оковки деревянного ведра и другие вещи (Dąbrowska Т., Godłowski К., 1970, s. 77-101).

Хронологические определения, анализ материалов поселений, могильников и отдельных погребений с оружием позволяют выделить три фазы развития памятников пшеворского типа Поднестровья и западной Волыни. Фаза I охватывает I в. до н. э. — середину I в. н. э. Представлена поселениями и могильниками с материалами исключительно пшеворской культуры позднелатенского облика. В керамическом комплексе поселений выразительны черты более ранней поморско-подклешевой культуры. Фаза II — вторая половина I–II в. Представлена только поселениями. В объектах этого периода наряду с керамикой, характерной для пшеворской культуры раннеримского времени, найдены в небольшом количестве еще позднелатенские формы. Кроме того, присутствуют круговая и лепная керамика липицкой культуры и, возможно, лепные горшки, миски и диски-сковородки, характерные для зарубинецкой культуры Припятского Полесья. Таким образом, в этой фазе складываются своеобразные памятники волыно-подольской группы, которые распространяются и на Среднее Поднестровье (Великая Слобода I, Оселивка). Фаза III — конец II–III в. Представлена поселениями в Поднестровье. На западной Волыни непрерывность культурного процесса была нарушена вторжением северо-западных племен. На местах существования памятников волыно-подольской группы I–II вв. появляются древности вельбарской культуры. В этой фазе керамический комплекс характеризуется формами горшков, производными от пшеворской, зарубинецкой и частично липицкой культур. Исчезают миски, сковородки. Появляются в небольшом количестве сероглиняная гончарная керамика (преимущественно миски) провинциальноримского типа, амфорный материал, краснолаковые сосуды, украшения и орудия труда провинциально римского типа. Это свидетельствует о постепенном вовлечении носителей волыно-подольских древностей в сферу провинциальноримской культуры. В этой фазе в Поднестровье проникают немногочисленные группы на селения позднепшеворской культуры, оставившие отдельные погребения, сопровождаемые оружием. На развитие местной культуры они существенно не повлияли.

Происхождение, культурные связи и этническая принадлежность. Наиболее ранние памятники Верхнего Поднестровья и западной Волыни имеют хорошо выраженные черты, характерные для пшеворской культуры позднелатенского времени в Польше, в частности Мазовии, центральной Польши. Сравнивая основные элементы материальной культуры двух территорий в позднелатенское время, можно с уверенностью сделать вывод об их культурном единстве. Одинаковы топография поселений, жилищное строительство, погребальный обряд. Идентичны керамические комплексы, изделия из металла, в частности оружие, украшения. Таким образом, в это время Верхнее Поднестровье и западная Волынь являлись наиболее восточной частью ареала пшеворской культуры (карта 12). В настоящее время отсутствуют данные, свидетельствующие о формировании пшеворской культуры в западном Побужье и Верхнем Поднестровье. Хотя в среднелатенское время эта территория была занята памятниками поморско-подклешевой культуры, поселения и отдельные находки которой достигают Збруча, но хронологический разрыв между двумя культурами, наблюдаемый на этой территории, не позволяет говорить об их преемственности. Поэтому необходимо признать появление пшеворских племен в этом районе с уже сформировавшейся культурой. Это, однако, не означает отсутствия связей с местными более ранними памятниками. В керамическом материале позднелатенских поселений Поднестровья (Подберезцы, Пасеки-Зубрецкие), Волыни (Горькая Полонка II, Загайи), выделяется ряд стройных горшков с «хроповатой» поверхностью, имеющих слабоотогнутые венчики, высокие округлые плечики и коническую придонную часть, а также полусферические кружки, наследующие тип керамики подклешевой культуры. Интерес представляют керамические комплексы жилищ 4 и 7 поселения в Горькой Полонке. Вся посуда, находившаяся здесь, имеет грубую шероховатую и специально ошершавленную поверхность и формы, типичные для подклешевой культуры. Несколько горшков украшено характерным для этой культуры мотивом в виде пальцевых вдавлений по краям венчиков. Среди посуды выделяются два горшка с утолщенными венчиками и профилем, типичным для горшков пшеворской культуры позднелатенского времени. Эти данные могут свидетельствовать, возможно, о наличии тесных контактов между пшеворскими племенами Волыни и их предшественниками на этой территории — носителями поморско-подклешевых памятников. Не случайно, очевидно, и совпадение ареалов двух культур на территории восточнее Вислы. Однако для решения этого вопроса необходима более широкая база источников.

На территории Польши, по мнению большинства исследователей, пшеворская культура сложилась в начале позднелатенского времени. Большое количество памятников этого времени сконцентрировано в районах Мазовии и Подлясья. Как показал анализ керамического материала из поселений Чишки, Комарно, Черепин, Пасеки-Зубрецкие и других позднелатенских поселений нашей территории, они являются более поздними, чем мазовецкие, и отвечают среднему и позднему этапам позднелатенского времени. Очевидно, развитие пшеворской культуры в Мазовии и Подлисье привело к частичному отходу населения на юг и Юго-восток. Основное движение пшеворских племен определялось, по-видимому, выгодным речным путем вдоль Буга в Поднестровье. Какая-то часть населения продвинулась на восток, в бассейн Припяти, о чем свидетельствуют пшеворское поселение этого времени у с. Подрижье на р. Стоход и ряд поселений, открытых в верховьях Стыри и Горыни. Южнее, в Среднее Поднестровье пшеворские поселения в это время, видимо, не проникали. Поселение западного типа, открытое в с. Горошова на среднем Днестре (Пачкова С.П., 1978, с. 52–72), является более ранним, чем верхнеднестровские, отличается от последних характером жилищ и керамическим материалом. Это поселение оставила, очевидно, какая-то группа племен западной Польши, близкая к ясторфской культуре, продвинувшаяся в Среднее Поднестровье в начале позднелатенского времени (Пачкова С.П., 1983, с. 49, 50). В I в. н. э. лишь отдельные группы верхнеднестровского пшеворского населения проникают дальше, на юг, обходя с востока население липицкой культуры, появившееся в Поднестровье в это время. Путь их отмечен погребениями в Лучке на Серете, Монастырихе на Збруче, Хотимире на правом берегу среднего Днестра (карта 13). Насколько массовым было это движение, какой характер оно носило, в настоящее время определить трудно. Однако исследования 1980 г. в с. Великая Слобода Хмельницкой обл. показали, что там в I в. н. э. появляются памятники, близкие к верхнеднестровским.

С началом раннеримского времени этнокультурная карта Днестро-Днепровского междуречья изменяется. В Поднестровье с юга пришли фракийские племена липицкой культуры, в Полесье и Среднем Поднепровье прекращает существование зарубинецкая культура. Количество пшеворских поселений в это время увеличивается (карта 13). Пшеворское население проникает далее на восток, его влияние достигает Днепра. Это привело к нарушению стабильности, присущей позднелатенскому времени, что нашло отражение в археологическом материале памятников этого времени, в частности в Поднестровье. Уже на памятниках середины I в. н. э. наряду с пшеворскими позднелатенскими формами появляются гончарная керамика липицкой культуры, горшковидные сосуды, близкие зарубинецким. Хорошей иллюстрацией наступивших изменений являются материалы из поселения в Пасеках-Зубрецких возле г. Львов. Поселение возникло в фазе II позднелатенского времени. К этому периоду относится ряд жилищ, керамический материал которых имеет «чистый» пшеворский позднелатенский характер. Однако в нескольких других жилищах, относящихся к фазе III позднелатенского времени, началу раннеримского времени, кроме пшеворских сосудов найдены горшки, напоминающие зарубинецкие, и фрагменты от гончарных сосудов липицкой культуры. Аналогичное явление наблюдается в одном из объектов поселения в Черепине в Поднестровье, поселении в Вербковицах на левом берегу Буга.

С липицкими племенами пшеворское население жило в непосредственном соседстве и, надо думать, в мирных отношениях. Это определило тесные контакты между ними. Глубину этих контактов иллюстрируют материалы могильников в Звенигороде, в частности могильник на усадьбе Великача, где отмечен симбиоз липицких и пшеворских элементов погребального обряда (Козак Д.Н., 1978а, с. 96–107). Однако такая картина наблюдается только в зоне непосредственного территориального стыка пшеворских и липицких памятников и не характерна для обеих культур в целом. На территориально отдаленных пшеворских памятниках влияние липицких племен на материальную культуру пшеворского населения отразилось гораздо меньше. Так, в Подборцах лепная керамика липицкой культуры составляла 1,7 %, лишь несколько горшков этой культуры обнаружено в Подберезцах. Полностью они отсутствуют в комплексах поселений в Зубрах, Пасеках-Зубрецких. Пшеворские племена заимствовали у липицкого населения круговую керамику. Она в небольшом количестве обнаружена практически во всех пшеворских объектах раннеримского времени. Липицкие влияния заметны и на других глиняных изделиях, в частности на форме пряслиц. В равной степени наблюдается процесс обратного воздействия. Пшеворские сосуды выявлены на липицких поселениях в Верхней Липице, Ремезовцах, Лагодове и др. Липицкие племена заимствовали у пшеворского населения оружие, украшения, технологию выплавки железа.

Д.Н. Козак отмечает в пшеворских памятниках влияние зарубинецкой культуры, носители которой, по его мнению, продвинулись в Поднестровье (Козак Д.Н., 1984а, с. 56). Однако зарубинецкие памятники в чистом виде здесь не обнаружены. Кроме того, выделение элементов зарубинецкой культуры затруднено тем, что отмеченные для этой культуры черты характерны и для пшеворских памятников основной территории их распространения. Это касается и формы квадратных углубленных жилищ, и лепных сосудов с округлыми плечиками, и даже характерного для керамики зарубинецкой культуры орнамента в виде пальцевых вдавлений по венчику, который редко встречается на пшеворской посуде, но специфичен для подклешевой культуры, явившейся одним из субстратов при формировании как зарубинецких, так и пшеворских памятников. Вследствие этого выделение зарубинецких особенностей на пшеворских памятниках Поднестровья носит пока предварительный характер.

Вместе с тем, начиная с середины I в. н. э., пшеворские памятники Верхнего Поднестровья и западной Волыни приобретают черты, отличающие их от пшеворских памятников на других землях. Местное своеобразие проявляется как в наличии липицкой и зарубинецкой примеси, так и в другом составе и количественном сочетании основных форм лепной посуды. Это обстоятельство позволило Д.Н. Козаку выделить специфическую группу памятников, названную им волыно-подольской (Козак Д.Н., 1984а, с. 49). Памятники волыно-подольской группы, возможно, проникают и южнее, в Среднее Поднестровье, где в позднелатенском периоде были распространены древности поянешти-лукашевской культуры и известно поселение (Горошова) с ясторфскими чертами (Пачкова С.П., 1983, с. 4–54). По-видимому, здесь происходило смешение носителей волыно-подольских памятников с местным дакийским населением, что ощущается на ряде исследованных поселений (Бернашовка Винницкой обл., Великая Слобода I Хмельницкой обл., Оселивка Черновицкой обл. (Козак Д.Н., 1983, с. 102–104). В это же время ряд пшеворских элементов появляется на памятниках Среднего Поднепровья, что отражается в формах посуды и ее орнаментации (Максимов Е.В., 1982, с. 110–131). С пшеворским влиянием возможно связывать и возникновение во II в. н. э. крупных железодобывающих центров около г. Умань на Черкащине и у с. Курган Житомирской обл., аналогичных пшеворским центрам, известным на территории Польши (Бiдзiля В.I., 1971, с. 3–12). По наблюдениям Д.Н. Козака, ряд сближающих черт выявляется в керамике волыно-подольской группы и киевской культуры.

В конце II в. н. э. памятники волыно-подольской группы на территории западной Волыни прекращают свое существование, вероятно, в связи с вторжением с северо-запада племен вельбарской культуры. Ряд поселений волыно-подольской группы перекрыт слоями вельбарской культуры, что хорошо видно на широко исследованном поселении в Боратине, а также на поселениях Загайи, Баев III (Козак Д.Н., 1985в, с. 73). В Поднестровье волыно-подольские памятники во II–III вв. продолжали развиваться (наиболее характерные поселения Сокольники I и II, Жировка, Давыдов, Березец, Пасеки-Зубрецкие, Подберезцы, Великая Слобода I; карта 14). В это время здесь исчезают липицкие элементы, распространяются провинциально римская гончарная посуда, амфоры, краснолаковые сосуды, увеличивается количество металлических изделий, в частности орудий труда, украшений, наблюдается развитие в экономике. Постепенно волыно-подольские памятники Поднестровья сменяются черняховскими. На тех и других памятниках встречаются вещи III — начала IV в. (фибулы подвязного типа двучастной конструкции, фибулы с высоким приемником, двучастные фибулы со сплошным приемником, трехчастные костяные гребни с дуговидной спинкой, краснолаковые — сосуды, амфоры), что позволяет говорить о частичной синхронности этих древностей. В материальной культуре волыно-подольских и черняховских памятников на верхнем Днестре и Буге Д.Н. Козак отмечает значительную близость. Одинаковы топографические условия размещения поселений, которые нередко расположены на одних и тех же местах (Сокольники I, Пасеки-Зубрецкие). Однотипны жилища-полуземлянки квадратной формы. Много общего в лепной посуде, которая на черняховских памятниках этого региона преобладает над гончарной. Идентичны хозяйственно-бытовые предметы (ножи, шилья, гребни, пряслица), украшения (фибулы, пряжки, бусы). В Поднестровье известны памятники переходного типа, на которых сочетаются элементы двух культур (Черепин, Незвиско) и постепенно увеличивается количество гончарной посуды.

Существенный вклад пшеворской культуры в сложение черняховских древностей признается многими исследователями (Никитина Г.Ф., 1966, с. 11–16; Кропоткин В.В., 1967, с. 283, 284; Седов В.В., 1972, с. 116–131; Баран В.Д., 1981, с. 159, 160). По мнению Д.Н. Козака, с изменением культуры в Поднестровье не произошло заметной смены населения. Основными носителями культуры черняховского типа были волыно-подольские племена, включавшие в себя пшеворский, липицкий и зарубинецкий компоненты. Вслед за В.Д. Вараном, Д.Н. Козак видит генетическую связь памятников черняховского типа в Верхнем Поднестровье с раннесредневековой славянской культурой и, таким образом, связывает носителей волыно-подольских памятников с одной из групп восточнославянских племен. Этот вывод не относится к пшеворской культуре в целом, которая в этническом отношении представляла собой чрезвычайно сложное явление, включавшее в себя и славянский компонент.

Что касается единичных в Поднестровье погребений с оружием, относящихся к концу II–III в., то они были оставлены, как предполагал М.Ю. Смишко, небольшими группами позднепшеворских военных отрядов, проходивших через Поднестровье. На развитии местной культуры эти передвижения не отразились.

Глава четвертая Памятники латенской культуры на территории Закарпатья и к востоку от Карпат (В.И. Бидзиля, М.Б. Щукин)

Термин «латенская культура», «Латен» (от находок в 1854 г. у местечка Ла Тен на берегу Невшательского озера в Швейцарии) употребляется в европейской археологической литературе в двух значениях. В хронологическом — для обозначения особого периода железного века Европы (V–I вв. до н. э.) между гальштатом и римским временем, в этнокультурном — для обозначения культуры кельтских племен, занимавших в максимуме своего расселения огромные пространства от Атлантики и Британии до южных склонов Альп и западных склонов Карпат (карта 15).

Исходя из первого, расширенного понятия, система хронологии, разработанная П. Рейнеке (Reinecke P., 1902) для латенских памятников, широко применялась и для обозначения этапов развития других, не кельтских культур Северной и Восточной Европы. В этом был свой смысл, поскольку к северу и востоку от кельтского мира располагается серия так называемых латенизированных культур — ясторфская (стадий Рипдорф-Зеедорф), пшеворская, оксывская, зарубинецкая, Поянешти-Лукашевка, носители которых находились под сильным воздействием кельтов. Общие формы фибул, оружия, украшения позволяли легко синхронизировать этапы развития этих культур с этапами эволюции собственно кельтской латенской культуры.

Более углубленное изучение хронологии как собственно латенских, так и латенизированных памятников показало, однако, что ритмы их развития совпадают не полностью (Godłowski K., 1977), поэтому теперь наблюдается тенденция постепенного отказа от употребления термина Латен в его расширенном понимании. По отношению к хронологии латенизированных культур все чаще используется введенный Р. Хахманном термин «позднее пред римское время» с соответствующими его подразделениями на фазы (Hachmann R., 1961).

Латенских памятников в узком этнокультурном значении термина на территории СССР немного, и компактной группой они представлены лишь в Закарпатье. Тем не менее, введение посвященного им раздела в настоящий том необходимо по ряду причин. Во-первых, культурное воздействие кельтов на другие народы Европы в последние века до нашей эры было весьма существенно. Подобно скифской культуре Восточной Европы и эллинизму Средиземноморья, латенская культура снивелировала мозаичную карту европейских культур раннего железного века. Во-вторых, от состояния разработанности хронологии Латена зависит и хронология латенизированных культур, а возможность той или иной доли участия носителей последних в процессе славянского этногенеза нельзя обойти вниманием. В-третьих, кельтское культурное наследие ощущается в Европе и в последующие века. Многие технические достижения кельтов оказались столь совершенны, что без особых изменений дожили до позднего средневековья включительно. Проблема, своеобразного «кельтского ренессанса» уже ставилась и в советской археологической литературе (Щукин М.Б., 1972а; 1973). Наконец, как показывают работы лингвистов, кельтский компонент ощутим в славянской лексике (Шахматов А.А., 1918; Lehr-Spławiński T., 1956, с. 1–10; Трубачев О.Н., 1968, с. 276; 1974, с. 54–60). Очевидно, без рассмотрения латенских памятников настоящий том был бы неполон.

Памятники собственно латенской культуры на территории СССР сосредоточены в пределах Закарпатской обл. Украины, в верхнем течении р. Тиса, т. е. на территории, которая в ландшафтно-географическом отношении представляет собой часть центральноевропейских земель с характерной пересеченной горной местностью, с небольшими быстрыми реками Дунайского бассейна. Вместе с памятниками Словакии древности Закарпатья составляют наиболее удаленную северо-восточную группу среднеевропейского Латена, достигающую основного хребта Украинских Карпат. В предшествующий появлению латенских памятников период, в VI — (II вв. до н. э., эта территория была занята курганами куштановицкого типа, являвшимися самостоятельной локальной группой среди культур скифского времени и возникшими на основе местных фракийских и подольских нескифских памятников (Смирнова Г.И., Бернякович К.В., 1965, с. 105, 106).

Начало изучения Латена в Закарпатье относится к середине прошлого века и связано с именем местного краеведа Т. Легоцкого. Первой фиксированной находкой латенской культуры в области было случайно открытое в 1844 г. погребение на северной окраине г. Мукачево (Lehoczky T., 1892, О. 25). В 60-е годы прошлого века Т. Легоцким было открыто первое латенское поселение, расположенное между двумя горными останцами Галиш и Ловачка у с. Клячаново около г. Мукачево, которое сейчас широко известно в литературе как поселение Галиш-Ловачка (Бiдзiля В.I., 1964, с. 92–114). Т. Легоцкий не проводил специальных работ по вскрытию площади поселения, а ограничился систематическими наблюдениями за земляными работами и зачистками (Бiдзiля В.I., 1971, с. 30–35). Несмотря на огромную площадь поселения (15 га), ему удалось зафиксировать остатки только 24 жилищ. Отчеты Т. Легоцкого публиковались в археологической венгерской периодике. Материалы поселений Галиш-Ловачка вошли также в двухтомную археологическую карту Закарпатья, изданную Т. Легоцким (Lehoczky T., 1892; 1912).

В 20-30-е годы XX в. исследования латенских памятников в Закарпатье осуществлялись чехословацкими археологами и местными краеведами. Особо следует отметить работы чехословацкого исследователя Я. Ейснера, который, кроме уже известных материалов, собрал новые данные о памятниках Латена долины р. Тиса и впервые поставил вопрос об их этнической принадлежности (Ejsner J., 1922). В эти же годы два поселения латенской культуры были открыты на территории г. Мукачево братьями Затлукал (Zatlukál J., Zatlukál E., 1937, О. 166–169). В начале 40-х годов охранные работы на территории Ужгорода проводил П.П. Сова-Гмитров, результатом чего было открытие двух латенских поселений в пределах современного города (Szova-Gmitrov P., 1942). Публикации, посвященные этим раскопкам, очень ограничены, и для современной науки ценность представляют только сами вещи, которые составляют действительно уникальную коллекцию как по количеству, так и по качеству материалов.

В послевоенное время было обнаружено и частично исследовано около 20 поселений латенской культуры. Среди этих памятников особо следует выделить открытие и исследование крупного производственного района, специализирующегося исключительно на железодобыче в больших масштабах. Он занимал огромную территорию (более 50 кв. км) в долине левого притока Тисы р. Ботар и в настоящее время состоит из 15 отдельных пунктов. Остатки черной металлургии были открыты в 1962 г. близ с. Ново-Клиново, и исследования здесь проводились на протяжении нескольких лет (Бiдзiля В.I., 1970а, с. 32–49; 1971, с. 21–30, 128–135; Гринчак I.М., Балагурi Е.А., 1972, с. 101, 102).

В 1971 г. материалы латенской культуры Закарпатья были обобщены В.И. Бидзилей в монографии (Бiдзiля В.I., 1971). До сих пор это самая полная сводка, нуждающаяся, правда, в определенной корректировке датировок. Автор пользовался общепринятой тогда системой хронологии Я. Филипа (Filip J., 1956), затем значительно уточненной (см. раздел «Хронология»).

Исследование поселений латенской культуры в последние годы продолжает Н.К. Попович и другие закарпатские археологи.

К востоку от Карпат собственно латенские памятники единичны. По сути дела к таковым можно не без некоторых сомнений отнести лишь два — поселение Бовшев (Крушельницька Л.I., 1964, с. 130–138; Крушельницкая Л.И., 1965, с. 119–122) и трупосожжение в кельтской гончарной урне у с. Залесье в устье Припяти (Беляшевский Н., 1904, с. 13–17; Якимович М.К., 1904, с. 162–172).

Но на землях к востоку от Карпат выявлено довольно значительное число вещей латенских типов как из случайных находок, так и из памятников иных культур — поморской, гетской, скифской, зарубинецкой, Поянешти-Лукашевка. Первым обратил внимание на эти древности А.А. Спицын (Спицын А.А., 1904, с. 78–86). Затем сводки их сделали Я. Розен-Пшеворска (Rozen-Przeworska J., 1946–1947, s. 179–322) и Ю.В. Кухаренко (Кухаренко Ю.В., 1959а, с. 31–51). На основании всех этих находок Д.А. Мачинский в серии работ (1973б, с. 52–64; 1973а, с. 3–9; 1974, с. 31–41) выдвинул идею о возможности присутствия некоторых группировок кельтов на землях к востоку от Карпат. Одной из таких группировок, по его мнению, могли быть кельтыгалаты, угрожавшие совместно с германцами-скирами Ольвии на рубеже III–II вв. до н. э. Известия об этом сохранились в декрете в честь Протогена из Ольвии (Латышев В.В., 1887, с. 69–86; Книпович Т.Н., 1966, с. 142–149; Каришковський П.I., 1968, с. 95–106). Находки латенских вещей в какой-то мере заполняли хиатус между скифской и зарубинецкой культурами (Мачинский Д.А., 1973а, с. 3–9).

Если в сводки, составленные А.А. Спицыным, Я. Розен-Пшеворской и Ю.В. Кухаренко, попали и некоторые вещи, не имевшие прямого отношения к латенской культуре, то более обстоятельно отбор был проведен таким крупным специалистом по среднеевропейскому латену, как 3. Возьняк (Woźniak Z., 1974, s. 139–165, 191–195). В его каталоге приведено 63 пункта находок латенских вещей, которые он считал Заимствованными непосредственно у кельтов, — 26 в румынской Молдове и 37 на территории СССР.

В настоящее время на территории Закарпатья известно более 40 поселений латенской культуры (карта 15, врезка). Наиболее исследованы поселения Галиш-Ловачка, Большие Ратовцы, Верхние Реметы, Осий, Горбок, два поселения на окраине Ужгорода, Ново-Клиново, Дяково, Волчанское. Большая часть поселений расположена на водоразделах горных рек (Уж, Латорица, Боржава), а некоторые поселения занимали долину Тисы, где они располагались на небольшом расстоянии друг от друга. Излюбленным местом поселений служили обособленные высоты или останцы с крутыми склонами и горизонтальной площадкой на вершине, расположенные на берегу небольших ручейков. Площадь большинства поселений не превышала 1,5–2 га при толщине культурного слоя около 0,5 м.

Латенские поселения Закарпатья представлены селищами открытого типа, не имеющими искусственных оборонительных сооружений. Неизвестны укрепленные городища и на территории восточной Словакии (Benadik B., 1965. в. 70–90). Отсутствие городищ в числе позднелатенских памятников Закарпатья и восточной Словакии составляют одну из характерных черт, отличающих данную группу памятников от среднеевропейских кельтских древностей, среди которых, особенно на поздних стадиях развития, были широко распространены городища-оппидумы.

Латенские поселения Закарпатья четко разделяются на два основных типа: рядовые поселения земледельцев-скотоводов и крупные производственные центры с высокоразвитым ремесленным производством. Первый тип поселений рядовых общинников представлен подавляющим большинством памятников области. Они характеризуются бедностью культурного слоя, небольшим количеством жилых сооружений и хозяйственных построек и скорее всего являются местом обитания патриархальной семейной общины. Жилые сооружения на них представлены прямоугольными полуземлянками площадью 15–20 кв. м, опущенными в землю на глубину до 1 м. В центре жилищ располагался круглый очаг диаметром 1–1,95 м, как правило, обложенный камнем и обмазанный глиной. Возле очага часто встречались плоские каменные плиты (длина до 1,5 м), служащие, вероятно, своеобразными лежанками (Lehoczky T., 1892, О. 50). Иногда в качестве лежанок здесь вдоль длинных стенок жилищ оставлены материковые останцы (Потушняк Ф.М., 1958, с. 127, 128). Стены жилищ сооружались из плетня, обмазанного глиной. Только два жилища на поселении Осий были наземными, форму их зафиксировать не удалось. Прослежены остатки сгоревших конструкций и очага в центральной части. Столбовые ямы дают основание полагать, что перекрытие жилищ поддерживалось столбами, а стены были срубными. В отличие от полуземлянок, наземные жилища имели открытые очаги без каменных вымосток.

Своеобразное сооружение было обнаружено при раскопках многослойного поселения у с. Бовшев в Верхнем Поднестровье. Оно состояло из двух частей — квадратной небольшой (2,4×2,4 м) землянки и расположенной рядом круглой ямы (диаметр 1,5 м) меньшей глубины, чем землянка. На дне ямы были остатки пода печи. Комья глиняной обмазки, пепел и угли находились как в заполнении котлована, так и вокруг него. Возможно, это остатки перекрытия, реконструировать которое однако трудно (Крушельницкая Л.И., 1965, с. 119, рис. 28).

На некоторых поселениях удалось выявить определенную систему в расположении жилищ, которая была подчинена топографии местности. Так, на поселении Большие Ратовцы, где открыто пять жилищ, они располагались по кругу на склоне небольшой возвышенности. Средняя часть, поселения была свободной от застройки и использовалась, видимо, для загона скота. На площади между жилищами располагались хозяйственные ямы цилиндрической формы с плоским дном диаметром 1–1,5 м и глубиной около 1 м, в заполнении которых встречены кости животных и обломки керамики (Потушняк Ф.М., 1958, с. 134–140). В другом случае, на поселении в карьере Ужгородского кирпичного завода, полуземляночные жилища располагались в один вытянутый ряд вдоль склона небольшого обрыва (Szova-Gmitrov P., 1942, О. 327, 328). Однако большинство поселений не имеет систематической плановой застройки, а приведенные примеры свидетельствуют не столько о планово-структурной системе, сколько о целесообразном использовании условий местности.

Второй тип поселений представляют производственные центры, где жили, кроме рядовых общинников-земледельцев, и ремесленники-профессионалы, а также имелись особые производственные помещения. Наиболее крупным поселением такого рода в Закарпатье является упомянутый выше производственный центр Галиш-Ловачка. Его жители специализировались на добыче и особенно обработке железа и изделий цветной металлургии. На поселении открыто 24 полуземляночных жилища с каменными очагами и глинобитными стенами на деревянном каркасе. К сожалению, из-за отсутствия графической фиксации установить размеры, планировку и детали конструкции жилищ невозможно. В записях Т. Легоцкого сохранилось лишь перечисление вещей, найденных в 13 жилищах (Бiдзiля В.I., 1971, с. 34). Жилища располагались без определенной системы на значительном расстоянии друг от друга, а между ними имелись хозяйственные ямы. На северо-восточной окраине поселения, в стороне от жилых сооружений, располагались металлургические мастерские, сыродутные горны, от которых сохранились обломки глинобитных стенок и множество железного шлака (Lehoczky T., 1892, О. 48). Имеется возможность представить функциональное назначение лишь некоторых построек. Мастерской кузнеца была постройка 3. В ней найдены кузнечная крица, наковальня, молоток, кузнечные клещи, большое каменное точило, т. е. полный набор основного кузнечного инструментария. Кроме того, там было большое количество готовой кузнечной продукции. Разнообразный тип изделий свидетельствует о широком диапазоне выпускаемой в кузнице продукции (Бiдзiля В.I., 1964, с. 93; 1971, с. 35). Кроме черной металлургии и металлообработки, на поселении Галиш-Ловачка широкое развитие получили обработка цветного металла и ювелирное дело.

Местные кузнецы изготовляли инструмент и орудия для других видов ремесла, прежде всего для деревообработки. Особое место в продукции местных кузнецов принадлежит производству орудий для земледелия. Широкое развитие получили и местные промыслы, связанные с обработкой продукции животноводства. Бытовой инвентарь поселения исключительно богат и вполне соответствует поселению как крупному ремесленному центру. Керамика представлена сосудами гончарного изготовления исключительно позднелатенских форм и местной лепной посудой. В целом материалы поселения Галиш-Ловачка характеризуют его как один из крупнейших ремесленных и экономических центров латенской культуры Средней Европы последней четверти I тысячелетия до н. э.

Кроме того поселения, исследовано несколько производственных пунктов, которые специализировались исключительно на железодобыче (Бiдзiля В.I., 1970а, с. 32–49; Балагурi Е.А., Бiдзiля В.I., Пеняк С.I., 1978, с. 53–60). Эти пункты не являлись поселениями в прямом смысле. Их можно характеризовать как места производственной деятельности, где сосредоточено большое количество сыродутных металлургических горнов, но нет жилых и хозяйственных сооружений. Все эти пункты находятся на небольшом расстоянии друг от друга, в пределах 1–2 км, в заболоченной местности небольшой речки Ботар, левого притока Тисы. Культурный слой состоит исключительно из отходов металлургического производства — железного шлака, мелкотолченой железной руды, остатков самих сыродутных горнов и незначительного количества керамики. В настоящее время исследовано в районе Ново-Клинова — 133, в Лякове — 95, в с. Волчанское — 24, Юливцах — 17, Чепе — 14 металлургических горнов, всего 284 сыродутных горна. Наиболее полно исследован пункт у с. Ново-Клиново, где горны располагались на трех отдельных площадках соответственно по 59, 42 и 32 горна на каждой. На площадках горны вплотную примыкали друг к другу, образуя шесть-восемь рядов, разделенных на две симметричные части свободным пространством шириной около 0,5–0,8 м.

Горнами служили небольшие круглые ямы диаметром 40–50 см, углубленные в материк на 30–50 см. Стенки ям обмазаны глиной, а сам горн заполнен застывшим шлаком, вес которого достигает в среднем 100 кг. Наземные стенки горнов сохранились в обломках. Рядом с горнами обнаружены прямоугольные ямы, в которых хранились запасы древесного угля. Моделирование сыродутного процесса показало, что для получения 100 кг шлака необходимо было переплавить более 30 тыс. кг железной руды и сжечь несколько больше древесного угля. Из этого сырья было получено 2500–3000 кг кузнечного железа, т. е. экономическая эффективность горнов была весьма высокой, масштабы производства рассчитаны на рынок (табл. XXIV, 1) (Балагурi Е.А., Бiдзiля В.I., Пеняк С.I., 1978, с. 59). Ново-Клиновский металлургический центр расположен в 30 км от поселения Галиш-Ловачка, в какой-то мере синхронен ему (и тут и там найдены фрагменты кельтской графитированной керамики), и не исключено, что кузнецы Галиш-Ловачки были основными потребителями металла, производимого на речке Ботар.

Выше говорилось о большом влиянии кельтов на соседние варварские племена и о длительном переживании некоторых кельтских традиций в их среде уже после того как кельтская цивилизация континентальной Европы погибла в середине I в. до н. э., оказавшись в тисках между мощью римской военной машины и яростью рвущихся в благодатные южные края северных варваров. Ярким примером сохранения кельтских традиций и навыков в области металлургии в иной культурной среде служат центры по производству железа, исследуемые на территории Польши (Bielenin K., 1974) и на Украине в районе Умани (Бидзиля В.И., Вознесенская Г.А., Недопако Д.П., Паньков С.В., 1983, с. 41–48). Они полностью повторяют Ново-Клиновский, но относятся уже к римскому времени.

В других частях кельтского мира аналогичные центры железоделательного производства археологами не выявлены. Это обстоятельство и наличие подобных «рабочих площадок» римского времени, дата которых проверена радиоуглеродным методом (Bielenin K., 1986. Б. 121–146), заставляет выразить сомнение, действительно ли находки немногочисленных обломков лепной куштановицкой и гончарной латенской керамики в Ново-Клинове (Бiдзiля В.I., 1971, с. 29) соответствуют времени действия горнов. Вопрос этот остается открытым впредь до новых находок или проверки даты каким-либо иным методом.

Погребальные памятники латенского времени в Закарпатье до настоящего времени остаются слабо изученными, но все же имеющиеся данные позволяют составить некоторое общее представление. Здесь был распространен обряд трупосожжения под курганными насыпями, и известно лишь несколько погребений с трупоположениями. Кремация покойника осуществлялась, как правило, за пределами могильника, хотя известен случай сожжения трупа непосредственно под насыпью кургана. Захоронения были урновыми и безурновыми. Чаще всего в качестве урн, стоявших под насыпью кургана на горизонте, использовались местные лепные горшки, и только в отдельных случаях для этой цели применяли латенские гончарные сосуды. Среди погребального инвентаря выступают миски, черпаки и горшки лепной и гончарной выделки. Преобладает лепная керамика, характерная для местной куштановицкой культуры предшествующего времени, VI — начала III в. до н. э. Покойника сжигали в полном убранстве, свидетельством чего являются побывавшие в огне вещи, такие как фибулы, поясные цепи и т. п.

Основной могильник поселения Галиш-Ловачка находился, по известиям Т. Легоцкого, западнее поселения и состоял из нескольких курганных насыпей (количество неизвестно). В 1896 г. Т. Легоцкий раскопал часть курганов с трупосожжением (Lehoczky Т., 1908, О. 250), но материалы эти не сохранились, и хронология могильника осталась неопределенной. Более достоверные сведения имеются о погребении в с. Куштановица Мукачевского р-на, где в 1931 г. Я. Бемом и Я. Янковичем в кургане XI обнаружено трупосожжение в гончарном латенском сосуде. Насыпь кургана высотой 0,55 м и диаметром 8 м занимала центральную часть могильника. В урне с остатками сожжения найдены три бронзовые латенские фибулы и куски бронзовой цепочки от них, поясной крючок (Böhm J., Jankovich J., 1936, s. 53, 54). Данное погребение находилось в кургане куштановицкой культуры рядом с другими погребениями той же культуры. Если латенский возраст кургана XI в Куштановице не вызывает сомнений, то хронология и культурная принадлежность курганов IX и XI могильника Колодное Иршавского р-на, а также кургана в Михаловце, где наряду с куштановицкой найдена и серя гончарная керамика, оказались спорными. В.И. Бидзиля считал эту керамику латенской, а Г.И. Смирнова указала, что обнаруженная здесь керамика не кельтская, а фракийская (она отличается более слабым обжигом, характером поверхности) и относится к более раннему времени (Смирнова Г.И., Бернякович К.В., 1965, с. 107; Бiдзiля В.I., 1971, с. 115, 118; Смирнова Г.И., 1979, с. 53).

Безурновое погребение с трупосожжением обнаружено у с. Бобовое Виноградовского р-на. Под курганом на уровне древнего горизонта находилась небольшая ямка, куда были сложены смешанные с пеплом кальцинированные косточки и фрагменты лепной и гончарной керамики, в том числе обломки кельтского позднелатенского расписного сосуда (Бiдзiля В.I., 1971, с. 44). Кроме того, имеются не вполне четкие сведения о погребениях в селах Мачола Береговского р-на, Оноковцы Ужгородского р-на, но и в этих случаях похоронный ритуал соответствует описанному (Бiдзiля В.I., 1971, с. 45).

Трупоположения зафиксированы только в трех погребениях, обнаруженных на окраине поселения Галиш-Ловачка, но они плохо документированы. Одно погребение, открытое еще в 1844 г. на южном склоне горы Галиш, по известиям Т. Легоцкого, находилось в каменном ящике в сопровождении серебряных подражаний тетрадрахмам Филиппа II Македонского и Александра Македонского. Т. Легоцкий упоминает еще два трупоположения из того же места, возле одного из которых было 30 серебряных монет той же чеканки. Третье погребение было в грунтовой могиле, костяк лежал в вытянутом положении, а возле него найдены мелкие сильно окисленные железные вещи (Lehoczky Т., 1892, О. 84).

На территории Закарпатья известно несколько кладов латенской культуры, обнаруженных при случайных обстоятельствах в разное время. В с. Малая Бегань найден клад ювелирных изделий и культовых предметов: гладкий круглый ручной браслет из голубого стекла, медный ножной браслет из трех полушарий (сохранилось одно полушарие) и две бронзовые статуэтки. Одна статуэтка, использовавшаяся как амулет, изображает дикого кабана в позе нападения, а вторая представляет собой изображение обнаженного мужчины в полный рост с поднятой над головой правой рукой и согнутой на уровне груди левой (табл. XXVI, 12). На спине статуэтки имеется отверстие для крепления. Статуэтка представляла собой какое-то божество или домашнего идола (Сова-Гмитров П., 1958, с. 136, 137).

Из с. Клячаново происходит клад орудий труда, случайно обнаруженный в 1954 г. В его состав входили четыре железных топора-кельта, железный вытянутой формы наральник, стамеска с трубчатой втулкой, железный пробойник и кухонный ножик (Сова-Гмитров П., 1958, с. 136). Характер Клячановского клада, состоящего из производственного инвентаря, указывает на непосредственную его связь с поселением Галиш-Ловачка, от которого он найден на расстоянии всего около 1 км.

Более 100 серебряных кельтских монет обнаружено в кладе из с. Гараздовка. Кроме того, известно несколько десятков монет латенского времени, случайно найденных в разных пунктах Закарпатской обл.

Орудий земледелия, связанных с обработкой почвы, сбором и переработкой сельскохозяйственных продуктов, насчитывается более 80 категорий. Найдено 33 наральника. Они изготовлены из толстого листового железа путем загиба широких лопастей в овальную втулку. Морфологические особенности позволяют разделить наральники на две группы — узколезвийные и широколезвийные. Узколезвийные наральники представлены 10 орудиями, у которых ширина лезвия и втулки одинакова. Длина наральников колеблется от 15 до 25 см при ширине около 5 см. В профиле наральники почти прямые с еле заметным изгибом. Широколезвийные наральники (23) отличаются большей массивностью, ширина лезвия рабочей части превосходит ширину втулки. Длина наральников от 25 до 35 см, ширина лезвия 8–9 см. Втулка шириной около 5 7 см четко выделена и вытянута (табл. XXIV, 15, 16).

Сохранилось 22 серпа. Они плавно изогнуты, на ручке имеется боковой шип для крепления рукоятки (табл. XXIV, 4). Косы (18) относятся к широко распространенному типу кос-горбуш. Суженная пятка кос имеет боковой шип для крепления. Косы довольно массивные, длина их по прямой составляет около 55 см при ширине полотна 5–6 см. В некоторых случаях на косах сохранились полукруглые кольца для крепления к ручке (табл. XXIV, 2, 3). Четыре косы имеют форму, отличную от остальных, близкую к современной. Полотно этих кос почти прямое с резко отогнутым концом и пяткой.

Жернова встречены почти на всех поселениях, как в жилищах, так и в культурном слое. Жернова довольно крупные (около 40 см в поперечнике), имеют круглую или прямоугольную форму и коническое отверстие в верхнем камне. К орудиям, связанным с животноводством, относятся пружинные ножницы для стрижки овец (восемь; табл. XXIV, 10) и оковка пастушеского посоха.

С кузнечным ремеслом связаны две крицы весом 3,2 и 2,8 кг, найденные в жилище 3 поселения Галиш-Ловачка. Кузнечный инструмент представлен всем основным набором инструментария кузницы, свидетельствующим о высоком техническом оснащении металлообработки. Большие наковальни, которых найдено три, отличаются массивностью и довольно широкой рабочей площадкой (табл. XXIV, 13, 14). Самая большая изготовлена из цельного куска железа в форме четырехугольной усеченной пирамиды весом 4,75 кг. Малые наковальни с рабочей площадкой 3×2,5 см использовались для слесарно-ювелирных работ. Молотки представлены семью находками (табл. XXIV, 11). Два из них относятся к большим молотам-кувалдам, остальные пять — молоты ручники, по форме близкие к современным молоткам каменщиков. Кроме универсальных орудий кузнеца, на Галиш-Ловачке найден и специальный инструментарий для обработки металла. К ним относятся большие шарнирные щипцы длиной 48 см (табл. XXIV, 17). Известны также два пробойника с заостренным рабочим концом и круглой ударной площадкой, три клинообразных зубила и один напильник в виде прямоугольного в сечении стержня длиной 24 см с косыми насечками у рукоятки.

Ювелирное ремесло представлено двумя графитовыми тиглями конусообразной формы с толстыми (2,5 см) стенками. На поселении найдено также шесть литейных форм из графита, служивших для отливки бронзовых поясных цепочек, височных колец и для монетных заготовок.

С деревообработкой связано большое количество инструментов, среди которых наиболее многочисленны топоры, долота и стамески. Одиночными экземплярами представлены тесла, сверло, клинья. Из поселения Галиш-Ловачка происходит 56 топоров-кельтов с квадратной втулкой, которые по форме лезвия делятся на два тина — узколезвийные топоры-колуны и широколезвийные плотницкие топоры (табл. XXIV, 19). Из 25 долот три отличаются массивностью и достигают длины 25–28 см. Близки к долотам 13 стамесок. Их отличие от долот заключается в более тонкой, вытянутой втулке и относительно широком лезвии. К деревообрабатывающему инструменту относится 10 втульчатых тесел (табл. XXIV, 12).

На всех поселениях находят мелкие орудия труда, связанные с домашними ремеслами и промыслами, среди которых глиняные и каменные грузила конической и полусферической формы, пряслица от веретен, железные шилья, ножи-скребки с полукруглым лезвием для обработки кожи и т. д.

Вооружение и конское снаряжение среди находок составляет относительно малочисленную группу. В Галиш-Ловачке встречены мечи, наконечники копий, стрел и дротиков. Мечи латенских типов характерны для кельтских памятников Европы. Два из них (табл. XXV, 1) относятся к широко распространенному типу длинных (72,5 и 95 см) двулезвийных мечей ромбического сечения с тонким вытянутым черешком. Третий меч принадлежит к сравнительно редкому типу с иксовидной антропоморфной ручкой и широким коротким клинком (табл. XXV, 2). Известны два наконечника дротиков. Среди 28 наконечников копий выделяются три типа: наконечники с узким прямым пером, ребром жесткости по центру и короткой втулкой; наконечники с длинным листовидным пером и короткой втулкой; наконечники с узким лавролистным пером и длинной втулкой. В целом наконечники копий отличаются массивностью и достигают в длину от 20 до 30 см (табл. XXV, 3–5, 10, 11, 17, 18). Найдены также восемь втульчатых наконечников стрел (табл. XXV, 6–9).

Конское снаряжение характеризуется шестью железными кольчатыми удилами и парой железных псалиев, найденных в культурном слое поселения Галиш-Ловачка (табл. XXV, 12–15).

Бытовая утварь представлена большим количеством железного инвентаря, характерного в целом для большинства памятников Закарпатья, но наиболее полно известного по находкам из ремесленного центра Галиш-Ловачка, где эта утварь производилась в массовом количестве. Наиболее яркими предметами бытового назначения являются большие ножи-секачи (12) из поселения Галиш-Ловачка. Целые экземпляры достигают длины до 35 см при ширине лезвия 5–6 см (табл. XXIV, 5, 6). Конец черенка у них оформлен в виде небольшого шарика, кольца или плоского кружка. Подобные ножи широко распространены в латенских древностях Европы и отличаются стабильностью формы. Часто встречаются обычные железные ножи с горбатой спинкой и тонким черешком, имеющим иногда пару железных заклепок (табл. XXIV, 7, 9). Среди бытового инвентаря следует упомянуть железные цепи для подвешивания котлов над очагом. В жилище 6 поселения Галиш-Ловачка найдены две такие цепочки. Один из экземпляров сохранился полностью. Цепь крепилась к потолку при помощи железного крюка. А противоположный конец имел разветвление с крючками на конце, на которые подвешивался котел (табл. XXIV, 20). Инвентарь поселения содержит фрагменты и других железных цепей бытового назначения, а также дву- и трехзубые небольшие железные вилы (табл. XXIV, 18), листовидную железную бритву, пружину трубчатого замка, кресала, множество обойм, костылей, точильных камней, оковок деревянной тары, свидетельствующих о широком применении в быту железных изделий.

Украшения являются наиболее ценными находками, определяющими культурно-хронологическую принадлежность памятников. Генетически они связаны с кельтскими древностями и иногда всецело им соответствуют. Среди них браслеты разных форм из бронзы, железа, стекла и сапропелита, бронзовые и железные пояса-цепи и поясные крючки (характерная деталь кельтского костюма), фибулы. Во избежание повторов все эти категории находок будут подробнее рассмотрены в разделе о хронологии (табл. XXVI).

Бусы — сравнительно мало распространенный тип украшений. На Галиш-Ловачке найдено 12 плоских круглых бусин из синей, черной, коричневой и зеленой пасты, украшенных пересекающимися линиями, зигзагами, глазками. 16 круглых бусин из черной насты найдены в кургане у с. Бобовое.

В фондах Ужгородского музея хранится несколько сот монет из латенских памятников Закарпатья. Часть монет происходит из кладов, а часть представляет собой отдельные случайные находки. В кладе, обнаруженном у с. Великая Гараздовка, найдено более 100 монет, но сохранилось только около 50. Более 30 монет происходит из погребений на горе Ловачка, обнаруженных еще в 1844 г. и не имеющих какой-либо документации. Все монеты чеканены из серебра и являются имитацией македонских тетрадрахм IV–III вв. до н. э., либо монет пеонийского короля Аудолеона. Массивные монеты достигают в диаметре 22–34 мм при весе 12–15 г. Аверс монет выпуклый с изображением мужской бородатой головы в лавровом венке. На некоторых монетах аверс имеет профильное изображение головы Александра Македонского. Реверс всегда вогнутый, имеет изображение всадника с веткой в руках. На некоторых монетах Великогараздовского клада читается легенда «ФИЛИППОУ». Многие монеты имеют дополнительную надчеканку и, кроме того, радиальные надрезы.

Кельтские монеты имеют сравнительно небольшое значение для определения хронологии. В IV–III вв. до н. э. в кельтской среде было широко распространено наемничество. Практически почти все эллинистические династы Средиземноморья содержали на службе отряды кельтских воинов. Они служили даже в Египте фараонам династии Птолемеев. В качестве платы наемники более всего предпочитали деньги Филиппа и Александра. Именно эти монеты начали имитировать в Кельтике и делали это на протяжении нескольких веков, в результате чего кельтские имитации все более утрачивали сходство с оригиналами, изображения на них иногда превращались в набор орнаментальных мотивов. Лишь степень стилистического сходства с оригиналами является определенным хронологическим индикатором. Имитации греческих монет чеканились, вероятно, и в Закарпатье, о чем свидетельствуют находки в Галиш-Ловачке формочек для отливки серебряных кружков, заготовок для монетного чекана.

Что касается находок собственно кельтских вещей к востоку от Карпат, то, как говорилось, наиболее полную и достоверную сводку их составил 3. Возьняк (Woźniak Z., 1974, s. 193–195). Это целая серия духцовских фибул (Залесье, Малая Сахарна, Головно, Липлява, Дубляны), раннелатенская фибула с «фальшивой» пружинкой на ножке (Парканы), среднелатенские с «восьмерками» на спинке (Воронино, Пирогов), среднелатенские мечи (Верхняя Тарасовка, Золотая Балка) и кельто-италийские шлемы (Марьевка, Большой Токмак), бронзовый «рубчатый» браслет (Иване-Пусте) и стеклянные браслеты (Степановка) и др. О контактах античных северопричерноморских городов с кельтским миром свидетельствуют находки терракотовых фигурок воинов, вооруженных характерными кельтскими щитами (Пругло В.И., 1966, с. 205–213), фибулы с «фальшивой» пружинкой из Пантикапея (Амброз А.К., 1966, табл. I, 8, 9) и некоторые другие. Явные черты кельтского искусства несет и бронзовая бляшка-маска из Пекарей (Мачинский Д.А., 1973а, рис. 1, 6).

Список латенских вещей можно пополнить. Появились новые находки духцовских фибул: при раскопках могильника Долиняны в Среднем Поднестровье вне погребений, в слое поселения скифского времени, была обнаружена застежка с «гусеничной» спинкой (Смирнова Г.И., 1981, рис. 4, 2, с. 205), а на гетском городище Рудь — фибула с массивной гладкой спинкой (Лапушнян В.Л., Никулицэ И.Т., Романовская М.А., 1974, рис. 34, 1). Прекрасный экземпляр раннелатенской фибулы с пластическим орнаментом (табл. XXVII, 1) был случайно найден около городища Калфа под Бендерами (Чеботаренко Г.Ф., Щербакова Т.А., Щукин М.Б., 1987). Фотография еще одной духцовской фибулы с расширенной выпуклой спинкой и с раздвоенным концом ножки (табл. XXVII, 6) обнаружена в архиве В.П. Петрова (Научный архив ИА АН УССР. Ф. 16, № 60; фото № 39–40), а две «пауковидные» фибулы (табл. XXVII, 10, 11) — в архиве В.Н. Даниленко. Первая происходит из с. Биевцы Богуславского р-на Киевской обл., а две другие — откуда-то из Надпорожья. Из Надпорожья происходит и кельтская бронзовая гривна с печатевидными окончаниями (табл. XXVII, 9), найденная при раскопках славянского поселения на Макаровом Острове (Приходнюк О.М., 1980, рис. 45, 2). Вторая гривна того же типа из Мельниковки в быв. Чигиринском уезде, опубликованная еще в 1910 г. (Бобринский А., 1910, рис. 38), почему-то прошла мимо внимания исследователей[2]. К числу латенских находок, вероятно, следует отнести и золотую гривну (скорее обломки двух гривен) из клада в Бережанке (Винокур I.С., 1969, с. 14–21). Аналогичные известны среди кельтских древностей III–II вв. до н. э. с территории Венгрии (Szabó М., 1971, Рl. 19–21, p. 53) и Швейцарии (Fruger-Gunti А., 1982, p. 1–47). Остальной комплекс клада не противоречит такому определению. Добавим, что обломок еще одной, третьей, гривны этого клада, свитой из золотой проволоки и имевшей ушко (Винокур I.С., 1969, рис. 3, 5), может оказаться и звеном пояса цепи (Еременко В.Е., 1986, с. 18; Todoroviĉ J., 1974, tab. XXXI). Не исключено, что к латенскому времени может относиться и «волнистая» тонкопроволочная гривна (табл. XXVII, 13) из Пекарей (Ханенко Б.И. и В.Н., 1901, табл. X, 269), Такие гривны достаточно широко представлены на кельтских памятниках горизонта Духцов-Мюнзинген (Kruta V., 1979, fig. 3; Filip J., 1956, tab. XXIV, 6-11), На рубеже позднеримского времени, во II–III вв., в связи с явлением «кельтского ренессанса» они вновь входят в употребление (Щукин М.Б., 1973, рис. 8). Гривна из Лукинского клада, очевидно, относится именно к этому времени. Наконец, обломки браслетов из сапропелита (табл. XXVII, 5) и фрагменты графитированной керамики найдены на поселении Горошова в Среднем Поднестровье (Пачкова С.П., 1983, с. 45).

Керамика присутствует на всех памятниках и представлена гончарной и лепной посудой. Гончарная керамика по технологическим особенностям делится на простую сероглиняную, лощеную, графитированную и расписную. Тесто во всех случаях мелкоструктурное с примесью песка, стенки тонкие. По форме гончарная керамика представлена горшками, мисками, кувшинами, кубками и крупными зерновиками (табл. XXVIII, 1–6, 20, 24). Распространен очень характерный для кельтской посуды орнамент из нескольких горизонтальных валиков, опоясывающих сосуд. С кельтским этносом связано происхождение и распространение гончарной расписной керамики, которая пока известна только из курганного погребения у с. Бобовое. Большие гончарные сосуды для хранения запасов (зерновики) высотой 60–70 см с выпуклобоким туловом и широким (до 10 см) горизонтальным венчиком, украшенным волнистым гребенчатым орнаментом, встречаются почти на всех поселениях. Форма зерновиков фракийская, гетская, они широко распространены на памятниках Румынии, а также в латенских древностях восточной Словакии.

Среди общего количества керамики на долю гончарных изделий приходится не более 40 %. Основную массу изделий представляет традиционная местная лепная керамика, генетически восходящая к комплексам куштановицкой культуры раннего железного века. Среди лепной керамики наиболее распространены горшки с примесью дресвы, шамота и крупнозернистого песка, которые представлены баночными, биконическими и выпуклобокими формами (табл. XXVIII, 16–23). В орнаментальных мотивах преобладают налепной расчлененный валик, шишечки, расположенные симметрично с четырех сторон ту лова, налепные «полумесяцы», пальцевые защипы и т. п. (табл. XXVIII, 16–18, 23). Широко распространены также миски, отличающиеся более тщательным изготовлением, чем горшки. В качестве отощающих примесей использовался мелкозернистый песок. Поверхность мисок сглаженная, ровная, иногда имеет слабое черное лощение. Чаще встречаются большие миски с загнутыми внутрь венчиками, а также строго конические миски с прямыми стенками. Имеются также миски с высоким вертикальным венчиком (табл. XXVIII, 7–9). Среди материалов поселений есть большое количество лепных черпаков, изготовленных из грубого теста с примесью шамота и дресвы. Наиболее часто использовались выпуклобокие черпаки-кружки с небольшим ушком, черпаки приземистой формы, украшенные рядом шишечек (табл. XXVIII, 11–15). Известен также тип гетских черпаков с массивной ручкой, их венчики иногда украшены косыми насечками. Среди лепной керамики много миниатюрной посуды различной формы.

К востоку от Карпат кельтская керамика представлена лишь серией серых гончарных сосудов на поселении Бовшев (Крушельницкая Л.И., 1965, рис. 29), гончарной сероглиняной урной из погребения Залесье (Беляшевский Н., 1904, с. 17) и находками обломков графитированной керамики на поселениях Бовшев, Горошова (Пачкова С.П., 1983, с. 45), в погребении 115 зарубинецкого могильника Велемичи (Кухаренко Ю.В., 1964, с. 29).

Основы европейской хронологической системы эпохи Латена были заложены работами О. Тышлера (Tischler О., 1885) и П. Рейнеке (Reinecke Р., 1902). Предлагались и другие системы членения латенской культуры, базирующиеся по преимуществу на материалах Франции и Швейцарии (Déchelette J., 1908–1914; Viollier D., 1916), но наибольшее распространение получила терминология П. Рейнеке с подразделением на ранний (ступени А и В), средний (ступень С) и поздний (ступень D) Латен. Ступень А датировалась V в. до н. э., ступень В — IV в. до н. э., ступень С — III–II вв. до н. э. и ступень D — I в. до н. э. Затем ступени эти были подразделены еще на B₁ и В₂, C₁ и С₂ и на D₁, D₂ и D₃.

Что касается культур Северной Европы, то для разработки их хронологии до сих пор не утратила значения книга Й. Костшевского о древностях латенского времени на территории Польши (Kostrzewski J., 1919). Предложенная им типология фибул остается неизменной, и терминология повсеместно принята в европейской археологии.

Существенное влияние на дальнейшие хронологические разработки латенской культуры оказал и более поздний труд искусствоведа П. Якобсталя (Jakobstahl Р., 1944), где прослеживались изменения стилей кельтского прикладного искусства — раннего, фантастического, вальдальгесхаймского, пластического (с переходным стилем «чеширского кота» между ними) и гундеструпского.

Принципиально новую систему хронологии латенской культуры предложил Ян Филип (Filip J., 1956). В истории кельтов он выделил ряд периодов — «доисторической экспансии», «исторической экспансии», «среднеевропейской консолидации», «расцвета оппидумов» и период упадка, а на археологическом материале ряд горизонтов совместных находок с вещами того или иного типа — «горизонт духцовских фибул», «горизонт фибул с шаром», «расчлененных и скрепленных фибул» и «выбитых поясов» и т. д. Все даты Я. Филипа оказались выше рейнековских. Духцовские фибулы переместились из IV в III в. до н. э., среднелатенские скрепленные фибулы — из III во II в. до н. э. и т. д. Исследователь не составлял корреляционных таблиц и поэтому не мог учесть частоту совместных находок. Внимание его невольно заострялось на случаях «переживания» вещей, на сочетаниях их с типами следующих ступеней, что и привело при использовании принципа датировки «по самой поздней вещи» к сдвигу всей системы вверх.

Р. Хахманн обработал корреляционным методом огромный материал всех крупнейших могильников латенизированных культур Северной и Восточной Европы (Hachmann R., 1961). От термина «Латен» но отношению к ним он отказался и подразделил весь период «позднего предримского времени» на три фазы — раннюю, среднюю и позднюю. Для некоторых территорий и могильников выявилась возможность и более дробного деления. Работал Р. Хахманн исключительно в ключе относительной хронологии, в его объемном труде почти нет абсолютных дат. И только в самом конце он попытался установить начальную дату всего периода, убедился, что для этого нет твердых оснований, и предложил — «около 120 г. до н. э.» (Hachmann R., 1961, s. 244–258).

Обстоятельность и солидность трудов Я. Филипа и Р. Хахманна произвела большое впечатление. Об оговорках и призывах авторов к осторожности исследователи вскоре забыли, датировками стали широко пользоваться, в том числе и советские исследователи (Кухаренко Ю.В., 1964; Мачинский Д.А., 1963; 1966а; 1966б; Амброз А.К., 1966; Бiдзiля В.I., 1971; Никулицэ И.Т., 1977 и др.). Вскоре, однако, стали ощущаться противоречия хронологии Я. Филипа и Р. Хахманна фактическому материалу и конкретным разработкам локальных хронологических колонок в самых разных частях Европы. Выявились противоречия и в хронологии латенизированных культур Восточной Европы — зарубинецкой и Поянешти-Лукашевка. Хронология могильников, определяемая по фибулам, стала расходиться с датировками поселений, ранняя дата которых определялась по находкам ручек эллинистических амфор со штемпелями. Античная: хронология расходилась с латенской.

Наталкивали на необходимость пересмотра всей системы и работы специалистов по раннеримскому времени в Европе (Motyková-Šneidrová К., 1963; 1965; Rieckhoff S., 1975). При принятии датировок Филипа-Хахманна не оставалось места для целого горизонта совместных находок с прогнутыми позднелатенскими фибулами вариантов М-N-О по Костшевскому. Их нет еще в материалах ступени D₁, с оппидума Манхинг в Баварии, погибшего, как считалось, в 15 г. до н. э. при оккупации римлянами. А на рубеже эр или даже с 9 г. до н. э., когда началось строительство римских воинских лагерей на Рейне и Дунае, наступало уже раннеримское время. На три типологических поколения широко распространенных фибул оставался лишь интервал в шесть-семь лет. Кроме того, выяснилось, что амфоры в Манхинге не августовского и даже не цезаревского, а еще доцезаревского времени. Первым эти противоречия подметил сам Р. Хахманн (Hachmann R., 1961, s. 252, 253), а затем серия специальных работ подтвердила реальность снижения даты Манхинга (Christlein R., 1964; Glusing Р., 1964–1965; Rieckhoff S., 1975).

В Манхинге много наухаймских фибул, служивших индикатором ступени D и датируемых обычно второй половиной I в. до н. э. Но Е. Грау пересмотрел заново материалы кельтских могильников в районе Орнавассо, где в могилах большое число римских монет, и убедился, что фибулы эти представлены лишь на этапе с позднейшими монетами 76–71 гг. до н. э. На следующем этапе с последней монетой 36 г. до н. э. их уже нет (Graue J., 1974). В результате гибель Манхинга и ряда других оппидумов в верховьях Рейна-Дуная стали связывать не с римской оккупацией, а с событиями 60–58 гг. до н. э., тогда теснимые даками Буребисты кельтские племена бойев, теврисков и гельветов были вынуждены двинуться на запад, в Галлию. Одновременно на запад и на юг двигались и германцы-свевы во главе с Ариовистом, проникавшие за Рейн и за Дунай. Эти события и послужили Цезарю поводом для завоевания Галлии.

В 1977 г. итоги начавшейся переработки хронологии, во многом возвращавшейся к позиции П. Рейнеке, хотя и значительно более детализированной и уточненной, подвел К. Годловский (Godłowski К., 1977). Он продемонстрировал также, что позднее предримское время латенизированных культур Северной и Восточной Европы синхронизируется не только в Латеном D, как это было у Р. Хахманна, но начальные фазы его синхронизируются еще с Латеном С₂ и даже С₁. Начало процесса латенизации, таким образом, относится еще к рубежу III–II вв. до н. э., а не к рубежу II–I вв. до н. э. Такая передатировка позволяет снять ряд противоречий, в том числе и расхождение дат, определяемых по фибулам и по амфорам в зарубинецкой культуре.

Позиции К. Годловского, особенно в отношении ступеней В₁, В₂ и С₁ подтвердились и разработками материалов северной Италии. В результате сопоставления находок из юго-западной Чехии, Швейцарии, Италии и Шампани В. Крута выделил особую фазу, или горизонт, Духцов-Мюнзинген, отражающий, вероятно, союз племен, живших на этих территориях и имевших регулярные связи друг с другом (Kruta V., 1979). Основу горизонта составляют духцовские и мюнзингенекие фибулы раннелатенской конструкции с небольшими шариками-утолщениями на ножке (духцовские) и с кружком или диском (мюнзингенские). Последние часто украшены вставками из коралла. Прототипом духцовских фибул, без сомнения, являются похожие по конструкции фибулы типа Марцаботто латена А. В Марцаботто около Болоньи такая фибула найдена в погребении этрусского некрополя, который функционировал, судя по находкам аттических краснофигурных ваз в конце V — самом начале IV в. н. э. Прекращение использования этого некрополя связывается с нашествием тех кельтов, которые угрожали Риму в 387 г. до н. э. На развалинах этрусского городка в Марцаботто было устроено кельтское кладбище, в захоронениях которого уже имелись духцовские и мюнзингенские фибулы. Аналогичная картина наблюдалась и на соседних некрополях Арноальди и Беначчи, где нашлись и переходные формы от фибул Марцаботто к духцовским и мюнзингенским. Начальная дата духцовских фибул, таким образом, скорее соответствует предложенной в свое время П. Рейнеке (начало IV в. до н. э.), чем датировке Я. Филипа (конец IV в. до н. э.). Горизонт Духцов-Мюнзинген составляют, кроме названных, и некоторые другие вещи — «рубчатые браслеты», гривны, с небольшими печатевидными окончаниями и гладкими или «рубчатыми» кольцами, утолщения на них иногда украшены завитками вальдальгесхаймского стиля. В целом он соответствует ступеням В₁ и В₂.

Конец горизонта Духцов-Мюнзинген В. Крута отнес к самому началу III в. (около 290 г.) до н. э., потому что в тех местах, где кельты появились после 290 г. до н. э. (Греция, Фракия, Малая Азия) уже нет вещей горизонта Духцов-Мюнзинген. Думается, однако, что дату эту можно несколько повысить. Во-первых, на гривне из Цыбор-Вароша, найденной во Фракии (Goldschätze…, 1975. № 217), есть элементы вальдальгесхаймского стиля. Во-вторых, более реальна связь прекращения стиля Духцов-Мюнзинген с событиями 283–263 гг. до н. э. В 283 г. до н. э. римляне оккупировали земли кельтского племени сеннонов к юго-востоку от Болоньи. Италийские кельты призвали своих союзников из-за Альп, в частности белгов из бассейна Марны, но были разбиты в 280 г. до н. э. у Вадимонского озера. Одновременно началась их восточная экспансия на Балканах. В 263 г. до н. э. на земли сеннонов римляне вывели свою колонию Аримин, что отрезало кельтов от удобного выхода к Адриатике и, вероятно, лишило мастеров мюнзингенских фибул необходимых им кораллов. Союз кельтских племен по обе стороны Альп существовал, впрочем, несколько дольше. В последний раз они выступали вместе в 225 г. до н. э. и были разбиты римлянами у Таламона. Возможно, до этого времени следовало бы продлить и горизонт Духцов-Мюнзинген, но нужны еще и археологические подтверждения.

Переход от Латена В₂ к С₁, как подметил К. Годловский, был достаточно длительным, и самое начало С₁ польский исследователь отнес к середине III в. до н. э., хотя и не подтвердил это реальными материалами (Godłowski К., 1977, s. 45). Такие материалы оказались в распоряжении Л. Крута-Поппи и В. Круты. Самые ранние вещи в стиле ступени С₁ (меч, умбон, витой железный пояс, бритва) происходят из богатого погребения, открытого в 1878 г. в Черетоло около Болоньи (Kruta-Poppi L., 1979). По бронзовой ойнохойе и всему сочетанию вещей погребение датируется второй третью III в. до н. э. Поскольку здесь есть элементы, характерные для территории сеннонов, можно думать, что захоронение совершено после событий 283–263 гг. до н. э., после отхода на север сеннонов, земли которых заняли римляне. В этом погребении найдена пара фибул (Kruta-Poppi L., 1979, fig. 4, 14, 15), которые можно рассматривать как прототипы самых ранних из среднелатенских, так называемых расчлененных (этим не очень удачным термином Я. Филип обозначал фибулы, ножка которых украшена шариками, утолщениями и т. д., как бы «членится» ими). В могильниках Марцаботто, Беначчи, Делукка в районе Болоньи представлена целая серия погребений с вещами ступени С₁ и относятся они ко второй половине III в. до н. э. Во всяком случае они не моложе 192 г. до н. э., потому что связываются эти могильники с племенем бойев, а бойи в 192 г. до н. э. были вытеснены римлянами и ушли на территорию Чехии-Богемии, принеся, вероятно, новый стиль в Центральную Европу.

Последние существенные уточнения в хронологию Латена внес И. Буйна (Bujna J., 1982). Представив выразительные корреляционные таблицы комплексов из Карпатской котловины, он подразделил ступени В₂ и С₁ на подфазы «a» и «b», а также выделил переходный горизонт В₂/С₁, еще раз подтвердив длительность процесса перехода от ступени В₂ и С₁.

Синхронизацию этапов развития зарубинецкой культуры с Латеном и поздним предримским временем с учетом произошедших изменений хронологии произвела К.В. Каспарова (1984, с. 108–118).

Современное состояние европейской хронологической системы показано на рис. 2. Следует, конечно, иметь в виду, что все границы между ступенями и фазами в действительности значительно более «размыты», чем это получается на таблице. Нельзя их абсолютизировать, они сугубо условны, как условна и привязка их к абсолютному счету времени на основании тех или иных политических событий. Естественно, перемены в материальной культуре не всегда совпадали с ними, чаще запаздывали на какое-то количество лет. Даты — лишь приблизительные ориентиры во времени, скорее всего где-то в рамках жизни одного-двух поколений, принимавших участие в событиях. Большинство обоснований абсолютных датировок приведено в работе К. Годловского (Godłowski К., 1977), и следует остановиться лишь на моментах, позволяющих внести некоторое коррективы.

Сочетание стилистических элементов на всех вещах из богатого погребения в Вальдальгесхайме позволяет считать его переходным от ступени В₁ к В₂, а находка здесь бронзового импортного сосуда позволяет выйти на абсолютную датировку. Г. Цальхаас (Zahlhaas G., 1971, s. 115) увидела в бронзовом сосуде произведение тарентских мастеров 380–370 гг. до н. э. К. Годловский использовал именно эту дату, и в результате его ступень В₁ оказалась исчезающе мала. Дату сосуда из Вальдальгесхайма уточнил В. Ширинг (Schiering W., 1975, s. 90). По его данным, сосуд был изготовлен в 340–320 гг. до н. э., «вряд ли ранее 332 г. до н. э.» Соответственно сдвигается и рубеж B₁ и В_2a.

Ступень С_1a по К. Годловскому, начинается около середины III в. до н. э. Но наряду с новым стилем продолжают бытовать и вещи ступени В_2b. Как terminus ante quem ступени В₂ К. Годловский принимает дату «около 180 г. до н. э.», потому что в это время был построен храм Афины Никофоры в Пергаме, а на его рельефах изображена кельтская арматура ступени С₁ (Godłowski К., 1977, s. 39; Polenz Н., 1978). Но, как заметил В.Е. Еременко (1986, с. 8, 9), дело в том, что в это время сам Пергам не одерживал никаких побед над малоазийскими галатами, наоборот, терпел поражения в войнах с Понтом и Вифинией. Правда, в 190 г. до н. э. галаты были разбиты, но не пергамцами, а их союзниками римлянами. Некоторые основания для возведения храма Афине Победительнице были, но не было трофейного оружия. Блестящую победу над галатами Аттал Пергамский одержал раньше — в 241 г. до н. э. Трофейное оружие именно этих лет и могло служить образцами для рельефов, бывших своего рода пропагандистским актом, призванным напомнить пергамцам о славных былых победах и поднять их дух в трудную минуту. Если это так, то и terminus ante quem для ступени В₂ сдвигается к 240 г. до н. э.

Некоторые привязки к абсолютным датам позволяют сделать и дендрохронологические исследования (Haffner А., 1979). Под одним из умбонов, найденных в Ла Тене, сохранились остатки дубового щита. Умбон относится к тинам, характерным для ступени С₁, а точнее, к самому началу этой ступени и в основном к переходной фазе В₂/С₁. На корреляционных таблицах И. Буйны находки таких умбонов легли на границу между В₂/С₁ и B_2b (Bujna J., 1982, Abb. 3, 47; 5, 47). Дендрохронология дает 229 г. до н. э. (Haffner А., 1979, s. 405). Остатки обуглившегося дерева из погребения 96 могильника Ведерат на Рейне с фибулами, характерными уже для ступени С_1b, определили дату 208 г. до н. э., а исследование бревен моста в Тилле (Швейцария), где все сопровождающие находки относятся к ступени D, показало, что деревья были срублены между 120 и 116 гг. до н. э. (Haffner А., 1979, s. 405–409). Таким образом, дендрохронология не противоречит датировкам, полученным из историко-археологических сопоставлений. К сожалению, по-прежнему нет даты, уточняющей границу ступеней С₁ и С₂.

Несколько слов о переходе к римскому времени в Европе. Процесс этот растянулся почти на 100 лет. В верховьях Дуная и Рейна С. Рикхофф выделила два этапа сложения зачатков провинциальноримской культуры с соответствующим набором вещей (Rieckhoff S., 1975). Первый этап соответствует времени после галльских войн и до 20–15 гг. до н. э. Параллельно ему на кельтских территориях, остававшихся свободными, существуют вещи латена D ₂, а вся остальная Европа продолжала еще жить в позднем предримском времени, в его поздней фазе. Выделяется еще переходный горизонт Гроссромштедт, он же «горизонт прогнутых фибул» (Peschei К., 1968, s. 192–206), продолжавшийся на средней Эльбе вплоть до середины I в. н. э. (Schmidt-Thielbeer Е., 1967, s. 28). С оккупацией Норика, Реции и Паннонии начинается второй этап раннего римского времени на правобережье Дуная, а на некоторых участках, слабо подвергшихся романизации — ступень Латен D₃, имеющая уже сугубо локальное значение (в основном это северо-восточная Бавария).

На территории Чехии римское время ступени B_1a начинается после заключения договора римлян с вождем маркоманнов Марободом в 6 г. н. э., после чего в Европу хлынула первая «чешская» волна импорта (Motyková-Šneidrová К., 1965; Tejral J., 1969; Wołągiewicz R., 1970). С 19–20 гг., с образованием «буферного» государства Ванния, начинается римское время в Словакии, следует «словацкая» волна импорта — ступень В_1b (Tejral J., 1969; Wołągiewicz R., 1970). Выделяется затем здесь и переходный этап B_1c (Kolnik Т., 1971).

На территории Польши во время B_1a еще сохраняется позднее предримское время. Римское время наступает здесь с появлением фибул Альмгрен 68, т. е. где-то в интервале 40–70 гг. (Liana Т., 1970, s. 429–491; Dąbrowska Т., 1976, s. 153–165). И только ступень В₂, начало которой синхронизируется с эпохой Флавиев (70-90-е годы н. э.), имеет уже общеевропейское значение.

Латенские памятники Закарпатья и находки к востоку от Карпат в рамках уточненной системы европейской хронологии выглядят следующим образом (рис. 3; 4).

Самой ранней кельтской вещью из советского Закарпатья может быть короткий меч с иксовидной рукоятью, найденный в Галиш-Ловачке (табл. XXV, 2). Такие мечи, зачастую украшенные бронзовой человеческой головкой, характерны еще для Латена А (Godłowski К., 1977, tab. I, 6, 11). Впрочем, спорадически они встречаются на всем протяжении существования культуры вплоть до позднего Латена. Поздние, вероятно, имели уже не боевое, а культурное назначение (Duval P.-М., 1977, fig. 187; 188, p. 182; Megaw J.V.С., 1970, fig. 228; 229).

Второй меч из Галиш-Ловачки, сохранность которого позволяет определить тип (табл. XXV, 7), относится к Латену В₂ и С₁. У него слабоизогнутая треугольная гарда, клинок без сложной профилировки и с плавносужающимся острием — тип 1 по классификации 3. Возьняка (Woźniak Z., 1974, s. 87, fig. 7, 1; Bujna J., 1982, fig. 5, 44, 49).

Среди достаточно многочисленных наконечников копий и дротиков из Закарпатья (Бiдзiля В.I., 1971, рис. 29) нет характерных для Латена Б широких листовидных. Все относятся к Латену С. Исключение составляет лишь дротик с длинной втулкой (табл. XXV, 17). Аналогичный найден в могильнике Карнча-Гура около Вроцлава (Woźniak Z., 1970, tab. I, 1, s. 57) и датируется еще ступенью В₁ (Еременко В.Е., 1986, с. 12).

Трудно с достаточной определенностью датировать псалии из Галиш-Ловачки (табл. XXV, 14). С одной стороны, они по форме повторяют скифские архаического периода. С другой стороны, в южных областях латенской культуры дуговидные псалии с шишечками на концах и двумя отверстиями на восьмерковидном расширении в середине встречаются на памятниках Латена С₂ и D. Они известны в материалах оппидумов Манхинг, Страдоницы, в кельтских погребениях Трансильвании и Шампани, на поселениях в Румынии и Болгарии (Каспарова К.В., 1981, с. 73, рис. 9).

Кельты широко пользовались колесницами, использовали их и в военном деле. Различные детали колесниц, в том числе чеки, удерживающие колеса на оси, встречаются достаточно часто в латенской культуре. Роскошный вариант их в стиле «чеширского кота» найден, например, в Мезеке в Болгарии (Duval Р.-М., 1977, fig. 103). Комплекс, по всей вероятности, относится ко времени оккупации Фракии кельтами в 280–212 гг. до н. э., т. е. соответствует ступени В_2Ь. Более простые чеки из Трансильвании и Венгрии 3. Возьняк датировал ступенями В₂ и С (Woźniak Z., 1974, s. 55, fig. 4; 5; 6). Так же, вероятно, следует датировать и находки из Закарпатья (табл. XXV, 16) (Бiдзiля В.I., 1971, рис. 17, 1–3; Еременко В.Е., 1986, с. 12).

Бронзовые и железные «рубчатые» или «гусеничные» браслеты, представленные в Галиш-Ловачке (табл. XXVI, 20, 21), характерны для всего горизонта Духцов-Мюнзинген, включая и его позднюю, «выклинивающуюся» часть (Kruta V., 1979, fig. 1). Корреляционные таблицы И. Буйны демонстрируют, что в Карпатской котловине появляются они на рубеже ступеней B₁ и В_2а и иногда сочетаются и с вещами переходной ступени В₂/С₁ (Bujna J., 1982, Abb. 2, 9). Браслеты с тройными выступами-шишечками (табл. XXVI, 22) тоже появляются на рубеже Латена B₁ и В₂ (Еременко В.Е., 1986, с. 12; Marić Z., 1963, tab. II, 20; Woźniak Z., 1974, s. 42; Kruta V., 1979, fig. 1, 81, 106), но существует очень долго, в других культурах — вплоть до первых веков нашей эры (Зубарь В.М., 1982, с. 95, 96). Чрезвычайно характерным элементом юго-восточного ареала латенской культуры являются бронзовые браслеты из полых полусфер, скрепленных шарнирами. Их иногда считают ножными. Один такой браслет происходит из Галиш-Ловачки (табл. XXVI, 19), деталь второго — из клада в Малой Бега ни. Оба представляют поздние варианты этого типа украшений — из трех-четырех очень крупных звеньев. По И. Буйне, они появляются на ступени В₂/С₁ и существуют на протяжении всей ступени С₁ (Bujna J., 1982, Abb. 2, 28), т. e. от последней четверти III приблизительно до середины II в. до н. э. О существовании их вплоть до начала ступени С₂ свидетельствует и сочетание обломка такого браслета с гладким стеклянным в кладе из Малой Бегани.

Важным хронологическим индикатором являются и браслеты из сапропелита. Фрагменты их происходят из Галиш-Ловачки и поселения Ративцы. В Карпатской котловине самые ранние из них фиксируются в комплексах ступени В_2b, а самые поздние — с вещами ступени G_1b, когда их вытесняют стеклянные браслеты (Bujna J., 1982, Abb. 2, 20). Более всего они характерны для ступени В₂/С₁. Гладкий браслет из светло-голубого прозрачного стекла найден в кладе из Малой Бегани, а второй подобный — в трупосожжении около с. Мачола (Бiдзiля В.I., 1971, с. 77, 78, рис. 33, 2). Такие гладкие браслеты характерны уже для ступени С₂, в C₁ они обычно сложнопрофилированные и украшены шишечками (Godłowski К., 1977, s. 43. 44).

Хорошие основания для датировки дает комплекс погребения кургана XI в Куштановице. Здесь, кроме сероглиняного гончарного кельтского сосуда (табл. XXVIII, 5) и поясного крючка, найдены три фибулы раннелатенской схемы. Одна из них, проволочная с арковидной спинкой, крупными завитками пружины и большим шаром на конце ножки, относится к категории так называемых фибул с шаром (табл. XXVI, 2). Это типологическое звено, следующее за духцовскими фибулами (Filip J., 1956, s. 104–107). В корреляционных таблицах И. Буйны такие фибулы выступают в комплексах ступени В_2b, т. е. где-то между 280–225 гг. до н. э. Вторая фибула из Куштановицы — мюнзингенская (табл. XXVI, 7). Но вместо кораллов, зачастую украшавших диск на ножке, здесь лишь небольшие круглые выпуклины. Вероятно, эта застежка была изготовлена после 263 г. до н. э. О сравнительно поздней хронологической позиции свидетельствует и многовитковая пружина. Третья фибула (табл. XXVI, 4) относится к переходному варианту от духцовских фибул (характер оформления ножки) к так называемым пауковидным (выпукло-вогнутая широкая спинка). Аналогичные, хотя и более крупные, известны на территории Болгарии (Woźniak Z., 1974, fig. 6, 3, 4), т. е. они — времени оккупации Фракии в 280–212 гг. до н. э. Эта дата подтверждается горизонтальной стратиграфией и корреляцией комплексов могильника Мюнэинген (Hodson F.R., 1968, p. 30, 67). К несколько более позднему времени мог бы относиться бронзовый поясной крючок из кургана XI в Куштановице (табл. XXVI, 3), поскольку это вещь, характерная уже для Латена С. Аналогичные происходят, например, с оппидума Страдоницы (Каспарова К.В., 1981, рис. 6, 14) и из Мниховского Тынка (Filip J., 1956. Rys. 51, 2) в Чехии. Но появляются такие крючки еще на ступени В_2b, а о сравнительно раннем возрасте крючка из Куштановицы может свидетельствовать наличие на нем выемки под коралловую, вероятно, вставку. По-видимому, погребение в Куштановице было совершено где-то во второй четверти III в. до н. э.

На поселении Галиш-Ловачка найдены обломки и среднелатенских скрепленных проволочных фибул (табл. XXVI, 5, 6). Две из них украшены шариками на месте соединенная ножки и спинки. Это вещи, характерные для ступени C₁ (Bujna J., 1982, Abb. 4, 30). А простые проволочные среднелатенские фибулы без каких-либо декоративных элементов характеризуют уже ступень С₂. К сожалению, сохранность их такова, что уточнить хронологическую позицию не представляется возможным. Это касается и обломка фибулы из кургана у с. Бобовое (Бiдзiля В.I., 1971, рис. 35, 2).

Что касается железных кованых цепей с крючком на конце, служивших у кельтов боевыми поясами или портупеями (табл. XXVI, 16, 17), то их находки и знаменуют еще наступление ступени С₁. В Италии они известны в комплексах еще середины — второй половины III в. до н. э. (Kruta-Poppi L., 1979, fig. 7, 4). В Карпатской котловине ступень C₁ начинается несколько позже, но железные пояса-цепи здесь появляются и на переходной ступени В₂/С₁ (Bujna J., 1982, Abb. 4, 18; 5, 45). Поздний этап их типологического развития представляет лишь сравнительно короткий поясной крючок с «выбитым» точечным орнаментом (табл. XXVI, 18). Такие характерны только для ступени С₁ и существуют в начале ступени С₂ (Bujna J., 1982, Abb. 5, 54).

Кельтские женщины тоже носили пояса-цепи, но бронзовые звенья их сложно профилированные и иногда украшены красной эмалью. Прекрасный экземпляр поясного бронзового крючка в виде головки бычка (табл. XXVI, 14), происходящий из Мукачева, хранится в музее города Сибиу в Румынии (Duval P.-М., 1977, fig. 329, p. 134). Он выполнен в пластическом стиле ступени В_2b и C₁ (Bujna J., 1982, taf. 2). Несколько моложе бронзовая цепь с эмалью из Галиш-Ловачки (табл. XXVI, 1). Это изделие ступени C_1b (Bujna J., 1982, Abb. 2, 34).

Типичны для среднего Латена и большие (до 35 см) ножи-секачи с изогнутой рукоятью, заканчивающейся шариком или колечком (табл. XXIV, 5, 6). В них исследователи видят то бритвы, то боевые ножи.

Имеет хронологическое значение и керамика некоторых типов. Так, графитированная керамика с вертикальными расчесами (табл. XXVIII, 6) получает широкое распространение только со ступени С₂ и существует в D₁, а расписная (табл. XXVIII, 1) — только в D (Godłowski К., 1977, s. 44, 49). Сочетание в кургане у с. Бобовое расписного сосуда со среднелатенской фибулой делает наиболее реальной датой захоронения рубеж ступени С₂ и D₁, хотя и не исключает возможность и датировки ступенью D₁.

Кельтские находки к востоку от Карпат образуют четыре хронологические группы (рис. 4). Для самой ранней характерны вещи горизонта Духцов-Мюнзинген. Это прежде всего духцовские фибулы с «гусеничной» спинкой (Дубляны, Тростяница, Долиняны) ступени B₁, «рубчатые» браслеты (Иване-Пусте и др.), гривны с небольшими печатевидными окончаниями из Мельниковки и Макарова Острова, «волнистая» гривна из Пекарей. Ступень В₁, как уже говорилось, охватывает промежуток времени приблизительно от 80 до 30-20-х годов IV в. до н. э.

Следующую группу образуют вещи ступени В₂. Среди них самую раннюю хронологическую позицию занимают классические духцовские фибулы с массивной гладкой дужкой (Залесье, Липлява, Малая Сахарна, Рудь) или с узкой полоской псевдозерни на спинке (Головно). По И. Буйне, они диагностируют ступень В_2а, хотя в ряде комплексов выступают и с вещами В_2b. Синхронна им или чуть моложе и фибула из с. Биевцы с овальной расширенной спинкой и с раздвоенным концом ножки (табл. XXVII, 6) и те, и другие встречаются в комплексах фазы «d» могильника Янушев Уезд, занимающей в рамках горизонта Духцов-Мюнзинген сравнительно позднюю позицию. На следующей фазе появляются уже фибулы с шаром (Kruta V., 1979, fig. 1). Ступень В_2а датируется промежутком времени от 320 по 280 г. до н. э.

К так называемым пауковидным фибулам с «фальшивой» пружинкой на ножке относится одна из случайных находок в Надпорожье (табл. XXVII, 10) и фибулы из Пантикапея (Амброз А.К., 1966, табл. I, 8, 9) варианта А₃ по классификации К. Пешеля (Peschel К., 1972, s. 1-42). «Пауковидные» фибулы характерны для ступени В_2b (Bujna J., 1982, Abb. 4, 14, s. 329, 330).

У второй находки из Надпорожья (табл. XXVII, 11) обломана ножка, которая могла заканчиваться или «фальшивой» пружинкой, или иметь небольшой шарик, как на экземплярах из Говора Сад и Царевна в Болгарии (Woźnak Z., 1974, рис. 6, 3, 4). Последние относятся ко времени оккупации Фракии кельтами в 280–212 гг. до н. э., что также соответствует ступени В_2b (от 280 до 240–220 гг. до н. э.) и охватывает частично переходный горизонт В₂/С₁ (от 220 до 180 гг. до н. э.).

К переходному времени от ступени B_2b к C₁ относятся и браслеты из сапропелита (Bujna J., 1982, Abb. 2, 20).

Следующую группу составляют находки среднелатенские — стеклянные браслеты из Степановки, фибулы с восьмерковидными завитками (Каспарова К.В., 1981, с. 57–63; Peschel К., 1972, s. 1-42), графитированная керамика Бовшева, Горошова и Велемичей, а также весь набор сероглиняной гончарной керамики из Бовшева, характерный для ступени С₁. Сочетание на поселении Горошова сапропелитовых браслетов и графи тированной керамики указывает, что поселение существовало скорее всего в пределах ступени С_1b, где-то в первой половине II в. до н. э.

Латенский меч из скифского погребения в Верхней Тарасовке в Надпорожье (Бодянский А.В., 1962, рис. 1, 1) по слабоизогнутой гарде сближается с типом I в классификации 3. Возьняка, но наличие железных ножен с простым закруглением на конце заставило этого автора отнести меч из Надпорожья к позднелатенскому времени (Woźniak Z., 1974, s. 153, 154). Это приходит в противоречие со скифской хронологией, по которой погребение датируется IV в. до н. э. О том, что с хронологией ранних латенских мечей еще не все ясно и, очевидно, еще не все формы попали в существующие классификации кельтского оружия, сигнализирует и находка меча, напоминающего позднелатенские, в кургане Митков Врах в Югославии в сочетании с фибулой типа Букйовцы, для которой более поздняя, чем IV III вв. до н. э., датировка исключается (Woźniak Z., 1974, s. 91).

Имеется еще серия находок, включающая и бронзовые шлемы типа Монтефортино, связанная, вероятно, с деятельностью в Причерноморье Митридата Евпатора, в державу которого входили и малоазийские галаты (Raev В., 1986, с. 87–89; Еременко В.Е., 1986, с. 90–96). Эти находки, однако, нуждаются в специальном рассмотрении в ином контексте. Нас в основном занимали сейчас памятники, хронологически предшествующие времени окончательного формирования зарубинецкой и поянешти-лукашевской культур.

Первые контакты населения Закарпатья с кельтами, как видим (рис. 3), могли иметь место еще в V–IV вв. до н. э. (меч с иксовидной рукоятью и наконечник дротика из Галиш-Ловачки, относящиеся соответственно к Латену А и В₁), но отчетливо они фиксируются для первой половины III в. до н. э. комплексом кургана XI в Куштановице, тем более что остальные находки сравнительно ранних латенских вещей так или иначе охватывают и этот период. Основная же масса находок приходится на ступень Ci (от середины III по середину II в. до н. э.): браслеты из полых полусфер, железные и бронзовые мужские и женские пояса-цепи, «расчлененные» среднелатенские фибулы, браслеты из сапропелита, большие ножи с кривой рукоятью. Менее репрезентативен набор ступени С₂ второй половины II в. до н. э. (стеклянные браслеты, нерасчлененные среднелатенские фибулы, графитированная керамика) и совсем слабо представлена ступень D (расписная керамика), хотя сам характер таких производственных центров, как Галиш-Ловачка и Ново-Клиново, лучше всего соответствует именно горизонту оппидумов в кельтском мире. А горизонт оппидумов охватывает главным образом ступени С₂ и D₁ (Godłowski К., 1977, s. 49–58).

Существование поселения Галиш-Ловачка в ступени D могли подтвердить находки позднелатенских фибул со сплошным приемником (Бiдзiля В.I., 1971, рис. 35, 7), но найдены лишь обломки, форма застежек неясна, а такие приемники имеют и фибулы римского времени. О наличии же в Галиш-Ловачке напластований более поздних свидетельствует находка массивной якоревидной литой фибулы III в. н. э. (Бiдзiля В.I., 1971, рис. 35, 8).

Исходя из всей совокупности материалов, можно думать, что проникновение некоторых групп кельтов в Закарпатье началось в первой половине III в. до н. э. Без их непосредственного участия вряд ли была бы возможна организация таких крупных производственных центров, как Галиш-Ловачка и Ново-Клиново. Прекратилась их деятельность скорее всего в связи с теми же событиями около 60 г. до н. э., когда перестало существовать и большинство полугородских промышленных центров-оппидумов в остальной Кельтике. На северном участке Карпатской котловины в это время активно действовали даки царя Буребисты, что фиксируется на соседних территориях Венгрии и Словакии сложением особого культурного явления — кельто-дакийского горизонта памятников, а в Закарпатье — основанием дакийской крепости на Тисе у с. Малая Копаня (Котигорошко В.А., 1981, с. 91).

Дискуссионной остается проблема о соотнесении в Закарпатье местной куштановицкой культуры предшествующего времени и латенской. С одной стороны, на памятниках латенского времени отчетливо прослеживается наследие куштановицкой культуры, прежде всего в формах лепной керамики и в обряде погребения. Можно было бы говорить лишь о влиянии латенской культуры на куштановицкую. Но, с другой стороны, кельтские элементы в Закарпатье представлены значительно обильнее, чем в круге латенизированных культур — пшеворской, оксывской, зарубинецкой и поянешти-лукашевской, действительно подвергавшихся лишь влиянию кельтской культуры.

Процессы, протекавшие в Закарпатье, скорее сопоставимы с теми, которые происходили и на других территориях непосредственной кельтской экспансии — на Балканах, Пиренейском полуострове, где складывались смешанные кельто-иллирийские, кельто-иберийские культуры и не всегда можно отличить местные элементы от пришлых (Godłowski K., 1977. в. 88, 93, 98-104). Измерить же реальную роль и численность местного населения и пришлого на имеющихся материалах Закарпатья не представляется возможным.

Иначе складывались отношения с кельтами у племен, живших к востоку от Карпат. Можно наметить несколько этапов этих отношений, каждый из которых имеет свою окраску.

Самый ранний этап фиксируется находками вещей горизонта Духцов-Мюнзинген в «рубчатом стиле», которые могут относиться еще к ступени В1, к первой половине — середине IV в. до н. э. В.Е. Еременко обратил внимание на достаточно широкое распространение в Северном Причерноморье «рубчатых» браслетов. Его каталог насчитывает 26 пунктов. Они известны и в Поднестровье (Ганiна О.Д., 1984, рис. 6, 4; Sulimirski T., 1931. Pl. XXIX, 1, 2; Пастернак Я., 1932, с. 36), в ряде скифских погребений Поднепровья (Петренко В.Г., 1978, табл. 44, 8, 9, 12–15), на памятниках милоградской культуры (Мельниковская О.Н., 1967, рис. 32–34) и далее на северо-восток в днепро-двинской (Шмидт Е.А., 1976, рис. 22, 1; 50, 17, 19, 26, 28; Третьяков П.Н., Шмидт Е.А., 1963, рис. 12, 27, 28; 14, 4, 5) и даже в дьяковской культурах (Кухаренко Ю.В., 1959а, № 121; Крис Х.И., Чернай И.Л., 1980, рис. 3, 6). Отливка браслетов производилась на месте, формы для них обнаружены в Ольвии (Фурманська А.I., 1958, с. 60–65; Лейпунська Н.О., 1984, с. 68–74), на Моховском (Мельниковская О.Н., 1967, рис. 58, 8) и Чаплинском (Кухаренко Ю.В., 1959а, № 74) городищах. Конечно, такие украшения могли возникнуть и конвергентно. Известны «рубчатые» браслеты и раньше, в эпоху Галынтата, так что при случайных находках не всегда есть возможность определить их дату, но совпадения местных дат с латенскими заставляют задуматься. Тем более что в середине IV в. до н. э. контакт скифов царя Атея с кельтами, судя по общеполитической ситуации, был вполне возможен. Гипотезу эту могли бы подтвердить находки «рубчатых» духцовских фибул, хотя выявление их в Дублинах и Тростянице (Амброз А.К., 1966, табл. I, 2; Никитина В.Б., 1964, рис. 15, 9), на памятниках поморской культуры предполагает возможность и иного пути проникновения этих латенских импортов. Именно на ступени B₁ кельты появляются в Силезии, на юго-западных границах поморской культуры. Могли бы подтвердить гипотезу и гривны Мельниковки, Макарова Острова, Пекарей, если бы их датировку удалось сузить. Пока же они датируются всем периодом горизонта Духцов-Мюнзинген и поэтому с тем же основанием могут быть отнесены и к следующему этапу, характеризующемуся прежде всего находками духцовских фибул с гладкой спинкой ступени В_2a. Хронологическая позиция последних такова, что допускает разные трактовки. В начале своего бытования они вполне могли попасть в Причерноморье с импульсами, отмеченными выше, а конечная фаза их бытования совпадает с максимумом кельтской экспансии на востоке около 280 г. до н. э. (оккупация Фракии, поход на Дельфы, захваты в Малой Азии). Не исключено, что на этой волне экспансии отдельные кельтские отряды забрасывало и в Северное Причерноморье, где после разгрома скифов сарматами, очевидно, была неустойчивая политическая ситуация. Во всяком случае о том, что отдельные носители духцовских фибул добирались до Полесья, свидетельствует погребение в Залесье, в устье Припяти.

Следующую хронологическую группу образуют находки ступеней В_2b и С₁: фибула из Калфы, «пауковидные» фибулы с «фальшивой» пружинкой, браслеты из сапропелита. Истоков этого импульса могло быть два. Во-первых, наемники на службе у боспорского царя Левкона II (240–220 гг. до н. э.), чеканившего для расплаты с ними специальные монеты с изображением кельтского щита (Шелов Д.Б., 1953, с. 30–39; 1954, с. 58–70). С наемниками, вероятно, попадают кельтские фибулы в Пантикапей (Амброз А.К., 1966, табл. I, 8, 9). Во-вторых, галаты декрета Протогена. В это время уже существуют латенские памятники Закарпатья, основание поселения в Бовшеве может быть археологическим отражением того движения кельтов на восток, продолжения которого так опасались жители Ольвии.

На рубеже III–II вв. до н. э. в Северном Причерноморье и Прикарпатье складывается, по всей вероятности, сложная этнополитическая ситуация. Ее фиксируют и декрет Протогена, и первые известия источников о появлении на Балканах и в Нижнем Поду навье отрядов «бастарнов-пришельцев». Галаты, по сообщению ольвийского декрета, выступали в союзе со скирами. Это загадочное племя позже поминается Плинием (IV, 96), а в эпоху Великого переселения народов постоянно действует в составе различных группировок германских племен (Иордан, с. 242, 266, 275, 279).

Сложное переплетение разнообразных культурных взаимодействий отражают и чеканные пластины комплекса из Бобуечи, хотя хронология комплекса пока не совсем ясна. Шлем из него датировали IV в. до н. э. (Черненко Е.В., 1968, с. 87, 89), конский налобник — III в. до н. э. (Симоненко А.В., 1982, с. 237–245), а сопоставление изображений с котлом из Гундеструпа II–I вв. до н. э. позволяет думать о возможности еще несколько более поздней датировки. В котле из Гундеструпа исследователи видят изделие какого-то кельто-фракийского мастера (Klindt-Jensen О., 1961; Horedt К., 1967, s. 134–143), а человеческие маски на бобуечских пластинах перекликаются с искусством кельтов северной Италии (Megaw J.V.С., 1970, fig. 204; 205). С другой стороны, орнаменты в виду полудуг, «жемчужин», «звездочек» характерны для так называемых голштинских поясов ясторфской культуры, своеобразной североевропейской реплики кельтских поясов-цепей (Die Germanen…, 1976. Tatf. 11; Godłowski К., 1977, tab. XIII, 1).

Проникновение каких-то групп выходцев с северо-запада в Причерноморье фиксируется в это время поселением Горошова (Пачкова С.П., 1983, с. 49–50), погребением в Круглике (Тимощук Б.А., Винокур И.С., 1962, с. 73–76) с типично ясторфским сосудом, находками так называемых гривен-корон (Кухаренко Ю.В., 1970, с. 33–35; Babeş М., 1985, p. 201, fig. 12) и «поморской» фибулы (Babeş М., 1969, p. 195–217), а также элементами ясторфской культуры, особенно ее губинской группы междуречья Одера-Нейсе, на ранних памятниках зарубинецкой и поянешти-лукашевской культур (Мачинский Д.А., 1966а, с. 82–97; Каспарова К.В., 1981, с. 66–72; Пачкова С.П., 1985, с. 17–25).

Следующая хронологическая группа латенских вещей ступеней С_1b и С₂ происходит в основном уже с зарубинецких и поянешти-лукашевских памятников: среднелатенские фибулы с восьмерками на спинке из Пирогова и Воронина, графи тированная керамика и звено кельтской цепи из Велемичей и др. (Каспарова К.В., 1981, с. 57, 58). Сюда следует, очевидно, добавить и бронзовую фигурку из Лукашевки (Романовская М.А., 1969, с. 184–188) и италийские бронзовые ситулы из Сипотен (Сергеев Г.П., 1956). Этот культурный импульс мог исходить частично от кельтов Закарпатья, но в основном был получен, вероятно, за счет части носителей новообразующихся культур в походах бастарнов на Балканы в 179–168 гг. до н. э. (Каспарова К.В., 1981, с. 57–78).

Естественно, все это лежит пока в области предположения и не исключает возможности других трактовок. Ясно одно, сложность этнополитической ситуации в Причерноморье и Прикарпатье в промежуток времени между гибелью «Великой Скифии» на рубеже IV–III вв. до н. э. (Мачинский Д.А., 1971, с. 30–55; Алексеев А.Ю., 1984, с. 65–75; 1986, с. 35–38) и образованием культур зарубинецкой и Поянешти-Лукашевка нельзя не учитывать при обсуждении проблемы генезиса последних.

Имеющиеся на сегодня материалы показывают, что предположение о возможности проникновения за это время отдельных групп кельтов на земли к востоку от Карпат выглядит достаточно реальным, но эти же материалы демонстрируют и другое: группы кельтов не были многочисленными и вряд ли играли решающую роль в процессе латенизации новых культурных образований.

Решение вопроса, почему эти культуры приобрели латенизированный облик, следует, вероятно, искать на другом пути — за счет рассмотрения восточноевропейских культур как части более широкого явления, охватывающего все северо-восточное пограничье кельтского мира, за счет общности протекавших здесь процессов. Конкретизация их — дело будущего.

Глава пятая Культура Поянешти-Лукашевка

Памятники последних веков до нашей эры, находящиеся между Днестром, Прутом и Сиретом и известные сейчас в научной литературе как древности типа Поянешти-Лукашевка, были открыты в конце 30-х годов румынским исследователем К. Чиходару в результате небольших раскопок могильника Поянешти близ г. Васлуй в Румынии (Cichodaru С., 1937–1938, p. 30–59). Однако эти материалы не привлекли тогда к себе внимания. Должным образом их оценил и интерпретировал в 1953 г. Р. Вульпе, который раскапывал в 1949 г. Поянештский могильник и открыл синхронные ему поселения (Vulpe R., 1953, p. 213–506). В 1954 г. появились сведения о раскопках поселения Лунка-Чурей, расположенного в устье р. Жижия, правого притока Прута, затем в 1963 г. стали известны материалы поселения Тирпешти (Marinescu-Bilcu S., 1963, p. 413–417), в 1964–1965 гг. раскапываются поселения Кукорении Ботошани. С. Теодор опубликовала статью о керамике румынских поселений поянешти-лукашевской культуры (Teodor S., 1967, p. 25–45).

С 1969 г. изучением этой культуры занялся М. Бабеш, который провел раскопки крупного могильника Боросешти, а также поселений Гелыешти, Давидени и др. М. Бабеш является автором нескольких статей и обобщающих работ, посвященных рассматриваемой культуре (Babeş M., 1978).

На территории СССР памятники типа могильника Поянешти и поселения Лунка-Чурей впервые обнаружил Г.Б. Федоров, который в 1953–1954 и 1957 гг. раскопал могильник у с. Лукашевка на р. Реут, определил его однотипность с румынскими памятниками и на этом основании предложил объединить в одну культуру под названием Поянешти-Лукашевка (Федоров Г.Б., 1960б, с. 15). Близ могильника Лукашевка были открыты два поселения (Лукашевка I и II), на одном из которых в 1957–1959 гг. были проведены раскопки (Федоров Г.Б., 1957, с. 51; 1960б, с. 240–246). В последующие годы М.А. Романовская раскапывала поселения Ульма, Рудь и Бранешты (Романовская М.А., 1964; Лапушнян В.Л., Никулицэ И.Т., Романовская М.А., 1974, с. 74–85). Из молдавских памятников этого типа большую известность получили погребения с металлическими сосудами из Сипотен, опубликованные Г.П. Сергеевым (1956, с. 135).

На Украине, в Поднестровье памятники типа Поянешти-Лукашевка известны по разведкам и раскопкам, из которых отметим работы в Круглике (Тимощук Б.А., Винокур И.С., 1962, с. 73–76), Кодыне, Соколе (Вакуленко Л.В., Пачкова С.П., 1979), Гринчуке (Пачкова С.П., 1979). С 1977 г. Г.И. Смирнова проводит раскопки могильника у с. Долиняны на Днестре (Смирнова Г.И., 1981), где открыто 44 погребения.

Памятники культуры Поянешти-Лукашевка занимают территорию современной Молдовы, простирающуюся от восточных склонов Карпат до Днестра. Северной границей распространения этих памятников является долина Днестра между Могилевом-Подольским и Залегцинами, а южной — лесостепное пограничье от румынского города Бакэу на р. Бистрица до молдовского города Бендеры на Днестре. Поянешти-лукашевские памятники размещаются неравномерно, их скопления занимают наиболее благоприятные в природно-климатическом отношении районы: такие, как нижнее течение р. Реут близ г. Оргеев (Молдова) или устье р. Жижия в окрестностях г. Яссы (Румыния). В настоящее время на всей территории распространения культуры от восточных склонов Карпат до Днестровского левобережья — насчитывается до 40 достоверных поселений и могильников (карта 16). Правда, некоторые исследователи (М. Бабеш, Ю.В. Кухаренко) указывают значительно большее количество памятников (до 100), включая в число поянешти-лукашевских также древности, относимые другими исследователями к пшеворскому и зарубинецкому типам и расположенные на территории Поднестровья и бассейна Южного Буга (Кухаренко Ю.В., 1978в, с. 142–146).

О времени существования и этносе носителей культуры Поянешти-Лукашевка в научной литературе высказано несколько версий. Так, Р. Вульпе по находкам фибул считал, что материалы Поянештского могильника по времени соответствуют средне- и позднелатенскому периодам (II–I вв. до н. э.) и были оставлены германскими племенами бастарнов, которые переселились сюда из бассейна Вислы (Vulpe R., 1953, p. 501–505). Такая этническая интерпретация нашла поддержку у румынских археологов С. Маринеску-Билку, М. Бабеша и др. М. Бабеш считает могильники Поянешти и Лукашевка в целом синхронными и относит их к 150-70 гг. до н. э. (Babeş M., 1978, p. 15–21). В литературе миграционистское понимание происхождения поянешти-лукашевской культуры имеет широкое распространение. Так, германские археологи Р. Хахманн и К. Такенберг утверждали, что могильники типа Поянештского относятся к памятникам одного из вариантов позднеясторфской культуры и что они принадлежали восточногерманскому населению, переселившемуся в конце II — начале I в. до н. э. (120/110 — 90-70 гг. до н. э.) из Бранденбурга (Hachmann R., 1957, s. 89) или, по К. Такенбергу, из Анхальта и северо-восточной Саксонии (Tackenberg К., 1962–1963, s. 427), но эти переселенцы не были бастарнами, а каким-то другим германским племенем, наименование которого осталось неизвестным античным авторам.

Мнение о более поздней датировке — концом II — серединой или третьей четвертью I в. до н. э. — Поянештского могильника, высказанное Р. Хахманном, поддержал Д.А. Мачинский. Он попытался выделить среди материалов из Поянешти и Лукашевки комплексы раннего («гетского») и более позднего периодов. Комплексы второго периода, по мнению Д.А. Мачинского, были оставлены новым, пришлым с севера (до среднего Одера) населением, культура которого по формам керамики, металлическому инвентарю и погребальному обряду была совершенно не похожа на гетскую культуру предшествующего времени. Это пришлое население, судя по сообщениям письменных источников, могло быть бастарнским, но этническая его принадлежность пока неясна, так как в разных источниках бастарнов относили то к кельтам, то к германцам (Мачинский Д.А., 1966а, с. 80–96). С бастарнами связывал поянешти-лукашевскую культуру Ю.В. Кухаренко (1978б, с. 217). Отличительной особенностью его взглядов, так же как и М. Бабеша, является расширительное понимание культуры, к которой Ю.В. Кухаренко относил не только территорию Молдовы, но и пространства к востоку от Днестра, где, по его мнению, культура существовала вплоть до III в. н. э. К.В. Каспарова, привлекая для доказательств многочисленные археологические данные, пришла к выводу, что культура Поянешти-Лукашевка возникла в процессе миграции в гето-дакийскую среду различных ясторфских групп, главным образом губинской. Она подчеркнула не только этнокультурные контакты между поянешти-лукашевским и зарубинецким населением, но и генетическую близость этих культур, связанную с общей для них основой — памятниками губинской группы (Каспарова К.В., 1981, с. 69–78).

Иное решение этих вопросов предложил Г.Б. Федоров (1960б, с. 54 и след.). Он рассматривал культуру Поянешти-Лукашевка как принадлежавшую местному фракийскому населению — гетам, в среде которых оказались пришельцы — бастарны, носители культуры позднепоморско-раннепшеворского облика, пришедшие сюда на рубеже III–II вв. до н. э. с верховьев Вислы и ассимилированные гетами к рубежу нашей эры. Местной, гетской, была эта культура и по мнению М.А. Романовской (1968) и С. Теодор. Элементы других культур, в том числе ясторфской, поморской, пшеворской и зарубинецкой, исследовательницы объясняют существованием контактов между названными культурами в период II–I вв. до н. э. Позднее М.А. Романовская несколько уточнила свою точку зрения и пришла к выводу, что поянешти-лукашевская культура представляла собой качественно новое явление по сравнению с гето-фракийской культурой предшествующего времени и сложилась в результате взаимодействия различных пришлых компонентов с местным гето-фракийским субстратом. Все же по этническому составу эта культура, по ее мнению, была в своей основе гетской, тогда как пришельцы были разнородны в этническом отношении и среди них могли быть германцы и славяне (Пачкова С.П., Романовская М.А., 1983, с. 68–77). Сравнивая материалы могильников Поянешти и Лукашевка, С.П. Пачкова сделала ряд наблюдений над их хронологией. По ее мнению, в могильнике Поянешти выделяется два хронологических периода, для каждого из которых характерны свои типы керамики и варианты фибул (для первого — фибулы «расчлененные» и гладкие проволочные варианта В по Й. Костшевскому, для второго — фибулы варианта В, D и К). Материалы могильника Лукашевка соответствуют в основном второму, позднему, периоду могильника Поянешти (Пачкова С.П., 1985, с. 19–22).

Среди поселений выделяются мысовые и равнинные. Первые (Машкауцы, Бранешты, Круглик) расположены обычно на мысах высокого коренного берега рек. Для равнинных поселений (Лукашевка II, Алчедар) характерно размещение в пойме, на надпойменной террасе или на пологом берегу, расчлененном оврагами, фиксирующими границы поселений. Отличительными особенностями поселений, как мысовых, так и равнинных, являются отсутствие на них оборонительных сооружений, небольшая (до 2 га) площадь, незначительный культурный слой, который обычно фиксируется в местах расположения жилых сооружений.

Жилища представлены постройками двух типов — наземными и полуземлянками. Оба типа жилищ известны по ряду поселений (Лукашевка II, Ульма) как одновременно существовавшие. Однако встречаются поселения, где обнаружены лишь жилища наземного типа (Круглик) или только полуземлянки (Сокол). На одновременность этих двух различных типов жилых сооружений указывают не только найденные в них синхронные и аналогичные предметы, в первую очередь керамика, но и совпадающие детали их устройства: форма жилищ, конструкция стен и отопительных систем.

Наземные жилища были прямоугольными в плане сооружениями площадью 25 кв. м, иногда 48 кв. м, расположенными на уровне материка, на глубине 0,2–0,3 м от современной поверхности. Стены делались глинобитными на плетневом каркасе (Круглик, Ульма, Бранешты). Крыша крепилась на столбах, ямы от которых сохранились вдоль стен некоторых жилищ, а иногда — по длинной оси жилища (табл. XXIX, 2). Очаг сооружался непосредственно на полу в углу жилища, у одной из его стен. Устройство очага простое — глинобитный, реже каменный под, ограниченный рядом камней (Круглик, жилище 1; Ульма, жилище 1). Иногда вместо очага ставили печь с глинобитным сводом и каменным подом округлой (Круглик, жилище 3) или прямоугольной (Лукашевка II, жилище 3) формы.

Полу земляночные жилища, прямоугольные или овальные в плане, несколько уступали по площади (до 20 кв. м) наземным сооружениям. Их пол углублен в материк на 0,3–0,5 м. Глиняные, побеленные снаружи стены держались на плетневом каркасе, кровля была тяжелой, земляной, она покоилась на столбах, ямы от которых (диаметр 0,2–0,4 м) расположены вдоль стен и по центру помещения (табл. XXIX, 3). Жилища-полуземлянки отапливались очагами с глинобитным или каменным подом (Лунка-Чурей) или же глинобитными печами (Лукашевка II, жилище 2). Существует мнение (Федоров Г.Б., 1960б, с. 19), что полуземляночные жилища как более теплые выполняли свою функцию в осенне-зимний период.

Были распространены очаги, расположенные снаружи возле жилища, используемые в теплое время года. Здесь же, возле жилищ, размещались хозяйственные ямы диаметром и глубиной до 1 м, горловину которых, вероятно, закрывали крышками. На поселениях известны производственные постройки: в Бронештах открыта печь для обжига посуды, в Ульме раскопана мастерская, связанная с изготовлением бронзовых предметов.

Погребения культуры Поянешти-Лукашевка в настоящее время не имеют никаких наземных признаков, поэтому их обнаружение является делом далеко не простым, чаще всего случайным. Вследствие этого известно всего четыре могильника: Поянешти, где раскопано 152 погребения, Лукашевка — 21, Боросешти — 150 (материалы последнего могильника до сих пор не опубликованы) и Долиняны — 44. Кроме того, в разных местах (Сипотены, Круглик, Гринчук на территории СССР, Бухэнешти, Костулени, Грэдиште-Крейничены, Рэкэтэу, Сату-Ноу в Румынии) открыто несколько единичных погребений, что свидетельствует, возможно, о существовании в этих пунктах могильников. Могильники, как правило, находятся в непосредственной близости от поселений, в сходных топографических условиях. Погребения располагались на расстоянии не менее 0,5 м друг от друга и образовывали отдельные группы (табл. XXIX, 7, 13).

Погребальным обрядом было трупосожжение. Известно единственное трупоположение (погребение ребенка в Грэдиште-Крейничены), которое следует рассматривать как исключение. Трупосожжения производились в определенных местах за пределами территории могильника: так, три кострища были обнаружены в Поянешти в 300 м к югу от могильника. Аналогичная по назначению яма найдена в Боросешти. После кремации пережженные кости обычно отделялись от углей и золы. Лишь в нескольких погребениях (Лукашевка, погребения 4, 10, 15) встречены остатки погребального костра.

Почти все погребения были урновыми (табл. XXIX, 9-12). Урну ставили на чистое дно могильной ямы, однако известны погребения (Лукашевка, погребение 11), в которых урны стояли на остатках погребального костра. Остатки костра в виде золы и кусочков угля фиксировались возле урн и в засыпях ям еще нескольких погребений Лукашевки и Боросешти. Могильные ямы часто бывали неглубокими. Их рыли в черноземном грунте, в таких случаях контуры не прослеживались. Более глубокие ямы (в Поянешти — 0,5–1,1 м, в Лукашевке — 0,65-1,3 м) оказались круглыми (диаметром — 0,5–0,6 м).

Урнами служили чернолощеные столовые горшки, реже — кувшины и миски. В Сипотенах в качестве урн использовались бронзовые ситулы. Урны, как правило, закрывались крышками, которыми в большинстве случаев служили чернолощеные столовые миски (табл. XXIX, 9). В урны клали предметы, побывавшие в огне: фибулы, металлические детали пояса, браслеты, бусы, пронизи, ножи, пряслица, иглы, шилья, бритвы, пинцеты, иногда оружие (Боросешти, погребение 29). Встречаются также захоронения без погребального инвентаря. В могильнике Боросешти в большей части погребений (74 из 117), помимо урн, находились еще и другие сосуды.

Встречаются и безурновые трупосожжения (табл. XXIX, 8, 14, 16), а также кенотафы. В безурновых захоронениях (Поянешти, погребение 344; Лукашевка, погребение 4; несколько погребений в Бранешти; большинство (34 из 44) в Долинянах) пережженные кости были положены непосредственно на дно могильной ямы, также очищены от остатков погребального костра и иногда накрыты крышкой (табл. XXIX, 17). Четыре кенотафа обнаружены в могильнике Поянешти.

На памятниках культуры представлены три группы посуда. К первой группе относится лепная кухонная посуда с шершавой поверхностью. Ко второй — лепная столовая посуда с лощеной поверхностью. Третью группу составляет немногочисленная импортная древнегреческая и кельтская керамика.

Обломки посуды первой группы составляют до 90 % находок керамики на поселениях. Эта керамика представлена горшками, мисками, коническими чашками с массивной ручкой, иногда имеющими пустотелую ножку, кувшинами, крышками для горшков, сковородками-лепешницами в виде дисков, дырчатыми сосудами-«дуршлагами», миниатюрными сосудами. Ведущей формой являются горшки (3/4 керамики этой группы). Корпус у горшков, как правило, округлобокий (табл. XXXI, 48–51). По форме верхней части горшки можно разделить на несколько вариантов: с невыделенной шейкой, с прямой отогнутой наружу шейкой, с изогнутой и отогнутой наружу шейкой. Второе место принадлежит мискам, среди которых выделяется несколько типов: с загнутым внутрь венчиком, с вертикальной шейкой и горизонтально срезанным краем, с эсовидно-изогнутой шейкой. Для крышек характерны конический широкий и относительно низкий корпус и массивная пустотелая ручка. Диаметры венчиков крышек соответствуют диаметрам венчиков кухонных горшков, что указывает на их функциональное назначение. Некоторые исследователи не исключают возможности использования посуды этого типа в качестве светильников (табл. XXXI, 56). Глиняные диски диаметром до 25 см, толщиной до 1 см имели одну сторону шершавую, другую лощеную, иногда орнаментированную. Сковородками их можно называть лишь условно ввиду отсутствия бортика, а в роли лепешниц они известны по материалам этнографии. Подобные лепешницы были широко распространены в соседних культурах — зарубинецкой и пшеворской, синхронных поянешти-лукашевской культуре. Дырчатые сосуды скорее всего служили курильницами, а не дуршлагами. Встречаются обломки днищ горшков с одним отверстием в центре диаметром до 1 см, которые и использовались для приготовления творога. Сосудики высотой 3–5 см повторяют формы горшков. Видимо, они были детскими игрушками.

Орнамент встречается главным образом на горшках. В большинстве случаев это рельефные налепы: шишечки, вертикально и горизонтально расположенные ушки, подковки, горизонтальный валик, расчлененный ямками или насечками, иногда шишечками (табл. XXXI, 48–51). Истоки этого орнамента прослеживаются в местной гетской керамике предшествующего времени — IV–III вв. до н. э. Реже встречаются пальцевые вдавления и насечки по венчику и стенкам.

Небольшое количество горшков (по материалам Круглика — не более 8 %) имело специально ошершавленный, «хроповатый», корпус с подлощенной донной частью и шейкой, отделенной от тулова расчлененным валиком или желобком. Такая керамика ведет свое происхождение от сосудов лужицко-поморских и ясторфских памятников Средней Европы.

Посуда с лощеной поверхностью отличается аккуратной, старательной обработкой. В керамической массе этой посуды нет крупных примесей, она хорошо отмучена, формовка и лощение выполнены очень тщательно, обжиг, как правило, равномерный, скорее всего печной, а не костровый. Наружная поверхность имеет черный или темно-серый цвет. Лощеная керамика представлена в основном мисками и горшками, в меньшем количестве встречаются кувшины. Известны миски двух типов. Миски первого типа имеют эсовидный профиль, выделенную шейку и плавное округлое плечо. Венчики таких мисок, как правило, короткие утолщенные с сильным отгибом, с внутренней стороны у них имеется две-три четкие грани (табл. XXXI, 39–41). Аналогии мискам с граненым венчиком дают материалы пшеворской и ясторфской культур. Миски второго типа не имеют выделенной шейки, венчик у них округлый (табл. XXXI, 38). Эти миски делались более высокими и узкими. Кружки с небольшими Х-видными ручками повторяют профилировку мисок первого типа. Иногда такими ручками были снабжены и сами миски.

Горшки разделяются на четыре типа. К первому типу принадлежат многочисленные горшки приземистых пропорций (высота до 18 см, диаметр венчика до 28 см), часто с граненым коротким, плавно изогнутым венчиком, высоко расположенными плечиками и узким дном (диаметр 6,5-10 см) (табл. XXX, 84). Ко второму типу относятся горшки подобной формы, но с острым плечом, встречаются они редко. К третьему типу принадлежат высокие горшки с низко расположенным плечом, слабоотогнутым венчиком с округлым краем, широким дном (табл. XXX, 27, 43). Четвертый тип — это большие округлобокие сосуды с прямой наклоненной внутрь длинной шейкой, отделенной уступом от тулова (табл. XXX, 62, 63); аналогии им дают материалы позднепоморской культуры и губинской группы ясторфской культуры.

Кувшины одноручные, их корпус имеет вытянутые пропорции, округлое плечо помещено на середине высоты (табл. ХХХ, 58, 71). Венчик у кувшинов короткий, сильно отогнутый и граненый. Ручки плоские ленточные, прикрепленные одним концом к венчику, другим — к плечу. Подобные кувшины были распространены в поморско-ясторфском круге культур.

Импортная керамика представлена обломками античных амфор эллинистических типов и сосудов кельтского производства. Амфорный материал встречен на 27 поселениях, в том числе на 18 поселениях найдены родосские амфоры (Babeş M., 1978, p. 1–21). Доля таких находок невелика, не более 5 % всей керамики. Еще реже встречается кельтская графитированная керамика, найденная на территории Румынии (Бойчени, Боросешти, Ботошани, Лунка-Чурей). Находки импортной керамики ценны тем, что дают основания для установления хронологии поянешти-лукашевской культуры.

Среди орудий труда в первую очередь выделяются ножи с горбатой и прямой спинками (табл. XXXI, 25–30). Более древние из них — с горбатой спинкой и слегка вогнутым лезвием, длиной 11–14 см. Ножи с прямой спинкой появляются лишь в конце I в. до н. э., размеры их также невелики. Ножи носили в деревянных ножнах, железные и бронзовые обкладки которых встречены в мужских и женских погребениях (Лукашевка, погребения 1, 10) и на поселениях.

Известны наральники (Круглик) и небольшие железные серпы с выступающим крюком для крепления рукоятки (Круглик — 7 экз., Лукашевка II — 1 экз., несколько экземпляров с территории Молдовы). Подобные серпы в то время имели широкое распространение во многих культурах Европы. Встречен небольшой топор с вертикальной втулкой для рукоятки. Топоры этого типа считаются по происхождению латенскими. Шилья длиной до 11 см делались четырехгранными, с двумя заостренными концами, один из них был рабочим, на другой набивалась рукоятка. Железные иглы длиной до 5 см использовались для работы с грубыми тканями. Найдены небольшие долота и пробойники, рыболовные крючки, щипцы и бритвы (табл. XXXI, 24). Туалетные щипцы и серпообразные бритвы имеют аналогии в ясторфских древностях.

Из глиняных орудий труда наиболее многочисленны пряслица (табл. XXXI, 42–44). Размеры пряслиц невелики (высота и диаметр около 3 см), форма разнообразная, чаще всего биконическая, известны и шаровидно уплощенные, и горшкообразные пряслица. Некоторые из них украшены геометрическими узорами из прочерченных линий. Часто встречаются пряслица из стенок сосудов, преимущественно античных, а также лепных кухонных горшков и чернолощеных столовых сосудов. Из глины изготовлялись небольшие конусовидные грузики, вероятно, применявшиеся для ловли рыбы, и довольно крупные (высота до 10–12 см) пирамидальные грузила для ткацкого станка.

Каменные орудия представлены зернотерками, растиральниками и точильными брусками. Зернотерка из Лукашевки — это песчаниковая плита толщиной 5 см с полукруглым углублением, расположенным в центре. Растиральники из твердого песчаника (длина до 10 см) имели коническую форму, верхняя часть орудия служила рукояткой, нижней утолщенной частью растирали зерно. Точильные бруски также делались из плотного песчаника, имели прямоугольную форму.

Проколки изготовлялись из ребер или расколотых костей конечностей животных. Рабочие концы проколок заострены, а поверхность зашлифована. Проколки встречены на многих поселениях.

Предметы снаряжения воина и коня очень редки, поскольку по ритуальным обычаям их не клали в могилы. Известны единичные находки бронзовых наконечников стрел позднескифских типов (Лукашевка II, Алчедар, Машкауцы; табл. XXXI, 31, 32), что указывает на контакты с областью скифской культуры. В основном оружие происходит с территории Румынии. В Молдове обнаружены наконечники копий, характерной особенностью которых были длинные втулки. Найдены один кельтский меч среднелатенского типа (могильник Боросешти, погребение 29) и два германских меча (Рэкэтэу, Корни). Из предметов снаряжения назовем шлем фракийского типа (Бубуечи), прямоугольные кельтского типа умбоны щитов (Боросешти, погребение 29) и круглый умбон из Рэкэтэу. Здесь же найдены фрагменты кольчуги. Встречены удила скифского (Боросешти, Бубуечи) и кельтского (Поянешти, Трушешти) типов.

Украшения изготовлялись из бронзы, железа, серебра, золота, стекла, кости и глины. Часто встречаются литые бронзовые и кованые железные браслеты, почти всегда орнаментированные насечками или бороздками. Известны браслеты с несомкнутыми концами, украшенные несколькими шариками; свернутые в полтора-два оборота, с концами, завязанными в несколько витков; браслеты, средняя часть которых раскована в пластинку и свернута в трубочку (табл. XXXI, 12–14). Реже попадаются бронзовые литые кольца с несомкнутыми, утончающимися концами (диаметр колец около 2 см), бронзовые серьги в виде петельки (могильники Лукашевка и Поянешти; табл. XXXI, 18), очковые подвески из тонкой проволоки, концы которой свернуты в две круглые спирали (табл. XXXI, 21). Одна такая подвеска была встречена в Лукашевском могильнике вместе с железной фибулой среднелатенской конструкции. Бусины бронзовые, стеклянно-пастовые (табл. XXXI, 16), костяные и глиняные найдены как в могильниках (в женских погребениях), так и на поселениях. Форма бусин разнообразна — шаровидная, цилиндрическая, эллипсоидная, плоская. Пастовые бусины белые, синие, полихромные (глазчатые).

Серебряные (4 экз.) и золотая (1 экз.) спирали найдены в Лукашевском могильнике. Они сделаны из тонкой прямоугольной в сечении проволоки, насчитывают от 16 до 32 витков. Такие спирали входили в состав ожерелья. Они характерны для гетских и вообще дунайских древностей этого времени (табл. XXX, 57, 67). Костяная плоская круглая бляшка диаметром около 2 см, орнаментированная двумя врезными несомкнутыми полукруглыми линиями, обнаружена в Лукашевском могильнике.

Наиболее часты железные фибулы, более редки бронзовые, одна — серебряная (Сипотены). Большая часть фибул найдена в погребениях: 39 — из могильника Поянешти, 11 — из Лукашевского могильника, около 20 — из Долинян, одна — из Сипотен. В одном из жилищ на поселении Рудь найдена наиболее ранняя фибула духцовского типа, хотя ее принадлежность именно к поянешти-лукашевскому комплексу не вполне достоверна. По особенностям конструкции фибулы разделяются на средне- и позднелатенские. К среднелатенской схеме относятся «расчлененные» железные фибулы с бронзовыми шариками на ножке и спинке, а также гладкие проволочные фибулы нескольких вариантов с разным изгибом ножки и дужки и различным расположением их скрепления. Большое число фибул принадлежит к варианту B по Й. Костшевскому, имеет плавный или более резкий изгиб ножки (табл. XXX, 16; XXXI, 3–5, 7). Из могильника Долиняны происходят фибулы вариантов D и E по Й. Костшевскому, судя по скреплению, помещенному посредине дужки и по другим деталям конструкции. Все такие фибулы имели широкое распространение на территории Средней Европы, особенно в культурах кельтского и ясторфского круга. Одна фибула зарубинецкого типа с треугольной спинкой найдена на поселении Лукашевка II (табл. XXXI, 6).

Железные фибулы позднелатенской схемы обнаружены в могильниках Поянешти, Долиняны и на поселении Круглик. Среди них фибулы с прямой спинкой, согнутой под прямым углом к головке и ножке, и с прямоугольным приемником (табл. XXX, 52–55) имеют аналогии в Средней Германии и относятся к типу Каммер (Hachmann R., 1961, taf. 2-41). Фибула с поселения в Круглике имеет рамчатый приемник (табл. XXX, 9).

К предметам личного убора относятся пряжки, застежки, пуговицы. Пряжки железные кованые круглые диаметром 2,5–4 см (табл. XXXI, 2).

Характерными находками являются поясные крючки разной формы: в виде длинной узкой пластины с ушком; треугольные с накладкой на конце; трапециевидные из железной пластины, иногда покрытой бронзовым листом (табл. XXX, 21, 22, 34, 35, 48–50; XXXI, 1). Многочисленные аналогии таким поясным крючкам известны среди материалов ясторфской и зарубинецкой культур.

На Лукашевском поселении обнаружена небольшая бронзовая фигурка идола, отлитого в односторонней форме. Фигура одета в длинный кафтан. Голова у нее удлиненная, нос выступающий, прямой. Правая рука согнута в локте, ее кисть положена на живот; левая рука вытянута, кисть — в области паха. Ноги фигурки короткие, согнутые в коленях (табл. XXXI, 23). Г.Б. Федоров (1960б, с. 45) считает статуэтку кочевническим идолом. М.А. Романовская (1969, с. 93) относит идола к кругу кельтских ритуальных изображений. В круг ритуальных предметов входят также очажные подставки из Боросешти и Гелыешти, украшенные меандровым орнаментом и солярными знаками (табл. XXXI, 55).

Импортные предметы занимают очень небольшое место среди материалов поселений и могильников. К ним относятся обломки эллинистических амфор, в том числе с клеймами на ручках конца III — начала и середины II в. до н. э. (табл. XXX, 57, 87, 89), встреченные на 27 поселениях; обломки кельтских тонкостенных графитированных сосудов последних веков до нашей эры, известные на некоторых памятниках Молдовы. Импортными являются пастовые и стеклянные бусины античного производства, которые, как и амфоры, попадали на территорию культуры Поянешти-Лукашевка из античных городов Северного Причерноморья, в первую очередь из Тиры. Некоторые вещи связаны с кельтским миром. Это бронзовые сосуды — ситулы, кратер и котел, деревянные котелки с железной оковкой, железный топор с вертикальной втулкой, фибулы латенских типов, поясные наборы, меч, удила, умбон щита из могильника Боросешти, шлем из Бобуечи. Встречаются также металлические изделия германского круга древностей: фибулы поморского типа, бронзовые ожерелья в виде корон, умбон щита из могильника Рэкэтэу. С зарубинецкой культурой связана фибула из поселения Лукашевка (табл. XXXI, 6), но она могла относиться и к числу «копьевидных» фибул, распространенных в балканских землях (Каспарова К.В., 1981, с. 69).

Периодизация поянешти-лукашевской культуры детальной разработки в советских исследованиях пока не получила, хотя первые наметки сделаны уже давно. Д.А. Мачинский выделил в могильнике Поянешти две хронологические группы погребений, наметив в общих чертах последовательность захоронений. Он сопоставил с ними некоторые погребения Лукашевского могильника и попытался расчленить материалы селища Лукашевка II (Мачинский Д.А., 1966а, с. 83–88). Суммарная периодизация, построенная на сочетании сосудов и фибул, предложенная С.П. Пачковой (1985, с. 19–22, рис. 4), ошибочно исключившей из поянешти-лукашевской культуры могильник Долиняны. Известна общая схема периодизации культуры М. Бабеша, обоснованная выделенными хронологическими группами инвентаря (Babeş M., 1985, p. 201–205, fig. 13–15).

Представленная схема периодизации (табл. XXX) является результатом анализа вещей трех могильников: Поянешти (Vulpe R., 1953; Babeş M., 1980), Лукашевского (Федоров Г.Б., 1957) и Долиняны (Смирнова Г.И., 1981) с учетом материалов из раскопок Смирновой Г.И. в 1985 и 1987 гг. Привлечены и находки на поселениях, особенно важные для определения ранней даты культуры. Эта разработка опирается главным образом на исследования М. Бабеша, касающиеся относительной хронологии культуры. Но его позиция в проблеме абсолютной датировки может быть несколько уточнена.

Основные исследованные могильники — Поянешти, Боросешти, Лукашевка и Долиняны, несмотря на некоторые различия в составе инвентаря и особенностях обряда, достаточно надежно связаны ведущими типами вещей и основными элементами ритуала, позволяющими проследить общую картину их эволюции. Корреляция ведущих форм инвентаря (фибулы, поясные крючки, типы керамики и некоторых других вещей) из погребений и их сопоставление позволили выделить три основные группы захоронений, соответствующие хронологическим фазам. В Поянешти наиболее полновесно представлена фаза I. Некрополь в Боросешти, согласно разработкам М. Бабеша, возник несколько позднее и существовал дольше: в нем основная часть погребений приходится на фазу II, переход к которой на обоих памятниках произошел одновременно и связан с притоком новых групп населения с германской территории (Babeş M., 1985, p. 202). Лукашевский могильник заложен, видимо, в конце фазы I существования предыдущих и развился в фазе II. В Долинянах не обнаружены погребения фазы I (но памятник раскрыт еще не полностью), а фаза II диагностирована рядом комплексов с вещами, аналогичными найденным в других могильниках. Некрополь в Долинянах функционировал и позднее остальных — пока только на нем выделена ранее лишь слабо намечавшаяся в поянешти-лукашевской культуре фаза III (находки на поселении Круглик, погребение в Рэкэтэу). Такова общая схема периодизации культуры, в которой почти каждый памятник отличается своеобразием, обусловленным ее сложным генезисом.

В могильнике Поянешти фазу I определяют многочисленные фибулы среднелатенской схемы с шариками и редкие экземпляры варианта А по Й. Костшевскому (табл. XXX, 52–54, 56), а также ранние фибулы позднелатенской схемы с длинной спиралью, прямой спинкой и приемником прямоугольной формы (табл. XXX, 55). Аналогичные в могильнике Каммер в Средней Германии, и в других памятниках тоже сочетаются с фибулами, расчлененными шариками (Hachmann R., 1961, s. 90–93, Abb. 29, 2, taf. 1; 2, 42, 45; Müller R., 1985, taf. 17, 13–17, Abb. 13). Характерным признаком фазы I служат также поясные крючки: длинные узкопластинчатые с ушком на противоположной стороне и небольшие «язычковые» (табл. XXX, 48, 49). Встречаются крючки треугольной формы с дополнительной накладкой на одном конце (табл. XXX, 50) и узкие с прямоугольным основанием (фрагмент крючка такого типа представлен в табл. XXX, 66). На поянешти-лукашевских памятниках Румынии встречены поясные крючки разнообразных типов, имеющие многочисленные аналогии в женских погребениях могильников ясторфского круга (Babeş M., 1985, fig. 9, 14; Hachmann R., 1961, s. 90–99, taf. 5; Keiling H., 1979, s. 21, 22, Abb. 12, taf. I, 89; Domański G., 1975, s. 23–27, tab. XII, m; XIII, f; XIV, j и др.).

Перечисленные поясные крючки, фибулы, а также сочетающиеся с ними стеклянные бусы с внутренней позолотой, спиральные пронизки и другие вещи (табл. XXX, 51, 60) в инвентарных комплексах в различных сочетаниях комбинируются с горшками с высокой прямой горловиной, отделенной уступчиком от округло-биконического тулова. Эти сосуды — ведущий тип фазы I (Babeş M., 1985, fig. 4, 14). Иногда они декорированы зонами расчесов, нанесенных гребенчатым штампом; единичны сосуды, украшенные меандром и ритоновидными налепами (табл. XXX, 65). Кроме того, для фазы I характерны горшки с короткой шейкой, выпуклыми плечиками и слегка отогнутым прямым венчиком (табл. XXX, 69), кувшины с цилиндрическим горлом, иксовидной плоской ручкой (табл. XXX, 58) и, в отличие от горшков, подграненным краем венчика. Среди мисок, преобладающих в керамическом комплексе, характерны открытые низкие с фацетированным краем венчика, со слабовыраженными плечиками и петельчатой иксовидной ручкой (табл. XXX, 75). Встречаются миски других пропорций: более глубокие, с профилированными плечиками, а также без ручек (табл. XXX, 59, 64). В жилище 4 поселения Лукашевка II найдены миски близких форм без ручек (табл. XXX, 79, 80, 82, 83, 85, 86). В могильнике Лукашевка лишь несколько захоронений предположительно можно связать с концом фазы I, скорее даже с переходом к следующей. Таково погребение 15, где в высокой миске, прикрытой низкой миской, находился упомянутый выше фрагмент поясного крючка (табл. XXX, 66), характерного для ранней фазы могильника Боросешти (Babeş M., 1985, p. 195, 202, fig. 9; 11, 1а).

К переходному периоду относится, вероятно, погребение 6 в Лукашевке с золотыми спиральными пронизками. Аналогичные бронзовые пронизки характерны для румынских могильников фазы I. В Лукашевке пронизки такого же типа встречаются в комплексах фазы II, к которой принадлежит основная масса захоронений. На рубеже фаз I и II, вероятно, было совершено погребение 250 в Поянешти, в не типичной для могильника биконической урне (табл. XXX, 28), которая находит аналогии среди ясторфской керамики Голштинии и Мекленбурга (Keiling Н., 1979, Abb. 12, taf. 46, 309; 55, 390; 67, 247). Высокая миска, накрывавшая урну, относится к типу, известному в обеих фазах, а сопровождавший захоронение железный браслет с напускной бусиной аналогичен найденному в Долинянах (табл. XXX, 31), где ему сопутствовала фибула варианта В, характерная для фазы II. К этому же времени принадлежит одиночное погребение у с. Гринчук с урной близкой формы (табл. XXX, 84), а также, возможно, погребение у с. Круглик, где сочетались фибула предположительно варианта B (фрагментирована) и горшок с отогнутым краем и вытянуто-округлым туловом с четырьмя ушками на плечиках (табл. XXXI, 46). Сравнительно близкие аналогии таким сосудам в ясторфских памятниках относятся к периоду, предшествовавшему распространению фибул варианта B в поянешти-лукашевской культуре (Keiling Н., 1979, s. 31–36, Abb. 9, 12, taf. 28, 184; 30, 195; 44, 294).

Фаза II — период наибольшего расцвета культуры. В результате очередного притока населения из ясторфского ареала, в том числе из наиболее северных германских областей, появляются новые поселения и могильники, а на ранее существовавших наступает следующая фаза. В это время развивается Лукашевский могильник и возникает некрополь в Долинянах. В Поянешти погребения совершаются в высоких глубоких мисках с ручками, а крышками для них служат как прежние низкие миски, так и более глубокие, иногда без ручек (табл. XXX, 24, 26). Встречаются погребения в кружках, накрытых кружками (табл. XXX, 25). В Лукашевском могильнике в качестве урн также употребляются мисковидные сосуды, близкие поянештским, закрытые мисками разных пропорций, в том числе и низкими (табл. XXX, 44, 47, 68, 78). Для этой фазы в Боросешти (Babeş M., 1985, fig. 4, Vb. p. 201, 202) и Лукашевке характерны кувшины с невыделенной горловиной и раздутым туловом (табл. XXX, 46), реже урнами служат высокие горшки с прямой короткой горловиной (табл. XXX, 27, 43). Широко распространена профилировка края венчиков всех сосудов двумя-тремя гранями — черта, свойственная керамике ясторфского круга и других синхронных латенизированных культур (Domański G., 1975, s. 101). В Долинянах немногочисленные урны представлены горшками с ручкой, мисками средних размеров и мисковидными сосудами, а также нелощеными горшками с шишечками на ту лове. Некоторые миски имеют граненый или скошенный край венчика, другие — округлый или прямой. Характерны для фазы II миниатюрные сосудики (табл. XXX, 42). К ведущим хронологическим индикаторам фазы II относятся фибулы варианта В (табл. XXX, 16, 17; XXXI, 3–5, 7), а также близкие варианту Н (табл. XXX, 3; XXXI, 10, 77), особенно многочисленные в Боросешти и Долинянах, но отсутствующие в Лукашевке и редкие в Поянешти, где лишь одна из фибул близкого типа, возможно, относится к варианту D (табл. XXX, 19). В этот же период появляются большие позднелатенские фибулы со слабопрогнутой спинкой и рамчатым приемником и небольшие — с длинной пружиной (табл. XXX, 9а; XXXI, 9) (Godłowski К., 1977, s. 58, 59, 129, 138, tab. VII, 6; IX, 4–8). К фазе II, скорее к ее началу, принадлежит фибула зарубинецкого типа варианта III по А.К. Амброзу из поселения Лукашевка II (табл. XXXI, 6). В фазе II появились новые формы поясных крючков — большие пластинчатые трепециевидной или треугольной формы; целиком железные (табл. XXX, 21–23, 35; XXXI, 1) или плакированные бронзовым листом (табл. XXX, 34). По классификации М. Бабеша (Babeş M., 1983, p. 196–221), такие поясные крючки относятся к типам 1 и 2 бастарнской группы. Поясные крючки и упомянутые фибулы часто сочетались в погребениях с полыми бронзовыми браслетами (табл. XXX, 36; XXXI, 12, 14). Характерны для этой фазы и железные браслеты в один-два оборота с завязанными концами (табл. XXX, 32; XXXI, 13), пастовые полихромные бусы, в том числе с «глазками», а для могильника Долиняны в ямных погребениях — инвентарные наборы с миниатюрным сосудиком, пряслицем, фибулой варианта В. В Долинянах и Поянешти к этой фазе относятся железные ножи с горбатой спинкой и выделенным черенком со штифтами для скрепления накладки (табл. XXXI, 25, 26). На поселении Горошова фаза II фиксируется находками фрагментов очажных подставок (табл. XXXI, 55), аналогичные которым встречаются на поянешти-лукашевских памятниках Румынии, на севере Германии, в Ютландии (Babeş M., 1985, fig. 6) и графитированной кельтской керамики (Пачкова С.П., 1983, с. 45).

В конце фазы II могильники Боросешти и Поянешти прекращают функционировать; в Лукашевском намечается лишь переход к следующей фазе: появляются ребристые миски, исчезает многогранный венчик, который чаще оформлен одной гранью. В Долинянах к переходному периоду, возможно, следует отнести погребение с необычной фибулой среднелатенской схемы, близкой варианту J по специфическому загибу ножки, но с верхней тетивой (табл. XXX, 4). Этот вариант фибулы характерен для ясторфских и оксывских памятников (Hachmann R., 1961, s. 130, taf. 1, 2; 17, 18; Godłowski К., 1977, s. 120, 186).

Фаза III в могильнике Долиняны представлена несколькими ярко выраженными комплексами, свидетельствующими о притоке в северо-восточную зону поянешти-лукашевской культуры новых групп из ясторфских областей. Надежными индикаторами этой фазы служат прогнутые фибулы вариантов М и N (табл. XXX, 1, 2, 5–7). В этой фазе еще не вышли из употребления фибулы варианта G/H, судя по комбинации с вариантом N в погребении 22 (табл. XXX, 3). В этом же комплексе находился нож с узким прямым лезвием и штифтом на черенке, а в другом — прямой нож с упором для рукояти и наконечник футляра ножа (табл. XXX, 11–13). Для этого же периода характерен бронзовый браслет с тройными шишечками латенского типа (табл. XXX, 8). К наиболее поздним находкам в Долинянах относится наконечник римского гладиуса с округлой шишечкой на конце (табл. XXX, 10). В одном из погребений с фибулами варианта N урной служил крупный нелощеный мисковидный сосуд с тонкими вертикальными расчесами на тулове (табл. XXX, 14). Подобный орнамент широко распространен на ясторфской керамике. Сосуд подобной формы (табл. XXXI, 52) происходит из могильника Боросешти (Babeş M., 1985, fig. 5, 2), что позволяет предполагать появление этой формы еще в фазе II (или в Боросешти захоронения продолжались и в фазе III?). Фаза III представлена на поселении Круглик характерной ребристой миской и фибулой позднелатенской схемы с рамчатой ножкой и слабопрогнутой спинкой (табл. XXX, 9).

Для периодизации поселений нет надежных стратиграфических данных. М. Бабеш предлагает разделить их на две фазы по наличию или отсутствию родосских амфор с клеймами. Некоторым подтверждением этому служат сопутствующие находки: на поселениях с фрагментами амфор найдены подставки очага типа I (Боросешти, Лунка-Чурей), на других — подставки типа II, поздняя «поморская фибула», более развитые формы керамики (Babeş M., 1985, p. 203, 205). Поселения Бовшев, Глэвэнешти, Зворыштя, относимые прежде (Babeş M., 1978, p. 12) к еще более ранней фазе, теперь выделены в категорию памятников, принадлежность которых к поянешти-лукашевской культуре дискуссионна (Babeş M., 1985, p. 185, not. 4).

Хронология поянешти-лукашевской культуры рассматривалась многими исследователями, в мнениях которых не было единства. Существовало до недавнего времени и расхождение в датировках поселений и могильников, ибо даты амфорных клейм, известных на поселениях, не соответствовали общепринятой хронологии фибул латенских типов из погребений. Могильники Поянешти и Лукашевский были по фибулам датированы II–I вв. до н. э. (Vulре R., 1953, p. 491–506; Федоров Г.Б., 1960б, с. 44). К концу II — началу I в. до н. э. относил оба могильника Р. Хахманн (Hachmann R., 1961, s. 118–123). Д.А. Мачинский определял хронологические рамки могильника Поянешти концом II — серединой или третьей четвертью I в. до н. э., а Лукашевского — I в. до н. э. (Мачинский Д.А., 1966а, с. 80–86), в то время как К. Такенберг отводил последнему только вторую половину того же столетия (Tackenberg К., 1962–1963, s. 423). М.А. Романовская (1968, с. 1–21), датировала культуру началом II–I вв. до н. э. Затем было предложено ограничить рамки поянешти-лукашевской культуры (с учетом поселений) рубежом III–II вв. до н. э. или началом II — второй половиной I в. до н. э. (Пачкова С.П., Романовская М.А., 1983, с. 66; Пачкова С.П., 1985, с. 23).

Хронологическое членение поянешти-лукашевской культуры базируется на синхронизации с другими культурами позднего предримского времени, в первую очередь с родственными ясторфскими (ранней фазой по Р. Хахманну, с отрезками «b» и «c» средней фазы и с поздней фазой «d»). Фазы развития поянешти-лукашевской культуры сопоставимы и с периодизацией конкретных ясторфских регионов, хотя и не полностью с ними совпадают (Babeş M., 1985, p. 23, fig. 15). Кроме того, поянешти-лукашевская культура синхронна фазам II и III родственной ясторфской группы на среднем Одере (губинской) (Domański G., 1975, s. 92). Для определения абсолютных дат культуры наиболее важно ее сопоставление с латенской хронологией. М. Бабеш считает, что ранняя фаза приблизительно соответствует латену С₂, а последующие — фазам D₁ и D₂. Основываясь на сочетаемости на поселении амфорных клейм, наиболее ранняя дата которых 210–175 гг. до н. э., и керамики, характерной для могильников, исследователь полагает, что последние должны быть синхронны поселениям и начало формирования культуры следует относить к первой половине II в. до н. э., не позднее 150 г. до н. э. (Babeş M., 1978, p. 15; 1985, p. 203, 205, Fig. 15).

Для наиболее обоснованной датировки культуры необходимо учитывать разработки последних лет в области латенской хронологии, приведшие к пересмотру хронологической системы эпохи латена; соответственно изменилась и синхронизация ступеней развития европейских латенизированных культур позднего предримского времени. К. Годловский, первым обобщивший результаты многих исследователей (Godłowski К., 1977, s. 39, 45, 116), сопоставил раннюю фазу латенизированных культур (к которым от носится и поянешти-лукашевская) не с начала Латена D, как считал Р. Хахманн, а с частью Латена C₁ и фазой С₂. Последующие разработки усилили аргументы в пользу «удревнения» датировок, но по-прежнему окончательно не определены границы между фазами в абсолютной хронологии: между В₂ и C₁ они варьируют в пределах 250–180 гг. до н. э., несмотря на попытки уточнений; по-прежнему не имеет опорных точек рубеж фаз C₁ и С₂, который определяется приблизительно серединой II в. до н. э. Важное значение имеют данные дендрохронологии, полученные по материалам из некоторых кельтских могильников. Они уточняют границы фазы C₁ — это вторая половина III в. до н. э. — начало II в. до н. э., а одно из погребений с «расчлененными» фибулами датировано 208 г. до н. э. (Haffner А., 1979, s. 405–409). Эти фибулы близки типам, характерным для фазы С_1b выделенным Й. Буйной для латенских культур Карпатской котловины (Bujna J., 1982, s. 321, 325, 339–344, taf. 4, 30, 37), а также фибулам, диагностирующим ранние фазы латенизированных культур. В результате этих изменений «удревнилась» и ранняя дата могильников поянешти-лукашвеской культуры, приблизившись к датировкам эллинистических амфор из поселений. Их ранняя дата фиксируется по фрагментам амфорных ручек с клеймами из Лунка-Чурей, Боросешти, Борниш, Лукашевки II, которые датируются в пределах 210–146 гг. до н. э. по хронологической схеме В. Грейс (Babeş M., 1985, p. 193). В некоторых комплексах, в ямах и жилищах, они найдены совместно с керамикой, аналогичной погребальной. Так, на поселении Боросешти ручка с клеймом (табл. XXX, 57), которая относится к периоду III производства родосских амфор, т. е. датируется 220–180 гг. до н. э. (или 210–175 гг. до н. э. по В. Грейс), сочеталась в яме А с лощено-«хроповатой» керамикой, характерной для могильников, и с грубыми горшками с шишечками на тулове (Babeş M., 1985, p. 193). Аналогично сочетание в жилище 4 на селище Лукашевка II: фрагменты ручек с клеймами периодов III и IV (210–146 гг. до н. э. по той же схеме; табл. XXX, 87, 89), лощеные миски, фрагменты горшков, в том числе и типичных для ранних погребений, а также нелощеных горшков с налепами-шишечками. Нелощеную кухонную керамику с рельефным орнаментом в виде разнообразных налепов-упоров, шишечек, валиков, иногда расчлененных ямками, обычно относят к гето-дунайскому субстрату в поянешти-лукашевской культуре. М. Бабеш, убежденный в отсутствии автохтонного компонента, считает, что многие формы грубой керамики, квалифицированные как гетские (в том числе банковидные сосуды), находят аналогии в германских (ясторфских) культурах, куда и уходят ее корни наравне с чернолощеной поянешти-лукашевской керамикой (Babeş M., 1985, p. 186. not. 5). Не вдаваясь в подробности этой дискуссии, отметим только, что грубая керамика, орнаментированная шишечками, валиками, ямками и другими рельефными элементами декора (не говоря уж о всеми признанной посуде с «хроповатой» поверхностью), действительно присуща не только гето-дакийскому миру. Эти приемы орнаментации на сосудах различных форм характерны для лужицкой и поморско-подклешевой культур, а также встречаются на керамике поселений, реже — в могильниках культур ясторфского круга в широком ареале, вплоть до Ютландии (Keiling Н., 1969, taf. 61, a, d; Seyer Н., 1982, taf. 5, 5; 6, 2; 22; 20; Domański G., 1975, tab. XIV, a, k; XXII, к, m; XXIII, p; XXVI e, m, n; XXXVII, р). Однако трудно исключить и полное отсутствие связей пришлого населения с автохтонной средой. Находки керамики с характерными гетскими элементами декора в могильниках (Боросешти, Долиняны) особенно важны для дальнейшего изучения этих спорных вопросов, в том числе и хронологических.

Сопоставление комплекса вещей ранней фазы поянешти-лукашевской культуры с современной схемой латенской хронологии позволяет синхронизировать ее не только с Латеном С₂, как осторожно предлагает М. Бабеш, но и с С_1b, т. е. нижнюю границу в абсолютных датах можно отнести примерно к началу II в. до н. э., что совпадает с ранними датами амфорных клейм из поселений. Трудноуловимая граница между Латеном C₁ и С₂ в поянешти-лукашевской культуре тоже четко не выделяется. Синхронность фаз II и III с Латеном D₁ и D₂ не вызывает сомнений. Таким образом, хронологические рамки рассматриваемой культуры скорее всего охватывают период с начала II до конца I в. до н. э.

Население культуры Поянешти-Лукашевка вело оседлый образ жизни, занимаясь пашенным земледелием и приселищным животноводством. Развивались различные ремесла. Существовали торговые связи с соседними племенами и областью античной культуры. Однако хозяйство оставалось еще натуральным и малопроизводительным.

О земледелии прямые указания дают находки таких сельскохозяйственных орудий, как наральник, серпы и зернотерки, а также отпечатки зерен на керамике, которые, как свидетельствуют материалы Круглика (Пачкова С.П., 1976, с. 47), принадлежали просу, пшенице (полбе-двузернянке и мягкой), ячменю, конопле. Местные климатические условия благоприятствовали земледелию: теплый климат, хорошая увлажненность, плодородные черноземные грунты. Учитывая особенности местного земледелия, в том числе ассортимент выращиваемых культур, большие массивы свободных земель, специфику климата, можно думать, что системой землепользования был перелог.

Развитию животноводства способствовали обширные пастбища по склонам холмов и на лугах речных пойм. Ведущее место в стаде домашних животных, как показали материалы Круглика, занимал крупный рогатый скот, разводили также овец, свиней и лошадей. Существовала охота, объектами которой были лоси, олени, косули, кабаны. Было известно рыболовство. Однако, судя по археологическим материалам, оно выполняло подсобную функцию.

В сфере ремесленной деятельности первостепенное значение имели добыча и обработка железа. Металлурги и кузнецы раньше других ремесленников превратились в общинных мастеров, этому способствовали сложность и трудоемкость их работы. Железо добывалось из местных озерно-болотных руд. Кузнечное дело находилось на таком же уровне, как и у соседних зарубинецких племен Поднепровья, где доминировали железные изделия, хотя известна была и сталь, а также методы сварки железа со сталью.

Бронзолитейное ремесло развивалось на привозном сырье. Бронзу (в виде прутьев) доставляли из Дакии, на территории которой издавна занимались ее производством из местных медных и оловянных руд. Здесь же добывали серебро и золото. Обработка бронзы происходила в производственных помещениях. Одна из таких мастерских с металлургическим горном, соплом, шлаками была открыта при раскопках поселения Ульма. Тигель найден на поселении Лукашевка II.

Изготовление посуды не вышло за пределы домашнего ремесла. Керамику делали вручную, подправляя столовые чернолощеные сосуды на поворотной подставке. Обжиг производился в специальных, но простых по устройству гончарных печах, одна из которых открыта на поселении Бранешти. Как кухонная керамика с преобладающими гетскими чертами, так и столовая чернолощеная посуда с гранеными венчиками производились одними мастерами, на что указывают обломки сосудов различных типов, найденные в печи поселения Бранешти.

Существовали прядение и ткачество, о чем говорят находки пряслиц и пирамидальных грузил для вертикального ткацкого станка, а также отпечатки ткани простого переплетения на кухонной керамике из Лукашевки II и Вассиен. Были известны камнерезное дело (зернотерки, точильные бруски, грузики) и обработка кости (рукоятки ножей, бляшки, бусины, проколки).

Об экономических и культурных связях населения культуры Поянешти-Лукашевка свидетельствуют некоторые археологические материалы и сообщения античных писателей. Еще Полибий, говоря об особенностях контактов греческого мира с причерноморским населением во II в. до н. э., отмечал, что «окружающие Понт страны доставляют нам скот и огромное количество бесспорно отличнейших рабов, а из предметов роскоши доставляют в изобилии мед, воск и соленую рыбу. Получают же они из продуктов, которыми изобилуют наши страны, масла и всякого рода вино; хлебом они обмениваются с нами, то доставляя его в случае нужды, то получая» (Полибий, IV, 38). На поселениях поянешти-лукашевской культуры эта обменная торговля нашла свое отражение в находках обломков амфор Родоса и других эллинистических центров, которые составляют около 5 % всей найденной керамики. Помимо вина и масла, из античных городов в Поднестровье поступало некоторое количество украшений из стекла (бусы) и бронзы.

Меньшим был объем торговли с латенским миром. Можно отметить очень небольшое количество тонкостенной графитированной керамики на некоторых поселениях Молдовы, единичные экземпляры фибул, мечей, щитов, браслетов. Но влияние латенской культуры существенно в культуре Поянешти-Лукашевка, особенно оно проявляется в формах столовой керамики, которые были принесены сюда при переселении среднеевропейского населения. Тесными были связи населения Молдовы с Дакией, откуда поступали бронза, серебряные и золотые изделия (спирали). Менее ощутимы контакты со скифским миром, которые характеризуются находками оружия (наконечники стрел) и снаряжения (удила из Икимени, Боросешти, Трусешти). Черно лощеная посуда, некоторые украшения, поясные наборы, мечи были распространены в позднелатенское время на огромной территории от Эльбы до Днепра. Такие находки на поянешти-лукашевских памятниках указывают на их связи с ясторфской, пшеворской и зарубинецкой культурами.

Производственные возможности поянешти-лукашевского общества были очень невелики, прибавочный продукт при низком уровне развития производительных сил имел небольшой объем, торговый обмен в связи с господством натурального хозяйства не получил достаточного развития. Однако, несмотря на эти обстоятельства, обусловившие общий низкий уровень материальной обеспеченности, общество культуры Поянешти-Лукашевка уже вступило на порог социального и имущественного неравенства. На это, в частности, указывают античный импорт, которым пользовались немногие, редкие украшения из серебра и золота.

О верованиях днестровско-прутского населения никаких сведений письменные и археологические источники не дают. Можно лишь предполагать, что религиозные представления здесь имели общие черты с религией гетов и даков, для которой характерны политеизм и синкретизм. Существовали культ огня, о чем говорит господство обряда трупосожжения, и культ солнца, атрибутами которого являлись очажные зооморфные подставки с солярными знаками. Была распространена вера в бессмертие души и ее потустороннее бытие, в связи с чем в могилу помещали предметы бытового предназначения и украшения.

Культура Поянешти-Лукашевка относится к числу тех археологических культур, которые возникли на восточной окраине латенского мира в период передвижения среднеевропейских племен, вызванного давлением кельтов. Различные среднеевропейские племена, попадая в среду, близкую им по уровню социально-экономического развития и условиям существования, смешивались с аборигенами, создавая новые этнокультурные образования, в определенных чертах сходные между собой. Так возникли синхронные зарубинецкая, пшеворская и поянешти-лукашевская культуры, в которых имеются элементы сходства, что, однако, не определяло их внутренних, прежде всего этнических, различий. Эти различия четко выступают при анализе обстоятельств происхождения каждой из трех упомянутых культур, особенно при выяснении их субстратов.

Для поянешти-лукашевской культуры субстратом являлось местное население Молдовы предшествующего времени, которым были фракийские по происхождению племена гетов, известные здесь с глубокой древности (Федоров Г.Б., 1960б, с. 16). Эту мысль хорошо подтверждают материалы поселений типа Лукашевки II, где гетские черты отчетливо видны в формах кухонной и других типов нелощеной посуды, в плетнево-глинобитной конструкции жилищ, в типах ножей, серпов, пряслиц.

В поянешти-лукашевской культуре отчетливо заметны также черты различных ясторфских групп, прежде всего губинской группы (Domański G., 1975), привнесенные сюда пришельцами, переселившимися в Молдову с территории между Одером и Эльбой. Близость северных памятников с поянешти-лукашевскими проявляется в распространении черной лощеной керамики с гранеными венчиками и иксовидными ручками и других форм ясторфского облика, составляющих основную массу посуды в могильниках и в значительно меньшей степени (около 10 %) представленных на поселениях. Для северного, ясторфского, круга культур характерны также фибулы с шариками и поясные крючки, найденные в могильниках культуры Поянешти-Лукашевка (Каспарова К.В., 1981, с. 70). Что касается особенностей погребального обряда, то их источником могли быть как гетская, так и ясторфская культуры. Возможно, продвижение различных племен, принимавших участие в сложении культуры Поянешти-Лукашевка, нашло свое отражение в материалах поселения Горошова на среднем Днестре, среди которых еще нет дако-гетских элементов, но хорошо представлены особенности поз дне поморской, ясторфской и пшеворской культур, что характерно для губинской группы (Пачкова С.П., 1983, с. 50; 1985, с. 25).

Таким образом, поянешти-лукашевскую культуру следует считать новообразованием, в котором сочетаются традиции двух культур — местной гетской, имевшей в Молдове глубокие и давние корни, и пришлой, представленной памятниками губинской группы, известными на среднем Одере. В процессе создания поянешти-лукашевской культуры среднеевропейские элементы сыграли важную роль. Они, в частности, явились источником провинциальнолатенской окраски новой культуры, что выразилось в распространении здесь керамики и фибул латенского типа, а также других предметов личного убора, оружия и снаряжения.

Выяснению этнической принадлежности населения Карпато-Днестровского региона, оставившего памятники типа Поянешти-Лукашевка, способствуют сведения, содержащиеся в письменных источниках и полученные при раскопках поселений и могильников этой культуры. Древние авторы прямо не говорят о составе населения Молдовы в последние века нашей эры. Однако из сообщений многих писателей начиная с Геродота явствует, что здесь обитали гетские племена, принадлежавшие к фракийскому этническому массиву, издревле занимавшему обширные пространства между Балканами и Карпатами — от Адриатики до Северного Причерноморья — и доходившему на востоке до Днестра (Федоров Г.Б., 1960б, с. 11–15). Древние авторы упоминают также о расселении на территории между Карпатами и Дунаем различных в культурном и этническом отношении племен, выступавших под именами сармат, германцев и бастарнов. Появление в Подунавье бастарнов отмечено античными писателями в III–II вв. до н. э. В «Географии» Страбона, написанной около рубежа нашей эры, в перечне народов, занимавших земли к северу от Дуная, упомянуты бастарны, тирагеты, галаты и германцы, живущие смешанно с гетами и сарматами (Страбон, VII, 3, 17). По сообщению Птолемея (II в. н. э.), бастарны являлись соседями тирагетов и вместе с певкинами господствовали над Дакией (Птолемей, V, 7).

Этнический облик бастарнов недостаточно ясен. Одни античные писатели считали их германцами, другие — кельтами, третьи — смешанным населением. Скорее всего такая пестрота в представлениях о бастарнах отражает конкретную реальность того времени, и в составе бастарнского союза были племена как германского происхождения, так и другое разноэтничное население, в том числе геты и кельты.

Поянешти-лукашевская культура выступает как культура синкретическая, включающая и местные, фракийско-гетские, элементы, и элементы пришлые, среднеевропейские. Какой из этнических элементов играл решающую роль при образовании поянешти-лукашевской культуры, сказать сейчас трудно, поскольку в распоряжении исследователей материалов для подобных заключений недостаточно. Вероятно, они находились в равном положении. Тесное объединение культурных элементов позволяет предположить возможность аналогичных тенденций и в этногенетических процессах. Скорее всего на раннем этапе своего существования носители культуры Поянешти-Лукашевка представляли собой смешанное население, основой которого были местные жители — геты, а другой частью — разноэтничное среднеевропейское население междуречья Эльбы-Одера. Вероятно, это население имел в виду Страбон, когда он говорил о бастарнах, которые смешались с фракийцами (Страбон, VII, 3, 2).

Глава шестая Липицкая культура (В.И. Бидзиля, И.П. Русанова)

Липицкая культура включает наиболее северную группу памятников гето-дакийских племен, занимавших к исходу раннего железного века территорию от нижнего и среднего течения Днестра и верховьев р. Тиса до бассейна нижнего Дуная. Эта территория стабильно удерживалась северофракийским населением в течение длительного времени, и незначительные изменения имели место только на крайней периферии, особенно на западном пограничье, в Тисо-Дунайском междуречье, где даки на протяжении всего I в. до н. э. с переменным успехом воевали с кельто-иллирийскими племенами Паннонии. Влияние дакийского союза племен распространялось далеко на север, вплоть до земель восточной Словакии, где в первых веках нашей эры выделяется кельто-дакийский горизонт (Lamiova-Schmiedlová M., 1969, s. 458–462). В это же время в Верхнем Поднестровье появляются памятники ранее неизвестной там липицкой культуры, генетически связанной с дакийской культурой Подунавья.

Липицкая культура получила свое название от первого раскопанного могильника у с. Верхняя Липица Рогатинского р-на Ивано-Франковской обл., где в 1889–1890 гг. И. Коперницким исследовано 60 трупосожжений и 7 трупоположений, датированных II–III вв. Материалы могильника, за исключением кратких упоминаний (Demetrykiewicz W., 1898, s. 130), долгое время оставались неопубликованными, и только спустя более 20 лет была предпринята первая попытка научной интерпретации памятника и выделения материалов в особую культуру (Hadaczek K., 1912, s. 23). Несмотря на всю оригинальность материалов могильника у Верхней Липицы, новые памятники, которые значительно пополнили сведения о липицкой культуре, были исследованы только в 30-е годы. Так, в 1930 г. М.Ю. Смишко проведены раскопки могильника в с. Гринев, а в последующие годы выявлен еще ряд памятников — богатое погребение в с. Колоколин (Smiszko M., 1935), поселения липицкого типа в Незвиско, Голиградах, Новоселках-Костюкове, Залесках. Все эти материалы были обобщены М.Ю. Смишко, который объединил их в особую культуру и привлек к липицким древностям также сведения о римских монетах и другие случайные находки (Smiszko M., 1932). В интерпретации вопросов этнической принадлежности он выразил мнение, что носителями новой культуры было гето-дакийское население, наиболее вероятно, костобоки (Smiszko M., 1934, s. 11).

Важным этапом в истории исследований липицких древностей стали послевоенные годы, когда был открыт и исследован ряд памятников. В 1947 и 1960 гг. проводились раскопки поселения Залески, где было открыто четыре наземных сооружения (Смiшко М.Ю., 1952б, с. 72), в 1954–1955 гг. В.Д. Бараном исследованы два жилища на поселении Черепин (Баран В.Д., 1961, с. 9–20). Раскопки на этом же поселении были продолжены в 1964–1965 гг. Л.И. Крушельницкой (Цилигик В.М., 1975, с. 26–28). В 50-х годах исследовались многослойное поселение у с. Незвиско, работы на котором были начаты еще в 1926 г. (Смiрнова Г.I., 1959, с. 87–93). В те же годы в могильниках у сел Звенигород и Болотня со смешанными липицкими и пшеворскими материалами раскопано соответственно 11 и 6 погребений (Свешников И.К., 1957, с. 63–74). В Болотне раскопки могильника продолжались и в последующие годы, вплоть до 1986 г., в результате чего было вскрыто еще 64 погребения с трупосожжениями и трупоположениями (Цыгылык В.Н., 1987, с. 269, 270). На поселении у с. Бовшев в начале 1960-х годов было вскрыто два липицких жилища (Крушельницька Л.I., 1964, с. 135–138). В 1966 г. на многослойном поселении Зеленый Гай исследовано два жилища с липицким материалом (Баран В.Д., 1967, с. 236, 237). У с. Неполоковцы Черновицкой обл. в 1972 г. было открыто три липицких трупосожжения (Тимощук Б.А., Никитина Г.Ф., 1978, с. 89–94). Около с. Чижиков Львовской обл. при случайных работах было вскрыто богатое трупоположение с привозной бронзовой посудой (Смишко М.Ю., 1957, с. 238–243). Большое значение для изучения липицкой культуры имеют работы В.Н. Цыгылыка, который в 60-е годы проводил интенсивные исследования поселений липицкого типа и обобщил имеющиеся материалы предыдущих исследователей. Особенно следует отметить работы на поселениях Верхняя Липица, Ремезовцы, Майдан-Гологорский (Цигилик В.М., 1975, с. 12–62).

Хорошо изученные памятники липицкой культуры расположены по левым притокам верхнего Днестра (Гнилая и Золотая Липа, Серет, Збруч). Именно эта территория отмечается во всех работах, посвященных липицкой культуре, как основной ее ареал (Цигилик В.М., 1975, с. 12; Смiшко М.Ю., 1975, с. 38, 39). Но территория культуры окончательно не определена, и новые исследования ее существенно изменяют. Так, раскопаны памятники с липицкими материалами на правом берегу Днестра — это могильник у с. Неполоковцы (Тимощук Б.А., Никитина Г.Ф., 1978, с. 89–94) и объекты на поселениях Оселивка и Вороновица (Цыгылык В.Н., 1977, с. 385). Кроме того, по подъемному материалу памятники липицкой культуры обнаружены во многих пунктах Черновицкой обл. (Тимощук Б.О., 1984б, с. 215) и, по сообщению И.К. Свешникова, были распространены в Тернопольской обл. Подобные памятники Т. Кольник выделяет на территории юго-восточной Словакии, где наблюдался кельто-дакийский симбиоз (Kolnik Т., 1971, s. 525). Г.Б. Федоров относит к липицким ряд поселений на севере Молдовы (Федоров Г.Б., 1960б; с. 16), на некоторых из них найдены обломки липицких ваз на высокой ножке (Рикман Э.А., 1975б, с. 136).

Близость между липицкой культурой и гето-дакийской, распространенной в Подунавье, настолько велика, что по подъемному материалу их невозможно разграничить, как и уверенно определить культурную принадлежность памятников. Пока не появятся более определенные данные, территория Молдовы не включается специалистами в состав липицкой культуры.

Все же территорию липицкой культуры следует несколько расширить: она, помимо левого берега Днестра и его левых притоков, охватывает также земли по правобережью Днестра, доходя до Прута в пределах Черновицкой обл. (карта 17). Вопрос о территории липицкой культуры усложняется еще и тем, что в ее ареале встречаются памятники других синхронных ей культур и наблюдается смешение с пшеворскими элементами, что затрудняет культурную атрибуцию памятников.

В топографическом отношении липицкие поселения располагались, как и большинство древних селищ, на пологих, обращенных чаще всего к югу или юго-западу склонах небольших рек и ручьев. Вдоль берега поселения обычно тянулись сравнительно узкой (100–150 м) полосой, иногда достигая длины 500 м (Верхняя Липица), но в большинстве случаев их площадь бывает меньше.

Все известные липицкие поселения многослойны, они расположены на месте селищ раннежелезного века, а липицкие слои, как правило, перекрыты более поздними отложениями. Все поселения принадлежат к типу открытых и не имеют оборонительных сооружений.

Наиболее полно исследованы поселения у с. Ремезовцы, где на площади 2450 кв. м раскопано 17 жилищ, у с. Верхняя Липица, где на вскрытой площади 962 кв. м выявлено восемь жилищ, на поселении Незвиско в разные годы исследовано шесть жилищ. На остальных поселениях вскрыто по нескольку комплексов жилых и хозяйственных построек. Принцип застройки поселений был свободным, без определенной планово-структурной системы. Мнение В.Н. Цыгылыка о расположении жилищ рядами и выделении на поселениях отдельных жилищно-хозяйственных комплексов (Цигилик В.М., 1975, с. 63) пока не обосновано, так как на поселениях раскапывались лишь отдельные участки, не дающие целостного представления о планировке. Судя по имеющимся материалам, расположение жилищ на поселениях было подчинено топографическим условиям местности (например, вдоль склона возвышенности, как в Ремезовцах). Среди жилищ находились хозяйственные ямы и очаги.

Жилища представлены двумя типами — углубленными и прямоугольными наземными, глинобитные стены которых возводились на плетневом каркасе. Наземные жилища фиксируются плохо, в основном в виде развала глинобитных стен и остатков каменного очага в одном из углов или рядом с жилищем. Наземных жилищ немного (известно всего пять построек), они открыты, например, на поселении в с. Залески, где в двух случаях удалось зафиксировать глинобитный пол, покрытый обмазкой, и остатки очагов и печей. В одном из жилищ печь, сложенная из камня и глины, была устроена на месте более раннего очага, находившегося в материковой яме. На этом же поселении открыты печи и предпечные ямы, стены которых не были обмазаны глиной, поэтому конвероятно также связанные с наземными жилищами, туры построек проследить не удалось (Цигилик В.М., 1975, с. 30, 31). Одно прямоугольное наземное жилище (3,6×5,5 м) с каменным очагом исследовано на поселении Ремезовцы (Цигилик В.М., 1975, с. 53, 54).

Углубленные жилища земляночного и полуземляночного типа были господствующими у липицкого населения (табл. XXXII). Глубина полуземлянок колеблется в пределах 0,30-1 м, землянки бывают углублены в материк до 2 м. Полуземлянки в плане обычно имели прямоугольную форму с закругленными углами, в отличие от землянок, в большинстве случаев овальных или округлых в плане. Жилища могли быть очень небольшими (длина стен 2,5–3 м), иногда одна из стен достигает длины 4–5 м. Встречаются и относительно большие дома со стенами длиной 6–7 м (жилище 6 на поседении Верхняя Липица, жилище в Черепине; табл. XXXII, 2). Округлые в плане жилища имеют диаметр 3–4 м. Как правило, ориентированы постройки по сторонам света.

Стены жилищ, вырезанные в материковой глине, часто были ровными, вертикальными. Но в некоторых случаях в материковых стенках вырезаны выступы, которые, вероятно, имели различное назначение. Выступы могли служить ступеньками при входе в помещение. Такие ступеньки имели высоту и ширину 30–40 см и были обычно расположены у южной стены жилища (Верхняя Липица, жилище 1; Ремезовцы, жилища 6, 8, 14; жилище на поселении Майдан-Гологорский; табл. XXXII, 3, 5). В других случаях материковые выступы вдоль стен жилища служили лавками или лежанками, и на них заметно, по-видимому, деревянная облицовка. Такой лежанкой служил выступ в жилище 6 на поселении Верхняя Липица, который имел длину 4 м при ширине 0,8 и поднимался над полом на высоту 0,4 м (табл. XXXII, 6). Кроме того, выступы в стенах могли использоваться в качестве опоры для деревянного пола. Так, в жилищах 7 и 18 на поселении Ремезовцы выступы были расположены на одном уровне и занимали большую площадь жилища. Ниже выступов стены были наклонены, помещение сужалось, и дно оказывалось очень малых размеров. По-видимому, в этих жилищах имел ся деревянный накат пола, и сама углубленная часть представляла собой подпольную яму (Цигилик В.М., 1975, с. 65).

Подпольные ямы встречаются в полу ряда жилищ поселений Ремезовцы, Верхняя Липица и Черепин. Эти ямы также должны были иметь перекрытие.

В большинстве случаев полом в жилищах служил хорошо утоптанный материк. На нем сохраняются следы отопительных устройств в виде очагов и печей. Очаги представляли собой прожженный на несколько сантиметров участок пола или были выложены из камней, скрепленных глиной. Печи обычно сильно разрушены, и прослеживаются лишь их глинобитный под и куски глиняной обмазки с отпечатками дерева (Черепин, Бовшев).

Жилища возвышались над поверхностью земли, и их наземная часть опиралась на столбовую конструкцию (ямы от столбов в полу жилищ). Стены, вероятно, были сделаны из плетня, обмазанного глиной. Глиняная обмазка с отпечатками прутьев и четырехугольных бревен найдена во многих помещениях.

Между жилищами на поселениях располагались хозяйственные ямы-хранилища, обычно круглые в плане, диаметром 1–2 м и такой же глубины. Их стенки вертикальны, иногда слегка сужаются вниз и бывают обмазаны глиной и обожжены. Некоторые ямы, вероятно, имели перекрытия из плетня, обмазанного глиной (табл. XXXII, 9, 10). Ямы служили хранилищами мяса (иногда в них находят целые костяки животных) и зерна (найдены зерна проса). Кроме того, около жилищ часто располагались очаги и печи такой же конструкции, как и внутри жилищ.

На некоторых поселениях открыты железоделательные мастерские. Две мастерские раскопаны на поселении Ремезовцы (Цигилик В.М., 1975, с. 54–59). Первая из них находилась в углубленном двукамерном сооружении (2,5–3×5 м), вытянутом с запада на восток (табл. XXXII, 7). Сама мастерская занимала западную часть помещения площадью 7 кв. м. В ее земляной стене было подбоем устроено пять сыродутных горнов для добычи железа. Четыре из них вплотную примыкали друг к другу, пятый находился немного в стороне. По техническому типу это были наземные шахтные горны с углубленной нижней, топочной, частью и устьем, выходившим в мастерскую. Такие горны использовались как стационарные сооружения для многократной плавки железа. В плане горны имели круглую форму, глинобитные стенки с накипями железного шлака на поверхности и постепенно расширялись к днищу. Диаметр горнов у дна составлял 0,3–0,4 м, а при выходе в наземную часть — около 25 см, глубина сохранившихся частей от 0,2 до 0,52 м. Подача воздуха осуществлялась, видимо, через устья горнов. Заполнение горнов состояло из железного шлака и остатков древесного угля на дне.

Вторая мастерская представляла собой округлую землянку (глубина 1,8 м, диаметр 3,6×4,8 м) с двумя ступеньками у западной стены. Сыродутный горн располагался в стенке мастерской и открытым устьем выходил в помещение. По форме и конструкции горн аналогичен горнам первой мастерской, но лучше сохранился. В Мастерской перед устьем горна оставлена горизонтальная площадка, с которой осуществлялась подача воздуха в горн. К стенке помещения на глубине 1,3 м примыкал полукруглый останец, который служил рабочей площадкой металлурга. Такого же типа мастерская раскопана на поселении Бовшев (табл. XXXII, 8). Здесь в материковой стене округлой полуземлянки (диаметр около 4 м) была вырезана куполовидная печь, устье которой выходило в помещение мастерской. Дно печи, выложенное камнями, и ее глиняные стенки были сильно прожжены.

На полу перед печью находилось возвышение, обложенное камнями, вероятно, устроенное для удобства пользования печью (Крушельницька Л.I., 1964, с. 135). В отличие от жилищ, мастерские не имели очагов или бытовых печей, что указывает на исключительно производственное их назначение, а стационарные горны многократного использования свидетельствуют о профессиональном уровне железодобычи на поселении, подобно аналогичным ремесленным центрам зарубинецкой культуры (Бидзиля В.И., Пачкова С.П., 1969, с. 59).

Среди находок на липицких поселениях, как обычно, преобладает керамика. Встречаются мелкие бытовые предметы — глиняные пряслица, ножи, точильные бруски, ключи. Кроме того, довольно значительно представлены украшения — фибулы, бусы, пряжки. Найдены несколько римских монет и шпоры.

Могильники липицкой культуры располагались на небольших возвышенностях на расстоянии 0,5–1 км от поселений. Характерны грунтовые погребения, не имевшие заметных внешних признаков не только сейчас, но и в древности, о чем свидетельствуют случаи перекрывания одних могил другими (Верхняя Липица). Наиболее полно раскопан могильник Верхняя Липица, где исследовано 60 трупосожжений и 7 трупоположений. Биритуальные могильники открыты также в Звенигороде и Болотне, но здесь же встречены и пшеворские захоронения и безынвентарные погребения, которые трудно отнести к определенной культуре. В могильнике у Гринева вскрыто 12 трупосожжений. Ни один липицкий могильник не исследован полностью, и трудно судить о соотношении трупосожжений и ингумаций и об их расположении в могильниках. Пока можно считать, что строгой планировки могильников не было, и разные типы погребений располагались вперемежку.

Основным видом погребальной обрядности была кремация. Сожжения производились за пределами могилы, но на территории могильника. В трех случаях места кремации зафиксированы в могильнике Верхняя Липица. Они представляли собой овальные площадки (3×1,5 м), обожженные на глубину до 0,4 м (Смiшко М.Ю., 1975, с. 39) и содержавшие остатки угля, ошлакованные металлические изделия и керамику. Аналогичные места сожжений известны в могильниках дакийских племен на территории Румынии (Цигилик В.М., с. 75).

Среди трупосожжений В.Н. Цыгылык выделяет несколько вариантов: в урнах, прикрытых целым сосудом, обломками сосудов или каменной плиткой; в урнах без покрытия; остатки сожжения на обломках глиняных сосудов; пережженные кости в яме. Наиболее распространены были урновые погребения (около 90 %). Очищенные остатки костей складывались в урну вместе с предметами личного убранства (фибулы, поясные пряжки, бусы) и домашнего обихода (ножи, ключи, кресала, шилья, пряслица и т. д.). Урны помещались в ямы глубиной 0,2–0,7 м и иногда ставились на каменные плитки (Гринев, погребения 4,6). В погребении 3 Гриневского могильника урна была до половины обложена камнями. Безурновые погребения в ямах в некоторых могильниках довольно многочисленны: в Верхней Липице они составляли 36 %, отмечены также в Гриневе, Звенигороде и Болотном. Особый вид представляют три погребения в могильнике в Гриневе — в них пережженные кости и обломки посуды были разбросаны на площадке 2 кв. м. Как исключение, в трупосожжениях встречаются вместе с человеческими останками и кости животных (погребение 21 Верхнелипицкого могильника), иногда, они сложены в отдельный сосуд, поставленный над погребением (погребение 5 в Гриневе).

Среди захоронений по обряду кремации выделяется погребение 15 могильника в Звенигороде, отличающееся не только богатством инвентаря, но и смешением разнокультурных признаков. В качестве урны для этого погребения послужил гончарный липицкий сосуд, накрытый зернотеркой и липицкой чашей на высокой ножке. Урна стояла на согнутом мече и воткнутом в землю наконечнике копья, а рядом с ней стоял гончарный сосуд с отбитыми ручками и лежали два пряслица. В заполнении урны, ниже кальцинированных костей, обнаружены согнутый железный нож, обломки двух бронзовых остропрофилированных фибул, две железные пряжки и оковка пояса (табл. XXXIII). Липицкий характер данного погребения надежно документирован гончарной керамикой, но оружие (меч, наконечник копья) не только являются пшеворскими, но и помещены в могилу изогнутыми по ритуалу пшеворского населения, что указывает на синкретичность погребального обряда в Звенигороде и в отдельных погребениях других могильников. Неудивительно поэтому, что некоторые памятники Верхнего Поднестровья в литературе можно встретить в составе как липицкой, так и пшеворской культур. С влиянием пшеворского погребального обряда связываются находки пережженных обломков посуды в ряде липицких захоронений (Козак Д.Н., 1978а, с. 96).

Обряд ингумации имел весьма слабое распространение в среде липицкого населения. Известно не больше 15 трупоположений липицкой культуры, причем они не отличаются однородностью погребального ритуала. Так, согласно данным М.Ю. Смишко, в семи погребениях зафиксированы подогнутые ноги, два из этих погребений имели западную, а пять — северную ориентировку. Остальные погребения находились в вытянутом положении на спине с различной ориентировкой — западной, северной, северо-восточной и восточной (Смiшко М.Ю., 1975, с. 40). Большинство погребений оказалось безынвентарным, что вызвало у некоторых исследователей сомнение в их липицкой принадлежности. На этом основании В.Н. Цыгылык, Например, считает, что говорить об обряде ингумации в липицкой культуре нет достаточных оснований (Цигилик В.М., 1975, с. 78). Ряд погребений, однако, содержал сопровождающий инвентарь в виде лепной керамики липицкого типа (Верхняя Липица, Болотня) и остропрофилированных фибул I–II вв. (Свешников И.К., 1957, с. 67).

Два погребения, совершенные по обряду ингумации, отличаются резко выделенной социально-имущественной обособленностью. Одно из них открыто в 1935 г. у с. Колоколин Ивано-Франковской обл. Это погребение было впускным в курган энеолитического времени. Детали погребальной обрядности не зафиксированы. Возле частично сохранившегося скелета обнаружены четыре бронзовые фибулы, пряжка, оковка пояса, бронзовая ручка сосуда, обломки серебряных ножек и пластины сакрального предмета (табл. XXXIV, 8). Дата погребения — начало I в. н. э. (Smiszko M., 1935, s. 160). Второе богатое погребение было исследовано в 1955 г. у с. Чижиков Львовской обл. (Смишко М.Ю., 1957). Костяк лежал черепом на север, и в качестве заупокойной утвари погребение содержало бронзовые античный сосуд, миску на кольцевом поддоне, массивную ручку патеры, две шпоры, а также глиняный горшок, характерную липицкую чашу на высокой ножке и мелкие металлические поделки (табл. XXXIV, 1–7, 9, 10).

Глиняная посуда является наиболее массовым материалом памятников. В целом липицкий керамический комплекс весьма своеобразен и четко отделяется от синхронных материалов пшеворской и зарубинецкой культур. Липицкая керамика представлена лепной и гончарной посудой. Лепная преобладает на поселениях, где, по подсчетам В.Н. Цыгылыка, составляет 80–95 % (Цигилик В.М., 1975, с. 105), т. е. посуда ежедневного пользования лепилась прямо на поселениях и представляет собой яркий этнографический показатель.

Лепная посуда делится на более грубую кухонную — с крупнозернистыми отощающими примесями в тесте (шамот, дресва), неровной шероховатой поверхностью — и столовую — более тщательного изготовления с гладкой поверхностью, иногда подлощенной. Среди кухонной керамики ведущей формой являются тюльпановидные горшки, у которых наибольшее расширение тулова приходится на середину высоты сосуда, горло слегка расширяется в виде раструба (табл. XXXV, 8, 15). Распространены также горшки с более выпуклым туловом и отогнутым венчиком (табл. XXXV, 9, 11–14). Горшки этих типов бывают украшены по ту Лову налепными шишечками с вдавлением посредине, горизонтальными валиками с поперечными пальцевыми защипами, иногда валиками, изогнутыми в виде полумесяца. Встречаются почти не профилированные горшки баночной формы с загнутыми внутрь венчиками (табл. XXXV, 7, 10). Аналогии всем перечисленным формам горшков широко распространены на дакийских памятниках Румынии типа Пояна (Vulpe R. et Е., 1927–1929; Parvan V., 1926; Protase D., 1966).

Типичная форма лепной посуды — толстостенные конические кружки с массивной вертикальной ручкой в средней или придонной части. Близкую форму имеют конические миски и дуршлаги, а также низкие миски-светильники (табл. XXXV, 1–6). Такие же кружки, как верхнеднестровские, распространены на дакийских памятниках Румынии, но там они обычно богаче орнаментированы налепными валиками.

Ассортимент лепной столовой посуды относительно невелик — горшки, миски, чаши на высокой ножке. Ведущей формой являются биконические горшки с ровно срезанным венчиком, иногда украшенные насечкой по верхнему краю и тулову (табл. XXXVI, 3). К этой же группе относятся небольшие биконические сосуды с двумя ручками. Ребристый перелом тулова у этих сосудов иногда подчеркнут уступом (табл. XXXVI, 1). По форме эти сосуды явно подражают гончарной посуде, также снабженной двумя ручками. Миски, принадлежащие к этой же группе столовой посуды, имеют перегиб в верхней части тулова и загнутый венчик (табл. XXXVI, 6–9, 11). Их поверхность заглажена, иногда подлощена, цвет чаще всего коричневый. Типичны для липицких памятников чаши на высокой подставке (табл. XXXVI).

Указанные формы лепной керамики липицких памятников характерны для памятников гето-дакийских племен как Днестро-Карпатского бассейна (Федоров Г.Б., 1960б, с. 16, 310, 311), так и для территории Румынии западнее Карпат (Цигилик В.М., 1976, с. 80–94).

Среди лепной керамики липицких памятников в последнее время В.Н. Цыгылык выделил формы, характерные для зарубинецкой культуры. Особенно много их встречено на северо-востоке липицкой культуры (поселения Ремезовцы, Майдан-Гологорский), где они представлены остро реберными мисками (табл. XXXVI, 10, 14) и большими тюльпановидными (табл. XXXVI, 15) и выпуклобокими горшками (табл. XXXVI, 13), край венчика которых иногда украшен ямочными вдавлениями и насечкой (Баран В.Д., Цигилик В.М., 1971, с. 71–73; Цигилик В.М., 1975, с. 94–104). Надо отметить, что эти формы не очень выразительны и имеют аналогии не только среди зарубинецкой, но и среди пшеворской посуды.

Гончарная посуда значительно уступает лепной в количественном отношении. На поселениях она составляет 5-10 % общего количества посуды, но в могильниках встречаются чаще и в некоторых из них составляет 50–70 % всех керамических находок В техническом отношении гончарная керамика заслуживает самой высокой оценки — строго выдержанные пропорции, тщательно отмученное и хорошо прокаленное тесто с мелкими примесями песка, изящность форм. Поверхность имеет серый или, реже, черный цвет, нередко залощена, а также покрыта совершенным по технике и изяществу лощеным орнаментом в виде горизонтальной волны, зигзага, вертикальной или горизонтальной елочки, а также прямых линий (табл. XXXVII).

Ведущей формой гончарной столовой посуды являются биконические горшки с острым или более мягким переломом стенок на половине высоты, загнутым внутрь или, чаще, отогнутым венчиком, сделанные на кольцевом поддоне или подставочной плитке. Встречаются сосуды, верхняя часть которых не сужена, а имеет почти цилиндрическую форму (табл. XXXVII, 15). Некоторые сосуды имеют перегиб тулова выше середины высоты, и их верхняя часть профилирована — уступами или валиками (табл. XXXVII, 16). В форме этих горшков сказываются явные традиции кельтской гончарной керамики (Цигилик В.М., 1975, с. 105; Filip J., 1956). Характерны для липицкой гончарной посуды небольшие сосуды с двумя высоко поднятыми ручками. Ручки поднимаются выше венчика и профилированы продольными желобками. Тулово сосудов биконическое, с уступом в наиболее широкой части, расположенной немного выше половины высоты (табл. XXXVII, 9, 11, 13). Такого типа сосуды представлены на территории Румынии и имеют прототипы в керамике греческих причерноморских колоний. Довольно часто на липицких памятниках встречаются кувшины с одной ручкой и округлым туловом. Они также имеют аналогии среди гето-дакийских материалов, но там кувшины снабжены более высоко поднятой ручкой (табл. XXXVII, 21, 22). Наиболее характерны среди липицкой гончарной посуды чаши на высокой ножке. Полая внутри ножка этих чаш опирается на многоступенчатый поддон и иногда отделена от конической чаши горизонтальным валиком (табл. XXXVII, 14, 18–20). Венчики у чаш бывают загнуты внутрь или, наоборот, отогнуты наружу и имеют плоскую широкую поверхность, иногда покрытую орнаментом. Орнамент состоит из пролощенных волнистых или прямых линий. Чаши на высокой ножке имеют многочисленные аналогии в кельтских и дакийских керамических комплексах позднелатенского времени.

Среди гончарной керамики встречено также несколько обломков стенок и ручек светлоглиняных амфор (Залески, Верхняя Липица, Ремезовцы), которые поступали в Поднестровье как импорт из римских провинций в I–II вв.

Широкое распространение среди носителей липицкой культуры получили бронзовые фибулы, представленные различными провинциальноримскими типами. Наиболее ранняя фибула, относящаяся к типу глазчатых с вырезанными «глазками» конца I в. до н. э. — начала I в. н. э., происходит из богатого погребения в Колоколине (табл. XXXVIII, 15) (Амброз А.К., 1966, с. 35). В этом же погребении найдены сильнопрофилированная одночленная фибула с опорной пластиной над пружиной и длинным рамчатым приемником, датирующаяся началом I в. н. э., и фибула типа «Нертомарус», широко распространенного в Галлии и на Рейне в первой половине I в. н. э. (табл. XXXVIII, 16, 17) (Амброз А.К., 1966, с. 27, 36). Остропрофилированные фибулы с укороченным приемником, имеющим отверстия, датируются серединой I в. н. э. (стадия B₁ раннеримского периода) и происходят из погребений могильников Верхняя Липица, Звенигород и Болотня (табл. XXXVIII, 11–14) (Liana Т., 1970, s. 458). К несколько более позднему времени — концу I — началу II в. — принадлежат такие же фибулы, но со сплошным приемником, найденные в Верхней Липице и Гриневе (табл. XXXVIII, 7-10) (Амброз А.К., 1966, с. 36; Dąbrowska Т., 1973, s. 208). К группе сильнопрофилированных трубчатых фибул без опорной пластины над пружиной относится фибула, имеющая резко изогнутую спинку и массивную головку, найденная в могильнике Звенигород (табл. XXXVIII, 2). А.К. Амброз (1966, с. 38) датирует ее II в. н. э. К той же группе относится фибула из могильника Верхняя Липица (табл. XXXVIII, 3), которая может быть датирована началом стадии В₂ — концом I — началом II в. (Liana Т., 1970, s. 447). Так же датируется фибула из могильника Верхняя Липица, принадлежащая к провинциальному типу и имеющая плоскую треугольную спинку с пуговкой на конце (табл. XXXVIII, 6). Наиболее поздними, относящимися ко II в. н. э., являются две провинциальноримские фибулы, украшенные эмалью (табл. XXXVIII, 4, 5) (Амброз А.К., 1966, с. 23).

На поселениях и в могильниках встречаются железные пряжки, самые ранние из которых имели округлую рамку. Позднее появились пряжки с овальной рамкой, уплощенной с одной стороны, и с четырех угольной (табл. XXXVIII, 21–28). Все пряжки этих видов имели широкое распространение и бытовали в I II вв. В Колоколине найдены бронзовые прямоугольная пряжка с прогнутыми сторонами, двойная петля от пояса и поясная фигурная оковка. Эти вещи относятся к провинциально римским типам и имеют аналогии среди римских (I–II вв.) находок в Средней Европе (табл. XXXVIII, 29–31) (Šmiszko М., 1935, s. 159).

В женских погребениях и на поселениях найдены бусы (табл. XXXVIII, 18–20). Они сделаны из прозрачного стекла, горного хрусталя, эмали зеленого, коричневого цветов и черной, инкрустированной волнистыми белыми линиями. Бусина из Верхнелипицкого поселения сделана из черной, белой и желтой пасты, выложенной разноцветными квадратиками. Подобные бусы известны с дакийских поселений на территории Румынии (Цигилик В.М., 1975, с. 126). В могильниках Верхняя Липица, Звенигород и на поселении в Залесках найдены круглые металлические зеркала, которые являлись импортом из придунайских римских провинций и попадали в Верхнее Поднестровье через Дакию (Цигилик В.М., 1975, с. 123).

Дорогие импортные вещи происходят из богатых погребений в Колоколине и Чижикове (Šmiszko М., 1935; Смишко М.Ю., 1957). В Чижикове найдена бронзовая посуда: кувшин-ойнохоя с массивной ручкой, украшенной пластическим изображением головы льва и четырехпалой львиной лапы (табл. XXXIV, 2, 5, 10); полусферическая миска на кольцевом поддоне (табл. XXXIV, 1); ручка патеры, орнаментированная желобками и бараньей головкой (табл. XXXIV, 3). Патеры такого типа изготовлялись в конце I тысячелетия до н. э. и начале нашей эры в мастерских Италии и распространялись севернее границ Римской империи. Аналогичная ручка патеры найдена на поселении Пояна в Румынии. О принадлежности находок в Чижикове свидетельствует чаша на высокой конической подставке, характерная для липицких памятников и близких к ним древностей типа Пояна в Румынии (Смишко М.Ю., 1957, с. 238–243). В погребении Колоколина найдены серебряные стержни — ручки канфаров, один конец которых раздвоен в виде бараньих рогов, а другой — расплющен (табл. XXXIV, 8), напоминающие такие предметы из кельтских комплексов. Происходящие из этого погребения фибулы позволяют датировать его I в. н. э., а расположение на территории, где известно много липицких памятников, и находка поблизости типично липицкого сосуда с двумя ручками, скорее всего свидетельствуют о принадлежности погребения в Колоколине к липицкой культуре (Šmiszko М., 1935, s. 155–161).

На поселении у Верхней Липицы найдено два серебряных денария Фаустины Младшей, относящихся к концу II в. н. э. Кроме того, на территории липицкой культуру известны находки отдельных римских монет II в. н. э., которые, возможно, тоже связаны с населением этой культуры. К импортным предметам принадлежат обломки стеклянных сосудов и чаш типа terra sigillata, изготовлявшихся в Италии во II в. н. э. С поселения Верхняя Липица происходит гемма с изображением фигурки Гермеса.

Находки оружия не характерны для липицких памятников. В погребении 15 могильника Звенигород (урочище Гоева могила) типичная липицкая урна и чаша на высокой ножке найдены вместе с изогнутым мечом и копьем, вбитым в землю, что явно указывает на влияние пшеворского погребального обряда (Свешников И.К., 1957). В Звенигороде найдены шпоры, имеющие сильно изогнутую высокую дужку. Такого типа шпоры (Ян 46) были широко распространены на памятниках пшеворской культуры и датируются I в. н. э. На поселении Ремезовцы встречены шпоры, имеющие в середине конический шип и датируемые II в. н. э., а также шпоры с асимметричной дужкой и крючком, принадлежащие к типу, получившему распространение в конце II–III в. (Цигилик В.М., 1975, с. 119). В Чижикове обнаружены две бронзовые шпоры с коротким фигурным основанием и тонкими, круглыми в сечении шипами, относящиеся к I в. н. э. и распространенные главным образом на германских памятниках Западной Европы и в Чехии (табл. XXXIV, 6, 7) (Смишко М.Ю., 1957, с. 239–242).

К орудиям сельского хозяйства относится наральник, найденный на поселении Майдан-Гологорский. Он принадлежит к типу узколезвийных наральников с цилиндрической втулкой, имеющей такую же ширину, как и рабочая часть. Длина его 20 см., ширина — 7 см. В профиле наральник имеет чуть вогнутую, дугообразную форму, следовательно, в процессе работы наральник находился под острым углом к почве. Такой тип наральников был широко распространен в Карпато-Дунайском бассейне около рубежа нашей эры (Бiдзiля В.I., 1971, с. 121). В отличие от найденного на закарпатском поселении Галиш-Ловачка, наральник из Майдана-Гологорского более короткий и широкий (табл. XXXIX, 20).

Довольно многочисленны находки железных ножей со слегка дуговидной спинкой и плавным переходом от черенка к лезвию или с прямой спинкой и резко выделенным черенком (табл. XXXIX, 8-13). Найдены шилья с прямоугольным в разрезе черенком и круглым в поперечнике острием. К специализированным орудиям труда относится железный напильник из поселения Ремезовцы. Он изготовлен в виде четырехугольного в сечении стержня (длина 23 см) с поперечными насечками на рабочей части. Плоский черенок напильника крепился в деревянную ручку, прижатую на конце металлической обоймой. Инструмент связан, несомненно, с кузнечной мастерской по обработке металла. Из других орудий, имеющих преимущественно специальное назначение, известен обломок лезвия топора (ширина 6,5 см) происходящей тоже из поселения Ремезовцы. Втулка не сохранилась, но, судя по тонкому широкому лезвию, это был плотницкий топор небольших размеров для обработки дерева.

Немало найдено металлических вещей, которые характеризуют бытовую утварь. Среди них ключи от замков в виде согнутого на конце стержня (табл. XXXIX, 15, 19), железные пластинчатые кресала с кольцом на конце (табл. XXXIX, 16–18), различные обоймы, костыли, крючки. На поселениях в Верхней Липице и Незвиско найдены жерновые камни, а их обломками иногда были прикрыты урны в погребениях могильника Болотня. Из камня изготовлялись точильные бруски прямоугольной формы. Они часто попадаются на поселениях и сопровождают мужские погребения в могильниках (табл. XXXIX, 7). Из кости делали однопластинчатые гребни (табл. XXXIX, 14). На поселении Верхняя Липица найден свиток из трубчатой кости, покрытый геометрическим орнаментом (табл. XXXIX, 6). Часто попадаются костяные проколки и трубочки. С прядением и ткачеством связаны находки глиняных пряслиц и грузил для ткацкого станка. Пряслица имели биконическую, иногда усечено-коническую или округлую форму и небольшое отверстие для веретена (табл. XXXIX, 1–5). Встречаются отдельные экземпляры, сделанные из стенок сосудов и из мергеля (Верхняя Липица, Ремезовцы). Грузила пирамидальной, реже — конической формы имели сквозное отверстие и довольно большие размеры (высота 12–16 см при ширине основания 8-10 см). В тесте видны следы выгоревшей соломы.

Вещи, найденные на Липицких памятниках, — фибулы, шпоры, импортные бронзовые, серебряные и керамические сосуды, монеты Фаустины Младшей — хорошо датируют липицкую культуру I–II вв. до н. э. М.Ю. Смишко считал возможным относить появление культуры к I в. до н. э. на основании находок в Колоколине глазчатой фибулы раннего варианта, датированной I в. до н. э. — началом I в. н. э., и обломков кельтской крашеной посуды на поселении Новоселка-Костюковка (Смiшко М.Ю., 1975, с. 42). Но крашеная керамика найдена в шурфе и, возможно, не связана с липицким слоем, а глазчатая фибула происходит из комплекса с более поздними фибулами I в. н. э. (Альмгрен 67), что не дает возможности столь ранней датировки культуры. Верхнюю границу культуры М.Ю. Смишко и В.Н. Цыгылык отодвигают к середине III в. н. э., основываясь на находках обломков красноглиняных широкогорлых амфор на многослойном поселении Незвиско и шпор с асимметричной дужкой и крючком на поселении Ремезовцы (Цигилик В.М., 1975 с. 128, 129). Шпоры этого типа относятся ко времени около 200 г. н. э. и не могут служить надежным основанием для расширения датировки всей липицкой культуры. Тем более это относится к обломкам амфор, найденным на многослойном поселении Незвиско. На многих поселениях липицкие слои перекрыты черняховскими наслоениями (например, в Черепине) и в связи с этим должны относиться ко времени раньше III в. н. э.

Наиболее ранним памятником является погребение в Колоколине, весь комплекс которого относится к началу I в. н. э. (Dąbrowska Т., 1973, s. 208). Но основная масса находок на липицких памятниках датируется серединой I–II в. Наиболее поздние провинциальноримские фибулы с эмалью, датирующиеся II в. н. э., найдены в Верхней Липице, а с поселения Ремезовцы происходит обломок провинциальноримской фибулы конца II — первой четверти III в. (Этнокультурная карта…, 1985, с. 39).

Найденные сельскохозяйственные орудия (железный наральник, ручные жернова) и характер липицких поселений, расположенных на плодородных черноземных почвах, свидетельствуют о земледельческом направлении хозяйства населения, Это подтверждается многочисленными ямами для хранения зерна, открытыми на поселениях. Стенки ям часто бывают обожжены, что способствовало хорошей сохранности зерна. В одной из таких ям на поселении Верхняя Липица обнаружены обгоревшие зерна проса. Отпечатки зерен и соломы встречаются на кусках глиняной обмазки стен, на грузилах и днищах сосудов.

Судя по остеологическим остаткам, в наибольшем количестве разводился рогатый скот, в меньшем числе были представлены свиньи и мелкий рогатый скот. Найдены также кости коня и диких животных (олень, косуля, дикая свинья, лисица, заяц).

О развитии железоделательного ремесла свидетельствуют мастерские на поселении Ремезовцы с остатками железоплавильных горнов и шлаков. Помимо черной металлургии, развивалось и гончарное ремесло, высокое качество продукции которого требовало определенной специализации. Гончарный круг и многие формы сосудов были, вероятно, принесены из Дакии. В большинстве случаев ремесла (ткачество, деревообработка, косторезное, кожевенное и т. п.) были кустарными промыслами.

Археологические находки показывают связи местного населения с римскими провинциями и прежде всего с Дакией, путь к которой пролегал через Поднестровье. На север попадали римские изделия — амфоры, сосуды типа terra sigillata, бронзовые и серебряные сосуды с рельефными изображениями, гемма с фигуркой Гермеса, фибулы с эмалью, монеты, бусы.

Помимо липицких комплексов, римские монеты и вещи происходят из кладов и случайных находок, обнаруженных в ареале липицкой культуры.

Экономические успехи липицкого населения неизбежно порождай имущественную и социальную дифференциацию вереде местных племен, приводили к выделению и обособлению племенной верхушки, что засвидетельствовано упоминавшимися богатыми погребениями в Чижикове и Колоколине. Переселение из Подунавья и последующие тесные связи с Дакией, население которой находилось на пороге классообразования и создавало мощные племенные союзы, должны были сказаться на уровне развития социально-экономических отношений липицкого населения.

Распространившиеся в начале нашей эры на территории Верхнего Поднестровья липицкие памятники представляли здесь совершенно новое явление, не имевшее местных корней (Цигилик В.М., 1975, с. 147). Материалы непосредственно предшествующего времени на этой территории неизвестны, а предположение о генетических связях липицкой и местной культуры скифского времени, высказанное М.Ю. Смишко (1953в, с. 73), не подкреплено фактическими данными и опровергается большим хронологическим разрывом между этими культурами. Характерные черты липицкой культуры — формы и орнаментация керамики, обряд погребения, домостроительство — находят полные аналогии в культуре дакийского населения типа Пояна, жившего на территории современной Румынии. Несомненное родство этих культур привело большинство исследователей (М.Ю. Смишко, В.Д. Баран, В.Н. Цыгылык, Б. Митря, Г. Диакону и др.) к единодушному мнению, что липицкая культура в Поднестровье появляется в результате переселения части даков из Трансильвании. Другие мнения (например, о принадлежности могильника Верхняя Липица «понтийской» группе населения, ассимилированного германскими племенами (Antoniewicz W., 1928, s. 173, 174), или о том, что население липицкой культуры включало в себя и непосредственных предков славян (Смишко М.Ю., 1952в, с.75), не находит подтверждения в археологическом материале.

Расселение гетто-дакийских племен из их основной территории между Карпатскими горами и Дунаем происходило в конце I в. до н. э. — на рубеже нашей эры, когда эти племена были объединены в мощный союз во главе с Буребистой. По сообщению Страбона (VII, 3, 11), Буребиста покорил многие соседние племена. В это время дакийское влияние явно ощущается в материальной культуре междуречья Днестра и Прута, на территории современной Молдовы, на севере которой распространены памятники, близкие липицким (Федоров Г.Б., 1960б, с. 12–22). В I в. до н. э. — I в. н. э. дакийские памятники занимали земли юго-восточной Словакии, где происходило смешение дакийского и кельтского населения. Здесь выделяют памятники липицкого типа (Toĉik А., 1959, s. 871, 872; Kolnik Т., 1971, s. 525). К этому же времени относятся дакийские памятники в Закарпатье. В частности, ведутся раскопки на дакийской крепости у с. Малая Копань, относящейся ко времени середины I в. до н. э. — начала II в. н. з. (Котигорошко В.Г., 1979б, с. 349; 1980б, с. 228; 1981, с. 265; 1983, с. 273; 1984, с. 280). Вполне закономерно появление дакийского населения, оставившего липицкие памятники, на территории Поднестровья. Движению дакийского населения к северо-востоку, возможно, способствовало вторжение в Поднестровье в I в. до н. э. сарматских племен (Рикман Э.А., 1975б, с. 30, 31), нарушивших политическую и этно-географическую обстановку в Нижнем Подунавье. По словам Страбона (VII, 4, 5), из Малой Скифии множество людей переправлялись через Тирас и Истр, и фракийцы были вынуждены уступить им землю. Отток дакийского населения на север, возможно, был вызван борьбой с римлянами и завоеванием Дакии Римской империей.

На основании сведений Птолемея о племени костобоков, живших за Карпатами в бассейне Днестра, большинство исследователей, начиная с К. Такенберга и М.Ю. Смишко, связывает липицкую культуру с костобоками. Костобоки хорошо известны в письменных и эпиграфических источниках. Они боролись в составе варварских союзов племен против Рима во времена сарматских войн во второй половине II в. н. э., вторгались в балканские провинции Рима и проникали далеко на юг, вплоть до Элевсина (Кудрявцев О.В., 1957, с. 13, сл.). Упоминаются костобоки до второй половины IV в. н. э. Немногочисленное липицкое население вряд ли могло играть такую существенную роль в истории, и, кроме того, оно прекратило свое самостоятельное существование в конце II в. н. э. Скорее всего это население можно рассматривать как часть большого племенного союза костобоков, которые, по Птолемею, делились на две группы, причем одна из них, жившая за горами, называлась костобоки-трансмонтани.

Появившиеся в Поднестровье дакийские племена принесли с собой липицкую культуру уже в сложившемся виде. Но на новом месте они пришли в соприкосновение с соседями, возможно, и с зарубинецким населением и восприняли от него некоторые особенности культуры. Эти особенности проявляются главным образом в керамическом материале (распространение тюльпановидных форм, ребристых мисок, защипов по венчику) и ощутимы лишь на самых северо-восточных памятниках липицкой культуры — Ремезовцы и Майдан-Гологорский (Цигилик В.М., 1975, с. 154–156). Дакийское население столкнулось и с группами пшеворских пришельцев, что нашло свое отражение в распространении на липицких памятниках пшеворских элементов (орнаментация некоторых сосудов, шпоры с асимметричной дужкой). Но главным образом о взаимослиянии липицкого и пшеворского населения свидетельствуют могильники, открытые около Звенигорода и Болотни. В могильниках встречены как липицкие, так и пшеворские погребения, и, кроме того, погребения со смешанным инвентарем.

Так же внезапно, как и появилась, липицкая культура исчезла с территории Верхнего Поднестровья. По мнению М.Ю. Смишко, липицкое население ушло под натиском пшеворцев (Smisko M., 1932, p. 180, 181).

В более поздней статье М.Ю. Смишко (1952в, с. 74) высказался в пользу перерастания липицкой культуры в черняховскую, но затем опять вернулся к своему первоначальному мнению. О сложении черняховской культуры на территории Молдовы на основе местной дако-гетской культуры писал Г.Б. Федоров (1960б, с. 171). Румынские исследователи также высказывались о липицкой и пшеворской культурах как о компонентах при сложении черняховской (Диакону Г., 1961, с. 413). В противоположность этим точкам зрения В.Д. Баран рассматривает липицкую и черняховскую культуры как хронологически последовательные, но резко отличные друг от друга и сменяющие одна другую группы (Баран В.Д., 1961, с. 94–97). Такого же мнения придерживался В.Н. Цыгылык, указавший на отсутствие памятников со смешанным липицким и черняховским материалом и каких бы то ни было переходных форм между этими культурами. Липицкое население, по его представлению, ушло с земель Верхнего Поднестровья, возможно, под натиском именно племен «черняховцев» (Цигилик В.М., 1975, с. 160–163). В.Н. Цыгылык осторожно высказывается о близости в отдельных элементах липицкой керамики и керамики культуры карпатских курганов, что, возможно, было связано с переселением липицкого населения и некоторым влиянием его на культуру карпатских курганов (Цигилик В.М., 1975, с. 163). При сравнении керамики этих культур, действительно, наблюдается много общих черт (распространение конических чаш с ручками, ваз на пустой ножке, характер орнаментации в виде налепов и валиков и прочие чисто дакийские особенности).