След хищника

Глава 6

Англия

Я еще пару дней провел на вилле Франчезе, а затем полетел назад в Лондон. Алисия отправилась со мной. Ченчи, совершенно упав духом, хотел, чтобы она осталась. Он еще не появлялся в своем офисе; хоть дочь и вернулась, прежним светским человеком он еще не стал. На его лице по-прежнему сохранялось глубоко отпечатавшееся выражение тревоги, и он по-прежнему то и дело прикладывался к бренди. Та стена, которую он возвел в своей душе против представителей прессы, испарилась прежде, чем их машины проехали сквозь ворота, и на другой день он был невероятно апатичным.

— Не могу его понять, раздраженно говорила Илария. — Он должен бы суетиться, шуметь, взять все в свои руки. Снова стать самим собой — руководителем. Почему же все не так?

— Он пережил шесть страшных недель.

— Ну и что? Они же окончились. Время танцевать! — Она изящно взмахнула рукой, изображая балетное па. Золотые браслеты на ее запястье звякнули. — Честно говоря, я до чертиков рада, что Алисия вернулась, но, судя по поведению папы, она могла бы и не возвращаться.

— Дайте ему время, — мягко посоветовал я.

— Я хочу, чтобы он стал прежним, — сказала она. — Мужчиной.

Когда Алисия за ужином сказала, что собирается на пару дней в Англию, все, включая и меня, были поражены.

— Почему? — прямо спросила Илария.

— Я хочу побыть с Попси.

Все, кроме меня, знали, кто такая Попси и почему Алисия хочет ее повидать. Я потом это тоже узнал. Попси была вдовой-тренершей, у которой Алисия жила, когда бывала в Англии.

— Я не в форме, — объяснила Алисия. — Не мускулы, а студень какой-то.

— Но тут тоже лошади есть, — запротестовал было Ченчи.

— Да, но... Папа, я хочу уехать. Это просто фантастика — снова оказаться дома, но... я сегодня попыталась выехать на машине за ворота, и меня начало трясти... Так глупо. Я хотела поехать в парикмахерскую. Мне так нужно было подстричься. Но я просто не смогла. Я вернулась домой, и посмотри — волосы все еще до плеч. — Она попыталась рассмеяться, но никому это не показалось забавным.

— Если ты хочешь этого, — взволнованно сказал ее отец.

— Да... я поеду с Эндрю, если он не против.

Я не был против. Может, только чуть-чуть. Словно груз упал с ее плеч, когда она приняла решение. На другой день Илария отвезла ее в своем «Фиате» к парикмахеру, затем купила ей кое-что, поскольку Алисия терпеть не могла магазинов. Алисия вернулась домой в радостном расположении духа. На голове у нее снова были короткие непослушные кудряшки. Ее немного потряхивало.

Илария помогла ей упаковать вещи.

Вечером я попытался втолковать Ченчи, что его семейство все еще должно соблюдать осторожность.

— Первый выкуп ведь все еще лежит в кейсе, и, пока карабинеры или суд, иди что там еще не выдаст его вам, чтобы вы могли возместить часть денег, занятых в Милане, риск все еще есть. Что, если похитители захватят вас... или Иларию? Они редко дважды наносят улар по одной и той же семье, но на сей раз они могут попытаться.

Ужас был слишком силен. Это чуть не сокрушило его.

— Просто пусть Илария будет осторожнее, — торопливо добавил я. Мне самому не удалось это ей втолковать. — Пусть будет хоть немного осторожнее. Сделайте так, чтобы она была все время с друзьями, приглашайте ее друзей в дом. Вы сами в большей безопасности — при вас всегда шофер, но вам не будет хуже, если вы еще некоторое время подержите садовника — из этого парня с бычьей шеей выйдет хороший теле хранитель.

После долгого молчания он тихо сказал:

— Я этого не вынесу, вы же понимаете.

— Понимаю, — мягко согласился я. — Но лучше начать как можно скорее.

— Это профессиональный совет? — улыбнулся он.

— Совершенно верно.

Он вздохнул.

— Мне невыносимо тяжело продавать дом в Миконосе. Моя жена любила его.

— Алисию она тоже любила. Она бы решила, что это хорошая сделка.

Он некоторое время смотрел на меня.

— Вы странный молодой человек, — сказал он. — Вы все так хорошо объясняете. — Он помолчал. — Не ужели вы никогда не поддаетесь эмоциям?

— Иногда, — сказал я. — Но когда такое случается... я пытаюсь разобраться в своих чувствах. Найти какую-нибудь логику в происходящем.

— А когда вы находите ее, вы действуете согласно ей.

— Стараюсь. — Я помолчал. — Да.

— Вы говорите так... холодно.

Я покачал головой.

— От логики вы чувствовать не перестаете. Вы можете вести себя логично, и это может оказаться очень больно. Или это может утешить вас. Или все вместе.

Немного погодя он сказал, констатируя факт:

— Большинство людей поступают нелогично.

— Да, — ответил я.

— Вы, видимо, полагаете, что каждый мог бы поступать так, если хотел бы?

Я покачал головой.

— Нет.

Он ждал, и я неуверенно продолжил:

— Во-первых, против этого восстает генетическая память. И чтобы быть логичным, вам приходится копаться в себе и рассматривать свои собственные скрытые мотивы и эмоции, и, конечно, они скрыты в первую очередь из-за того, что мы не хотим сталкиваться с ними. Потому... м-м-м... проще выпустить свои базовые эмоции, так сказать, на верхний уровень, и в результате ярость, ссоры, любовь, разность во мнениях, анорексия, филантропия... почти все, что только в голову может прийти. Я просто люблю знать, что происходит на нижнем уровне, чтобы понять, почему я на самом деле хочу того или иного, вот и все. Тогда я могу сделать это или нет. Что бы то ни было.

Он задумчиво посмотрел на меня.

— Самоанализ... вы его, часом, не изучали?

— Нет. Просто живу им. Как и все прочие.

Он слабо улыбнулся.

— И с какого же возраста?

— Ну... с самого начала. В смысле, не могу припомнить; когда я не занимался бы им. Не копался в своих собственных побуждениях. Не познавал того, что лежит в глубине сердца. Не отворачивался от постыдного... Это пугает. Честно.

Он взял стакан и отпил немного бренди.

— И это привело вас к святости? — с улыбкой спросил он.

— Н-нет... нет. Конечно же, к греху, поскольку я делал то, чего не должен, был, и я это знал.

Он широко улыбнулся, и улыбка эта так и осталась на его лице. Он начал рассказывать мне о своем доме на одном из греческих островов, который так любила его жена. И впервые с тех пор, как я с ним встретился, я увидел, как его душу несмело стал заполнять покой.

Уже когда мы летели, Алисия спросила меня:

— Где вы живете?

— В Кенсингтоне. Рядом с офисом.

— А у Попси конюшня в Ламборне. — Она обронила это как бы случайно.

Я, однако, промолчал, и чуть погодя она добавила:

— Мне хотелось бы продолжать встречаться с вами.

— Когда угодно, — кивнул я. Я дал ей визитку с рабочим и домашним телефонами и нацарапал на обратной стороне свой адрес.

— Вы не против?

— Конечно, нет. Я польщен.

— Мне нужно... именно сейчас, недолго... нужна опора.

— Модель «де люкс» к вашим услугам.

Губы ее дрогнули в улыбке. Хорошенькая девушка, подумал я. Несмотря на все пережитые тяготы, лицо ее оставалось привлекательным. Прекрасно вылепленное лицо. Меня всегда привлекали более высокие, более мягкие, более фигуристые девушки, а в Алисии не было ничего такого, что заставило бы меня, как обычно, сделать стойку. И все равно она все больше мне нравилась. Я сам стал бы искать встреч с ней, если бы она не попросила меня об этом первой.

Последние два дня она урывками рассказала мне еще много подробностей о своем похищении, постепенно снимая с души тяжесть выстраданного, тяжесть того, что она чувствовала и что ее тревожило. Я подбадривал ее не только потому, что иногда из таких рассказов можно узнать много полезного для поимки похитителя, но также и ради ее собственной пользы. Терапия для жертв похищения, пункт один: пусть выговорится и избавится от этого.

В Хитроу мы прошли находившиеся рядом иммиграционный контроль, выдачу багажа и таможню. Алисия все время нервно жалась ко мне и старалась, чтобы это выглядело естественно.

— Я не оставлю вас, — заверил я ее, — пока вы не встретитесь с Попси. Не беспокойтесь.

Попси опоздала. Пока мы ждали ее, Алисия извинялась по два раза каждые пять минут, а я говорил ей, чтобы она перестала. Наконец, словно порыв ветра, к нам с распростертыми объятиями бросилась крупная дама.

— Дорогая! — Она заключила Алисию в объятия. — Это все та чертова пробка! Машины ползут как улитки. Я думала, что уж никогда сюда не доберусь. — Она отстранилась, чтобы рассмотреть Алисию. — Прекрасно выглядишь. Надо же, какое несчастье. Когда я услышала, что ты в безопасности, я разрыдалась, просто разрыдалась!

Попси было лет сорок пять. Она была в брюках, рубашке и стеганом жилете сине-бело-оливкового цвета. У нее были невероятно зеленые глаза, копна пышных седеющих волос и широкая душа, под стать ее крупному телу.

— Попси, — начала было Алисия. — Дорогая, тебе нужен большой бифштекс. Посмотри на свои руки, это же просто спичечки! Машина прямо тут, снаружи. Может, какой-нибудь дорожный полицейский уже выписывает штраф — я оставила ее на двойной желтой полосе, так что пошли скорее.

— Попси, это Эндрю Дуглас.

— Кто? — Казалось, она только сейчас заметила меня. — Привет. Она протянула руку, я пожал ее. — Попси Теддингтон. Рада познакомиться.

— Эндрю летел вместе со мной...

— Отлично, — сказала Попси. — Молодец. — Она не сводила глаз с ворот, ожидая неприятностей.

— Может, пригласим его на ленч в воскресенье? — спросила Алисия.

— Что? — Она окинула меня быстрым оценивающим взглядом и согласно кивнула. — О'кей, дорогая, как хочешь. — Она повернулась ко мне. — Приезжаете в Ламборн, спрашиваете там любого, и вам покажут, где я живу.

— Отлично, — сказал я.

— Спасибо, — еле слышно сказала Алисия и позволила Попси увести себя, а я ошеломленно подумал о том, какая же неодолимая сила таится в этом женском теле.

Из Хитроу я прямиком отправился в офис. Как всегда, в пятницу после обеда делать там было нечего.

Офис представлял собой неописуемую череду комнат на первом этаже по обе стороны центрального коридора. Дом был построен еще несколько десятилетий назад, до эпохи открытой планировки. Окна в нем были по пол-акра с видом на пышную растительность Кью-Гарден. Мы цеплялись за эти кроличьи клетки с рядами ламп под потолком потому, что они были сравнительно недороги, и поскольку большинство из нас были партнерами, а не наемными работниками, все мы были заинтересованы в низких расходах. Кроме того, по большей части мы работали не в офисе. Война шла на далеких фронтах — штаб-квартира занималась стратегией и писала отчеты.

Я запихнул чемодан в закуток, который иногда называл своим, и пошел по коридору вдоль комнат, для того чтобы объявить о своем прибытии и посмотреть, кто сейчас на месте.

Джерри Клейтон был у себя и сооружал что-то из затейливо сложенного листка бумаги.

— Привет, — сказал он. — Плохой мальчик. Ай-яй-яй.

Джерри Клейтон, лысый пузатый астматик пятидесяти трех лет от роду, вел себя как папаша по отношению ко многим блудным сыновьям. Его специальностью было страхование. Именно он переманил меня из фирмы «Ллойдз», где я работал клерком, скучая и ища в жизни большего.

— А где Торопыга? — спросил я.

— Торопыга, коего ты так непочтительно определил, нынешним утром отправился в Венесуэлу. Сперли менеджера «Дюк ойл»

— "Дюк ойл"? — У меня глаза полезли на лоб. — И это после того, как мы столько сил угробили на его охрану?

Джерри пожал плечами, тщательно разглаживая ногтем острый сгиб на жесткой белой бумаге.

— Эту работу мы проделали больше года назад. Ты же знаешь, каковы люди. Сначала осторожничают — дальше некуда, затем начинают небрежничать, затем просто халатно относятся к делу. Такова человеческая натура. Любому уважающему себя упорному похитителю остается только ждать.

Личные проблемы похищенного менеджера его не интересовали. Он часто говаривал, что если бы все береглись от похитителей и никогда не попадались им в руки, то мы остались бы без работы. Одно хорошее похищение члена корпорации заставит двадцать других корпораций позвонить нам и попросить совета, как избежать подобной неприятности. И, как он постоянно указывал, наша работа — советовать, как не быть похищенным, и что эта работа дает на кусок хлеба с маслом, а порой и с вареньем.

Джерри вывернул свой складчатый кусок бумаги, и он чудесным образом превратился в попугая. Когда Джерри не занимался оформлением страховых полисов на случай похищения клиентов «Либерти Маркет», он продавал магазинчикам игрушек свои оригами, но никто не ворчал по поводу того, что он занимается этим в офисе. Казалось, пока он складывает и сворачивает бумагу, его разум витает где-то и возвращается оттуда с очень полезными деловыми идеями.

Фирма «Либерти Маркет» в ту пору состояла из тридцати одного партнера и пяти секретарш. Все партнеры, кроме меня с Джерри, были бывшие военные из спецподразделений, полицейские или какие-нибудь сотрудники сверхсекретных правительственных департаментов. Особых правил насчет того, кто чем занимается, не существовало, хотя, по возможности, каждый мог заниматься тем, что ему больше всего было по вкусу. Некоторые выбирали лекционные турне, устраивали семинары, рассказывали о самых опасных моментах — все о том, как остаться на свободе. Некоторые с удовольствием брались за разработку операций против террористов, другие, вроде меня, были полезнее при работе с обычными преступниками. Время от времени все писали отчеты, изучали отчеты остальных, сидели на телефоне в офисе и оттачивали технику вынужденных сделок.

У нас был председатель (основатель фирмы) для наших понедельничных заседаний по положению дел, координатор, который знал, кто где находится, и диспетчер — Торопыга, — к которому партнеры направляли все свои жалобы.

Если жалоба касалась поведения другого партнера, Торопыга передавал ее дальше. Если было достаточно много жалоб на действия одного из партнеров, Торопыга объявлял выговор. Я вовсе не жалел, что он сейчас в Венесуэле.

Эта бесформенная с виду компания работала очень организованно, в первую очередь благодаря врожденной дисциплине бывших военных. Они были сдержанны, суровы, горды и невероятно хитры. Большинство из них предпочитали иметь дело с событиями, происходящими уже после похищения. Вдобавок они были чуть ли не параноиками секретности, как и бывшие шпионы, что поначалу меня очень угнетало. Но вскоре я проникся к этому уважением. Лекциями по большей части занимались бывшие полицейские, не только давая советы по обеспечению безопасности, но и указывая потенциальным жертвам похищения, что именно они должны делать и на что обращать внимание, если они будут похищены, чтобы потом можно было взять похитителей.

Многие из нас сверх того разбирались в фотографии, языках, оружии и электронике, каждый мог пользоваться компьютером, поскольку никто не любил, когда над ухом целый день трещала пишущая машинка. Никто из нас не бывал в офисе достаточно долго, чтобы завести серьезную ссору, а координатор умел держать не уживающихся друг с другом сотрудников на расстоянии. Короче, это был мирный корабль, где каждый выполнял свои обязанности, и, спасибо похитителям, дела шли неплохо.

Я прошелся по комнатам, перебросился приветствиями с несколькими людьми, увидел, что против моего имени на графике дежурства на телефоне стоит вопросительный знак — мне предстояло сидеть на нем ночью в воскресенье, — и наконец подошел к большой комнате в дальнем конце коридора, к единственной комнате с окнами на улицу. Когда мы были в офисе все, она заполнялась под завязку, но сейчас там сидел только Тони Вэйн.

— Слушай, — сказал он, — говорят, ты навел шороху в Болонье.

— Да.

— Заставил этих хреновых карабинеров чуть не за стратегические ракеты взяться?

— А ты пытался когда-нибудь командовать итальянской армией?

Он только фыркнул в ответ. Сам он когда-то был сержантом спецназа.

Теперь ему было около сорока, и за время своей службы ему и не снилось, что придется подчиняться гражданским. Он мог передвигаться по любой местности так, что и хамелеон по сравнению с ним показался бы ярким, пятном. Он трижды выследил и освободил жертву похищения еще до уплаты выкупа, хотя никто, даже сами похищенные, не могли сказать как. Тони Вэйн был самым скрытным изо всей нашей молчаливой компании, и если он о чем-то не хотел рассказывать, то этого никто из него вытянуть не мог.

Именно он предупредил меня насчет ножей внутри свернутых журналов.

Как я понимал, он знал об этом потому, что сам так носил нож.

Его юмор по большей части был ядовитым. Он редко заканчивал предложение без того, чтобы не вставить матерного слова. Он работал практически только с политическими похищениями, поскольку он, как и Пучинелли, плевал на богатство, как на личное, так и на богатство компаний.

— Если ты засранный бедняк, — как-то раз сказал он мне, — и видишь, как какой-нибудь хренов капиталист разъезжает на «роллсройсе», нечего удивляться, что тебе приходят в голову мыслишки насчет уравниловки. Если ты живешь, положим, где-нибудь на Сардинии и у тебя остался последний кусок козьего сыра, или если ты доедаешь последние бобы где-нибудь в Мексике, то маленькое похищение, мать твою, очень даже имеет смысл.

— А ты романтик, — ответил я. — А что насчет несчастных сардинцев, которые крадут детей из бедной сардинской деревушки и выбивают выкуп из и так нищих родителей? Втаптывают их в грязь, вгоняя в еще большую нищету?

— Ничто не совершенно в этом гребаном мире.

Потому-то он первым и высказался против того, чтобы я вошел в фирму.

Но несмотря на то, что он во всем был круче меня, каждый раз, когда мы работали вместе, никаких трений между нами не возникало. Он просто чувствовал мысли похитителей, как мины на минном поле, однако предпочитал, чтобы с семьями жертв общался я.

— Когда ты с ними, — говорил он, — эти обалдуи ведут себя тихо. Но если я им говорю, что делать, вое распадается к чертям собачьим.

Счастливее всего он себя чувствовал, сотрудничая с людьми в форме, у которых он тотчас же вызывал признание и почтение. Как говорится, армией командуют хорошие сержанты, и, когда ему было нужно, атмосфера вокруг него была спокойная.

Никому не позволялось служить в спецвойсках долго, и, однажды вылетев из армии по возрасту, он почувствовал, что ему все до чертиков надоело.

Кто-то шепнул ему насчет того, что с террористами можно бороться по-разному. «Либерти Маркет» никогда не жалела о том, что взяла его на работу.

— Я записал тебя на ночь в субботу посидеть на телефоне вместо меня.

Видел? — спросил он.

Я кивнул.

— Жена устроила тут этот хренов юбилейный вечер, и я смогу отвертеться не раньше полуночи.

— Ладно, — ответил я.

Для солдата он был невысок — как он мне сказал однажды, мог бы и за женщину сойти. Русый, синеглазый, легкий на подъем, он был просто фанатиком здорового образа жизни. Именно он заставил всех оборудовать (и использовать) в подвале атлетический зал. Он никогда особо не распространялся насчет своего происхождения — судя по акценту, он был из беднейших районов Лондона.

— Когда вернулся? — спросил я. — Последний раз я слышал, что ты в Колумбии.

— В конце недели.

— И как?

Он нахмурился.

— Мы вынудили отдать этих гребаных заложников целыми и невредимыми, и тогда местные власти возбухли и повышибали мозги из террористов, хотя те вышли с поднятыми руками. — Он покачают головой. — У этих дикарей просто пуленедержание. Твою мать, это же просто чушь собачья!

Стрелять в террористов, которые уже сдались, как он и сказал, было чушью собачьей. Известия об этом быстро разойдутся, и следующая группа террористов, зная, что их так и так пристрелят, скорее всего перебьет заложников.

Я пропустил понедельничное заседание, где как раз этот погром и обсуждали, но я должен был еще написать отчет о том, что было в Болонье. Я просидел над ним всю субботу и утро воскресенья, а затем поехал в Ламборн, за семьдесят пять миль к западу от Лондона.

Попси Теддингтон, как оказалось, жила в высоком белом доме в центре деревни. Дом казался почти городским, как в пригороде, если бы не выходил фасадом на конюшни. Много их было. До сегодняшнего дня я и не представлял, что конюшни на самом деле могут располагаться внутри деревни, на что Попси с усмешкой сказала мне, что посмотрел бы я на Ньюмаркет — в этом местечке лошадей держат там, где в других городках у людей находятся гаражи, теплицы и сараи.

Когда я приехали, она стояла возле дома, нависая над каким-то человеком ростом футов в пять. Он явно обрадовался тому, что я прервал их разговор.

— Просто имей это в виду, Сэмми. Скажи им, что я этого не потерплю, — подчеркнула она, когда я открыл дверь машины. Она повернулась ко мне. На ее хмуром лице прямо-таки написано было: «Кто там еще?»

— А, приятель Алисии. Она где-то там, позади дома. Идем. — Она повела меня за дом, за стойла, и наконец мы вдруг вышли на маленький огороженный паддок, где какая-то девушка ездила на лошади медленным галопом, а другая девушка стояла и наблюдала за ней.

Маленький паддок был словно зажат между задними стенами других конюшен и домов, и травка на нем помнила лучшие дни.

— Надеюсь, вы ей поможете, — напрямик сказала Попси по пути к паддоку. — Я никогда ее такой не видела. Это меня очень беспокоит.

— В смысле? — спросил я.

— Она никогда не бывала такой беззащитной. Вчера она не стала ездить на корде, что всегда делала, когда бывала здесь. Посмотрите-ка на нее сейчас! Она должна быть в седле, а не смотреть, как другая ездит!

— Она что-нибудь рассказывала о том, что с ней случилось? — спросил я.

— Ни слова. Просто весело улыбается и говорит, что все уже позади.

Когда мы подошли поближе, Алисия обернулась и, увидев меня, казалось, вздохнула с облегчением.

— Я боялась, что вы не приедете, — сказала она.

— Нечего было бояться.

Она была в джинсах и клетчатой рубашке, губы подкрашены. После шести недель, проведенных в полумраке, она казалась неестественно бледной. Попси крикнула девушке в седле отвести лошадь в стойло.

— Разве что, дорогая, ты захочешь... — сказала она Алисии. — Ну?

Алисия покачала головой.

— Думаю, завтра.

Говорила она так, словно и вправду намеревалась сделать это завтра, но я заметил, что Попси очень в этом сомневается. Она по-матерински обняла Алисию за плечи и слегка тряхнула ее.

— Дорогая, делай как хочешь. Как насчет того, чтобы дать выпить твоему усталому страннику? — Она обернулась ко мне. — Кофе? Виски? Денатурат?

— Вина, — сказала Алисия. — Я знаю — он это любит.

Мы пошли в дом. Темная старинная мебель, потертые индийские ковры, выцветшая обивка из плотного хлопка, и всюду за окнами лошади.

Попси небрежно налила итальянского вина в граненые хрустальные бокалы и сказала, что, если мы потерпим, она пойдет и приготовит нам бифштекс.

Алисия смотрела ей вслед, пока она не скрылась в кухне, и сказала с неловкой улыбкой:

— Я одни неприятности ей доставляю. Не следовало мне приезжать.

— Вы совершенно не правы и в первом, и во втором случае, — сказал я. — Это же очевидно, что она вам рада.

— Я думала, мне тут будет хорошо... Что все будет по-другому... В смысле, что я буду тут чувствовать себя хорошо.

— Так через некоторое время и будет.

— Меня беспокоит, что я не могу... не могу от всего этого избавиться, — посмотрела она на меня.

— Примерно как от двусторонней пневмонии?

— Это совсем другое, — запротестовала она.

— Шесть недель без солнца, без движения, без приличной еды, на лошадиной дозе снотворного — такой рецепт вряд ли способствует хорошему здоровью.

— Но это... не только... физически...

— А от не физического еще труднее избавиться. — Я отпил немного вина. — А как вы спите?

Она вздрогнула.

— Половину ночи я просто не могу спать. Илария сказала, что мне еще немного надо принимать снотворное, но я не хочу, меня от одной мысли об этом просто тошнит... Но когда я засыпаю... у меня кошмары... я просыпаюсь в холодном поту.

— Может, — бесстрастно сказал я, — вы сходите к психиатру? Я знаю одного очень хорошего специалиста.

— Нет, — инстинктивно ответила она. — Я не сумасшедшая, я просто... не в порядке.

— Чтобы пойти к доктору, вовсе не надо быть при смерти.

Она покачала головой.

— Я не хочу.

Она села на большую софу, положив ноги на кофейный столик, и вид у нее был встревоженный.

— Я хочу говорить с вами, а не с каким-то психиатром. Вы понимаете, что случилось, а для какого-нибудь врача со стороны это все будет казаться ненормальным. Вы знаете, что я говорю правду, а он все время будет сомневаться, не придумала ли я половину всего, не драматизирую ли я, и будет выискивать способы свалить всю вину на меня. У меня есть приятельница, которая ходила к психиатру... Она говорила мне, что это было странно — когда она сказала, что хочет избавиться от привычки к курению, психиатричка продолжала утверждать, что моя подруга чувствует себя несчастной, поскольку подавляет страсть к собственному отцу. — Она попыталась рассмеяться, но я понял, что она имеет в виду. Психиатры привыкли к извращениям и уверткам пациентов и выискивают их даже в самых простых замечаниях.

— И все же я думаю, что вы легче избавитесь от своих проблем при помощи специалиста, — сказал я.

— Вы и есть специалист.

— Нет.

— Но я же с вами хочу... О, Господи. — Она внезапно осеклась и сконфузилась. — Извините... вы не должны. Глупо как...

— Я этого не говорил. Я говорил... — Я тоже замолчал. Встал, походил, сел на софу рядом с ней, но не касаясь ее. — Я распутаю для вас все узлы, какие смогу, и буду с вами столько, сколько вы захотите. Это я вам обещаю. Для меня это удовольствие, не работа. Но и вы кое-что должны мне пообещать.

— Что? — спросила она, то глядя на меня, то снова отводя глаза.

— Что, если я не принесу вам пользы, вы попытаетесь найти помощь у кого-нибудь еще.

— У психиатра?

— Да.

Она посмотрела на свои туфли.

— Ладно, — ответила она. А я, как и многие психиатры, подумал — не врет ли она?

Бифштексы у Попси вышли сочные и нежные. Алисия съела только половину своей порции.

— Ты должна восстановить силы, милая, — с осуждением сказала Попси.

— Ты так трудилась, чтобы добиться своего положения. Ведь ты не хочешь, чтобы все эти амбициозные мальчишки-жокеи отпихнули тебя, если им выпадет хотя бы полшанса?

— Я звонила Майку, — сказала она. — Сказала... что мне нужно время...

— Дорогая, ты храбрее всех на свете. Если захочешь — ты все сделаешь.

По лицу Алисии было ясно видно, что она сама не знает, хочет ли она чего-либо или нет.

— Кто такой Майк? — спросил я.

— Майк Ноланд, — ответила Попси. — Тренер, на которого она часто работает в Англии. Он живет здесь, в Ламборне, вверх по дороге.

— Он сказал, что понимает, — устало добавила Алисия.

— Да уж, конечно. Кто бы не понял? Но все равно, дорогая, если ты снова хочешь скакать на тех лошадях, ты должна этого добиться.

Она говорила живо, ласково, рассудительно — как добрый и здоровый человек, никогда не бывавший на грани срыва. Алисия вздрогнула. Я неторопливо поднялся и спросил, не помочь ли отнести пустые тарелки на кухню.

— Конечно, — сказала Попси, также вставая, — у меня еще сыр есть.

Хотите?

Алисия сказала, что лошади в субботнюю ночь спят, как и все остальные, но после кофе мы все равно медленно прогулялись по двору, погладив пару-другую животин по голове.

— Я, наверное, за неделю приду в форму, — сказала Алисия. — Как вы думаете?

— Думаю, вам надо попробовать сесть в седло.

— А если я потеряю самообладание?

— Потеряете — найдете.

— Не слишком-то утешительно. — Она рассеянно погладила одну из лошадей по носу, по крайней мере уже не боясь ее зубов. — Вы ездите верхом?

— Нет, — ответил я.

— И... ну... я никогда не бывал на скачках.

— Никогда? — изумилась она.

— Я часто смотрю их по телевизору.

— Это же совсем не то! — Она на миг прижалась щекой к морде лошади.

— Вы не хотели бы пойти посмотреть?

— С вами — с превеликим удовольствием.

Внезапно на ее глаза навернулись слезы, она раздраженно попыталась проморгаться.

— Видите, — сказала она, — так всегда, одно доброе слово... и что-то внутри меня тает. Я пытаюсь... я честно пытаюсь вести себя пристойно, но понимаю, что я просто ломаю комедию... что под всем этим бездна... и оттуда является всякое, вроде плача без причины, как сейчас.

— Ваша сцена, — сказал я, — достойна «Оскара».

Она сглотнула комок в горле, шмыгнула носом и смахнула слезы.

— Попси такая добрая, — сказала она. — Я так часто останавливаюсь у нее. — Алисия помолчала. — Она никогда не скажет «прекрати» или «соберись», но я понимаю, когда она это думает. Если бы я смотрела на себя со стороны, у меня в голове, думаю, тоже вертелись бы такие словечки. В смысле, она, наверное, думает, что вот я, целая и невредимая, и что я должна быть за это благодарна, радоваться жизни, не хандрить, веселиться и прыгать.

Мы медленно подошли к стойлу и заглянули в темное его нутро, где дремал его обитатель, привалившись к стене бедром и время от времени прядая ушами.

— После Вьетнама, — сказал я, — когда пленные возвращались домой, было очень много разводов. Это было не так, как после войны в Европе, когда жен отдаляла от мужей сама жизнь, — для мужчин же время стояло. После Вьетнама было по-другому. Те пленники очень много выстрадали, а возвращались они к семьям, которые ждали, что они будут радоваться освобождению.

Алисия оперлась руками на низкую дверь стойла — ей по пояс — и смотрела на неподвижную лошадь.

— Эти женщины пытались быть терпимыми, но многие из мужчин были слабы, рыдали на людях, легко обижались... и выказывали постоянные симптомы душевного надлома. Их не могли исцелить гамбургеры и кока-кола, как и работа в офисе с девяти до пяти. — Я поиграл с задвижкой двери. — Многие из них с течением времени излечились и вернулись к нормальной жизни, но даже и они признавались, что в течение многих лет их мучили кошмары и что они никогда не забудут подробностей своего плена.

Чуть помолчав, она сказала:

— Я же не была военнопленной.

— Одно и то же. Вы были захвачены врагом не по своей вине. Вы не знали, когда вас освободят, и освободят ли вообще. Унижение... лишение свободы воли... зависимость от врага в еде. То же самое, только еще хуже, поскольку вы были в изоляции.

Она на мгновение опустила кудрявую головку на сложенные руки — Единственное, что они дали мне по моей просьбе, так это тряпки... и я просила... просила... — Она сглотнула слезы. — Ведь тело живет в своем ритме, даже если человек заточен в палатке.

Я молча обнял ее за плечи. Есть такие вещи, с которыми мужчина даже и в плену не сталкивается. Она тихонько заплакала, судорожно всхлипывая и давясь, и через некоторое время просто сказала:

— Спасибо.

— В любое время, — ответил я. И мы пошли вдоль стойл, понимая, что впереди еще долгий путь.