Следы в сердце и в памяти

C работой, кажется, повезло

Пытаясь обозреть свою жизнь, восстановить в памяти какие-то значительные события в ней, вспомнить окружавших тебя людей, убеждаешься в том, что многое в жизни определялось работой, с которой оказался связанным вольно или невольно в течение большей части жизни. Конечно, бывают случаи, когда человек вынужден многократно менять и место, и характер работы, когда работу приходится рассматривать только как необходимое условие физического существования, выживания в биологическом смысле этого слова, и не более того. В таком критическом положении оказалось в результате выселения из Крыма абсолютное большинство моих соотечественников, и по этой причине их активный творческий потенциал, способности и талант в течение многих лет так и остались нереализованными. Это и невосполнимая потеря для общества, и большая личная трагедия каждого.

Мне с работой повезло, как ни с чем другим. Я говорю "повезло", потому что другого, более подходящего слова нет. О везении или невезении можно говорить, если что-то от тебя зависит не очень сильно или вовсе не зависит, а всё определяется волею случая. Вообще в нашей жизни многое является делом случая, а не результатом сознательных, целенаправленных собственных действий или усилий, хотя роль последних, конечно же, отрицать нельзя. Свой пример убеждает меня в этом. В самом деле: на факультет боеприпасов, который окончил в МВТУ им. Баумана, я попал отнюдь не по своей воле, а лишь потому, что на факультет "Точной механики и оптики" не приняли из-за отсутствия мест в общежитии для иногородних. Так, во всяком случае, прозвучало объяснение причин отказа. Я же убежден в том, что в 1939-м году руководству института позарез нужно было обеспечить полным набором студентов открывшиеся два года назад факультеты "боеприпасов" и "артиллерийский", пользующиеся не очень большой популярностью у молодёжи. Полученная специальность, таким образом, оказалась делом случая. Вторая случайность - распределение на работу по окончании вуза. Я страстно хотел попасть в Ростсельмаш - Ростовский завод сельскохозяйственного машиностроения по двум причинам: уйти подальше от московского сырого и холодного для меня климата и быть поближе к Крыму. Этот завод за годы войны почти полностью перестроился на военную продукцию и стал разрабатывать и выпускать авиационные бомбы. Считал, что имею достаточную теоретическую подготовку по этой части, тем более, что весьма успешно выполнил и защитил дипломный проект по противолодочной авиационной бомбе. Но и тут "решили" за меня. Мне было предложено выбрать одно их трех мест: завод взрывателей в городе Нерехта Ярославской области, один из военных заводов в Свердловской области или артиллерийский завод в Подмосковье на станции Подлипки. Я от досады чуть не взвыл и ответил, что мне совершенно безразлично, куда направят на работу, если не считаются с моим желанием. Присутствовавший на этом распределении представитель отдела кадров Наркомата боеприпасов[2] заявил, что он меня "берёт" для работы в Подлипках. Поскольку я перед этим фактически согласился с любым решением, возражать уже не пришлось. Сделка состоялась. Надо сказать, что процедура определения будущего места работы выпускников вузов была хорошо отлажена и имела выраженный добровольно-принудительный характер. Не имея крыши над головой и ни гроша в кармане, многие молодые специалисты вынуждены были без больших раздумий давать согласие почти на любое сделанное предложение, и мой пример не был исключением. В этом было что-то напоминающее торговлю людьми; только в отличие от былых времён здесь смотрели не на зубы и здоровую мускулатуру, а на анкету и листок успеваемости за годы учёбы. Вспоминая "ущербность" своих анкетных данных, я до сих пор не могу понять, как случилось, что мне дозволили довести учёбу до конца на этом факультете со сплошной секретностью дисциплин на последних курсах? Почему "не отсеяли" при назначении на работу на предприятие оборонной промышленности? Каким образом я оказался в числе тех, кого чуть позже отправили в Германию для освоения трофейной техники?

Беды, связанные с пунктом 5 моей анкеты (национальность) свалились только спустя несколько лет, в начале пятидесятых годов, но об этом я расскажу позже, как и о том, какую роль сыграл в моей судьбе Сергей Павлович Королёв.

Итак, жизнь переходит в другое качество: студенческая жизнь закончилась, начинается инженерная деятельность, о которой так давно мечтал. Но будет ли она удачной, сбудутся ли надежды на интересную творческую работу или буду работать мастером в цеху, "тянуть" план, ругаться с рабочими и начальством? Уже в студенческие годы я убедился в том, что меня мало привлекает производственно-технологический процесс, то есть работа на завершающем этапе изготовления продукции. Такие курсы, как технология металлов, штамповка, станки и инструменты, сварка и т.п. меня интересовали очень мало. Я дружил с дисциплинами, в которых было меньше эмпирики и кувалды, а больше теории. Математика, физика, прикладная и теоретическая механика, сопротивление материалов, внутренняя и внешняя баллистика, гидравлика и термодинамика, различные курсы проектирования - вот что мне по-настоящему нравилось. Конструирование и работа с чертежами меня несколько раздражала, но я понимал, что, вряд ли удастся избежать работы, по крайней мере, на первых порах, на технологическом или конструкторском поприще, и был внутренне к этому готов.

Говоря откровенно, студенческая жизнь изрядно надоела. И не только постоянным недоеданием, нехваткой денег, а и тем, что над тобой висит то курсовая работа или проект, то зачет по какому-либо предмету, то лабораторные работы, не говоря уже о семинарах и коллоквиумах по "науке всех наук" - марксизму-ленинизму с обязательным конспектированием первоисточников и написанием реферативных работ. Хотелось, наконец, обрести размеренную жизнь, когда на производстве, как мне казалось, работаешь "от" и "до", а остальное время в полном твоём распоряжении, и не висит над головой "дамоклов меч" постоянно и жёстко контролируемой успеваемости.

Кстати, раз уж пришлось упомянуть "науку всех наук", каковой была объявлена марксистско-ленинская революционная теория, к месту будет сказать о ней ещё несколько слов. Даже старшее поколение уже стало забывать о "прелестях" того времени, а молодое, не вкусившее всей тяжести идеологического пресса, и вовсе не представляет себе, до какой степени оболванивания доводили людей. Мне пришлось пройти через все стадии построения "самого справедливого в мире коммунистического общества" с присущими каждой стадии лозунгами, теориями и делами. Не заглядывая в глубокое прошлое, представим себе только обстановку за последнее десятилетие перед крахом СССР. Вся страна опутана паутиной органов единственной в ней партии - КПСС - Коммунистической партии Советского Союза. В каждой школе, каждом совхозе, каждом цеху и даже совсем небольших учреждениях - своя партийная организация, которая обладала практически неограниченными полномочиями, несмотря на провозглашённый принцип единоначалия в производстве. Утверждение плана работы, премирование отличившихся, назначение на должность, направление на учёбу с целью повышения квалификации, прием на работу или увольнение, наложение дисциплинарного взыскания или принятие решения о моральном поощрении не могли быть проведены без участия и одобрения партийной организации. При назначении на руководящую должность в первую очередь принималась во внимание не квалификация и профессиональные качества, а прежде всего партийная принадлежность. Редко удавалось беспартийному занять более или менее высокое положение - для этого надо было быть на две головы выше партийного соперника, обладать незаурядными способностями. Загранкомандировки для беспартийных вовсе исключались. По всей стране ежемесячно устанавливался единый политдень - обычно понедельник, когда после рабочего дня миллионы людей собирались на политзанятия для того, чтобы отчитаться в своих успехах в изучении политики и философии Коммунистической партии. В каждом высшем и среднем учебном заведении была своя кафедра марксизма-ленинизма, укомплектованная соответствующим профессорско-преподавательским составом, со своим прекрасно оборудованным читальным залом и библиотекой. Состав кафедры в крупных вузах исчислялся несколькими сотнями преподавателей, так как за время обучения каждому студенту многотысячного вуза отводилось до 500 часов аудиторных занятий на этот цикл. В ряде случаев профилирующим дисциплинам отводилось меньше часов. Помимо занятий со студентами эти преподаватели писали и защищали диссертации, получали учёные степени и звания, выпускали массу научной, учебной и популярной литературы. В большинстве городов работали свои вечерние университеты марксизма-ленинизма, в которых обучались работники практически всех учреждений и предприятий. Я сам трижды обучался в подобном университете, имею три диплома об окончании разных его факультетов. В то время членом партии я не был, но был обязан пройти такое обучение как начальник крупного отдела, "руководство которым мне было доверено партией", как говорили тогда. В крупных партийных организациях были свои секторы по идеологической работе; в каждом селе, небольшом городе или районе большого города были свои парткомы, горкомы, райкомы со своими отделами по идеологической работе, укомплектованные необходимым количеством инструкторов, пропагандистов и т.д. Время от времени каждый партийный работник направлялся в столицы Союза или Республики на постоянно действующие семинары для повышения квалификации с полным содержанием во время пребывания в месте обучения. Члены партии с большим стажем, а тем более партийные работники имели значительные преимущества при выходе на пенсию: повышенный размер пенсионного содержания, льготы по оплате жилья, ежегодные бесплатные путевки в санатории, ежегодный бесплатный проезд до любой точки СССР, прикрепление к спецполиклиникам и некоторые другие льготы. Я здесь не говорю о высших партийных функционерах, к которым прикреплялись до конца жизни персональные автомобили, предоставлялись бесплатные дачи и другие блага, а говорю о миллионной армии партработников низшего звена, обеспечивавших идеологическое настроение общества, его единомыслие и "беспредельную преданность делу партии, веру в светлое будущее". Ладно бы если всё это обеспечивалось за счёт бюджета самой партии, но средства шли из бюджета государства. Это означало, что заметная доля заработанного остальной частью общества шла на создание лучшей жизни для партийного авангарда.

Как назвать эту огромную армию людей, насчитывавшей не один миллион человек? Бездельниками, тунеядцами, иждивенцами, прихлебателями? Ведь они действительно ничего полезного не производили, а наоборот - отнимали у общества много времени, требовали привлечения для своего труда многих материальных и иных ценностей, а результатом было привитие людям тупого преклонения перед коммунистической идеологией, фальсификация философии и истории как истинных научных достижений человечества, внедрение шаблона в инструмент мышления, вреднейшее влияние на развитие личности. Но, с другой стороны, эта великая армия "честно" трудилась, в поте лица зарабатывая свой хлеб. Часть из её состава искренне верила в необходимость того, что составляло смысл её деятельности. Благодаря этой деятельности мы должны были все теснее и теснее сплачиваться вокруг Центрального комитета партии, её ленинского руководства. Мне часто приходила в голову мысль о том, что такой непрерывный процесс сплачивания рано или поздно задушит то ядро, вокруг которого происходит этот процесс, когда сжатие достигнет некоторой критической величины. В моем представлении это ассоциировалось с процессом образования "черных дыр" во Вселенной, когда звезда, исчерпав свою внутреннюю энергию, коллапсирует в так называемую "гравитационную дыру", из которой даже квант света не может вырваться ввиду сверхвысокой гравитации. Погибая, звезда тянет за собой и все окружающее пространство, находящееся в сфере своего влияния.

Где же теперь вся эта огромная армия людей, обеспечивавших идеологическую сплоченность народа? В какой сфере эти люди работают сейчас, какую пользу они приносят? Как мне представляется, освобождение общества от идеологических институтов должно было бы привести к тройному эффекту. Во-первых, не надо кормить, одевать и снабжать средствами производства эту армию ничего не производящих людей. Во-вторых, в новых условиях эти люди должны были бы включиться в сферу производительного труда и сами участвовать в создании материальных ценностей. И, в-третьих, все остальное население, освобожденное от идеологического ярма, могло бы больше времени посвятить на лучшее устройство своей жизни, на всякого рода полезные дела. Однако этого эффекта совсем не заметно. Причина, видимо, в том, что большая часть этого идеологического корпуса не пошла в производящие отрасли народного хозяйства, а приспособившись к новым условиям, влилась в непомерно раздутый чиновничий аппарат и в коммерческие или даже криминальные структуры. Вакуум в идеологической сфере бурно стал заполняться церковью, иногда в довольно уродливых формах, но население от этого не стало ни более духовно богатым, ни более благородным. Церковь стала скорее модой, чем дорогой к вере и к Богу.

Однако вернемся к весенним апрельским дням 1946-го года, когда я вместе с несколькими своими сокурсниками, получив диплом об окончании института и направление на работу, впервые отправился к месту, в котором суждено будет остаться до конца жизни. Электричка с Ярославского вокзала Москвы довольно быстро доставила нас до станции с несколько лирическим названием Подлипки, и ещё минут через пятнадцать или двадцать мы уже оказались в отделе кадров предприятия.

Весна в том году выдалась ранняя, и погода стояла отменная, совсем не располагающая к серьёзным делам. В этот солнечный день за городом и дышалось легче, чем в столице. Все мы были в хорошем настроении, и первые впечатления о месте нашей будущей работы были самыми благоприятными.

Как оказалось, мы попали на артиллерийский завод, который в годы войны был эвакуирован на Урал, и вот за последний год многие работники возвратились на прежнее место жительства, а сам завод со своим оборудованием остался на востоке. Конкретная тематика предприятия ещё не была вполне определена, но якобы готовилось решение о его перепрофилировании на ракетную отрасль. Артиллерия и ракетная техника - вещи весьма разнородные по специфике как организации производственного процесса, так и проектно-конструкторской части. В те годы наша промышленность, кроме так называемых "Катюш", никакими другими ракетными системами не занималась, их просто ещё не было так же, как и опытных специалистов по этой только-только зарождающейся отрасли техники.

Нас, молодых инженеров, разбросали наугад по нескольким условным подразделениям, руководители которых сами не знали, чем нас занять. В секретном архиве было всего 20-30 томов технической документации на различного рода технологические процессы и описания принципов работы каких-то второстепенных приборов, которыми неизвестно что комплектовалось. Через неделю или две я получил до смешного серьезное задание: спроектировать взрыватель неконтактного действия, работающий на эффекте Допплера, который бы срабатывал при прохождении от цели на минимальном расстоянии. Не больше и не меньше! Таких взрывателей, насколько я был осведомлен, в то время вообще не было на вооружении. Следовательно, надо было сделать довольно значительный шаг вперед в нашей технике с моими хилыми силами ещё не оперившегося птенца. Но у молодости, как известно, энергии и амбиций хватает, поэтому задание меня не очень смутило. Меня смутило то, что попытки конкретизировать задание ни к чему не привели. Не было известно, на каком снаряде - артиллерийском или реактивном - такой взрыватель должен устанавливаться. Не было известно, каковы, примерно, скорости сближения с целью, диапазоны расстояний, на которые должен рассчитываться взрыватель. На все вопросы следовал один ответ: "Вы сами разработайте технические условия, сами их обоснуйте, а затем будем согласовывать с возможным заказчиком". В общем, стало ясно, что мой руководитель, хотя он и выдал задание, ещё меньше представляет себе работу, чем я сам. Вскоре мне дали в помощь молодого выпускника Ленинградского военно-механического института, и я оказался перед ним в роли такого же несостоятельного руководителя, как и мой руководитель передо мной. Всё же мало-помалу какой-то задел у нас стал появляться, мы наметили два или три принципиальных варианта, привлекая все известные нам идеи в этом направлении.

Не прошло и двух месяцев с начала работы, как вдруг нам объявили, что через несколько дней надо отправляться в длительную командировку в Германию по изучению и сбору трофейной техники там на месте. При наличии всяческих причин, препятствующих такой командировке, можно было отказаться от поездки. Что же делать? С одной стороны, это было и интересно, и, возможно, давало какие-то совсем нелишние материальные выгоды. С другой стороны, очень беспокоил нерешённый жилищный вопрос и положение жены и дочери. Жена в это время продолжала учёбу в Технологическом институте легкой промышленности (проще - в Пищевом институте), наша двухлетняя дочь находилась на попечении моей тёщи в г.Сталино (сейчас он называется Донецк). Мы с женой жили временно в общежитии Бауманского института, которое должны были освободить к началу нового учебного года. К этому времени всем семейным молодым специалистам обещали дать комнаты в Подлипках, но в эти обещания верилось с трудом. В каком положении окажется моя жена, если к этому времени жилья здесь не дадут, а из московского общежития выкинут? Ни родственников, ни близких друзей, имеющих свое жильё, в ближайшей окрестности у нас не было. Несмотря на неопределенность обстановки, на семейном совете из двух человек было принято трудное решение: от командировки не отказываться. Так я в самом начале лета 1946-го года вместе со значительной группой специалистов оказался в Германии и прожил там чуть больше полугода. Этот период жизни стоит отдельного, самостоятельного рассказа, здесь же лишь упомяну о том, что там состоялось моё знакомство с будущим главным конструктором, будущим академиком Сергеем Павловичем Королёвым, ближайшими его сподвижниками, членами будущего Совета главных конструкторов. Там же определилась узкая конкретная область моей деятельности: баллистика и проектирование ракет.

Вернулись мы из Германии в канун Нового года в специальном железнодорожном эшелоне, в состав которого входили вагоны с оборудованием, документацией, вывозимым имуществом, небольшим количеством таких, как мы, пассажиров. Путь был тяжелым. Вагоны совершенно не отапливались, а мороз доходил до 15-20 градусов, и мы промерзали до мозга костей, особенно по ночам. При проезде через территорию Польши один раз ночью наш эшелон обстреляли, но всё обошлось благополучно. Целые сутки мы простояли в Бресте, где перепрессовывали колеса на всех вагонах на другую, российскую колею. Как известно, российская колея несколько шире общеевропейской. В своё время из стратегических соображений Россия и в этом вопросе решила пойти "своим путём", хотя государство управлялось людьми, совсем не похожими на "вождей", появившихся позже.

Вот наконец я дома, хотя слово "дом" пока мне представляется весьма в смутном, неопределённом свете. Я знал, что жену в сентябре "выставляли" из общежития Бауманского института на улицу, но всеми правдами и неправдами она сумела там продержаться до декабря, когда наконец в Подлипках почти был достроен небольшой двухэтажный шлакобетонный дом на 25-30 комнат с коридорной системой для нас, молодых специалистов. Мне не было точно известно, удалось ли жене уже поселиться в этом доме или она все ещё находится в состоянии невесомости между небом и землёй, точнее между Москвой и Подлипками.

Приближался полдень, когда эшелон подогнали по подъездным путям к воротам завода. К нашему несчастью, был выходной день, и на заводе никакого начальства, кроме охраны, не оказалось. О нашем возвращении она что-то знала, но конкретных указаний на этот счет не получала от руководства. Оставлять эшелон до следующего дня за воротами нельзя было, но и впускать на территорию без санкции директора или его заместителя по режиму охрана опасалась. Пока искали кого-то из них, утрясали всякие формальности, прошло ещё некоторое время. Пропустить прибывших людей в вагонах на территорию завода начальство отказалось, так как не все прибывшие были работниками этого предприятия, да и ни у кого из нас не было на руках пропусков, по которым можно было бы выйти обратно, да ещё с вещами. Моё личное положение усугублялось ещё и тем, что помимо нескольких своих чемоданов со мной находилось ещё три места - один чемодан и два мешка, - которыми меня снабдил мой непосредственный начальник из расчётно-теоретического бюро подполковник Тюлин Георгий Александрович. Чемодан я должен был доставить его родственникам, проживавшим в Москве, в мешках же находились научно-технические отчёты, техническая документация, специальная литература, часть из которой имела гриф "секретно" или "для служебного пользования", однако по каким-то причинам она не была отправлена секретной почтой, а оказалось при мне на не очень законном или, точнее, на совсем незаконном основании. После длительных переговоров нам объявили, что все мы должны покинуть вагоны, свои вещи можем забрать с собой или оставить. Как их затем вынести с территории режимного предприятия, будет решаться завтра или послезавтра. Поколебавшись какое-то время, я решил взять с собой только один чемодан с личными вещами, а остальной багаж, в том числе и с секретной документацией, оставить в вагоне, надеясь на то, что к эшелону поставят охрану, хотя это и будет на территории завода.

Мне не терпелось оказаться у "своего" дома, увидеть жену, узнать все новости, отогреться после нескольких суток беспрерывного промерзания. С другой стороны, обдумывал, как мне быть, если дом ещё не заселён, никого в доме не застану, а друзьями, имеющими в Подлипках свое жильё, ещё не обзавёлся. Вероятно, придётся ехать в московское общежитие и там искать жену. Если и там её не найду, попытаюсь упросить коменданта общежития по старой памяти разрешить переночевать на какой-нибудь свободной койке, и поиски продолжить уже с завтрашнего утра.

Вот с какими мыслями я вошел в подъезд только что выстроенного дома и постучал в первую же попавшуюся дверь. "Да вот её комната, рядом с моей", - ответила незнакомая женщина на мой вопрос. С замиранием сердца я постучал в собственную дверь и услышал голос: "Войдите!". Мы оба обомлели, будто не ожидали этой встречи. Она возилась у керогаза в этой почти пустой комнате, собираясь что-то приготовить. После первых объятий, поцелуев, приветствий, взаимного "осмотра" начались расспросы, ответы, обсуждения "текущего семейного момента" и составления планов на ближайшее будущее. Жена выглядела уставшей и озабоченной. Неустроенность с жильём, недоедание, холодная квартира, учёба на последнем курсе института, наступившая зимняя экзаменационная сессия, тоска по маленькой дочери, да мало ли что ещё грызло её. Теперь самое трудное было уже позади, вдвоём будет гораздо легче, я ей помогу с учёбой, возьму на себя часть забот по нашему нехитрому хозяйству. Но когда я вытащил из чемодана приобретённую в Лейпциге для неё шубку из прекрасно выделанного, окрашенного в коричневый цвет кроличьего меха, она вся расцвела и не могла сдержать радости, хотя на эмоции всегда была весьма скупа. Мы примерили шубку и остались очень довольны и фасоном, и размером, и качеством, будто шубка была сделана точно под неё. Мягкая, тёплая, лёгкая, красивая, хотя и впервые в жизни покупал такую вещь, она оказалась очень удачной. Через много лет, когда подросла наша дочка, шубку, перешитую в полушубок, носила она, затем ещё через несколько лет её донашивала уже наша внучка. Значит не зря выложил за неё немецкому портному-скорняку кучу марок и сигарет, выбирая из всего, что было у него дома, самую красивую и дорогую!

Пока происходило это радостное событие, я успел рассмотреть наше жилище. В одном углу комнаты я увидел два чемодана и несколько узлов с нашим небогатым скарбом, вывезенным, очевидно, из общежития; на полу у стены лежал матрац. Ни кровати, ни топчана, ни кушетки у нас не было. У другой стенки на дощечках, положенных на кирпичи и образующих как бы полку, размещалось несколько стаканов, тарелок, ложек, вилок, ножей, а также одна сковородка и одна кастрюлька. В детской ванночке из оцинкованного железа, которую нам подарили сокурсники, когда родилась дочь, была небольшая кучка картошки, несколько луковиц, пакеты с сахаром, крупой, бутылка с подсолнечным маслом и ещё кое-что. Ванночка выполняла роль шкафа для продуктов и холодильника. Холодильников в то время ещё ни у кого не было. Сейчас трудно себе представить, как удавалось обходиться без холодильника тем, кто жил не в отдельном доме с погребом, а в обычных городских квартирах, да ещё на юге. Стола и стульев в нашей комнате также не было, была лишь одна табуретка, служившая то столом, то сиденьем для одного человека. В этой комнатке размером 12 квадратных метров была выложена из кирпича печь квадратного сечения высотой около полутора метров с железными конфорками сверху и топкой на одной из стенок. Ввиду отсутствия дров она пока почти бездействовала. За всё время только два или три раза жена её истапливала остатками строительного мусора и кое-где попадавшимися древесными отходами. Основным источником тепла, к тому же дающим возможность готовить пищу, был упомянутый уже керогаз. Сегодня многие не помнят это "чудо" тех времен, конкурировавший с примусом. Главным его преимуществом было тихое горение без характерного для примуса шума, но и запаха керосина и его паров от него было побольше. Керосина везде было много, и стоил он совсем недорого, так что энергетическая проблема, хоть и без желаемого комфорта, но на каком-то минимальном уровне решалась. Вскоре нам удалось приобрести и привезти дрова, и мы могли уже позволить себе по вечерам топить печку. Для меня, успевшего привыкнуть за последние полгода к немецкому комфорту, новая обстановка показалась, мягко говоря, не очень уютной. Но это было мелочью по сравнению с радостью оказаться с женой, да ещё, шутка ли сказать, в своей первой в жизни комнате. Что ещё нужно для счастья?

За нашим домом в городе быстро закрепилось название "розовый коттедж" не только из-за того, что он был окрашен снаружи в розовый цвет, но и подразумевая под этим цветом нечто мечтательное. Летом, воспользовавшись тем, что наша комната была на первом этаже, я снял несколько досок и вырыл под домом небольшой погреб для хранения картошки. Этим же летом мы получили неплохой урожай картошки, которую посадили на поле прямо через дорогу от дома, хотя был риск, что наши посадки ликвидируются до созревания урожая, поскольку на этом месте готовилось сооружение заводского аэродрома.

В "розовом коттедже" мы прожили чуть больше года, когда получили возможность поселиться в финском домике, построенном немецкими военнопленными из материалов, получаемых по репарациям из Финляндии. В течение ряда лет наш "розовый коттедж" служил своего рода перевалочным пунктом для вновь поступающих на работу молодых специалистов. Когда туда провели центральное отопление, там обосновалась городская милиция, затем дом передали детской музыкальной школе, а под конец в нем нашли пристанище несколько мелких городских контор и камнетёсная мастерская, которая в основном занималась изготовлением надгробных плит. В начале восьмидесятых годов дом был снесён.

Знакомство с С. П. Королёвым

Ближайшие дни после приезда принесли немало нервотрёпок, сразу же напомнив о том, что мы вернулись в свою страну, в которой правит не логика и разум, а бюрократические установки, требующие тупых исполнителей. Когда на следующий день, преодолев неизбежные формальности, мы оказались на территории завода у нашего вагона, чтобы забрать свои вещи, вдруг возникли трудности. Начальник секретного отдела (конечно, он был неофициальным сотрудником органов НКВД), увидев в купе запечатанные мешки с документацией, категорически отказался принять их. Причина заключалась в том, что привёз эти материалы не специально приставленный к ним человек, так называемый фельдъегерь, а рядовой сотрудник. "Как ты смел взяться за это дело, ведь у тебя даже оружия, наверное, нет?" - спрашивал он то ли меня, то ли себя. Этот маленький человечек, заложив руки за спину и глядя на меня снизу вверх свирепо выпученными глазами, нервно ходил взад и вперёд, изображая из себя высочайшую власть, которой дано казнить или помиловать. А впрочем, может быть, оно так и было? Что ему стоило завести на меня какое-нибудь надуманное дело, благо, и повод был как будто подходящим. Разговаривал он со мной, конечно, только на "ты", хотя мы и виделись впервые в жизни. Подобное обращение не было призывом к равенству и дружеским отношениям, а подчеркивало разницу в должностном положении, место собеседника под родным небом. Этим приёмом чаще всего пользовались никчемные, бездарные люди, каким-то образом дорвавшиеся до должности хоть какого-то начальника и горящие неистребимым желанием во что бы то ни стало проявить своё превосходство над другими. "Хорошие" анкетные данные, партбилет в кармане, несколько доносов на друзей и товарищей - вот необходимый набор качеств, чтобы чувствовать себя до наглости уверенным и правым во всем.

Товарищ Ж. - так назовём его по первой букве настоящей фамилии - был одет почти по-военному, что имело целью, видимо, чётче обозначить свою близость к карающему клану нашего общества. Гимнастёрка из хорошей шерстяной ткани с излишне широким воротничком была опоясана широким офицерским ремнём с блестящей латунной пряжкой. Брюки галифе цвета хаки с непомерно выдающимися по бокам карманами делали его маленькую фигуру почти карикатурной. Белоснежные бурки с кожаными отворотами, которые были надеты на ноги, при ходьбе слегка поскрипывали. Невольно подумалось: "А-ля Сталин местного масштаба, только не хватает усов и трубки". Во время разговора он распалял себя всё сильнее и сильнее, придумывая по ходу дела, как бы меня унизить почувствительнее. От разговора в таких тонах я просто растерялся и молча наблюдал за ним, не зная, что предпринять. За всю жизнь мне ни разу не приходилось встречаться с подобным обращением. Странно, что ни малейшего страха я не испытывал, мне было только противно слушать этого истеричного человечка. В паузах между словоизвержениями он смотрел на меня, ожидая каких-то возражений, а скорее всего, оправданий. Наконец, после очередной тирады, он не выдержал моего молчания и крикнул, брызгая слюной:

- Ну, что ты молчишь? Или не понимаешь, что наделал?

- Ничего страшного, по-моему, не произошло, документы доставлены в целости и сохранности. Поэтому или вы их принимаете, или я их отнесу домой и буду ждать возвращения подполковника Тюлина.

На секунду он даже лишился, как мне показалось, дара речи от таких моих слов, затем продолжил наш разговор с ещё большим остервенением:

- Что ты сказал? Как ты смеешь ставить мне ультиматумы? Ты что, с ума сошел - держать дома секретные документы?

- Товарищ Ж., вы же сами сказали, что их не примете, а оставлять всё это в вагоне, который завтра может очутиться за воротами завода, я не могу. Поэтому лучше мне мешки с документами забрать домой.

- Вот это не удастся тебе сделать. Я запрещу вынести за территорию даже твой личный багаж. Кто здесь выдаёт разрешение на вынос? Ты забываешь, с кем разговариваешь!

Честно говоря, тут я немного испугался. Дело в том, что в одном из моих чемоданов тоже находилось несколько технических отчётов ("берихтов", как мы их называли, от немецкого слова bericht - отчёт), которые не поместились в два мешка. "А вдруг начнут проверять содержимое чемоданов?" - мелькнуло в голове. Тогда бы мне суровой кары не избежать. Вдруг и очень кстати я вспомнил о письме, которое, по поручению Тюлина, должен был передать Королёву, причём часть содержания этого письма я знал, поскольку Георгий Александрович перед тем, как запечатать его, прочитал эту часть вслух. В ней говорилось о том, что, не дожидаясь отправки всего архива, счёл целесообразным, ради экономии целого месяца во времени, ряд расчётно-теоретических материалов направить немедленно, и содержалась просьба сразу же ознакомить с ними соответствующие группы специалистов, которые в Германию не выезжали. Надо сказать, что пока мы находились в Германии, в Москве были приняты необходимые организационные решения по созданию в Подлипках крупного Научно-исследовательского института по ракетной технике на базе того предприятия, в котором я уже работал. Институт назывался НИИ-88, в его состав входило несколько научных подразделений, три основных проектно-конструкторских отдела, несколько испытательных отделов и лабораторий и опытный завод. Начальником одного из отделов, который должен бы заниматься разработкой баллистических ракет дальнего действия, был назначен Сергей Павлович Королёв, бывший в Германии заместителем начальника и главным инженером института "Нордхаузен", одним из подразделений которого было упомянуто ранее расчётно-теоретическое бюро.

В возникшей конфликтной ситуации я почувствовал, что надо предъявить какой-то сильный аргумент, чтобы найти выход из положения, так как с формальной точки зрения я, видимо, был неправ. Надо было в ход пускать письмо. Поэтому после некоторого замешательства я говорю:

- Относительно этих материалов у меня есть письмо к Королёву. Я хотел бы, с вашего разрешения, передать ему письмо, и тогда, может быть, мы нашли бы какое-то правильное решение.

- Какое ещё письмо, и что оно может изменить? Нарушение режима секретности есть нарушение, и виновные должны понести наказание. Дай мне это письмо.

- Вы меня извините, но я не могу его вам отдать - оно адресовано лично Сергею Павловичу.

- Я сам поговорю с Сергеем Павловичем и передам ему письмо, дай его сюда.

- Товарищ Ж., вы меня ставите в неудобное положение. Кроме письма, у меня есть и ряд устных просьб, которые я должен передать.

- Ну, хорошо, иди, но только помни, наказания тебе всё равно не избежать. Мы с тобой ещё встретимся! - пригрозил он, - найдёшь меня в моём кабинете, там и продолжим.

С этими словами он круто повернулся и быстро вышел из вагона, подёргивая на ходу то одним, то другим плечом, а я почти бегом отправился искать Королёва.

Королёва я несколько раз видел в Бляйхероде, где располагался Главный штаб института РАБЕ. Он приходил и в здание бывшей Сберегательной кассы (Sparkasse), в котором располагалось наше расчётно-теоретическое бюро, знакомился с нашей работой. Как-то я был даже на одном из совещаний, которое он вёл, но ни разу не разговаривал с ним один на один. Там, в Германии, я и не задумывался над тем, что Королёв может оказаться после возвращения домой моим начальником. Идя к нему, я был уверен, что он меня и не помнит, и, зная, что он любит краткость и лаконичность, на ходу придумывал, как объяснить в двух словах ситуацию. На моё счастье, он оказался на месте, но был занят разговором со своим заместителем. Я подождал какое-то время и сразу же вошёл, как только он освободился. Поздоровался. Он медленно, улыбаясь, подошёл, подал мне руку и сказал:

- А, старый знакомый! Очень рад, очень рад. Ты, если память мне не изменяет, из Шпаркассы, от Тюлина?

- Да, Сергей Павлович, вы не ошибаетесь. Только вчера приехал с нашим спецпоездом, привёз два мешка с документацией и письмо вам от Георгия Александровича.

- Давай, давай, почитаем, что он нам пишет. Что они там так медленно собираются? Ведь все работы там уже закончились, пора быть всем здесь, дел очень много, - говорил он, распечатывая письмо.

Я был приятно удивлен такому теплому приёму. По германским встречам у меня сложилось впечатление о нём как о человеке суровом, жёстком, придирчивом. Сейчас передо мной стоял совсем другой человек: весёлый, дружелюбный, энергичный, очень располагающий к себе. Пока он раскрывал конверт и пробегал глазами по строкам письма, я успел повнимательнее всмотреться в него. Это был человек на вид лет сорока-сорока пяти, невысокого роста, где-то между 165 и 170 см, плотного сложения, не худой, но и без признаков излишних накоплений. Коротко постриженная голова с тёмными, с проседью у висков волосами и сильно заметными залысинами несколько была наклонена вперед и как бы вдавлена в плечи. Небольшие тёмно-карие глаза, довольно глубоко сидящие под широким и высоким лбом, смотрели спокойно, но в то же время в их взгляде было что-то сверлящее, проникающее. Тонкий, небольшой с лёгким орлиным загибом нос и слегка выпяченная нижняя губа придавали лицу вид сурового и волевого человека.

Прочитав письмо, Сергей Павлович несколько раз прошелся по небольшому кабинету, что-то обдумывая. Ходил он мягко, небольшими шагами, слегка подаваясь всем корпусом вперед. Я заметил, что кончики чёрных, слегка сношенных туфель чуть загибались вверх. Одет он был в коричневый костюм, под которым была белая в полоску рубашка с галстуком. Мне подумалось, что в Германии в военной форме подполковника, а затем полковника с артиллерийскими погонами он выглядел изящнее.

Все мы склонны отдавать предпочтение какой-нибудь одежде и не жаловать другую. Так и Сергей Павлович, в течение всей последующей жизни очень редко появлялся на работе при галстуке. Он обычно носил под пиджаком мягкие трикотажные шерстяные рубашки, реже - тонкие свитера, и только летом в жаркие дни, особенно на полигоне, - рубашки-безрукавки. При галстуке он бывал только на официальных приемах.

Положив письмо на стол, он подошёл ко мне и, протянув руку для прощания, сказал:

- Ну, работы у нас невпроворот, время не ждет. Большое тебе спасибо за письмо и за документацию. Если будет нужна какая-то помощь, заходи, не стесняйся. А сейчас будь здоров. Кстати, ты чем занимался у Тюлина?

- Баллистикой, Сергей Павлович.

- Это очень хорошо. Здесь будешь продолжать заниматься тем же. Запомни: всякое проектирование начинается с баллистики и ею же заканчивается. Ну, успехов тебе.

Чуть потоптавшись на месте, я решил продолжить разговор.

- Сергей Павлович, тут вышла одна заминка. Дело в том, что мешки с документацией пока ещё находятся в вагоне.

- Так неси их скорее сюда. Или, подожди, я сейчас позвоню в первый отдел, ты с ними пройдёшь и передашь им мешки.

Тут в очень мягкой форме я рассказал о возникшем препятствии и своих затруднениях и добавил, что очень не хотелось бы подводить Тюлина.

- Ну, ты не волнуйся, мы этот вопрос решим сейчас.

Он набрал нужный номер телефона, и я сразу же понял, что он разговаривает с Ж..

- Добрый день, Георгий Петрович, это говорит Королёв. Я к вам с большой просьбой. Тут мне передали письмо из Бляйхероде от Тюлина. Он пишет, что отправил два мешка документов, которые мы очень ждали. Они сейчас в вагоне, нельзя ли их поскорее разобрать и пустить в работу?

С той стороны, видимо, последовали возражения со ссылкой на нарушения.

- Подождите, подождите, Георгий Петрович, это ведь разные вещи. Тут был у меня этот инженер. Как, говорите, его фамилия? Аппазов? Я даже не спросил фамилию. Он только передал мне письмо и ушёл (опять небольшая пауза). Ну, конечно, Георгий Петрович, если он виноват, мы его накажем. Но, мне думается, что если кто и виноват, то это Тюлин. Давайте подождём его возвращения, тогда и вернёмся к этому делу. (Пауза, во время которой Сергей Павлович, прикрыв трубку рукой, прошептал: "Ну и бестия!") Ну, конечно, Георгий Петрович, вы правы. Пока он не наш работник, но только пока. Вы же хорошо знаете, почти все они придут к вам, демобилизация идёт полным ходом. Что делать математику с университетским образованием в армии? (опять пауза). Послушайте, Георгий Петрович, зачем торопиться докладывать по каждому мелкому вопросу наверх, у них и без того дел навалом. Давайте так договоримся: всю ответственность за эту операцию я беру на себя. Можно подготовить акт о нестандартной форме приема документов, поставить на учёт и выдавать по спискам. Как это делается, вы знаете лучше меня. В конце концов, это же всего лишь трофейные материалы немецкой разработки, в основном теоретического характера, ничего там секретного нет. (Довольно большая пауза, во время которой все сильнее проявлялись признаки крайнего раздражения.) Конечно, Георгий Петрович, я целиком полагаюсь на вас, все акты я готов немедленно подписать. Если считаете нужным, давайте утвердим их у директора, могу дать ему личные объяснения. Только этого молодого инженера, э-э-э ... я не запомнил его фамилию... да, спасибо, Аппазов, давайте его пока оставим в покое, ограничимся словесным предупреждением. Я думаю, нехорошо начинать ему работу с выговоров (опять некоторая пауза, во время которой Сергей Павлович хитро подмигнул мне одним глазом и улыбнулся, мол, дело, кажется, сделано). Ну, добро, Георгий Петрович, вы ведь человек мудрый, я надеюсь, мы и дальше будем находить общий язык, ведь наше дело непростое. Спасибо вам, жду вас с актом, всего доброго.

И, обратившись ко мне, добавил:

- Ну, я сделал всё, что мог. А о Тюлине не беспокойся, он его не достанет. Иди, только не подавай виду, что ты слышал наш разговор. Ты мне только принёс письмо, договорились?

- Спасибо, Сергей Павлович, до свидания.

Так, примерно, прошла первая встреча с Королёвым, которая, несмотря на небольшую значимость дела, запомнилась во многих деталях. Он тогда ещё не обладал никакими громкими званиями и титулами, не был окружен ореолом знаменитого главного конструктора. Я даже не знал, что он был одним из тех энтузиастов ракетного дела, многим из которых пришлось расплачиваться за свою деятельность как врагам народа.

"На имена репрессированных накладывалось "табу", о них не знали, не говорили. Их книги и журнальные статьи уничтожались, изымались, запрещались, создавался "особый фонд" с выдачей по особому разрешению уполномоченного по режиму, который был сотрудником органов госбезопасности", - так описывает Борис Евсеевич Черток, один из ближайших соратников Королёва, судьбу многих деятелей авиационной и ракетной техники в своей книге "Ракеты и люди", вышедшей в издательстве "Машиностроение" в 1994 году.

Не знал я во время этой беседы, что у Королёва позади были шесть с лишним лет режима советского "зека" - Бутырка, пересыльные тюрьмы, Колыма, опять Бутырка, "шарашки" в Москве, Омске, Казани...[3]. Королёв при этой встрече был для меня обыкновенным, ничем не примечательным, малознакомым человеком, которого назначили начальником нашего отдела. Знал я только то, что он не был кадровым военным офицером, а подобно многим другим специалистам, командированным в Германию для освоения трофейной техники, был одет в военную форму лишь временно. Если бы наша группа приехала в Германию на месяц или два раньше, мы тоже были бы "обращены" в офицеров, но ко времени нашей командировки от этого "маскарада" уже отказались, и мы остались "цивильными", как тогда называли, то есть гражданскими советскими инженерами.

С первых минут нашего разговора Сергей Павлович обратился ко мне на "ты". Но это "ты" было совсем другим, чем "ты" товарища Ж. Королёв этим "ты" как бы давал понять, что мы - единомышленники, он как бы брал на себя обязательства старшего в семье человека, приглашал быть с ним откровенным и, как позже убедились все работающие с ним, готов был каждого из нас защитить от беды и неприятностей как своих близких родственников.

Выйдя от Сергея Павловича, я тут же помчался к Ж. - его кабинет был в другом корпусе - и притворился давно ожидающим его. Всю остальную часть процедуры нет смысла описывать подробно - она была проведена им с подчеркнутым апломбом и со всякими мелкими уколами и издевательскими репликами. Пришлось скрепя сердце терпеть. Через какое-то время всё это забылось напрочь: ни мне, ни Тюлину, оставшемуся в военном ведомстве, никаких обвинений предъявлено не было.

Прошло несколько месяцев, заполненных напряжённейшей работой. Чувствовалось, что Королёв умеет задавать темп и сам себя не щадит. Каждый день по вечерам в его кабинете допоздна горел свет, а в рабочее время это ощущалось по многим другим признакам, в том числе, и по нашей загруженности, несмотря на постоянно увеличивающуюся численность наших подразделений. Наш отдел расширялся главным образом за счёт молодёжи, но приходили и люди, имеющие за плечами значительный опыт работы. К сожалению, никто из них не являлся специалистом в области ракетной техники, каковой у нас практически ещё и не было, а груз традиций, приобретённый ими в других отраслях, чаще мешал, чем помогал Сергею Павловичу в его стремлении создать организацию нового типа, исходя из масштабов дела и его новизны. Вскоре рядом со мной появились такие же молодые ребята, как и я сам: из университета - механики и математики, инженеры из Бауманского, авиационного, из Ленинградского военно-механического институтов, несколько человек, демобилизованных из армии.

Несмотря на огромную занятость организационной работой, Сергей Павлович иногда находил время прохаживаться между рядами кульманов, беседуя с рядовыми конструкторами, проектантами. Чувствовалось, что у него самого "чешутся" руки, чтобы сесть за чертежную доску, взять в руки логарифмическую линейку и забыть о внешнем мире. Иногда он с завистью смотрел на работу обыкновенных инженеров и техников.

В один из таких моментов ему на глаза попался я. Подошел, поинтересовался, чем я конкретно занимаюсь, спросил о жилищных условиях, вспомнил о мешках с документами.

- Ну как, больше неприятностей у тебя не было с Ж.?

- Нет, Сергей Павлович, всё обошлось.

- Слушай, вот мы с тобой уже несколько раз встречаемся, а я не знаю, как тебя зовут, даже фамилию забыл, извини меня.

- Моя фамилия Аппазов.

- Аппазов... Аппазов, - произнес он несколько раз, растягивая слова и напрягая память, - что-то я таких фамилий не встречал. А по имени, отчеству?

- Рефат Фазылович.

- По национальности ты татарин?

- Да, Сергей Павлович, я из Крыма.

- Ах вот как. Крымский татарин. Где же твои родители, родственники?

- Все в Средней Азии.

- Как же ты там не оказался?

- Я с 1939 года учился в Бауманском институте, всю войну был здесь, в Крыму не пришлось бывать больше.

Этот разговор для меня был тяжким, однако видно было, что это не простое любопытство, так как в его глазах, в тоне разговора сквозило сочувствие.

- Ничего, Рефат Фазылович, жизнь непростая штука, она приносит много сюрпризов и не всегда приятных, приходится переносить многое. Пройдём время, и всё станет на свои места. Понимаю, что тебе тяжело. Терпи.

Много позже, когда я узнал теперь известные подробности его собственной непростой жизни, я понял, почему он с таким вниманием отнёсся к моей трагедии. Он многое понимал, в том числе и наше общее бессилие против зла и произвола. Понимал также и то, что такие вопросы обсуждению не подлежат. Постояв немного в возникшей неловкости, он вдруг, чуть улыбнувшись, продолжил разговор:

- Пойдем-ка со мной, у меня тоже с Крымом многое связано.

По пути в его кабинет он стал расспрашивать, откуда я, где жил в Крыму, где окончил школу, кто мои родители, есть ли братья, сёстры. Мы вошли в его кабинет, и он пригласил меня сесть в одно из широких кресел, а сам занял другое такое же кресло. Узнав, что я большую часть жизни прожил в Гурзуфе и Ялте, он задумчиво резюмировал:

- Да, благодатные, красивейшие места.

Прикрыл глаза, чуть заметно покачал головой несколько раз и медленно, очень медленно спросил:

- А на Каче ты был?

- Нет, Сергей Павлович, не был, но много слышал о Качинской долине как об одном из удивительных мест в Крыму.

- Жаль, жаль, ты много потерял. А в Коктебеле, я надеюсь, был, на Кара-даге был?

По правде говоря, я там тоже не бывал, но не желая огорчать Сергея Павловича, находящегося в состоянии каких-то очень приятных воспоминаний, солгал:

- Да, конечно, эти места я знаю.

Он как-то сразу оживился и с какой-то мечтательной грустью, глядя куда-то вдаль, сказал:

- Знаешь, лучшей частью моей жизни я обязан этим местам. Полёты на планёрах, внизу весь Крым, горы, леса, долины, море... сказочные красоты, опьяняющий воздух... Друзья, товарищи, соревнования... Была там одна женщина, ух, какая женщина! Там можно работать от зари до зари, а усталости не чувствуешь. Я бы хотел ещё хоть раз вернуться в то время, в те места и почувствовать себя в этом бесшумном, удивительном, ни с чем не сравнимом полёте.

В таком растроганном состоянии я видел Сергея Павловича один только единственный раз, когда он не мог сдержать нахлынувших чувств.

- Сергей Павлович, вы, конечно, ещё не один раз сумеете побывать в тех местах, когда жизнь наладится.

- Твоими бы устами, да мёд бы пить, дорогой Рефат Фазылович! Я верно произнёс твое имя?

- Абсолютно точно.

Молча помечтав ещё несколько секунд, он неожиданно сменил тему.

- Ты помнишь, в Крыму было такое кушанье - рахат-лукум?

- Конечно, помню. Это такие сладкие кубики из твердого желе, обсыпанные сахарной пудрой.

- Правильно говоришь. Я очень любил этот рахат-лукум. Никакого другого сладкого, кроме рахат-лукума, я там не ел. Так вот, Рефат Фазылович, к чему это я вспомнил. Если я вдруг не смогу вспомнить твоё имя, назову тебя Рахат Лукумович - ты не обидишься на меня?

Очень довольный своей шуткой, он дружелюбно улыбался, опустив уголки губ книзу.

- Я не обидчив, Сергей Павлович. И, кроме того, это для нас обоих будет хоть каким-то воспоминанием о Крыме.

- Так и договорились. Иди, работай, а то мы заболтались. И не унывай, все беды рано или поздно уйдут. Впереди нас ждут очень большие дела.

Иногда, видимо, бывает в жизни так, что под влиянием каких-то совершенно необъяснимых причин, мы внезапно можем раскрыться, поделиться своими сокровенными желаниями, запретными воспоминаниями, невысказанными мыслями с людьми, вовсе не являющимися близкими друзьями или родственниками. Затем мы опять закупориваемся в свою непроницаемую оболочку, пока не прорвётся вдруг эта оболочка в другом месте, в другое время, чтобы сбросить накопившееся внутреннее давление и принести очередное успокоение. Такое несколько раз и со мною происходило. Что касается Сергея Павловича, то только ещё однажды он так сильно расслабился и рассказал про самые трудные времена в своей биографии, но не мне одному: с нами в машине ехал один молодой майор по фамилии Прохоров. Это было где-то в 1955-1956 годы.

Эти первые встречи с Королёвым дали возможность понять, по крайней мере, три вещи: своих людей он готов защищать; у него есть чувство сострадания; и, наконец, с ним на этом предприятии считаются. Может быть, я не сразу сделал эти выводы на сознательном уровне, будучи озабочен сиюминутными обстоятельствами, однако они, безусловно, закрепились на уровне подсознательном, ибо все последующие годы эти его качества в моих глазах оставались несомненными и неизменными, дополняясь лишь новыми подтверждениями. Своим "правом" называть меня этим новым им сымпровизированным именем он пользовался в очень редких случаях и, как правило, в отсутствие посторонних свидетелей, как бы подчёркивая нашу общую "тайну", и только тогда, когда были причины находиться в прекрасном расположении духа. "Ну, как идут дела, Рахат Лукумович?" - спрашивал он иногда при случайной встрече где-нибудь в коридоре, озираясь по сторонам и хитро подмигивая. Или: "Ну, Рахат Лукумович, ты мне никакого больше сюрприза не подготовил?" - намекая на какие-нибудь трудноразрешимые технические или организационные вопросы, с которыми приходилось к нему время от времени обращаться. Память у него была отличная, в том числе на имена, лица, события, не говоря уже о том, что касалось нашей техники, в чём я неоднократно убеждался на множестве примеров.

На основании описанных эпизодов моих первых общений с Сергеем Павловичем может создаться впечатление о каких-то особых отношениях, сложившихся между нами. В действительности никаким особым вниманием я не пользовался, никогда не входил в круг близких к нему лиц и не претендовал на это. Моему характеру подходил принцип: "Чем дальше от начальства, тем спокойнее", и я не старался по поводу и без повода попадаться на глаза главному конструктору, хотя это, может быть, и снижало мой рейтинг. Однако работа все же заставляла иметь с ним довольно частые и регулярные встречи то на больших совещаниях, то в небольшом кругу, то один на один. Работу с Королёвым я и по сей день рассматриваю как очень большое везение, позволившее мне оказаться в эпицентре одного из самых увлекательных направлений науки и техники середины двадцатого века и быть причастным ко многим событиям, удивившим и восхитившим в свое время весь мир.

О Королёве за более чем тридцать лет, прошедшие со времени его смерти, написаны целые тома исследователями истории развития ракетно-космической техники, его биографами, соратниками, просто сотрудниками его Конструкторского бюро[4]. В этом плане вряд ли я смогу что-либо добавить к сказанному, и не в этом смысл моих записок. Стремясь рассказать о своей работе - а она была у меня одна на всю жизнь - я независимо от своей воли, своих намерений скатываюсь к воспоминаниям о Королёве. Это, видимо, происходит по двум причинам. Во-первых, говорить о технических подробностях работы, характеристиках создаваемых ракет и космических систем, научных проблемах, возникающих на этом пути, в данных записках, как мне кажется, было бы неуместным. Во-вторых, влияние Королёва на всех работавших с ним было столь велико, что отдельно рассказывать о своей работе, оставляя его в стороне, просто невозможно. Поэтому само собой получается так, что, рассказывая об отдельных эпизодах своей жизни, связанных с работой, я невольно касаюсь своих отношений с Королёвым и как бы предлагаю взглянуть на него моими глазами, собирая характерные для него черты поведения в разных ситуациях, в разное время, с разными людьми. Может быть, это поможет хоть чем-то дополнить уже известные, устоявшиеся оценки личности этого неординарного человека.

Итак, первые контакты с Сергеем Павловичем (далее иногда буду его называть просто С.П., как это было принято почти повсеместно) состоялись, и это не казалось мне очень важным событием в жизни, хотя какое-то впечатление они на меня, безусловно, произвели, иначе не запомнились бы на долгие годы многие детали тех первых встреч.

Своя квартира

Работа и жизнь вошли в какую-то закономерную колею. В нашем "розовом коттедже" получили комнаты несколько моих товарищей по институту, с некоторыми жильцами мы быстро познакомились, так что было с кем проводить свободное время за чашкой чая, играя в домино, лото, а чаще всего в карты. Нашей любимой игрой стал "Покер", в которой мы начали познавать все новые тонкости. Маленькая зарплата, скудное питание, карточная система распределения и другие трудности не мешали нам радоваться небольшим хозяйственным приобретениям к нашей пустой квартире, малейшим успехам в чем-либо и бескорыстной дружбе с несколькими такими же, как мы, молодыми семьями. Мы были уверены, что вред, нанесённый войной, в недалеком будущем будет поправлен, жизнь будет улучшаться, и с какой-то отчаянной храбростью подписывались на очередные государственные займы, которые отбирали до 20-30 процентов и без того малого заработка.

Во второй половине 1947-го года стало известно, что через 6-8 месяцев под жильё будет сдан целый посёлок из финских домиков, построенных немецкими военнопленными, и что семейные молодые специалисты могут претендовать на это жильё. К концу года уже просочились сведения о "счастливчиках", попавших в утверждённый список. Среди них был и я. Получение такого жилья позволило бы перевезти сюда дочку и тёщу, которые находились, как уже писал, в Сталино, и нам было бы спокойнее, как бы материально ни было тяжело. Мы с женой несколько раз ходили к этим домикам, присматриваясь к ним, как к вершине мечтаний, и пытались угадать, который из них окажется нашим. Где-то в середине февраля 1948-го года поползли зловещие слухи о том, что некоторые из этих домиков захвачены незаконными жильцами и, поскольку у этих людей жилья не было, выселить их не удастся. Встревоженные таким ходом событий, мы собрали небольшую группу будущих жителей этих домиков и обратились к заместителю начальника СКБ - Специального конструкторского бюро, в состав которого входил и наш Королёвский третий отдел. Петр Николаевич Байковский - так звали этого заместителя - сказал, что распределение уже проведено, у него этот список имеется, но партком и завком тянут с утверждением и заселением, создавая конфликтную ситуацию. Он подтвердил, что действительно уже несколько домиков заняты самовольно и такая же угроза нависает над другими. Он, как нам показалось, даже обрадовался нашему приходу, ознакомил нас с планом посёлка, каждому показал расположение предназначенного ему дома и сказал: "Если дома захватывают незаконные жильцы, почему их не могут захватить законные? В случае неприятностей, ссылайтесь на меня, скажите, что вам разрешил вселиться Байковский". Нам только этого и надо было. Ободрённые успехом переговоров, мы решили провести "операцию" ближайшей же ночью, не откладывая ни на один день, опасаясь, что днём нам могут помешать представители властей. Кроме того, мы узнали, что двое законных хозяев уже вселились без излишнего шума в свои дома несколько дней тому назад. Один из них нас поучал: "Когда утром придёт к вам начальник жилищного управления с угрозами по поводу ваших незаконных действий, в дом его не пускайте. Возьмите топор в руки и предложите ему не приближаться к вам во избежание несчастья. Скажите, чтобы он шёл в партком, завком, к Байковскому и ещё кое-куда - в зависимости от вашего народного словарного запаса. И в течение нескольких дней ни одного часа не оставляйте дом пустым. Он человек трусливый, ничего вам не сделает, погрозит, погрозит и уйдёт".

Как только наступила ночь, четверо мужчин, взяв необходимый инструмент, отправились к своим домам, чтобы врезать или навесить на дверях замки. На улице был страшный холод, в воздухе искрилась в лунном свете какая-то снежная пыль, под валенками скрипел плотный снег. Мы со стороны, вероятно, походили на злоумышленников, идущих на какое-то страшное дело. В посёлке было спокойно, сторожей или какой-либо охраны мы не заметили, и каждый сначала робко, а затем под действием мороза все смелей стал делать свое дело. Самое трудное заключалось в том, что двери были заколочены огромными гвоздями. С помощью топоров, ломиков, гвоздодёров и клещей с большим трудом удалось вскрыть их. А навесить амбарные висячие замки на солидных кольцах, которыми мы все запаслись, было уже значительно легче. Нам, видимо, было невдомёк, что сорвать хорошим ломиком наши замки с кольцами было гораздо легче, если кому вздумается, чем взломать пробитую гвоздями дверь. Однако от своей работы мы получили и большое удовлетворение, и какое-то моральное облегчение.

На следующий день рано утром мы с женой погрузили на детские санки вязанку дров, пару табуреток, кипу газет, тряпки, ведро, кулёк картошки, кое-что из посуды и отправились осваивать свой дом. Он нам показался необычайно просторным. Из входной двери попадали прямо в кухню, через которую можно было войти в комнату. На кухне была выложена невысокая кирпичная печка для приготовления пищи. Комната представляла собой помещение с высокой, голландского типа печью посередине, с помощью которой образовалось нечто вроде ниши или небольшой второй комнатки без дверей и окон. Эту нишу предполагалось, видимо, использовать как спальню. Из комнаты площадью в 15 квадратных метров на южную сторону выходило широкое окно, через которое вся комната заполнялась ярким светом морозного февральского солнца. Стены комнаты были покрыты тонким разрисованным картоном наподобие обоев, а на кухне деревянные стены оставались чистыми. Хорошо поструганные и плотно пригнанные доски на полу и потолке не были покрашены и издавали приятный запах свежего хвойного леса. Дом был предназначен для двух хозяев, и, войдя в него с другого торца, можно было обнаружить точно такую же квартиру, но мы пока не знали, кто будет нашим соседом через стенку. К каждой квартире был придан земельный участок размером в 6-7 соток, с небольшим шлакобетонным сарайчиком и дощатым туалетом. Воду надо было брать из колонки на улице, подступы к которой весьма затрудняла ледяная горка вокруг неё, образовавшаяся из-за постоянно текущей воды во избежание замерзания. К привезённым нами дровам присоединили раздобытые где-то неподалёку остатки строительного мусора, несколько мешков опилок и стружек, какие-то деревянные колья и растопили печку, сначала на кухне, а затем и в комнате. Согрели воду для мытья окон и полов, сварили картошки для поддержания физических сил, и дом стал понемногу приобретать жилой вид под натиском тепла и запахов. На верхнюю часть окон сразу же прикрепили газетные полосы в виде занавесок, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в том, что здесь уже живут, дом обитаем. На наше счастье, печи горели хорошо, тяга была отличной и надо было только научиться управлять задвижками, чтобы не упускать лишнее тепло на улицу, но и не угореть, да и предстояло где-то запастись дровами, которых требовалось, судя по первому нашему опыту, много, даже очень много. Не успели мы ещё освоиться, как явился тот самый представитель жилищного управления, который назвался комендантом, и потребовал либо представить ордер на вселение, либо немедленно освободить дом. "В противном случае, - сказал он, - я вынужден буду выдворить вас с помощью милиции". Дальнейший разговор происходил по уже подготовленному сценарию. Держа топор в руке, я ему в угрожающих тонах посоветовал не приближаться к двери дома. "Меня с женой и ребенком выкинули из общежития, и нам некуда деваться", - сказал я. Он ответил, что не допустит самовольных захватов и сейчас приведёт милицию. В ответ я ему предложил сначала пойти к Байковскому и ознакомиться со списком на вселение, а затем уже привлекать милицию. Тут он стал жаловаться на то, что, если дело так пойдёт, то вскоре все дома окажутся захваченными до выдачи ордеров. В общем, через несколько минут мы расстались довольно мирно, и я понял, что никаких силовых акций не последует.

После приобретения второго жилья мы с женой некоторое время находились в состоянии неопределенного равновесия, блуждая между двумя квартирами. Чтобы окончательно переехать, нужны были две вещи: ордер на квартиру и дрова. Постепенно на тех же детских саночках мы перевезли не только свои вещи, но и небольшое количество дров, которые были на прежней квартире. Затем с одним из наиболее отчаянных своих друзей я несколько раз по ночам ходил в лес, который находился совсем рядом, чтобы притащить пару-тройку небольших деревьев. Это занятие я почему-то не считал воровством, хотя, по существу, оно и было таковым. Мы, вероятно, вовремя осознали опасность подобного промысла и не стали злоупотреблять. Наши действия, конечно же, были вызваны не желанием присвоить государственное добро, стремлением получить эти проклятые дрова без оплаты, а безысходностью. Нельзя было в то время просто прийти на дровяной склад и приобрести дрова, оплатив их стоимость и доставку. На всё требовалось разрешение, которое добывалось нелегко. Надо было подать в завком (заводской комитет профсоюзов) заявление, которое визировалось руководством жилищного управления, с указанием занимаемой площади и типа помещения, требующего индивидуального отопления. С этим заявлением вы шли к начальнику склада, который давал указание выписать соответствующий наряд (при наличии дров). Далее - в бухгалтерию, где вам выписывали документ для оплаты. После того, как вы принесёте из кассы квитанцию об оплате, вам возвращали наряд на получение дров. Параллельно с этим надо было в транспортном цехе заказать грузовую машину, что требовало таких же, если не ещё больших усилий, и оформить соответствующие документы. "Левых" машин в то время не было. После всех этих мытарств чаще всего либо машина не подходила в назначенный день, либо дров уже не оказывалось. Если же ужасно повезёт, вам на складе указывали на груду беспорядочно разбросанных трёхметровых сырых, обледеневших брёвен и разрешали набрать положенную кубатуру. А у нас прописки по новому адресу не было, так как волокита с выдачей ордеров затягивалась до неопределённого времени, и, следовательно, никаких законных прав на приобретение этих злополучных дров у нас не было.

Я описываю этот незначительный эпизод из прошлой жизни, чтобы на небольшом примере показать одну из особенностей распределительной системы, обеспечивавшей подобными методами принципы "справедливости" в нашем обществе. Молодое поколение об этом времени почти ничего не знает, а люди, которым сейчас за шестьдесят, зачастую предпочитают помнить только дешевую колбасу, за которой часами простаивали в очередях, и готовы ради неё опять "отдаться" коммунистам, напрочь позабыв все совершенные ими преступления, и не только в одной стране, а буквально во всех уголках мира. Впрочем, эта тема совершенно другого разговора.

Как бы там ни было, мы довольно быстро приспособились к новым условиям жизни, перезнакомились с ближайшими соседями и начали готовиться к первой весне, чтобы земля не пропадала даром. В связи с этим вспоминается один почти анекдотический случай.

Один из соседей, несколько чудаковатый человек лет на 10-12 старше меня, с которым мы частенько шагали через заснеженное поле, отделявшее наш поселок от основной части города, поделился со мной некоторыми своими "соображениями".

- Скоро весна, - говорил Д.И., - надо будет что-то посадить на участке, а удобрений мы не достанем. Я, Рефат Фазылович, придумал, как решить эту проблему, советую и вам. Присмотритесь к моему участку - он размечен по снегу ровными линиями на клеточки, наподобие шахматной доски. Для чего я это сделал? Мы с женой каждый раз, когда появится необходимость сходить по нужде, не отправляемся в туалет, а систематически, клетку за клеткой, заполняем своим "добром" площадь будущего огорода. Таким образом мы рассчитываем до мая равномерно обработать до двух соток. На первый сезон этого вполне достаточно. Как вы на это смотрите? - спросил он, очень довольный своей идеей и тем, что так бескорыстно поделился своим открытием.

- Но ведь соседи увидят, неудобно этим заниматься средь белого дня у всех на глазах! - пытался я возразить. Но мои сомнения тут же были опровергнуты:

- Рефат Фазылович, при определённой настойчивости можно приспособить свой организм к тому, чтобы позывы появлялись только поздно вечером, когда никто вас не увидит за этим делом. Мы с женой этого уже добились. В конце концов, какая разница, где сидеть: в туалете с щелями или на открытом воздухе?

Тема была исчерпана, и мне оставалось только пожелать ему успехов в его "больших" делах.

Этого человека занимала ещё одна проблема, сомнениями в решении которой он поделился со мной.

- Вот посмотрите, Рефат Фазылович, - говорил он, - мы с вами каждый день пересекаем это снежное поле туда и обратно. А каково направление нашей тропинки? Видите, как она вихляет то направо, то налево без всяких на то причин. Разве нельзя было бы её выпрямить и шагать по тропинке прямой, как стрела? Вот я и придумал: как только выпадет свежий снег, встать раньше всех, пока никто своими следами не испортил дорожку, и пройтись строго по прямой линии. А все следующие пойдут по моим следам и образуется в результате совершенно прямая тропинка.

- Ну и как? - поинтересовался я после проведенного им эксперимента.

- Знаете, Рефат Фазылович, ничего не могу понять. Я становлюсь у нашего края поля, намечаю ориентир на противоположном конце и иду прямо на него, стараясь не отклоняться в сторону. А когда дойду до конца и поворачиваюсь назад, дорожка опять оказывается зигзагообразной, правда, не в такой сильной степени, но всё же. В чём дело, как вы думаете?

- Может быть вы, Д.И., накануне хлебнули лишнего? - чуть поддразнил я его, зная, что он человек совсем непьющий.

Было у него и множество других идей, обсуждение которых происходило, как правило, по утрам по пути на работу. Однажды ему удалось склонить Сергея Павловича на проработку довольно авантюрной идеи по замене дорогостоящих дюралевых тонкостенных баков на ракетах на баки из... бетона. Абсурдность идеи была очевидна, и тем не менее какое-то полезное время и ресурсы на это были потрачены. Видимо, С.П. шел иногда на такие вещи сознательно только ради поощрения в принципе свежих идей, а не из-за того, что верил в перспективность каждой из них. Влияли на подобные решения и опасения прослыть "зажимщиком" рацпредложений, исходящих от рядовых работников. Ведь все находилось под строгим партийным контролем, а С.П. не был ещё тем С.П., которым стал позже; в эти годы даже членом партии он не был.

Тяжелым грузом лежали на его плечах годы заключения и ссылки. Были ли гарантии, что они не могут повториться? В эти первые годы возобновления своей работы в относительно нормальных условиях ему приходилось взвешивать каждый свой шаг, каждое слово, каждое действие, которые, бесспорно, контролировались, отслеживались, передавались куда надо специально приставленными на то людьми, заносились в пухлые досье и тщательно анализировались. Я совершенно убежден в том, что некоторых своих сотрудников он подозревал в подобной деятельности. Были наверняка и такие, о сотрудничестве которых с органами он знал точно. Несколько позже того времени, о котором сейчас ведем речь, начал работать заместителем начальника отдела научно-технической информации некто К., известный как один из доносчиков, по чьей милости С.П. в 1938 году был арестован. Когда, желая предостеречь С.П. от возможных неприятностей в будущем, посоветовали ему избавиться от такого близкого соседства, Сергей Павлович, говорят, ответил, что он предпочитает, когда враги находятся рядом. Вспоминаю ещё один эпизод. При одном из душевных разговоров С.П. поинтересовался, как я провожу свободное время, чем увлекаюсь, с кем дружу. Эту тему он, примерно, резюмировал так: "Не заводи близких друзей среди тех, с кем работаешь". Но разве это возможно? Не знаю, насколько он был прав, но определённый резон в его словах, несомненно, был.

Первые шаги

Весь 1947 год был посвящён воспроизводству немецкой ракеты ФАУ-2 (V-2), нашего основного военного трофея, в наших условиях. Мне досталась вся баллистическая документация. Пришлось срочно восполнять недостающие теоретические знания, скрупулёзно разбираться в привезённых из Германии расчётных и проектных материалах, по ходу дела шефствовать над вновь поступающими молодыми инженерами и техниками. К осени были уже назначены первые опытные пуски собранных в нашем производстве ракет с полигона, строящегося у села Капустин Яр в Астраханской области, недалеко от русла реки Ахтуба. Надо было, не имея ни малейшего опыта, подготовить так называемые "Таблицы стрельбы", в которых должны содержаться все установочные данные для настройки бортовых приборов управления для наземного обслуживания ракеты, траекторные данные для различных служб и расчётов и т.д. Я, определённо, с этой работой сам бы не справился. Ранней весной пришёл к нам работать демобилизованный из армии в звании старшего лейтенанта инженерно-авиационных войск молодой человек по имени Святослав Сергеевич Лавров. Я был поверхностно знаком с ним ещё в Германии. Он вёл довольно уединённый образ жизни, не входя в какие-либо компании, да и занимался он больше вопросами, связанными с приборами управления и слежения за полетом, а не баллистикой как таковой. Он был на 2 года моложе меня, но за его плечами уже была Военно-воздушная академия им. Можайского, куда он попал после третьего курса Ленинградского государственного университета, и год или два фронтовой службы в авиационных частях. Уже работая у Королёва, он заочно окончил Московский университет и сделал блестящую карьеру учёного в области динамики полёта и математических основ использования электронно-вычислительной техники. Этот довольно хилый на внешний вид молодой человек, обладая колоссальным научным потенциалом, стал одним из основоположников современной ракетно-космической баллистики, одним из ведущих специалистов в области алгоритмических языков. Доктор технических наук, профессор, член-корреспондент АН СССР, он впоследствии в течение ряда лет возглавлял Институт теоретической астрономии в Ленинграде и заведовал кафедрой Алгоритмических языков на математическом факультете Ленинградского университета. В начале восьмидесятых годов его именем была названа одна из малых планет Солнечной системы. Судьба осчастливила меня, подарив такого близкого товарища по работе, как Святослав Сергеевич Лавров, с которым мы бок о бок трудились в течение двадцати лет, до кончины С. П. Королёва, когда после замены руководства в нашем Конструкторском бюро он перешел на работу в Вычислительный центр Академии наук.

Наше сотрудничество не замыкалось на производственном процессе, а имело учебно-академическое продолжение. В 1952 году в Артиллерийской академии им. Дзержинского была издана в качестве учебного пособия секретная книга под названием "Баллистика управляемых ракет дальнего действия", авторами которой были С. С. Лавров, Р. Ф. Аппазов и В. П. Мишин. Насколько мне известно, это была первая книга по дальним ракетам, когда-либо издававшаяся в Советском Союзе. Третий автор, Василий Павлович Мишин, был в то время первым заместителем С. П. Королёва, а впоследствии, после его смерти, - Главным конструктором и проработал на этой должности около восьми лет. В. П. Мишин получил степень доктора технических наук, профессора, был избран академиком АН СССР; им была организована кафедра Летательных аппаратов в Московском Авиационном институте, на которой с первых дней её создания я проработал по совместительству 38 лет. В 1956 году с упомянутой книги удалось добиться снятия грифа секретности и переиздания в той же Академии. В 1966 году переработанный вариант книги был издан в издательстве "Наука" как монография под тем же названием, посвящённая памяти академика С. П. Королёва. Книга послужила основанием и при написании другой моей книги: "Проектирование траекторий носителей и спутников Земли", изданной в 1988 году. Перед изданием, по моей просьбе, её тщательно просмотрел С. С. Лавров, и я при окончательной редакции учёл все его замечания и предложения.

Мне кажется, что, кроме пристрастия к науке, других увлечений у Лаврова не было. Чрезвычайно одарённый человек, он был к тому же необычайно трудолюбив, аккуратен и настойчив в достижении цели. Лаконичный и малообщительный с незнакомыми людьми, Святослав Сергеевич высказывал чудеса терпения и доброжелательности в общении с ближайшими коллегами по работе, не жалея времени и не претендуя на благодарности и признание своих заслуг. Бывало, бьешься днями над разрешением какой-нибудь очередной трудноподдающейся задачи и начинаешь уже отчаиваться, а обратиться к нему не позволяет самолюбие. Подойдет как бы нечаянно, совсем по другому делу, и, увидев груду исписанных листков, спросит, чем это я занимаюсь. Я показываю ему свои выкладки, рассказываю свой подход к решению и делюсь с ним своими затруднениями. Он садится рядом со мной, близко к углу стола, берет несколько чистых листков бумаги и кладёт их на самый краешек стола, будто другого свободного места на нем нет. Чуть задумавшись, медленно, растягивая слова, очень тихим голосом говорит: "Наверное, Рефатик, можно попробовать сделать так", и далее следует безупречная математическая формулировка чисто технической прикладной задачи, постепенное разворачивание тонкостей в её содержании, описание алгоритма решения с помощью формул и уравнений, поиск удобных методов вычислений. Аккуратно, довольно убористым почерком, начав страницу в верхнем левом углу, доводит свои записи до конца страницы и то же проделывает со второй, третьей, пока наконец не доведёт решение до наиболее приемлемого вида. Если где-то ошибётся или пойдёт не по рациональному пути, зачеркнёт эту запись одной линией так же аккуратно, не спеша, либо возьмет в скобки и продолжит выкладки дальше. Всё это он проделывал так, будто подобную задачу решал уже не один раз, а сейчас только повторяет этот вывод, готовясь к лекции или сообщению на каком-нибудь семинаре. И в заключение говорит: "Ты посмотри, Рефатик, внимательно, может быть, я где-нибудь ошибся или ты найдешь более короткий путь, я тоже ещё подумаю". Но мне почему-то не удавалось находить ошибки в его записях.

Всю жизнь Святослав Сергеевич называл меня "Рефатик" и только на официальных совещаниях обращался по имени, отчеству. Я его называл "Свет", а в его отсутствии вся наша баллистическая команда именовала его не иначе, как "Светик", и только для самых молодых сотрудников он был "Свет Сергеичем". Имя Святослав воспринималось мною не иначе, как имя, связанное с русскими князьями, бесконечными битвами, военными подвигами и поражениями и т.д. Другое дело "Свет" - это что-то светлое, тёплое, радостное, приятное...

В последние годы наши встречи случались всё реже и реже, тем более, что он живет в Санкт-Петербурге. Когда мы ездили к нему с поздравлениями по поводу его шестидесятилетия, затем в 1989 году встречались в Москве в связи со сбором воспоминаний о Сергее Павловиче Королёве, мы по-прежнему друг к другу не могли обращаться иначе, как "Свет" и "Рефатик" даже при том многолюдии, которое нас окружало. Наша взаимная симпатия не ускользала от внимания С.П., тем более, что он в нас, по-видимому, находил некоторое внешнее сходство: оба мы были чрезвычайно кудрявы и близоруки, что заставляло нас всегда быть при очках. Частенько он по-доброму подшучивал над нами: "Ну, а вы что скажете, заучившиеся очкарики, по этому поводу?" или "Как вы это объясните, кудрявые очкарики?" Однажды С.П. своей секретарше сказал: "Антонина Алексеевна, найдите мне поскорей этих кудрявых близнецов", и она сразу поняла, о ком идет речь. Нас к руководству часто приглашали парой, так как Лавров больше занимался идеологической частью проблем, а я - технической стороной. Признавая в Лаврове безусловного лидера, я всеми силами стремился к поддержанию и укреплению его авторитета, хотя он в этом, может быть, и не нуждался. Забегая несколько вперед, скажу, что к 1961 году под руководством Лаврова оказался самый большой отдел в нашем КБ с весьма разнообразной расчетно-теоретической тематикой, включавшей вопросы баллистики боевых ракет и космических аппаратов, динамики движения и управления, моделирующие установки, нагрузки, действующие на ракеты и аппараты, и стремительно расширяющуюся лабораторию электронно-вычислительных машин. В это время я был одним из двух его заместителей. Лавров всё больше отдалялся от нашей основной тематики, не в силах преодолеть свою возрастающую пылкую страсть к новой вычислительной технике, ясно осознавая последствия этой научно-технической революции нашего века. Он ушёл из нашего отдела, образовав на базе лаборатории новый отдел, который впоследствии превратился в вычислительный центр всего предприятия и завода, одного из самых мощных во всей отрасли. Я же под натиском С.П. и Лаврова вынужден был, вопреки своему желанию, принять отдел, покинутый Лавровым. Но всё это было гораздо позже описываемых дней 1947 года.

С приходом Лаврова в наш отдел работа как бы приобрела новое качество: мы начали не только совершенствовать позаимствованные у немцев расчётные методы, но и приступили к своим теоретическим разработкам. Что касается самих расчетов, то их понадобилось великое множество. В те годы баллистические расчёты в артиллерии так же, как и астрономические, относились к самым трудоемким, поскольку нужная точность достигалась только с помощью численных методов интегрирования систем дифференциальных уравнений высоких порядков. Для проведения вычислений не годился из-за своей малой точности такой чуть ли не единственный инструмент, как логарифмическая линейка, так выручавшая инженеров почти всех специальностей. Самым "совершенным" вычислительным средством в Советском Союзе считались ручные арифмометры "Феликс" (ну и название придумали!), рукоятки которых крутились с противным скрежетом и заедали на каждом шагу, а движки, с помощью которых устанавливались числа, передвигались с заметными усилиями, из-за чего через некоторое время на пальцах считающего образовывались сначала водянки, а затем твердые мозоли. Да и скорость вычислений была такой, что для расчета одной только траектории требовались месяцы. Их же нам надо было рассчитать десятки, сотни. На этой жалкой технике нечего было и думать о ракетах и космосе. В фашистской Германии уже более десяти лет назад появились электрические счетные машинки - полуавтоматы и автоматы, которые использовались немецкими специалистами в баллистических и других трудоемких расчетах. На этих машинках я научился считать ещё будучи там и, конечно, всю эту технику, которая попала в наши руки, мы привезли с собой. Она позволяла в десятки раз ускорить расчеты, и тем самым позволяла браться за решение все более сложных задач. Мы набрали довольно большой штат расчетчиц, состоящий из окончивших средние технические учебные заведения и выпускниц десятых классов средних школ. Работали они в большинстве случаев неплохо, но были среди них и своеобразные гроссмейстеры своего дела. Очень большим недостатком электрических счетных машинок был довольно большой шум, производимый ими при работе. Уже в начале пятидесятых годов, чтобы как-то приглушить этот грохот, стены комнат расчетчиц стали обивать тканями, и это приносило заметное облегчение.

Быстро проходили месяцы, отпущенные до начала первых пусков ракет, собранных из немецких агрегатов на нашем производстве. Мы тщательно готовились к этому важному событию, предвкушая не столько большой успех, сколько острые ощущения и невиданное зрелище, первыми свидетелями которого в нашей стране нам предстояло стать.

Довольно большая группа немецких специалистов, которая в конце 1946 года была вывезена из Германии в Советский Союз, после нескольких месяцев совместной работы была отправлена на один из уединенных островов на озере Селигер под названием Гордомля, недалеко от города Осташков. Они работали независимо от нас над проектом более совершенной ракеты, однако, когда подошло время первых натурных пусков ракеты ФАУ-2, наиболее опытных из них решено было взять на полигон. Группа немецких специалистов, вывезенная из Германии, состояла из более чем 150 человек, а с семьями она насчитывала около 500 человек. Среди них было 13 профессоров, 32 доктора-инженера, 85 дипломированных инженеров, 21 инженер-практик. Хотя немцы и работали на острове за колючей проволокой и доступ к ним был строго охраняем и ограничен, им разрешалось выезжать в определённые дни в районный центр Осташков и даже в Москву. Среди них самым близким, если можно так выразиться, мне человеком был доктор Вольдемар Вольф, бывший руководитель отдела баллистики фирмы "Крупп", с которым мы хорошо поработали в Германии. Это был открытый, добрый, увлечённый своим делом человек средних лет, у которого от нас секретов не было. Уже в Союзе два его сына хорошо изучили русский язык и окончили Московский государственный университет. Несколько хуже я знал доктора Вернера Альбринга - специалиста по аэродинамике, бывшего заместителя директора института аэродинамики в Ганновере, и доктора Ганса Хоха - специалиста по автоматическому управлению, блестящего инженера и учёного, впервые осуществившего идею моделирования полета ракеты в лабораторных условиях. Альбринг был в общении высокомерен и суховат. Хох очень молод, энергичен, полон идей, доброжелателен. Ярый антифашист, позже он даже вступил в компартию. К сожалению, его жизнь рано оборвалась: он умер в Москве в начале пятидесятых годов, кажется, от воспаления легких. Немецких специалистов продержали в Союзе до 1951-53 годов, и они тремя этапами, начиная с декабря 1951 года, были возвращены на родину.

Я иногда задаю себе вопрос: был ли какой-то смысл в их столь долгом задержании у нас? Они работали в полной изоляции от нас, не имея возможности официально участвовать в проводимых нами разработках. Немцы выпустили несколько эскизных и технических проектов более совершенных ракет. Их проекты рассматривались на технических советах, по ним принимались какие-то необязывающие решения, затем проекты дорабатывались, им обещали реализовать их, но ни финансов, ни производственных мощностей им не предоставляли. Вскоре они осознали, что их попросту заставляют заниматься переливанием из пустого в порожнее. Это даже привело к нескольким конфликтным ситуациям. Немцы старались хорошо выполнить свою работу, и подобное игнорирование их деятельности обижало, чувствительно било по самолюбию. Может быть, какие-то проектные или конструкторские идеи, предлагаемые ими, были использованы в наших проектах? К сожалению, ничего определенного об этом сказать не могу. Могу только сказать, что мы, баллистики, варились в собственном соку. И все же смысл в их пребывании здесь по логике вещей, очевидно, заключался в том, чтобы в максимальной степени выжать из них какие-то плодотворные идеи, которые бы помогли нам ускорить создание ракет с более высокими тактико-техническими характеристиками. Если дальше развивать эту мысль, мы неизбежно столкнемся с очень больным вопросом о приоритете и первенстве. Не имея возможности заняться данным вопросом детально и со всей ответственностью, мы оставим его без дальнейшего внимания и вернёмся к событиям осени 1947 года.

Я приехал на полигон не с первой группой, а со второй или с третьей в специальном железнодорожном составе, называемом спецпоезд. Он был c немецкой тщательностью оборудован всем необходимым для того, чтобы автономно производить все работы по подготовке и пуску ракеты. Были в нем жилые вагоны с купе на два человека, баня, столовая, прачечная, буфет, лазарет, помещения для отдыха, не считая ряда лабораторий, мастерских, измерительной техники, склада запасных частей, комнат для совещаний, кабинетов для руководства и т.д. К моменту нашего приезда в голой степи было построено несколько самых элементарных бараков для жилья, без всяких удобств, если не считать обыкновенных железных печурок-времянок, с помощью которых поддерживалась хоть какая-то положительная температура. Недалеко возвышалась железобетонная конструкция стенда для вертикальных огневых испытаний ракеты, ангар-барак для предстартовой подготовки ракет в горизонтальном положении, бетонная площадка для запуска ракеты, готовился бункер.

Осень выдалась холодная и слякотная, поэтому мы постоянно мерзли, ходили испачканные жидкой грязью, а зачастую и мокрые. Нам всем выдали стеганые ватники, но от них во время дождя проку было мало. Первым, кого я увидел, когда сошел с поезда, был доктор Вольф, представлявший собой комичное зрелище. В ватных штанах и телогрейке, на носу шикарные роговые очки (он был сильно близорук), на голове шляпа с бантиком из шёлкового шнурка, на ногах ботинки с привязанными к ним галошами, которые он с трудом поочерёдно вытаскивал из размокшей земли. Он очень обрадовался встрече и тут же стал пояснять, как бы оправдываясь, что галоши обязательно надо привязывать, иначе рискуешь остаться без них.

Наша баллистическая группа обосновалась в одном из вагонов спецпоезда, в котором мы оборудовали места для расчетчиц, работающих на электрических счетных машинках, туда же поставили несколько компараторов - приборов, на которых предстояло расшифровывать результаты фототеодолитных съемок полета ракет. Каждый из нас, видимо, чувствовал себя немного первопроходцем, да и довольно экзотические условия давали ощущение необычайности происходящего.

С тех пор прошло много-много лет, точнее, чуть больше полувека, и среди воспоминаний одним из самых ярких представляются впечатления от первого запуска двигателя ракеты ФАУ-2 в стендовых условиях. К назначенному времени явно не успевали из-за разных неполадок, поэтому несколько раз объявляли задержки то на 5 минут, то на 30. Недалеко от стенда в земле были вырыты специальные "щели", откуда и предстояло наблюдать. Мы устали от ожидания, замерзли, проголодались, к тому же постепенно нас окружила кромешная тьма. Наконец после очередного воя сирены, известившего готовность к запуску, мы заняли свои места в щелях, не особенно надеясь на успех. Вдруг что-то бабахнуло, как выстрел из пушки, появился мощный поток яркого огня и тут же оглушительный, ни с чем ни сравнимый жуткий грохот. До нас долетели небольшие комья земли, и скорее не дошло, а донеслось тепло этого огня, даже не тепло, а жар. Казалось, дрожит вся земля от этой мощи, перестаёшь ощущать своё собственное тело, ничего не чувствуешь, кроме огня и грохота. Но удивительным было то, что хотелось, чтобы это продолжалось; хотелось находиться в этом завораживающем кошмаре ещё какое-то время в ожидании чего-то неведомого. Ни одна клеточка организма не оставалась равнодушной к тому, что происходило. Вдруг все так же внезапно прекратилось, как и началось. На несколько мгновений наступила жуткая тишина, которая тут же была нарушена шумными криками восторга, поздравлениями.

После этого посвящения искусству создания "грома и молнии" были десятки, если не сотни, натурных пусков различных ракет, включая такие, как Н-1 - ракета-носитель для осуществления пилотируемых полетов на Луну, "Энергия-Буран" - ракета для челночных полётов по маршруту Земля-Орбита Земли-Земля. Тяга двигателей последних ракет-носителей измерялась тремя-четырьмя тысячами тонн, на фоне которой тяга той первой ракеты в 25 тонн кажется просто игрушечной. Каждый пуск крупной ракеты-носителя уникален, неповторим, он завораживает. И все же сила первых впечатлений несравнима ни с чем.

Лётные испытания прошли более или менее успешно, если принять во внимание, что это были самые первые испытания ракет подобного типа, да ещё собранные из привезенных из Германии частей. Из одиннадцати запущенных ракет пять дошли до цели. Много переживаний и хлопот доставила одна ракета, резко отклонившаяся в полёте влево от трассы. По первым впечатлениям, она "пошла" в сторону города Саратова. К счастью, до Саратова расстояние было больше, чем предельная дальность ракеты в 270 км., и ракета до него просто не могла долететь. Наши специалисты самостоятельными силами не смогли установить причин такого поведения ракеты и привлекли к анализу немцев. К их чести, они во главе с упомянутым уже доктором Г.Хохом и известным специалистом по гироскопии доктором К.Магнусом быстро разобрались с этим явлением, определили "виновника" ненормальности - вибрационные помехи, рассчитали и изготовили фильтр, отсекающий возможности попадания этих колебаний в приборы системы управления. По приказу Наркома вооружения Устинова каждому из немецких специалистов - участников этой группы анализа - была вручена огромная по тем временам премия - по 15 тысяч рублей. Для сравнения отмечу, что зарплата инженера составляла 980 рублей. Кроме того, на всю группу была отпущена двадцатилитровая канистра спирта, справиться с которой, конечно же, помогли все.

Трудности с отработкой ракеты объяснялись, в основном, почти полным отсутствием измерительных средств, подобных нынешним радиотелеметрическим. Фототеодолит мог помочь определить саму траекторию и ещё какие-то внешние проявления неисправностей. Очень небольшую информацию приносили донесения "группы визуальных наблюдений", в которую входил и я. Командного бункера для управления запуском ракеты, как на всех последующих этапах работ, ещё не было, и все пуски производились по командам из немецкой бронемашины - штатной принадлежности немецких боевых стартовых позиций под названием "Панцерваген". Поскольку вблизи стартовой площадки не было вообще никаких помещений, все возникающие вопросы обсуждались либо стоя на пусковой площадке, либо в более серьезных случаях, в так называемом "банкобусе". Слово это возникло как элемент народного творчества и состоит из соединения двух корневых слов: банк - в смысле коллективного обсуждения, и автобус, каковым являлся полуразрушенный корпус бывшего небольшого автобуса. В особенно холодные, ветреные дни было счастьем проникнуть в этот "банкобус" на очередное совещание руководства, чтобы хоть немного согреться, а заодно и поучаствовать в горячих спорах.

Вот в каких условиях начиналось у нас становление современной ракетно-космической техники. Впрочем, о космосе в те дни мало кто ещё думал, разве что Королёв. Как бы трудно всем ни пришлось, первые шаги были сделаны, может быть, самые важные и тяжёлые, но работать было интересно, очень интересно.

В последующие годы полигон в Капустином Яру (сокращённо Кап-Яр) получил быстрое развитие. Основной рабочей зоной был район так называемой технической позиции, расположенный от самого Кап-Яра на удалении порядка 30-ти километров. Здесь были построены гостиницы, столовая, два небольших магазина, разбит небольшой сквер для прогулок. Главным сооружением был монтажно-испытательный корпус - МИК, в котором ракеты оснащали всем необходимым, проходили горизонтальные испытания, готовились в сухом виде к пуску. Затем вывозились на стартовые площадки, которых было несколько. Там ракеты устанавливались в вертикальное положение, заправлялись всеми компонентами топлива, проходили предстартовые испытания и затем запускались. Полигон был собственностью военного ведомства, разработчики ракет были здесь как бы командированными гостями. Всю работу должны были проводить офицеры и солдаты войсковой части по инструкциям и под наблюдением представителей промышленности. Однако в действительности, особенно на первых порах, никто с таким распределением не считался, так как у самих разработчиков не было достаточного опыта и знаний, чтобы с самого начала всё предусмотреть. Часто возникали неисправности - так называемые "бобы", над устранением которых и объяснением причин их появления работали смешанные группы.

Войсковая часть разрасталась по мере появления новых разработок, и не только нашего предприятия. Бывший небольшой городок Капустин Яр превратился в большой современный город со всей полагающейся инфраструктурой. Город был соединен с техническими позициями узкоколейной железнодорожной веткой. Был построен кислородный завод для выработки жидкого кислорода для ракет, метеостанция, другие службы, свойственные крупным войсковым частям, включая большое здание штаба. При штабе был организован расчётно-теоретический отдел, который впоследствии перерос в мощный вычислительный центр.

В течение более чем десяти лет не проходило года, чтобы несколько месяцев работы не пришлось бы на полигон. К счастью, место для полигона оказалось выбранным довольно удачно. В междуречье Волги и Ахтубы, в незаливаемой пойме Волги было множество озёр и мелких речушек, которые стали излюбленным местом отдыха многих из нас, вынужденых многие месяцы находиться здесь вдалеке от своих семей. Зимой прекрасно удавался подлёдный лов рыбы, а летом - кто с бреднем, кто со спиннингом, а кто с обычной удочкой ловил свою удачу, и не без успеха. Правда, в этих местах было много змей и всяких ядовитых насекомых вроде скорпионов, фаланг, но крупных несчастий, связанных с ними, не припоминаю. Однажды я был немало перепуган. Сидя у низкого берега Солянки, небольшой речушки, я ловил на удочку рыбу, которую насаживал на кукан, опущенный в воду. Когда в очередной раз вытащил из воды эту верёвочку с рыбой, чтобы насадить на неё только что пойманную, я вздрогнул от неожиданности: на кукане висела змея, проглотившая наполовину одну из насаженных на неё рыбок. Ощущение было пренеприятное. Другой раз, шагая по узкой тропинке, проложенной между высохшими высокими кустами ивняка, я чуть не наступил на пару спарившихся гадюк. Перешагнуть было опасно, но и обойти оказалось делом непростым, но все обошлось благополучно.

Однако гораздо больше осталось приятных воспоминаний, связанных с этим периодом. Я помню весеннюю степь, покрытую свежей, ещё не угнетенной жаркими солнечными лучами растительностью светло-зеленого цвета с чуть сероватым оттенком и с одурманивающим запахом полыни. Чуть позже вдруг появлялись отдельные обширные участки, сплошь покрытые цветущими дикими тюльпанами то жёлтого, то красного, то розового или бледно-лилового цветов. Если удавалось к майским праздникам вернуться домой, каждый старался увезти с собой букет этой дикой красоты. Однако попытки выкопать луковицы не приводили к успеху: они уходили в твердую, как камень, землю слишком глубоко. За лето трава на ровных незащищенных местах выжигалась солнцем начисто, и степь казалась вымершей. Поближе к воде местное население культивировало бахчевые культуры, участки под которыми перемежались с небольшими, кое-как засаженными садами. Сады производили безрадостное впечатление из-за острого недостатка влаги и всё же в летний зной служили во время отдыха хорошей защитой. С середины июня начинался комарино-мошкариный сезон, который продолжался месяц или полтора. Год на год не приходился, но бывали времена, когда мириады этих жадных кровососущих проникали безжалостно во все щели человеческого тела, не отступая ни на шаг даже перед угрозой массовой казни. Среди них попадался и какой-то особый вид очень мелкой мошкары, похожей на москит, укус которой приводил к образованию твердой, болезненной припухлости на теле, не проходившей неделями, доставляя большие неудобства. Но зато, начиная с августа, наступала своеобразная золотая пора. Мошкара и комарье почти исчезали, природа, казалось, замирала в каком-то томлении, все ещё изнывая от жары, но вечера становились чуть прохладней, за ночь удавалось отдохнуть без особой борьбы с духотой и насекомыми, пик дискомфорта постепенно отступал. В эту пору рыба становилась сытой, ленивой и вялой, но на уху всегда удавалось наловить какой-нибудь мелочи. Зато какие арбузы и помидоры попадались, и всё бесплатно или почти бесплатно - иди и выбирай по своему умению или интуиции. Не обходилось без самодеятельных поэтов и песенников, которые сочинят то хлёсткую эпиграмму, то лирический стишок, то какую-нибудь нехитрую песенку. Вот припев одной весьма популярной песенки:

Штрихи к портрету Королёва

Полигону очень повезло с начальником - им был назначен генерал-полковник Василий Иванович Вознюк, опытный боевой генерал, энергичный, заботливый, прогрессивный человек с сильным характером, который с самого начала заставил с ним считаться, в том числе и Королёва. Надо сказать, что Сергей Павлович совершенно не терпел над собой ничьей власти. Эта черта характера, как свидетельствуют многие источники, начала проявляться ещё в юношеские годы и была источником многих возникающих проблем. Вот и здесь, на полигоне, Сергей Павлович с самого начала решительно взял в свои руки весь процесс подготовки и испытаний ракеты, стремясь даже кое-где подмять под себя и только начинающие вставать на ноги некоторые важные службы полигона. К счастью, процесс установления сфер влияния, приводивший временами к острым диалогам, не доходил до крайностей. Может быть, этому способствовало и пристальное внимание ко всему происходящему со стороны высоких и самых высоких инстанций. Достаточно сказать, что один из членов Государственной комиссии по проведению первых ракетных испытаний был И. А. Серов, заместитель Берии, председателем комиссии был назначен маршал артиллерии Яковлев, а его заместителем - Нарком вооружения Д. Ф. Устинов. Не ошибусь, если предположу, что Королёв как одно из главных действующих лиц, на которого была сделана ставка, находился под неусыпным контролем известных органов не только в начале этой космической эпопеи, но и многие последующие годы. Властолюбие Королёва, которое в некоторых случаях носило даже болезненный характер, не было связано, как мне кажется, с желанием возвеличивания своей личности, в этом властолюбии не наблюдалось даже малейших признаков параноического состояния. Власть не была самоцелью для него, а была как бы необходимым условием достижения цели наиболее рациональным и быстрым способом. В том, что он умеет лучше других выбирать эти кратчайшие пути, он не сомневался или, скажем так, почти не сомневался. Ни одно сомнение, если оно возникало, не оставлял без внимания. В ряде случаев он подбирал для себя наиболее знающих оппонентов не для споров до хрипоты и бесполезных баталий, а для детального выяснения позиций оппонента, установления причин несовпадения взглядов, поисков возможных ошибок или неточностей в своих рассуждениях. Он умел, когда хотел, находить тот уровень общения, при котором собеседник переставал ощущать давление начальника, не робел, не стеснялся и включался в обсуждение почти как равный с равным. По моим наблюдениям, Сергей Павлович и сам никогда не тушевался перед любыми авторитетами, умея найти ту грань, которая исключала возможность вышестоящему "товарищу" видеть в нем подчиненного, а тем более в чем-то провинившегося. Он был, безусловно, наделен немалым артистическим талантом, который использовал очень умело, иногда и для нагнетания атмосферы, чтобы дать почувствовать виновному всю тяжесть содеянного. Я сам несколько раз был им жестоко "избит", или, как у нас говорили, получал "арбуза", после чего становилось очень не по себе от того, что так подвёл человека, у которого и без меня дел по горло. Во время таких разговоров на весьма повышенных тонах мне приходилось переживать за его здоровье, наблюдая серьезные эмоциональные стрессы. Чего греха таить, временами я его просто боялся, как боится нашкодивший школьник своего учителя, а потому ожидание очередного "арбуза" было не самым лучшим времяпровождением.

Кстати, применение слова "арбуз" для обозначения подобного мероприятия, оказывается, имеет свою историю. Однажды сторож, охранявший сад, поймал двух воришек и приволок их к своему хозяину, который назначил наказание: втолкнуть украденные плоды им в чрево, но только не естественным путём, через рот, а с обратного конца. Раздели первого и приступили к процедуре заталкивания украденных им слив, а тот громко смеется.

- Что же ты хохочешь, дурак, разве тебе не больно? - спрашивают.

- Больно-то, оно больно, - говорит наказываемый, - но ещё больше смешно.

- От чего же тебе так смешно?

- Так ведь Васька же украл арбуз!

Вот и мы стали измерять свои наказания "арбузами", их величиной и количеством. Между коллегами часто можно было слышать такой разговор:

- Ну, что? Получил арбуза? - спрашивал кто-нибудь сочувственно, если видел выходящего от Королёва в плохом настроении.

- Да.

- Большого?

- Нет, не очень. Терпимо.

Всё ясно без лишних слов.

Однажды в конце пятидесятых годов, когда я был начальником довольно крупного расчетно-теоретического подразделения, мы какую-то работу не успели выполнить к назначенному сроку. Королёв меня вызвал и выдал такого "арбуза", подобно которому я, кажется, никогда не пробовал. Тут были обвинения и в халатности, и в мальчишестве, и в безответственности.

- Вы все сопляки бэзответственные, - говорил он, произнося, как это делают в Украине, твёрдое "э" после "б". Чем вы только думаете? Такое бэзобразие я у себя не потерплю. Что за бэспечность, что за мальчишество? Вы что, не понимаете, чем это грозит? - продолжал он, всё повышая и повышая голос. Я уже знал, что если он со мной перешел на "вы", дело добром не кончится. Попытки где-то прервать его и попытаться объяснить причины срыва тут же пресекались.

- Молчите, я слышать не хочу ваших объяснений. Так мы с вами не сможем работать. Я вас снимаю с должности, Рефат Фазылович. C завтрашнего дня пойдете работать в цех мастером, поучитесь там, как надо работать.

Он в ярости шагал передо мной взад и вперед, бросая грозные взгляды исподлобья. Иногда останавливался совсем близко и своими темно-карими глазами, точно рентгеном, пронизывал мои мозги. Я себя чувствовал очень гадко. А он продолжал:

- Если вы не можете выполнять ответственную работу, идите работать в мукомольную промышленность, а в ракетной технике таким не место!

Надо сказать, что и до этого, и после этого случая я в разных ситуациях несколько раз слышал от него такие критические оценки относительно мукомольной промышленности. Чем она так сильно провинилась перед Сергеем Павловичем, я так и не узнал. Затем он резко нажал на кнопку звонка к секретарю и приказал:

- Немедленно вызвать ко мне Байкова, где бы он ни был!

Александр Фёдорович Байков был начальником Первого отдела - так назывался отдел, в котором сосредоточена вся секретная переписка, при нем же находилось всё машинописное бюро. Вскоре явился, запыхавшись, Александр Фёдорович и по-военному доложил:

- Я вас слушаю, Сергей Павлович!

Он, как и все "секретчики", был бывшим работником органов госбезопасности, уволенный в запас, в чем иногда в подпитии признавался, больше хвастаясь, чем сожалея об этом.

- Вот что, Александр Фёдорович, возьмите бумагу, запишите, немедленно отпечатайте на бланке главного конструктора и несите сюда. Пишите. Приказ. За срыв важного задания начальника сектора Аппазова Р.Ф. снять с должности и направить для работы в цех номер такой-то (согласуйте потом с директором завода и отделом кадров) мастером. Всё. Идите и выполняйте. Если у парткома и завкома будут вопросы, пусть обращаются ко мне лично. А вы, Рефат Фазылович, садитесь вот сюда и ждите.

С этими словами он круто повернулся и, пройдя кабинет для заседаний, в котором происходил разговор, скрылся в своем маленьком рабочем кабинете, оставив в него дверь открытой. Не прошло и десяти минут, как начальник Первого отдела вернулся, шумно глотая воздух, с отпечатанным приказом в дрожащих руках. Руки дрожали, конечно же, не от волнения за мою судьбу, хотя он ко мне и относился с симпатией, а как следствие хронического злоупотребления алкоголем. Однако дело он свое знал, отдел его работал неплохо, а подобным недостатком страдал, увы, не он один. Ничего не говоря, с помощью жестов он спросил у меня, где главный. Я ему таким же способом указал на соседнюю комнату. Заглянув в дверь малого кабинета. Байков сказал:

- Сергей Павлович, приказ готов, оставить вам или будете сейчас подписывать?

- Подождите там, я сейчас выйду.

Александр Фёдорович сел рядом со мной и, не выпуская из рук приказа, подержал его некоторое время перед моими глазами. Что там читать, я и так знал его содержание. Вошел С.П., взял приказ и сказал:

- Александр Фёдорович, вы свободны. Если понадобитесь, я вас ещё вызову, будьте на месте.

- Есть, Сергей Павлович! - и ушел, аккуратно и без шума закрыв за собой дверь.

С.П. сел за свой стол, внимательно прочитал приказ, подписал его своим стремительным росчерком и, подозвав меня, строгим, официальным голосом сказал:

- Прочитайте и распишитесь на втором экземпляре. Не забудьте проставить дату.

Ничего не говоря, я расписался, вернул ему бумагу и попросил разрешения уйти.

- Идите, - услышал в ответ, - больше нам не о чем разговаривать.

Когда я, весь поникший и опустошенный, вышел из кабинета и направился к выходу из приемной в коридор, вдруг услышал в динамике резкий голос Королёва:

- Антонина Алексеевна, верните Аппазова!

Ничего не соображая и не понимая, к чему ещё готовиться, я вошел опять в кабинет и остановился у двери. Сергей Павлович, ничего не говоря, характерным жестом подозвал к себе и ещё раз протянул мне этот злополучный приказ.

- Ты хорошо прочитал, что здесь написано?

Я сказал только "Да", а сам думаю, с чего он вдруг опять перешел на "ты"?

- Теперь давай это сюда, - и с этими словами он несколькими энергичными движениями разорвал бумагу на несколько частей и бросил в корзину. Затем скривил губы и сказал:

- Чтобы это было в последний раз, ты меня понял? Иди!

Несмотря на благополучную концовку этой встречи, я ушел очень расстроенный и встревоженный. Расстроился, потому что не понял, за что он на меня так свирепо "наехал" из-за, в общем-то, не очень крупной промашки. Встревоженный - потому что мне не понравилось его состояние. Если человека так выводят из себя подобные довольно обычные в нашей работе неполадки, значит, не всё в порядке с нервной системой. К тому же я хорошо знал, что у него давно пошаливает сердце.

Впервые об этом узнал от него же самого несколько лет тому назад вот при каких обстоятельствах. Уже много лет я серьезно увлекался волейболом, всё свободное время проводил то на летних площадках нашего городского стадиона, то в зале техникума, играя до потемнения в глазах, без всякой разумной меры. У нас была довольно хорошая команда, которая постепенно стала основной командой нашего города, представляющей городское спортобщество "Зенит", а затем "Вымпел" во всех областных соревнованиях. На наши игры собиралось довольно много болельщиков, которые многих из нас знали по именам. Не хуже был и состав женской команды, составленной в основном из сотрудниц нашего Конструкторского бюро. Взаимная поддержка очень помогала обеим командам в трудные минуты. В основном составе женской команды играла и Нина Ивановна (а для нас - просто Нина) - жена Сергея Павловича. Нина была стройной, красивой женщиной, знающей себе цену. Она была лет на 15 моложе своего мужа, который её искренне любил и не скрывал этого. Одевалась Нина достаточно скромно, но с большим вкусом, что вызывало чувство зависти у многих знающих её женщин, в том числе и некоторых из нашей волейбольной дружины. Будучи специалистом по английскому языку, она работала переводчицей в отделе научно-технической информации, где и попалась впервые на глаза Сергею Павловичу. Когда они уже были женаты, иногда Сергей Павлович приходил к стадиону встречать Нину. Однажды, когда мы с Ниной после волейбольных баталий шли со стадиона, нас встретил Сергей Павлович.

- Ну что, наигрались? - спросил он обоих.

Выслушав наши впечатления об игре, он то ли с сожалением, то ли с грустью сказал:

- Да... кому волейбол, а кому валидол.

В это время ему было где-то между сорока пятью и пятьюдесятью, но уже, видимо, сердце серьёзно давало о себе знать. А ведь он в молодости обладал отличным здоровьем, летал на самолётах, планёрах. Советские лагеря не прошли даром: в расцвете сил, не успев реализовать и десятой части своих замыслов, он уже должен был считаться со своими болезнями, о которых предпочитал никогда (если не считать этого единственного случая) не распространяться.

Заданный главным конструктором темп временами трудно было выдержать, он очень торопился, совсем не щадил себя и не давал покоя никому. Он был одержимым человеком и хотел, чтобы этой одержимостью были заражены все; с трудом переносил отвлечения своих сотрудников на что-то иное, кроме ракетной техники. Мы частенько задерживались на работе допоздна, и, после официального окончания рабочего дня, перед началом "второй смены" устраивали какие-нибудь азартные игрища. Наиболее распространённым был обычный доминошный "козёл", пользовались большим успехом шахматы и шашки, а также пинг-понг. Однажды часов в восемь вечера С.П., войдя в один из залов, застал группу азартно играющих в домино, окруженную кольцом болельщиков. Я сидел за своим рабочим столом несколько поодаль от места происшествия и видел, как Королёв тихим шагом подошел к игровому столу, раздвинул кольцо болельщиков, сгреб двумя ладонями какое-то количество костей и в установившейся гробовой тишине со словами: "Бэзобразие!" в ярости швырнул кости за открытое окно.

В домино играть я не любил, зато пристрастился к пинг-понгу. Четыре соединенных вместе больших буковых конструкторских стола вполне заменяли игровое поле, было и несколько столов, сделанных из толстой фанеры. Оставаясь по вечерам поиграть в пинг-понг, мы старались привлечь к игре кого-либо из заместителей Королёва, которым он в присутствии рядовых работников не стал бы делать замечаний. В таких случаях дело ограничивалось угрожающим взглядом и скривлением губ, после чего он бессловесно покидал играющих, всем своим видом показывая крайнюю степень отвращения ко всему происходящему. Никакие распоряжения и приказы, запрещающие в рабочих помещениях устраивать какие-либо игры, не могли искоренить это "зло". Через несколько месяцев потихоньку-полегоньку всё восстанавливалось в прежнем виде.

Несостоявшаяся аспирантура

За напряженной работой и новыми увлекательными идеями время летело быстро. Для решения всё усложняющихся чисто технических задач стала заметно ощущаться нехватка имеющихся теоретических знаний. Ведь, по существу, на чистом месте создавалась новая, очень сложная отрасль, требующая не только приложения доселе неизвестных идей, но и теоретических методов, на которых бы основывались принимаемые решения. Я остро чувствовал необходимость пополнения своих знаний, прежде всего в области математики, теоретической и небесной механики, особенно динамики, теории управления и регулирования, теории вероятностей и некоторых других. Начал думать о том, чтобы поступить на заочное отделение механико-математического факультета Московского государственного университета им. Ломоносова. Но если даже примут сразу на третий курс, это ведь ещё три года учёбы со всеми зачётами, экзаменами, контрольными работами и т.д. И нет никаких гарантий, что эти самые зачёты и экзамены не сорвутся из-за командировок на полигон во время лётных испытаний ракет или других крайне неотложных дел. Тогда три года могут растянуться на все пять.

Королёв очень любил иметь под рукой самых авторитетных теоретиков, но одновременно терпеть не мог, когда они отвлекались на что-то другое, кроме своей основной работы. Но он также хорошо понимал, что сами по себе учёные с нужным для ракетной техники профилем знаний не появятся, их надо готовить, создавать какие-то условия, стимулирующие людей взять на себя дополнительную нагрузку. Сергей Павлович считал, что наиболее быстрым путем является организация заочной аспирантуры, но НИИ-88 был ещё слишком молодым коллективом, без собственной научной базы и традиций, не имеющими в своем составе заметного количества маститых учёных, пользующихся уважением и высоким авторитетом. Всё это пришло много позже. Как я полагаю, свои учёные нужны были Королёву не только для того, чтобы собственными силами справиться с любыми задачами, но и для того, чтобы внедрять своих людей в союзную учёную элиту, привлечь эту элиту в нашу технику, заразив её возможностями использования, в перспективе, ракетно-космической техники для постановки и решения фундаментальных научных задач в различных областях научных исследований. Ракетно-космическая техника должна быть не только "иждивенцем", находящимся на содержании государства, а может и должна сама инициировать новые направления исследований и приносить такие результаты, которые недостижимы без неё - в этом Королёв был абсолютно убеждён. Об этом свидетельствуют многие документы, составленные им лично и отправленные в различные высокие инстанции - от Президиума Академии Наук до правительства и Политбюро. Развитие событий в последующие годы показали всю глубину предвидения Сергея Павловича Королёва.

Чтобы как-то выиграть время в этой обстановке, удалось официально оформить организацию группы соискателей, которым предоставлялась возможность сдачи экзаменов по программе кандидатского минимума и какая-то помощь в защите диссертации в тех организациях или учебных заведениях, в которых имелись Учёные Советы соответствующего профиля. Я тоже записался в группу соискателей, благо, для этого ничего, собственно, и не требовалось - ни анкет, ни экзаменов, ни собеседований, ни рекомендаций, а только личное заявление. Вскоре были организованы курсы для подготовки к сдаче обязательных экзаменов в объёме кандидатского минимума по двум предметам: марксистско-ленинской философии и одному из иностранных языков: английскому или немецкому. Над выбором языка пришлось задуматься. Дело в том, что в институте я изучал английский, мне в нём нравилась простота из-за практического отсутствия склонений по родам и падежам и спряжений глаголов. Логичность же построения множества временных глагольных категорий придавала языку какую-то математическую закономерность. Однако после третьего курса института, на котором закончилось "изучение" языка, прошло уже много лет, и я его изрядно забыл. По немецкому языку у меня был сравнительно недавний полугодовой опыт непосредственного общения с немцами в Германии, но я очень плохо представлял себе грамматику языка. Да и после сокрушительной для Германии войны вряд ли немецкий мог пользоваться в ближайшее десятилетие большим успехом как в технике, так и в общении в более широком смысле слова. После небольших колебаний выбор пал на английский.

В течение примерно полугода многие из нас достаточно серьезно подходили к учёбе и сделали заметные успехи, и мы считали, что через полгода можно вполне быть готовыми для сдачи экзаменов, как вдруг было объявлено о прекращении подготовки соискателей через эти самые курсы и открытии при нашем НИИ заочной аспирантуры. Но для поступления в неё требовалось сдать вступительные экзамены по трём курсам: истории партии и основам марксизма-ленинизма, языку и специальности. Наше обучение в группе соискателей не прошло даром, оно нам сэкономило время для подготовки. Через полгода после приказа об объявлении набора в аспирантуру состоялся прием вступительных экзаменов специальной комиссией, в состав которой входили один или два преподавателя-специалиста по данному предмету и в обязательном порядке по одному члену от отдела кадров, парткома, завкома и комитета комсомола предприятия. Абсурдно? Да. Но такова была система поддержки одних и "притормаживания" других в зависимости от целого ряда качеств, как то: партийной принадлежности, общественной работы, анкетных данных, биографии, каких-то других заслуг. Труднее всего было подготовиться к экзаменам по специальности, поскольку её как таковой не существовало. Программа была столь расплывчатой и всеобъемлющей, что тебя могли спросить о чём угодно, в зависимости от узкой специализации экзаменующего и его пристрастий. Для меня всё прошло более чем благополучно: по всем предметам получил пятёрки, и у меня не было никаких сомнений относительно зачисления в аспирантуру. Я стал подыскивать себе научного руководителя и подбирать тему будущей диссертационной работы. Открывающаяся перспектива радовала, окрыляла, призывала к собранности и мобилизации всех внутренних сил. Через несколько недель вышел приказ директора НИИ-88 о зачислении в аспирантуру наиболее успешно сдавших вступительные экзамены. В Приложении к приказу содержались оценки, полученные претендентами по всем предметам. Из всех сдавших экзамены в аспирантуру было принято 17 человек, в том числе несколько человек, имевших по одной или по две тройки. К своему удивлению, своей фамилии ни в приказе, ни в приложении я не нашел. Не нашел я также ни одной фамилии, при которой стояли бы пятёрки по всем предметам. Пишу это не для того, чтобы показать, каким способным парнем я был. Скорее всего, мне на экзаменах повезло больше, чем некоторым другим, более достойным, чем я, но зачисление проводилось именно по полученным оценкам. Некоторые из моих друзей подходили ко мне с недоумёнными вопросами: почему же меня нет в списках? Я и сам поначалу решил, что произошла какая-то ошибка, которую удастся немедленно исправить, и тут же отправился в отдел кадров. Меня принял человек, ответственный за подготовку кадров и, в том числе, за набор в аспирантуру. Я с ним почти не был знаком, но, увидев меня, он тут же первый заговорил:

- Вы, вероятно, ко мне по поводу зачисления в аспирантуру?

- Да, если это в вашем ведении. Думаю, что произошла какая-то ошибка.

- Да нет, товарищ Аппазов, к моему сожалению, ошибки никакой нет. Вас не пропустила мандатная комиссия, и поэтому вас в списках нет.

- Как же так? Ведь я всё сдал на пятёрки!

- Сожалею, но мандатная комиссия рассматривает не только полученные оценки, но и ряд других сторон. Насколько я понимаю, это связано с анкетными данными. Хочу сказать, что я занимаюсь только технической стороной дела и лишь исполняю принятые решения. Если хотите разъяснений, то обратитесь к товарищу Ивашникову. Он как заместитель директора по кадрам является и председателем мандатной комиссии. Больше я вам ничем помочь не могу.

Тогда не были в ходу такие слова, как "геноцид", "апартеид", "права человека", да и мало кто знал их истинный смысл. А если они и мелькали кое-где, в основном, в газетах, то относились исключительно к колониальным странам в Африке, Азии или к американским неграм и индейцам. Да даже если бы я знал все тонкости этих понятий, что бы я мог сделать в этот момент, в данном частном случае? Ведь в подобной ситуации находились тысячи людей в нашей стране, кто по национальному признаку, кто за то, что был в плену или угнан в Германию, кто за иное мировоззрение. Наш разговор практически был исчерпан, и все же я задал ему ещё один бессмысленный вопрос:

- Ну, хорошо, меня не зачислили, как и некоторых других. Но в Приложении к приказу указаны все сдававшие экзамены с перечислением полученных оценок, почему же моей фамилии и там нет?

- Знаете, товарищ Аппазов, если вы хотите на чём-то настаивать, идите к товарищу Ивашникову.

Я чувствовал, что несмотря на довольно официальный тон разговора, он сочувствовал мне, ему передо мной неудобно, возможно, он жалеет меня, но не может позволить себе иного отношения. Сгоряча тут же решил поговорить с Ивашниковым, чтобы и ему высказать какие-то слова, но, подумав с минуту, плюнул на эту затею и пошел прочь. Я представил себе этого "энкавэдэшного" подполковника с его холодным, леденящим душу пустым взглядом, его манеру рассматривать человека как живую вещь, подумал о его возможностях уничтожить человека одним росчерком пера, и решил, что лучше находиться от него подальше. Этот человек был неприятен не только мне с моими "некондиционными" анкетными данными, но и многим другим, вполне вписывающимся в существующую систему. На своем месте Ивашников проработал после этого ещё три или четыре года, когда его сменил штатский человек, остававшийся на своем посту очень долго, лет эдак двадцать или двадцать пять.

Я очень сильно переживал случившееся, во мне произошёл какой-то моральный надлом, хотя к подобному ходу событий надо было бы давно привыкнуть. Однако мало-помалу ко мне опять вернулась мысль об аспирантуре, о диссертации, и лишь спустя два года я решил повторить попытку поступить в аспирантуру. Результат оказался поразительно схожим: опять все пятёрки, опять не попал в приказ, но уже без напрасных попыток с моей стороны узнать причину отказа.

Этим временем мои товарищи успешно сдавали экзамены по кандидатскому минимуму, обзавелись руководителями, темами, в общем, успешно продвигались вперед. Я решил, что этот путь для меня закрыт прочно и навсегда. Не стоит себя больше травить. Так прошли ещё два года. Они прошли не впустую. Я многому научился и уже учил других. В повседневной работе накопил значительный теоретический задел, мог бы где-то в другом месте сдать кандидатский минимум, написать диссертацию. Но стоит ли? Если не принимают в аспирантуру, разве позволят выйти на защиту диссертации? И даже если защитишь по какому-то случайному недосмотру органов, разве утвердят в ВАК[5]? Учеба в аспирантуре казалась мне какой-то гарантией благополучного преодоления иных возможных препятствий, и поэтому после мучительных и долгих колебаний решился в третий, уже последний раз, попытать счастья, тем более, что теперь уже у нас не было товарища Ивашникова. Опять написал заявление, стал готовиться к вступительным экзаменам с тем, чтобы сразу же после них, не откладывая надолго, сдать и кандидатский минимум.

В один прекрасный день секретарь начальника нашего отдела передала мне, что звонили из отдела кадров, просили, чтобы я зашел к заместителю директора по кадрам. Этот вызов мог означать всё, что угодно, так как за последний год я чувствовал, как что-то надвигается на меня, поэтому перед предстоящим разговором я внутренне собрался так, чтобы без паники встретить любое решение. Когда я пришёл к товарищу Паукову, который сменил на этом посту Ивашникова, он без всяких церемоний усадил меня на диван в своем кабинете, сам сел рядом и сказал:

- Хочу тебе сказать, Рефат Фазылович, одну очень неприятную вещь.

- Я догадываюсь, Георгий Михайлович, и готов ко всему.

Георгий Михайлович, человек моего возраста или чуть постарше, старался вести себя, особенно с людьми, от которых он не зависел, как-то по-панибратски, по-простецки, вызывая к открытости. Несколько грубоватая манера поведения не вызывала неприятных ощущений, наоборот, подкупало то, что с ним всегда можно было говорить прямым текстом, без всяких намёков и иносказаний.

- Вот что, Рефат Фазылович, возьми ты своё заявление о поступлении в аспирантуру обратно, всё равно ничего не получится.

- Почему вы так считаете? - на всякий случай спросил я.

- Ты сам знаешь, я не смогу тебя пропустить через мандатную комиссию. Зачем тебе мучиться, терять силы и время на сдачу экзаменов без всякого результата? Ты пойми, я говорю для твоего же блага, хотя и неприятно это говорить.

Это было не самое худшее, к чему я приготовился, но, видимо, не смог скрыть даже в этом случае своего подавленного состояния. Он это заметил и в ответ на мое молчание продолжил:

- Брось ты эти переживания, не всем же учёными быть, проживёшь и так. Ну, как, договорились?

- Спасибо, Георгий Михайлович, и на том. Лучше честный разговор, чем всякие там подножки, как было раньше. Ну, я пойду, если это всё.

- Это всё. Только условие: не говори о нашем разговоре никому - это мой тебе совет.

На том я и ушёл, и с этого момента у меня никогда больше не возникала мысль ни об аспирантуре, ни о защите диссертации. Что касается ученых степеней и званий, которые были присвоены, то это уже произошло без каких бы то ни было целенаправленных усилий с моей стороны. В 1958 году после таких громких достижений, как запуск первой ракеты средней дальности с ядерным боевым зарядом, запуск первой межконтинентальной баллистической ракеты, выведение на орбиту Земли первого спутника, партия и правительство решили, помимо других наград, которыми были поощрены многие работники нашего и смежных предприятий, присвоить группе специалистов учёные степени докторов и кандидатов наук без защиты ими диссертаций. Инициатором этого мероприятия, насколько мне известно, выступил Королёв, энергично поддержанный академиком М. В. Келдышем. В число таких специалистов попал и я. В это время я уже преподавал в Авиационном институте, читая лекции по Теории полета ракет. К этой работе меня привлёк Василий Павлович Мишин, первый заместитель С. П. Королёва, который возглавил вновь создаваемую кафедру по нашей специальности. Вскоре там получил ученое звание доцента. В течение ряда лет написал целую серию учебных пособий для студентов, аспирантов, несколько методических работ по выполнению курсовых и дипломных работ, был научным руководителем многих аспирантов и соискателей, тринадцать из которых защитили кандидатские диссертации, а двое - докторские. Кафедра выступила с инициативой о присуждении мне ученого звания профессора, Ученый Совет института поддержал эту инициативу, и после года работы в должности профессора Высшая Аттестационная Комиссия утвердила меня в этом звании. Но всё это было потом, когда несколько изменились "и времена, и нравы".

Тревожные времена

Теперь я должен возвратиться к концу сороковых - началу пятидесятых годов и рассказать о некоторых событиях, которые могли полностью изменить мою жизнь, а, может быть, и того хуже. После первых двух-трёх лет довольно спокойной работы я начал ощущать, как вокруг меня начала образовываться какая-то стена, отгораживающая меня от основных работ, ведущихся в нашем КБ. К этому времени почти всем работам стал присваиваться гриф "совершенно секретно", появились также работы, имеющие гриф "совершенно секретно, особой важности". Это особенно относилось к основным проектным данным разрабатываемых изделий и к их баллистическим характеристикам. Ведь в баллистической документации, как ни в какой другой, сосредотачиваются в собранном воедино виде все важнейшие сведения о ракете - такие, как массовые характеристики, данные по двигателям и компонентам топлива, габариты ракеты, все траекторные данные, включая минимальную и максимальную дальность полета, аэродинамические характеристики, характеристики рассеивания, масса так называемого полезного груза, координаты стартовых позиций и цели и ряд других. Поэтому почти всем работникам проектных подразделений были оформлены допуски к работам, имеющим гриф "совершенно секретно", а тем, которым приходилось пользоваться совокупностью характеристик ракет - допуски к работам "совершенно секретно особой важности". Я, пожалуй, оставался единственным обладателем допуска только к материалам с грифом "секретно". Между тем, будучи руководителем группы баллистиков, я обязан был выдавать своим сотрудникам задания, работать с документацией, контролировать выполнение работ, согласовывать выпускаемые материалы с материалами всех других расчётно-теоретических и проектных подразделений и т.д. Все эти функции я не был в состоянии выполнять, не имея полной информации и доступа ко всей документации. Создалась совершенно нелепая ситуация, когда руководитель обладал меньшими возможностями, чем сотрудники. Надо мной стоял Лавров, у которого были, кроме нашей группы, заботы с другими группами, да и мало что зависело от него в решении возникшей трудности. Однако работа шла довольно успешно благодаря тому, что нашли некоторые обходные пути. Все необходимые материалы в архиве брали мои подчинённые, и мы работали сообща. Следовательно, моей подписи нигде в архиве не оставалось, а работники секретной части делали вид, что никаких нарушений не происходит - с формальной точки зрения все правила соблюдались. Разумеется, всё происходящее для меня лично было очень неприятно, мне давали понять, что я являюсь "второсортным" человеком. Был и один унизительный момент, который сильно заставлял страдать самолюбие: я не имел право ставить подпись под разрабатываемыми с моим участием и под моим руководством материалами. Получалось так, что авторство принадлежало и моим сотрудникам, и моим начальникам - только не мне. Между тем основным автором текстов, техническим руководителем баллистических разделов проектов, материалов к лётным испытаниям был именно я. Помимо ущемлённого самолюбия и нарушения норм элементарной порядочности, меня беспокоили и некоторые моменты в перспективе. Дело было в том, что теоретические части таких материалов обычно включались в список трудов аспиранта или соискателя при предъявлении им диссертационной работы, эти материалы приравнивались к печатным работам, так как открытые публикации по ним запрещались. Я уже несколько лет в этом плане работал как бы вхолостую, ничего не производя. Поскольку аспирантура постоянно передо мной маячила как вожделенная морковка на палке перед носом ослика, я нервозно воспринимал происходящее. К Сергею Павловичу по этому поводу я ни разу не обращался, считая, что он в курсе всего, что делается, и, если ничего в моем положении не изменяется, значит, это не в его силах. Он ведь не единожды видел, подписывая тома проектов или других технических материалов, что моей подписи под ними нет. К подобным вещам он был чрезвычайно внимателен, поскольку отсутствие подписи как бы формально снимает ответственность с исполнителя, а потом поди разберись. А безответственность он очень не любил. Я очень хорошо запомнил, как однажды С. П. выпустил то ли распоряжение, то ли приказ о том, чтобы подписи на документах были разборчивы и соответствовали фамилии подписывающего, а не учинялись бы в виде неразборчивых каракулей. В это время С.П. уже не был начальником отдела, а был начальником КБ-1 (Конструкторского бюро №1), состоявшего уже из нескольких отделов. Начальником же проектного отдела, в составе которого была и моя группа, был Константин Давыдович Бушуев, который много позже, в 1973-75 годах, во время совместной работы с американцами над программой Аполлон-Союз был руководителем проекта с Советской стороны. К нему один или два раза я обращался за помощью в получении нужных материалов и с претензиями по поводу ненормального своего положения, сильно затрудняющего работу. Бушуев был очень осторожным человеком во всём, обладающим к тому же великолепными дипломатическими способностями, несколько суховатым в общении, но достаточно мягким и терпимым. Он ответил, что разделяет полностью мои претензии, но от него мало что зависит. "Надо ждать, - сказал он, - и надеяться на благополучный исход". Я думаю, что даже работавшие в "шарашке" имели больший разрешённый доступ к материалам, чем я, а о праве подписи и говорить не о чём. Надо было всё делать, и делать хорошо, но терпеть подобные унижения и молчать. Любые резкие шаги в сложившейся ситуации могли привести к непредсказуемым последствиям. Самое минимальное - это увольнение с работы и выселение из ведомственного жилья без права работать по специальности. А как максимальное можно упечь куда угодно, предъявив самые нелепые обвинения, что и делалось постоянно над разными людьми, в разных местах, под разными предлогами. Ведь состряпать какой-нибудь подлог ничего не стоило - опыт и возможности для этого были почти беспредельные. Может быть, надо было самому бросить работу и уйти, не дожидаясь больших неприятностей, и где-нибудь пристроиться, лишь бы выжить? Однако этому, видимо, мешали два обстоятельства: первое - очень сильно был привязан к своей работе, без неё не представлял свою жизнь; и второе - характерная для меня нерешительность. Постоянная тревога и ожидание неизвестного изматывали.

Вскоре произошло событие, которое вселило в душу ещё большее смятение. Как-то, возвратясь, как часто это бывало, домой достаточно поздно, я застал жену в очень расстроенных чувствах. Она рассказала, что часов в семь вечера явились к нам домой два работника органов, предъявили удостоверения и спросили обо мне. Поскольку она ответила, что я прихожу гораздо позже, они изъявили желание подождать моего возвращения. Так и не дождавшись, они ушли часов в десять вечера и велели мне явиться к ним с утра по оставленному ими адресу. Всякому ясно, что такие визиты не наносятся ради вежливости. Стало понятно, что завтрашний день ничего хорошего нам не сулит. О чём можно думать, о чём можно говорить в ожидании завтрашней неопределённости, особенно, если известно, что эта неопределённость окрашена в ярко выраженный чёрный цвет? Если случится самое плохое, и после предстоящего свидания я не вернусь, жене надо немедленно устраиваться на работу, желательно в наше предприятие, чтобы за ней сохранилась квартира; дочку устроить в садик; сообщить в Сыр-Дарью о случившемся маме и сестре. Но возьмут ли её на работу к нам при репрессированном муже? Как наиболее вероятный вариант иметь в виду переезд в Сталино (Донецк) к матери жены, у которой там есть свой дом и кое-какие знакомства. Если завтра не вернусь, послезавтра позвонить на работу Лаврову, чтобы тот поставил в известность Сергея Павловича. Беречь дочку и себя, сохранить наш небольшой семейный фотоархив...

Больше всего меня волновало не то, что будет со мной и с женой, а судьба нашей дочери, которая могла в таком малом возрасте оказаться без отца. С утра кое-как позавтракали, положили в портфель пару белья, мыло с мочалкой, зубную щетку с порошком, полотенце, бритвенный набор, несколько конвертов с бумагой, ручку, карандаш, пару бутербродов и попрощались. Поцеловал спящую дочку, может быть, в последний раз, и вышел из дому. Нам обоим казалось, что мы уже больше не увидимся, во всяком случае - в ближайшее время, но маленькая надежда где-то в душе теплилась - человек ведь всегда надеется.

Было тихое солнечное приветливое утро. Ранние цветы в нашем дворе уже отцвели, летние ещё только начинали образовывать бутоны, воздух был легким и каким-то по-особому вкусным. Очень не хотелось в такой вот день оказаться где-то взаперти, не имея возможности быть там и с кем ты хочешь, делать то, что хочешь. "Неужели это конец нормальной жизни, - думалось мне, - что же ждет нас всех впереди?" Бросив последний взор на наше крыльцо, на ступеньках которого стояла с печальной улыбкой жена, я шагнул за калитку. Я совершенно не заметил, как механически прошел двадцать минут пути до электрички, сел в неё, проехал одну остановку и вышел в Мытищах. Быстро разыскал по оставленному адресу "нужное" учреждение и вошёл в какой-то полутёмный коридорчик. Пока я оглядывался, не зная, куда дальше идти, ко мне подошёл неизвестно откуда вдруг появившийся человек и спросил, кто я и кого мне надо. Мы прошли мимо каких-то дверей, повернули направо и вошли в угловую комнату. В комнате было два стола, поставленных у противоположных стен, при каждом по два стула и ещё три или четыре стула у третьей стены. Ещё я заметил высокий железный шкаф и тумбочку с графином воды и стаканом на ней. Единственное небольшое окно было сильно затенено ветками растущего недалеко дерева или кустарника, и поэтому комната напоминала полуподвальное помещение. "Подождите здесь", - сказал мой провожатый и оставил меня одного. Ждать пришлось довольно долго - около получаса или даже больше, когда, наконец, дверь отворилась и вошли двое в штатской одежде. Без всяких слов один из них сел за один стол, другой - за второй. Тот, который был справа от меня, пальцем показал на стул у своего стола, что должно было означать: "Садитесь сюда" - и, раскрыв небольшую папку желтого цвета, извлек из неё несколько листов бумаги с какими-то записями. Другой положил перед собой стопку чистых листов, взял ручку и приготовился писать. Не сказав ни единого слова ни о цели нашего разговора, ни о вчерашнем посещении моей квартиры, тот, что был, по-видимому, рангом повыше, начал: "Фамилия?", "Имя, отчество?", "Год рождения?", "Место рождения?" и т.д. Он ни разу не назвал меня ни "гражданином", ни тем более, "товарищем". После очередного вопроса я попытался было выяснить, в связи с чем мы ведем эту беседу, на что получил весьма недвусмысленный ответ: "Здесь спрашиваем мы, а вы только отвечаете". Дальше пошли более серьезные вопросы, заставившие рассказать обо всей жизни от самого рождения. Кто были родители, кто были их родители, где жили, чем занимались, когда и где умерли. Пришлось перечислить и всех родственников, включая двоюродных братьев и сестёр. Особое внимание обращалось их жизни во время оккупации Крыма немцами, о чём практически ничего не знал. Моя неосведомлённость воспринималась как утаивание известных мне вещей, и к этой теме возвращались многократно, ставя вопросы в разной плоскости, устраивая своеобразные ловушки, в которые я бы обязательно попался, если бы был неискренен. Очень поразили меня вопросы, касающиеся времени пребывания в Москве во время учебы в институте. Нелепость некоторых вопросов просто ставила меня в тупик. Например: "Чем вы докажете, что окончили МВТУ?" Когда я ответил, что у меня есть диплом, мне сказали, что диплом ничего не доказывает. Я предположил, что в институте в архиве должны были сохраниться все документы, касающиеся моих шести лет обучения. Наконец, прописка в общежитии в Лефортово. "Но этим человеком могли быть и не вы", - последовало возражение. Тогда я сослался на людей, которые все годы со мной учились, и сейчас с некоторыми из них мы работаем вместе. "Кто конкретно?" Я назвал два или три человека. "Среди них есть члены партии?" Их не оказалось. "А были среди сокурсников члены партии, которые вас знали?" Среди нас была только одна девушка - член партии - Тася Назарова, староста нашей группы, я и назвал её. "Дайте нам её адрес и место работы". Я, естественно, понятия не имел, где она теперь находится. Резюме было такое: "Вот видите, вы не можете привести ни одного доказательства". Во время этой "беседы" время от времени просили подробно описать того или иного человека или какое-либо конкретное место, учреждение, дом. Когда, казалось бы, уже больше не о чем разговаривать, все начинало повторяться с какими-то странностями. Теперь уже не спрашивали, а сами утверждали что-то и требовали моего подтверждения. Происходило, примерно, следующее. Листая свои бумаги и выискивая там что-то, допрашивающий вдруг говорил:

- Так, так..., значит, вы родились в 1923 году?

- Нет, я родился в 1920 году.

- Как же так? А у меня записан другой год с ваших слов.

- Да не мог я этого сказать, вы, вероятно, ошиблись.

Пошуршав своими бумагами и опять что-то высмотрев там, спрашивает:

- В той самой деревне, где вы родились, кто жил из ваших родственников?

- Я ведь вам рассказывал, что родился я не в деревне, а в городе Симферополе.

- А в каком районе Крыма находится ваша деревня?

- Я не знаю, о какой деревне вы говорите. Я никогда не жил ни в какой деревне.

- Вы что-то путаете. То вы говорите одно, то другое. Так дело не пойдет. Давайте, начистоту, иначе мы не разойдемся.

Я раздражаюсь, но сдерживаюсь, как только могу, и говорю:

- Вы посмотрите, пожалуйста, на то, что записывал ваш помощник с моих слов, и тогда убедитесь, что вы ошибаетесь.

Опять сверившись с чем-то, он продолжает дурацкий разговор:

- Когда вы получили последний раз письмо от своих родителей?

- Точно не помню, но что-то месяца полтора или два тому назад.

- Они вам писали из Намангана или Андижана?

- Они мне писали из Сыр-Дарьи. Насколько я знаю, они ни в Андижане, ни в Намангане вообще не бывали. Вы же знаете, что им никуда выезжать нельзя.

- Что-то у вас не ладится с географией. Сыр-Дарья - это река. Они что, живут в реке?

- Нет, Сыр-Дарья это не только река, но и небольшой городок, районный центр, и я уже вам говорил в начале нашего разговора, что мать и сестра живут там.

- А отец где живет, в Намангане или Андижане?

- Отец давно умер, и об этом я тоже вам говорил.

В таком стиле разговор продолжался ещё час или полтора. То он переврёт моё отчество, то имя матери или сестры, то придумает мне какого-то несуществующего дядю или брата. Вроде бы человек неглупый, не пьяный, не выживший из ума старик, а постоянно несёт какую-то чушь. Когда же всё это кончится и чем кончится?

За всё это время то ведущий со мной разговор, то записывающий несколько раз выходили из комнаты, иногда на довольно продолжительное время. Дважды входили разные другие лица, которые эпизодически подключались к разговору, задавая уточняющие, детализирующие вопросы по разным обстоятельствам моей жизни. Выяснили, кто из руководства предприятия меня хорошо знает, как часто общаюсь с С. П. Королёвым и В. П. Мишиным, с кем из членов партии я хорошо знаком на приятельском уровне, спрашивали о моих сотрудниках и непосредственных руководителях, о наших взаимоотношениях. Мне приходилось быть достаточно осторожным, чтобы кому-либо не навредить, я был начеку, чтобы не раскрыть что-то из секретов, касающихся работы. Надо сказать, что ни одного вопроса по тематике, характеру работы, направлению исследований задано не было. После всего этого положили передо мной с десяток листов чистой бумаги и велели описать со всеми подробностями всю свою жизнь, написать все, что я знаю о своих родственниках, включая двоюродных братьев и сестер, братьев и сестер моих родителей. У меня уже голова кружилась от всего этого, и я попросил разрешения минут пятнадцать отдохнуть и пожевать принесенные с собой бутерброды, на что получил милостивое согласие. Мои записи затем тщательно прочитывались, кое-где дополнялись моей же рукой по их подсказке. Потом мне сказали: "Мы вас сейчас отпустим, дадим справку, которую вы предъявите на работе, чтобы вам не зачли прогул, а вы дадите нам расписку о неразглашении нашего разговора. И чтобы никому ни слова, вы меня хорошо поняли? Вы в ближайшее время никуда не собираетесь уезжать? Рекомендую не выезжать, мы еще с вами не всё закончили".

Вот так завершилась моя встреча с представителями органов, и я вышел из этого проклятого учреждения где-то часов в пять после полудня. Невозможно передать, что я почувствовал, оказавшись опять "на свободе", хотя она и была для всех нас относительной. Я смотрел на пыльную улицу, на людей, проходивших мимо, на щебечущих птичек такими глазами, будто впервые это вижу. Как хорошо, что опять небо и солнце над головой, что скоро опять увижу жену и дочку, что буду спать дома, завтра пойду на работу... Голова кружилась от воздуха, от ходьбы, от того, что вижу, слышу, от ощущения почвы под ногами. Когда я добрался до дома, дочка, как всегда, бросилась мне на шею, ничего не подозревая, а жена молча села на ступеньки крыльца и со слезами на глазах наблюдала за нами.

Проходили дни, недели, месяцы, а меня больше никто не тревожил. Напряжение ожидания постепенно начало спадать, и только временами я вздрагивал, вспоминая тот кошмарный день и боясь, как бы он не повторился. Мало-помалу мои трудности на службе с допусками к работам повышенной секретности стали разрешаться. Сначала получил официальный доступ к материалам с грифом "совершенно секретно", а года через полтора или два - "совершенно секретно, особой важности". Тему на этом можно было бы закрыть, если бы она не получила много лет спустя совершенно неожиданное продолжение, прояснившее некоторые недоумённые вопросы.

В начале восьмидесятых годов я случайно встретил на улице человека, который в пятидесятые годы был у нас начальником секретной части, так называемого первого отдела. Он еле передвигался, тяжело опираясь на палку, и вообще весь его вид говорил о том, что он сильно болен. Оба обрадовались встрече и после взаимных жалоб на здоровье начали вспоминать былые дни, людей, с которыми работали, отдельные моменты из жизни нашего КБ. Конечно, вспомнили и Сергея Павловича. Вдруг Иван Петрович мне говорит:

- А помнишь, как Сергей Павлович из-за тебя пострадал?

- Да бог с тобой, Иван Петрович, я его никогда и ни в чём не подводил.

- Ты-то не подводил, может быть, но он пострадал: он из-за тебя выговор схлопотал.

- Как же это могло случиться? - спросил я, не очень доверяя его словам.

- Теперь уже можно об этом говорить, тем более, что С. П. уже давно нет. А было вот что. Ты ведь тогда висел на волоске, и он по поводу тебя обратился с письмом прямо к Берии. Прошло какое-то время, и при очередной проверке секретного делопроизводства комиссия обнаружила это письмо. Ну, и получил он тогда выговор за это дело.

- Я об этом впервые слышу, Иван Петрович. И даже сейчас не понимаю, за что, собственно говоря, его могли наказать, даже если он к кому-то обратился?

- С такими вопросами даже главный конструктор не имел права обращаться непосредственно туда, - и он показал пальцем куда-то в небо, - это было не в его компетенции. Такие вопросы решались только через органы министерского уровня. Нам тоже тогда досталось. Было еще несколько человек, за которых хлопотал С. П., но я о них не хочу говорить.

Для меня всё это было полным откровением, и, не зная, как к его сообщению отнестись, отделался дежурным вопросом:

- Неужели это верно?

- Стану я тебе врать! Я думал, что ты обо всём знаешь.

- Откуда же я мог об этом знать?

- Ну, С. П., например, мог тебе сказать.

- Нет, Иван Петрович, он мне об этих делах никогда ничего не говорил.

Поговорив еще о чем-то, мы расстались, но, думая о тех тревожных для меня временах, я начал вспоминать всякие детали, на которые раньше не обращал должного внимания. Вдруг мне ясно вспомнился один короткий разговор с Сергеем Павловичем, буквально на ходу. Спросив, как обычно, чем сейчас занят, как идут дела, он совсем вроде бы не к месту сказал: "Ну, рад за тебя. Только меня не подведи, я за тебя поручился". Вот, собственно, и всё, что он сказал. Чего греха таить, он иногда любил поднимать значимость вопроса на несколько порядков по разным причинам. Вот и тогда я подумал, что это сказано ради пущей важности. "Конечно, - подумал я, - главный конструктор несёт ответственность за работу каждого из нас и хочет, чтобы и мы его не подводили". И вот теперь, соединяя давно сказанные слова с новой для меня информацией, я начал понимать истинный смысл брошенных на ходу тех нескольких слов: "...я за тебя поручился".

После разговора с Иваном Петровичем прошло еще несколько лет, и как-то на кафедре в Авиационном институте Василий Павлович Мишин, заведующий кафедрой, показывая мне свои записки из истории одного из неосуществлённых проектов, начатых ещё при жизни Королёва, стал вдруг говорить о некоторых более деликатных вопросах. Речь шла об обстоятельствах, при которых, проработав более семи лет в должности главного конструктора после смерти Королёва, он был снят с должности, и вместо него был назначен один из его главных недругов академик Валентин Петрович Глушко, крупный специалист по ракетным двигателям. История их взаимоотношений стоит отдельного большого рассказа, который, может быть, когда-нибудь напишут дотошные исследователи. Так вот, заметную роль в отставке Василия Павловича сыграли четыре его заместителя, написавшие коллективное письмо в Политбюро о неудовлетворительном руководстве нашим предприятием со стороны Мишина. Этих своих бывших заместителей он называл не иначе, как "писатели", вкладывая в это слово оттенок крайнего презрения. Оценивая их поведение как предательство, Мишин сказал, имея в виду Б. Е. Чертока:

- А ведь я подписывал письмо, чтобы его спасти, когда вас должны были убрать.

- Кого должны были убрать? - спросил я, не поняв сразу, о чём идёт речь.

- Тогда речь шла о четырёх сотрудниках: Черток, ты, Левантовский и... забыл его фамилию. Он работал начальником одной из проектных групп, затем, когда организовали КБ в Днепропетровске, он уехал туда, работал, кажется, начальником отдела. Ты должен его помнить.

- Кормилицын? - вспомнил я, порывшись в памяти.

- Да, да, четвертым был как раз он.

"При чём здесь Кормилицын, - подумал я про себя, - у него ведь с пятым пунктом всё в порядке. Значит, был какой-то другой грех: либо имел родственников за границей, либо кто-то из близких был репрессирован, либо ещё что-то". Пока я думал, он ещё кое-что вспомнил и продолжил:

- Тогда я подписал поручительство и за тебя.

- А разве не Сергей Павлович?

- Его бумагу вернули обратно, не приняли. Потребовали, чтобы вместе с ним подписался кто-то из руководителей - членов партии со стажем. Он ведь не был тогда членом партии, вот мы вдвоём и подписались.

- Спасибо, Василий Павлович, я об этом узнаю впервые.

- Ну, это дела давно прошедших лет. Ты хоть можешь поблагодарить за добро, а Черток за это мне свинью подложил. Вот так-то, Рефат Фазылович.

Затем мы перешли к обсуждению его статьи, которая, на мой взгляд, достаточно объективно отражала причины нашей неудачи по подготовке пилотируемых полётов к Луне. А сам я думал о том, что в снятии его с должности виноват был больше всего он сам, любимец и преемник Королёва. При Мишине атмосфера в КБ и вокруг КБ, особенно со стороны ближайших смежных организаций и их руководителей разительно изменилась не в нашу пользу. Этими словами я бы вовсе не хотел перечеркнуть многие положительные качества, за которые уважал и продолжаю уважать Василия Павловича. Он много сделал хорошего, в том числе как генератор ряда идей, реализованных в ракетной технике, как организатор кафедры и факультета, просто как человек. Однако, как говорится, богу - богово, а кесарю - кесарево.

Всё, говорят, познаётся в сравнении. И в таком сравнении, не углубляясь в причины неудач или успехов нашего КБ, прежде всего, хочется сказать, что ракетно-космической технике как новой отрасли человеческой деятельности очень повезло, что первые двадцать лет её становления и развития у руля оказался такой общепризнанный лидер, как Сергей Павлович Королёв с его гением, одержимостью, умом и, главное, мудростью.

Через несколько лет после только что рассказанного случая мне вдруг предложили поучаствовать в съёмках одного фильма, посвящённого жизни Королёва. По мысли создателей фильма, он не должен был отражать творческую деятельность Королёва, а целиком посвящён ряду жизненных обстоятельств, через которые ему пришлось пройти, включая тюрьмы, ссылку. Предполагалось также раскрыть черты его характера как человека через воспоминания знавших его людей, которые бы рассказали о своих встречах и впечатлениях. Меня попросили рассказать о том, какую роль сыграл в моей судьбе Сергей Павлович, когда надо мной нависла опасность. Я согласился.

В условленное время мы собрались в кабинете Б. Е. Чертока: режиссёр, оператор и "актёры". Нас, "актёров", оказалось трое: заместитель главного конструктора Борис Евсеевич Черток, я и Евгений Александрович Фролов, бывший ведущий конструктор по пилотируемым кораблям. Заранее распределили роли: кто о чём должен говорить. Никакой предварительной репетиции и дублей не было, снимали как экспромт, давая возможность импровизировать. Сначала Черток рассказал о роли Королёва и методах его руководства, привёл какие-то эпизоды, раскрывающие человеческие качества. Затем ведущий обратился ко мне: "Говорят, Рефат Фазылович, большое участие Сергей Павлович принял в вашей судьбе, расскажите, пожалуйста, об этом". Я как можно короче постарался рассказать то, о чём поведал несколькими страницами раньше. В это время в разговор вступил Фролов, что не было предусмотрено предварительным сценарием, и сказал, что он являлся свидетелем кое-чего. Он рассказал, как однажды, когда вечером они сидели с Королёвым над какими-то бумагами в маленьком рабочем кабинете, вдруг позвонили по "кремлёвке" (так называется засекреченная правительственная телефонная связь с очень ограниченным числом абонентов) и начался какой-то необычный разговор явно не по технике. В этом разговоре он услышал, как Королёв повторил четыре фамилии: Черток, Аппазов, Левантовский, Кормилицын. "Прислушиваясь к разговору, - говорил Фролов, - я не понимал, с кем и о чём говорит Сергей Павлович. Но когда он произнёс: "Вот что, Лаврентий Павлович...", я мигом всё понял и выскочил из кабинета, как пуля, поняв неуместность своего присутствия при этом "тонком" разговоре, - сказал Евгений Александрович, - так что я могу засвидетельствовать, что тогда точно обсуждался вопрос об Аппазове, но не только о нём".

Так я узнал ещё от одного человека о достоверности событий многолетней давности. Фильм, в который был включён описанный эпизод с нашим участием, назывался "Совершенно секретно", его несколько раз показывали по телевидению в дни, связанные с какими-либо памятными датами: 12 апреля - день космонавтики, когда Гагарин облетел Землю (1961 год), 4 октября - день запуска первого искусственного спутника Земли (1957 год), 30 декабря - день рождения Королёва (1906 год), 14 января - день смерти Королёва (1966 год).

Первая ракета с ядерным боевым зарядом

У многих из тех, кто работал в ракетно-космической отрасли, память хранит ряд событий, ставших своеобразными вехами, которыми обозначены крупные технические достижения. Без ложной скромности можно сказать, что их было достаточно много, и известны они не только специалистам, но и всем, кто мало-мальски интересуется происходящими в мире событиями. Видимо, люди ещё не были морально подготовлены к ним, и поэтому многие сообщения воспринимались как нечто граничащее с фантастикой. В августе 1957 года было объявлено об успешном пуске первой межконтинентальной баллистической ракеты, способной нести боевой заряд, 4 октября того же года сенсационно прозвучало сообщение о запуске первого искусственного спутника Земли, и все запомнили внешний облик этого восьмидесятикилограммового шарика с четырьмя длинными усами-антеннами и его сигналы "бип-бип-бип", передаваемые с орбиты. 12 апреля 1961 года - первый полет человека по маршруту Земля-Орбита-Земля. 18 марта 1965 года - выход человека в открытое космическое пространство. Запоминающимися вехами были, конечно, и фотографирование обратной стороны Луны (она всегда повернута к Земле одним и тем же своим боком), и доставка вымпела на Луну, и первая мягкая посадка на её поверхность, и полёты автоматических станций к Марсу, Венере. А от воспоминаний о полётах американских астронавтов к Луне, предпринятых в течение 1969-72 годов, даже сейчас дух захватывает. Перечисление это можно было бы продолжить. В каждое из этих событий вложена частичка души, сердца и таланта многих участников, известных и неизвестных, не говоря о бессонных ночах, бесконечных переживаниях в критических ситуациях, наконец, об огромном труде, вложенном в каждую новую разработку, в каждый пуск. Если хорошо порыться в памяти, можно вспомнить множество интереснейших подробностей - от анекдотических и курьёзных до драматических и даже трагических - постоянно сопровождавших нас в работе. Но всё не опишешь, даже если и вспомнишь.

Однако в своих воспоминаниях мимо одной работы, участником которой мне довелось быть, пройти не удастся, так как колоссальная ответственность, которая легла на мои плечи в сочетании с эмоциональным состоянием не позволяют потускнеть моим переживаниям, сколько бы лет не прошло с той поры. Хочу повести речь о малоизвестном событии, не только не удостоившемся широкого "победоносного" оповещения, а напротив, проведённом в своё время со всеми возможными мерами скрытности - о первом в мире натурном испытании баллистической ракеты средней дальности с боевым ядерным зарядом.

Идея объединения ядерного заряда с самым неуязвимым средством доставки - ракетой - была венцом сотрудничества И. В. Курчатова - руководителя создания атомной бомбы в СССР и С. П. Королёва. Начало этих работ относится к 1953 году, когда на базе только что отработанной и сданной на вооружение ракеты Р5, несущей боевую головную часть с обычным тротиловым зарядом на дальность до 1200 км, решено было создать ракету Р5-М, доставляющую на такую же дальность ядерный заряд. После довольно трудных работ с "атомщиками" по согласованию всех возможных проблем, возникающих на этом никем ещё не пройденном пути, была изготовлена серия ракет, оснащенных макетом атомного заряда с соответствующей автоматикой, и проведены так называемые лётно-конструкторские испытания (ЛКИ). Такие испытания понадобились не только из-за изменения характера и состава так называемой полезной нагрузки (боевой головной части), но и из-за изменений в системе управления ракеты: решено было создать ракету с полностью автономной системой управления в отличие от ракеты Р5, на которой использовалась комбинированная система управления, состоящая из сочетания автономной системы с радиотехнической, что делало её полёт в известной части зависящей от команд с земли.

После ЛКИ, прошедших удовлетворительно, начались зачётные испытания, по результатам которых должен был решаться вопрос о принятии ракеты на вооружение. На зачётных испытаниях предстояло одну из ракет оснастить не макетом, а действующим атомным зарядом, который бы сработал на местности в натуральном виде. При решении поставленной задачи возникло очень много трудностей, которые в сумме можно было сформулировать как обеспечение безусловной безопасности пуска не только в условиях нормального полёта, но и в случае непредвиденных обстоятельств. На плечи баллистиков легла практически неразрешимая при технических возможностях тех лет задача обеспечения траекторного контроля в сиюсекундном режиме полёта с тем, чтобы не допустить падения ракеты за пределами довольно узкой разрешенной полосы вдоль трассы полёта. Аварийная ракета должна была быть подорвана по радиокоманде с земли ещё при работающем двигателе задолго до ее падения. Узость полосы приводила к двойному риску: с одной стороны, была опасность погубить нормально летящую ракету, с другой - выпустить аварийную ракету за пределы отведённой зоны. О системах, "умеющих" решать автоматически подобную задачу, можно было только мечтать. Следовательно, надо было рассчитывать только на возможности человека, работающего в спарке с каким-либо измерительным средством. Большого выбора тут тоже не было: единственным средством, позволяющим следить за полётом ракеты в пространстве, являлся фототеодолит, который вручную наводился на ракету двумя операторами и производил четыре снимка за каждую секунду. Затем снимки обрабатывались в фотолаборатории, далее с помощью специальных приборов-компараторов с них снимались показания, которые затем подвергались математической обработке. И только тогда можно было достоверно определить траекторию ракеты. Нам же надо было с помощью такого довольно примитивного средства решить очень ответственную и сложную задачу в темпе быстротечного полёта за считанные секунды. После детального ознакомления с дополнительными возможностями фототеодолита, уймы проведённых расчётов и их анализа было принято следующее решение: установить в трёх километрах позади точки старта строго в плоскости движения ракеты фототеодолит и направить оптическую ось его трубы строго в этой же плоскости. Заблокировать возможность перемещения труб в перпендикулярной плоскости, то есть в боковых направлениях, предоставив возможность наведения на летящую ракету только с помощью рукоятки перемещения в вертикальной плоскости. Тогда "уход" ракеты в боковом направлении можно будет определять по горизонтальным отметкам, имеющимся в трубе теодолита. Обычно теодолитом управляют два оператора-наводчика, каждый в своей плоскости, чтобы ракету удерживать постоянно в центре поля зрения, в так называемом перекрестии. По нашей схеме должен был активно работать только один оператор, отвечающий за наведение в вертикальной плоскости. У другого окуляра должен находиться наблюдающий за боковыми перемещениями ракеты, на основании которых он по каким-то критериям должен был определять, является ли движение ракеты нормальным или ненормальным. Он же, и только он, мог решить задачу о необходимости подрыва ракеты. Однако решение подобной задачи оказалось делом весьма непростым. Из наших расчетов следовало, что одного только знания углового отклонения ракеты от плоскости прицеливания (того, что было видно в теодолит) было недостаточно, необходимо ещё знать и угловую скорость, чего, естественно, никакая труба сама по себе не могла дать. Но самая большая неприятность была в том, что область допустимых значений углового положения и угловой скорости не была постоянной, а изменялась со временем. Следовательно, для решения задачи требовалось: во-первых, фиксировать в поле зрения угловые отклонения ракеты от установленной вертикальной плоскости; во-вторых, вычислять в уме угловые скорости, ориентируясь на ближайшие два значения угловых отклонений, то есть, говоря математическим языком, дифференцировать; в-третьих, держать в уме определённую заранее заготовленную таблицу допустимых областей углов и угловых скоростей, изменяющихся по времени полёта; в-четвёртых, сопоставлять в темпе полета реально наблюдаемые значения углов и угловых скоростей с допустимыми; и, в-пятых, при неблагоприятном исходе этого сопоставления дать команду на подрыв ракеты.

Все описываемые подробности покажутся читателю, скорее всего, и неинтересными, и непонятными, но без них потеряется и вся суть того, что происходило. Прямо скажем, не очень сложная задача для современного компьютера (в то время даже такого слова мы ещё не знали!) оказалась весьма сложной для человека, прилипшего одним глазом к окуляру теодолита и не имеющего никаких технических средств да и времени для производства нужных вычислений. Но, к сожалению, других решений просто не было в нашем распоряжении, хотя мы и представляли себе все отрицательные свойства системы, замыкающейся на одном человеке с присущими ему субъективными моментами, возможными ошибками, воздействием окружающей обстановки и т. д.

Сергей Павлович был очень внимателен ко всему, что было связано с подготовкой к предстоящему пуску. И на работе в КБ, и на полигоне в Кап-Яре неоднократно вникал во все подробности нашей работы, требовал объяснений во всех деталях - будь то расчётные дела, организация работ, согласование документации и др. Специально для этого пуска была подготовлена заново вся баллистическая документация, составлена инструкция для операторов пункта АПР - аварийного подрыва ракеты, всё согласовано со специалистами войсковой части, службами поиска головной части, членами Государственной комиссии по испытаниям ракеты.

И вот, наступил день пуска - это было 2 февраля 1956 года. Я его хорошо запомнил, потому что дочке в этот день исполнялось двенадцать лет. День старта мог быть и перенесён, если погодные условия не позволили бы вести уверенное наблюдение с пункта АПР. Но прогноз синоптиков оказался точным: небо ясное, небольшой морозец способствовал поддержанию бодрого боевого настроения. До часовой готовности все мы находились на старте и принимали, как обычно, участие в предстартовых операциях, однако тут был установлен особый режим. Стартовая площадка была оцеплена толстыми канатами (чего раньше никогда не делали), образовавшими квадрат со стороной, примерно, 40-50 метров. Все участники имели красные нарукавные повязки и жетоны с номерами. Пропуск на площадку осуществлялся только по вызову по громкой связи с разрешения начальника стартовой команды или технического руководителя. Жетонная система - нечто вроде табельной доски, давала возможность контролировать местонахождение каждого человека. Обстановка была более напряженной, чем во время подготовки обычных ракет, почти не было заметно посторонних разговоров и лишних хождений вокруг да около. Сергей Павлович, как всегда, подзывал привычным движением то одного, то другого, давал указания, задавал последние вопросы, спрашивал, не появились ли какие-то сомнения, просил немедленно докладывать о малейших замеченных неполадках. На предстартовом заседании Государственной комиссии руководители всех служб полигона и систем ракеты доложили о полной готовности, и было принято решение о пуске ракеты.

За час до старта наш расчёт АПР - аварийного подрыва ракеты - отбыл на своё рабочее место, но перед этим состоялось одно очень узкое совещание, состоящее всего из трёх человек, участникам которого сообщили слово-пароль, при произнесении которого должна была подрываться ракета. Таким словом оказалось "Айвенго". Почему именно это слово, кто его выбрал и какое отношение к предстоящей работе имел этот средневековый рыцарь - я так и не узнал. Скорей всего, это была фантазия самого Сергея Павловича, либо его заместителя по испытаниям Леонида Александровича Воскресенского, человека с весьма неординарным мышлением. Перед нашим отбытием на пункт АПР Сергей Павлович еще раз подозвал меня и сказал: "После конца работы немедленно ко мне, я буду на стартовой площадке".

При объявлении пятнадцатиминутной готовности до старта был совершён "ритуальный обряд" - все справили нужду - и заняли свои рабочие места: офицер войсковой части, ответственный за работу теодолита, ещё раз проинструктировал опытнейшего солдата-оператора, которому предстояло "вести" ракету в перекрестии с помощью рукоятки наведения в вертикальной плоскости; ведущий конструктор ракеты И.П.Румянцев (по прозвищу "Пончик" из-за пышных своих форм), кому предстояло отсчитывать пятисекундные интервалы, проверил свой секундомер. Я занял своё место у второго окуляра и проверил себя на знание таблицы допустимых параметров движения. Четвёртый номер расчёта (к большому моему сожалению, я не помню точно, кто это был) занял своё место у телефона и проверил связь с бункером. Схема приведения в действие системы АПР была такова. При появлении опасных отклонений я произносил слово-пароль, телефонист тут же повторял его в трубку, соединявшую наш пункт с бункером, а в бункере Л. А. Воскресенский нажимал на кнопку, передающую эту команду по линии радиосвязи на летящую ракету.

Не знаю, как остальные, но я чувствовал очень сильное волнение, видимо, осознавая свою особую роль в предстоящей операции. Скажу откровенно, мне было страшновато. Из других номеров нашего расчёта волнение было заметно только у офицера, отвечающего за работу теодолита. Солдат ничего определённого не знал о значимости этой работы и никакого дискомфорта не испытывал.

И вот ракета пошла. Угловая скорость качнулась сначала влево, затем, пройдя через нуль, пошла вправо, и опять влево, приобретя вполне осязаемые значения, но до критических ещё был довольно солидный запас. Вдруг я почувствовал, как начали запотевать очки (непредусмотренная инструкцией нештатная ситуация!), и испугался, как бы я не потерял ракету, но оторваться от окуляра было бы ещё хуже. Запоминать углы и производить вычисление угловых скоростей было несложно, я бы мог это делать и при более узких интервалах времени. Как медленно текло время! Судя по движению яркого огонька, в который превратилась постепенно ракета, она чувствовала себя нормально. Сотая секунда полёта. "Ещё целых двадцать секунд, проносится в голове, - хотя бы благополучно дотянуть до конца". По моим расчётам, идём, примерно, с двойным запасом. Но что такое запас, когда имеешь дело с ракетой, процессы на которой порой развиваются в доли секунды? "Сто пятнадцать", - слышу голос секундометриста и думаю: "Скоро конец". "Сто двадцать", - и вот долгожданное мгновение - двигатель выключен, огонёк в поле зрения теодолита погас. Можно дышать, двигаться, разговаривать. Оторвавшись от теодолита, первым делом протер очки. Мы пожали друг другу руки, поздравили с успехом и стали ждать транспорт, который бы доставил нас до старта. Тут тоже была небольшая проблема. Дело в том, что на два пункта - телеметрический и АПР - был выделен только один "Доджик" - так назывался прошлый аналог нынешнего "Джипа".

Вскоре с тремя телеметристами на борту "Доджик" прибыл к нам, мы сели в него и поехали на стартовую площадку. Там уже С.П. ждал нас с докладами. Как только мы прибыли на место, он отвёл меня чуть в сторону от большого своего окружения и спросил, как далеко от цели могла отклониться головная часть. Я ответил, что всё должно быть в пределах эллипса рассеивания, так как никаких ненормальностей в полёте заметно не было. Сказал ему также, что, по наблюдениям телеметристов, выключение двигателя произошло по команде от интегратора, что придаёт дополнительную уверенность. Впоследствии оказалось, что ракета достигла цели, и заряд сработал близко от левого дальнего конца эллипса рассеивания. С. П. поделился имеющейся у него неофициальной информацией: по данным Самвела Григорьевича Кочерянца (главный представитель атомщиков, главный конструктор автоматики ядерного заряда), заряд сработал нормально. Это было определено не по докладам с конечного пункта, которые ещё не поступили, а по ионизации атмосферы на нашем старте. Я и не представлял, что имелись такие возможности.

Так завершилась эта уникальная операция тогда, в феврале 1956 года. О первом в мире запуске ракеты с ядерным боевым зарядом долгие годы нигде не упоминалось, даже участники стали о нём забывать. Но запреты стали постепенно сниматься, тайны начали раскрываться, и за последние 6-8 лет о нём уже несколько раз упоминалось в различных публикациях и открытых докладах. Одно интересное признание сделано в книге Б. Е. Чертока "Ракеты и люди". Там говорится, что после этого пуска главный конструктор радиотехнической системы управления М. С. Рязанский в узком кругу мрачно пошутил: "А вы не боитесь, что нас всех когда-нибудь будут судить как военных преступников?" Читателю небезынтересно будет узнать, что мощность взрыва составляла около 80 килотонн (в приведении к тротиловому эквиваленту), что вчетверо превышает мощность первой атомной бомбы, взорванной над Хиросимой, а место взрыва находилось на границе Аральских Каракумов и солончаков Челкар - Тенгиз, примерно, в 200 км севернее города Аральска.

Как это ни печально, судьба многих открытий такова, что они используются человечеством не ради блага и создания лучших условий жизни, а ради разрушения, ради нанесения другой его части как можно более чувствительного ущерба, вплоть до её физического уничтожения. Так было с порохом, который стали использовать не для полезных подрывных работ, а как заряд для огнестрельного оружия. Как только появился первый самолёт, его тут же оснастили авиабомбами. Подводные лодки стали использоваться почти исключительно в военных целях, в очень редких случаях выполняя с их помощью иные работы - от научных исследований до народнохозяйственных. Не успели добраться до энергии атомного ядра, как тут же соорудили атомную бомбу, а не электростанцию, и сейчас трудно себе представить, чтобы когда-нибудь ликвидировали бы до конца всё, что накоплено в ядерных арсеналах. Примерно то же происходило и с ракетами. Ученые мечтали о полётах на другие планеты с помощью ракет, но они же первые шаги посвятили военному их применению, поскольку ни одно правительство не стало бы оплачивать многомиллионные проекты только ради достижения благих научных или других полезных целей. Видимо, агрессивность по отношению друг к другу в человеческом обществе является одной из фундаментальных и неотъемлемых характеристик, и в этом вряд ли что-то может измениться. Эта агрессивность с веками возрастает. Даже там, где нет никакой серьезной угрозы, выдумывают, измышляют эту угрозу, убеждают своих единоверцев, соплеменников в наличии угрозы и доводят дело до военных столкновений то более, то менее крупного масштаба. Зло побеждает добро всё чаще и убедительнее, несмотря на то, что нас в детстве учили обратному. К чему всё это приведёт в конечном итоге - ведает один Бог.

Судьба распорядилась так, чтобы и я внёс свою крохотную лепту в общее дело создания разрушительных средств. Можно об этом сожалеть, можно отнестись равнодушно и не вспоминать больше. Но суть дела от этого не меняется. Человечество движется тем путем, конечный пункт которого предсказать вряд ли возможно. Может быть, это и хорошо?

О некоторых "закрытых" истинах

Я уже писал, что были периоды, когда по несколько месяцев в году приходилось проводить на полигоне. В общепринятом понимании слово "полигон" обозначает ограниченный участок суши или моря, предназначенный для проведения испытаний оружия, боевых средств и специальной техники и для подготовки войск. Наши ракетные полигоны, созданные первоначально именно для подобной цели, имея в виду отработку боевых ракет с последующей сдачей их на вооружение, в дальнейшем приобрели совершенно иные функции. С появлением космических аппаратов, кораблей и станций полигоны стали штатным местом (а не только испытательным) их подготовки и запуска, уподобившись в каком-то смысле аэропортам, вокзалам или морским портам, оставляя за собой и функции испытательных полигонов в прежнем понимании.

Личный мой рекорд длительности пребывания на полигоне составил 8 месяцев и пришёлся он на 1954 год. Какими бы тяжелыми ни были эти годы, воспоминаний о них осталось больше хороших, чем неприятных, хотя все неприятности недоделок, недоработок, ошибок, допущенных в процессе проектирования и изготовления, проявлялись именно на полигоне, на конечном этапе отработки конструкции. Здесь происходили крупные разборки не только между разными фирмами-разработчиками, но и между ведомствами и, особенно, между заказчиком, то есть между военным ведомством, и промышленностью. В этих жарких сражениях рождалась истина, но и не обходилось без "похорон".

В первое десятилетие ракетно-космической эпохи у нас существовал только один полигон - в Капустином Яру, затем, начиная с 1957 года, центр тяжести постепенно начал перемещаться на новый полигон, ставший позднее известным под названием "Байконур", а в шестидесятые годы был создан ещё один полигон недалеко от г. Плесецк, в Архангельской области. Значительно позже он стал как бы вторым Байконуром, хотя заменить его полностью он не в состоянии и по сей день. О его существовании до поры до времени старались вообще не упоминать даже среди своих людей, считая одним из объектов весьма секретного назначения. Вполне оправдывая засекреченность работ, проводимых в годы строительства и развертывания всех этих полигонов, до сих пор не могу понять игру в секретность в более поздние годы, которая ставила нас неоднократно в глупейшее положение. Чтобы пояснить эту мысль, нам придётся обратиться к событиям тридцати - сорокалетней давности.

Впервые слово "Байконур" появилось в нашей печати, если мне память не изменяет, в 1961-1962 годах, после полёта Юрия Гагарина, и появилось оно в результате долгих и мучительных раздумий людей, озабоченных тем, чтобы скрыть истинное местонахождение стартовой позиции ракеты "Восток" с орбитальным кораблём первого космонавта. Необходимость же в опубликовании этих сведений возникла в связи с началом регистрации Международной Федерацией рекордов, достигнутых в пилотируемых космических полётах. Уклонится от сообщения было равносильно отказу от официального международного признания приоритета и от регистрации рекордов, хотя во время переговоров о правилах регистрации рекордов с нашей стороны предпринимались отчаянные попытки, чтобы уйти от представления некоторых нужных сведений. Не углубляясь в техническое существо вопроса, отмечу лишь, что для расчета количества пройденных в полете километров пути и времени нахождения в полеёте такие сведения, как "начало пути", "конец пути" с соответствующими им временами совершенно необходимы. Вот тогда и объявили, что пуск проводился со стартового комплекса, расположенного в Байконуре, и с тех пор наш полигон стал называться "Космодром Байконур". В действительности, полигон был построен совсем не в Байконуре, а у небольшой станции Тюратам Кзыл-Ординской области, расположенной примерно на полпути между крупными железнодорожными станциями Ново-Казалинском и Джусалы, на расстоянии 80-85 км как от той, так и от другой. Настоящий Байконур находится в Джезказганской области, на северо-востоке от Тюратама, на удалении 320-330 км от него. Подобная дезинформация могла бы иметь смысл, если бы отсутствовали у другой стороны средства по проверке её достоверности. Однако разведка точно знала, где располагается настоящий полигон, а где - Байконур. О координатах настоящего космодрома неоднократно сообщалось в открытых американских информационных бюллетенях, которые до нас доходили уже с грифом "секретно" или "для служебного пользования". Так от кого же так неуклюже скрывали эти сведения? От нас же самих?

В шестидесятые годы уже вовсю стали бороздить просторы околоземного космоса разведывательные спутники. Скрыть от их "взора" тот или другой полигон или другое какое-либо крупное сооружение типа космической радиолокационной станции, наземного пункта управления или строительство очередной шахты для ракеты стратегического назначения уже не было никакой возможности. Координаты любых наземных пунктов стали определяться с помощью спутников-разведчиков лучше, точнее, чем при помощи наземных топографических привязок. В подобной ситуации попытки сокрытия или подмены истинных координат вымышленными выглядели просто смешными и ставили специалистов, мягко говоря, в неловкое положение при переговорах с зарубежными коллегами. Эта неловкость проявилась особенно чувствительно в начале 70-х годов, когда начались работы по подготовке совместного полёта с американской стороной по проекту "Аполлон-Союз". В проекте предусматривалось, что с нашей стороны должен быть выведен на орбиту корабль "Союз", а с американской стороны - станция "Аполлон". Затем "Аполлон" приближается к "Союзу" и стыкуется с ним, экипажи обмениваются визитами, корабли расстыковываются, и каждый из них возвращается на "свою" землю на своём спускаемом аппарате. Для выполнения всей задуманной операции требовалось провести тщательную подготовку по всем направлениям работ, унифицировать ряд конструктивных элементов, обеспечить полную совместимость всех систем, обменяться многими данными, относящимися к баллистическим характеристикам объектов, измерительным средствам, их точностным характеристикам, расположению измерительных пунктов на всей поверхности Земного шара и т. д. и т. п. Возникла дурацкая ситуация: с одной стороны, без всего этого нельзя обойтись, с другой стороны, при существующих ограничениях и запретах этого делать нельзя. Бог знает, сколько мучений пришлось перетерпеть на этом пути, в каких только, прямо скажем, унизительных ситуациях не оказывались наши специалисты! Вот где мы в полной мере убедились в справедливости изречений о том, что коммунисты сами себе создают трудности, а затем сами же героически их преодолевают.

Многих наших специалистов удивляла поразительная доброжелательность и открытость американских коллег, которые охотно откликались на любую просьбу и без всякой волокиты, тут же, не советуясь ни с кем, выдавали любую информацию, даже не имеющую прямого отношения к данной проблеме. Почти все американцы с удовольствием приглашали наших специалистов к себе в гости, знакомили со своими семьями, приглашали покататься на яхтах, отдохнуть в неформальной обстановке. Нашим трудно было постоянно отказываться от таких предложений, но и принять их было делом непростым, так как все находились под бдительной опекой так называемых компетентных органов, которые всячески оберегали наших людей от излишних контактов.

Не меньшие неудобства испытывали наши люди, когда принимающей стороной оказывались мы, то есть когда встречи проходили в Москве. Приглашать американцев в свои квартиры категорически запрещалось, чтобы они, не дай бог, не увидели, в каких условиях мы живём. Поэтому наши вынуждены были придумывать какие-то оправдательные причины: в квартире идёт ремонт; дома больная мать или болеют дети; семья находится в состоянии переезда в другую квартиру и т. д.

Однажды директору программы "Аполлон-Союз" с советской стороны, одному из заместителей главного конструктора, члену-корреспонденту АН СССР (фамилию не буду называть) разрешили принять своего американского коллегу, тоже директора этой программы, у себя на квартире. Семью временно из квартиры удалили, в подъезде и на лестничных маршах, на лифтовых площадках навели лоск. Эту квартиру наш директор представил своему гостю как свою "холостяцкую" квартиру и принял гостя один. В день встречи на каждом пролёте лестничного марша не спеша передвигались вниз и вверх одетые в штатское сотрудники органов под видом жильцов этого подъезда. В общем, операция завершилась благополучно.

К контактам с американцами было допущено довольно значительное число работников нашего КБ, которые то выезжали в Соединенные Штаты, то встречались с американцами в Москве. Большинство из них выступало под видом сотрудников Академии Наук или Центра управления полётами (ЦУП). Никто из них не мог пригласить своего американского коллегу на своё рабочее место, как это делали американцы в Хьюстоне, поскольку в Академии Наук у наших сотрудников, естественно, своих рабочих мест не было. Поначалу удавалось американцев кое-как обманывать, затем они всё поняли и не пытались ставить наших людей в глупое положение.

При отборе кандидатов на контакты с американцами учитывались, в порядке важности, следующие данные: партийность, семейное положение (наличие семьи и детей), отсутствие изъянов в анкетных данных (включая пункт 5 - национальность), квалификация, здоровье. Неудивительно, что как только появились признаки надвигающегося сотрудничества с американцами, на нашем предприятии резко повысилась активность со стороны инженерного персонала по вступлению в партию. Закоренелые противники методов партийного руководства массами вдруг резко изменили своё отношение к "организующей и руководящей силе" нашего общества и, расталкивая локтями друг друга, ринулись в её ряды. Именно расталкивая, так как в описываемые годы была введена своеобразная квота для представителей интеллигенции, желающих вступить в партию. Это было связано с усиливающейся тенденцией убывания в рядах партии представителей её авангарда - рабочего класса. Между несколькими инженерами-друзьями разворачивалась конкурентная борьба за право оказаться в очереди первым. Стремление увидеть свет и получить какие-то материальные выгоды от предстоящих поездок, да ещё в перспективе заиметь дополнительные шансы по повышению в должности заставляло людей пересмотреть своё отношение к членству в партии. В одном только моём отделе, занимавшем по числу членов партии (в процентном отношении ко всем работающим) одно из последних мест на предприятии, число членов партии к моменту завершения программы "Аполлон-Союз" (1975 год) увеличилось более чем вдвое. Естественно, весь процесс отбора претендентов на встречи с американской стороной и участие в программе "Аполлон - Союз" попал под контроль партийной организации. Это называлось проведением партийной кадровой политики.

Но вернёмся к полигонной жизни. Работа на полигоне - это особый вид деятельности, совсем не похожий на ту работу, которую каждый из нас выполнял у себя на предприятии. Здесь собираются самые опытные специалисты многих предприятий, объединённые общей задачей подготовки и пуска одного из самых сложных и капризных созданий - ракеты. Чтобы обсудить любую проблему с любым человеком - независимо от чина и должности, места работы, ведомственной принадлежности - не нужны ни телефон, ни поездки в другой город, ни согласования со своим начальником. Все находятся рядом, и все заняты одним и тем же делом, постоянно, и день и ночь. Здесь как нигде проявляются все человеческие качества людей, их слабости и сильные стороны. Кто-то здесь обретает верного друга, кто-то, наоборот, теряет его. Поездки на полигон, по крайней мере в начальную пору, воспринимались как своеобразное поощрение: во-первых, каждому хотелось быть среди первых, кому удастся увидеть своими глазами результаты почти фантастических проектов; во-вторых, это всегда означало доверие как специалисту высокой квалификации.

На полигон почти всегда отправлялись на самолётах, чтобы сберечь время. Если время лёта до Капустина Яра на самолётах ЛИ-2 составляло около четырех часов, то до Байконура путешествие растягивалось до 11-12 часов. Скорость 300-350 километров в час, высота полёта 3-4 км, фюзеляж не герметизирован и не отапливаем, сидячие места - ледяные дюралевые лавочки вдоль фюзеляжа. Если к холоду, царившему внутри, добавить разрежённую атмосферу и беспрерывную болтанку, можно будет в какой-то степени представить себе уровень комфорта и состояние пассажиров в этих полётах. Иногда удавалось устроиться на ИЛ-12, на котором условия были значительно лучше. При полёте в Байконур и обратно всегда производили одну промежуточную посадку в небольшом аэродроме города Уральск. Эта посадка лишний раз напрягала барабанные перепонки наших ушей, не привыкших к резким изменениям внешнего давления (лётчики почему-то снижались очень быстро). Зато в этом самом аэродромчике был небольшой ресторанчик с отличной кухней и неожиданно приятным обслуживанием. Здесь подавали бесподобные беляши, прекрасный бифштекс с большим количеством жареного лука, отлично готовили лангет из свежайшего мяса. После вкусной горячей пищи, подкреплённой стопкой-другой по вашему вкусу, вторая часть пути преодолевалась несколько легче. И всё же после такого перелёта не так-то быстро можно было прийти в себя. Но бывали и такие случаи, когда всю ночь находились в воздухе, а на утро, по прилёту на новое место, не успев ни устроиться с жильем, ни умыться, с ходу направлялись на заседание Государственной комиссии или технического руководства для очередного срочного разбирательства с какой-либо нештатной ситуацией. А таких нештатных ситуаций было множество - от мелких и быстро устранимых до весьма сложных и, прямо скажем, катастрофических.

К счастью, за всю полувековую историю ракетно-космической техники подлинных катастроф было всего несколько, хотя, судя по имеющим хождение слухам в народе, о многих случаях гибели космонавтов якобы открыто не сообщалось, а то, что сообщалось - это капля в море. Некоторые из подобных слухов, родившихся и распространяемых в разные годы, я хорошо помню. Так, упорно толковали о том, что одного (или даже нескольких) космонавтов, выведенных на орбиту, по каким-то причинам не удалось возвратить на землю. Одни говорили, что они умирали медленной смертью на орбите, не имея пищи, воды, воздуха и тепла, другие говорили, что эти космические корабли были взорваны на орбите, чтобы предотвратить мучительный процесс умирания. В другое время поползли слухи о множестве случаев гибели космонавтов при взрыве ракеты-носителя на участке выведения на орбиту. Много версий было высказано о судьбе и гибели Юрия Гагарина. То его "упекали" в психбольницу за непочтительное отношение к Брежневу, то он захватывался "пришельцами" из других миров и увозился на НЛО, то он погибал при втором своем старте и т. д. Нужно признать, что почва для появления и распространения подобных слухов была создана у нас самая благоприятная из-за порочной репутации наших средств массовой информации, объединённых под эгидой ТАСС[6] и строго следовавших указаниям органов Госбезопасности. Люди хорошо понимали, что у нас многие события истолковываются вопреки их истинному смыслу; факты, могущие нанести ущерб нашему престижу в какой бы то ни было области, умалчиваются; малейшие достижения (даже если их вовсе нет, но они нужны позарез) преподносятся в гиперболизированном виде. Конечно, при подобной политике могли быть скрыты от общественности и трагические события, связанные с жизнью и работой космонавтов, тем более, что никаких, насколько я помню, официальных ТАССовских опровержений этих слухов и домыслов не появлялось. Только изредка в каких-либо интервью или популярных статьях затрагивалась эта тема.

Мне по долгу службы постоянно приходилось быть в эпицентре событий, связанных с любыми аномалиями в полётах, поскольку без баллистической экспертизы нельзя было сделать ни одного мало-мальски грамотного заключения. Не берусь ответить на вопрос "почему?", но со стопроцентной достоверностью могу подтвердить, что ни одного случая утаивания гибели космонавтов в нашей практике не было. Обо всех трёх известных случаях сообщалось практически немедленно, а публикуемые затем сообщения о расследовании причин трагедии достаточно точно отражали техническое существо проведённого анализа.

Может быть, для читателя будет небезынтересно вкратце воскресить в памяти эти три события, а затем я расскажу о нескольких драматических ситуациях, в которых оказались космонавты и о которых ничего не сообщалось в печати. Первая трагедия произошла 24 апреля 1967 года. При возвращении на Землю на новом корабле "Союз-1" после выполнения суточного полёта погиб космонавт В. М. Комаров. Причиной гибели стала недопустимо высокая скорость встречи спускаемого аппарата с Землёй вследствие нераскрытия основного парашюта. Здесь было нарушено одно из основных правил, введённых С. П. Королёвым и жёстко им отслеживаемых: перед пуском человека должна быть подтверждена надёжность нового корабля на трёх беспилотных пусках. Так было перед пуском первого корабля "Восток" с Гагариным на борту, так было и перед пуском корабля "Восход" с тремя космонавтами: В. М. Комаровым, К. П. Феоктистовым и Б. Б. Егоровым в сентябре 1964 года. Затем последовал ещё один пилотируемый полёт корабля "Восход-2" в марте 1965 года, в котором П.И. Беляев и А. А. Леонов решали задачу первого выхода человека в открытый космос. В это время приступили к созданию кораблей нового класса "Союз" с более универсальными функциями, позволяющими им сближаться и стыковаться в космосе. До лётных испытаний этих кораблей Сергей Павлович не дожил: он умер в январе 1966 года. Испытав в полёте только один корабль "Союз" в беспилотном варианте, решились на пуск пилотируемого корабля. На то, видимо, были свои причины: после последнего полёта наших космонавтов прошло уже два года, за это время американцы успели совершить целых десять пилотируемых полётов на кораблях "Джемини", на которых отрабатывали и манёвры на орбите, и стыковку с беспилотным объектом. С отработкой нового корабля "Союз" мы катастрофически запаздывали, но по заведённой порочной традиции очень надо было "порадовать родину" новыми успехами в космонавтике, да и для утверждения имиджа преемника Королёва важно было показать, что всё это время наше КБ не стояло на месте, и мы выходим в космос с новой, весьма перспективной разработкой. И дата старта была выбрана не случайной, а в канун первомайских праздников в год пятидесятилетия Великой Октябрьской социалистической революции. Вот и "порадовали" родину. Трудно описать то шоковое состояние, которое всех нас охватило, когда мы получили первые секретные сообщения с места падения разбитого спускаемого аппарата, внутри которого полыхал пожар. Допущенную чисто конструкторскую ошибку в проектировании негерметичного парашютного отсека легко устранили, и после этого ни одного отказа в последующих полётах по этой причине уже не было.

Вторая трагедия произошла 30 июня 1971 года, когда на корабле "Союз-11" после двадцатитрёхсуточного полета на орбите в составе пилотируемой орбитальной станции "Салют" возвращались на землю космонавты Г. Т. Добровольский, В. Н. Волков и В. И. Пацаев. В результате нарушения герметичности кабины из-за нештатного срабатывания клапана, соединяющего внешнюю среду с внутренним отсеком, резко упало давление в кабине практически до нуля, и незащищённые гермокостюмами космонавты оказались как бы в безвоздушном пространстве. По поводу гибели сразу трёх космонавтов по всей стране был объявлен траур. Выводы Комиссии по расследованию причин аварии были подробно освещены в печати.

Третий (второй по счёту, если следовать хронологической последовательности) трагический случай произошёл с первым космонавтом Юрием Гагариным в 1968 году при выполнении им тренировочного полёта на самолёте вместе с инструктором Серёгиным. Гибель Гагарина не имеет прямого отношения к космическим полётам, и мы не можем отнести эту трагедию к разряду ракетно-космических.

Других случаев гибели космонавтов при выполнении ими космических полётов у нас не было (были у американцев, но сейчас речь не о них). Мне остаётся ещё раз подтвердить, что все распространяемые время от времени слухи относятся к разряду досужих вымыслов и не имеют под собой ни малейших оснований.

Вместе с тем в нашей практике было несколько критических ситуаций, в которых оказывались космонавты, однако о них не сообщалось вовсе или сообщалось в очень невразумительной форме. Я часто задаюсь вопросом: в чём причины такой приверженности ко лжи или к сокрытию истины? Путь в неизведанное чреват неожиданностями, почти всегда сопровождается повышенным риском и опасностью. Не зря же после каждого полёта космонавта награждали Золотой звездой Героя Советского Союза! Если подходить к освещению событий в космонавтике с этих общепонятных позиций, то было бы гораздо разумнее (само собой разумеется, и во много крат честнее) рассказывать обо всех происшествиях и неудачах правдиво, не вешая, как теперь принято говорить, лапшу на уши, надеясь на этом заработать дешёвый капитал. Ведь сообщали же американцы загодя на весь мир и о предстоящих пусках, и о своих неудачах и ошибках, и о ведущихся новых разработках. Наконец-то, по прошествии многих лет, постепенно мы тоже начали "раскрываться" и осваивать правила честной игры. В условиях выхода на международное сотрудничество в космосе иначе поступить было бы просто невозможно. Открытость несёт с собой и значительный психологический эффект: люди понимают, что полёты в космос это отнюдь не путь, усыпанный розами и ведущий только к успехам, и искренне сопереживают по поводу неудач и возникающих нештатных ситуаций.

Вспоминаю возвращение Беляева и Леонова после суточного полета, в котором был осуществлен выход в открытый космос. Мы их тогда чуть не потеряли, так как место приземления спускаемого аппарата сильно отклонилось от расчётной точки и оказалось в труднодоступной заснеженной тайге. Парашют завис на высоченных деревьях, но аппарат, к счастью, уцелел. Поиск и эвакуация заняли достаточно много времени, в течение которого все сидели, как на иголках, боясь плохих вестей. Экипажу пришлось воспользоваться НАЗом (неприкосновенным аварийным запасом), чтобы не замерзнуть и продержаться до прибытия только через сутки специальной группой поиска и спасения, которой удалось с большим трудом добраться до места трагедии на лыжах. Не будь значительной доли элементов везения - трагедии не миновать.

Следующее серьёзное испытание нас ожидало в январе 1969 года. Тогда с разницей в одни сутки стартовали корабли "Союз-4" с В. А. Шаталовым на борту и "Союз-5" с тремя космонавтами: Б. В. Волыновым, А. С. Елисеевым и Е. В. Хруновым. На орбите была проведена первая в истории успешная стыковка двух пилотируемых кораблей, после которой Елисеев и Хрунов перешли в "Союз-4" и спускались вместе с Шаталовым. На следующие сутки спускался Волынов. Спуск проходил в сугубо нештатных условиях. После выдачи тормозного импульса на спуск отделение приборного отсека от спускаемого аппарата в нормальном режиме не произошло и вследствие этого вход в атмосферу проходил в аварийном режиме. Когда, наконец, в экстремальных условиях отделение всё же состоялось, спускаемый аппарат оказался ориентированным, грубо говоря, задом на перёд, подставляя воздушному потоку свою незащищенную сторону. Помимо воздействия нерасчётных нагрузок на конструкцию, некоторые силовые элементы нагрелись докрасна, о чём в страшном смятении кричал по радио космонавт Волынов, не в силах изменить что-либо. Всё увеличивающаяся перегрузка отрывала его от кресла вместо того, чтобы прижимать к нему, и он отлично понимал, что надвигается катастрофа. Ещё несколько секунд движения в таком положении - и не было бы ни аппарата, ни космонавта - всё бы сгорело, как сгорают метеориты, влетающие в атмосферу Земли с космической скоростью. Мне кажется, что шансов на такой исход было гораздо больше, чем на благоприятный. Скажу честно, в тот момент я мысленно простился с Волыновым и не думал, что увижу его живым. Но свершилось чудо: в критический момент аппарат перевернулся, занял более или менее правильное положение и сумел добраться с грехом пополам до земли. Волынов перенёс очень сильный психологический шок и долго не мог прийти в себя. Только спустя семь с лишним лет, в июне 1976 года он совершил второй полёт на корабле "Союз-21" к станции "Салют-5", который прошел вполне благополучно.

За всеми публикациями о космических полётах проследить невозможно, поэтому у меня нет уверенности в том, что описываемый случай до сих пор оставался без внимания. Но, само собой разумеется, что сразу после полёта ни в официальных сообщениях, ни в других материалах и намёка не было на возникшую смертельно опасную ситуацию. Слава богу, пронесло.

После этого без серьёзных осложнений прошли все пилотируемые полёты вплоть до 1975 года. В апреле 1975 года на корабле "Союз-18" стартовали В. Г. Лазарев и О. Г. Макаров, которые должны были состыковаться с находящейся на орбите станцией "Салют-4" и заменить экипаж. Это был один из первых пилотируемых полётов после вступления в должность генерального конструктора В. П. Глушко, который заменил В. П. Мишина, занимавшего этот пост после смерти С. П. Королёва в течение почти восьми лет. Я был как раз на полигоне и во время пуска находился в бункере в основном командном его помещении, в котором находился и наш новый генеральный конструктор, наблюдавший за стартом. Перед стартом всегда в бункере воцаряется полная тишина. Слишком привычные, но кажущиеся каждый раз новыми, слова: "Ключ на старт... протяжка... зажигание... промежуточная... главная... контакт подъёма..." Ракета стартовала спокойно, полёт проходил нормально, с телеметрического пункта поступали обычные сообщения: "Тангаж, рыскание, вращение - в пределах нормы... параметры двигателя в норме..." С борта космонавты сообщали: "На борту всё в порядке, перегрузки медленно растут..." Через две минуты полёта: "Есть разделение один". Ещё через десяток секунд: "Есть отделение обтекателя". Волнение, которое охватывает в первые минуты полёта, начало проходить. Вот уже ракета пять минут в полёте, скоро пройдет отделение второй ступени. Слышим голос телеметриста: "Есть отделение два. Все параметры в норме. Тангаж, рысканье, вращение в норме..." И вдруг с борта неуверенный, но очень тревожный доклад: "Не слышим работу двигателя третьей ступени... Что-то случилось..." Все напряглись в ожидании. Ещё никто ничего не успел сообразить, как следующее донесение: "Отделение объекта от носителя... отделение объекта... аварийное отделение объекта!"

Все в каком-то оцепенении, смотрят друг на друга растерянными глазами и молчат. Кто-то очнулся первым и кричит: "Телеметрия, борт, подтвердите ваши доклады". Через несколько томительных секунд поступают подтверждения факта аварийного отделения объекта. Все понимают, что объект на орбиту не вышел и не выйдет, и теперь всех интересует вопрос, где же и как он приземлится? С борта слышим разговор космонавтов между собой, смысл которого, если отбросить нецензурную часть, сводится к тому, что объект может упасть на территорию Китая. Тут же эта мысль подхватывается в бункере: "Что же делать, если в Китай?" С Китаем в те годы отношения были такие, что хуже некуда. Даже при самом благоприятном исходе полёта оттуда уже так просто не вывезешь ни аппарат, ни космонавтов. Кто-то рядом громко произносит: "Надо немедленно подключить МИД, обратиться к правительству". С борта слышим очень возбуждённый, слегка картавый голос Макарова: "Дайте прогноз - куда садимся?" Всё это происходит за считанные две-три минуты. Тут я вспоминаю, что у меня с собой вся баллистическая документация, в которой есть и карты, и аварийные трассы, и многое другое. Да и без них баллистическую обстановку я хорошо себе представляю. Соображаю, что если двигатель третьей ступени выключился, проработав совсем недолго, то падение аппарата должно произойти недалеко от места падения отделившейся второй ступени. Это недалеко от г. Усть-Каменогорска, где-то на границе между Казахстаном и Горно-Алтайской областью. С согласованием и отчуждением этого района как базы приема падающих частей ракеты нам пришлось повозиться в своё время очень основательно, выходя на Министерство обороны и правительство Казахстана. Тут же почему-то вспоминаю разрушенную по нашей вине плотину в этом районе, которую пришлось восстанавливать и платить за причинённый ущерб. Для верности открываю карту с изображением трассы полёта, на которой отмечены характерные пункты, соответствующие различным временам аварии на участке выведения, и убеждаюсь в правильности своих представлений. Буквально в двух шагах от меня сидит весь бледный, потерявший обычную для себя уверенность наш генеральный конструктор Глушко. Не успел я обратиться к нему, как он своим очень тихим голосом, обводя всех присутствующих каким-то обречённым взглядом, сказал: "Кто может что-либо сообщить о том, куда они прилетят?" - "Вот наши материалы, Валентин Петрович, - говорю я, - по ним можно хорошо сориентироваться, но нужно знать точное время выключения двигателя" - "Срочно запросите борт и телеметристов о точном времени", - даёт он указание всем, так как он ещё плохо ориентируется в людях и распределении обязанностей. Мы все понимаем, что пока дойдут к нам нужные данные, времени может уйти достаточно много, а объект удаляется от нас с каждой секундой на 3,5 километра. Показываю Валентину Петровичу и всем остальным собравшимся вокруг нас карту и предлагаю сообщить космонавтам, что Китай им не грозит, будем на нашей территории, скорее всего, на восточной границе Казахстана. У всех первый вздох некоторого облегчения, и по радио летит наше сообщение. Следующий шаг - сообразить, что им грозит в полёте и на месте приземления. Само название города - Усть-Каменогорск - уже выразительно намекает на то, что там за местность: камни и горы. А рядом Горный Алтай - там горы и скалы, глубокие ущелья и бурные реки. В общем, хорошего мало. Судорожно листаю свою документацию, чтобы найти таблицы и графики по аварийным режимам спуска, в первую очередь, по перегрузкам. Нашёл, стоп! Авариям в конце второй - начале третьей ступени полёта соответствуют самые тяжёлые режимы спуска: максимальная перегрузка на траектории может достигать двадцати трёх единиц. Это означает, что космонавта будет "вдавливать" в кресло сила, превышающая обычную земную тяжесть в 23 раза! Это ужасно много, на пределе человеческих возможностей. При таких перегрузках человек теряет сознание, могут пострадать глаза, некоторые внутренние органы. Обсчитывая все эти ситуации, я никогда не думал, что мы когда-нибудь реально с ними встретимся. Но раздумывать некогда, надо ребят подготовить. Тут же показываю Валентину Петровичу эти результаты и даю очень сжатые объяснения. На борт летит следующее сообщение с предупреждением об ожидаемой перегрузке порядка двадцати единиц. Экипажу проверить крепление к креслам, приготовиться. Максимальная перегрузка будет кратковременной, не более 10 секунд. Пожалуй, это было последним сообщением. Дальше нам оставалось только ждать исхода этого неудачного полёта. Весь поисково-спасательный комплекс, обычно состоящий из самолётов, вертолётов, врачей, служб эвакуации и т. д. был поставлен на ноги. Местные органы госбезопасности, внутренних дел были немедленно оповещены, даны указания организовать поиск и всю необходимую помощь.

Развитие дальнейших событий я опущу и перейду к конечным результатам. Всё закончилось более или менее благополучно, без каких-либо тяжелых последствий. Во время спуска оба космонавта в течение непродолжительного времени теряли сознание, но довольно быстро вышли из этого состояния. Максимальная перенесённая перегрузка оказалась чуть выше 21 единицы. По рассказам спасателей, прибывших к месту приземления аппарата, на небольшом расстоянии начинался длинный крутой спуск, падение на который грозил бы весьма неприятными последствиями вплоть до самого страшного исхода. Когда все неприятности остались позади, оба космонавта, я думаю, имели основание посчитать этот день за день второго своего рождения. Для них обоих это был второй космический полет - первый состоялся в сентябре 1973 года на корабле "Союз-12". В дальнейшем О. Г. Макаров участвовал ещё в двух полётах: в январе 1978 года и ноябре-декабре 1980 года. Поскольку Макаров сам был одним из проектантов пилотируемых кораблей, мы с ним часто общались по работе, и я мог убедиться в том, что тот аварийный полёт не отразился ни на его работоспособности, ни на каких-либо других качествах.

Несмотря на то, что после каждой неудачи, крупной или мелкой, проводится тщательный анализ её причин, разрабатываются и внедряются более совершенные технологии, методы управления и контроля, добиться стопроцентной надёжности этой сложной техники не удается. Иногда кажется, что разыгрывается какая-то лотерея, в которой имеется некоторое, правда, очень малое количество несчастливых билетов. Кто и когда вытянет очередной несчастливый билет - дело случая. Вот такой билет после Лазарева с Макаровым вытянули Рукавишников с Ивановым.

В апреле 1979 года стартовал корабль "Союз-33" с четвёртым международным советско-болгарским экипажем - Н. Н. Рукавишниковым и Г. Ивановым с задачей стыковки с орбитальной станцией "Салют-6". Можно напомнить, что до этого полёта в составе международных экипажей были чех В. Ремек, поляк М. Гермашевский и немец З. Йен. Кстати сказать, до полёта Г. Иванов имел другую фамилию - Какалов, но наши сочли её для русского уха очень неблагозвучной, и будущему космонавту пришлось принять фамилию матери. После вполне благополучного выхода на орбиту начались операции по маневрированию на орбите, чтобы осуществить так называемое дальнее сближение со станцией "Салют-6". Первые манёвры по формированию более высокой орбиты прошли нормально. Не успел двигатель включиться в третий раз, как произошло его аварийное выключение. Между тем этот двигатель конструкции главного конструктора А. М. Исаева считался одним из самых надёжных в мире. Драматизм ситуации заключался не в том, что сорвётся стыковка из-за невозможности провести сближение со станцией (хотя этот момент был очень неприятным), а в том, что для торможения скорости на орбите при возвращении на землю использовалась та же двигательная установка. Следовательно, если она неработоспособна, то космонавтам грозит бессрочная космическая вахта до полного исчерпания ресурсов корабля с неизбежным трагическим исходом. В ЦУПе (Центре управления полётами) началась напряженнейшая работа по анализу причин выключения двигателя и поиску путей выхода из создавшейся ситуации. К счастью, в составе двигательной установки был предусмотрен дублирующий двигатель, но он не был вполне автономным, независимым от основного двигателя, а у них имелись и общие конструктивные элементы. Если источник неисправности находился в них, то дело должно было обернуться неизбежной катастрофой. Анализ телеметрической информации с борта не принёс полной ясности, оставались большие сомнения в работоспособности двигательной установки. Я безотлучно находился в ЦУПе, участвовал во всех заседаниях аварийной комиссии, технического руководства, государственной комиссии по испытаниям пилотируемых кораблей и поэтому хорошо помню и обстановку, и поведение людей в эти критические двое суток. Прежде всего хотелось бы отдать дань мужеству экипажа и, в первую очередь, Рукавишникова, прекрасно понимавшего ситуацию, в которую они попали. В проводимых с ним консультациях по эфиру не было заметно в его голосе и тени волнения. Обстоятельный, неторопливый разговор с ним на витках орбиты, проходивших над нашей территорией, напоминал беседу при обсуждении каких-то новых проектов или идей где-то за рабочим столом. Сам я находился в состоянии сильного смятения перед лицом нависшей угрозы, но поведение ребят на орбите достойно было самого высокого восхищения. С самого начала возникшей аварийной ситуации было очевидным, что попытки по сближению и стыковке придётся прекратить и все усилия надо будет направить на спуск. Повторное включение отказавшего основного двигателя могло быть чревато худшими осложнениями, и поэтому принятое решение было практически безальтернативным: произвести спуск на дублирующем двигателе, если он работоспособен. Надеялись и на то, что если двигатель не сможет проработать полное время, заданное ему для обеспечения спуска в штатный район приземления, может быть, всё же удастся спуститься хоть в какой-либо район Земли, лишь бы не остаться на орбите без шансов на возврат.

Баллистики закончили все свои расчёты, по командной радиолинии на борт передали все установочные данные, продублировали их голосом, чтобы не вкралась случайная ошибка, и стали ждать на следующем витке включения двигателя. Самое страшное было бы, если бы двигатель после включения тут же отключился. Но вот, после напряжённого ожидания появляются первые сведения о том, что двигатель включился в расчётной точке орбиты и работал устойчиво в течение заданного времени. Ожидаем входа в атмосферу. Через некоторое время, когда корабль вошел в зону прямой связи с нашими пунктами наблюдения, слышим доклад экипажа о ходе полёта. Голос Рукавишникова такой же спокойный, деловой, без всяких эмоций. У всех как гора с плеч. Но до финиша ещё 20-25 минут, в течение которых будет значительный перерыв связи при движении аппарата в раскалённой плазме...

В общем, космонавты вернулись на Землю целы и невредимы, если оставить в стороне изрядно потрёпанные нервы. При послеполётном анализе выяснилось, что работа двигателя проходила с серьёзными отклонениями, под конец двигатель начал "скисать" и еле дотянул до расчётной команды на выключение. Самопроизвольное выключение по любой причине до расчётного момента могло бы обернуться большими неприятностями, но, к счастью, этого не случилось - бог миловал, как говорится.

До этого полёта я почти не встречался с Рукавишниковым, хотя этот полёт был уже третьим для него. Позже довелось узнать его лучше, однажды мы даже дня три жили в одном номере на полигоне. Он остался в моей памяти как умный, немногословный, широко эрудированный, очень простой и скромный молодой человек. Ничего геройского в нём не было заметно, хотя поведение его в том драматическом полёте, я убежден, было по-настоящему геройским.

Прошло ещё несколько лет без серьёзных происшествий, если не считать множества мелких неполадок. И вот в сентябре 1983 года на старте очередной пилотируемый корабль - модифицированный "Союз-Т" с космонавтами В. Г. Титовым и Г. М. Стрекаловым на борту. Вся подготовка ракеты прошла нормально, наступил торжественный момент старта. После включения двигателей огонь обычно охватывает на короткое время всю ракету, а затем огонь как бы всасывается огромным котлованом, над которым повисает ракета, и она, освободившись от удерживающих её железных оков, сначала медленно, а затем всё быстрее устремляется вверх. В ожидании этого момента в бункере воцарилась абсолютная тишина, ответственный за пуск прильнул к перископу, ухватившись обеими руками за торчащие по обеим сторонам рукоятки. Прошел сигнал минутной готовности, и когда до включения двигателей оставалось всего несколько десятков секунд, вдруг раздался крик: "Ракета горит, пожар!". И тут же: "Даю САС!". Это означало, что выдана команда на включение системы аварийного спасения. Во мгновение ока многомощная твердотопливная двигательная установка оторвала кабину с космонавтами от аварийного носителя, подняла её на высоту в несколько километров и увела в сторону на безопасное расстояние от носителя. Безусловно, это было для космонавтов большим психологическим шоком, не говоря об испытанных ими значительных перегрузках (правда, в течение всего нескольких секунд) в процессе активного увода от аварийной ракеты. Однако всё закончилось благополучно, без каких-либо последствий, если не считать повреждений, полученных стартовым комплексом.

Я попытался вкратце описать все опасные случаи, имевшие место в истории нашей космонавтики. Допускаю, что в каких-то мелких, незначительных деталях память мне могла изменить, но за достоверность событий в главном ручаюсь, как говорится, стопроцентно, как и за то, что других крупных неприятностей, угрожавших жизни космонавтов, не было.

Для полноты картины было бы неправильным умолчать о двух крупнейших катастрофах, постигших ракетчиков и унёсших несколько десятков жизней, но не имевших ни малейшего отношения к пилотируемым полётам. Какие-то слухи о них, конечно же, в той или другой интерпретации доходили в разные концы страны.

Первая и самая крупная катастрофа произошла 24 октября 1960 года при подготовке межконтинентальной баллистической ракеты Р-16 разработки Днепропетровского КБ "Южное" к пуску. Грубые ошибки при проверке и подготовке электрических цепей привели к запуску второй ступени ракеты прямо на пусковом столе, к разрушению первой ступени, заправленной токсичными, очень ядовитыми самовоспламеняющимися компонентами топлива, которые в течение буквально нескольких секунд растеклись на сотни метров, догоняя убегавших людей. В этом кошмарном пожарище кто сгорел мгновенно, кто умер в страшных муках. Всего погибло 126 человек, более 50 человек получили тяжёлые ранения, ожоги и отравления. В числе погибших был и Главный маршал артиллерии, главнокомандующий ракетными войсками стратегического назначения М.И. Неделин, Главный конструктор системы управления Б. М. Коноплёв, несколько заместителей главного конструктора ракеты М. К. Янгеля, многие офицеры, солдаты, специалисты от промышленности. Как водится, от общества всё это было скрыто. В официальном правительственном сообщении говорилось только о гибели маршала Неделина в авиационной катастрофе. О некоторых жутких подробностях этой трагедии рассказывал мне Н. Ф. Герасюта, очевидец всего происходящего, покинувший стартовую площадку всего за 10-15 минут до аварии. Герасюта возглавлял расчётно-теоретическое направление работ в КБ Янгеля, был одним из его заместителей. Меня связывала с ним очень прочная дружба, возникшая со времён нашего знакомства в Германии в 1946 году и продолжавшаяся до самой его смерти в начале восьмидесятых годов.

Другая крупная катастрофа произошла в марте 1984 года на космодроме Плесецк во время подготовки к пуску одной из модификаций ракеты, известной под названием "Восход", которая собиралась вывезти на орбиту груз в интересах Министерства обороны. Хотя в отличие от ракеты Р-16 данный носитель заправлялся нетоксичными компонентами топлива (кислород плюс керосин), которые к тому же не являются самовоспламеняющейся парой, авария на стартовом сооружении при значительном числе обслуживающего персонала унесла 57 жизней. И об этом случае, конечно, нигде не сообщалось.

Описание всех этих событий, естественно, никаких положительных эмоций не доставляет, а напротив, возвращает к переживаниям тех трудных дней. Но какой-то компенсацией является удовлетворение от того, что хотя бы сколько-нибудь людей узнают истину, неизвестно почему от них так тщательно скрытую в своё время и умалчиваемую в ряде случаев и сегодня. Ракетно-космическая техника, как и любое другое новое дело, манящее блестящими перспективами и проникновением в очередные тайны природы, не могла обойтись без жертв, не только материальных, но и людских - такова, если хотите, логика жизни, логика любого развития. Об этом можно сожалеть, работающим на переднем крае стараться избегать роковых ошибок, но полностью исключить вероятность их появления невозможно. И так будет всегда, особенно в делах, связанных с повышенным риском.

Несколько эпизодов из жизни

Боюсь, как бы из описанного выше не сложилось впечатление, будто с полигоном связаны одни лишь мрачные воспоминания. В действительности каждый удачный пуск, а таких пусков подавляющее большинство (в статистическом плане не менее 95%) - это большой эмоциональной подъем, хороший повод для снятия накопившегося напряжения. И надо сказать, значительная часть как представителей промышленности, так и военного ведомства не упускали случая "отметить" очередное событие. Тут не помогали ни объявляемые время от времени "сухие законы" по торговле спиртными напитками, ни строжайшие меры по ужесточению выдачи спирта на технические нужды, ни наказания особо отличившихся. Как и во всяком деле, тут были по этой части свои "крупные специалисты", учинявшие время от времени надолго запоминающиеся "фейерверки", как образно прозвали подобные события, далеко выходящие за всякие рамки приличия. По моим наблюдениям, степень приверженности к алкоголю определялась конкретной специализацией. Первое место занимали двигателисты, за ними - испытатели. Что касается специалистов по расчётно-теоретическим дисциплинам, таких, как аэродинамика, баллистика, динамика, прочность и т. д., то они замыкали этот список. Это, может быть, объяснялось не в последнюю очередь наименьшими возможностями доставания спирта, не имея под своей опекой узлы, агрегаты или процессы, требующие применения вожделённого продукта. В результате они довольствовались ролью приглашённых в ту или другую компанию. Подобная зависимость иногда раздражала, и даже при явном отсутствии тяги к выпивке хотелось быть в положении не хуже других.

Как известно, голь на выдумки хитра. Помню, баллистиками было придумано несколько способов получения спирта, которые в случае необходимости легко можно было обратить в шутку, пользуясь хорошим расположением к нам технического руководства испытаниями. Однажды по случаю крупного успеха (какого именно - сейчас не помню) была составлена заявка на спирт, необходимый "...для протирки оптических осей кинотеодолитов", из расчета 150 граммов на ось, а осей по две штуки на каждом из трёх теодолитов. Поскольку все были в состоянии эйфории после большой удачи, наша заявка прошла без всяких каких-либо возражений, и мы стали обладателями 900 граммов чистого спирта. А ведь оптическая ось - это некоторая теоретическая линия, проходящая вдоль трубы теодолита. Попробуй её протереть! Все были в восторге не столько от дармового спирта, сколько от самой выдумки.

В другой раз решили пошутить ещё основательнее, и после шумной дискуссии в узком кругу составили заявку на протирку осей систем координат: восемь систем координат, по три оси в каждой, из расчета по 100 граммов на ось, итого 2400 граммов спирта. И вот с этой заявкой я явился к техническому руководителю, заранее понимая, что затея обречена на провал и готовый всё обернуть в шутку. Между нами произошла примерно такая беседа.

- А ты зачем пришёл? - спросил он, увидев меня.

- Да вот, с небольшой заявкой на спирт.

- А зачем он тебе понадобился? - удивился он, желая дать понять, что в моей епархии нет соответствующей материальной части.

- Затем же, что и всем, - отвечал я без тени сомнения и подал ему бумажку.

Бегло прочитав её, он таким взглядом одарил меня, что я почувствовал приближение скандала.

- Ты что, меня за дурака принимаешь?

- Да вовсе нет, скорей вы нас за дураков держите. Ну скажи, неужели мы не заслуживаем хотя бы разового поощрения, которым постоянно пользуется большинство служб? Моим людям просто обидно. Эта записка, конечно, шутка, но давай как-нибудь договоримся, чтобы не было вопиющей дискриминации.

Когда стало ясно, что я веду честную игру, он сдался:

- Ладно, в этой суматохе никто не станет допытываться, я подпишу, только укажи здесь индексы двух-трех гироприборов, оси которых используются в ваших мало кому понятных системах координат. А в дальнейшем что-нибудь придумаем. Я же понимаю, что вы тоже живые люди.

На том и закончился этот разговор, и через несколько часов мы уже имели возможность пригласить наших смежников из некоторых теоретических институтов Академии Наук на "чаепитие".

Надо сказать, что Сергей Павлович сам не пил и терпеть не мог пьяные компании. Помню только несколько случаев, когда он с каким-то особым удовольствием, маленькими глоточками, точно дегустируя, выпивал несколько рюмочек коньяка. Когда он чувствовал, что событие, по поводу которого начался процесс "расслабления", стоит того и процесс остановить не удастся, он под каким-либо предлогом предпочитал покинуть теплую компанию. За двадцать лет мне ни разу не довелось видеть его под хмельными парами. Впрочем, в двух случаях я помню его чуть порозовевшим и повеселевшим от выпитого.

В первом случае дело обстояло следующим образом. 4-го октября 1959 года был запущен космический аппарат "Луна-3" с главной задачей - сфотографировать обратную сторону Луны и передать снимки по каналам фототелевизионной связи на Землю. Богу было угодно так устроить нашу Солнечную систему, что Луна всегда обращена к Земле одной и той же стороной, и никому, ни в один телескоп не удавалось увидеть обратную её сторону. Оказывается, один всемирно известный французский винодел (имя его я не помню) как-то дал обещание подарить 100 ящиков лучших своих вин тому, кто первым заглянет на обратную сторону Луны. И вот, к изумлению всего мира и того самого винодела, событие это состоялось, все средства массовой информации опубликовали в своих печатных органах переданные на Землю уникальные фотографии, их показывали неоднократно по телевидению. Настало, таким образом, время выполнять данное обещание. Но оказалось, что не так-то просто это сделать. Все попытки узнать имя и координаты виновника торжества или хотя бы его адрес и название его фирмы были обречены на неудачу: имя Королёва, как и название и местонахождение возглавляемого им предприятия, были надёжно закрыты и оглашению не подлежали. После безуспешных попыток найти автора сенсационного открытия свой подарок француз вынужден был направить по весьма расплывчатому адресу Академии Наук СССР, прекрасно понимая, что "Луна-3" - это не детище Академии Наук, хотя последняя, конечно же, какое-то отношение имела к этому достижению. С равным успехом можно было бы адресовать свой подарок правительству и ЦК КПСС. Как проходило в Академии Наук распределение этого дара, я не знаю. Говорят, что понемногу досталось и некоторым подразделениям Академии Наук, и нашему Министерству[7], но и Королёв со своим КБ не остались в стороне: нам было отпущено энное количество французских напитков высшей марки. Я оказался в числе приглашённых Королёвым на эту незабываемую дегустацию. Прямо у нас в КБ, в своих довольно обширных апартаментах Сергей Павлович организовал большой стол, на который собрал, если память мне не изменяет, человек 50-60, а может, и чуть больше. Было выставлено в достаточно обильном количестве несколько сортов напитков: шампанское, коньяк и розовое почти сухое вино. Начали с шампанского, и оно мне совсем не понравилось. В гораздо более поздние годы мне довелось попробовать в Крыму мускатное шампанское из Нового Света - вот это был божественный напиток! Коньяк был хорош, но я небольшой любитель крепких напитков, поэтому особого усердия не проявил. А вот розовое вино было вне всяких похвал. Более приятного вина я до сих пор нигде не пробовал. Сергей Павлович тоже отдал должное творению французских специалистов и был как никогда весел и приветлив. Сероватые щёки разгорелись, тёмные, чуть прищуренные глаза заблестели добрым блеском, со всеми чокался и для каждого находил какие-то слова поощрения, всех благодарил за труд. Не обходилось и без громких слов о престиже Родины, труде на благо Родины и т. д. В эти часы и минуты я видел счастливого человека, полного энергии и неведомых нам замыслов.

Вечер продолжался до тех пор, пока все ёмкости не опустели. Это был один из тех немногих случаев в моей жизни, когда я изрядно охмелел, не соразмерив количество выпитого розового вина со своими возможностями, и нисколько об этом не жалею. Не часто случаются такие удачи, как впервые полученные фотографии небесного светила и впервые опробованные элитные напитки от самого элитного их производителя.

Коль скоро речь зашла об облёте Луны с фотографированием обратной её стороны, уместно сказать несколько слов о том, в каких условиях всё это готовилось. Те, кто знает, на каком уровне находилась фототелевизионная техника почти сорок лет тому назад, да ещё расстояния, с которыми имели дело (свыше 400 тыс. км), могут себе представить трудности, вставшие перед специалистами. И спутник-то первый взлетел только два года назад. Как надо было работать, чтобы за этот короткий срок уже умчаться за Луну и раскрыть её тайны, спрятанные от нашего взора со времени сотворения мира! Трудности, с которыми встретились мы, баллистики, тоже были довольно велики. Я не буду утомлять читателя описанием теоретических трудностей на этом пути, а скажу о чисто технических трудностях. Взаимное движение Земли и Луны таково, что нельзя лететь на неё в любую произвольно заданную дату. Таких дат всего 2-3 в течение месяца. Для каждой подходящей даты надо найти единственную траекторию, удовлетворяющую целому ряду условий: энергетической оптимальности, условиям видимости и связи с Землёй, освещённости лунной поверхности при фотографировании, условиям пролёта у Земли после облёта Луны и т. д. Из тысяч траекторий надо выделить одну единственную, удовлетворяющую всем условиям. Без быстродействующих электронно-вычислительных машин такую задачу решить старыми методами было бы просто невозможно. Хорошо, что к этому времени уже такая техника появилась, и баллистики одними из первых (вместе с атомщиками) "оседлали" её, одновременно превратившись и в её рабов. В те годы в Москве было всего две или три хороших (по масштабам тех времен) машины: одна - типа "Стрела", другая называлась БЭСМ - быстродействующая электронно-вычислительная машина. Последняя размешалась на Ленинском проспекте в здании, которое сейчас известно как здание Вычислительного центра Академии Наук. Королёв договорился, чтобы под наши задачи еженедельно нам выделялось определённое количество часов для работы на ней. Машина обладала жутким по тем временам быстродействием - 8 тыс. операций в секунду! Она состояла из множества двухметровой высоты шкафов, начиненных электронными блоками и установленных в нескольких огромных залах. В помещении стоял жуткий холод, устраивались даже искусственные сквозняки, чтобы машина не грелась, поскольку при повышении температуры до нормальной она выходила из строя. Всё программирование велось в машинных кодах, а сами программы записывались с помощью перфорированных отверстий на узенькие, в полтора сантиметра шириной бумажные ленты, которые наматывались на металлические колёсики диаметром 25-30 см. Чтобы найти нужное место на ней, приходилось разматывать многометровые ленты, катая эти колёсики прямо на полу. Время для счёта давалось только по ночам. И вот, счастливчики, которым достались час или полтора времени работы на машинке, нагружали в свои авоськи (так раньше назывались плетёные в сетку сумки из хлопчатобумажного шнура) программную продукцию, тетради с записями своих математических алгоритмов, бутерброды, термосы с чаем или кофе, тёплую одежду и одной из последних электричек отправлялись из Подлипок в Москву на свидание с машиной. Машина сильно капризничала, и часто время, выделенное вам, пропадало без пользы. А бывало и так, что в программе обнаруживались ошибки, и пока их находили и исправляли, отведённое время уже заканчивалось. Оставшуюся часть ночи кто дремал, приютившись где-нибудь подальше от сквозняка, кто читал, кто помогал товарищу. Утром, после открытия метро, возвращались домой. Довольно часто приходилось сначала заезжать на предприятие, чтобы передать полученные результаты для дальнейшей работы, а затем идти отсыпаться, но иногда, в срочных случаях, приходилось обходиться и вовсе без сна. Залатав обнаруженные дефекты в программе, через день или два надо было снова отправляться на ночную работу. Такая система, конечно, сильно изматывала людей, подрывала здоровье.

Одна наша сотрудница, довольно суеверная женщина, считала, что машина чувствует человека. Перед тем, как начать на ней работать, она гладила пульт машины, протирала тряпочкой клавиатуру, приговаривая нежные слова: "Здравствуй, БЭСМочка! Как ты себя чувствуешь? Ты славная, ты умница, ты мне поможешь, правда? Ты готова со мной работать?"

Наша работа на БЭСМ продолжалась много лет, пока на предприятии не появилась своя первая машина. После ряда наших обращений к заместителям Королёва, а затем и к самому Королёву, удалось несколько облегчить положение считающих на БЭСМ: мы получили возможность заказывать дежурную машину, которая вечером отвозила в Вычислительный центр, а утром привозила обратно.

Вот в такой обстановке в те годы проводились баллистические расчёты. Особенно напряженно проходила подготовка материалов по полётам в сторону Луны, Марса и Венеры, когда всё очень жестко связано с датой запуска и каждая новая дата требует проведения полного комплекта расчетов. И как обидно видеть, как очередная ракета "загибается" на траектории или откладывается её пуск по какой-либо причине. Значит, опять всё сначала, опять колоссальное напряжение, опять ожидание удачи, которой может не быть.

По моим наблюдениям, Королёв был человеком довольно суеверным. После подряд следующих двух ошибок, неудач он мрачно прогнозировал: "Ну что ж, третьей нам не миновать, Бог троицу любит". Не терпел на стартовой позиции женщин, считая, что их присутствие приносит неудачу. Я пару раз был свидетелем того, как он отчитывал своих помощников, ответственных за порядок на стартовой позиции: "Что за бэзобразие у вас здесь творится? Я категорически запрещаю находиться на старте женщинам. Немедленно убрать их отсюда, чтобы духа их здесь не было. Увижу еще одну юбку - пеняйте на себя!" Невзирая на такие угрозы, однажды опять ему на глаза попалась женщина, и он тут же обрушил всю свою ярость на своего заместителя по испытаниям. Дав Королёву разрядиться, Леонид Александрович Воскресенский совершенно спокойно возразил ему: "Понимаешь, Серёжа, лучше неё никто в общей электрической схеме не разбирается. Мы тут запутались и пришлось вызвать её". Сергей Павлович презрительно поджал губы: "Это вам не делает чести. Как разберётесь, отправьте её подальше отсюда".

Интересно отметить, что из пяти-шести заместителей Сергея Павловича к нему мог обращаться на "ты" и называть его просто Сергеем или даже Серёжей только его заместитель по испытаниям Воскресенский, хотя некоторые были и старше его по возрасту, и знали Сергея Павловича не меньшее время. И нельзя сказать, что их связывала какая-то личная или семейная дружба. Мне кажется, что у Сергея Павловича вообще очень близких друзей не было. Он как-то умел устанавливать границы, переходить которые, по-моему, мало кто рисковал.

Мне приходилось видеть Королёва в самых разных ситуациях, с разными людьми, в том числе занимающими самое высокое положение. Ему как-то удавалось во всех случаях не поддаваться давлению авторитета, не тушеваться, не заискивать, а держаться со всеми на равной ноге.

Вспоминаю второй случай, когда Королёва видел слегка выпившим. Дело происходило в годы наивысшего расцвета Н. С. Хрущёва, когда он решил посетить предприятие Королёва. Визит был обставлен с соответствующей помпой, митингом в одном из цехов завода, беседой с представителями рабочего класса, рассказом руководства о текущих и перспективных делах и т. д. А завершился он грандиозной выпивкой в единственном более или менее подходящем заведении нашего города, известном как "Фабрика-кухня". Рядом с Хрущёвым сидел Ворошилов, над которым он под видом товарищеской шутки постоянно потешался. Ворошилов то ли в силу старческого маразма, то ли опасаясь гнева генсека, всё переносил с какой-то жалкой покорностью. Большой любитель по части выпивки, Хрущёв разливал водку и сам пил раз за разом без больших пауз, произнося какие-то слова то в виде тостов, то просто каких-либо пришедших на ум соображений, и старался никому не дать возможности отлынивать. Как ни велико было давление, Королёв и тут оставался верен себе, только по чуточку отпивая из полной рюмки, в то время, как некоторые из присутствующих явно перебрали.

Техника и политика

Королёв был очень дальновидным человеком, в котором превосходное аналитическое мышление сочеталось со способностью к объективной оценке обстановки, дополненной редкой интуицией. Поэтому думаю, что столь высоким вниманием к нему и к нашему КБ Королёв был не только польщен, но в большей степени озабочен. Основания к тому были весьма серьёзные: Никита Сергеевич начал оказывать мощную поддержку В. Н. Челомею, главному конструктору одного из КБ Авиационной промышленности, чтобы создать противовес Королёву с целью лишить его складывающейся монополии в стремительно развивающейся ракетно-космической отрасли. Королёва это чрезвычайно раздражало, но противостоять действиям Хрущёва он был не в силах. К тому же Хрущёв действовал не с грубой прямолинейностью, так свойственной ему, а со своеобразной ласковой хитростью, стремясь в буквальном смысле слова заставить Королёва поддержать свою идею. Прямо скажем, иезуитский приёмчик! Хрущёв показывает, что он ценит и поддерживает Королёва, но и тот должен поддержать его (даже ценой спиливания ветки, на которой сидит). Однажды Королёв с некоторой долей гордости, но и не без иронической грусти рассказал после очередного заседания в небольшом кругу, как в первый же день нового года вдруг к нему домой позвонил Хрущёв, поздравил с Новым годом и поинтересовался, чем он занимается. "Дорожки у дома чистим от снега", - отвечал Сергей Павлович. Хрущёв предложил бросить это дело и приехать к нему на дачу - надо, дескать, в спокойной обстановке обсудить кое-какие дела. Сергей Павлович хотел отговориться (ведь так редко случаются вот такие беззаботные, тихие дни!): "Никита Сергеевич, ведь новогодний день, у меня нет поблизости машины, пока вызову, пока приедут за мной". "Не беспокойтесь, - сказал Хрущёв, - вы быстренько собирайтесь с супругой, я пошлю свою машину, через 30-40 минут она будет у вас".

Кто хоть чуточку дышал воздухом того времени, легко поймёт, что подобное приглашение могло таить в себе как проявление полнейшего расположения и безоговорочной поддержки, так и опасность вовлечения в какую-нибудь очередную авантюрную кампанию. В данном случае стремление Хрущёва иметь мощный противовес Королёву было бы неправильно расценивать как авантюру, но нашему КБ и Королёву это обошлось дорого. Большие средства, на которые рассчитывал Королёв, форсируя Лунную программу, были перекинуты на переориентацию предприятия Челомея на чисто ракетно-космическую тематику. Наша Лунная программа, и без того испытывавшая многие трудности чисто технического плана, теперь оказалась зажатой и с финансированием.

В конце 50-х - начале 60-х годов у нас было начато проектирование очень крупной ракеты-носителя Н-1, способной вывести на орбиту груз массой 70 тонн. Дальнейшие проработки показали возможность её использования для осуществления экспедиции на Луну, однако при этом потребовалась коренная её переработка для доведения полезного груза на орбите до 95 тонн. К этому времени своей кульминации достигла и взаимная неприязнь между Королёвым и главным конструктором двигателей Валентином Петровичем Глушко, зародившаяся ещё в первые же годы их совместной работы в начале тридцатых годов. Глушко при всех его качествах выдающегося специалиста по ракетным двигателям и крупного организатора был чрезвычайно амбициозным человеком. Он болезненно переживал сложившееся положение, при котором во главе Совета Главных конструкторов стал Королёв как руководитель головного предприятия по ракетным комплексам. Всегда аккуратный, подтянутый, своим аристократическим видом он производил незабываемое впечатление на окружающих, особенно на тех, кто с ним нечасто общался. Его лицо редко выражало какие-либо эмоции, в общении с окружающими почти всегда был надменно-высокомерен. Я думаю, ни у кого не появлялось желания провести с ним несколько лишних минут. За 42 года, в течение которых мне неоднократно доводилось бывать вместе и наблюдать за Валентином Петровичем в различных ситуациях, в том числе и с глазу на глаз, я вряд ли припомню, чтобы он по-хорошему рассмеялся или улыбнулся два или три раза. Говорил очень тихим голосом, будто экономя и боясь лишиться его раньше времени. В его на редкость холодных, немигающих глазах ничего нельзя было разглядеть.

Я не могу точно определить, что послужило причиной окончательного разрыва между Королёвым и Глушко: то ли их многолетнее соперничество за лидерство, то ли принципиальные расхождения в некоторых важных технических вопросах. Скорее всего - и то, и другое. Но то, что это крайне отрицательно сказалось на всех последующих работах в области ракетно-космической техники, можно утверждать с полной определённостью. Тут не могу не сказать несколько слов о сути упомянутых технических расхождений, хотя понимаю, что для многих эта часть моего повествования покажется малоинтересной. В таком случае без всякого ущерба можно продолжить чтение, опустив страничку-другую.

Сергей Павлович со своими заместителями-единомышленниками был ярым сторонником применения на ракетах экологически чистых компонентов топлива. Как известно, немцы на своих первых ракетах ФАУ-2 применили в качестве горючего этиловый спирт, а в качестве окислителя - жидкий кислород. На первых наших ракетах были применены эти же компоненты топлива. Затем, при ведущей роли Глушко, освоили другую, более энергоёмкую и так же экологически чистую пару - керосин с жидким кислородом. На очереди была пара "жидкий водород с жидким кислородом". Жидкий водород и жидкий кислород при обыкновенной температуре и давлении бурно кипят[8]. Такие компоненты в технике называют низкокипящими (или криогенными), а саму область техники, ими занимающуюся, - криогенной техникой. Их трудно хранить в течение длительного времени; при заправке и подаче через насосы в двигатели возникают специфические трудности; вследствие быстрого испарения необходимо либо постоянно подпитывать баки ракеты, либо применять какие-либо дополнительные меры (высокая степень термоизоляции, повышение давления в баках и т. д.). Все подобные меры отрицательно сказываются на боеготовности боевых ракет (то есть времени, необходимом для подготовки ракет к пуску), хранение ракеты в заправленном виде практически исключается. Американские специалисты проблему боеготовности решили применением твёрдотопливных (в обиходе "пороховых", хотя это, конечно, не порох, а коллоидные или смесевые твёрдые топлива) ракет. У нас же не была освоена технология изготовления крупногабаритных зарядов из твёрдого топлива и основная ставка была сделана на жидкие высококипящие компоненты топлива, то есть такие, которые закипают при относительно высоких температурах, а при нормальных земных температурах находятся в обычном жидком состоянии. Под руководством Глушко были разработаны двигатели, использующие в качестве горючего так называемый НДМГ[9], а в качестве окислителя - азотнокислые окислители. Главный конструктор КБ "Южное" в Днепропетровске М. К. Янгель и Главный конструктор В. Н. Челомей в Москве и сделали ставку при разработке своих ракет именно на эти двигатели. Выиграв в чём-то, отказавшись от криогенных компонентов, они приобрели взамен страшно ядовитое топливо, опасное не только для людей, но и для всего живого на Земле. Если применение этих экологически опасных компонентов на боевых ракетах ещё как-то можно было оправдать, то с использованием их в ракетах-носителях космических объектов, не требующих постоянного поддержания высокой боеготовности, трудно было согласиться, тем более, что по своим энергетическим характеристикам эти компоненты уступали хорошо освоенной паре "керосин плюс кислород", а тем более "водород плюс кислород".

В самый разгар проектирования ракеты Н-1 Глушко стал категорически настаивать на паре НДМГ плюс азотная кислота. Но возникло еще одно принципиальное разногласие. Первоначально предполагалось, что на ракете будет установлено шесть двигателей с невиданной доселе тягой по 600 тонн каждый. Однако нереально жесткие сроки, установленные по вводу в эксплуатацию ракеты, а также весьма урезанное финансирование заставляли усомниться в возможности доведения таких грандиозных двигателей до нужной степени надёжности в заданные сроки. После тщательных дополнительных теоретических и проектно-конструкторских исследований нашим КБ было предложено перейти к схеме с 24 двигателями с тягой по 150 тонн каждый. И с этим предложением Глушко тоже не согласился. Поскольку он был в стране единственным конструктором большеразмерных двигателей, Королёв был поставлен указанными двумя ультимативными требованиями в почти безвыходное, я бы даже сказал унизительное положение. Главному конструктору сложнейшего ракетно-космического комплекса диктуют явно неприемлемые условия, загоняя его в угол. Королёв был взбешён, метался, как загнанный в клетку зверь. Была ли у него возможность силовым способом, через Центральный комитет партии, через правительство заставить Глушко подчиниться - не знаю. Даже если бы такая возможность имелась, захотел бы Королёв воспользовался ею, имея в виду предстоящую многолетнюю работу в условиях непримиримых противоречий? И было ли у него моральное право на такой шаг? Видимо, эти или подобные вопросы сильно мучили его. Он стал раздражаться чаще, чем обычно, реже шутить и улыбаться, лицо как-то посерело, иногда не мог скрыть признаков недомогания.

Решение больного вопроса пришло, как часто бывает в таких случаях, как-то сбоку, не изнутри уже сложившейся кооперации в кругу своих конструкторов, а извне. Как раз в те годы Хрущёв, сильно опьянённый успехами и воистину беспредельными возможностями ракетной техники, выдвинул очередную волюнтаристическую концепцию, в соответствии с которой для военной авиации не оставалось в будущей войне сколько-нибудь крупных задач, а посему начали резко сокращаться заказы государства на соответствующую технику. Многие авиационные предприятия, испытывая серьёзную нужду в финансах, начали искать работу в других отраслях. Один из лучших конструкторов авиационных двигателей Николай Дмитриевич Кузнецов, возглавлявший конструкторское бюро и завод в г. Куйбышеве (ныне Самара), предложил свои услуги в решении нашей задачи. Так ещё один кусок авиационной промышленности начал работать на ракетную технику. Чем это завершилось - расскажу чуть позже.

Но меня постоянно гложет мысль о том, что в том конфликте между Королёвым и Глушко не были использованы все возможности для выхода из тупика. Неужели два корифея не смогли бы сделать по одному шагу друг другу навстречу ради успеха общего дела? Неужели не нашлось ни одного влиятельного деятеля, который бы взял на себя роль посредника-примирителя? Я убеждён в том, что Королёв должен был уступить в вопросе о так называемой размерности двигателей, то есть согласиться на двигатели с тягой 600 тонн, а Глушко обязан был принять условия Королёва по компонентам топлива. Конечно, такое гипотетическое примирение могло состояться только в том случае, если каждый из них исходил из одной только технической целесообразности предстоящего дела. Если же Глушко перед собой ставил изначальную цель - дискредитировать Королёва, провалить задачу создания Н-1, то ясно, что общего языка найти бы не удалось ни при каких условиях. Ещё раз хотел бы оговорить, что я ни в каком случае не претендую на истину в первой инстанции, так как по своему положению в иерархической структуре КБ и по специфике своей работы я не был в числе самых близких и осведомлённых людей. Но это не запрещает мне высказывать свои соображения такими, какими я их представлял себе тогда и какими представляю сейчас, много лет спустя.

В описываемый период Хрущёв, как я уже отмечал, предпринимал заметные усилия для укрепления и возвышения Челомея. Вполне возможно, что он имел намерение сделать его первым по значимости главным конструктором. Челомей уже назывался не главным конструктором, как Янгель или Королёв, а генеральным конструктором, под его началом находились два мощнейших КБ со своими производствами - одно в Реутово под Москвой, другое в Москве, в Филях. Специализация была самой широкой: от ампульных ракет стратегического назначения до ракеты-носителя, выводящего на орбиту Земли полезный груз массой до 20 тонн, позже названной "Протоном". Одновременно проектировались космические объекты самого различного назначения: от маневрирующих автоматов до обитаемой станции с боевыми задачами и даже пилотируемых кораблей для облёта Луны. С помощью ряда закулисных приёмов было проведено избрание Челомея в академики, несмотря на сильное противодействие академического корпуса. Как рассказывали весьма осведомлённые люди, тут не обошлось без привлечения авторитета и влияния Королёва и некоторых других учёных, которые при данных обстоятельствах вынуждены были действовать не всегда в согласии со своими взглядами и внутренними убеждениями. Подобное поведение таких весьма принципиальных и уважаемых людей сегодня может вызвать не только недоумение, но и небезосновательное порицание. Но прежде чем это сделать, вспомним, каким непоследовательным оказался очередной российский правитель: после всех разоблачительных речей и мер по ликвидации культа личности Сталина и методов, применяемых его ближайшим окружением, и нескольких лет, посвящённых исправлению ошибок прошлого, махровым цветом расцвёл новый культ личности, замешанный на бескультурии, некомпетентности и волюнтаризме. Попытки уйти от поддержки единолично принимаемых им решений могли привести к самым печальным последствиям, в особенности для лиц, подобных Королёву, имевших за плечами следы нестираемых "грехов". Королёв не имел права рисковать делом, которому посвятил свою жизнь, и служил ему беззаветно и фанатично. Он очень торопился, может быть, чувствуя, что ему отпущено не так уж много времени для осуществления главных своих проектов. Противостоять возвышению Челомея было опасно, и надо было, скрипя зубами, выдавливать из себя подобие одобрительной улыбки.

Чем же было вызвано такое расположение Хрущёва именно к Челомею? Почему он так старался приподнять его над остальными весьма талантливыми конструкторами ракетного дела, которые стояли у истоков этой техники и имели бесспорные заслуги и в историческом плане, и в решении задач сегодняшнего дня? Ведь не секрет, что именно Королёву и его школе была обязана страна передовыми позициями в создании ракет как тактического, так и стратегического назначения, равно как и в открытии эры космических полётов.

Один из побудительных мотивов подобных действий Хрущёва лежит прямо на поверхности: сын Никиты Сергеевича Сергей Никитич старательными усилиями Челомея оказался после окончания Московского Энергетического института в реутовском КБ Челомея. Молодой инженер проделал стремительную карьеру за весьма короткий срок, перешагивая очередные ступеньки в должностном положении. Очень скоро он стал самым молодым среди заместителей Челомея, был удостоен Государственной премии (или Ленинской?) и увенчан Золотой Звездой Героя социалистического труда. Я неоднократно встречался с начальником отдела, в котором работал Сергей Хрущёв, поскольку наши отделы были родственными по тематике, и нам приходилось совместно решать некоторые задачи, связанные с запуском их объектов на наших ракетах-носителях. Сергей, по отзывам работавших с ним людей, был способным инженером, имел хорошую теоретическую подготовку, не стремился в корыстных целях использовать своё особое положение в коллективе, был человеком достаточно скромным и доступным. И не он, по всей видимости, был "виноват" в своём быстром продвижении, а его продвигали и делали это весьма настойчиво. Чем не главный (или генеральный) конструктор следующего поколения? Он мог занять место того же Челомея в случае чего (или без всякого случая), занять место руководителя одного из двух КБ того же Челомея, им могли заменить кого-либо из проштрафившихся, устаревших или просто неугодных главных конструкторов других предприятий. Ведь своя рука - владыка, и при ней карманное (до поры, до времени, как показали последующие события) Политбюро, которое и занималось подобными назначениями. Занимали же аналогичные должности сыновья Суслова и Берии, брат Микояна и многие другие родственники небольшой кучки жителей "коммунистического рая"! Здесь я излагаю только свою версию оценки происходящих в то время событий, поэтому вполне допускаю, что они не свободны от элементов субъективизма. Челомей нужен был Хрущёву так же, как Хрущёв Челомею.

В качестве другой причины особой расположенности Хрущёва к Челомею выдвигались родственные отношения, якобы связывающие их жён. Не могу ни подтвердить, ни опровергнуть эту версию, имевшую хождение в течение очень длительного времени. То, что родственные отношения во многом играли определяющую роль при решении кадровых вопросов, являлось как бы узаконенной нормой и воспринималось хотя и не очень доброжелательно, но достаточно спокойно.

Из этого же ряда назначений можно вспомнить назначение в те годы главным редактором газеты "Известия" Аджубея, зятя Хрущёва. Надо отдать должное этому очень талантливому журналисту, который, безусловно, достоин был подобной должности и не будучи зятем. Но таланты скольких людей оставались и остаются невостребованными, если они не сумели оказаться в нужное время в знакомстве, дружбе или родственной связи с кем-то из сильных мира сего! С приходом Аджубея газета стала интересной, достаточно смелой для своего времени, появились приложения к ней, аудитория её читателей резко возросла, газета как бы приобрела новый облик. Что касается Сергея Хрущёва, то после отстранения Н. С. Хрущёва от верховной власти у Челомея, видимо, не оказалось достаточных аргументов и стимулов, чтобы продолжить прежнюю игру. А после смерти Челомея в каждом из его КБ появились свои главные конструкторы и административные руководители, и Сергея Никитича среди них не оказалось.

Я часто задаю себе вопрос: что же нам дала эпоха Хрущёва (имея в виду не ракетную технику, а более глобальные проблемы)? Можно ли кипучую деятельность этого неординарного человека оценивать в целом как положительную?

Если оставить в стороне всё то, что он творил вместе со Сталиным, и начать с чистого листа, то первые годы его правления можно назвать лучшими годами со времени революции и установления коммунистического режима. За одно только разоблачение преступлений Сталина и избавление людей от ежедневного, еженощного страха быть посаженными за решётку, отправленными в ГУЛАГ или в неведомый мир неизвестно за какие грехи, этот человек заслуживал бы памятника при жизни. Он начал беспрецедентное по своим масштабам жилищное строительство (хотя бы "хрущёвок"), чтобы покончить с бараками и коммуналками. Был ещё ряд хороших дел более мелкого масштаба, например, строительство кольцевой автомобильной дороги вокруг Москвы, реконструкция ряда важнейших авто- и железнодорожных магистралей, возведение Останкинской телевизионной башни и некоторые другие. В то же время за ним много удивительных по своему невежеству решений, не только бесполезных, но даже вредных, а иногда и опасных.

Кто, как не он, спровоцировал очередную гонку вооружений, хвастаясь ещё не созданным оружием (я имею в виду так называемую глобальную ракету, способную поражать территорию Соединённых Штатов как с севера, так и с юга, через океан, где отсутствовала система противоракетной обороны)? Кто является автором Кубинского кризиса, чуть не приведшего к мировой ядерной войне? Кто грозился показать мировому империализму "кузькину мать", стуча снятым с ноги башмаком по столу в ООН? По чьей вине ряд направлений естественных наук на много лет отстали от мирового уровня? Ведь именно с его одобрения и при его поддержке клеймили позором вейсманистов-морганистов, отрицая генную теорию наследственности как противоречащую марксистско-ленинской революционной теории, когда под предводительством Т. Д. Лысенко громили лаборатории и уничтожали труды передовых учёных, на них организовывали настоящую травлю. Читавшие "Белые одежды" Дудинцева, я уверен, хорошо запомнили многие страшные эпизоды из жизни учёных-селекционеров того времени. Тогда же забили до смерти едва начинавшую развиваться кибернетическую науку.

Однажды, в те самые годы, при очередном посещении Отделения прикладной математики Математического института им. Стеклова я увидел объявление о научном диспуте на тему: "Кибернетика - это наука или лженаука?" и остался послушать. Никогда не забуду, как кучка злобных и хамовитых бездарей, мало что понимавших в математике и кибернетике, но хорошо освоивших идеологические догмы партии, громила маститых, всеми уважаемых учёных при поддержке представителей вышестоящих партийных и компетентных (как мы привыкли слышать) органов. Научным диспутом тут и не пахло: всё было заранее подготовлено, чтобы "заклеймить позором... не дать развиться в наших рядах... истребить в зародыше..." и т. д. Пагубные последствия этой политики продолжали сказываться и много лет спустя. В конце восьмидесятых годов, когда одного видного японского учёного спросили, на сколько лет отстала от мирового уровня советская вычислительная техника, он ответил очень коротко: "Навсегда!"

Какие ещё "выдающиеся" деяния Хрущёва мы запомнили? Засеивание кукурузой всей страны вплоть до приполярных областей. Квадратно-гнездовой способ посадки картофеля на всех колхозно-совхозных полях, разгоны, учинённые художникам, писателям, композиторам. Хорошо ещё, что он, следуя примеру Сталина, не вторгся в область языкознания - быть бы ещё одной большей беде. И ещё одно "творение", которому суждена вековая жизнь: Кремлёвский дворец съездов. Никто не посмел Хрущёва отговорить от блажи возвести это совершенно чужеродное для всего Кремлёвского ансамбля сооружение. На более мелких "вывихах" не имеет смысла останавливаться.

Теперь можно было бы подвести грубо приближённо своеобразную черту под "дебетом" и "кредитом": чего было больше в делах Хрущёва - положительного или отрицательного. Боюсь, что, если мы попытаемся на примере Хрущёва проверить справедливость одного из всемирных законов, звучащего в устах М. В. Ломоносова в виде: "Где сколько-то чего-то убудет, столько же чего-то в другом месте прибудет" - результат окажется не в пользу закона.

Возвращаясь к треугольнику Королёв - Хрущёв - Челомей, я бы хотел отвергнуть тезис о намерениях Королёва монополизировать под своим началом всю ракетно-космическую промышленность. Наоборот, с самого начала своей деятельности как главного конструктора ракет дальнего действия он стремился к расширению географии этой отрасли, передавая разрабатываемые образцы техники для налаживания серийного производства и дальнейшего усовершенствования под начала других главных конструкторов. Он как никто понимал невозможность удержания двух арбузов под одной рукой и не стремился к этому, но зато хотел, чтобы тот арбуз, который несёт он, Королёв, был каждый раз только что сорванным, спелым и красивым. Для него очень важна была идейная сторона дела, претворение в жизнь всё новых замыслов и безусловное первенство, лидерство именно в этом. В такой его позиции меня убеждают не только мои собственные умозаключения, а конкретные дела давно минувших дней. Только наладили производство первой нашей ракеты Р-1 (советский аналог немецкой ФАУ-2), спроектировали, отработали и сдали на вооружение ракету Р-2 с дальностью до 600 км, как тут же новейший завод, построенный в Днепропетровске для выпуска автомобилей, перепрофилировали под серийный завод для наших ракет, туда Королёв направил большую группу опытных специалистов, которые и возглавили новое производство. Там же начали серийный выпуск новой нашей ракеты Р-5 на дальность 1200 км и её модификации Р-5М, несущей атомный заряд, и этим самым Королёв освободил себе руки для очередных дел.

Примерно в это же время у нас появилась ещё одна ракета под названием Р-11, которая могла стартовать с подвижных установок, и её модификация Р-11ФМ для оснащения подводных лодок. Ясно было, что это - только начальный этап развития нового вида вооружения, и дело имеет очень серьёзные и далёкие перспективы. В г. Златоусте был построен завод, а при заводе организовано Конструкторское бюро. Туда тоже было направлено несколько сотрудников КБ Королёва, составивших основное ядро будущего мощного предприятия, во главе которого стал ведущий конструктор этих ракет в нашем КБ Виктор Петрович Макеев, совсем молодой тогда инженер. Передав ему это направление работ, Королёв освободил себя для подпирающих нас новых разработок.

Когда залетала "семёрка" - первая межконтинентальная баллистическая ракета, позже ставшая носителем на долгие годы для многих космических объектов, в том числе и для пилотируемых кораблей (единственный до сих пор носитель для пилотируемых кораблей), в одном из бывших авиационных заводов ("Прогресс") в г. Куйбышеве (Самара) было организовано серийное производство, там же, при заводе, создано Конструкторское бюро для дальнейшего ведения всех проектных и конструкторских работ, связанных с модификациями этого носителя. Главным конструктором был назначен один из руководителей секторов нашего КБ Дмитрий Ильич Козлов. Позже он занялся разработкой серии спутников в основном военного назначения (разведывательные спутники), известные в нашей официальной печати под общим названием спутников серии "Космос".

Следующей новой разработкой КБ Королёва стали автоматические спутники космической связи типа "Молния". Радиосвязь, телевидение, навигация, глобальные наблюдения Земли из космоса в интересах различных ведомств - вот основные направления этого спектра работ. Когда были получены первые результаты и намечены перспективы на ближайшие годы, было организовано новое КБ при одном из заводов недалеко от г. Красноярска. Главным конструктором туда был направлен один из ведущих конструкторов КБ Королёва Михаил Фёдорович Решетнёв со всем заделом накопившихся идей и проектно-конструкторских решений.

Следующая задача коснулась направления, связанного с автоматическими аппаратами, исследующими далёкий космос - Луну, Марс, Венеру. Со всей проектно-конструкторской документацией, готовой и полуготовой материальной частью и багажом целой серии удачных и не очень удачных пусков один из начальников отделов КБ Королёва Георгий Николаевич Бабакин был направлен в КБ им. Лавочкина Главным конструктором для организации и продолжения работ по дальнему космосу. Предприятие сугубо авиационного профиля было полностью переориентировано на решение задач научно-космического плана. Стремление полностью освободиться от военной, точнее, боевой тематики и посвятить все свои возможности только решению научных задач, связанных с космосом, явно просматривалось во всём поведении Сергея Павловича в последние годы.

Лебединой песней строительства боевых ракет стали работы по созданию двух ракет, названых Р-9 и РТ-2. Р-9 - ракета на криогенных компонентах топлива с дальностью до 12-13 тыс. км, с очень высокими точностными характеристиками и с высокой степенью боеготовности, стартующая из шахты. Благодаря специальным мерам потери жидкого кислорода при длительном хранении были сведены до вполне приемлемых величин. После принятия на вооружение ракеты Р-9 она долгие годы находилась на боевом дежурстве. Ракета РТ-2 - первая твёрдотопливная ракета межконтинентального класса, созданная в Советском Союзе и также принятая на вооружение. Вся проектно-конструкторская и технологическая документация по ней была передана на разные предприятия, ставшие преемниками нашего КБ по соответствующим направлениям работ. Позже на этих и других предприятиях были созданы твёрдотопливные ракеты с гораздо более совершенными характеристиками, но первенство по созданию боевых ракет стратегического назначения на твёрдом топливе принадлежало Королёву и его команде.

Кажется, я привёл достаточно много примеров, иллюстрирующих отсутствие у Королёва стремления стать монополистом в нашем деле, а напротив, стремящегося по каждому из крупных направлений создать мощные коллективы, способные самостоятельно развивать и вести их. Что касается первенства, приоритета, то тут он действительно не хотел упускать из своих рук ни малейшего шанса.

Был ли Королёв честолюбив? Безусловно и несомненно. Но это честолюбие не выпирало из него как примат желаний над рассудком. Он был лидером от рождения, от природы, и не представлял себя в роли ведомого, не переносил, когда кто-то им командовал. Первенство в любом деле приносило ему очень большое моральное удовлетворение, но он никогда не старался приписать успехи только себе, и вообще я не помню случая, чтобы он как-то подчёркивал свою особую роль, когда отмечалось успешное завершение того или другого крупного проекта. Однако, я уверен, его самолюбие очень страдало от того, что его настоящее имя скрывалось за семью печатями, ни в каких официальных сообщениях оно не упоминалось, и даже его редкие статьи в газетах печатались под псевдонимом "профессор К. Сергеев". В двух-трёх случаях я явно почувствовал, как Сергей Павлович переживает свою "закрытость" от людей, от мира сего. Помню случай, когда один из его заместителей стал сильно нажимать на него, требуя ускорить решение вопроса, связанного с привлечением дополнительных финансовых средств и некоторых подразделений Академии Наук к одной из наших научных программ, Сергей Павлович, будучи озабочен многими не менее важными проблемами, в довольно резкой форме произнёс: "У нас же есть теперь отец первого спутника Земли, вот и идите к нему со своими претензиями. Посмотрим, как он решит ваши дела".

Он имел в виду академика Седова Леонида Ивановича, известного учёного в области механики, аэрогазодинамики и особенно гидродинамики, а также теории подобия и моделирования. Когда я услышал слова Сергея Павловича, мне живо представился образ этого человека, который ярко запечатлелся в памяти ещё со студенческих лет. Уже будучи дипломником, я работал тогда над проектом авиабомбы против подводных лодок. В поисках теоретического и экспериментального материала, по рекомендации своего консультанта, я обратился к профессору Седову, который организовал и оснастил самую современную по тем временам гидродинамическую лабораторию в ЦАГИ[10]. Это был в полном смысле слова красавец-мужчина, обаятельный, элегантный, улыбчивый, доброжелательный. Тогда он почему-то провёл меня, какого-то безвестного студентишку, в большой зал и показал свой только недавно построенный гидродинамический бассейн, и было видно, как он им гордится. По интересующему меня вопросу он дал несколько советов и порекомендовал некоторые материалы из научных журналов, которыми я так и не сумел тогда воспользоваться. Вот каким я запомнил Л. И. Седова, в адрес которого Сергей Павлович бросил не очень лестные слова. Чем же заслужил академик Седов подобный упрёк? Случилось так, что ещё за два года до запуска первого спутника, в 1955 году, академик Седов, представляя в Копенгагене на 6-м Конгрессе Международной Астронавтической федерации советскую науку, сделал сенсационное заявление о том, что в самом недалёком времени в Советском Союзе будет осуществлён запуск спутника Земли, раньше, чем это сделают американцы, и что наши спутники превзойдут по весу американские. Как мог на такое решиться Седов - можно строить только догадки. Ведь в те годы всё, что делалось в этой области, держалось в строжайшем секрете, тем более сведения о перспективных разработках. Без особого разрешения или даже поручения ЦК КПСС вряд ли возможно было сделать такое заявление, не желая подвергнуть себя огромному риску. Несколько легче ответить на другой вопрос: а какое, собственно, отношение имел академик Седов к проблеме первого спутника? Можно смело сказать - никакого. Седов не занимался ни одной из практических или теоретических проблем, связанных с запуском спутника. Только поэтому он и мог оказаться на астронавтическом конгрессе, тогда как истинным творцам новой техники путь на международные форумы был плотно перекрыт. Представлять советских учёных на конгрессе у Седова были и какие-то формальные основания: он числился председателем некой бутафорной организации под очень длинным и совершенно безответственным названием "Междуведомственная комиссия по координации работ в области организации и осуществления межпланетных сообщений". Не правда ли, в этом есть что-то очень напоминающее фантастическую "Аэлиту" А. Толстого? В составе этой Междуведомственной комиссии не было ни одного из тех учёных или конструкторов, которые реально занимались проблемами ракетно-космической техники. Никто из них не мог иметь никаких контактов с зарубежными специалистами. Седов же, показав свою осведомлённость и, более того, причастность (хотя она и была лишь мнимой) к делам, связанным с подготовкой к запуску спутника Земли, стал восприниматься зарубежным научным миром как ключевая фигура в советской программе освоения космоса. Когда же спустя два года сбылись его слова, произнесённые на Копенгагенском конгрессе, его и окрестили "отцом первого спутника". Надо заметить, что Седов в последующем не давал повода к тому, чтобы приписать себе незаслуженную славу, но и ни разу публично не опроверг распространяемые домыслы о его ведущей роли в этой программе. Все эти слухи окончательно рассеялись только после смерти Королёва.

Если бы попытались описать все случаи самого откровенного "затирания" имени Королёва, могло бы получиться сочинение изрядного объёма даже при том, что по сегодняшний день многое ещё остаётся неизвестным. Однако, коль скоро пришлось коснуться этого щекотливого вопроса, было бы уместным вспомнить ещё три характерных эпизода.

Известно, что после успешного завершения полёта Гагарина Шведская Академия Наук предложила наградить создателя первого пилотируемого корабля Нобелевской премией и обратилась по этому поводу с запросом в Академию Наук СССР. Последовал ответ Хрущёва в том духе, что автором является весь Советский Союз, весь советский народ. Более глупого и наглого ответа вряд ли можно было бы придумать. Между тем за это достижение самому Хрущёву и одному из тогдашних секретарей ЦК КПСС Фролу Романовичу Козлову были присуждены звания Героев Социалистического Труда, естественно, с вручением медалей "Золотая Звезда Героя". Вот так Королёв остался без Нобелевской премии. Каково было человеку это терпеть? И ради чего?

Думается, что не самые приятные минуты испытал Сергей Павлович и во время церемонии встречи Гагарина в Москве. Кто постарше, помнит, вероятно, как показывало телевидение в тот день ликующую столицу. Десятки, а может быть и сотни тысяч людей запрудили все улицы и площади. Гагарин во Внуковском аэропорту докладывает Хрущёву об успешном выполнении задания партии и правительства. Гагарин и Хрущёв едут на открытом лимузине через весь город к Кремлю. Везде флажки с портретами Гагарина и Хрущёва, море цветов и улыбок. Затем незабываемый митинг на Красной площади и чествование первого героя космоса. А где же Королёв, вдохновитель и создатель всего этого, вынесший на своих плечах непомерный груз ответственности, преодолевший многие и многие преграды на небывало тернистом пути? При встрече Гагарина в аэропорту он оставался на втором плане, а затем не смог добраться до Красной площади. Вместо этого поехал к себе домой и с женой наблюдал всю картину по телевизору. Справедливо это?

Ни в коем случае не желая умалить значение подвига Гагарина и его личные заслуги, хотел бы в то же время заметить, что успех этого полёта от него никак не зависел, или, скажем точнее, зависел в очень малой степени. Всё решала техника, разум, заложенный в эту технику, умение безукоризненно подготовить её к предстоящему полёту. После полёта в ближайшие несколько лет Гагарин с триумфом пронёсся по всем странам и континентам, получил множество поздравлений и наград, стал любимцем всей планеты. Многие люди понимали, что Гагарин является лишь символом одного из величайших достижений науки и техники двадцатого века, но было бы так же величайшей справедливостью, если этот символ запечатлелся в памяти человечества и с самого начала не в виде образа одного человека, а двух.

Случались курьёзы и менее значительного масштаба. Так, ровно через год после полёта Гагарина, когда 12 апреля уже был объявлен Днём космонавтики, в Кремлёвском дворце съездов состоялся большой торжественный вечер, посвящённый этому событию. На него был приглашён и Королёв с женой. В таких случаях в президиум приглашались, кроме высокопоставленных руководителей партии и правительства, так же и виновники торжества. Но ни Королёв, ни кто-либо из его сподвижников в президиум приглашения не получили. Более того, когда Сергей Павлович, войдя в зал, попытался занять место в первых рядах, поближе к сцене, вежливые молодые люди из КГБ объяснили ему, что эти места предназначены только для тех, кто имеет непосредственное отношение к космосу и что ему надо занять место подальше. Нужны ли комментарии?

И пару слов ещё об одном весьма характерном случае. Знавшим Королёва хорошо известно его трепетное отношение к Луне. Он очень хотел застолбить свой приоритет в научном и практическом начале освоения этой нашей вечной спутницы. Кое-что в этом направлении уже было сделано: пролёт мимо Луны, прямое попадание в Луну с донесением до её поверхности вымпела с гербом СССР, фотографирование обратной стороны Луны и присвоение ряду образований на её поверхности имён знаменитых учёных, открытие об отсутствии магнитного поля Луны и некоторые другие достижения. Но до сих пор не удавалась мягкая посадка с доставкой на её поверхность научных приборов, фототелевизионных устройств и иного полезного оборудования. Раз за разом мы терпели досадные неудачи, хотя победа, казалось, совсем рядом. Сергей Павлович тяжело переживал эти неудачи, но каждый раз убеждал всех, что следующий пуск обязательно будет успешным, так как все слабые места уже выявлены, всё доработано и доведено до максимальной степени надёжности и больше просто нечему отказывать. Он полон был надежд и нетерпения. Но не суждено было ему дожить до мягкой посадки и удовлетворить своё честолюбие ещё одним крупным достижением. Это событие произошло ровно через 20 дней после смерти Сергея Павловича - 3 февраля 1969 года. Лунный космический аппарат "Луна-9" мягко сел на поверхность Луны в районе Океана Бурь и передал непосредственно с места посадки первые панорамные съёмки её ландшафта. К этому моменту имя Королёва после его смерти уже было рассекречено и облетело весь мир. Учитывая это обстоятельство, а также огромный вклад, внесённый Королёвым в последнее достижение, президент Академии Наук М. В. Келдыш, руководитель предприятия, в котором был изготовлен данный экземпляр космического аппарата, Г. Н. Бабакин, заместитель Королёва Б.Е.Черток через председателя Государственной комиссии по испытаниям "Лунников" Г. А. Тюлина обратились в Центральный Комитет партии с предложением посвятить этот полёт памяти Главного конструктора академика Королёва. Из сообщения ТАСС об успешном завершении полёта Лунного космического аппарата за номером 9 люди узнали о другом: оказывается, коллективы всех предприятий, участвовавших в создании, осуществлении запуска и управлении этим аппаратом, посвятили своё достижение открывающемуся в марте 1966 года XXIII съезду КПСС. Я могу дать клятвенное заверение в том, что коллектив нашего предприятия, в котором до последнего дня жизни работал Сергей Павлович Королёв, такого решения не принимал и с подобным предложением не обращался. Абсурдная ситуация? Безусловно. Но такова была воля "руководящей и направляющей силы советского общества".

Как раз в это же время выходила из печати в первом несекретном варианте книга "Баллистика управляемых ракет дальнего действия", написанная мною, С. С. Лавровым и В. П. Мишиным около 15 лет тому назад, году в 1949-50-м. Лавров - первый начальник отдела баллистики в КБ Королёва, Мишин - бессменный первый заместитель Королёва, занявший его место после смерти. В последний момент нам удалось договориться с редакцией и включить перед предисловием слова "Посвящается памяти академика Сергея Павловича Королёва". На сей раз нашу волю, слава богу, никто не оспорил. Кстати сказать, книга оказалась весьма удачной, она использовалась многие годы специалистами в работе и учебном процессе в вузах, а в 1996 году, когда Академией Наук Российской Федерации была учреждена научная премия имени Ф. А. Цандера, первая премия была присуждена авторам упомянутой монографии.

После первой мягкой посадки были разрешены выступления некоторых учёных, появились в газетах статьи, а главным событием стала пресс-конференция, проведённая в Доме Учёных. Я на этой конференции был и отметил следующее. В президиуме появился президент Академии Наук М. В. Келдыш, известный специалист по звёздной и планетной космогонии профессор А. И. Лебединский, известный астроном академик А. А. Михайлов, директор Математического института им. Стеклова академик И. М. Виноградов, то есть те учёные, кому предстояло воспользоваться результатами, полученными при этом полёте. И ни одного человека из создателей аппарата. И что показалось особенно недостойным - имя Королёва не упоминалось ни разу - ни при описании программы полёта, ни самой лунной станции, ни ракеты-носителя, доставившей аппарат на поверхность Луны. Не мог академик Келдыш, ближайший соратник Королёва по линии Академии Наук, Главный теоретик космонавтики, как стали его называть, так просто, из-за своей учёной рассеянности упустить из виду имя главного конструктора ракетно-космических систем и не сказать нескольких слов в знак признания его заслуг в становлении и развитии космонавтики вообще и данного достижения в частности. Оставим этот досадный эпизод на совести устроителей пресс-конференции, ибо каких-то смягчающих, оправдательных мотивов трудно найти.

Запомнившиеся встречи

Описывая свои воспоминания, постоянно ловлю себя на том, что то и дело отвлекаюсь от хронологической последовательности событий. Видимо, рукою водит не столько календарь, сколько какие-то другие законы. Вот и сейчас хочется вернуться к нескольким интересным встречам, которые состоялись в разные годы не без участия Сергея Павловича Королёва.

Где-то в конце пятидесятых годов я пришёл к нему с очередным "баллистическим протоколом", который требовал его утверждения. Так назывался документ, в котором указывались, с одной стороны, цели пуска, основные характеристики ракеты-носителя и космического объекта, наиболее важные траекторные параметры и некоторые другие данные. С другой стороны, этим документом увязывалось взаимодействие ряда средств, подключённых к обеспечению пуска и подчинённых разным ведомствам. Можно сказать, что "баллистический протокол" был последним, итоговым документом, подтверждающим взаимные обязательства участников и их готовность к предстоящему пуску. В то время ещё не было такого подразделения, как служба управления полётом, тем более не было ещё ЦУПа - Центра управления полётами. Управление осуществлялось главным конструктором и привлечёнными им специалистами, которые всегда находились рядом. В таком "порядке" было много недостатков, но самым существенным был, пожалуй, следующий. Подготовка ракеты и пуск проводились на космодроме Байконур, а управлять надо было из Москвы, чуть позже - из Евпаторийского командно-измерительного комплекса. И вот после пуска, пока команда главных конструкторов во главе с Королёвым летела из Байконура в Москву, управление объектом несколько повисало в воздухе. В эти часы все молились Богу, чтобы не произошло ничего неожиданного, требующего срочного внепланового вмешательства по командной радиолинии самых ответственных лиц.

Баллистический протокол обычно утверждали, кроме нескольких главных конструкторов различных систем ракеты, командир войсковой части, в составе которой находился главный оперативный баллистический центр, председатель Государственной комиссии, Главкомы Ракетных войск, Военно-воздушных, Военно-морских сил, Президент Академии Наук, некоторые министры, а в случае запуска объектов сугубо военного назначения (например, в целях космической разведки), то и начальник Генерального штаба. Мне приходилось бывать у всех этих высоких начальников со своим протоколом, чтобы в случае возникновения каких-то вопросов дать необходимые разъяснения. Легче всего было получить подписи у главных конструкторов, поскольку они сами были непосредственными участниками создания ракет, их подготовки к пуску, и прекрасно владели предметом, да и меня все они хорошо знали. Доступ к ним был достаточно простым. Хуже обстояло дело с большими военачальниками, с которыми я не имел возможности связаться непосредственно и договориться о времени встречи.

Тем из офицеров, которые участвовали в подготовке "баллистического протокола", ещё труднее было добраться до своего самого большого начальника, так как для этого надо было пройти несколько ступенек по инстанциям, строго соблюдая иерархическую подчинённость, в противном случае можно было лишиться и расположения непосредственного начальника, и даже должности. Хорошо представляя обстановку в военных ведомствах, Сергей Павлович, чтобы выиграть время, сам предлагал помощь. При мне звонил по кремлёвскому телефону нескольким таким начальникам и просил принять своего сотрудника, то есть меня, как можно быстрее. Такое его участие для нас было бесценной помощью, это экономило уйму времени и энергии.

Из всех своих посещений таких высокопоставленных товарищей на меня неизгладимое впечатление произвело первое посещение Главкома военно-морских сил адмирала флота С. Г. Горшкова. Когда я приехал в сопровождении фельдъегеря, имея при себе запечатанный пакет с грифом "совершенно секретно", и обратился в бюро пропусков, мне сказали, что пропуск не нужен и к адмиралу меня проведёт офицер, которым оказался капитан первого ранга, ожидавший тут же, в вестибюле. Мы прошли через несколько постов без всяких задержек. Я успел только отметить безукоризненную выправку постовых и офицеров, одетых все как один в морскую форму. Здесь во всём чувствовалась более высокая не только воинская, но и общая культура сравнительно с аналогичными ведомствами артиллеристов или военно-воздушных сил. В приёмной, куда мы вошли, пройдя широким коридором мимо нескольких дверей, нас приветствовал дежурный офицер. Он сказал, что командующий свободен и ждёт нас.

Когда мы вошли в кабинет Главкома, я даже несколько растерялся - настолько поразили меня размеры этой комнаты. Точнее сказать, эта была не комната, а целая зала, где можно было бы проводить танцевальные турниры или званые балы. Пол был почти целиком покрыт огромного размера ковром. В дальнем конце стоял рабочий стол с приставленным к нему небольшим столиком для посетителей и удобными небольшими креслами. У противоположной стены прямо перед нашей дверью была ещё одна дверь, которая, видимо, вела в малый рабочий кабинет и другие подсобные комнаты (так, примерно, было и у Сергея Павловича). Справа от нас во всю длину стены было несколько очень больших окон с красивыми, не до конца раскрытыми шторами. Левая стена почти сплошь была закрыта матерчатыми шторами, которые, как нетрудно было догадаться, прикрывали плакаты, схемы, карты, таблицы и прочие наглядные материалы от любопытных глаз. Высоко на стене за спиной адмирала висел портрет одного из знаменитых русских флотоводцев прошлых времён (к своему стыду, я их не очень-то различаю), а у противоположной стены - довольно больших размеров картина, изображавшая одну из известных морских баталий прошлого или позапрошлого века. Справа от нас близко к углу на полу стоял большой глобус диаметром около полутора метров (точно такой же был и у нас), вращающийся на подшипниках, а рядом с ним - морской секстант на специальном штативе. Всё это я увидел не сразу, а рассмотрел несколько позже, когда Главком углубился в чтение "баллистического протокола".

Как только мы вошли в кабинет, его хозяин встал из-за стола и пошёл нам навстречу. Обычно такого ранга начальники сидят и ждут, изображая из себя страшно занятого человека, пока к ним подойдёт вошедший. Такое внимание было приятно мне, хотя я отлично понимал, что оно обращено не ко мне лично. Оно было знаком уважения к Сергею Павловичу и кроме того вполне соответствовало флотским традициям. Впоследствии я неоднократно убеждался в справедливости этого своего первого наблюдения.

Адмирал поздоровался со мной за руку, а стоявшему рядом навытяжку офицеру сказал, что тот пока свободен. Стоя перед ним с запечатанным пакетом в руках, я вдруг сообразил, что допустил оплошность: ведь мне надо было бы сначала пройти в секретную часть, там вскрыть пакет и прийти к Главкому не с пакетом, а с его содержимым. Причиной тому была, конечно, та стремительность сопровождающего меня офицера, из-за которой я вовремя не успел правильно сориентироваться. "Ну, - думаю, - сейчас достанется мне на орехи" и, обращая внимание на запечатанный конверт, говорю, что надо бы в секретной части вскрыть пакет. "Вам никуда не надо ходить, сейчас всё устроим", - говорит адмирал без всякого раздражения, нажимает кнопку на столе и даёт соответствующее распоряжение дежурному офицеру. "Он здесь, товарищ адмирал, - отвечает дежурный, - ждёт вашего вызова". В ту же секунду входит то ли начальник, то ли работник секретной части, который устраняет возникшую трудность и, обращаясь ко мне, говорит: "Я буду ждать вас в приёмной".

Когда мы остались вдвоём, я хотел вкратце рассказать о содержании документа, обратив внимание на те места в нём, в которых затрагивались интересы Военно-морского флота и возлагаемые на него задачи на предстоящем пуске. Однако Главком пожелал сам прочитать документ и только просил давать разъяснения по тем местам, по которым у него возникнут вопросы. Время от времени он делал какие-то заметки в своём настольном блокноте и задал мне несколько вопросов, относящихся к техническим характеристикам ракетно-космической системы и общей организации управления полётом. Другие руководители подобного уровня обычно при ознакомлении с такими документами приглашают ответственных специалистов своего ведомства, участвовавших в разработке документа, и со своими вопросами больше обращаются к ним. В данном же случае никто из его сотрудников не был приглашён. Только прочитав весь протокол, он спросил, кто из специалистов его ведомства участвовал в составлении и согласовании протокола и, увидев на листе согласований фамилию одного из офицеров своего штаба, остался доволен. После этого, учинив свою утверждающую подпись на титульном листе, признался: "Я не представлял, что пуск связан с такими сложными завязками. Передайте Сергею Павловичу, что мы окажем ему любое содействие, которое в наших силах".

Читателю, видимо, не очень ясно из предыдущего рассказа, какое отношение мог иметь Военно-морской флот к запуску ракеты. Если быть кратким, то это - осуществление тех же функций, что и наземными измерительными пунктами слежения за полётом ракеты, то есть проведение телеметрических и траекторных измерений на участках трассы, проходящих над океанами, выдача ряда управляющих команд на борт, засечка координат падения частей ракеты при неудачных пусках, эвакуация непотопляемых отсеков при необходимости, спасение терпящего бедствие экипажа при аварийных пусках, определение точных координат падения боевых частей ракет при экспериментальных пусках и выполнение некоторых других функций. Обычно корабли размещались в зависимости от особенностей траектории в определённых точках Тихого, Индийского и Атлантического океанов. Иногда им приходилось спускаться до южных сороковых ревущих широт, и наши люди, работавшие на этих кораблях, делились впоследствии своими впечатлениями о пережитых там днях. Мне лично не пришлось ни разу испытать на себе прелести подобных путешествий - я был невыездным лицом. Помимо прочих неподходящих анкетных данных, я был к тому же всё ещё беспартийным.

Своё посещение Военно-морского ведомства я решил описать вовсе не для того, чтобы выделить какие-то особые качества главкома Горшкова сравнительно с другими крупными руководителями, а потому что сам дух, царивший там, произвёл на меня довольно сильное впечатление. Что касается самого адмирала Горшкова, который, безусловно, был одним из признанных организаторов Военно-морского флота, то его деятельность впоследствии была омрачена, на мой взгляд, не очень благопристойными делами. Я имею в виду ту крупную роль, которую он сыграл в возвеличивании событий, связанных с так называемой Малой Землёй во время Отечественной войны, и "выдающихся военных заслуг" Л. И. Брежнева, якобы имевших место в этой эпопее. Не зря в народе стал ходить ехидный анекдот о том, что Великая Отечественная война была лишь эпизодом в битве за Малую Землю.

Обращаясь ко многим событиям периода правления Брежнева, не перестаёшь удивляться всеядности и неразборчивости этого человека в средствах, лишь бы они приносили какое-либо очередное звание или награду, потешая его детское самолюбие. Только у нас возможно было присвоение человеку, окончившему мелиоративный техникум по специальности "землеустроитель" и не имевшему ни малейшего понятия о военном искусстве и военной науке, высшего воинского звания - маршал. А сколько было других маршалов, ни разу не нюхавших порох? Он же стал в очередной раз Героем Социалистического Труда за успехи советской космонавтики. А его книги "Малая Земля", "Возрождение", "Целина", "Воспоминания"? Ведь он в самом деле почти что верил в то, что написал их сам. Вот и адмирал Горшков не устоял перед тем, чтобы не подлить немного воды в эту общую мельницу, благо, черноморской воды вон сколько у берегов Новороссийска!

Среди многих известных людей, которых довелось мне видеть, слышать, далеко не все оставили о себе яркие впечатления. Трудно даже понять, почему память о ком-то не стирается в нашем сознании, сколько бы времени ни прошло, а о другом и слабого следа не остаётся. Видимо, есть среди нас люди, обладающие какими-то особыми свойствами, благодаря которым они выделяются из общей массы, не прилагая к тому никаких усилий. Это, конечно, дар божий.

Одним из таких людей, на мой взгляд, был академик Келдыш, директор Института прикладной математики, президент Академии Наук СССР. Я не знаю, когда, при каких обстоятельствах состоялось знакомство Сергея Павловича с Мстиславом Всеволодовичем, но их творческий союз определил очень многое в развитии ракетно-космической техники.

Впервые я увидел Келдыша в 1948 или 1949 году на защите одного из наших первых эскизных проектов дальней ракеты. Молодому академику, избранному три года назад, было всего 38 лет. Вскоре после этой защиты, по поручению Сергея Павловича, я отправился в Математический институт им. Стеклова для обсуждения совместного сотрудничества в области баллистики. Институт располагался в сравнительно небольшом здании на Ленинском проспекте (тогда он назывался Калужским шоссе). Я вошёл в полутёмный, слабо освещённый подъезд и направился к единственной лестнице, ведущей на второй этаж. Тут меня остановила пожилая женщина с наброшенным на плечи большим шерстяным платком, хотя на дворе было лето, и спросила, куда я иду. Я сказал, что иду в отделение прикладной математики, но это её не устроило, и последовал следующий вопрос:

- А к кому?

Я не знал точно, какую должность занимает Келдыш, и сказал наобум:

- К заведующему отделением.

- Такого я не знаю, - сказала она и после некоторого раздумья вновь спросила:

- А как его фамилия?

- Келдыш, - ответил я и добавил, - академик Келдыш.

Тут её сердитое лицо несколько просветлело, и она подытожила наш разговор:

- Так бы и сказали сразу, такой у нас есть. Сейчас выпишу к нему пропуск. Как ваша фамилия и имя, отчество?

После некоторых неудачных попыток ей, наконец, удалось правильно всё написать (при этом старушка никакого документа у меня не спросила), затем на пропуск поставила штамп и вручила его мне, подсказав даже номер комнаты. Поднимаясь по лестнице, я остановился у окна между этажами и посмотрел на пропуск. В строке "Куда" её рукой было написано: "К товарищу академику Келдышову". Это меня так позабавило, что напряжённость, которую я испытывал, как рукой сняло, и я без излишней робости направился в нужную мне комнату.

Академик сидел за столом, подперев лоб левой рукой. На нём был светло-серого цвета пиджак, ворот белой рубашки расстёгнут. Он как-то нехотя встал, поздоровался вялым рукопожатием, пригласил сесть и только тогда спросил, кто я и по какому делу. Говорил он очень тихо, заметно растягивая слова и поглаживая свои чёрные, с лёгкой проседью довольно длинные прямые волосы. Смуглое лицо с глубоко посаженными очень чёрными глазами под довольно густыми бровями выглядело уставшим. Когда я представился и рассказал о цели своего визита, он чуть оживился и сказал, что институт этой проблемой никогда раньше не занимался, но теперь надо будет заняться. Затем, несколько помедлив, добавил:

- Вам придётся иметь дело с одним из наших сотрудников Охоцимским Дмитрием Евгеньевичем. После нашего разговора с Сергеем Павловичем я его уже предупредил о вашем посещении. Расскажите ему как можно подробнее о проблеме в целом и какие задачи вас интересуют в первую очередь. Ведь вы занимаетесь только кругом баллистических ракет, если я вас правильно понял? - спросил он.

После моего утвердительного ответа он набрал по внутреннему телефону трёхзначный номер и попросил кого-то, чтобы Охоцимский зашёл к нему.

Довольно часто внешность человека, пока я его не знаю, почему-то у меня ассоциируется с его фамилией каким-то причудливым образом, хотя понимаю, что никаких оснований к тому нет. На этот раз мне представилось, что такую фамилию мог носить коренастый, высокого роста человек с рыжими волосами и небритыми щеками. Оголённые по локоть руки густо покрыты рыжей растительностью. По возрасту он должен быть заметно старше меня, по национальности скорее всего украинец и разговаривает он басом с сильным украинским акцентом. Пока мой неизвестный знакомый шёл к нам, Келдыш вновь обратился ко мне:

- Ведь баллистические задачи относятся к разряду одних из наиболее трудоёмких в вычислительном отношении задач, не так ли, уважаемый... эээ...

- Рефат Фазылович, - подсказал я ему.

- ... уважаемый Рефат Фазылович, - докончил он.

- В этом и состоит сейчас наша главная трудность, Мстислав Всеволодович, - ответил я, - для расчёта сотен траекторий в проектных задачах у нас не хватает ни сил, ни времени.

А сам подумал: "Надо же, ещё ничего не зная о моих намерениях, попал в самую точку".

В это время, предварительно постучав в дверь, вошёл, как нетрудно было догадаться, тот самый Охоцимский - полная противоположность моим ожиданиям. Это был среднего роста, худенький, очень бледный молодой человек с какими-то то ли виноватыми, то ли испуганными глазами.

- Вы меня вызывали, Мстислав Всеволодович? - спросил он очень тихим, высоким голоском.

Единственное, что в нём соответствовало моим представлениям, были волосы, которые оказались, действительно, рыжеватого цвета.

- Дмитрий Евгеньевич, - сказал Келдыш, - познакомьтесь, пожалуйста, с сотрудником Сергея Павловича Королёва и обсудите с ним содержание работ, которые мы могли бы взять на себя. Потом мне всё расскажете.

- Хорошо, Мстислав Всеволодович, - ответил Охоцимский, и мы, попрощавшись с Келдышем, вышли в коридор.

Тут Охоцимский извинился и сказал, что не может меня пригласить на своё рабочее место из-за внутренних пертурбаций.

- Давайте посидим здесь, - предложил он, указав на очень древний кожаный, изрядно запылённый диван, стоявший прямо в коридоре.

На диване сидеть было очень неудобно, так как перекосившиеся пружины мешали занять устойчивое положение. Вдоль стен коридора выстроились ряды пыльных шкафов со стеклянными дверцами, заполненных старыми журналами, бюллетенями, справочниками и другой специальной литературой. Стены, полы, потолки давно не видели ремонта. Откровенно говоря, не ожидал я, что храм науки может содержаться в таком плачевном состоянии. Гораздо позже, когда отделение прикладной математики, отделившись от Математического института им. Стеклова, превратилось в самостоятельный Институт прикладной математики со своим зданием, условия работы стали заметно лучше. Дело в конце концов не в этих условиях, а в качестве контингента сотрудников, которое здесь всегда соответствовало самым высоким критериям. Насколько мне известно, сам Келдыш отбирал из среды студентов и аспирантов будущих работников института, как говорили тогда, поштучно. Работы, выполненные в институте Келдыша, отличались чёткой постановкой задачи, ясным изложением, доступностью для широкого применения в инженерной практике.

Сотрудничество наше оказалось весьма плодотворным и несколько позже оно распространилось и на некоторые другие подразделения нашего Конструкторского бюро. Будущий академик Охоцимский стал одним из руководителей этого направления, при институте был организован один из баллистических центров, занимающихся и поныне баллистико-навигационным обеспечением ряда космических программ.

Отношения между Королёвым и Келдышем сложились с самого начала очень корректные и уважительные, и такими они поддерживались в течение всего периода их совместной работы. Я полагаю, что Келдыш одним из первых среди самых крупных учёных понял значение только-только нарождающейся новой техники и ту роль, которую ей надлежало сыграть в истории науки и техники, и решительно поддержал усилия Королёва, так нуждавшегося в опоре на большую науку. В дальнейшем мы все видели, как эта самая техника превратилась в свою очередь в опору для развития новых отраслей науки и дала толчок к появлению "второго дыхания" у многих её старых отраслей.

Могу со всей определённостью сказать, что в ракетно-космической технике не было ни одного сколько-нибудь крупного проекта, который бы принимался без обсуждения и согласования с академиком Келдышем. Он был в течение продолжительного времени председателем так называемого Лунного Совета, в функции которого входило координирование всех работ и программ, посвящённых исследованиям Луны. Именно в эти годы, если память мне не изменяет, с чьей-то лёгкой руки появилась рядом с фигурой таинственного "Главного конструктора" фигура "Главного теоретика космонавтики", под которой подразумевался именно академик Келдыш. Так и шагали рядом эти две загадочные фигуры, пока не скончался Сергей Павлович Королёв и Политбюро сочло возможным снять завесу таинственности.

Думаю, что Королёва и Келдыша сближали не только общие задачи, вытекающие из развития ракетно-космической техники и инициирования на этой базе новых научных исследований, но также чисто человеческая взаимная симпатия. Каждый испытывал глубокое уважение к другому как к равновеликой личности, стоящей во главе дела очень большой важности. Будучи человеком весьма эмоциональным, Королёв позволял себе иногда довольно резкие высказывания в адрес многих людей, невзирая на ранги и положение, но не помню ни одного случая, когда бы он допустил нечто подобное в отношении Келдыша. Я несколько раз был свидетелем того, как разгорячившегося Королёва Келдыш мягко урезонивал, показывая неуместность и бесплодность подобных методов убеждения оппонентов. В острых ситуациях Келдыш как никто другой умел себя сдерживать, показывая пример самообладания. Однако если кто-то заденет его за живое или кому-нибудь изменит чувство такта, он мог несколькими энергичными фразами так поставить его на место, что охота повторить нечто подобное, как мне кажется, пропадала если и не навсегда, то наверняка надолго.

Келдыш не был человеком бескомпромиссным, напротив, он умел искать и находить взаимоприемлемые решения, но в вопросах принципиальных был неуклонным, подтверждая свою точку зрения совершенно безотбойными логическими аргументами. Он не любил часто и долго говорить, никогда никого не перебивал, а чаще всего сидел в глубокой задумчивости с полузакрытыми или закрытыми глазами. Со стороны могло показаться, что он дремлет или думает совсем о другом. И когда вдруг своим мягким и тихим голосом вмешивался в ход дискуссии, становилось ясно, насколько глубоко и точно проникал он в суть проблемы. Особенно поражали меня его вопросы, ставившие в тупик самых подготовленных докладчиков.

В течение 13 лет Келдыш был президентом Академии Наук, в 1974 году с этого поста он ушёл по состоянию здоровья, а затем до конца жизни оставался членом Президиума Академии Наук. В 1978 году в возрасте 67 лет он скоропостижно скончался в своём гараже на даче под Москвой, по официальной версии, от сердечной недостаточности. Не исключено, что эта версия соответствует действительности, хотя высказывались и небезосновательные сомнения в её правдивости. Но это уже могло бы быть предметом совсем другого разговора.

Среди множества очень важных дел, которыми постоянно был занят Королёв, мне часто казался удивительным проявляемый им интерес к мелким, совершенно несущественным деталям какого-либо дела. Это касалось не только техники и цифр, но распространялось и на чисто поведенческие категории, которые могли вызвать тот или иной психологический эффект. Ему нравилось создавать заранее продуманные, а иногда импровизированные, почти театральные сцены, в которых главным действующим лицом чаще всего являлся он сам. Попытаюсь описать только два случая, в одном из которых я оказался невольным свидетелем, а в другом - исполнителем.

Первый случай происходил на космодроме Байконур. Сергей Павлович любил, освободившись от полигонной текучки, "отдохнуть", как он сам выражался, на волнующих его перспективных задачах. Он обычно заранее предупреждал о теме намечаемого разговора и назначал время встречи. Так было и на этот раз. Это не было отчётом о какой-то выполненной по его поручению работе, не было связано с подготовкой к обсуждению очередного проекта или особенностей предстоящего пуска. Прелесть подобных не очень частых бесед заключалась в свободном обмене мнениями, в ходе которого главный конструктор старался глубже вникнуть в специфические особенности тех или других специальных вопросов, а его собеседник обогащался идеями своего наставника.

Когда я вошёл в домик (он не жил в общей гостинице, а всегда занимал один и тот же деревянный домик, построенный по типу финских домиков), Сергей Павлович лежал на диване с какой-то книжкой в руках. Чуть приподнялся, отложил книжку на находящийся рядом стул, хотел присесть, но махнул рукой и сказал, что сегодня неважно себя чувствует.

- Ты не будешь возражать, если я буду разговаривать лёжа? - спросил он и, не дав возможности ответить, добавил: - Ну и хорошо. Возьми стул и подсаживайся поближе. Вон там, на столе, прихвати бумагу и карандаш.

Разговор касался тех ограничений, которые накладываются со стороны траекторий полёта к Луне на возможные даты старта, и связи между этими ограничениями и потребными энергетическими затратами, то есть сообщаемыми аппарату скоростями. Сергею Павловичу хотелось постичь закономерности механики этих сложных полётов, так как не очень любил те или иные утверждения принимать на веру. Да и чего греха таить, нравилось ему иногда блеснуть к месту знанием тонкостей перед какой-нибудь высокой аудиторией.

Наша интересная беседа вдруг была прервана появлением начальника секретной части экспедиции.

- Извините меня, Сергей Павлович, - бодро начал он, - я принёс вам список на премирование сотрудников за проведение срочных ночных работ согласно вашему указанию.

Сергей Павлович недовольно поморщился и присел на край дивана.

- Давайте ваш список.

Не успел он взглянуть на список, как тут же последовал вопрос:

- Почему нет визы технического руководителя?

- Я сейчас же после вас к нему подойду, Сергей Павлович.

- Вы что, порядков не знаете, Николай Иванович? - начал раздражаться Сергей Павлович. - Почему я должен вас учить таким элементарным вещам?

Не получив никакого ответа, он стал вчитываться в документ.

- Кто у вас занимается письмами? - с ещё большим раздражением спросил Сергей Павлович.

- Моисеева, Сергей Павлович, Анастасия Михайловна. Вы же её хорошо знаете.

- Я-то знаю, а вот вы, Николай Иванович, оказывается, не знаете своих сотрудников. Взгляните, что здесь написано, - и Сергей Павлович встал с дивана, подошёл вплотную к Николаю Ивановичу, поднёс бумагу прямо к его лицу и ткнул пальцем в какую-то строчку текста.

- Моисеева, - медленно прочитал Николай Иванович, - тут всё верно написано, Сергей Павлович, уже не совсем уверенно добавил он.

- Посмотрите же на инициалы, раскройте шире ваши глаза, - прикрикнул Сергей Павлович.

Увидев ошибку, Николай Иванович попытался оправдаться:

- Это машинистка второпях вместо А. М. простучала А. С., мы сейчас это исправим.

Но Сергей Павлович уже закипал:

- Послушайте, Николай Иванович, если документ приносите мне на подпись вы, вы и отвечайте за всё, что здесь написано. Пора бы это усвоить. Или вы только исполняете роль курьера между машинисткой и мною? Вы что, не понимаете, что это финансовый документ?

Николай Иванович растерялся, как-то сник и стоял, как напроказничавший мальчишка. Между тем Сергей Павлович продолжал распаляться всё больше. Было видно невооружённым глазом, что он ищет, к чему бы ещё придраться, и нашёл-таки ещё несколько мелких, ничего не значащих ошибок. Дальнейшее я бы не взялся описывать в деталях, поскольку и в словах, и в поведении было слишком много эмоций, которые я не в силах передать. Мне крайне неловко было находиться там и наблюдать за происходящим, но повернуться и уйти тоже не решался. После града довольно сильных выражений Сергей Павлович в ярости скомкал несчастную бумажку или разорвал её - точно не помню - и бросил в лицо побледневшему, как воск, Николаю Ивановичу. Обвинив его в безответственности, сказал, что снимает его с работы как никчёмного руководителя, и чтобы тот отправлялся завтра же по шпалам в Москву с этой неумеющей печатать машинисткой. Должен сказать, что многие из нас таким же способом неоднократно "отправлялись по шпалам" в Москву (только никто ни разу так и не тронулся с места).

Я стал опасаться, как бы с Сергеем Павловичем не случилось плохо, ведь всего несколько минут тому назад его что-то сильно мучило, и он лежал на диване практически больной. Грозно вскинув глаза снизу вверх, он напоследок охрипшим голосом произнёс:

- Долго вы ещё будете стоять передо мной с этой паршивой бумажкой? Отправляйтесь сейчас же к себе и переделайте всё, а я подумаю, кем вас заменить.

Чтобы как-то разрядить обстановку, как только мы остались вдвоём, я рискнул обратиться к Сергею Павловичу:

- Сергей Павлович, - сказал я, - зачем вы себя так расстраиваете из-за каких-то пустяков? Да ещё будучи не совсем здоровым. Вам нельзя так волноваться.

Сказал, а сам думаю: "Ну, сейчас и меня отправит туда же вслед. Лучше бы промолчал". Ничего не говоря, Сергей Павлович подошёл ко мне поближе, кивнул головой, подмигнул правым глазом и, чуть улыбнувшись, сказал:

- А что, Рефат Фазылович, здорово я ему поддал? Как ты думаешь, запомнит?

Я настолько опешил от такого перевоплощения, что даже не нашёлся сразу, что и ответить. Видя мою растерянность, Сергей Павлович ещё больше развеселился. Сначала тихо рассмеялся, а затем принялся так заразительно хохотать, что даже схватился за живот и не скрывал появившихся слёз. Признаться, я впервые видел его в таком раскованном состоянии. Вдоволь насмеявшись, он опять принял обычный деловой вид и сказал:

- Ну, давай делом заниматься. Ты понимаешь, люди есть люди. Многие из них, пока на них не цыкнешь, не хотят работать как следует, распускаются, особенно, когда почувствуют власть. Таких - хочешь не хочешь - обязательно надо приструнивать.

Медленно прошагав несколько раз туда-обратно по комнате, он продолжил:

- Я всё же прилягу, и давай продолжим наш разговор.

Должен признаться, эта сцена меня сильно смутила. Зачем так унижать человека, даже если он и виноват? Допустимо ли в присутствии третьих лиц разыгрывать подобные сцены? Или это делалось в назидание?

Так я узнал ещё одну черту в сложном характере нашего главного конструктора: он был неплохим артистом и умело пользовался этим своим талантом в необходимых случаях. После этого, какие бы разносы ни устраивал Сергей Павлович, он не казался уже мне таким грозным, как раньше. Но разгадать, играет он или в самом деле так серьёзно разошёлся, практически не удавалось.

Разыгрывать эффектные сцены он любил не только сам, но иногда подключал и своих сотрудников. Хорошо запомнился один случай, в котором главная роль досталась мне. Как-то он вызвал меня к себе и поручил выступить с небольшим сообщением на заключительном заседании, которое должно было состояться под председательством другого главного конструктора - В. Н. Челомея, основного нашего конкурента по военно-космической тематике. Суть вопроса состояла в обсуждении готовности к одному из экспериментальных пусков некоего спутника разработки КБ Челомея с использованием нашей ракеты-носителя. Сергей Павлович очень ревностно относился к устремлениям Челомея перехватить инициативу в "оседлании" космоса, тем более с привлечением для этой цели техники, созданной в КБ Королёва. Однако саботировать очередные постановления ЦК КПСС и Совета министров Королёв никак себе не мог позволить, и он вынужден был, скрипя зубами, их исполнять. На этот раз нам предстояло вывести на орбиту спутник, который, по версии Челомея, должен был открыть серию маневрирующих спутников. Между тем все специалисты считали, что ряд предыдущих наших спутников уже были маневрирующими, так как производили манёвры, связанные с обеспечением условий для спуска в заданный район Земли. Не вдаваясь в технические детали нашего разговора, отмечу, что мне было поручено в очень лаконичной форме доложить об основных параметрах начальной орбиты выведения и о готовности ракеты-носителя. Если последуют вопросы о технических характеристиках носителя, я должен был подробно ответить на них. Когда я уже направился к выходу из кабинета, Сергей Павлович вдруг остановил меня и попросил вернуться.

- На чём ты поедешь? - спросил он.

Дело в том, что Реутово, где было назначено совещание, находилось за пределами Москвы, недалеко от кольцевой дороги, и туда мы обычно добирались из Москвы на электричке или на собственной машине по кольцевой дороге. Для меня вопрос этот был не принципиальным, поскольку никаких секретных документов брать с собой не было необходимости, и я ответил, не задумываясь:

- Скорее всего, на своей машине, а может быть, на электричке.

- Так не пойдёт, - сказал Сергей Павлович, - сейчас мы это устроим, - и с этими словами нажал кнопку селектора к секретарю.

- Антонина Алексеевна, у нас ЗИМ на завтра свободен?

- Да, Сергей Павлович, пока свободен.

- Отдайте его на завтра Аппазову, время он вам сообщит.

И опять ко мне:

- Кого возьмешь с собой?

- Я поеду один, мне никто не понадобится.

- Это не годится. Надо, чтобы тебя сопровождал твой человек.

Спрашивать, зачем это нужно, не имело смысла.

- Хорошо, Сергей Павлович, я поеду с начальником сектора Безвербым.

- Так и договорились. Действуйте.

Не успел я дойти до двери, как Сергей Павлович опять вернул меня:

- Вот что, Рефат Фазылович, совещание назначено на одиннадцать часов ровно. Челомей - человек очень пунктуальный, но мы тоже не лыком шиты. Ты должен появиться у него ровно в одиннадцать ноль-ноль, лучше всего, когда начнут бить его очень точные напольные часы, ты меня понял? - спросил он, потирая от удовольствия руки.

- Я, конечно, приеду чуть пораньше, но когда народ из приёмной повалит в кабинет, мне оставаться в приёмной и ожидать боя часов, наверное, будет неудобно.

- Мы устроим ему маленькую хитрость. Слушай меня внимательно.

Чувствовалось, что идея с часами его завлекла, и он придумывал, как бы половчее всё это осуществить. Ничего мне не говоря, он опять связался с Антониной Алексеевной:

- А что у нас завтра делает ЗИС?

- Если вы его сами не займёте, он свободен.

- Отдайте Аппазову завтра вместо ЗИМа ЗИС, он поедет к Челомею.

Надо сказать, что пока за Сергеем Павловичем не закрепили "Чайку", он пользовался как своей основной служебной машиной этим ЗИСом - большой, удобной машиной на 7 мест, с автоматической выдвижной стеклянной перегородкой между салоном и местом водителя. В средней части салона находилось два или три откидных места, которые легко убирались в небольшие ниши. Когда Сергей Павлович возвращался из полигона (или космодрома), Нина Ивановна встречала его в аэропорту Внуково-3 на этой машине. Как правило, Сергей Павлович приглашал одного либо двух (реже трёх) человек к себе в машину, чтобы подвезти домой, сами они доезжали до своего домика недалеко от ВДНХ, и дальше машина направлялась в Подлипки. В числе этих пассажиров несколько раз находился и я.

После короткой паузы, во время которой он, видимо, выработал какой-то план, Сергей Павлович продолжил наш разговор:

- Ехать туда минут тридцать. Выезжай так, чтобы приехать на место минут за десять-пятнадцать до начала совещания, но на территорию не въезжайте, а остановитесь на площадке, которая находится метров за сто по левую сторону от дороги, не доезжая до ворот предприятия. Здесь остановитесь и подождите до без трёх-четырёх минут одиннадцать, затем подъезжайте к воротам. Вас на моей машине пропустят на территорию без всяких пропусков - об этом побеспокоюсь я. Подъезжайте к корпусу прямо перед воротами и входите в вестибюль. Там два лифта: один (левый) общий, для всех, а правый поднимает только на 6-ой этаж, где кабинет Челомея. Поднимаетесь, и тут же, рядом, вход в приёмную. Мол, так-то и так-то, вы прибыли на совещание от Королёва. Если у вас в запасе окажется хотя бы ещё минута, лучше потопчитесь в коридоре. Ты всё хорошо запомнил? - спросил Сергей Павлович после своего инструктажа, потирая руки и очень довольный придуманным сценарием.

- Да, Сергей Павлович, я всё понял, постараюсь исполнить в точности, - только и оставалось мне ответить.

- Ну, иди, готовься, потом мне расскажешь, - напутствовал он.

На следующий день операция была проведена почти в идеальном соответствии с задуманным планом. Когда мы вошли в кабинет Челомея, он был заполнен приглашёнными на совещание, Челомей стоял во главе своего стола и что-то говорил. Увидев нас, он прервал свою речь и с ехидной улыбочкой спросил:

- А вы, молодые люди, откуда будете?

Все повернули головы в нашу сторону в ожидании развития начатого диалога.

- Мы с докладом по ракете-носителю, от Королёва, - ответил я.

Обведя взглядом аудиторию и сделав широкий театральный жест рукой в сторону, Челомей продолжил:

- Как видите, все уже на своих местах. Сергей Павлович - человек очень пунктуальный, а вот его сотрудники, оказывается, не очень..., - не успел он докончить свою фразу, как те самые напольные часы, о которых говорил Сергей Павлович, вдруг зашипели и начали отбивать время. Челомей взглянул на них, посмотрел на свои ручные часы и с некоторым неудовольствием изрёк:

- Это, оказывается, мы чуть раньше начали нашу работу, а к товарищам от Сергея Павловича никаких претензий нет. Во всяком случае относительно аккуратности во времени, - и, обращаясь к нам, добавил, - Присаживайтесь, пожалуйста, если там есть свободные места, или проходите сюда поближе, и мы начнём.

Дальше всё проходило по обычному для подобных совещаний шаблону, если не считать очень длинную, хвастливую речь самого Челомея, смысл которой состоял в том, что намечаемый пуск должен занять по своей значимости такое же место в истории космонавтики, как и первый спутник Земли.

Обо всём этом я рассказал Сергею Павловичу в тот же день, как только мы вернулись к себе. Он остался очень доволен разыгранным спектаклем и почему-то посчитал, что этим самым мы утёрли нос Челомею. Видимо, у него были какие-то свои счёты в отношениях с Челомеем.

Мне доводилось ещё несколько раз видеть академика Челомея в разных ситуациях, и каждый раз он на меня производил какое-то неприятное впечатление своим выпирающим из него высокомерием. Он был умён, эрудирован, красноречив, внешне всегда выглядел очень приятно, одевался со вкусом, но не было в нём ни притягательности, ни обаяния. Приведу один очень характерный случай.

В 1970 году, по поручению тогдашнего главного конструктора нашего предприятия академика В. П. Мишина, я отправился на торжественное собрание по случаю 60-летия директора Вычислительного центра Академии Наук академика Анатолия Алексеевича Дородницына. Тогда принято было подобные мероприятия проводить в большом зале, с президиумом на сцене. Выступающих вызвали на трибуну для произнесения коротких поздравительных речей и вручения подарков. Когда слово для приветствия получил Челомей, он умудрился растянуть свою речь на целых 20 минут. О чём же он говорил? Сколько-то лет тому назад у него, Челомея, были серьёзные неприятности по работе. Одним из тех, кто помог ему в этой ситуации, был академик Дородницын. Когда работа была успешно завершена, он, Челомей, представил Дородницына в числе других к государственной награде и тогда Дородницын получил Орден Ленина. Он, Челомей, и сейчас готов сотрудничать с академиком Дородницыным и готов поручиться, что успех будет не меньшим. Подобной бестактности трудно было ожидать от воспитанного человека. Но пилюлю он подсластил: подарил юбиляру прекрасную собственноручно изготовленную шкатулку. Позже я узнал, что изготовление шкатулок было самым большим увлечением Челомея, и в этом деле он достиг блестящих результатов. Одну из таких шкатулок я имел возможность держать в руках и хорошо рассмотреть: она была подарена Всеволоду Ивановичу Феодосьеву, профессору МВТУ им. Баумана, очень известному учёному в области теории прочности и сопротивления материалов, автору многих монографий и учебников, по которым учились и по сей день учатся студенты многих технических вузов.

О нескольких конфликтных ситуациях

Описывать всё, что происходило в жизни, - занятие неблагодарное и малоинтересное. Но у каждого человека бывают какие-то особые моменты, которые прочно врезаются в память. Иногда это какие-то судьбоносные повороты, иногда совсем малозначащие эпизоды, неизвестно почему частенько о себе напоминающие.

По своей натуре я человек неконфликтный - скорее уступлю, чем полезу в драку, особенно, если заранее можно предвидеть бесполезность дискуссии. Но если меня захватила какая-то идея своей необычностью, изяществом, могу неожиданно для себя полностью оказаться в её власти, не в силах внять голосу разума. Такое, к счастью, случалось всего несколько раз в жизни. Однажды я чуть не сломал свою так удачно начавшую складываться служебную карьеру. Случилось это так.

Как и во всяком деле, кроме основной работы, приходилось заниматься различными второстепенными делами, даже не входящими в мои прямые обязанности. Иногда это были плановые работы соседних подразделений, от которых поступали просьбы о товарищеской помощи, иногда вовсе не запланированные, а ведущиеся в инициативном порядке любителями отличиться тем или другим изобретением или парадоксальным предложением. Экзотических идей было предостаточно, и порой трудно было определить, какая из них является практически перспективной, а какая - лишь привлекательной идеей в чисто теоретическом плане.

Ко мне несколько раз обращался с просьбой провести кое-какие баллистические расчёты один из специалистов по ракетным двигателям Харчёв Василий Иванович, человек серьёзный и пользовавшийся доверием, а может быть, и благосклонностью Сергея Павловича. Я ему не отказывал. Затем, по его же просьбе, провёл небольшие теоретические исследования более общего свойства по одной весьма заманчивой системе, в которой всю ракету без особой натяжки можно было бы назвать двигателем. Сама идея подобной ракеты принадлежала уже упоминавшемуся мною Ф. А. Цандеру, авторитет которого никем не подвергался сомнению, многие его теоретические работы в области межпланетных полётов и реактивных двигателей нашли применение в практических разработках.

Тут нельзя не коснуться, хотя бы самым поверхностным образом, технического существа вопроса. Ракета, как известно, разгоняет какой-либо груз, сообщая ему скорость, необходимую для достижения заданной цели, которая может быть определена в виде координат какой-либо точки на поверхности Земли, в виде орбиты спутника Земли, в виде орбиты перелёта на другую планету и т. д. Чем меньше масса конструкции самой разгоняющей ракеты, тем больший груз она в состоянии доставить на нужную траекторию. Разумеется, существуют определённые технически достижимые пределы по минимизации массы конструкции ракеты. Но, оказывается, есть очень заманчивый путь уменьшения этой массы. Дело в том, что по мере сгорания топлива в баках ракеты последние остаются частично пустыми, и ракета несёт, разгоняет части конструкции, которые стали ненужными, превратились в балласт. Если бы время от времени, а ещё лучше - непрерывно можно было бы освобождаться от этих "пустых" частей, мы бы сильно выиграли в выводимой ракетой полезной массе. Но как это сделать? Изобретателями предлагались разные варианты решения. Но наиболее соблазнительным оказалось решение, позволяющее сделать ещё один шаг в нужном направлении: не просто пассивно отбрасывать этот балласт, а сжигать его как топливо и выбрасывать через сопло двигателя, получая за счёт этого дополнительную реактивную силу. Внешние формы подобной ракеты не оставались бы неизменными, а деформировались во время полёта в процессе сжигания частей конструкции, ставших ненужными. Для краткости мы такую ракету стали называть "самопожирающей".

Моё увлечение идеей вышло далеко за пределы простого любопытства или дружеской помощи энтузиастам - я сам влился в ряды этих энтузиастов. Руководителю работ удалось создать довольно сплочённую группу, состоявшую главным образом из молодых специалистов, которая представляла из себя небольшое нелегальное конструкторское бюро внутри КБ Королёва. Вскоре дело дошло до организации самостоятельного подразделения для ведения работ по этой тематике, поскольку в рамках королёвской структуры можно было рассчитывать только на то, что она будет рассматриваться как научно-исследовательская работа второстепенного значения. Уже готовился приказ директора НИИ, одним из приложений к которому был список работников, переводимых из КБ Королёва в это новое подразделение. В этом списке значилась и моя фамилия, так как моё согласие заранее было оговорено с Харчёвым, который всех нас заверил, что никаких препятствий по переводу не будет, вопрос согласован с руководством. Я уже готовил планы первоочерёдных и перспективных работ, подбирал людей, которых надеялся взять к себе, глубже стал знакомиться с имеющейся литературой, как вдруг последовал вызов к Королёву. Как только вошёл к нему, понял по его суровому выражению лица и недоброму взгляду исподлобья, что разговор предстоит тяжёлый.

На моё приветствие:

- Здравствуйте, Сергей Павлович! - он ответил сухо и односложно:

- Садитесь.

Про себя я подумал: "Если он начинает разговор на "вы", ничего хорошего не жди". Сделав два-три шага взад-вперёд, он остановился передо мной и спросил:

- Значит, вы решили уйти с Харчёвым?

- Да, Сергей Павлович.

- Вы хорошо обдумали свой поступок? Потом жалеть не будете?

- Это ведь новое перспективное направление, всё новое меня всегда привлекало...

Он не дал мне договорить:

- А мы здесь, выходит, утиль-сырьё перебираем? Они там, видите ли, будут заниматься новыми направлениями! - Мои слова его очень сильно возмутили, и он перешёл почти на крик. - Мальчишки вы недоразвитые - и вы, и ваш Харчёв. Нашлись благодетели отечества! Да знаете ли вы, что потребуется не меньше двадцати лет, чтобы добиться хоть какого-то результата, а к тому времени такая ракета никому не будет нужна?

Ошибался Сергей Павлович. С тех пор прошло уже около пятидесяти лет, но что-то не слышно, чтобы появилось нечто похожее у нас или там, за бугром.

Тут внезапно вошёл Мишин, первый заместитель Сергея Павловича, человек весьма несдержанный не только в высказываниях, но и в действиях. Сходу угадав, о чём идёт речь, он заявил:

- Он хочет уйти с Харчёвым? Пусть уходит, Сергей Павлович, обойдёмся без него. Нам ренегаты не нужны. У него и имя-то подходящее - Рефат - ренегат.

Ответить в таком же тоне в тот момент у меня, скорее всего, не хватило смелости, да и не умею я хамить. Конечно, сдерживала также разница в возрасте и служебном положении. Ничего не говоря, я встал и пошёл к двери.

- Я вас ещё не отпускал, Рефат Фазылович, - сказал Сергей Павлович, - извольте выслушать меня до конца. В общем, так: своего согласия на ваш перевод я не давал и не дам. Никуда вы не уйдёте - это я вам гарантирую для вашего же блага. Вам надо заниматься серьёзными делами, а не фантазиями. А теперь идите и работайте.

Это была первая размолвка с Сергеем Павловичем.

Спустя несколько дней стало известно, что Харчёву удалось добиться перевода к нему всего состава специалистов по его списку, кроме двух человек - меня и ещё одного инженера - специалиста по аэрогазодинамике. Нынешнему читателю надо понять, что в то время человеку трудно было самому распорядиться своей судьбой, его желание мало что значило. К счастью, в данном случае принудительная мера сработала в мою пользу. Иногда думаю, а что было бы, если вдруг я оказался переведённым к Харчёву? Ведь ему в течение многих лет так и не удалось ничего добиться, не было достигнуто ни одного положительного результата. Сама идея казалась превосходной, блестящей, очень заманчивой, эффектной и сулящей большой успех, но её реализация натолкнулась на практически непреодолимые технические трудности. Мне остаётся только ещё раз вспомнить слова Расула Гамзатова о том, насколько обманчивой может оказаться внешняя красота арбуза и как погоня за красотой неоднократно подводила его в жизни. И добавим от себя: не только его одного.

При каждом воспоминании об этом эпизоде из своей жизни я благодарил Сергея Павловича за то, что он так мудро пресёк моё запальчивое увлечение делом, хотя и внешне красивым, но не имевшим серьёзной перспективы. Благодарен ему также за то, что за долгие годы совместной работы он ни разу вслух не вспомнил этого случая и не упрекнул меня за моё "предательское" поведение по отношению к нему. Что касается Мишина, то он целых полгода продолжал дуться на меня и несколько раз напоминал, что я поступил, как ренегат. Признаю, что в чём-то он был прав.

Конфликтных ситуаций, связанных с чисто научно-техническими проблемами, кадровыми или организационными вопросами, было множество, что считаю вполне естественным. В большинстве случаев последнее слово всегда оказывалось, конечно, за руководством, в частности, за Королёвым, который умел всех держать в определённых рамках, или, как говорится, на коротком поводке. Иногда этот поводок он отпускал, чтобы противоборствующим сторонам дать возможность сразиться и выяснить отношения, а сам затем разнимал их и выступал в роли беспристрастного судьи. Вообще, он был хорошим психологом, прекрасно разбирался в человеческих отношениях и умело использовал их для достижения нужной цели. Бывали случаи, когда он недооценивал пределы допустимого или просто, желая избавиться от каких-то мелочных вопросов, необдуманными, спонтанными действиями ставил человека, да и себя вместе с ним в тупик. Один подобный случай, который очень хорошо запомнился, произошёл и со мной.

Я уже рассказывал, как интенсивно использовались электромеханические вычислительные машинки, вывезенные нами из Германии, когда ещё в помине не было ни компьютеров, ни настольных калькуляторов, без которых сегодня не может обойтись ни школьник, ни бухгалтер, ни продавец. От чрезмерной, я бы даже сказал беспощадной эксплуатации машинки всё чаще выходили из строя, требовали ремонта, замены деталей. Хотя они и были изготовлены в Германии с тщательностью и аккуратностью, свойственной немцам, но эксплуатировались с русским варварством. Запасных частей к ним не было, и мастер, занимавшийся их ремонтом, не мог ничем помочь. Работы у нас всё прибавлялось, а исправных машинок оставалось всё меньше. К счастью, подобные машинки были не только у нас, их из Германии вывезли огромное количество, были они и на многих других предприятиях, которым в своё время повезло их захватить. Почуяв появившийся дефицит с запасными частями к машинкам, умельцы, живущие заработками на чёрном рынке, начали осваивать производство особо дефицитных деталей и продавать их из-под полы. Наш мастер установил места их продажи, но для покупки нужны были живые деньги, а не перечисления со счёта на счёт. Ну и, конечно же, никаких документов финансовой отчётности в случае покупки на деньги мы не могли бы предъявить бухгалтерии. За все эти дела больше всех голова болела у меня - большая часть машинок находилась именно в руках баллистиков. Мои попытки как-то решить вопрос через хозяйственных руководителей не увенчались успехом - никому не хотелось брать на себя груз ответственности за нелегальные дела. Между тем наше положение достигло критического состояния, и недалёк был день, когда все вычислительные работы могли полностью остановиться. У меня не оставалось иного пути, как обратиться с этим нелепым вопросом к самому Сергею Павловичу. Нелепым, потому что, честно говоря, не его ранга это было дело - добывать деньги на ремонт вычислительных машинок.

И вот однажды после какого-то технического совещания у него, на котором присутствовал и я, дождавшись, когда все выйдут, обратился к нему с просьбой выслушать меня по небольшому, но острому вопросу.

- Что ещё там у тебя случилось? - спросил он с некоторым раздражением и добавил: - Говори быстрее, у меня совсем нет времени.

Как можно короче я постарался изложить ему суть вопроса, но он не дал мне договорить:

- Хватит. Тебе не стыдно морочить мне голову этим дурацким вопросом? Ты что, первый день здесь работаешь? У меня есть заместители, у тебя есть начальник отдела - вот и действуйте вместе. Всё. Разговор окончен.

Не хотелось жаловаться на других начальников, которые неоднократно отфутболивали меня друг к другу.

- Но, Сергей Павлович, с ними вопрос я обсуждал, и мы не нашли решения, так как деньги должны быть как бы безотчётными.

- Ты что - хочешь замарать меня грязными делами? Ты сам понимаешь, что предлагаешь?

В его голосе звучало страшное возмущение. Я видел, что Сергей Павлович "закипает", но уйти без всякого результата не мог, хотя понимал, что очень рискую, продолжая разговор. Откровенно говоря, я не ожидал такой реакции. Я рассчитывал на то, что он поручит кому-нибудь из руководителей финансово-экономической службы найти решение или, в крайнем случае, возьмёт вопрос на заметку, чтобы рассмотреть в другое время. Получается, что никому нет никакого дела до того, как и на чём мы работаем. Если сам Сергей Павлович не хочет помочь, то дальше идти не к кому. Надо вопрос добивать.

- Сергей Павлович, если этот вопрос нерешаемый, то приготовьтесь к тому, что в самом скором времени все расчётные работы будут прекращены. И тогда вы ни у кого уже не сможете спросить, а кто же в этом виноват.

- Ты ещё мне угрожать будешь! - произнёс он, сверкнув глазами и направив на меня указательный палец, но, переждав несколько секунд, более спокойным тоном продолжил, - сколько тебе надо денег на это?

- Я этого не знаю, надо поговорить с нашим механиком.

Ничего не говоря, Сергей Павлович достал из внутреннего кармана пиджака портмоне, вытащил из него несколько крупных купюр и положил их на стол со словами:

- Вот тебе деньги, и давай кончим этот разговор.

Я прямо обомлел от неожиданности и несколько секунд не мог вымолвить ни слова. Когда сообразил смысл происходящего, мне стало очень обидно, и я смог только произнести:

- Не за этим я приходил к вам, Сергей Павлович, - и с этими словами круто повернулся и быстро вышел из кабинета.

Он меня не вернул; инцидент, казалось, был исчерпан. Я чувствовал себя оскорблённым и не представлял себе, как смогу восстановить своё прежнее отношение к нему. Прошло несколько дней. Вдруг звонит начальник планового отдела Антонина Павловна (она вела и некоторые финансовые дела) и говорит, что готова выделять необходимые деньги на закупку деталей для ремонта счётных машинок. Просит переговорить с механиком и назвать требуемую сумму. Эту сумму, разбив на части, выпишет как премиальные нескольким надёжным людям.

"Значит, - подумал я, - разговор с Сергеем Павловичем всё-таки дал свой результат".

Прошло ещё несколько дней, в течение которых ни разу не пришлось встретиться с Сергеем Павловичем. И вот, как-то я почти бегом несусь по коридору, а навстречу - сам. Когда поравнялись, я сам поздоровался на ходу:

- Здравствуйте, Сергей Павлович.

- Постой, ты куда бежишь? - последовал ответ.

- Бегу на ВЧ, вызывают с полигона.

ВЧ - это полусекретная телефонная связь, разговор по которой вёлся только из специально оборудованной кабинки.

- Ладно, беги, - разрешил он продолжить мне путь и, хитро подмигнув и чуть улыбнувшись, добавил, - вы там с Антониной Павловной уладили денежный вопрос?

- Да, всё в порядке, Сергей Павлович.

- Забудь о том разговоре, не бери в голову, сгоряча всё может случиться. А теперь беги к своему телефону.

Я кивнул головой в знак согласия и побежал дальше по нашему длинному коридору. Примирение состоялось.

Десять дней, обратившиеся в вечность

Зима 1965-66 годов выдалась суровая и многоснежная. Уже в ноябре, когда земля ещё была голой, ударили крепкие морозы, которые устойчиво, лишь с небольшими послаблениями, держались и в декабре, и в январе. В десятых числах января меня сильно прихватила ангина, и я несколько дней с высокой температурой и нарывами в горле находился на постельном режиме. 14 января почувствовал небольшое облегчение и обложился кое-какой литературой. Болеть неприятно, но, когда наступают дни постепенного выздоровления, я всегда старался получить от болезни какую-то компенсацию в виде неограниченного сна и наслаждения чтением художественной литературы, навёрстывая то, что не удавалось сделать в каждодневной напряжённой жизни. Вот и на этот раз, как только наступил этот момент, нашёл несколько толстых журналов, в которых печатались современные модные авторы, и принялся за чтение, прерывая его приёмом лекарств, полосканием горла и обильным чаепитием. Из всего, что мне попалось, выбрал повесть Чингиза Айтматова "Джамиля" и не пожалел.

Время уже перевалило за полдень, когда с работы позвонила жена. Когда она сказала: "Умер Сергей Павлович", - я даже не понял, о чём речь, и переспросил: "Какой Сергей Павлович?" "Наш, наш Сергей Павлович, Королёв!" От неожиданности я просто обомлел, и когда до сознания дошёл весь чудовищный смысл этого сообщения, засыпал её вопросами: "Ты откуда это узнала? Когда и где это случилось? Отчего он умер?" Люся ответила, что по всему КБ пронеслась только что эта печальная весть, умер сегодня в больнице, а больше никто ничего не знает. Тут же я позвонил в свой отдел и получил всему услышанному от жены подтверждение. Все были поражены этим внезапным известием, так как никто, включая и самых близких к нему людей, не ожидал подобного удара судьбы.

На следующий день я не мог оставаться в постели и побежал на работу. Большинство сотрудников КБ, как и я, даже не знали, что Королёв 5 января лёг в больницу на обследование с возможной последующей операцией. Его заместители рассчитывали, что он вернётся к исполнению своих обязанностей через одну-полторы недели, и никаких приказов по предприятию по поводу его временного отсутствия издано не было. Как во многих других случаях, в его отсутствие обязанности главного конструктора исполнял его бессменный первый заместитель В. П. Мишин. Ничто, казалось, не предвещало трагического исхода. Как выяснилось позже, и врачи не считали предстоящую операцию жизненно опасной, а относили её к категории хорошо освоенных и несложных. Поэтому эта смерть воспринималась всеми без исключения, как самая что ни на есть нелепая, нелогичная, не укладывающаяся ни в какие рамки.

Трудно было поверить, что больше нет Сергея Павловича, этого грозного и в то же время очень заботливого, недоступного и вместе с тем очень близкого многим из нас человека. В КБ царила атмосфера какой-то растерянности, подавленности, неуверенности. В первую очередь растерянность охватила ближайших помощников Королёва, из которых, как я думаю, никто не был в душе подготовлен к тому, чтобы занять его место. Но ещё хуже для них было бы оказаться под началом нового главного конструктора, назначенного со стороны.

Весь день никто не знал, когда, где будет похоронен Сергей Павлович. Трудно было гадать, похоронят ли его таким же безвестным героем, каким он прожил всю свою жизнь, или как-то приоткроют завесу секретности над таинственной фигурой главного конструктора, имя которого почему-то стеснялись произносить в нашей стране? Очень бывает обидно, когда заслуги человека замалчиваются при жизни, но, пожалуй, ещё обидней, если они останутся навсегда отрезанными от его имени и после смерти.

Я так и ушёл с работы, не получив ответа ни на один из вопросов. От одного из заместителей Королёва мне стало известно, что они подготовили текст Правительственного некролога и отправили его то ли в Министерство, то ли в ЦК партии, но какое решение будет принято там, наверху, никто из наших не знает.

В жизни нашего КБ наступил критический момент. Примерно то же самое происходит в семье, когда уходит из жизни глава семейства, на котором держалось всё. В такое время кажется, что всему наступает конец и никто не представляет себе, как жить дальше и что же ожидает семью. Надо сказать, что к этому времени Конструкторское бюро вместе с экспериментальным производством насчитывало в своём составе 20 тысяч человек. У Королёва, если память мне не изменяет, кроме первого заместителя по КБ и подчинённого ему директора завода было семь заместителей по специальностям: по проектированию ракет-носителей, проектированию космических аппаратов, конструкторским работам, системам управления, испытаниям, двигательным установкам и наземному оборудованию. Каждый из заместителей прекрасно знал своё дело, знания и способности каждого из них, свойства и особенности характера в полной мере и очень эффективно использовались Сергеем Павловичем. Но не было среди них ни одного, кого смело можно было бы назвать преемником Королёва, могущего заменить его по всей сумме качеств. Если в чём-то и можно было упрекнуть главного конструктора, то только в том, что не воспитал, не подготовил он человека, который мог бы в полной мере принять его огромное наследие. В эти свои оценки вкладываю не только впечатление тех первых дней или месяцев после постигшего нас несчастья, но и результаты более позднего анализа всего хода событий, последовавших за уходом из жизни Сергея Павловича.

Этические нормы поведения не позволяют, чтобы место умершего человека занял кто-то до его похорон, но во многих случаях, когда речь шла о высоких государственных постах, мы были свидетелями такой спешки, будто произойдёт страшная катастрофа, если это место останется свободным в течение не только нескольких недель, но даже дней. Должность главного конструктора нашего предприятия относилась, как говорили тогда, к номенклатуре ЦК КПСС, и только Политбюро решало окончательно вопрос о назначении его руководителя. У Сергея Павловича было много недругов и завистников в высших кругах, которые с трудом его терпели и только ждали случая, чтобы освободиться от него. С позиции этих людей замену ему надо было искать не среди ближайших его помощников, пропитанных королёвским духом, а где-то в другом месте. Эти вопросы, конечно, волновали нас и доверительно обсуждались в кругу самых близких друзей.

Так и прошёл в тревогах и догадках весь следующий день, не принесший никакой определённости, кроме того, что похороны назначены на 17 или 18 января. Вечером, придя домой, слушал радио и смотрел единственную программу телевидения до самой ночи, надеясь услышать хоть какое-либо официальное сообщение - ничего не было передано. Утром опять рано встал и, собираясь на работу, как всегда, включил радио. Вот тут и услышал Правительственное сообщение о смерти академика Королёва. Этим сообщением впервые перед всей страной раскрывалась личность Королёва. В нём говорилось о том, что он был выдающимся учёным в области ракетно-космической техники, создателем первых искусственных спутников Земли и космических кораблей, под его руководством были созданы пилотируемые космические корабли, на которых человек впервые в истории совершил полёты в космическое пространство. В этот день во всех центральных газетах был опубликован некролог за подписью Брежнева, членов Политбюро, президента Академии Наук Келдыша, ряда академиков, министров, военачальников. Было опубликовано так же официальное "Медицинское заключение о болезни и причине смерти товарища Королёва Сергея Павловича". Я не могу не привести его текст. "Тов. С. П. Королёв был болен саркомой прямой кишки. Кроме того у него имелись: атеросклеротический кардиосклероз, склероз мозговых артерий, эмфизема лёгких и нарушение обмена веществ. С. П. Королёву была произведена операция удаления опухоли с экстирпацией прямой и части сигмовидной кишки. Смерть тов. Королёва С. П. наступила от сердечной недостаточности (острая ишемия миокарда)". В газетах также сообщалось, что гроб с телом покойного будет установлен в Колонном зале Дома Союзов, доступ для прощания будет открыт 17 января с 12 до 20 часов. Похороны состоятся на Красной площади 18 января в 13 часов.

После того, как появилась определённость с похоронами, по чьей-то инициативе определили состав делегации от предприятия для участия в траурных мероприятиях, в которую был включён и я. На следующий день, 17 января, нас на двух автобусах привезли к Дому Союзов и пропустили внутрь без всякой задержки. На улице, по Пушкинской, выстроилась длиннющая многотысячная очередь, которая, как потом говорили очевидцы, достигала Пушкинской площади. Большинство из этих людей никогда не видели Королёва и даже не слышали его фамилии, но желание отдать последний долг легендарному Главному Конструктору, да и простое человеческое любопытство привели их сюда в этот очень морозный день.

Мы прошли мимо гроба, усыпанного живыми цветами, и в последний раз запечатлели в своей памяти черты лица, которые отныне можно будет видеть только на фотографиях, в телепередачах или засекреченных кинофильмах. Казалось, всё внутреннее пространство Колонного зала было заполнено венками, но их становилось всё больше и больше. Вся наша делегация осталась в помещении, и мы, разбившись на мелкие группы, рассредоточились в разных комнатах, коридорах, залах. Мимо нас проходили многие знакомые лица, которые высказывали слова соболезнования, как это бывает при похоронах близких родственников.

По завершении ритуала прощания мы возвратились домой. Тело Сергея Павловича ночью было кремировано, и утром урна с прахом была доставлена обратно в Колонный зал. Сюда же прибыли и мы.

Подобные церемониальные похороны, в которых всё было отлажено до последних мелочей, многие из нас наблюдали по телевидению, когда умирали самые высокопоставленные деятели партии и правительства, но я никогда не думал, что когда-нибудь и самому придётся в них участвовать. Бросалось в глаза то, что каждый член похоронной команды - от простого солдата до генерала - до автоматизма чётко исполняли одним только им известную последовательность движений, команд и т. д. Как нам сказали, да и без этого было видно, похороны Сергея Павловича проводились по высшему разряду. Из зала вынесли бесконечное количество венков, подушечки с прикреплёнными к ним наградами, урну с прахом, которую установили на пушечном лафете. Ближайшие родственники и руководители страны шли за лафетом, за ними шли все, кто находился в зале, в том числе и все мы. Под звуки траурного марша вся процессия двинулась к Красной площади. Пока дошли до места, я замёрз весьма основательно. Лафет с урной остановился перед Мавзолеем, на трибуну которого поднялись члены Политбюро и лица, коим предоставлено было право выступить с краткими речами, среди них - академик Келдыш, Юрий Гагарин...

В Кремлёвской стене уже была приготовлена ниша для урны с прахом. Спустившиеся с трибун отнесли урну в соответствующую клеточку и, установив её внутри, закрыли крышкой-плитой. Последовал артиллерийский салют, чётко чеканя шаг, прошагала мимо трибун под звуки марша рота кремлёвских курсантов, и на этом церемония завершилась.

Продрогшие физически и измождённые морально, мы, человек 10 или 12 среднего звена проектных отделов нашего КБ, решили немедля справить поминки в каком-нибудь ближайшем заведении, подходящем для этой цели. Я предложил всем отправиться в ресторан "Узбекистан", что на Неглинной, так как хорошо знал его кухню. Так и сделали. Для нас сдвинули три стола в один ряд, и мы изрядно расслабились, оттаяли, согрелись, многое вспомнили из непростой жизни Сергея Павловича и неоднократно помянули его добрыми словами, идущими у каждого из глубины души.

Нас очень волновал вопрос о преемнике Королёва. Как раз 16 января, когда в газетах официально было сообщено о смерти Сергея Павловича, в КБ появились слухи о назначении начальником предприятия и главным конструктором Тюлина Георгия Александровича, того самого подполковника, под началом которого я работал в Германии. Теперь он был генерал-майором и занимал должность одного из заместителей министра Общего машиностроения, которому подчинялось и наше предприятие. Тюлин был не простым чиновником, каких в министерстве было большинство, а всесторонне образованным человеком, прекрасно ориентирующимся в тонкостях нашей техники, с хорошим багажом теоретических знаний, опытом руководства крупными коллективами, понимающим многие особенности производства и испытаний. В нём я лично видел два недостатка: был чрезмерно крут и бескомпромиссен и находился в постоянной, жёсткой конфронтации с Мишиным, первым заместителем Королёва. Эти два человека совершенно не переносили друг друга, и трудно было себе представить, чтобы они работали вместе, на одном предприятии, один подчинившись другому. С его приходом Мишину у нас не было бы места. Кому принадлежала основная "заслуга" в этой взаимной, мягко скажем, неприязни, сказать трудно, потому что во многих случаях и поведение Мишина с его непредсказуемостью, а временами и поразительной бестактностью и грубостью, переходило разумные границы. Я часто удивлялся неограниченности его поведенческого диапазона. Василий Павлович был внешне очень интересным мужчиной, красивый, высокого роста, прекрасно сложен. На женщин производил неизгладимое впечатление, так как умел быть очень обходительным, вежливым, улыбчивым, приветливым, но никогда не злоупотреблял их вниманием, не заводил лёгких интрижек, оставаясь для многих поклонниц недостижимым. Мишин прекрасно разбирался в вопросах общего проектирования, обладал хорошей инженерной интуицией, мог фантазировать и высказал немало интересных идей. Но в то же время почти не переносил критики в свой адрес: утвердившись в каком-нибудь мнении, не мог ни на йоту уступить своим коллегам; при спорах быстро входил в раж и бывал неудержим до неприличия; к тому же питал слабость к алкоголю. Королёв и Мишин в паре образовывали неплохой тандем, но без авторитета и широкой спины своего шефа Мишин оказался бы в тяжелейшем положении, особенно если учесть, что наши новые темы даже при Королёве продвигались вперёд с большими трудностями, со срывами сроков и преследующими нас неудачами.

Прошёл по КБ и второй слух о назначении к нам главным конструктором В. П. Макеева. Макеев был воспитанником нашего КБ, работал в более ранние годы у нас ведущим конструктором по ракете, стартующей с подводных лодок, а с организацией по этой тематике специального КБ в Златоусте, а затем в Миассе стал бессменным и очень авторитетным главным конструктором этого направления и добился на этом поприще впечатляющих результатов.

Последующие дни показали, что слухи эти были небеспочвенными. Оказывается, Макеев, как только узнал о кончине Сергея Павловича, немедленно прилетел в Москву, но не для того, чтобы предъявить свои претензии на освободившуюся должность, а чтобы обсудить с заместителями Сергея Павловича сложившуюся ситуацию и выработать совместную позицию о том, кого могли бы назвать преемником Королёва ближайшие его помощники. От сделанных ему предложений Макеев решительно отказался, и в результате обмена мнениями и голосования решено было обратиться в ЦК КПСС с коллективным предложением о назначении новым руководителем предприятия В. П. Мишина. Тем временем в Министерстве и в аппарате ЦК готовились к назначению Г. А. Тюлина.

Я никогда в жизни не интересовался аппаратными играми, различными производственными интригами, и все новости, как правило, узнавал после всех. И то, что сейчас описываю, стало мне известно много позже из разговоров с непосредственными участниками событий, из опубликованных в печати воспоминаний, главным образом Б. Е. Чертока, из упоминавшейся уже книги Я. Голованова о Королёве и т. д. Поэтому за абсолютную истинность своих материалов в этой части не могу не поручиться. Возможно, в них есть некоторая доля субъективизма, а так же неточности, связанные со свойствами памяти.

Но так или иначе, борьба в верхах, видимо, была нешуточной, потому что решение о назначении Мишина состоялось только в мае, то есть спустя четыре месяца после кончины Королёва. Последовавшие почти неизбежные в подобных ситуациях реорганизации не укрепили, а ослабили предприятие, и постепенно стало ясно, что апогей своей славы мы уже прошли. Я бы не взялся утверждать, что виновато в этом только новое руководство, как и то, что, останься Королёв у кормила ещё несколько лет, положение наших дел было бы несравненно лучше. Все процессы были связаны со многими пружинами, приводящими в действие всю махину, включающую в себя и большую политику, и личные взаимоотношения, и амбиции ряда высокопоставленных лиц, и конкуренцию между несколькими наиболее мощными предприятиями, и не в последнюю очередь финансирование, исходя из престижности и целесообразности той или иной программы.

Королёв проработал на этом предприятии, начав с должности начальника одного из отделов, чуть больше девятнадцати лет. Сегодня верится с трудом в то, в каком темпе и сколько было сделано за это время в совершенно новой области техники. Не желая утомлять читателя излишними подробностями, всё же какие-то опорные результаты хотелось бы привести.

Разработаны и сданы на вооружение восемь типоразмеров боевых ракет малой и средней дальности и четыре типа ракет межконтинентального класса. Разработаны и приняты к эксплуатации шесть типов ракет-носителей для выведения на различные орбиты спутников Земли, автоматических межпланетных станций в сторону Луны, Венеры, Марса, беспилотных и пилотируемых кораблей, околоземных автоматических станций для решения различных научных, военно-прикладных и народно-хозяйственных задач. Не была доведена до конца разработка сверхтяжёлого носителя Н-1, предназначенного для осуществления экспедиции на Луну.

Запуск первой боевой ракеты с атомным зарядом, первой межконтинентальной баллистической ракеты, первого искусственного спутника Земли, первого пилотируемого корабля, решение задачи первого выхода человека в открытое космическое пространство, первый полёт космического аппарата вблизи Луны, первый облёт Луны с фотографированием её обратной стороны, первое попадание в Луну, первая мягкая посадка аппарата на поверхность Луны (через три недели после смерти Королёва), первый запуск космического аппарата в сторону Венеры, достижение поверхности Венеры[11], первые полёты космических аппаратов в сторону Марса - вот неполный перечень приоритетных задач мирового уровня, которые были решены под руководством С. П. Королёва за сравнительно короткий отрезок времени.

Чтобы представить себе темп, в котором работало наше Конструкторское бюро, позволю себе перечислить в хронологическом порядке пуски, проведённые только за последний год жизни Королёва, 1965-й:

- 8 марта - запуск корабля "Восход" с двумя космонавтами на борту и с выходом одного из них в открытое космическое пространство;

- 23 апреля - выведение на высокоэллиптическую орбиту вокруг Земли спутника связи "Молния-1";

- 9 мая - запуск автоматической станции "Луна-5", достигшей поверхности Луны в районе "Моря Облаков";

- 8 июня - выведение в сторону Луны автоматической станции "Луна-6", прошедшей на расстоянии 160 тыс. километров от её поверхности (неудача);

- 18 июля - фотографирование с помощью автоматической станции "Зонд-3" обратной стороны Луны, остававшейся неизвестной после первого фотографирования;

- 4 октября - запуск автоматической станции "Луна-7", достигшей её поверхности западнее кратера "Кеплер", в районе "Океана Бурь";

- 14 октября - выведение на высокоэллиптическую орбиту вокруг Земли спутника связи "Молния-1";

- 12 ноября - запуск автоматической межпланетной станции "Венера-2", прошедшей на расстоянии 24 тыс. километров от поверхности планеты 27 февраля 1966 года (неудача);

- 16 ноября - запуск автоматической межпланетной станции "Венера-3", достигшей поверхности планеты 27 февраля 1966 года;

- 3 декабря - запуск автоматической станции "Луна-8" с целью отработки мягкой посадки. Станция достигла поверхности Луны, но мягкая посадка не состоялась - станция разбилась.

Это был последний пуск из космической программы при жизни Королёва.

31 января, через три недели после его смерти, была выведена на траекторию полёта к Луне автоматическая станция "Луна-9", совершившая 3 февраля впервые мягкую посадку на поверхность нашей спутницы и передавшая 4 и 5 февраля первые изображения лунного ландшафта в районе "Океана Бурь", западнее кратеров "Рейнер" и "Марий".

Восстанавливая в памяти события тех лет, я поражаюсь, как выдерживали все мы такое огромное напряжение. Временами всё это даже представляется чем-то неправдоподобным. Ведь за каждым пуском - огромная работа проектантов, конструкторов, теоретиков различных направлений, технологов, испытателей и т. д. и т. п. Один объект не похож на другой, каждый индивидуален со множеством особенностей. А для людей моей специальности, баллистиков, пуск почти каждого из перечисленных объектов означал подготовку материалов и на каждую из возможных дат старта с учётом множества ограничений на траекторию и условия полёта. Светотеневая обстановка на поверхности Земли и Луны, видимость на траектории определенных звезд на небосклоне для проведения ориентации, взаимное положение Солнца, Земли, Луны, навигационных звёзд и космического аппарата в полёте, выбор наиболее энергетически выгодных траекторий, создание приемлемых условий для всевозможных наблюдений и ряд других моментов, которые необходимо было соблюсти для каждого конкретного пуска.

Одновременно параллельно полным ходом шли работы по новым разработкам, среди которых особое место занимал сверхтяжёлый носитель со сложнейшей конфигурацией выводимого им на орбиту так называемого полезного груза, предназначенного для высадки человека на Луну и возвращения экипажа на Землю. Хочу несколько слов посвятить этой программе, чтобы читатель мог себе представить из рассказа об основных этапах подобного полёта, хотя бы очень приближённо все трудности, стоявшие на пути. Это представляется очень важным по нескольким причинам. Во-первых, в эту программу было вложено слишком много сил и надежд. Во-вторых, из всего того, что нам приходилось делать, она была самой сложной и захватывающей. В-третьих, работа над ней проходила в условиях жёсткой конкуренции с американцами, провозгласившими задачу высадки экспедиции на Луну задачей национального престижа. И, наконец, в-четвёртых, для Сергея Павловича её выполнение как бы венчало самую яркую и насыщенную часть его творческой биографии. Могу целиком согласиться с теми, кто считал, что и сам Сергей Павлович, учитывая своё не блестящее состояние здоровья, относился к успешному завершению этой программы, как к своей лебединой песне. Но ему не суждено было спеть её. Мы начисто проиграли это состязание американцам по всем статьям.

Итак, что же представляла из себя программа лунной экспедиции, если попробовать рассказать о ней в общедоступных терминах?

Представим себе, что с помощью упомянутого сверхмощного трёхступенчатого носителя Н-1 на орбиту Земли выведен полезный груз массой около 100 тонн. Рассмотрим, из чего это груз состоит и какие функции выполняют отдельные его части, блоки?

После выведения на орбиту Земли и отделения его от ракеты-носителя первой задачей является разгон в сторону Луны - для этого существует разгонный блок "Г", с помощью которого скорость всего комплекса доводится с 8 километров в секунду до 11 километров в секунду. Дальше этот блок не нужен, и он отделяется. По пути к Луне производится перестроение отсеков, то есть отстыковка Лунного корабля (ЛК) со взлётно-посадочной платформой (ВПП) от нижней (задней) части комплекса, облёт, сближение и пристыковка к верхней (передней) части всего комплекса. Всё это производиться при движении в сторону Луны со скоростью в 11 километров в секунду. Для достижения нужной точности траектории в полёте производятся измерения, по результатам которых проводится одна или две коррекции с помощью корректирующе-тормозной двигательной установки - так называемого блока "Д". При подлёте к Луне с её же помощью осуществляется двухкратное торможение в разных точках траектории, чтобы выйти на околокруговую орбиту вокруг Луны (так называемую селеноцентрическую орбиту). Далее, после уточнения параметров полученной орбиты и предварительного выбора места посадки, ЛК с ВПП отделяется от лунного орбитального корабля (ЛОК), производит торможение для схода с лунной орбиты и направляется к поверхности Луны. Перед самым подлётом скорость гасится практически до нуля, и после окончательного визуального выбора с малой высоты точки посадки производится мягкая посадка. За всеми этими операциями наблюдает ЛОК, оставшийся с пилотом на лунной орбите. С прилунившегося ЛК космонавт выходит на лунную поверхность и проводит намеченную программу исследований, по завершении которых возвращается в ЛК и стартует в нём к лунной орбите, на которой его ожидает ЛОК. Взлётно-посадочная платформа остаётся на Луне. На лунной орбите происходит сближение и стыковка ЛОКа и ЛК, космонавт с ЛК переходит в ЛОК, ЛК расстыковывается и остаётся на лунной орбите, а ЛОК разгоняется к Земле. По пути к земле производится уточнение параметров орбиты и проводятся необходимые коррекции, без которых обойтись нельзя, так как очень узка трубка траекторий, или "коридор" у Земли, в которую надо войти (около двух километров в поперечнике). Любой промах подобен смерти: если пройти чуть ниже - чудовищные перегрузки и сгорание в атмосфере, чуть выше - прощай, Земля - объект уйдёт на невозвращаемую гиперболическую орбиту. Перед входом в атмосферу ни двигатели, ни сам ЛОК уже не нужны - они отбрасываются, и к Земле устремляется только спускаемый аппарат с космонавтами и добытым на Луне материалом. Точки приземления нет, есть только точка приводнения в океане - там ожидают космонавтов спасательные корабли.

Так выглядела планируемая экспедиция в самом коротком и популярном изложении. Серьёзных принципиальных отличий между американской и нашей программами не было за исключением того, что у нас должны были отправиться два космонавта, а у них три, на поверхность Луны у нас должен был опуститься один космонавт, у них - двое. Наши назывались космонавтами, а американские - астронавтами.

Как я уже говорил, это соревнование мы проиграли вчистую, а вот результатами американских коллег можно только восхищаться. После целого ряда подготовительных полётов около Земли, а затем и вокруг Луны, в которых отрабатывались все основные этапы предстоящей экспедиции, было проведено семь пусков по полной программе. На одном из них пришлось досрочно вернуться на Землю, не выполнив всей запланированной программы, но успех, достигнутый на остальных шести полётах, не мог оставить равнодушным ни одного человека, мало-мальски понимающего в этой технике. Даже сейчас, когда я вспоминаю эту эпопею в космической технике, дух захватывает оттого, что был живым свидетелем тех полётов. Слова "живой свидетель" несут вполне определённую смысловую нагрузку, хотя, казалось бы, все люди, которым в 1969 году было больше 13-15 лет, могут сказать то же самое. Однако все жители Советского Союза были лишены возможности наблюдать прямые репортажи при полёте американских носителей "Сатурн-5" с лунным космическим комплексом "Аполлон" с мест событий, тогда как весь остальной мир воспринимал происходящее в сиюминутном режиме. К счастью, подобная неумная пропагандистская мишура, призванная утрировать свои успехи и преуменьшать или замалчивать достижения других, постепенно сходит со сцены информационного театра. Ограниченному кругу лиц было разрешено, находясь в Центре управления полётами, наблюдать за происходящими событиями наравне со всеми остальными жителями планеты. Вполне возможно, что именно благодаря услышанному и увиденному, можно сказать, воочию в те исторические дни, так живо сохранились в памяти многие детали и переживания, связанные с теми полётами. Как специалист считаю, что из всего совершённого человеком в двадцатом веке в области ракетно-космической техники эти шесть экспедиций достойны быть названными самыми выдающимся достижением нашей цивилизации. Это достижение я ставлю выше долговременных орбитальных станций типа "Мир", выше американской челночной системы "Шаттл", выше нашей системы "Энергия - Буран", совершившей всего два беспилотных полёта.

Не разделяя человечество на американцев и русских, арабов и евреев, негров и белых, можно целиком присоединиться к первым словам первого человека, ступившего ногой на поверхность Луны, астронавта Нила Армстронга: "Этот маленький шаг человека на Луне является огромным шагом для всего человечества!" Это произошло 21 июля 1969 года в районе Луны с очень символичным названием "Море Спокойствия".

Как нетрудно подсчитать, к этому моменту Сергея Павловича не было с нами уже три с половиной года. Можно задаться вопросом: как бы сложилась судьба нашей программы, если бы так нелепо не оборвалась жизнь нашего главного конструктора? Могли бы мы опередить американцев в этой самой престижной ракетно-космической гонке? Хотя рассуждения в сослагательном наклонении чаще всего содержат в себе оттенок изрядной сомнительности, в данном случае я бы взялся утверждать со стопроцентной гарантией, что это бы ничего не изменило. Уже в 1965-66 годах было ясно, что первенство в лунной гонке нами упущено, и никакими привычными для нас авралами и энтузиазмом дело исправить нельзя. Мне кажется, что угнетённое состояние, в котором постоянно находился Сергей Павлович в течение последних лет своей жизни из-за сложившегося положения дел с лунной программой, способствовало быстрому прогрессированию ряда болезней, и это окончательно подточило его здоровье.

Что же осталось после него, в память о нём, кроме блистательных достижений при жизни в ракетно-космической технике, которой он посвятил себя целиком, без остатка? Чем отмечены его заслуги, что сделано, чтобы его имя не было предано через некоторое время забвению?

Самым близким для него было предприятие, с которым оказалась связанной самая насыщенная часть его жизни. Здесь мы найдём мемориальную доску у входа в корпус, где находился кабинет Сергея Павловича, демонстрационный зал и музей, рассказывающие о его делах и о сотрудниках, внесших наибольший вклад в развитие отрасли. У самого входа на предприятие - памятник-бюст Королёву, а чуть позади - вертикально установленный макет в натуральную величину ракеты-носителя, выведшего на орбиту первого космонавта Земли Юрия Гагарина. Недалеко от проходной завода, на доме, где несколько лет жил Сергей Павлович - мемориальная доска. В самом начале центрального проспекта города на прекрасном постаменте установлен бронзовый памятник во весь рост, в котором до мельчайших подробностей мы узнаем и выражение озабоченного лица, и характерный наклон головы, и целеустремлённый шаг. Наш город после долгих дебатов, наконец, в 1996 году переименован из Калининграда в Королёв. На въезде в город с Ярославского шоссе установлена белоснежная ракета Р-2, к сожалению, далеко не лучший образец из того, что здесь было создано, но зато одна из первых ракет, сильно напоминающая немецкую ФАУ-2. Авиационный институт в городе Самара носит имя академика Королёва, в ряде вузов учреждены стипендии его имени. Памятники Королёву установлены в его родном городе Житомире, в Калуге и, конечно, в Москве, на аллее героев космоса у ВДНХ, рядом с обелиском в честь запуска первого искусственного спутника Земли. В этих же городах, а также на космодроме Байконур созданы мемориальные музеи. Всем известна улица академика Королёва в Москве, на которой расположен телецентр.

В 1966 году Академия Наук СССР учредила Золотую медаль им. С. П. Королёва за выдающиеся работы в области ракетно-космической техники. Именем главного конструктора названы два научно-исследовательских судна, один из высокогорных пиков на Памире и перевал на Тянь-Шане. Наконец, его имя присвоено одному из талоссоидов на Луне.

Из своего КБ Королёв вышел в последний раз 5-го января, а 14-го его уже не стало. Эти десять дней обратились для него в вечность.

Эпоха Королёва завершилась, но у людей, лично знавших его, глубокие следы в сердце и в памяти сохранятся до конца жизни. Мы все склоняем головы перед светлой памятью нашего учителя, наставника, руководителя.