Слепая ярость

Этот сон снился Нику Паркеру постоянно, все двадцать лет, что минули с давней душной ночи во вьетнамских джунглях, с той проклятой ночи, которая разделила его жизнь на свет и тьму. Точнее, даже не сон, а навязчивое видение, преследующее упорно и неотступно, не дающее покоя измученной памяти, — те страшные минуты впечатались в сознание намертво. Такое было впечатление, что снятый однажды фильм снова и снова прокручивается в мозгу, знакомый до последнего кадра, и нет конца этим сеансам, которые, как казалось Нику поначалу, способны довести до безумия. Он просыпался по ночам в холодном поту, с противной дрожью во всем теле и жадно хватал ртом воздух, словно насилу вынырнув из глубокого омута, из-под давящей толщи тяжелой воды, — и в ушах у него стояло тягучее эхо собственного отчаянного крика.

Вообще с годами Нику стало сниться гораздо больше снов — даже в детстве столько их не было. Вероятно, таким образом воображение стремилось хоть как-то компенсировать потери в восприятии, вызванные утратой зрения. Сны уводили его в неведомые страны и на другие планеты, окунали в пучину самых невероятных приключений и дарили общество причудливейших собеседников — от персонажей виденных когда-то фильмов до исторических деятелей. Часто случались и сны-воспоминания, в которых Нику представлялся прожитый день, обретая доскональное визуальное воплощение. В таких снах Ник Паркер видел себя как бы со стороны: вот, например, он идет в супермаркет по рыжеватому каменному тротуару, вдоль которого цветет жимолость, а мимо по мостовой проносятся машины — черные, красные, синие, и красивые разноцветные платья на проходящих мимо женщинах — все до мельчайших подробностей. То есть получившее волю подсознание брало на себя роль переводчика, трансформируя испытанные слуховые и осязательные ощущения в зрительные, как бы стремясь восполнить недостачу неполного контакта с миром.

И еще Нику снились женщины — все те женщины, с которыми доводилось ему вести длинные беседы по телефону. Юные, зрелые, пожилые, блондинки, брюнетки, шатенки, худенькие и пухленькие, высокие и коротышки, меланхоличные мечтательницы и истеричные стервы — любой султан позавидовал бы такому обширному и разнообразному гарему, в котором Ник был полновластным хозяином: развлекал и утешал, карал и миловал, ублажал и поддразнивал. То, что ни одной из них он никогда не видел и не касался, отнюдь не мешало рисовать отчетливые образы: если они сами не рассказывали о своем облике (а как правило, его собеседницы шли на это охотно), то Ник непременно просил их описать себя как можно подробнее, от типа прически до фасона туфелек. А уж характеры-то их, привычки и замашки он представлял себе прекрасно, ведь с ним, таинственным анонимным поверенным, женщины порой бывали куда откровеннее, нежели с самыми близкими людьми. И это естественно: в разговоре с конкретным собеседником помехой служит и смущение, и инстинктивное нежелание вот так вот впрямую, откровенно переваливать на него груз собственных забот — не потому, что люди так уж бережливы друг к другу, нет. Тут срабатывает другое: элементарная опаска — ведь твою исповедь могут использовать тебе же во вред. Воспринять чужую откровенность — значит, нанести себе определенную душевную травму, дискомфорт. Отсюда возникает неприязнь — возможно даже и неосознанная — к тому, кто подкинул тебе таким образом порцию отрицательных эмоций, а как следствие — желание отплатить той же монетой. А с голосом в телефонной трубке можно не церемониться: в жизни ваши пути никогда не пересекутся, никогда вы друг друга не увидите, а коль увидите — так не узнаете. Тем более что слово «увидеть» имело для Ника Паркера смысл совершенно особенный, недоступный зрячим.

Его, можно сказать, внутреннее зрение руководствовалось памятью, догадкой и интуицией. Плюс — слуховая информация, из которой, по причине обостренного восприятия, Ник извлекал гораздо больше обычного человека. Разумеется, он не ведал, в какой цвет окрашен прошуршавший мимо шинами автомобиль, — но по шуму мотора довольно-таки безошибочно мог отличить, например, «ровер» от «понтиака», хотя их внешний вид представлял довольно смутно, ведь за два десятка лет очертания машин изменились значительно. А вот уловить разницу между «фордом-скорпио» и «фордом-эскорт» Нику было не под силу — слишком незначительно отличие в модификациях. Но это мало его огорчало — ведь со временем он понял, что в мире слишком много совершенно никчемных подробностей, которые своим мельтешением только затемняют суть жизнеустройства, отвлекая от главного. Ведь бытие, по замыслу Создателя, очень просто, но люди, в силу путаного и противоречивого своего строения, вносят страшную неразбериху в окружающий мир, делая его порой невыносимым для собственного существования. А потом клянут судьбу, обстоятельства, правительство, чужого дядю, черта лысого: ах-ах, как жестоко и несправедливо обошлись с нами, бедняжками… И до чего же трудно им понять, что всеми трудностями и горестями они самим себе и обязаны и что винить в первую голову должны только себя. И неужели, с грустью думал Ник Паркер, для того, чтобы увидеть это, нужно ослепнуть… Они, люди, полагают, будто им не хватает вещей, удобств и развлечений. Вот и стараются загрести побольше, улечься помягче, вкусить послаще. А вал вещей все нарастает и нарастает — и уже готов подмять под себя бездумных потребителей. Ник достаточно отчетливо представлял себе, как изменился материальный мир за последние годы: сведения об этом он черпал преимущественно из телевизионной рекламы. Какие-то новшества ему определенно нравились: например, кредитные карточки — он с удовольствием ими пользовался и без особого труда научился управляться с аппаратами «кэш-лайн». Отдавал должное и компьютерам, хотя как раз ему они были абсолютно без надобности: клавиатуру выучить несложно, но в остальном толку столько же, сколько опоссуму от кофемолки. Основная же масса рекламируемых товаров бесконечно варьировала друг друга, втягивая людей в карусель безостановочного потребления, требующего все новых денег, а значит — времени и сил. Еще одна покупка — и жизнь удастся почти на все сто, а если купить еще то-то и то-то — вообще грандиозный успех. Но покупают — и что же: нет как нет ни счастья, ни душевного покоя, все свербит что-то внутри, скребется острыми коготками, будто белка взаперти. На моднющий курорт съездили, лучшие рестораны обошли — а внутри все та же неудовлетворенность, ощущение безвозвратно проходящей меж пальцев жизни.

Но не хватает им совсем другого, понимал Ник Паркер. Людям недостает страданий.

Если бы в молодости кто-то сказал ему об этом — поднял бы на смех или уж по крайней мере удивился бы чрезвычайно. Нужно было самому пройти через горчайшее испытание и наслушаться чужих исповедей, чтобы понять: человек достигает счастья через боль. Точнее, само по себе счастье недостижимо, слишком абстрактно. Счастье есть сам путь, состоящий из страдания и утешений, примирений с потерями.

Все эти мучающиеся и томящиеся женщины (а они составляли подавляющее большинство клиентуры Ника) были, как ни странно, на свой лад счастливы. Растравляя свои душевные раны, озвучивая свои потаенные переживания, они ловили совершенно непередаваемый кайф. Паркер понял это далеко не сразу и поначалу очень мучился от всего услышанного. Возвращаясь домой после очередной смены, ощущал себя вконец разбитым, выжатым словно лимон, как будто тяжеленные мешки таскал. Подолгу стоял под душем, как бы пытаясь смыть с себя липкую пленку чужих признаний, потом залпом выпивал стакан виски, подливал еще и еще — лишь бы поскорее забыться, выбросить из головы назойливо звучащие голоса. Так бы, наверное, и превратился в результате в немощного безвольного алкоголика — вот только этого еще недоставало… Но когда как-то одна тридцатилетняя разведенка (до сих пор помнится — Сара ее звали), сбивчиво излагая свои горести, залилась вдруг истерическим смехом — Ника вдруг осенило: ведь ей, как ни парадоксально, сейчас хорошо. Этот смех вовсе не защитная реакция организма, как принято считать, а именно что неосознанная радость, утоление болью.

С той поры он уразумел главное: этим людям, которые кажутся себе несчастными, впору позавидовать, ибо они испытывают то, ради чего и стоит жить. И успокоился. И начал находить нужные слова в разговоре со своими абонентками. И стал видеть женщин во сне.

Сознание прокручивало все те истории, о которых они ему рассказывали, живописуя услышанное вплоть до мельчайших подробностей. А учитывая, что истории эти были почти сплошь сексуального характера, содержание снов Ника Паркера было, по преимуществу, насыщенно-эротическим. Воображение, освободившись от контроля спящего хозяина, пускалось во все тяжкие и разыгрывало экстравагантнейшие постельные эскапады. Причем во многих из них Ник волей-неволей и сам принимал активное участие…

Говорят, что сон в действительности длится всего несколько секунд, — но Ник в это никак не мог поверить. Спал он обычно по шесть-семь часов, и у него оставалось твердое убеждение, что сознание его по ночам отключалось от силы на полчаса. Остальное же время было занято сновидениями.

Они отнюдь не утомляли Ника — напротив, освежали, придавали сил. И жизнь таким образом расширяла свои границы — пусть иллюзорно, не взаправду, но ведь, с другой стороны, переживание фантомных событий было реальным, ощутимым, так что еще вопрос — сильно ли отличается воображаемая действительность от сущей, осязаемой.

Порою, правда, случались казусы, оставлявшие неприятный осадок на душе.

Так, однажды Нику позвонила шестнадцатилетняя мулаточка по имени Салли. Долго мекала и бекала, принималась всхлипывать — и наконец рассказала о том, что накануне ее изнасиловали четверо дюжих ражих мужиков — все они были неграми. Разумеется, Ник тут же припомнил расхожий анекдот: «Как спасти женщину, которую собираются изнасиловать несколько черных? Бросить им баскетбольный мяч». Девчонке, конечно, он не стал пересказывать эту байку, поскольку в ее случае доброхота с мячиком поблизости не оказалось и отодрали малышку на славу. Ник попытался найти какие-то слова утешения, но все было тщетно: Салли хныкала все жалобней. И тогда ему в голову пришел довольно странный, но, как вдруг ему показалось, убедительный аргумент. «Послушай-ка, Салли, — сказал тогда он, — а не думаешь ли ты, что многие твои подруги могут только позавидовать тебе?» Девчонка на том конце провода явно опешила от неожиданности. «То есть как это?» — изумленно спросила она. «Да вот так уж, — ответил Ник, стараясь придать голосу беспечный тон. — Вспомни-ка, о чем говорят они обычно, если рядом нет мальчиков» — «О чем же?» — «Да все об одном и том же: где бы найти такого мужика, который отымел бы их по-настоящему, не в пример всяким сопливым пацанам, гоняющим на скейтах и надевающим кепочки козырьком назад», — уверенно заявил Ник. И по голосу Салли он понял, что попал в точку. «Ну… Вы правы, конечно…» — «Ну вот, видишь!» — торжествующе сказал Ник. «Но видите ли, — неуверенно продолжала Салли, — я тоже, честно говоря, была не против настоящего мужика — что правда, то правда. Но сразу четыре — не многовато ли?» Нику стало несколько неловко, но он безапелляционно отверг сомнения девчонки: «Четверо — это самое то. Вот если пять или шесть — и впрямь перебор. Хотя, с другой стороны, как посмотреть: это уж по потребностям. Но четверо и верно — норма для настоящей женщины. Так что можешь гордиться, Салли». — «А вы не шутите, а?» — робко спросила она. «Ни в коем случае! — сказал Ник. — Я лично, например, тобой горжусь. Ты просто чудо. Ты молодец, девочка, ты молодец». Совесть слегка кольнула его, но на абонентку такие слова произвели весьма благотворное воздействие, и через пару минут она уже вполне беспечно щебетала о том, как любит Майкла Джексона (в особенности хит «Черный или белый») и какую клевую маечку удалось ей недавно отхватить, — и в конце концов они положили телефонные трубки весьма довольные друг другом и состоявшейся беседой. Что ж, подумал тогда Ник, предположение оказалось верным: ведь, вероятно, любая женщина — а тем более такая малявка, еще толком не разобравшая что к чему, — втайне мечтает быть изнасилованной. Их удел — подчиняться, а угодив в жадные лапы четырех мужиков, ничего другого и не остается, как расслабиться и получить удовольствие. И если с умом отнестись к такой ситуации, то и впрямь можно найти свою хорошую сторону в происшедшем.

Весьма довольный собой, он вернулся домой и лег спать. И вот тут-то Салли ему сразу и приснилась… Ник увидел себя, шедшим по какому-то темному пустырю (все верно — в рассказе девочки как раз и упоминался пустырь). Вдруг ему слышатся какие-то сдавленные звуки, похожие на стон. Он оглядывается — кругом пустынно (со всех своих снах Ник представлялся себе зрячим). Стон повторяется — он переходит в крик и тут же смолкает, будто оборванный. Ник подходит к кустам на краю пустыря, раздвигает ветви — и что же? Он видит распятую на земле темнокожую мулаточку — и ему сразу становится понятно, что это именно Салли. Двое мордастых негров сидят на ее закинутых за голову руках, еще один удерживает ноги, а четвертый, взгромоздившись сверху, всей своей тушей вколачивается в тоненькое беззащитное тело. Салли вскрикивает — но тут же получает увесистую оплеуху. Теперь она только жалобно постанывает, — но эта бессловесная мольба, кажется, только придает сил черному верзиле, безжалостно таранящему ее лоно. Он грубо мнет руками ее крохотные грудки, вкручивается винтом меж смуглых бедер, похотливая слюна закипает на его губах. Прижатое к земле тело Салли напомнило вдруг Нику тушку освежеванного кролика, а сопящий насильник представился ему занятым своим делом мясником. В его движениях и впрямь чувствовался явный профессионализм… «Нехитрое ремесло как будто бы, но добротный навык — он всегда заметен», — подумал Ник, наблюдая за тем, как трахалыцик пошел на коду. Его бедра задвигались, словно в танце, фрикции стали более учащенными. Салли закусывает губы — чувствуется, что орудие насильника пронзает ее до самого донышка. Она вновь издает стон, — но тут к отчаянию уже примешивается наслаждение, которого она не может не испытать, ощущая в себе столь мощный и умелый поршень. Ник отчетливо слышит, как чавкает влагалище девчонки под напором настойчивого инструмента: что-то жалостливое и сладострастное одновременно ощущается в этих звуках. И тут верзила заработал, как бешеный: его тело забилось в экстазе, из горла донесся хриплый клекот. Он словно взлетает, опираясь на руки, над распластанной Салли, и тогда на мгновение становится виден его чудовищный член, похожий на дубинку, — но тут же этот черный приап вновь вонзается со всей силой в распаленный девичий грот, и снова выныривает наружу, и снова погружается в нежную глубь. И вот негр яростно зарычал — и Салли подхватила его рычанье: упругие струи ударили в ее пылающие недра, затопили влагалище. Насильник обмяк и отвалился набок — его вздыбленное орудие, конвульсивно сокращаясь, опадает на глазах, принимая вполне скромные размеры.

— Ну, ну, еще, кто еще… — лихорадочно бормочет Салли, мотая головой из стороны в сторону. Ее глаза полузакрыты, грудь учащенно вздымается. — Давайте-давайте, подонки, еще, давайте… — бессвязно твердит она.

И тогда в дело вступает тот, который до сих пор держал Салли за ноги, — судя по измученному виду девушки, он, вероятно, последний из четверки. Удерживать Салли уже нет необходимости — силы покинули ее окончательно, она похожа на тряпичную куклу. Ее кожа лоснится от пота, а с губ по-прежнему слетают отчаянные слова:

— Ну, трахните меня, подонки, трахните как следует, чертовы ублюдки…

— Сейчас, малютка, — ухмыляется спускающий брюки детина, — сейчас я тебя трахну, сейчас… Сейчас ты узнаешь, что такое настоящий «кок»…

Он извлекает свой член и, бережно взвесив на ладони свою мужскую гордость, с ходу вламывается в нутро Салли. Ощутив очередное вторжение, девушка начинает слабо отвечать своему партнеру, подаваясь тазом вверх.

— Ишь ты — подмахивает! Разобрало сучонку наконец! — одобрительно замечает один из сидящих в изголовье негров.

— Ха! И меня по новой разобрало! — с гоготом отзывается другой.

Он тоже освобождает свои чресла от штанов, высвобождая полувозбужденный пенис:

— Он уже успел соскучиться по этой крошке!

Надрочив свой елдак, негр направляет его в рот девушки. Салли покорно размыкает губы.

— Ну как — вкусно? Пососи-ка хорошенько эту конфетку — она такая сладенькая…

Повинуясь напору насильника, Салли заглатывает его член все глубже — такое впечатление, будто он заходит ей в самое горло.

— Вот так, умница… Я смотрю, тебе нравится мое угощенье, а? И чего ты только упиралась, дурочка?

Тем временем его компаньон вовсю трудится меж раздвинутых до отказа ног девушки. Он более суетлив, чем его предшественник, и напоминает ворующего кур хорька: движения торопливы и судорожны, как будто парень боится, что его сейчас кто-то прогонит.

— Впендюрь ей хорошенько, Джимми, — подбадривает его один из приятелей. — Пускай она подольше помнит нашу встречу, эта шалашовка.

Джимми старается как может. Увлеченно сопя, он елозит на Салли, тискает ее узкие бедра. Девушка ублаженно мычит. Возможно, она хочет вскрикнуть — то ли от боли, то ли от удовольствия, но набухший пенис во рту не позволяет ей этого сделать.

— Давай, приятель, не ленись! Пусть у нее глаза на лоб вылезут и задница пополам треснет!

Но Джимми явно выдыхается, он уже на пределе.

— Сука! — яростно восклицает он. — Ах ты ж и сука! Тварь проклятая!

Он чувствует, как рвется из него поток спермы, и, будучи не в силах совладать с настойчивыми позывами своего организма, испытывает ненависть к этой хрупкой девчонке, находящейся в его власти: ему хочется драть ее еще и еще, но развязка неизбежно наступает. Он зло хлещет Салли по бедрам, но звук звонких шлепков доводит его окончательно. Джимми бурно кончает, взвыв совершенно по-собачьи: смесь злобы и удовольствия слышится в этом вопле.

— Сука ты бессовестная, — бормочет Джимми, натягивая штаны. Он явно не понимает комичности своего заявления в контексте ситуации, но ему сейчас не до того: опустошенность во всем теле, вяло повисший пенис…

А Салли между тем со сладким чмоканьем обрабатывает губами и языком тот член, который еще в силе. Ни дать, ни взять — будто мороженое лижет.

— Ну ты даешь, малютка, — хрипит ее партнер.

И вот он уже выгибается дугой, замирает — и запрокинувшая голову Салли быстрыми глотками выпивает хлещущую ей в рот струю горячей спермы.

— Вкусно, деточка?

Четверо мужиков едва ли не с умилением смотрят на распростертое перед ними девичье тело.

— Хороша попалась девочка, — произносит один. — Познакомиться с ней теперь, что ли?

Другие довольно регочут в ответ:

— Может, ты на ней еще и женишься теперь, Сэм? Ты уж тогда не забудь позвать на свадьбу!

Они хохочут еще пуще.

— Да ну вас к дьяволу! — отмахивается смеющийся Сэм. — Может кто-нибудь повторить хочет, ребятишки?

— Погоди, дай перекурить…

Они щелкают зажигалками, прикуривают, перебрасываются ленивыми замечаниями:

— А хорошо ты ей в попочку вставил, да. Она сразу врубилась что к чему.

— А я всегда с задницы начинаю. У меня стиль такой, понял?

Все это время Ник стоит в кустах как вкопанный и наблюдает за происходящим. Так бывает во сне: нипочем не можешь шевельнуться, даже пальцем не двинешь — будто столбняк напал. И вдруг он замечает пристально направленный на него взгляд Джимми.

— Ну что — интересно было, Мистер Доверие? — ухмыляясь во весь рот, спрашивает негр.

Ник не в состоянии ни мотнуть головой, ни ответить: тело по-прежнему не слушается его.

Джимми стряхивает столбик пепла с сигареты на мокрый живот Салли.

— Давай-ка, присоединяйся, — добродушно продолжает Джимми. — Тут и на твою долю осталось.

Ник в странном оцепенении, будто заколдованный, подходит ближе и останавливается над распростертой на земле девушкой. Глаза ее закрыты, губы запеклись.

— Шуруй, парень, шуруй. А то все треплешься… — подбодрил его молодчик.

Ник опустился на колени перед Салли — и вот он уже вошел в нее, медленно и осторожно. Острое наслаждение пронизывает каждую его клеточку, в ноздри ударяет запах женщины. Он убыстряет темп своих движений — и Салли чутко отзывается на каждый толчок, на каждое поглаживание.

— Еще, еще… — шепчет она призывно.

О чем-то весело переговариваются негры, — но Ник их не слышит: он весь погружен в обладание юной мулаткой. Он ласково гладит ее исцарапанные груди, нежно массирует перепачканный липкой спермой живот, потом прижимает Салли к себе все крепче и крепче, продолжая внедряться все глубже и глубже в ее мокрую пышущую жаром пещеру. Девушка невнятно бормочет что-то, обнимая Ника. Ее тело волной вздымается под ним — и все окружающее отступает куда-то в небытие. Они слиты воедино, вольно перетекают друг в друга…

И вот уже они на пике наслаждения — Салли отчаянно кричит от восторга, вцепляется зубами в плечо Ника — и…

И тут он проснулся. Вернулся в свою повседневную тьму. Пощупал рукой мокрую простынь и грустно усмехнулся.

Больше Салли ему не звонила. И не приходила ни в один из снов. Но Ник еще долго чувствовал свою вину перед девушкой. Глупо, конечно, но — вот так. Хотя, разумеется, мы не в ответе за свои сны. Но довольно долго Нику хотелось, чтобы эта Салли приснилась ему вновь, — и тогда он попросит прощения за происшедшее в подсознании.

В общем, благодаря сновидениям, жизнь Ника Паркера была чрезвычайно разнообразной. Он никогда никому не рассказывал об этой своей иллюзорной действительности — зачем? Ведь это его личный мир — и только ему одному доступен вход туда. Об одном только жалел Ник: обидно, что до сих пор ни один умник не догадался изобрести прибора для записи снов. Ему самому, понятное дело, от такого аппарата проку бы не было никакого, — но зато сколько людей радовалось бы возможности оставить вещественное свидетельство своих невольных грез. Можно было бы составить целые видеотеки.

Но один из своих снов Ник Паркер не любил и даже боялся его — но тот из года в год не отступался от него. Сон, в котором с документальной точностью раз за разом воспроизводились события давней душной ночи во вьетнамских джунглях.

Та ночь началась весело и беззаботно, да и как могло быть иначе: у пятерых из взвода истекал срок службы. Через три дня им предстояло возвращаться домой, в Штаты, — и даже не верилось, что это действительно так, что позади долгие-долгие месяцы, проведенные среди проклятых джунглей — душных, топких, коварных.

Отправляясь во Вьетнам, Ник Паркер совершенно не ожидал того, что будет столь тяжело приспособиться к здешнему климату: ведь он был родом из Флориды — казалось бы, те же субтропики, жара, влажность и все такое. И растительность почти та же, если судить по телевизионной картинке. Но Вьетнам оказался сущим адом для белого человека: болота с ядовитыми испарениями, отвратительные насекомые, от укусов которых руки опухали, превращаясь в багровые поленья, колючие кусты, оставляющие долго не заживающие, нагнаивающиеся царапины… Невесело усмехаясь, новобранцы называли Вьетнам испытательным полигоном ада — и были недалеки от истины. Особенно досаждала малярия — болезнь и сама по себе малоприятная, да и вдобавок, как поговаривали, дающая осложнения на половой аппарат. Достоверно никто этого не знал, — но только и было разговоров о том, что по последствиям малярия мало чем отличается от кастрации. И все эти напасти в совокупности угнетали куда более, чем сама война как таковая. А может, то был попросту психологический самообман?

Война представлялась как бы частью дремучих опасных джунглей, неким странным зловещим существом, обитающим в чаще и время от времени огрызающимся автоматной и пулеметной пальбой, отрывистым тявканьем минометов. Врага как такового словно не существовало — ни в одном из боев Нику Паркеру не доводилось отчетливо увидеть вьетконговца. Лишь иногда — смутный силуэт, мелькнувший в зарослях где-то в полумиле, да и то не сообразишь: то ли это фигура противника, то ли просто от напряжения померещилось. Сколько раз Ник нажимал на спуск своей М-16 — и всякий раз не был твердо уверен, что пуля его действительно может угодить в цель. В ночных боях он чувствовал себя даже увереннее — там, по крайней мере, можно было ориентироваться на вспышки выстрелов, на беглые строчки трассеров, хотя и тут приходилось вести стрельбу практически наугад. И когда доводилось увидеть пленных вьетконговцев, брало даже некоторое недоумение: при чем здесь эти худенькие желтолицые люди, похожие на подростков? Разве это — ОНИ? Нет-нет, не может быть: твой враг — сами джунгли, имеющие способность плеваться свинцом. И не победить их иначе как напалмом, единственный выход — выжечь проклятые заросли гектар за гектаром, превратив местность в пустыню.

А узкоглазые хлюпики со скрученными за спиной руками тут ни при чем. Разве способны были бы они убить здоровяка Стива Кросби, прошив его широченную грудь полудюжиной пуль? Разве под силу было б им оставить без обеих ног Фила Смита, весельчака бейсболиста из Чикаго? Убивали и калечили джунгли. Они и были врагом.

Прежние войны были, наверное, как-то очевиднее, что ли. Более понятными. Например, когда бились Север с Югом на той далекой, на гражданской. Потом войска начали все глубже и глубже зарываться в окопы и блиндажи, — но все же оставались ведь еще и штыковые атаки, и рукопашные схватки. Теперь же приходилось воевать с невидимками — и похоже было это вовсе не на войну, а на какую-то странную игру с причудливыми и до конца не понятными правилами: что-то вроде пряток со стрельбой. И только жертвы напоминали о том, что никакая это не игра…

Впрочем, смертей в их взводе было немного. Они обслуживали склад боеприпасов, а потому попадать под огонь приходилось нечасто. Постоянно, правда, мерещилось, что достаточно одной случайной пули — и все взлетит на воздух к чертовой матери, но это была иллюзия: боеприпасы укрывались самым надежным образом и реальная опасность грозила только от собственной халатности. Самое хлопотное в этой службе было — передислокация: погрузка, марш по джунглям под усиленной охраной, а затем — устройство новой базы. Но такое случалось нечасто.

Будничная служба была довольно монотонной: дежурства, оборудование укрытий. Больше приходилось орудовать лопатой, чем винтовкой. Склад опоясывала сеть траншей, тут и там были натыканы дзоты: хорошо хоть, земля мягкая. Ник ненавидел эту землю: черную, вязкую, пропахшую болотом землю джунглей. Они называли себя «лопатными солдатами» — все основания были для такого самопрозвания. Кожа на ладонях задубела от мозолей, и самая популярная шутка была такой: «Что будешь делать, когда домой вернешься?» — «Пойду работать землекопом».

Но физические нагрузки — отнюдь не самое трудное. Шел месяц за месяцем — и постепенно Ник явственно стал ощущать, что и душа его словно бы покрылась мозолистой коркой, что никогда уже не вернется светлая юношеская наивность и угрюмая печаль навсегда поселилась в сердце. И причиной тому — именно эти треклятые джунгли, по-вампирски тебя высасывающие. И с его товарищами по взводу происходило то же самое — Ник знал наверняка, хотя вслух об этом никто никогда не говорил. Да и как скажешь, как объяснишь такое сложное, трудноуловимое ощущение — что-то на грани мистики…

А может быть, сказывалось то, что рядом постоянно бродила старуха Смерть и ее пронзительный голос вторил крикам ночных птиц. Вот бы пристрелить ее, старую суку…

Но в тот день ни о чем таком не думалось: ведь скоро домой и — «зарою свой автомат там, где цветущий сад», как в одной песенке поется. Замечательный повод для того, чтобы хорошенько нарезаться, разве не так?

В блиндаже было душно, распаренные парни сидели без рубашек, и их крепкие тела лоснились от пота. Пойло было отвратительное — вьетнамская рисовая водка, которую контрабандой привозили шоферы. Но привередничать не приходилось.

Напротив Ника сидел его закадычный дружок Фрэнк Дэвероу и усердно занимался естествознанием: прижав спичечным коробком крупного черного таракана, обильно поливал бедное насекомое водкой. Таракан скреб лапками, дергал усами, явно недовольный алкогольным душем.

— Да отпусти ты его, — сказал Ник. — Зачем мучаешь животное?

— А ни хрена, — пьяновато отозвался Фрэнк. — Пусть глотает, тварь этакая. Должен же он сдохнуть от такой гадости.

— Ты-то не дохнешь, — резонно заметил Ник. — А ведь сколько галлонов уже выдул…

— Я — ч-человек. Мне положено, — туманно ответил Фрэнк, продолжая потчевать таракана.

— А я когда маленький был — тараканов боялся, — подал голос сержант Сэм Коллинз. — Думал почему-то, что они по ночам кровь сосут.

— А у меня корешок был — негр. Так он тараканов ел, — поделился Фрэнк.

Чернокожий Джо Баксли неодобрительно хмыкнул.

— Щелкал их, будто тыквенные семечки, — продолжал Фрэнк, не обращая внимания на реакцию Джо. — Только крылышки сплевывал.

— Тьфу, гадость! — поморщился Коллинз. — Прекрати, Фрэнк! Нашел тему…

— Да уж… — буркнул Баксли.

— Ну уж и гадость… — не согласился Фрэнк. — Откуда ты знаешь — разве пробовал? Может, они сладенькие. На, Джо, закуси.

— Кретин! — взорвался Джо.

— Ладно, Фрэнк, увянь ты, ей-богу, — урезонил приятеля Ник.

— Ну, не хотите — не надо, — сделал обиженный вид Фрэнк и отпустил таракана.

Тот зигзагами двинулся через стол.

— Ха, гляньте-ка: окосел, бедняжка! — довольно заржал Фрэнк.

— Да и ты, кажется, тоже, — неодобрительно заметил Коллинз.

— Да брось ты, сержант. Не гони волну, — отмахнулся Фрэнк. — Тебе небось просто завидно, что я сейчас туту — и домой, а тебе еще годик тут трубить.

— Ну вот еще — завидно. Может быть, мне тут правится, во Вьетнаме.

— Ого, ты и пошутил! У нормальных людей в печенках сидят эти вонючие джунгли! А ему, видишь ли, нравится! Большой ты оригинал, как я погляжу.

— А вот и нравится! — упрямо повторил сержант Коллинз. — Самое подходящее место для настоящего мужчины.

— Неужели? — изумился Фрэнк. — А по мне, самое подходящее место для настоящего мужчины между ножек у такой вот милашки.

И он ткнул пальцем в прикнопленную на стене блиндажа журнальную страницу из «Плейбоя», на которой вольготно раскинулась голенькая блондиночка.

— Хотел бы сейчас такую, сержант, а? — скорчил Фрэнк скабрезную физиономию.

Коллинз скривился:

— При чем здесь вообще бабы?

— Так-так-так! — оживился Фрэнк. — Так ты у нас гомик, что ли?

Он явно опьянел, глаза его затягивала мутноватая поволока, лицо было покрыто меленькими капельками пота.

Сержант было приподнялся с места, но сидящие рядом ребята из взвода придержали его.

— Кончай, Фрэнк, — сказал Ник. — Что тебе неймется? Чего цепляешься попусту?

— А что я такого сказал? — удивился Фрэнк. — Ну и так что ж такого, что гомик? Это бывает, тут ничего зазорного нет. Я против гомиков ничего не имею, честное слово. И если кому-то угодно обижаться…

— Фрэнк!

— Все-все, молчу, — покорно согласился Фрэнк. — Я вот только не пойму, что ему может нравиться в этой чертовой дыре. А, сержант?

— Действительно, — поддержал кто-то Фрэнка. — Если человек не мазохист, то…

— При чем здесь — мазохист? — холодно сказал сержант Коллинз.

Он медленно вытащил из-под скамьи винтовку.

— Эй-эй! — предостерегающе сказал Фрэнк. — Ты давай-ка не шали…

— Не бойся, Дэвероу, — усмехнулся Коллинз.

Он провел пальцем по зарубкам на прикладе М-16 — их было около десятка.

— Когда я уезжал сюда из Миннесоты, — медленно продолжал сержант, — то дал себе зарок: убить не меньше двадцати пяти косоглазых. Но пока не выполнил свой план и наполовину. А свое слово надо держать — особенно если дал его сам себе. Вот так-то, Фрэнк.

Ник почувствовал, что его слегка затошнило. Какая все-таки гадость эта рисовая водка.

— Тебе, Коллинз, надо было бы идти в авиацию, — сказал он. — Поливал бы с воздуха напалмом — и никаких проблем.

— Ну вот еще! — возмутился Коллинз. — Напалмом — это развлечение для маменькиных сынков. Это все равно что охотиться в курятнике с пулеметом. Мне бы в штурмовую группу, а не торчать на нашем дурацком складе, где не дождешься приличной заварухи.

— Нам и здесь доводилось попадать в переделки.

— Ерунда! Разве это настоящие бои!

— Ага, ему хочется повоевать врукопашную — чтобы желтомордые ему яйца оторвали. Они ему все равно без надобности, — продолжал валять дурака Фрэнк.

— Мне надо исполнить свой зарок — вот и все, — упрямо сказал сержант.

У Ника стало скверно на душе. Все они относились к войне, как к повинности, как к неприятной обязаловке, от которой не удалось отвертеться. Да, стреляли. Да, убивали. Но относиться к этому мерзкому делу так, как Коллинз… Что за дурацкий зарок? Ведь убивая других, ты постепенно убиваешь себя — так было, так будет, и никакая война тут служить оправданием не может. Ник не знал, скольких он убил здесь, во Вьетнаме, но чувствовал, что пережитое необратимо изменило его. Чтобы понять это отчетливее, нужно вернуться на родину, в привычную обстановку: вот тогда-то и скажется явственно разница между тобою прежним и тобою теперешним, вот тогда-то, возможно, и завоешь от тоски по утерянной наивности и будешь кусать по ночам подушку от сознания невозможности вступить в ту же реку — ведь не та она уже, не та, воды ее подкрашены кровью.

— Ладно, — махнул рукой Фрэнк. — Ты тут исполняй, чего хочешь, а мы — домой, девочек трахать. И пить нормальное виски. Верно, Ник?

Ник рассеянно кивнул.

— Я, как только вернусь, куплю сразу ящик хорошего ирландского виски, — вдохновенно мечтал Фрэнк. — Ты любишь ирландское виски, Ник?

— Я предпочитаю «Катти Сарк», — сдержанно ответил Ник. — С такой зеленой наклейкой, знаешь?

— Ну еще бы! Но я все-таки по ирландскому ударю. И пока весь ящик не выпью — с места не встану, вот честное слово, ребята!

— А как же девочки, Фрэнк? — поинтересовался Баксли. — Ты про них забыл, что ли?

— А я буду драть их, не отходя от ящика! Он будет стоять у меня в изголовье постели. Так что ты за меня не волнуйся — я своего не упущу. Установлю себе норму, как Коллинз: натянуть двадцать пять девок!

— А за какой срок? — осведомился Баксли.

— Срок? — переспросил Фрэнк. — А срок тоже будет — двадцать пять дней. В день по телке.

— Но тогда виски кончится раньше, — кротко заметил Ник.

— Да? Вот дьявол — действительно… Ладно, придется драть их по две-три сразу, — нашелся Фрэнк.

— А ты потянешь?

— Еще бы — после такого-то воздержания! Да я их на куски рвать буду!

— Жалко мне тебя, Фрэнк, — сказал Баксли.

— Это почему же? Не бойся — не надорвусь, — заявил Фрэнк, залихватски опрокинув в себя очередную порцию отвратительной водки.

— Да я не о том… Видишь ли, приятель: раз ты размечтался о куче девок — значит, тебя дома толком никто не ждет. Никому ты там не нужен. Иначе бы ты так хвост не распускал, Фрэнк.

Фрэнк опешил.

— Можно подумать, тебя кто-то ждет, — сказал он несколько растерянно.

— А вот это тебя не касается, — отрезал Джо Баксли. — Не твоего это ума дело.

Фрэнк побагровел. Заметив, что дело может принять нехороший оборот, Ник толкнул приятеля в плечо:

— Слушай, пойдем-ка отольем, Фрэнк.

Тот послушно встал и побрел вслед за Ником к выходу из блиндажа.

Свежий ночной воздух слегка отрезвил их разгоряченные головы. В воздухе стоял оглушительный треск цикад — шум от них стоял, словно на лесопилке.

— Не отходи далеко — еще, чего доброго, на змею наступишь, — предупредил Ник.

— Сволочь какая этот Джо, — угрюмо бурчал Фрэнк, орошая из своего шланга вьетнамскую землю. — «Никому не нужен…» Что он вообще знает? Пусть жрет своих тараканов и не вякает, кретин вонючий.

— Да брось ты, — урезонил его Ник. — Не обижайся. Двадцать пять девок и ящик виски — это совсем неплохо. Утомительно, правда…

— Я ему сейчас морду разобью, этому подонку, — продолжал ворчать Фрэнк.

— Уймись. И ширинку застегни.

— Чтобы он знал, этот Баксли, — долдонил Фрэнк, приводя в порядок свои штаны. — Думает, если он черный, то я постесняюсь врезать ему по харе?

— А что, разве тебя кто-нибудь ждет? — спросил Ник, чтобы отвлечь друга от кровожадных мыслей. — Ты мне об этом ничего не говорил.

— Ждет — не ждет… Сейчас, погоди-ка.

Фрэнк пошарил в нагрудном кармане, выудил что-то оттуда и щелкнул зажигалкой:

— Вот, Ник, погляди…

В руке у него была завернутая в полиэтилен фотография хорошенькой белокурой девушки. Она мечтательно улыбалась, глядя куда-то вдаль.

— Миленькая, — одобрил Ник.

— Еще бы, — охотно подтвердил Фрэнк. — И вот только она мне и нужна. А все разговоры про кучу телок — просто трепотня, разве ты не понимаешь?

Он бережно спрятал снимок обратно.

— А ты уверен, что она тебя ждет? — осторожно спросил Ник.

— Да, — твердо сказал Фрэнк. — Да, обязательно. И я ее ни на кого на свете не променяю.

— Не зарекайся, дружище. Жизнь длинная — мало ли что может случиться…

— Не тот случай, Ник. Тут совершенно особенное дело — такое, может, раз в сто лет случается.

— Дай Бог тебе не ошибиться, Фрэнк, — искренне сказал Ник.

Фрэнк в ответ только потрепал его по плечу. Когда они вошли в блиндаж, там стоял дикий хохот.

— Что у вас тут за веселье, мальчики? — спросил Фрэнк. — В сороковой раз рассказываете анекдот про ковбоя, который красил свою лошадь зеленой краской, чтобы соблазнить девицу?

— Нет, — давясь смехом, отозвался Коллинз. — Баксли вспомнил, как он в учебке в Ки-Уэсте помехи на сигнализации устранял.

— Это как же, Джо? Расскажи-ка еще разок, — попросил Фрэнк.

Джо Баксли, явно довольный тем, что ему удалось повеселить товарищей, принялся излагать историю сызнова:

— У нас там территория параллельно забору была обнесена сигнализацией — система «Зона-4Д», знаете? Семь лучей натянуто на высоких стояках. Срабатывает при приближении на полтора ярда. А я только прибыл тогда, совсем еще салага был. И вот выпало мне дежурить в ночь. Торчу в операторской, мух ловлю от скуки. И сержант за пультом дурью мается. Тоска, спать охота. Ну, сержант какими-то тумблерами пощелкал — на пульте лампочка замигала, сигнал тревоги пищит. Он выходит на связь с часовым на вышке: «Сработал датчик на седьмом участке — проконтролируй». Тот докладывает: все чисто на седьмом, все спокойно. Сержант — ко мне: «Рядовой Баксли!» — «Слушаю, сэр!» — «На седьмом участке «Зоны-4Д» зафиксированы помехи. Приказываю устранить». Я, конечно, растерялся: «Каким образом, сэр?» — «Возьмите, — говорит, — одеяло и размахивайте им в непосредственной близости от лучей системы на протяжении всего участка. Задание ясно?» — «Так точно, сэр!» И попилил я на периметр с одеялом наперевес… Участок, между прочим, в добрую сотню ярдов. Часовые на вышках обхохотались, пока я там одеялом размахивал. И долго мне еще потом в учебном взводе проходу не давали: расскажи да расскажи, как ты одеялом помехи разгонял… Вот так вот меня накололи — как пацана.

Фрэнк с Ником посмеялись над приключением Баксли.

— А у нас, — подхватил кто-то из взвода, — завалил как-то проверяющий из Пентагона в казарму. И видит: на поду окурок валяется. «Дневальный, — кричит, — чей бычок?» — «Ничей, сэр, — отвечает тот, — курите!»

— Ну, это старая байка, — отмахнулся Фрэнк. — Старее ее только та, где полковнику делают операцию на мозге.

— Это какая же?

— Ну, хирург в госпитале отпилил полковнику верхнюю часть черепа, мозг вынул. А тут прибегает посыльный из штаба: «Сэр! Вам присвоено генеральское звание!» Полковник вскакивает, черепушку на место присобачивает, хватает фуражку — и на выход. Хирург ему вслед: «А как же мозги, сэр?» А тот: «А на хрен они мне теперь нужны?»

Блиндаж чуть не обвалился от взрыва хохота.

— Ладно, ребятки, — сказал сержант Коллинз. — Давайте еще выпьем. За то, чтоб каждый из нас исполнил свой зарок, если он у него есть.

«Ну вот, — подумал Ник, проталкивая в горло противную жидкость, — а у меня никакого зарока и нет. Никому ничего не обещал — и себе в том числе. Скучно живу. Ладно: зарок — это успеется. Главное — вернусь из этой мясорубки живым-здоровым, а не в виде ящика, покрытого звездно-полосатым флагом. На «Пурпурное сердце», правда, не навоевал — но к чему мне эти цацки?»

И еще он подумал о том, что не владеет пока никакой профессией. Не подаваться же, на самом деле, в землекопы… В школе подумывал о том, чтобы стать журналистом, но это была блажь чистой воды: даже письмо матери написать — и то едва на страничку хватало.

Да, только мать его и дожидалась там, в Штатах. Не то что невесты — даже постоянной девушки себе не завел. Может, так оно и лучше: а то бы маялся сейчас, переживал — как она там время без него проводит, действительно ли ждет… Хорошо Фрэнку: у него-то с этим делом все в порядке. Хотя — кто знает…

— Что касается зароков, — говорил тем временем Фрэнк, — то я знаю одну историю на этот счет. Причем абсолютно чистая правда, могу поклясться на Библии.

Гомон в блиндаже попритих, солдаты приготовились слушать Фрэнка.

— Живет у нас в городе человек, — продолжал Дэвероу, — по имени Пат Джефферсон. И была у него любимая девушка. И вроде как собирались они пожениться. Но тут началась война с Кореей — и пришлось Пату надеть солдатскую форму. Девица, понятное дело, клятвенно обещала ждать его хоть сто лет. Пат такой перспективе, конечно, обрадовался, но ему тем не менее интересно было, как она поведет себя на самом деле. И он попросил младшего брата этой девчонки за ней проследить, пообещав парню какое-то вознаграждение. И отправился узкоглазых крошить.

— Что такое — вечно мы с азиатами воюем, — подал кто-то голос. — То япошки, то корейцы, теперь вот вьетнамцы…

— Видимо, Пентагон предпочитает восточную кухню, — усмехнулся Баксли.

— Так вот, я продолжаю. Повоевал Пат Джефферсон — и вернулся в родной город. И первым делом связался с братом своей девицы и хорошенько его обо всем расспросил. И все ему стал ясно на ее счет.

— А там было, что рассказывать? — спросил один из солдат.

— О да! Так вы дальше слушайте… Встречается Пат с этой сучкой, она ему на шею кидается: ах, мой дорогой, наконец-то ты вернулся — и все такое прочее. Ну, а он тут ей все и выдает, что от братца узнал. Расписал ее личную жизнь по косточкам. А жизнь у этой шлюхи была такой. Приходит к ней почтальон — и тут же оказывается в постели. Приходит водопроводчик — и ему дорога туда же. Отправляется она к стоматологу — и он у нее не только во рту ковыряется. Едет в такси — расплачивается натурой прямо в машине. На работе ее трахает пара начальников и несколько коллег, вечером тоже находится, кому потрудиться. В общем, фривей был у девки между ног, да и только. И Пат терпеливо и педантично излагает ей все эти милые подробности. Девица, ясное дело, в шоке. Она даже и отпираться не пробовала, ну и правильно: от одного-двух случаев еще можно отбрехаться, но когда такой букет — тут уж извините…

— Букетик что надо, — засмеялся Джо Баксли. — Вот только не очень гармонирует с подвенечным платьем.

— Вот именно, — согласился Фрэнк. — И тут двух мнений, казалось бы, быть не может: кому нужна такая отъявленная шлюха? Гони ее в шею — и все дела. Однако Пат Джефферсон поступил иначе…

— Застрелил? — спросил сержант Коллинз.

— Не угадал, приятель, — покачал головой Фрэнк. — То есть абсолютно не угадал. Пат Джефферсон сказал: да, как видишь, я знаю, как ты тут себя вела, но тем не менее я приглашаю тебя выйти за меня замуж.

Слушатели опешили.

— Он что — идиот? — недоуменно осведомился Баксли.

— Нет-нет, Пат был полностью в рассудке, — улыбнулся Фрэнк.

— Что-то непохоже, — покачал головой Джо и отхлебнул из стакана добрый глоток.

— И тем не менее это именно так. Девица, услышав такое, просто онемела от неожиданности. Говорят, бухнулась на колени и принялась Пату руки целовать. За что, плачет, мне милость такая, дорогой мой, как ты великодушен — ну и все такое в подобном роде. А Пат ей и говорит: никакого, мол, великодушия — просто зарок я такой дал себе и буду верен своему слову. Но, предупреждает, я должен поставить тебе одно условие — впрочем, вполне выполнимое, посильное. Какое же? — спрашивает девица. А такое, говорит Пат Джефферсон, что ты должна продолжать вести себя в том же духе, что и в мое отсутствие. Причем со всеми вытекающими последствиями — и чтоб никаких абортов. Он ведь католик был, Пат. Тут девка и вовсе на копчик села. Да что ты, говорит, милый, да я теперь ни на одного мужика даже краем глаза не взгляну, в чадре буду ходить, как мусульманка. Нет-нет, возражает Пат: как я сказал, так и будет…

— Ну точно шизо! — хлопнул себя по коленям Баксли. — Но почему же он так поступил?

Фрэнк сделал многозначительную паузу. Все с интересом смотрели на него.

— Все дело в том, — сказал он наконец, — что Пат Джефферсон…

Но Фрэнк не успел договорить: в эту секунду вздрогнула земля, послышались хлопки взрывов и автоматные очереди. С потолка блиндажа потекли тоненькие струйки песка.

— Тревога! В ружье! — истошно закричал сержант Коллинз и первым схватился за винтовку.

Сталкиваясь в суматохе друг с другом, солдаты взвода кинулись разбирать оружие. Кто-то поскользнулся на бутылке и упал, кто-то заехал стволом винтовки товарищу в лицо.

— Быстрей, быстрей! — поторапливал Коллинз. — Всем на выход!

Ник подхватил винтовку и, натягивая на ходу форменную рубаху, первым выскочил в зловещую ночную тьму.

Цикад уже не было слышно: какофонию их стрекота сменила беглая пальба. Из тьмы молотили очереди «Калашниковых» — за время службы во Вьетнаме Ник уже отлично научился различать звук стрельбы русских автоматов: похоже на то, как отбойный молоток работает. И надежная, надо сказать, штука, не боится ни песка, ни болотной жижи, не то что М-16, которую, бывает, заедает от грязи или влаги. Им бы еще складной приклад — вообще будет супероружие. Ладно, наши винтовочки — тоже не палки от забора. Вот их хлещущие, словно бичи, выстрелы вплетаются в беспорядочную симфонию ночной перестрелки. И вдруг — плоп-плоп-плоп! — хлопки минометов, а вслед за ними — череда оглушительных взрывов.

Ник Паркер почувствовал нервную беглую дрожь во всех жилах — так всегда бывало с ним под огнем. Это происходило независимо от его сознания — организм словно бы сам инстинктивно чувствовал, что в любую секунду может быть поражен пулей либо осколком, и невольно ежился, как ежимся мы во время грозы. Да что такое любой ливень по сравнению с этим свинцовым дождем…

— Они прорвались с запада! — проорал рядом чей-то хриплый голос.

Ник обернулся и увидел рядом сержанта Коллинза. Ноздри Сэма бешено раздувались — он словно бы вдыхал в себя аромат боя.

— Сейчас мы им покажем, этим желтолицым подонкам! — в упоении твердил Коллинз. — Сейчас они поймут, что зря сюда сунулись!

Уже весь взвод высыпал из блиндажа наружу. Солдаты стояли в ожидании приказа, сжимая в руках винтовки.

— Ну что, ребята? — прорычал сержант. — Покажем им, как могут воевать настоящие американские парни?

В нем определенно бродил хмель, дурной хмель от вьетнамской рисовой водки.

Настоящие американские парни никак не отозвались на призыв своего командира. Но в то же время, будто заслышав Коллинза, в воздухе певуче заныла мина.

— Ложись! — крикнул кто-то.

Солдаты дружно попадали на землю, и только сержант Коллинз остался стоять во весь рост, презрительно усмехаясь и покачивая головой.

Мина разорвалась поблизости, над лежащим взводом провизжала пара осколков.

«Вот же дебил этот Коллинз», — хмуро подумал Ник, выплевывая залезшие в рот травяные стебли. Не может не выпендриваться. Кому нужна такая показная бравада? Что он хочет доказать?

Нику невольно вспомнился читанный в отрочестве роман русского писателя Толстого — про войну как раз. Там один паренек тоже не захотел из гордости перед миной падать — ну и получил осколок в брюхо. Так и помер — успел только напоследок в госпитале девчонку свою повидать, бедняга. И мораль тут простая — не надо выпендриваться. Хороший он писатель, этот Толстой.

— Ну, вставайте, вставайте, братцы-кролики! — беззлобно засмеялся сержант. — Перетрухали, будто девочки из воскресной школы. Никто не описался?

Отругиваясь сквозь зубы, взвод поднялся на ноги. Парни чувствовали себя Явно смущенными — хотя они прекрасно знали, что если сейчас над головами вновь завоет падающая мина, то поступят точно так же.

— Действуем согласно боевому расписанию, — распорядился сержант Коллинз. — Паркер и Дэвероу, свою задачу помните?

— Да, сэр, — отозвался Фрэнк.

Ник только кивнул. Задача как задача, дело не новое, все отработано не раз. Сейчас весь их взвод, базирующийся к югу от складов, двинется на поддержку ведущих бой караульных пикетов, а они с Фрэнком зайдут на противника с фланга. Откроют оттуда интенсивный огонь — пусть вьетконговцы думают, будто их окружают. По той же схеме будет действовать северный взвод — у них там тоже есть пара парней, берущих на себя отвлекающий маневр. Не бог весть какая военная хитрость, — но они в конце концов не «зеленые береты», чтобы совсем уж на уши становиться. Ник с Фрэнком в шутку именовали себя «камикадзе», но на самом деле этот отработанный маневр был не сложнее игры в индейцев и ковбоев: выпустил весь боезапас — и сваливай обратно на базу. И гораздо интереснее, чем позиционный бой, — все-таки какая-то самостоятельность. Да и риск, как ни говори, тоже есть.

— Взвод, бегом!

Десятки солдатских ботинок замолотили по траве. Через пару десятков ярдов Ник и Фрэнк отделились от основной группы и углубились в джунгли.

Здесь, в чащобе, перестрелка была не так слышна, и Ник даже как бы и забыл, куда они направляются. Все его ощущения были сейчас сосредоточены на джунглях: вот хрустнул сухой сучок под подошвой, вот колючки кустарника впились в руку, вот мазнули по лицу разлапистые листья… Лес словно проверял на ощупь незваного гостя: кто ты такой, куда направляешься? И эти прикосновения растений — должно быть, вот так же и слепые ощупывают чужие лица, стараясь составить представление о наружности человека. Да, именно такое сравнение мелькнуло тогда в голове у Ника — он отчетливо это помнил…

Сзади чертыхнулся Фрэнк.

— Ты что? — спросил Ник. — Ногу подвернул?

— Нет, — буркнул Фрэнк. — Не пойму вот только, куда нас несет…

— То есть как — куда? Будто не знаешь… Сейчас постреляем немножко…

— Постреляем… — недовольно проворчал Фрэнк. — Нам с тобой уже надо чемоданы укладывать, а не валандаться по всяким дебрям, где из-за каждого куста ствол торчит и целит тебе прямо в лоб.

— Так уж и из-за каждого? — меланхолично заметил Ник. — Что-то ты прежде так не дергался, дружище.

— Прежде, прежде… Прежде впереди была только сплошная чертова мешанина — ну, или лотерея такая, чет-нечет, пан или пропал…

Язык Фрэнка слегка заплетался.

— Господи, чего ты несешь! По-моему, ты явно хватанул лишнего, — недовольно сказал Ник.

— Да? Ну, может быть, может быть… Ты прости, я, наверно, не могу точно сформулировать…

— Вот-вот…

— Но меня проклятые джунгли с мыслей сбивают. Так и кажется, что сейчас оплетут лианами, вцепятся колючками, уволокут в темноту, — нервно бормотал Фрэнк.

Ник прекрасно понимал, что имеет в виду приятель, ведь подобное чувство он и сам испытывал всякий раз в ночных дебрях. Но об этом у них не принято было говорить между собой… И ясно, что у Фрэнка вырвались такие слова именно потому, что скоро домой и так не хочется погибнуть именно сейчас. Но расслабляться было нельзя — именно потому, что дом так близок, один шаг остался до него, один шаг — и нужно сделать этот шаг во что бы то ни стало. Поэтому Ник счел необходимым оборвать излияния друга.

— Заткнись, — сказал Ник грубовато — намеренно грубовато, потому что ему вдруг стало безумно жаль и Фрэнка, и себя.

Фрэнк вдруг засмеялся.

— Ты что? — удивился Ник.

— Да так… Вспомнил, как Коллинз обрадовался. Вот ведь придурок, а?

— Да уж… — вздохнул Ник.

Они отмахали уже больше полумили, и пора было идти на сближение с противником. И начинать свою игру…

— Давай туда, — махнул рукой Ник в ту сторону, откуда доносилась пальба.

— Понял, — отозвался Фрэнк.

Винтовка все время цеплялась за невидимые в темноте ветки — как будто деревья пытались вырвать ее из рук. Конечно: джунгли ведь за хозяев… И на кой черт сдалась эта война, кому она нужна, кому нужны эти жертвы на чужой далекой земле?

Ник с Фрэнком передвигались быстрой рысью. Ускорить темп они не могли — то и дело спотыкались о коряги, оступались в ямы, натыкались на стволы и кусты. Только дьявол мог изобрести такую чащобу — желтый дьявол с раскосыми узкими глазами. Несмотря на невысокую скорость их бега, Ник почувствовал, что задыхается. Кислый комок подкатил к горлу, в висках стучало — будто эхо очередей русских автоматов, в грудь словно бы вколотили тупой тяжелый клин, ноги в коленях утратили упругость. Хотелось упасть ничком в темную ночную траву, расслабленно вытянуться, отбросить тяжелеющую с каждым шагом винтовку, закрыть глаза и окунуться в безмятежную дрему. Но нужно было бежать вперед и только вперед.

Словно бы почувствовав состояние Ника, Фрэнк подбодрил его:

— Ничего, старина, держись!

— Все о'кей, дружище, — прохрипел Ник.

Вверху, между макушками деревьев, наметился просеет. Может быть, поляна?

— Смотри, Фрэнк…

— Ага, — кивнул тот.

Они перешли на шаг, взяв оружие на изготовку. Звуки перестрелки стали как будто бы ближе. Вдруг Фрэнк опять засмеялся.

— Господи, да что с тобой? — удивился Ник, оборачиваясь на товарища.

— Анекдот вспомнил, понимаешь? — давясь от заглушаемого хохота, ответил Фрэнк.

— Какой еще анекдот, черт подери?

— Про то, как один негр попал в книгу рекордов Гиннеса, — сквозь хрюканье выжал из себя Фрэнк.

— Ну и?

— А ты не знаешь?

— Понятия не имею.

— Во-первых, у него была работа, а во-вторых, он мог назвать своего отца.

Ник невольно прыснул.

— Смешно, правда? — спросил Фрэнк.

— Есть немножко… Стоп, осторожней!

Тяжело дыша, они остановились.

Впереди была прогалина, довольно-таки протяженная, около полумили шириной. В зарослях на той стороне мелькали вспышки выстрелов, пунктирные трассеры указывали точное направление к базе.

— Вот где они окопались, — невольно снизив голос до шепота, сказал Фрэнк.

— Ну да…

Теперь и должна была начаться их работа. Ник взглянул на Фрэнка. В свете хилого полумесяца были видны его широко раскрытые глаза, перекошенный рот. Каска съехала на затылок, ее незастегнутые ремешки болтались вольно и неприкаянно.

— Ты как? — спросил Ник.

— Лучше некуда, — отозвался Фрэнк.

И гулко икнул.

— Ты нам так всех желтеньких распугаешь, — усмехнулся Ник.

Фрэнк хотел что-то ответить — но икнул снова, и ему оставалось только махнуть рукой.

— Давай туда, — махнул рукой Ник. — Дистанция, как обычно, — пятьдесят ярдов.

Фрэнк кивнул и с хрустом вломился в кустарник, икая на ходу.

— Не забудь про ракеты, — напутствовал товарища Ник. — Хорошо?

— Обижаешь, старина, — глухо послышалось из темноты, поглотившей Фрэнка.

Ник выбрал пригорочек поудобнее и залег за ним.

«Удачно мы на позицию вышли», — подумал он с удовлетворением. И действительно: куда сложнее биться в густых зарослях, а здесь — почти что как на учебном полигоне, чему способствует уходящая под углом градусов в шестьдесят прогалина. Наверняка ведь болото — во Вьетнаме открытые места обычно обозначают зыбкую трясину. Кругом сплошные топи — потому даже песок для защиты блиндажей приходится возить с юга. Как только они живут здесь, эти рисоеды?

Да, ты бы не смог жить здесь никогда, даже за миллионы. А для них здесь — родина. Наверное, потому и не может никак закончиться эта дурацкая война. И никогда она не закончится. Что уж там думают генералы-штабисты, гоняющие фишки по картам, — им бы нужно спросить у простого солдата о сути этой войны. Тут против нас воюют сами джунгли… Щуплый вьетнамец-одиночка берет «Калашникова» или М-16, мешочек риса в придачу и уходит в лес. Залегает у тропы в болоте — только глаза торчат, как у лягушки, — и ждет. Ждет неделю, ждет две. И вот появляется американский солдат… Сколько у них таких терпеливых снайперов-фанатиков? Можно поливать эти заросли напалмом, можно опрыскивать их ядохимикатами, от которых гибнет листва, можно каждый квадратный ярд усеять смертоносным свинцом — обитатели джунглей забьются, словно мыши, в глубокие земляные норы, переждут огненный ураган и снова встанут на защиту своего края — маленькие, упорные, гордые, непобедимые… Непобедимые? Нет-нет, нельзя так думать — по крайней мере, сейчас. Вернешься домой, включишь телевизор, где на экране рокочут вертолеты, из люков которых бодрые наглые парни стрекочут из крупнокалиберных пулеметов, — вот тогда и думай, как тебе угодно. А пока ты сам варишься в этом безумном котле, и как бы тебя Бог ни хранил — все в руках слепой безжалостной судьбы. Как там Фрэнк сказал — «чет-нечет»? Вот-вот, то самое. Так что думай только об одном: стреляешь ты — и стреляют в тебя. И больше на свете ничего нет.

В той стороне, куда удалился Фрэнк, послышался хлопок, и в небо с шипеньем взвилась зеленая ракета. Ну, что ж: начали, приятель! Ник вытащил из-за пояса снаряженную ракетницу — и еще одна маленькая зеленая комета вспорола черноту ночного неба. Теперь по две красных и еще по одной зеленой.

Этот нехитрый фокус они с Фрэнком сами придумали: пусть вьетконговцы думают, будто отсюда готовится атака или какой-то другой маневр. Важно рассеять внимание противника, задурить ему голову, попытаться сбить с толку. Детская затея, конечно, да и небезопасная, — привлекаешь к себе внимание. Но ведь в том-то замысел и состоит…

Все, ракеты отстреляны. Ник взялся за винтовку. С позиции Фрэнка уже шла беспрерывная отрывистая стрельба. Вовсю парень старается… Ник поудобней приладил приклад к плечу и открыл огонь.

«Интересно, метко я стреляю или нет?» — думал он, меняя магазин. Как-то не было случая убедиться в этом воочию. Вот и сейчас: выпускает пулю за пулей в сторону далеких вспышек, а какой от этого толк — поди знай. Надо будет дома в тир зайти, провериться. Вот смеху-то будет, когда ветеран вьетнамской войны будет мазать раз за разом… Впрочем, скорее всего, долго еще не захочется смотреть на любое оружие. Ладно, в пацифисты подаваться покуда рано — огонь!

Внезапно в стороне, ярдах в десяти, грохнул взрыв. Над головой прожужжали осколки, срезав пару веток. Что такое — мина? Нет, та разрывается совсем с другим звуком, а это — типичная противопехотная граната. Откуда ей тут взяться? Ведь до позиции противника более полумили… Шарахнули из гранатомета, — но кто же будет из такого оружия пулять не по бронетехнике, а по стрелкам? Хотя кто знает, что может взбрести в голову этим желтопузикам…

Ник перезарядил очередной магазин, и вновь его М-16 отрывисто задергалась в руках. Но тут автоматные очереди, отрывисто простучавшие откуда-то из-за спины, заставили его вжаться в землю. Что за дьявол: интенсивная стрельба шла примерно с того направления, откуда пришли они с Фрэнком… Неужели окружены? Понял ли это Фрэнк?

Пули жужжали вокруг, как шмели, сухо ударяя в стволы деревьев. Ник перекатился на живот и принялся лихорадочно соображать, что же делать дальше. Им в тыл зашли вьетконговцы, это очевидно. И они совсем близко. Надо выбираться отсюда — и как можно быстрее. Доползти до Фрэнка, и вместе — к своим. Только так. Тем более почти все магазины уже расстреляны, только два осталось.

Ник слегка приподнялся на коленях, чтобы определить направление движения, — и тут ослепительная вспышка ударила ему в глаза, словно неожиданно вспыхнувшее солнце. Его отбросило назад, сорвав каску, — и только тут Ник услышал оглушительный звук взрыва, который будто бы расколол его голову изнутри.

Но где же винтовка — Ник зашарил руками вокруг — стремительные огненные зигзаги перед глазами — нужно к Фрэнку — вот только винтовка запропастилась куда-то — они стреляют — ни черта не видно — скорее, надо скорее — ужасно жжет глаза — проклятая винтовка — скорее — глаза, глаза, глаза…

Как в забытьи, Ник вскочил на ноги и рванулся вперед, заплетаясь ногами в густой влажной траве, — скорее, только скорее. Что-то больно ударило его в грудь — и Ник почувствовал, что обнимает твердый древесный ствол. Почувствовал — но не увидел. В глазах его стояло все то же беспорядочное искрящееся мельтешение, — а кругом была сплошная ночь, без единого просвета.

Паническая мысль пронзила его сознание: «Я ослеп».

— Фрэнк! Помоги мне, Фрэнк! — истошно закричал он, разрывая легкие. — Фрэнк!

Окружающий мир зазиял пустотами: вот дерево, а вот провал, вот еще дерево, которое едва удалось зацепить кончиками пальцев, а дальше снова пустота, теперь колючий куст, а за ним опять — ничего…

— Фрэнк! Фрэнк!..

Боже мой, как жжет глаза! Куда идти в кромешной этой тьме? Ты — только крошечный комочек плоти посреди черноты безжалостного мироздания, беспомощное дитя человеческое, не имеющее сил обрести путь истинный, ничтожная песчинка, поднятая злым ветром…

Слезы бессилия орошали лицо Ника Паркера, когда он, спотыкаясь, падая и снова вставая, незряче продирался сквозь враждебные джунгли, продолжая осипшим голосом отчаянно выкликать в пространство:

— Фрэнк! Помоги же мне! Фрэнк!..

Ник Паркер резко поднялся на постели, и постепенно до него стало доходить, что тьма вокруг скрывает не ночные вьетнамские джунгли, а его собственную спальню, знакомую на ощупь до мелочей. Опять этот проклятый сон, никак не отпускает… Неужели всю жизнь он так и будет приходить по ночам, будя мучительные воспоминания?

Он чувствовал себя обессиленным и совершенно разбитым — как и всякий раз после заклятого своего кошмара. И в голову лезла одна и та же мысль, не дающая покоя вот уже столько лет: почему же Фрэнк Дэвероу не пришел тогда на помощь? Может быть, его товарищ был ранен или, хуже того, убит? Но почему-то Нику не верилось в это. Можно было бы навести справки после возвращения из плена, — но в ту пору было совсем не до того, а после уж и не хотелось ворошить прошлое. Но все эти годы в ушах Ника стоял собственный отчаянный крик: «Фрэнк! Помоги!»

Встав с кровати, Ник подошел к телефону и набрал номер точного времени. Десять минут одиннадцатого. А на смену заступать в полночь. Что ж, самое время позавтракать. Нормальные люди сейчас уже ужинать кончают — но что поделать, раз такой график работы. Ник давно отказался от дневных смен: ему ведь все равно, день на дворе либо ночь, безразлично, в какое время суток спать. Конечно, совсем без солнышка нельзя, — но погреться на нем можно и с утра, после возвращения с работы.

Зевая и потягиваясь, Ник отправился на кухню. Там привычными, автоматическими движениями наполнил чайник и включил его в сеть. Затем прошел в большую комнату и приступил к зарядке — от этого обычая он старался никогда не отступаться, как бы скверно ни было на душе. Немногочисленная мебель была расставлена вдоль стен — может быть, не слишком взыскательный интерьер на посторонний взгляд, но для слепого в самый раз: к чему лишний раз обо что-нибудь спотыкаться? И места для интенсивной зарядки достаточно: Ник делал ее по экзотической методике; которой научился во Вьетнаме, — упражнения имитировали движения различных животных, от удава до гориллы, и давали хорошую нагрузку на все группы мускулов. Слепота слепотой, но превращаться в вялую безвольную тряпку никак нельзя. Стоит дать себе поблажку — и не заметишь, как станешь полным ничтожеством. Меньше всего Нику хотелось чувствовать себя инвалидом — и он сопротивлялся этому как мог.

Окончив зарядку, Ник стоял под душем и со смешанными чувствами ощупывал свое мускулистое крепкое тело. Интересно, как смотрят на него женщины на улице? Скорее всего, безразлично. Или, в лучшем случае, с состраданием. Вряд ли фигура в темных очках, аккуратно нащупывающая тростью дорогу, может вызвать в них нечто вроде влечения. Кому нужен слепец? И откуда им знать, на что он способен… Ладно, лучше уж не думать об этом вовсе. Когда возникают тяжелые мысли, есть два верных выхода из положения: поспать или поесть. Как правило, помогает.

Намазывая тосты малиновым джемом, Ник невольно вновь вспомнил свой сон. Да, не дай Бог кому-нибудь пережить такую ночь, — ночь, которая никогда не сменится рассветом, никогда…

Ник бросил в чашку три ложки крепкого растворимого кофе — вот это настоящий напиток, не какой-нибудь брандахлыст. Надо бы еще не забыть прихватить с собой на работу термос с кофе — под утро начинает клонить в сон, приходится себя подбадривать. Ник наклонил чайник над чашкой — нужное количество кипятка он безошибочно определял по звуку льющейся воды. Великое дело — практика. А то ведь поначалу приходилось палец в чашку окунать — в качестве дозиметра, чтобы луж на столе не наделать. Мать, пока жива была, постоянно порывалась ему помогать, но Ник был непреклонен, взяв себе за правило все делать самостоятельно. А если что-то никак не удается — что ж, стало быть, можно без этого и обойтись. Не так-то много человеку надо, если разобраться.

Оттого-то Ник и не нуждался в опеке — только раз в неделю приходила женщина для основательной уборки в доме. А в остальном Ник и сам прекрасно управлялся. Не было проблем с готовкой благодаря кухонному комбайну, микроволновой печи и прочим удобным штукам. Сам ходил за покупками — в супермаркете всегда найдется какая-нибудь добрая душа, готовая помочь. Можно жить — и порой Ник даже ловил себя на странном ощущении: будто бы никогда он и не был зрячим, будто бы вся жизнь так и прошла во тьме… Такая уж человек ушлая тварь — к любой ситуации приспособиться ухитряется, как бы его судьба ни лупила по морде.

А самым тяжелым периодом слепоты были, конечно, первые месяцы. Тем более что совпали они с другим нелегким испытанием — с пленом…

…Ослепший, ободранный в кровь, измученный и растерянный, он долго плутал тогда по джунглям. Фрэнк не отзывался, и в смятенном мозгу Ника постепенно сформулировалась одна более или менее внятная мысль: нужно выбираться к своим. Он совершенно потерял ориентировку в пространстве — и решил положиться на слух: следует идти в направлении перестрелки с таким расчетом, чтобы выйти туда, где торопливо тявкают родные М-16.

Ник остановился и прислушался. Сосредоточиться было трудно, потому что сердце грохотало в груди, будто взбесившийся отбойный молоток, а мозг, казалось, склепан из листов кровельного железа, на которые водопадом валятся крупные булыжники. Все же ему удалось определить направление — и он шатко зашагал вперед, выставив руки. Главное — не торопиться: не ровен час — напорешься на острый сук или сломаешь ногу в подвернувшейся яме, тогда уже спасения не видать.

Но через какое-то время Нику вдруг показалось, что звуки стрельбы стали глуше. Он круто развернулся, растерянно вслушиваясь. Такое было впечатление, будто отдаленная стрельба идет со всех сторон. Им овладела паника. Не помня себя, Ник рванулся куда-то наобум и побежал из последних сил, уже не думая о возможных препятствиях на пути. Почва под ногами стала заметно мягче, предостерегающе зачавкала вода, но он не придал этому значения и продолжал продвигаться вперед. На пути его уже не было ни деревьев, ни кустарника, — но и это не насторожило Ника. И только когда земля вдруг предательски раздалась и он ухнул по пояс в вязкую холодную слизь, сердце сжалось от ужаса: топь!

Стиснутый невидимой безжалостной ладонью, Ник почувствовал себя маленькой беззащитной птичкой, угодившей в силок. Он рванулся что было сил, — но трясина с чавкающим урчанием продолжала медленно засасывать его в свое чрево. Его охватило отчаяние, сменившееся вдруг полным безразличием к происходящему: ну вот и все, еще пара минут — и не станет на свете Ника Паркера, и никто никогда ничего о нем не узнает, и только будет одной строкой больше в списке пропавших без вести, и только мама заплачет, получив скорбное извещение…

Никогда прежде смерть не была так близка от него. Куда уж лучше пуля: ударила в голову — и нет тебя в ту же секунду. Быстро и понятно. А тут приходится ожидать неизбежного конца, не будучи в состоянии его избежать. Ник вдруг понял состояние приговоренных к смерти перед казнью…

Трясина уже подступила к груди, струйки липкой жижи проникли под обмундирование, противно заскользили по телу — будто холодные скользкие пальцы. Ника передернуло от отвращения: он всегда отличался исключительной чистоплотностью, а теперь еще придется глотать эту вязкую мерзкую грязь — бр-р, гадость! Собрав последние остатки воли, он принялся осторожно, стараясь не делать резких движений, шарить руками по сторонам — ведь край топи должен быть где-то совсем рядом, не более чем в ярде.

И вот его ладонь нащупала островок относительно плотной почвы. Вцепившись пальцами в предательски шевелящуюся кочку, Ник начал подтягиваться всем телом к ней. Топь недовольно всхрюкивала, не желая отпускать добычу. Но усилие за усилием — и медленно, по полдюйму, Ник выбрался из зыбкой западни. И тут, почувствовав освобождение, он уткнулся лицом в мокрую траву и заплакал навзрыд.

Он не знал, сколько пролежал вот так вот, в безутешных рыданиях. Он не помнил, сколько плутал потом по джунглям, уже совершенно без определенной цели, в дурманном полузабытьи. Он не ведал, день сейчас, вечер или ночь: солнце взошло не для него, а тепло лучей не могло одолеть колотящего Ника озноба. И когда он услышал остерегающий окрик, то не обрадовался, не удивился и не встревожился, а просто покорно остановился, незряче глядя в пространство.

Он услышал шорох травы: к нему приближались люди. Послышалась тихая вьетнамская речь, так похожая на птичий щебет. Ник потянулся к подсумку с гранатами, но его пальцы безуспешно теребили застежку, задубевшую от болотной грязи. В грудь Нику уперся твердый ствол, руки его были заведены за спину и крепко стянуты тонкой, врезающейся в кожу веревкой, напоминающей проволоку.

«Ну вот и все…» — обессиленно подумал он.

И даже почувствовал облегчение: загадочная враждебная тьма наполнилась каким-то смыслом, ответственность за свою судьбу переходила теперь в чужие руки, и оставалось только бездумно следовать по течению.

Его долго вели куда-то, — наверное, прошло не менее десяти часов в дороге. По пути был только один привал, когда Ника усадили на землю и дали ему хлебнуть из фляжки тепловатой воды. Обходились с ним не грубо, лишь иногда тыкали стволом в спину, да и то не острастки ради, а для того, чтобы Ник не свернул с тропы.

Следующую остановку Ник тоже принял за привал, но оказалось, что они уже прибыли на место. Он покорно сидел на жарком солнцепеке. Озноб прошел, в голове грохотало уже не столь нестерпимо, вот только глаза жгло по-прежнему, и смертельная усталость ощущалась во всем теле. Затем Ника завели в хижину — он догадался об этом потому, что на входе пришлось пригнуться, а внутри помещения был земляной пол. Начался допрос — переводил какой-то стариковский голос с жутчайшим акцентом. Ник вяло отвечал. «Может быть, сейчас расстреляют?» — мелькнула в голове мысль и тут же погасла. Им овладели безразличие и апатия, смысл вопросов с трудом доходил до него — и пару раз его ответы звучали явно невпопад. Стук в голове снова стал нарастать — как будто бы все ближе накатывал скорый поезд, вот он уже совсем рядом, вот он словно врывается в мозг — и тут Ник потерял сознание.

Очнувшись, он не сразу понял, где находится и почему вокруг стоит кромешная тьма. Сначала померещилось, будто находится на базе, — но тогда почему не слышно сопения и храпа товарищей по оружию? Куда все они могли подеваться среди ночи? И тут Нику вспомнилось все происшедшее с ним за последние часы…

Он осторожно пошевелил руками — они были свободны и вольно лежали вдоль тела. Вот оно как — даже не сочли нужным держать его связанным… Что-то мягкое и влажное покрывало верхнюю половину лица Ника. Повязка? Он протянул руку — это оказались какие-то большие листья. Сквозь надрезы на них проступал густой липкий сок. Так-так, туземная медицина. Ник с облегчением почувствовал, что жжение в пораженных глазах значительно ослабело. Они, оказывается, милосердны к военнопленным, эти призраки джунглей… И если сразу не расстреляли, то, может быть, оставят теперь в живых? Кто знает…

Теперь бы надо хоть как-то сориентироваться в пространстве. Ник протянул руку — и вдруг ладонь его уткнулась во что-то теплое и упругое. Это была аккуратная девичья грудь, прикрытая грубой, шершавой на ощупь материей.

Он поспешно отдернул руку — словно коснулся ненароком горячей плиты. Что такое — бред, галлюцинации? Этого еще не хватало…

Послышался тихий девичий смешок. Затем чьи-то тонкие пальцы бережно сняли листья, покрывающие его глаза.

«Кто ты?» — хотел спросить Ник, но пересохшие губы не слушались.

Заботливая рука приподняла его голову, в губы ткнулся край глиняной посудины. Ник жадно сделал несколько глотков, поперхнулся, закашлялся. Это была холодная пресная вода с каким-то странным привкусом, напоминающим ментол.

Ник привстал, опираясь на локти.

— Кто ты? — повторил он свой вопрос — теперь уже вслух, с трудом узнав звук собственного голоса.

В ответ снова послышался смешок. Он прозвучал так весело и задорно, что Ник тоже невольно улыбнулся. Господи, глупость-то какая: разве может эта невидимая вьетнамка понимать английский?

Ник вдруг почувствовал себя персонажем какой-нибудь детской приключенческой книжки: мореплаватель, попавший в плен к папуасам, или что-то в подобном роде.

Он повернулся на бок и ткнул себя в грудь рукой.

— Ник, — сказал он и повторил для вящей убедительности: — Ник. Ник.

— Ньик? — послышался тихий мелодичный голос.

— Ник, Ник, — закивал он.

Боже мой, поняла. Умница, девочка. Девочка? Ну, конечно, девочка: такой юный голос. И эта грудь — изящная и миниатюрная…

— Ли Тхау, — услышал Ник.

— Ли Тхау? — неуверенно переспросил он.

— Ли Тхау, — вновь щебетнул голосок.

— Ли Тхау, — утвердительно повторил Ник.

Знакомство состоялось.

Ник коснулся пальцами своего лица.

— Спасибо, моим глазам уже гораздо лучше, — проговорил он с мягкой улыбкой, стараясь интонацией передать смысл сказанного.

Поняла ли она его? Ник почувствовал, как рука девушки осторожно уперлась ему в грудь и мягко толкнула. Он послушно опустился навзничь, ощущая спиной жесткое плетение циновки. На лицо ему вновь легли большие влажные листья, сочащиеся ароматной влагой.

Послышались чьи-то шаги. Сейчас, наверное, снова поведут на допрос…

Раздался мужской голос — а, да это же тот самый старик, который давеча выступал как переводчик. Девушка что-то ответила ему. Ник озабоченно вслушивался в звуки незнакомой речи, безуспешно пытаясь угадать, о чем идет разговор. И невольно вздрогнул, когда прозвучал обращенный к нему вопрос по-английски:

— Ты о'кей?

Ник кивнул.

— Как твои глаза?

— Болят уже меньше, — ответил Ник. — Но я ничего не вижу.

— Тебе нужно лежать, — сказал старик из окружающей темноты. — Ты должен быть хорошо. Ты — быть здесь. Ты должен не делать плохо. Мы лечить тебя. Ты окончить войну. Ты понимаешь?

— Да, я понимаю, — отозвался Ник.

— Ишь ты — «не делать плохо»… Это мы еще посмотрим. Но, подумав так, Ник тут же внутренне усмехнулся собственной глупой самонадеянности: куда ты денешься, беспомощный слепец…

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Мое имя Фу Чанг.

— Фу Чанг, — кивнул Ник. — Я понял, Фу Чанг. Я все понял, Фу Чанг…

Его начала окутывать вязкая дремота. «А мама ведь и не знает, что я жив», — успел подумать Ник и провалился в забытье.

И потянулись странные дни. Ник Паркер начал учиться жить заново, в необычном мире, состоящем только из звуков, запахов и прикосновений. Он напоминал себе большого ребенка — да и со стороны, видимо, выглядел таковым. Заботливо ухаживавшая за ним Ли Тхау недаром ведь так часто заливалась своим колокольчиковым смехом: Ник был комично неловок в самых простейших ситуациях. Да и само их общение было чрезвычайно забавным: не зная языков друг друга, они тем не менее разговаривали между собой постоянно. Причем, как ни странно, Нику начало казаться, что он иногда довольно верно понимает Ли Тхау. Конечно, точный смысл ее слов оставался ему неведом, однако многое решали тембр и интонации. Вообще Ник стал гораздо более чутко ощущать окружающее: щебет птиц, шум ветра, запах пищи, весомость предметов, гладкость или шероховатость поверхности… Он иначе стал оценивать звуки: оказывается, они могут быть добрыми и злыми. И оказалось, что каждому человеку присущи его собственные звуки: не только голоса разнятся, но и одежда шелестит по-иному, и дышит любой по-своему. Постепенно слух Ника обострился настолько, что он начал воспринимать даже звуки жестов. Они с Ли Тхау придумали особую игру: она на расстоянии примерно в ярд замысловато манипулировала рукой, а он пытался синхронно повторять ее движения. Одобрительные или насмешливые восклицания девушки давали оценку точности Ника.

Они гуляли по деревне всегда вместе: опирающийся на трость высокий белокурый американец и тоненькая черноволосая вьетнамочка. Поначалу при ходьбе Ник слегка касался локтя Ли Тхау — и по тому, как покачивалась ее фигура, понял, что девушка слегка прихрамывает. Потому, наверное, она и не надела военную форму — ведь у вьетконговцев воюют и молодые женщины.

Население деревни, насколько мог судить Ник, состояло в основном из стариков и детей. Ребятишки порой принимались дразнить Ника, но в их шутках не было издевки. Иногда Ника раздражали глупые детские проказы, нo он старался не обнаруживать своих эмоций: что поделаешь — они ведь просто резвятся, как глупые и веселые щенята.

Вообще Ник не уставал поражаться тому спокойному добросердечию, с которым отнеслись вьетнамцы к нему, чужеземному солдату. Ведь, если вдуматься, он пришел сюда как агрессор, захватчик, незваный гость. Родные и близкие этих людей гибли в боях, и — как знать — возможно, кого-то из них убил именно он, Ник Паркер… И чем больше размышлял об этом Ник, тем очевидней становилась для него бессмысленность здешней войны. Во всяком случае, Америке сюда соваться было незачем — пускай ребята сами между собой разбирались бы. И постепенно Ник проникался все большим уважением к вьетнамцам: за порядочным обращением с ним, беспомощным пленником, он угадывал достоинство этого гордого народа.

Сыграло тут роль и общение со старым Фу Чангом. Беседы с ним были большой отдушиной для Ника, тосковавшего по родной речи. Старик владел английским довольно-таки сносно, хотя частенько путался в грамматике и немилосердно коверкал слова. На расспросы Ника об источнике таких познаний отвечал уклончиво: «Жизнь долгая…» Однажды, впрочем, скупо пояснил: «Корабль, море, торговля. Очень давно». И добавил что-то по-французски. И еще из разговоров с Фу Чангом Ник понял, что старик не больно-то жалует режим Хо Ши Мина, — впрочем, на эту тему его собеседник предпочитал не распространяться. Не захотел Фу Чанг объяснять и того, почему Ника оставили в этой деревне вместо того, чтобы отправить в лагерь для военнопленных. Нику оставалось только предположить, что захватившей его разведгруппе или диверсионному отряду он был попросту обузой, тем более что из допроса стало ясно: рядовой американской армии Паркер никакой ценности как «язык» не представляет.

«А что, если я попытаюсь убежать?» — спросил как-то Ник у Фу Чанга. «Разве ты хочешь бежать?» — вопросом на вопрос ответил старик — и Нику оставалось только молча с ним согласиться.

Действительно, мыслей о побеге у него не возникало. И не только потому, что такая попытка заведомо была обречена на неудачу. Здесь, в тихой глухой деревеньке, Ник чувствовал себя на удивление покойно, безмятежно, и даже то страшное несчастье, которое его постигло, воспринималось не столь остро, как могло бы. И благодарить за это нужно было прежде всего заботливую и смешливую Ли Тхау…

Ник часто пытался представить себе ее лицо. Наверное, она очень красиво улыбается. А когда смеется — возле уголков глаз собираются мелкие задорные лучики. Для него, представителя белой расы, все вьетнамки прежде были на одно лицо — как, впрочем, и японки с китаянками. Но теперь-то Ник твердо знал, что это не так и что Ли Тхау — наверняка очень красива. Красива и нежна.

Нежна — и настал день, когда ее пылкую нежность Нику довелось ощутить в полной мере…

Было около полудня, судя по накалу зноя. Утомленные прогулкой Ник и Ли Тхау присели в тени деревьев. Молчали джунгли, словно бы их сморила душная жара. Молчала Ли Тхау, обычно такая разговорчивая.

— Вот ведь жарюга сегодня, — сказал Ник.

Он уже привык говорить с Ли Тхау так, словно бы та полностью понимала его.

В другой раз она непременно что-нибудь ответила бы на своем певучем птичьем языке, — но она молчала. И почему-то Нику казалось, что девушка внимательно смотрит на него.

Он откинулся назад, разлегшись в густой траве.

— Почему ты молчишь? Ответом ему снова было молчание.

И вдруг по лицу Ника скользнула невесомая тень, и нежные тонкие пальцы прикоснулись к его щеке.

— Ты что, Ли Тхау?

Ее пальцы пробежали по бровям, погладили лоб. Повинуясь безотчетному импульсу, Ник протянул руку к лицу девушки. Плоские широкие скулы, щекочущие ресницы, круто уходящий к вискам разрез глаз… Так вот она какая, эта малышка Ли Тхау.

— Ньик, Ньик, — услышал он тихий шепот, похожий на шелест травинок.

— Ли, милая Ли, — отозвался Ник.

И тут он почувствовал на своих губах ее теплое дыхание, — казалось, оно окутывало его лицо целиком, словно пушистое облако.

— Ньик…

Их губы плотно слились в длинном тягучем поцелуе. У Ника закружилась голова, и в этом сладком водовороте мелькнула насмешливая мысль: для того, чтобы острее ощущать нежность поцелуя, ему теперь нет необходимости закрывать глаза…

— Ньик… Ньик…

Ли Тхау вновь и вновь повторяла его имя, твердила что-то ласковое, а ее губы между тем скользили вдоль шеи Ника, по его полуобнаженной груди.

— Ах ты, моя девочка, ах ты, моя прелесть… — бормотал Ник, ощущая себя словно неопытный мальчишка, впервые удостоенный женской ласки.

Пальчики Ли Тхау между тем полностью расстегнули его форменную рубаху, осторожно и решительно взялись за пояс брюк.

— Что же ты делаешь, крошка, что же ты делаешь, сумасшедшая…

Ник хотел было отстранить девушку, но она была на удивление настойчива, и через мгновение он ощутил ее упругие губы на том оружии, которое имеется в распоряжении солдат всех армий мира, — и оно мгновенно оказалось на боевом взводе. Ли Тхау застонала от восхищения — и едва ли не целиком заглотила лакомую добычу.

Боже мой, думал Ник, Боже мой: ни одна из бойких американских девчонок, которых он знал до армии, никогда не отваживалась на такое откровенное действие, а эта тихоня из глухой вьетнамской деревушки, наивное дитя джунглей, идет на смелую ласку как на что-то само собою разумеющееся. И надо же: нужно было оказаться на другом земном полушарии, попасть в жуткую переделку, лишиться зрения — и все для того, чтобы в результате удостоиться минета…

Ли Тхау увлеченно работала язычком, и Ник чувствовал, что его боеголовка готова разразиться мощным взрывом, а ему безумно хотелось продлить неведомое дотоле блаженство.

— Подожди, Ли Тхау, пожалуйста, подожди…

Он беспорядочно шарил руками по ее телу, от тугих грудок до узких горячих бедер, ощущая, как страстно изгибается стан Ли Тхау, чутко реагируя на его прикосновения. Весь дрожа от нетерпения, Ник лихорадочно стягивал с девушки холщовые штаны и рубаху — и вот уже пылающая обнаженная плоть вольно затрепетала, освобожденная от никчемной обузы одежд. Он не мог видеть цвета ее кожи — и в воображении ему мерещилось нечто ярко-алое с перламутровым отливом, подобное диковинной тропической рыбке. Ник не помнил уже, где верх и где низ, мироздание причудливо закувыркалось в его сознании, и он успел только услышать, как воспаленный жезл со смачным чмоканьем выскочил из нежного плена для того, чтобы резко погрузиться в иные блаженные пределы, и грянул оглушительный гром, и хлынули мощные струи ливня, омывая их сплетенные в сладостном клинче тела, и новый разряд с небес совпал с яростным извержением в жаждущее лоно, и слились воедино их восторженные, торжествующие вопли, и долго еще лежали они, обессиленные, отдаваясь стихии щедрого дождя.

— Я люблю тебя, Ли Тхау, Господи, как же я люблю тебя, милая нежная девочка моя, — обессиленно лепетал Ник, чувствуя себя полностью опустошенным.

А она отвечала ему что-то на смешном своем языке птичьих трелей, и звуки ее голоса мешались с шумом струй тропического ливня, и такое было впечатление, как будто с Ником Паркером говорит сама Природа…

Он наугад притянул девушку к себе — нагую, мокрую, скользкую, водрузил ее на себя, словно всадницу, бесцеремонно впершись в сладкую промежность мигом ожившим орудием. Пронзенная им Ли Тхау упруго подлетала на Нике так споро, что ему всякий раз казалось, будто вот сейчас она сорвется с живого якоря, — но тут же она снова звонко плюхалась о его пылающие чресла, и когда он снова выстрелил свой мощный заряд — как только не снесло ее прочь силой такого удара. Но Ли Тхау только плотнее прижалась к Нику, словно стараясь до последней капельки впитать в свое лоно семя белого мужчины.

А ливень все бушевал, и — мнилось Нику — они вдвоем растворяются в его струях…

С тех пор их прогулки по джунглям участились. Правда, ходили они немного: едва забредя под полог леса, кидались друг на друга, нетерпеливо срывая одежду, — и наставало блаженное совокупление.

Ник был ошеломлен такой безбрежной страстью со стороны хрупкой юной вьетнамочки — его скромный доармейский сексуальный опыт не содержал ничего подобного: какие-то торопливые перепихивания, которым предстояли часы глупых жеманных разговоров. А эта девочка знала, чего хочет, и предпочитала обходиться без долгих прелюдий. Оказывается, можно не знать языков друг друга — но достаточно чувствовать языки друг друга: они скажут все гораздо красноречивее…

Впрочем, пару слов по-вьетнамски Ник все же выучил с подачи Ли Тхау — из тех, что он прежде стеснялся произносить по-английски. И начал их тихо проговаривать, поначалу жутко стесняясь, а потом вошел во вкус и страстно рычал их во время акта. И вообще, он почувствовал, как в нем, молодом американском юноше, постепенно прорастает первобытный какой-то самец — грубый, резкий, безжалостный. И особенно Ник возлюбил узкую точеную задницу Ли Тхау — ему нравилось врываться своим напористым членом в тесное отверстие меж упругих ягодиц, чувствуя, что он доставляет этим девушке боль, смешанную с наслаждением. Он буквально зверел от осознания этого — и в такие мгновения не скупился на самые грубые выражения.

— Шлюха! Подстилка проклятая, тебя нужно отдать в бордель, проститутка, в дешевый солдатский бордель, где тебя будут иметь по сорок человек за день, а тебе все равно будет мало, мало! Тебя нужно сразу драть во все дырки, чтоб ты почувствовала, тварь, чтоб ты поняла, как это должно быть! Я уничтожу тебя своим елдаком, я разнесу тебя на кусочки, я размажу тебя по траве, подлая шлюха, грязная жадная самка!

А Ли Тхау, не понимая его, только нежно смеялась в ответ сквозь похотливые стоны.

Господи, чего он только не делал с этой девочкой, едва ли не на уши ставил для удовлетворения своего неиссякаемого сладострастия. Нику казалось, что уже никогда он не сможет найти такой замечательной женщины, ежеминутно готовой сокровенно распахнуться ему навстречу, — и он пытался отыметь Ли Тхау так, словно каждая их близость — последняя. Было что-то лихорадочно-гибельное в их сексе, — наверное, вот так терзают друг друга он и она на тонущем корабле, понимая, что минуты их сочтены и осталось только одно: доставить напоследок друг другу максимальное наслаждение. А может быть, думал Ник, вот именно так и стоит жить с любимой тобою женщиной…

Любил ли он Ли Тхау? Ему трудно было ответить на этот вопрос, которым он старался не задаваться. Да, он говорил ей слова любви — особенно когда тела их переплетались в очередном эротическом поединке, но, наверное, они имели то же назначение, что и те ругательства, которыми Ник порой осыпал Ли Тхау: выражение градуса эмоций — и не более того. Он был упоен ее телом, очарован ее готовностью на самую откровенную, бесстыдную страсть — довольно и этого, такой подарок судьбы не всякому достается. И еще Ник испытывал от отношению к девушке постоянное чувство нежной благодарности — ведь она первая помогала ему осваиваться в том новом неведомом мире тьмы, в котором он оказался.

И еще: благодаря занятиям любовью с Ли Тхау, Ник, как он сам это ощущал, окреп гораздо быстрее, чем если бы валялся на нарах лагеря для военнопленных. Девушка вселяла в него силы — и в соприкосновении с человеческим телом Ник чувствовал себя совершенно уверенно. В нем прорезалось какое-то второе, внутреннее зрение, позволяющее видеть жесты, предугадывать движения, предполагать намерения — и в результате вовремя реагировать.

Не менее благодарен был Ник Паркер и старому Фу Чангу. Догадывался ли этот потрепанный жизнью человек об их взаимоотношениях с Ли Тхау? Наверняка: ведь вряд ли девушка могла утаить следы страсти Ника, неизбежно остававшиеся на ее хрупком теле. Но никогда Фу Чанг ни словом, ни намеком не выразил своего отношения к ежедневным их безумствам. Ну и Ник, понятное дело, в беседах со стариком никогда не затрагивал этой темы.

«Может быть, старик так лоялен к нашему блуду из-за своей неприязни к Хо Ши Мину? — размышлял иногда Ник. — Что ж, в таком случае мне остается только поблагодарить «дядюшку Хо» за содействие…»

Фу Чанг относился к Нику с ненавязчивой заботой, стараясь, чтобы слепой пленник не ощущал своей неполноценности. И настал день, когда старик начал преподносить Нику бесценные уроки.

В деревне был какой-то праздник, и Ник в сопровождении старика и Ли Тхау пошел поприсутствовать. Он слышал резкие и певучие звуки неких музыкальных инструментов, похожих на флейты, он слышал возгласы танцоров, — а Фу Чанг по ходу действия пояснял Нику, что происходит. Но вот смолкла музыка — и воцарилась тишина, в которой до Ника доносилось только взволнованное дыхание толпы.

— Очень слушай, — сказал ему старик.

Ник напрягся как только мог.

Так, это шаги босых ног. Человек остановился. Еще один прошел, встав чуть в стороне. И — тихонько воющий звук, напоминающий жука в полете. Что бы это могло быть?.. И вдруг — свист резко рассекаемого воздуха, и — звук удара во что-то хрупко-влажное. И оглушительный хор ликующих криков.

— Что это такое? — спросил Ник.

— Такая наша игра, — пояснил Фу Чанг.

Склоняясь поближе к губам старика — уж очень горланили зрители, — Ник уяснил следующее. Суть игры в том, что один человек с завязанными глазами вооружается длинным тесаком, а другой начинает вращать привязанную на веревке тыкву. И водящий должен — по звуку ли, по догадке — рассечь ее тесаком.

— Не хочешь попробовать? — спросил Фу Чанг, и Ник явственно ощутил его ласковую ободряющую улыбку.

— Почему бы и нет? — ответил Ник. — Мне ведь и глаза завязывать не надо, очень удобно.

Старик перевел его ответ окружающим. Послышались возбужденные вопли.

Нику вложили в руки рукоять тесака. Он попробовал на ощупь длину оружия: лезвие ярда на полтора и очень острое. Все замерли. И Ник вновь услышал посвистывание раскручиваемой тыквы. Поторопившись, он рубанул наугад — и услышал разочарованный вздох толпы. Ладно, не надо спешить. Ник вновь встал на изготовку. Опять этот тихий свист, то приближающийся, то удаляющийся… Удар — и опять промах. Среди зрителей послышались смешки. Черт подери, но ведь такой фокус у них проделывают даже зрячие — нельзя же ударить в грязь лицом… И снова — легкий свист рассекаемого воздуха. И тут Ник понял свою ошибку: нужно бить с маленьким упреждением и чуть выше… Он сделал выпад тесаком в пространство — и еще до хрусткого удара понял, что его оружие попадает в цель.

Под ликующие крики зрителей он передал кому-то тесак и почувствовал на своем плече легкую сухонькую руку Фу Чанга.

— Очень хорошо, — одобрительно сказал старик. — Будем еще.

И теперь часть дневного времени Ника была посвящена упорным тренировкам. Для себя он называл это фехтованием, а на самом деле то было какой-то разновидностью восточных единоборств, названия которой Ник так и не усвоил. Зато усвоил другое: умение безупречно управляться с длинным стальным жалом в схватке сразу с несколькими противниками. Как ни странно, его недуг оказался здесь даже полезен: Ник реагировал гораздо быстрее, чем зрячий, улавливая смену дыхания соперника, амплитуду его замаха, — и даже запах пота помогал ориентироваться в ситуации. Через пару-тройку месяцев Ник стал бесспорным чемпионом деревни — и это только прибавило ему доброго отношения со стороны туземцев. И особенно гордилась его успехами Ли Тхау…

Постепенно Ник Паркер уже почти и позабыл родную Флориду, друзей детства и юности, ему начинало казаться, будто бы он всю жизнь прожил в этой маленькой вьетнамской деревушке, а все, что находится за ее пределами, — просто сон, отрывочный и неясный. Так бы весь век и прожил здесь, под сенью джунглей, которые уже отнюдь не страшили его, — а потом Ли Тхау родит ребеночка: нужно будет его воспитывать, учить…

Но все оборвалось внезапно, в один день. Просто подошел Фу Чанг и спокойно сказал:

— Все, завтра тебе уходить.

— Куда? — не понял сразу Ник.

— Домой. Америка.

И ушел куда-то в темноту, сразу ставшую чужой, опасной, каверзной…

Ночью Ник лежал без сна. Вот и все, вот и конец приключению. Вот и не будет больше рядом старого Фу Чанга и нежной Ли Тхау, к которым он так привязался за это время. А тот мир, который ожидает его впереди, — каким он окажется теперь, прежде такой простой и понятный? Какая жалкая участь ждет там его, слепца!

«Хотя бы маму увижу», — подумал Ник и тут же горько усмехнулся такой невольной обмолвке: никогда и ничего он больше не увидит.

И тут его охватила такая острая жалость к себе, что слезы неудержимо подкатили к глазам. Он всхлипнул, словно обиженный ребенок, — и тут же услышал ответным всхлип, тоненький, нежный. Ли Тхау — она так тихо зашла в хижину, что он даже и не услышал, занятый своими печальными мыслями.

— Ли Тхау, — тихо шепнул Ник, стараясь задушить в груди непрошеное рыдание.

— Ньик…

Ее узкая ладошка легла на его щеку, мокрую от слез. Она что-то бормотала сочувственно, словно бы утешая сына, которому предстоит дальняя и опасная дорога — и которому она не может помочь ничем, кроме своей любви.

— Я так не хочу уезжать от тебя, Ли Тхау, — сказал Ник. — Ты подарила мне столько счастья…

И, говоря так, он уверен был, что девушка понимает его.

Ник погладил лицо Ли Тхау — и ощутил, что щеки се тоже влажны.

— Не плачь, моя хорошая, не плачь, добрая моя девочка, — приговаривал он.

И тут, уже не сдерживаясь, она уткнулась лицом ему в грудь — и отчаянно заплакала в голос.

— Не плачь, — твердил он, — не плачь…

И сам захлебнулся слезами.

«Боже мой, — думал Ник, — до чего же бездарно устроена жизнь, если ты, встретив любимую женщину на краю света, должен вдруг расставаться с нею без всякой надежды на то, чтобы увидеться вновь. До чего же это глупо и несправедливо…»

В эти минуты он и действительно ощущал Ли Тхау именно как любимую женщину — родную, единственную. И был, вероятно, недалек от истины…

Ник стискивал в объятиях горячее тело Ли Тхау — и почувствовал, что его мужская сила постепенно начинает давать о себе знать. Кажется, и Ли Тхау почувствовала происходящее с его организмом: дыхание ее стало более учащенным, она плотнее прижалась к Нику. А он принялся обнажать желанную плоть девушки, чтобы утолить ею свою печаль.

И вот уже совершенно обнаженная Ли Тхау лежит на нем. Никогда прежде они не занимались любовью в хижине, — но сейчас Нику было уже все равно: пусть слышит кто угодно стоны их страсти и звонкие шлепки распаленных тел…

Он вошел в нее так властно и сильно, что девушка вся затрепетала, задрожала, покоряясь своему властелину. А Ник одним рывком подмял ее под себя и, разведя ножки Ли Тхау до отказа, врубился во влажное, ждущее лоно девушки со всей мощью, на которую только был способен. Через пару минут ее тихие стоны перешли в отрывистые повизгивания, а Ник только наращивал свой бешеный напор, стараясь посильнее обрушиваться на девушку всем телом — чтоб громче была неистовая музыка страсти. Пусть их услышат, пусть: знайте, как сумасшедше может любить белый мужчина. И если бы даже ему пришлось сейчас овладеть Ли Тхау прямо на площади, перед глазами многочисленной толпы, — он бы не смутился, не заколебался: смотрите все, как я ее деру, смотрите, смотрите! Ему мнилось, будто не просто девушка корчится и взвизгивает под ним, — это саму судьбу-обманщицу он раскорячил, всаживая в стервозное ее чрево свое грозное орудие. Получай, сучка, получай — за все обиды и потери, за все свои жестокие проделки, я распорю тебя надвое, я накачаю тебя своим семенем так, что оно полезет у тебя изо рта, из ушей, ты будешь просить меня о пощаде, а я буду продолжать насиловать тебя без жалости и сострадания. А по щекам Ника продолжали катиться яростные слезы…

Он грубо мял маленькие грудки Ли Тхау, — казалось, они лопнут сейчас и из них брызнет терпкий сок, он до отказа заламывал ее тонкие руки, словно стремясь выдернуть их вон из плечей, он настойчиво тискал ее твердый зад, пытаясь разорвать ее ягодицы, будто плод абрикоса, и чувствовал, как все более увеличивается и твердеет орудие его мести судьбе.

— Ньик, Ньик… — жалобно, словно щеночек, проскулила Ли Тхау.

И тогда он выдернул из нее свой разъяренный жезл и, скользнув по нему пальцами, подивился на небывалый прежде его размер.

Возможно, девушка полагала, что Ник от нее отступился, — но это было отнюдь не так. Он мгновенно поставил Ли Тхау на колени, пригнув ее голову к циновке так, что потная истисканная попка девушки круто вздыбилась, — и с ходу ворвался в узкий анус. Ли Тхау издала хриплый вопль — он отозвался глухим рыком и продолжал насаживать мятую задницу на свой озверевший скипетр. Удары были столь сильны, что, казалось, любой из них может выбросить Ли Тхау вон из хижины, но Ник цепко держал ее стройные бедра, не давая им уйти от сладкой казни.

— Ньи-ик…

Голосок Ли Тхау перешел уже в хрип, но его орудие не знало устали и продолжало бесноваться в теле девушки.

— Ньик!.. Ньик!.. Я люблю тьебя…

И эти слова из воспаленного рта заставили его содрогнуться всем телом — и наступила развязка.

Безудержный агрессор вырвался из тесного плена — и горячие струи спермы ударили, словно из огнемета, густо орошая тело девушки от ляжек до макушки, тоненькими ручейками стекая со спины по бокам. И Ник, обессиленно рухнув на эту липкую истерзанную плоть, вдруг подумал: «Вот как мы могли бы покорить Вьетнам…» — и тут же провалился в забытье.

Он очнулся оттого, что проказливый язычок Ли Тхау маняще ласкал пальцы его ног. Вот он двинулся вверх по щиколотке, миновал колено, вот, скользнув вдоль бедра, принялся плутать во влажных волосах паха. И вот робко и осторожно коснулся символа власти белого повелителя…

— Шельма ты моя, — разнеженно прошептал Ник, чувствуя, как поднимается в нем новый приступ желания.

Скипетр вновь горделиво вздыбился и вошел в нежный ротик девушки.

— Целуй его, Ли Тхау, соси его, заглоти его по самую глотку…

Ник чувствовал себя так, будто плывет по зыбкому морю, плавно покачиваясь. Волны становились все круче и круче, колыхаясь в ритм сердцу, вот это уже почти шторм — и вот наконец его словно бы швырнуло вверх, к ослепительному солнцу, вспыхнувшему в сознании…

Потом они долго лежали рядом, лишь чуть соприкасаясь бедрами, и молчали. Говорить теперь было уже не о чем.

Когда Ник услышал голоса первых утренних птиц, Ли Тхау зашевелилась, поднялась на ноги. Сейчас она уйдет — уйдет навсегда…

— Подожди, Ли Тхау…

Нику хотелось оставить Ли Тхау хоть какую-нибудь память о себе — и он протянул ей свой солдатский медальон. Пальцы девушки бережно приняли подарок. И нежные губы прильнули ко лбу Ника. И — шелест одежды, звук уходящих ног. И теперь уже только птицы щебечут, встречая рассвет…

Разбудил Ника Фу Чанг.

— Пора, тебе ехать.

— Хорошо, — кивнул Ник. — Я готов.

Старик помолчал.

— Прими от меня вот это, — вымолвил он наконец. — Тебе пригодится.

И в ладонь Ника легло что-то твердое и продолговатое. Он ощупал предмет: то была крепкая трость.

— Спасибо, Фу Чанг.

— Там есть секрет, — сказал старик. — Выдвини до отказа рукоять.

Ник последовал его совету — и из трости выскользнуло узкое длинное лезвие тесака. Он привычно взмахнул им — оружие с тихим свистом рассекло воздух.

— Ну, большое тебе спасибо, старина, — улыбнулся Ник. — Да только с кем мне там драться?

— Будешь точить карандаши, — с неожиданным для него юмором отозвался Фу Чанг.

— И то дело, — засмеялся Ник.

Послышались шаги. Нет, то ступали не легкие тапочки крестьян — тяжелые солдатские башмаки попирали землю.

— Да, вот уже и совсем пора, — кивнул Ник и вставил лезвие обратно в трость.

«Хорошо входит, плотно — будто в…» — мелькнула у него скабрезная мысль.

Нужно было идти.

А дальше было уже неинтересно: пересыльный лагерь, освобождение, дорога домой…

Ник Паркер оторвался от воспоминаний и сильно потер лицо ладонями. Ладно, пора уже и на работу. Не забыть бы еще посуду помыть…

— Алло, меня зовут Алина, — раздался в трубке женский голос — визгливый и раздраженный.

Ник Паркер тяжело вздохнул, предусмотрительно немного отодвинув трубку в сторону: надо же, как орет. Это был уже пятый звонок за смену — и все собеседницы, как назло, были жутко злы на своих партнеров. Просто диву даешься, сколько мужиков абсолютно бездарны в постели! А ты тут слушай этих истеричек да старайся подбирать соответствующие утешения.

— Слушаю вас, — вежливо сказал он.

Алина на том конце провода немного отдышалась и начала:

— Это невозможно! Когда я только познакомилась с ним, он обещал, что повезет меня в горы и мы будем жить в маленьком бунгало, только вдвоем, и будет гореть камин по вечерам! А сам…

Ее голос сорвался, в трубке послышались частые всхлипывания.

— Успокойтесь, Алина, не стоит так расстраиваться, — сказал Ник, стараясь придать голосу всю возможную мягкость. — Я — Мистер Доверие, и я постараюсь помочь вам. Такая красивая женщина не должна плакать.

Эту расхожую фразу Нику приходилось произносить довольно часто: он знал, что в большинстве случаев она действует практически безотказно.

Так произошло и на сей раз.

— А откуда вы знаете, что я красива? Почему вы так думаете? — удивилась Алина.

— Ну это же ясно по голосу, — уверенно сказал Ник. — Уж мне-то вы можете поверить.

— Да? А он говорит, что я всего лишь смазлива — и только…

Ее голос звучал еще прерывисто, но чуткое ухо Ника уже уловило в нем кокетливые нотки.

— Ну, зачем же так ему верить. Мне-то виднее, — подбодрил собеседницу Ник.

— Да я теперь вообще ему не верю! — вновь взорвалась Алина. — Он подлый обманщик!

— А не слишком ли вы суровы у нему? Надо же быть в чем-то и снисходительной…

— Снисходительной? К этому ублюдку? Если бы вы знали, что он из себя представляет…

— Что же именно? — поинтересовался Ник, с трудом подавив зевок.

— Он — извращенец, гадкий извращенец! — с пафосом заявила Алина.

«Кажется, знакомый вариант», — смекнул Ник и спросил:

— Что-нибудь насчет мальчиков?

— То есть как это? — опешила Алина.

— Ну, когда мужчин больше интересуют существа того же пола, понимаете?

— Господи, какой ужас! Нет-нет! Да разве так бывает?

«Какая прелесть», — подумал Ник. А вслух сказал:

— Ладно, не будем об этом. Я пошутил.

— Странные же у вас шутки.

— Гм, ну… Так вы говорили — он извращенец? Как же прикажете вас понять?

— Ох, ну я объясню. Понимаете, как-то после вечера в ресторане… Может быть, я тогда выпила чуть больше шампанского, чем следовало… В общем, когда мы с ним ехали обратно… Мы были знакомы уже две недели, и я подумала: почему бы и нет? Ну, и я ему намекнула: почему бы, мол, нам сейчас не поехать ко мне — выпьем по чашечке кофе… И он понял меня правильно — по сути. Но то, что он сделал… Подождите, я закурю.

— Пожалуйста, пожалуйста.

Ник услышал, как на том конце провода щелкнула зажигалка, дымок пыхнул в трубку.

— Так что же он сделал?

— Он тут же затормозил! Прямо посреди улицы. Потом задрал мне юбку, содрал трусики и усадил к себе на колени, мерзавец!

— Вот как?

— Да! И тут же засунул в меня свою ужасную штуковину. Жуткий наглец!

— И что же дальше?

— И стал вовсю во мне шуровать! Я его спрашиваю: «Джейк, но как же кофе?» А он: «Это что — разве обязательно? К чему такие тонкости?» И шарашит в меня свою игрушку все глубже. Я при этом то и дело головой бьюсь о потолок, ногами за какие-то рычаги цепляюсь… А тут еще мимо машины так и снуют, фарами меня освещают! А этот поганец стянул с меня кофточку, лифчик — и играется моим четвертым размером, будто это ему погремушки. И продолжает пихать в меня свой этот самый… А он у него — дюймов десять, наверное, такая оглобля!

— Так это, наверное, хорошо, — осторожно предположил Ник.

— Это замечательно! Я такой штуковины сроду не пробовала. Ну и, естественно, ору как ненормальная, только сиськи прыгают да промеж ног хлюпает… Я раза четыре кончила, пока он не соизволил сделать то же самое. Всю меня залил, зараза такая. Потом спихнул на сиденье рядом и спрашивает так спокойненько: «Так как же насчет кофе, дорогая?» Ах ты, думаю, нахал. «Ладно, — говорю, — я же предложила». Он трогается. Я за одежду берусь — а он: «Чего это ты вдруг? Погоди…» Как то есть погоди? Тут он за угол заворачивает и говорит: «Ты глянь там на заднем сиденье — я тебе подарочек припас». Я, как последняя дура, вся голышом, перегибаюсь на заднее сиденье, а он — по тормозам, наваливается на меня сзади — и опять впендюривает! Ну, не кретин? Хорошо хоть — на этой улице движение было поменьше. Спрашиваю его: «А где ж подарочек?» А он мне: «Да вот же — в тебе торчит, разве не чувствуешь?» И продолжает свой гвоздь вколачивать — как тут не почувствовать? Я визжу, конечно, как резаная — бабулю какую-то с собачкой перепугала. И главное, когда машина навстречу — то фары ужасно глаза слепят. А этот мерзавец вовсю старается, сопит, крякает, кобель окаянный… Ну, кончил наконец, чуть жопу мне всю не расплющил… Ой, простите, а «кончил» — это приличное слово?

— Абсолютно, — заверил Ник Алину.

— Да, так вот: слез он с меня, и тронулись мы дальше. «Что же, — спрашиваю, — мне опять не одеваться?» — «Ладно, — отвечает, — набрось пока что-нибудь…» А я, растяпа, в это «пока» как-то не вдумалась. Натянула кофту с юбкой на голое тело, остальные бебихи в сумочку запихнула. Едем-едем — а он и говорит: «Знаешь, тут такое место есть красивое — пойдем покажу». Ну, пойдем. Вылезли из машины, заходим в скверик какой-то. Темно. Скверик как скверик. «Что, — спрашиваю, — за место?» — «Да вон, — отвечает, — под фонарем». Подходим к фонарю — стоит скамейка обычная. И тут он меня через нее перегибает — и засаживает прямо в жопу! Ох, а это приличное слово — «засаживать»? — вновь спохватилась Алина.

— Вполне, — успокоил ее Ник.

— Ну, хорошо. А то ведь неудобно сказать что-нибудь не то. Так вот засовывает он мне в жопень своего дурака — и по газам! Скамейка жесткая, в живот упирается — а ему-то там сзади мягко! Знай себе наяривает. Я обстоналась вся, задница в мыле — ужас. Выпустил мне в попочку галлон целый — и отвалился. Довольный, как паук. Вернулись в машину, поехали. Я еще не успела сигаретку выкурить, как вдруг он в ширинку к себе заглядывает и озабоченно так спрашивает: «Эге, да что это с ним?» Я, конечно туда же наклоняюсь: «Что?» А там опять его дурень торчит, как часовой. И он одной рукой меня за затылок пригибает, а другой продолжает машину вести, ублюдок! Так и еду дальше с его бамбулей во рту. Что уж там, думаю, надо постараться… В общем наглоталась его добра, — а он смеется: «Ну как коктейль?» — «Фу, — говорю, — какой ты все-таки…» Но вот наконец к моему дому подъехали. «Милости, — говорю, — просим». Поднимаемся на крыльцо — и тут он мне подол задирает и прямо так, встояка, всаживает. Я и сказать-то ничего не успела. Отработал он опять на всю катушку, спрятал свое хозяйство и невинно так говорит: «Ну когда ж наконец кофе? Я уж заждался». Разве не подлец? Поднимаемся ко мне в квартиру. Я на кухню, кофе варить, а его посадила у телевизора. И только я зазевалась — он уже тут как тут: заваливает меня прямо на пол и — ну сами понимаете… Отделал так, что я потом едва ноги обратно сдвинула. Встает, застегивается: «Ладно, пойду, пожалуй». — «А как же, — спрашиваю, — кофе?» — «Как-нибудь в другой раз, дорогая». Мерзавец! И ушел! Вы представляете?