Слишком сильный

Глава IX

На следующий день я гулял на большой перемене один, как вдруг ко мне подошел Данилыч, положил мне руку на плечо и, вздохнув, сказал:

— Пойдем… требуют на расправу!

«Какая еще расправа? За что?» — думал я.

Мы пришли в кабинет Латниковой. Там, кроме нее, были еще несколько учителей.

— Ну что ж, Горохов! — поглядев на меня, скорбно проговорила она. — Хотели мы пойти тебе на уступки, нарушили закон… и, разумеется, зря. Видно, на то и законы, чтобы их не нарушать!

— О каком законе вы говорите? — в ужасе пролепетал я.

— Я говорю о законе, который мы нарушили, тебя приняв… законе исключительно территориального приема в школу… Мы попытались нарушить эти принципы… и были наказаны!

Она печально переглянулась с некоторыми учителями. Наказанными, очевидно, считали себя они, а наказанием, по всей видимости, был я.

— Сейчас уже администрация не решает все единовластно, — мягко продолжила она, — но поскольку и с ребятами ты тоже не ужился… — она развела руками.

— С кем я не ужился? — пробормотал я.

— А с кем ты ужился? — проговорила она. — Ты срываешь мероприятия, подготовленные ребятами, тренировки!..

Учителя возмущенно зашептались.

— Уже год начался. Не знаю, какая школа тебя примет… — Она задумалась.

— Можно сказать? — поднялся Данилыч. — Я прошу оставить его… под личную мою ответственность!

Повисла пауза. Зазвонил телефон. Латникова сняла трубку. Было слышно, как там что-то быстро заговорили по-французски. Латникова некоторое время слушала, недоуменно подняв бровь, потом передала трубку Данилычу.

— Бонжур! — проговорил Данилыч, потом только слушал, повторяя. — Бьен… Бьен… Оревуар! — проговорил он и повесил трубку.

Все молча смотрели на него. Усы Данилыча дрожали от сдерживаемого хохота.

— Звонили из французского консульства…

— Это я уже поняла, — резко сказала Латникова.

— Французские «Юные борцы за мир» решили, кого они к себе пригласят.

— И кого же? — ледяным тоном спросила Латникова.

— Дусю! — сказал Данилыч и захохотал.

За эту же перемену все стало известно всем. Все, оказывается, прекрасно знали, что Дуся — это я. Были только разные версии того, почему именно нас пригласили в Париж.

Суровее всех, конечно, был Пека. Ну что ж, его злобу можно было понять: ведь это он же создал Дусю, а потом отрекся — и вот теперь такой поворот.

— При чем тут Дуся? — разглагольствовал он. — Вы на этого хлопчика посмотрите — вот кто крутит всем. Крутые связи у хлопчика оказались!

— Да какие у меня связи? — бормотал я. — Две недели всего прошло, как мы в город приехали!

— Да? — усмехнулся Пека. — А как же тебя в нашу школу взяли, да еще из дома, который к школе теперь не относится?

Что я мог сказать? Ланин вообще не подходил ко мне, ходил мимо с оскорбленным видом. Он, видно, считал, что я хамски перебежал ему дорогу, — но ведь это он сам себе перебежал! Я-то чем виноват, что его доклад вызвал у француза такую тоску? Я хотел, наоборот, его спасти. Но как это доказать?

Зато Ирка Холина стала метать на меня жгучие взгляды и, когда я подошел к ней, сказала, что если я хороший мальчик, то привезу ей из Парижа «блестки», то есть такое вещество, от которого скулы переливаются и блестят. Я сказал, что постараюсь.

Потом подошел серьезный Волосов, сказал, что я должен напрячь все силы и привезти из Парижа компьютер, хотя бы самый элементарный, — иначе разговоры о компьютерном обучении останутся разговорами! Я сказал, что постараюсь.

Потом подошли Пека с Мяфой, уже примирившиеся с моей бешеной карьерой, и сказали, что если я настоящий парень и уважаю нашу секцию каратэ, то я должен привезти всем форму с иероглифом на спине, а также специальный бамбуковый набор орудий, при котором каратист оказывается практически непобедим. И я вдруг вспомнил, что я, оказывается, член их дружного коллектива (не случайно они вчера, несмотря на дождь, проводили со мной занятие в сквере); я растрогался и сказал, что постараюсь.

— И кассеты привезешь! — деловито добавил Пека. — А то этот, — он глянул на Ланина, — никогда ничего не привозит!

— Все. Доездился! — мстительно воскликнул Мяфа.

И уже в самом конце перемены ко мне подошел Ланин и сухо сказал, что он не хочет, чтобы я выглядел смешным, поэтому ближе к моему отъезду объяснит мне несколько важных моментов.

— Спасибо! — Я попытался его обнять.

Хороший мужик оказался этот Ланин. Подойти к своему противнику в такой ситуации, держаться с таким достоинством не всякий может! Хорошие, в сущности, ребята у нас в классе — добрые, простодушные!

Тут прозвенел звонок, мы, радостно переговариваясь, пошли на урок.

Вошел мрачный Данилыч с журналом, поднял руку, требуя тишины, и объявил, что во Францию едет Дуся… а внутри нее — он еле заметно усмехнулся — …едет Латникова!

Сперва была тишина, потом — гвалт.

— Ваще уже! — гневно кричала Ирка Холина. — Ваще уже!

— Не понимаю, — поднялся Ланин, — почему представителем «Юных борцов за мир» должен ехать… взрослый человек? Что подумают французы о нас? Кем мы сами, — он ткнул себя в грудь, — будем чувствовать себя?

— Она ж ничего не сделает, что нам надо! — с болью воскликнул Пека.

Данилыч, усмехаясь, смотрел на нас.

— Ишь расшумелись! (Мы немножко умолкли.)… А скажите — что вы способны там сделать?! — Он оглядел класс. — На каком языке, хотя бы, вы намерены объясняться? Что-то успехов во французском я не вижу!

— Молодые всегда поймут друг друга! — выкрикнул Пека и был награжден аплодисментами.

Я, растрогавшись, смотрел на него. Надо же, не за себя, а за принцип как старается! Жалко, что мы вчера с ним дрались, а то бы я сегодня уже мог его полюбить!

И весь класс шумел — и все ради меня! Ну, не ради меня, а ради принципа, а все равно приятно.

Честно говоря, я от них этого не ожидал… Вдруг все умолкли. В дверях стояла Латникова.

— Безобразно шумите! — брезгливо оглядев класс, проговорила она.

Поднялся Ланин.

— Серафима Игнатьевна! Разрешите нам сообщить наше общее мнение по одному… очень важному вопросу!

— Ваше мнение… в данный момент меня не интересует! — отрубила она.

Все зашумели.

— Вы что? Не можете обеспечить порядок на уроке? — Она оглядела Данилыча с ног до головы.

Все умолкли. Латникова вышла.

Дальше урок шел еле-еле. Обычно Данилыч всячески взбадривал нас, по любому вопросу требовал обязательно высказывать свое собственное мнение (разумеется, по-французски), но сейчас он этого не требовал: требование это после всего происшедшего выглядело бы издевательством — Данилыч это понимал.

После уроков мы вышли вместе с Ланиным.

— Ну как тебе все это понравилось? — усмехнувшись, спросил он.

— Абсолютно не понравилось! — вспылил я. — Наше мнение ее не интересует, желание наших друзей ее не интересует! Только свое мнение ее интересует! Ясно, не во Франции дело, главное — почему с нами можно делать все что угодно? Что мы, не люди? Главное — за ребят обидно — хорошие ребята, а им затыкают рот!

— Да ничего хорошего в этих ребятах! — махнув рукой, сказал он. — Сегодняшняя буза — скорее исключение! Всем все давно уже до фени, каждый занят своими заморочками, а кругом — хоть потоп! «Пусть этот Ланин болтает — знаем, зачем это ему нужно». Все застыло давно. А тебя я увидел — вздрогнул. Наконец-то, думаю, человек появился!

— Да? — сказал я. — А до этого кто же тебя окружал?

— А ты будто не видишь! — произнес он.

— Не вижу… Хотел бы, чтобы ты рассказал.

— Могу рассказать. — Ланин усмехнулся. — Все делятся у нас на две неравные группы. Меньшая — карьеристы, прилипалы, к которым отношусь и я, — он поклонился, — и «чернушники», которые озлобились и ни во что не верят, у которых любое согласие с учителем за предательство считается. Забились, как волчата, во тьму, глаза сверкают, тронешь — рычат!

— И все?

— Ну, в основном. Ну, есть «мажоры» еще, то есть фарцовщики, но в нашей школе это направление не очень развилось почему-то. В основном, чернушники.

— Так, ясно… Но есть же нормальные ребята — нормально учатся, нормально живут… Вербицкий, Волосов, Расторгуева…

— Ну, есть, — согласился неохотно Ланин. — Но никакой реальной силы они не представляют! Ну, стараются, как могут, жить прилично, не приспосабливаться ни туда ни сюда… но прекрасно представляют себе, что все в руках Латниковой — и медали, и вузы… и их «отдельность», самостоятельность ни к чему хорошему для них не приведет!

— Да… правда… А где Долгов?

— Где, где… в двести шестнадцатой! Сам понимаешь, что самостоятельного голоса, да еще такого звонкого, как у Гоши, Латникова потерпеть не могла. И вот — результат! А ты вообще всего неделю просуществовал спокойно! — сказал Ланин.

— Да-а-а… здорово! — усмехнулся я.

— Вот ты говоришь — нормальные! — Ланин разволновался. — А кому они нужны?

— Хотя бы себе, наверное, — сказал я.

— Разве что себе, — усмехнулся он. — А ни одна клевая девчонка с такими не пойдет! Ну, что с тобой идти? — Ланин скептически оглядел меня. — Что такого в тебе? Знаешь, как наши девушки тебя прозвали, во главе с Холиной?

— Как? — я остановился.

— «Серятина»!

— А… почему? — растерянно проговорил я.

— Ну а что такого в тебе? — проговорил он. — Сейчас крутые ребятки котируются. Что ты в науках волочешь, разговариваешь интеллигентно, тонко остришь — этого, поверь мне, сейчас никто не оценит! Мне отец мой рассказывал — тоже удивился, когда увидел наш класс, — что в его школьные годы котировалось в классе, у кого папа профессор, член-корреспондент. Сейчас это — нуль! Сейчас котируется, у кого завскладом, — про это все девушки восхищенно шушукаются. А с профессора что возьмешь?

— Да… и как же это получилось? — Я разволновался.

— А, постепенно, мой друг, постепенно! — произнес Ланин. — Сейчас надо, чтобы мышцы распирали, причем не что попало, а фирменную футболку.

— Значит — Пека сейчас кумир? — вздохнул я.

— Нет, я бы уже не сказал, — подумав, сказал Ланин. — Сейчас скорее Тоха Ляльчук — у него папа начальник охраны нашего универсама. Так охраняет, что все исчезает. А к Тохе Латникова относится с материнской ворчливостью: «Ох, уж этот Ляльчук! Ну просто нужен за ним глаз да глаз!»

— Ясно. А за мной, значит, глаз не нужен?

— За тобой — нет. Ты явно пришелся не ко двору. Так все четко было, и вдруг — явился не запылился. А нам незапыленные не нужны! У нас все в пыли. Вот так! — сказал он. — Так что сегодняшняя буза это радостное событие!

Мы подошли уже к моему дому. Остановились.

— Подожди-ка. Давай еще походим! — сказал я. Ланин поглядел на часы.

— А ну давай! — сказал он, махнув рукой.

Мы пошли, непонятно куда.

— А что я такого сделал, чтобы меня во Францию не пускать? — поинтересовался я.

— А кто ж тебе даст что-то сделать? — сказал он. — До этого не допустит никто! Достаточно посмотреть на тебя — и сразу все ясно! Ведь ты неуправляем.

— Я? Почему это?

— Я сам не пойму — откуда ты такой?

— Почему неуправляемый-то?

— Ну, потому. В любой момент можешь взять и «отмочить», что тебе твоя совесть подскажет, а не то, что требуется начальству и общественности… Чувствуешь?

— Чувствую.

— А такие люди не нужны. Как говорит в известном анекдоте волк: «Для чего нам нужна эта самодеятельность?» Таких людей Латникова нюхом чует. Тебя только не сразу разнюхала. А теперь тебе у нас не жить.

— Ясно.

Мы шли молча.

— А я не уйду из школы! — сказал я и остановился.

— Честно? — тоже остановившись, произнес Ланин.

— Абсолютно! Ты такой ужас обрисовал! Не уйду!

— Вообще, хорошо бы. Без тебя будет полная тоска! С тобой я ожил… Я тебе даже то место покажу, куда тебе срочно надо идти права качать. До здания доведу, но сам внутрь не пойду. Извини!

— Ну ясно, ясно! Ожил, да не совсем! — сказал я.

— Молчи, щенок!

Мы с Ланиным немного повозились на газоне, потом быстро пошли вперед.

— Называется ГУНО, — проговорил Ланин. — Городское управление народного образования. Только подумай сначала, что будешь говорить. Ведь формально она права: твой дом действительно не в зоне нашей школы!

— Зато я в вашей зоне. Чую, пропадете вы без меня!

— А ты с нами пропадешь! — засмеялся Ланин.

— Ну и пускай. Так все же лучше! — сказал я.

— Я все же думаю, — произнес он, — что тебе нужно упор делать на том, что Латникова вместо тебя во Францию едет. Если это дело решится, то и все остальное тоже — автоматически.

— Но… как-то неудобно мне… за себя просить… да еще по такому делу! Почему я?

— А потому, что ты Клоду понравился! У него глаз будь здоров, он человека видит — вот тебя и увидел!

— Ясно… А что сказать?

— По порядку все и скажи. Ну, иди!

Мы остановились у внушительного здания с большими буквами ГУНО.

— Но, по-моему, детям нельзя сюда входить… только учителям!

— Можно детям, и даже нужно! А то до сих пор внушали нам, что наш удел только в прятки и жмурки играть! Хватит нас оболванивать! Самим нам пора уже решать, что и как в жизни должно быть!

— Так это все и сказать? — останавливаясь у тяжелой двери, проговорил я.

— Ну зачем же? — сказал Ланин. — Не все сразу! Для начала ты — просто бедный, обиженный мальчик, не понимающий, за что тебя обидели. И не Франция тебя волнует (это, якобы, не имеет значения), а принцип! Запомнил это слово или записать?

— Да вроде запомнил… — я вздохнул. — А хорошо это — кляузы разводить?!

— Им можно все, а нам ничего? — разозлился он. — А если голос поднять — сразу «кляузы»? Нормальная жизнь; Латникова свое слово сказала, теперь ты, крепко подумав, ответное свое слово говоришь!

— Ясно… А куда там идти… в какую комнату?

— В двести шестую, к Барсукову, он нашу школу курирует. Жалобней, не забудь, как можно жалобней — глазки моргают, голосок дрожит.

— А такого дрожащего во Францию пошлют?

— Да он поймет, что к чему! Раз наверх не испугался пойти, — значит, боец. Директрису не испугался! А перед ним заробел. Это приятно. Ну, давай! — Ланин слегка подтолкнул меня в плечо.

— Ну ладно… не толкайся! — Я открыл тяжелую дверь и вошел.

За дверью был пустой мраморный холл. У самого входа стоял стол, за ним сидел старик в черном костюме.

— Ты куда, мальчик? Сюда нельзя! — строго проговорил он, поглядев на меня.

— Я к маме! — жалобным голоском проблеял я.

— А кем она тут работает? Как фамилия? — Он насторожился, слегка привстал.

— Уборщица она! — еще более жалобно проблеял я.

— А-а… ну иди! — пренебрежительно и даже несколько брезгливо он махнул рукой.

Главное — это идти уверенно… даже если не знаешь — куда! Я быстро поднялся по лестнице на второй этаж… Так. Комната двести шесть! Солидная кожаная дверь. Я потянул — с легким шелестом она отклеилась от стены.

— Ты к кому? — удивленно посмотрела на меня строгая женщина в очках. За ее спиной была еще одна дверь.

— Я к товарищу Барсукову! — небрежно проговорил я.

— Он ничего мне о вас не говорил!

— Я сам бы хотел все ему рассказать.

— Это связано с учебой?

— Не совсем.

— А с чем же?

— Рассказать? — я доверчиво поглядел на нее.

— Напиши! — Она протянула мне лист бумаги. — Только четко — свою фамилию, класс, номер школы.

Я увидел в углу, за маленьким столиком, вторую пишущую машинку.

— А можно, я напечатаю? — воскликнул я. — Понятней будет!

— Напечатать? Ну давай! — Она удивленно посмотрела на меня.

Я кинулся туда, забарабанил по клавишам. Чему только не научишься за долгую зиму на острове, когда некуда пойти!

Я напечатал, что меня пригласили во Францию юные борцы за мир, а вместо меня, — видимо, по ошибке — едет директор нашей школы Латникова Серафима Игнатьевна. Подписался от руки.

Секретарша прочла и посмотрела на меня теперь уже с ужасом.

— Кто тебя научил такое писать?

— Я самоучка.

— Ну хорошо, — неуверенно проговорила она. — Я покажу Савелию Никифорычу! Подожди! — Она скрылась за внутренней дверью.

Некоторое время я сидел неподвижно, но взгляд мой снова привлекла машинка — новенькая, аккуратненькая, с лежащей рядом стопкой бумаги. Хочется попечатать! Дело в том, что я собирался послать некоторые мои стихи в редакции, а там принимали только напечатанные на машинке. Думаю, ясно. За дверью была глухая тишина. Я помедлил еще секунду и скакнул за машинку. Быстро завинтил три листа с копиркой. Вперед! Я уже напечатал три стихотворения целиком и одно наполовину, когда дверь открылась и вышла секретарша с моим заявлением. Она глянула на меня уже с испугом: опять он что-то печатает!

— Секундочку! Сейчас допечатаю! — сказал я.

Я допечатал стих, вывинтил листки из машинки, сложил.

— Ну что? — Я посмотрел на заявление в ее руках.

На листе была надпись, сделанная почему-то зелеными чернилами, цепляющимся, брызгающим пером, — я и не знал, что такие перья еще применяются: «Тов. Авдееву. Для составления ответа».

— А кто это — товарищ Авдеев? — спросил я.

— Заместитель, — оглянувшись назад, приглушенным голосом сказала она.

— А почему он сам не составил ответ?

— Он занят! — строго проговорила она.

— Ясно. А хотите, прочту вам стих? Только что напечатал.

Она снова испугалась.

— Нет. Спасибо. Я занята! — Она стала специально рыться в столе.

— А разве занятие ваше не в том, чтобы со школьниками разбираться? — спросил я.

— Это уже наше дело, чем нам тут заниматься! — с достоинством сказала она.

— Главное — вы должны заботиться о нас! — подняв палец, сказал я.

— Ступайте! — гневно сказала она. — Вас уведомят!

Хорошее слово — «уведомят»! Никогда раньше не слыхал! Хотя вроде догадываюсь, что оно означает.

— С нетерпением буду ждать! — воскликнул я. — Всего вам доброго!

Я вышел. По коридору навстречу мне шла белая кошка. Ее правая лапа до самого плеча была почему-то вымазана синими чернилами. Видимо, тоже бюрократка, ведет бесконечную переписку с мышами. Я вышел.

Ланин бросился ко мне.

— Ну что?

— Контора пишет! — ответил я.

— Учти, ты имеешь право требовать ответа! Многие этого не знают, но у нас на все письма к начальству обязательно должен быть ответ!

— Учту! — сказал я. — А вообще мне колоссально понравилось! Отличная машинка стоит! Вот, стихи напечатал! Хочешь прочту? — Какое-то ликование нашло на меня.

— Ну прочти! — снисходительно сказал Ланин.

— «Осень»! — пробормотал я.

— Как? — не расслышал Ланин.

— «Осень».

— Ну давай.