Слияние вод

Мирза Ибрагимов

СЛИЯНИЕ ВОД

Перевод с азербайджанского - В. Василевского

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Этим вечером в Муганской степи было тепло, тихо, словно ранней осенью, а ведь уже наступила зима. После заката солнца туман окутал бесснежную равнину, покрытую жухлой, увядшей травой, но поднялась луна, и мгла поредела, развеялась, открылось по-южному бездонное, сверкающее звездами небо Мугани.

А когда, скользнув над крышами, луна закатилась, звезд стало еще больше - не сосчитать; задумчивые, светлоокие, они пристально всматривались в нашу землю, словно читали запечатленный на ней дастан о любви.

В такой поздний час председатель колхоза Рустам обычно сидел за стаканом янтарно-желтого чая и, подперев голову рукой, припоминал весь трудовой день с его заботами и волнениями, изредка перекидываясь словечком с женою. Сакина, все еще статная, моложавая, несмотря на годы, вязала шерстяные носки или вышивала, прислушиваясь к смеху и щебетанию дочери, односложно отвечая супругу; сидеть сложа руки Сакина не умела. А дочка Першан, хоть и минуло ей восемнадцать лет, занималась перед сном всякими пустяками: то перед зеркалом повертится, то с кошкой поиграет, то песенку затянет и сразу же оборвет, над чем-то весело рассмеявшись...

Однако сегодня вечер выдался гнетуще унылый. У Першан сердце сжималось, когда она искоса поглядывала на хмурого отца и задумчивую мать. И все же заговорить с ними она не решалась. Словно поссорившись, они не замечали друг друга.

Порывшись в книжном шкафу, занимавшем весь угол просторной комнаты, Першан взяла наугад какую-то книгу, полистала и отбросила; подошла к квадратному с точеными ножками столику, включила радиоприемник. В комнату ворвались скрежещущие, хриплые звуки. Рустам исподлобья взглянул на дочь, но ничего не сказал. Вскоре и радио наскучило девушке. Выключив приемник, она подошла к окну.

Глава семьи неподвижно сидел у самовара. Чай остывал в граненом стакане. Резная трубка дымилась в руке Рустама, и на столе перед ним стояла раскрытая коробка "Золотого руна". Обычно Рустам с удовольствием вдыхал медовый, пряный запах этого табака, любовался его коричнево-золотистым цветом, а теперь он, казалось, не замечал ни цвета, ни запаха, нетерпеливо посасывал трубку, наполняя комнату клубами темно-синего дыма.

С самого утра Рустаму не повезло, словно черная кошка дорогу перебежала.

Войдя во двор правления, он увидел сидевшую на ступеньках крыльца тетушку Телли и поморщился. "Старуха вечно приносит дурные вести", подумал он. Предчувствие не обмануло: быстро поднявшись навстречу, тетушка напустилась на него с упреками:

- Аи, киши, беда какая, а ты спишь долго! На ферме зараза так и валит овец!

Председатель окинул ее злым взглядом, будто сама тетушка Телли в синем жакете и юбке со сборками занесла на ферму заразу.

- Когда наконец я услышу из твоих уст добрую весть? Дай хоть пройти в кабинет!

Тетушка поправила смуглой жилистой рукой съехавший на затылок черный платок и сердито крикнула:

- Дурные или добрые вести, а если ты председатель, так берись за дело! Побывала я у сына на ферме, своими глазами видела, как овцы дохнут. А ведь самое время окота.

- Есть ветеринар - пусть он и лечит, - возразил Рустам. - Нельзя с любым делом приставать к председателю. Самостоятельность хоть какую-то надо проявлять!

"Напрасно порчу кровь с этой скандалисткой", решил Рустам и, обойдя тетушку, вошел в дом.

Все же он немедленно связался по телефону с районным центром, разыскал нужных людей и успокоился, лишь когда его заверили, что ветеринар с ампулами выезжает на ферму.

Приказав сторожу подать коня, Рустам вышел на веранду и увидел вбежавшего в ворота бригадира Гусейна.

- Н-ну?... - крикнул Рустам, предчувствуя новую беду.

Вместо ответа бригадир бормотал что-то невнятное - за эту манеру давно был он прозван односельчанами "Немым Гусейном".

- Да вы пытались вытащить?... - грозно произнес председатель, поняв наконец, что грузовик с минеральными удобрениями свалился в придорожную канаву.

Немой Гусейн только шевелил мясистыми губами, не говоря ни "да", ни "нет".

Махнув рукою, Рустам вскочил в седло и поспешил в степь.

Грузовик прочно засел в канаве задними, колесами. Шофер спал в кабинке, накрывшись кожаной курткой. Растолкав его, Рустам велел сбегать на ближнее поле и позвать колхозников. Когда сняли мешки с удобрениями, оказалось, как и предполагал Рустам, что вытащить машину не так уж трудно. Председатель распоряжался, сам подпирал могучим плечом воющую от натуги машину, орал на Немого Гусейна, наконец-то пришедшего из села. Взмокнув до седьмого пота, сорвав голос, Рустам влез в седло и направил коня к овцеводческой ферме.

Вернулся он домой поздно вечером, усталый, с забрызганным грязью лицом. И почему-то ему понадобилось именно сегодня, сейчас, когда нервы напряжены до предела, закончить с женою спор, начатый несколько дней назад. Но как и с чего возобновить разговор, Рустам не знал и терпеливо поджидал удобного случая, а тем временем до красноты в лице затягивался трубкой.

Сакина не привыкла расспрашивать мужа о колхозных делах. Молчит пусть молчит, значит, так надо. Поджав ноги, она сидела на пестром ковре, разложив вокруг коробки с клубками ниток, иголками, пуговицами. Как всегда спокойная, она старалась не замечать ни беспокойных взглядов дочки, ни угрюмого вида мужа. Глядя со стороны, можно было подумать, что она поглощена вышиванием. А на самом деле Сакина и не видела, как мелькает игла в ее ловкой руке: муж и дочка - вот о ком она размышляла в тревоге.

А когда страстно, нетерпеливо прозвучала где-то на улице песня, мать, уколовшись иглою, даже не вздрогнула, а только вопросительно подняла глаза на встрепенувшуюся дочь. Та, заслышав звуки баяты, глубоко вздохнула и еще плотнее прижалась к косяку окна. Песня приближалась издалека и билась, словно птица крыльями, в стекла. Першан так захотелось распахнуть окно, чтобы, ворвался в дом поющий мужской голос, но она сдержала порыв. Теперь песня звучала совсем близко...

Мутна вода Аракса,

Цветут сады весной.

Побудь со мной, любимая,

Часок побудь со мной!1

Вслушавшись в песню, председатель усмехнулся, снял со стены полевую сумку, заменявшую ему портфель, вынул записную книжку и написал для памяти: "Поручить бригадиру Ширзаду организовать хоровой кружок".

Мысль была, что и говорить, дельной. "Нечего зря драть горло такому сладкоголосому соловью, сказал себе Рустам, - пусть готовит хор к районному смотру самодеятельности. И чтоб без диплома первой степени не возвращались!"

А Першан будто и не томилась весь вечер - лицо сияло, глаза горели. И, словно угадав, что песня волнует сердце девушки, певец затянул еще печальнее:

И солнце закатилось,

И свет луны погас.

Твоя стрела, любимая,

Приблизит смертный час!

В другое время Рустам смекнул бы, что страстную баяты случайно не поют под окнами дома, в котором живет такая девушка, как Першан. "Приглядывай за дочкой!" - строго наказал бы он жене. А сейчас, опустив на грудь голову с чалмою перепутанных седеющих кудрей, он грустно улыбался, не вникая в смысл баяты, вспоминая, как он сам когда-то распевал у дома юной Сакины.

Он поискал взглядом жену, но оказалось, что Сакина ушла в соседнюю комнату.

Это Рустаму не понравилось: равнодушие какое-то, чуть ли не презрение... Он решил с места не двигаться, лучше ночного сна лишиться, а во что бы то ни стало сегодня же поговорить с женою и кончить затянувшийся спор.

2

Рустам и Сакина поженились ровно тридцать лет назад. Тридцать лет они жили одной судьбою, честно деля друг с другом радости и невзгоды, тридцать лет склоняли головы на одну подушку и укрывались одним одеялом.

За эти годы только однажды не совпали их желания, не сошлись думы и помыслы.

Это произошло в самый канун войны.

К тому времени Рустама уже величали Рустамом-киши, он был окружен народным уважением и признанием. Нужно дождаться, когда люди сами произнесут: "киши". Ведь этого не впишешь в паспорт! Но слово это не только ласкает слух и тешит тщеславие, оно приносит и печальное раздумье: дни молодости остались позади, много, слишком много кирпичей искрошилось, выпало из стен дворца жизни...

А Рустам в ту пору переживал расцвет своей жизни. Уже два года был он председателем колхоза "Новая жизнь", и этот, один из крупнейших на Мугани, колхоз расцветал, как по весне вся напоенная влагой, тучная, по-матерински щедрая Муганская степь. Первенцу сыну Гарашу было восемь, а щебетунье Першан - три года. Угловатая, худенькая Сакина пополнела, как бы выпрямилась и привлекала взоры встречных зрелой красотой счастливой тридцатипятилетней женщины.

Как-то раз осенним вечером, когда дети уже улеглись спать, муж и жена сидели под навесом. Сакина вязала дочке к зиме шерстяные чулки, придвинув поближе керосиновую лампу, а Рустам с довольной улыбкой рассказывал ей, что вот, мол, выполнил их колхоз государственные поставки и впервые - впервые, это надо понять! - выдал на трудодень по два килограмма зерна, по пять рублей деньгами. А овощи? А фрукты? Мед? Подсчитай-ка, сколько весит колхозный трудодень! Вот уж действительно не зря назван колхоз "Новая жизнь"!

Он говорил весело, и хорошо было у него на душе, и часто взглядывал на жену, любуясь ее точеной шеей и волосами, рассыпавшимися вокруг красивого, румяного лица. Сакина, не отрывая глаз от спиц и ползущей в ее пальцах шерстяной нити, внимательно слушала мужа, согласно кивала, и в добрых глазах ее можно было прочитать безмятежное довольство судьбою, мужем, детьми. Аромат ее волос, тепло ее статного тела пьянили Рустама, и он сказал дрогнувшим голосом:

- Хватит, убирай клубок и спицы, стели постель, спать пора.

Сакина почувствовала нетерпение мужа, улыбнулась сдержанно:

- Не спеши, ночь длинная.

Рустам вскочил, порывисто потянул жену за руку и вздрогнул, но не от того, что упала, зазвенев, спица, а потому, что впервые почувствовал, как груба ее рука, будто кожу продубили и высушили под солнцем. Он первый раз в жизни подумал, что жена много лет работает кетменем, а вечерами хлопочет в доме, и, крепко сжав ее руку, приказал:

- Завтра не выйдешь в поле.

Сакина подумала, что муж шутит. А может, Рустам решил испытать ее? И глаза Сакины, голубые, кроткие, улыбнулись.

- Бросай звено, хватит! - повторил Рустам.

- Аи, киши, ты хочешь на старости лет, чтоб жена твоя превратилась в госпожу? Не годится это, да и госпожи из меня не выйдет.

- Госпожа... Ты мне и не нужна госпожой. Открываем детский сад, вот туда и пойдешь. Работа легкая, останется время и для стряпни и для того, чтобы за собой следить.

Муж не шутил, но и Сакина не была расположена к шуткам.

- Нет, киши, никуда не пойду. Что мне детский сад? Скучно! Во-первых, дала слово стать мастером высокого урожая, во-вторых...

- Ха! "Во-первых, во-вторых"! - прервал ее Рустам. - Об ордене мечтаешь?

- От тебя скрывать не буду: мечтаю.

- Ну, а во-вторых?

- Во-вторых, в старину говорили: "Внимай проповеди муллы, но не подражай его поступкам". Если я не выйду в поле, то с каким же лицом ты станешь стучаться в окна и напоминать чужим женам: "Пора на работу"? Лучше от стыда сквозь землю провалиться, чем услышать: "Сперва свою жену отправь, потом нас зови!" А ведь так ответят. Не хочу, чтоб тебя упрекали!

- Это меня-то станут упрекать? Не бойся! - Рустам встряхнул кудрями. Сама видишь, десять лет у нас гроши на трудодень выдавали, а я все перевернул кверху дном: семь-восемь центнеров каждому, денег уйма. И все государственные поставки выполнили! А в наше время план выполнил - гуляй не хочу, шапка набекрень, никто не осудит, худого слова не скажет.

- Выходит, выполнил планки - и законы не для тебя писаны? - спросила Сакина. - Почему же у гашимлинцев председателю десять лет влепили? Там ведь тоже планы выполняли, на Доске почета красовались. Нет, киши, себя не обманывай. Не хочу, чтобы ты вознесся, как тополь, - рукой не достать. И увидеть тебя павшим не желаю, чтоб ногами топтали. Мудрый всегда одинаков: и когда он в почете, греется на солнцепеке, и когда в тени...

- Обо мне не беспокойся! - возразил Рустам. Участь председателя гашимлинцев меня не постигнет. Тот от жадности чуть не рехнулся, забыл о законах, колхозным добром обожрался. Брал-брал, во все карманы совал, вот и попал за решетку!

- Аи, киши, не сразу ведь и у того глазки разгорелись! - сказала Сакина, - Наверно, и он сперва загордился, возомнил о себе бог весть что. А тут еще планы перевыполнили. Доска почета, премии, портреты... Вот и решил, что все дозволено.

- Я-то тут при чем? - насупился Рустам.

- А при том, что я привыкла работать. Жиром, что ли, обрастать? Не дай бог, наступят черные дни, а я и кетмени не подниму. Нет, нет, киши, назначай в детский сад вдову или девушку, а я уж в поле останусь!

У Рустама всю осень было такое радужное настроение, что ему сейчас даже не хотелось сердиться на жену. Он толком не разобрался в смысле ее слов - так, обычная женская мнительность, причуды. И все-таки откуда взялись у нее этот решительный тон, эта душевная стойкость? Рустам привык к уступчивости жены. Почему же сегодня она так своевольна и дерзка? Что-то новое было в Сакине, непонятное Рустаму, что задевало его самолюбие. Он пристально поглядел на жену, и, под влиянием недоброго чувства, все то, что несколько минут назад влекло к ней: и налитые плечи, и высокая грудь, и пряди волос, обрамлявшие миловидное лицо, - все теперь показалось отталкивающим, чужим. Наполнив чубук табаком, он вполголоса сказал:

- Хватит пререкаться! Я все обдумал. Завтра же пойдешь в детский сад.

- А где же моя свобода? - так же тихо спросила Сакина. - Не ты ли на всех собраниях распинаешься о женском равноправии?

Когда Рустаму приходилось видеть слезы жены, ему хотелось утешить, приласкать ее. Отвернувшись, он проворчал:

- Разве свобода - самоуправство? Муж - муж, жена - жена. Или в этом доме у хозяина не осталось никаких прав?

- Права у тебя очень большие! Но и у меня есть право распорядиться своей жизнью. В этом, прости, ты не властен...

Сказано было спокойно, даже слезы высохли в глазах Сакины, но именно в эту минуту Рустам понял, что потерпел поражение: всегда уступчивая жена стала твердой, как булатный клинок...

- А, чтоб тебя... - пробормотал Рустам и ушел в сад, долго гулял там, а затем постелил себе постель под навесом, улегся и притворился спящим, хоть и слышал, как бродила по двору Сакина.

Конечно, они помирились, следующей же ночью помирились. Но только на фронте, в боях, мучимый тоскою по жене, по детям, Рустам понял, как безоговорочно была права Сакина, и хотел написать ей об этом, но все медлил: то ли некогда было, то ли забыл, то ли мешало уязвленное самолюбие.

А в районной газете, которая приходила в полк, хвалили звеньевую Сакану Рустамову, славили ее как мастера высоких урожаев, и Рустам знал, что семья не ведает нужды, что дети сыты и учатся в школе, а не торгуют яблоками и арбузами на перекрестках, как некоторые солдатские ребятишки. В мае 1942 года на фронте под Харьковом Рустам получил номер газеты с портретом Сакины, награжденной орденом Трудового Красного Знамени. Вот тогда-то и хватило у него мужества и великодушия написать жене: "Прости, я был неправ..." Да, в те дни он видел, что у жены глаза зорче, чем у него, и что Сакина понимает в жизни то, что он, охмелевший от успехов, понять не умудрился. И он дал себе слово никогда не принуждать ее ни в чем, доверять ее мудрости и чуткости.

3

Не все люди остаются верными клятве, данной в часы душевного подъема, когда сердце теснится благородными побуждениями. Время безжалостно и жестоко, оно у многих сглаживает и притупляет полноту чувств, стирает из памяти те священные мгновения, когда рождались, казалось бы, незыблемые клятвы.

Отшумела буря войны. Усталые солдаты сдали на склад винтовки и взяли в руки топоры, пилы; танкисты пересели на тракторы и комбайны; плуг провел первую борозду по изрытой воронками земле, и сеятель вышел в поле сеять... Люди взялись за мирный труд с тем же мужеством и вдохновением, с каким сражались четыре года подряд. Вступало в жизнь новое поколение солдатских детей и внуков.

Произошли перемены и в семье Рустамовых. Голова Сакины сделалась похожей на вишневый куст, схваченный инеем, паутинка морщинок пролегла у ее милых глаз и красиво очерченного рта. Крохотный румяный Гараш возмужал, стала взрослой девушкой Першан.

И Рустам стал не тот. Поредела копна густых волос, зазмеились в них серебряные нити. Но не согнулся, не сгорбился Рустам, высоко держал голову, выходя к людям, и многие смущались, встречая его твердый взгляд. А школьники торопливо стаскивали шапчонки: "Добрый день, дядюшка Рустам!" Ну, дядюшка так дядюшка. Скоро станут величать дедушкой! Что тут поделаешь?

Происходили в характере Рустама и неприятные перемены, которые лучше всех видела, конечно, Сакина: муж становился нетерпеливым, вспыльчивым. Но Сакина любила его и во всем оправдывала: война... Порою она отмалчивалась, порою хитрила, твердо веря, что сколько бы муж ни горячился, ни спорил, а ведь в конце-то концов ей же подчинится. В часы семейных неурядиц, - а как без них обойдешься! - она старалась отвечать спокойно, внимательно подбирала слова, чтобы нечаянно - упаси боже! - не вывести мужа из терпения. Иногда и уступала...

Неделю назад Сакина весело сообщила:

- Аи, киши, поздравляю: сын надумал жениться!

- Что ж ему, до седых волос холостяком резвиться? - заметил Рустам. Похвальное намерение. Есть кто-нибудь на примете?

- Не было бы - так и речи не завела бы... Городская! Уже обо всем сговорились. Откуда бы ни пришла, из города или из села, лишь бы оказалась достойной. Больше всего боялась - не встретился бы с ветреной девчонкой.

- С чего бы? Кажется, Гараш вскормлен твоим молоком и моим хлебом. Кем попало не прельстится.

Сакина готова была возразить, что всякое случается, бывает и так, что хорошие парни увлекаются смазливыми вертушками, но промолчала: "А вдруг напророчу?" И только, вздохнув, сказала:

- Да сбудутся твои слова, киши!

Добрая весть пришлась по сердцу. В последнее время Рустам часто с тревогой думал, как бы не стряслась с сыном беда. Попробуй-ка удержи красавца игита! Ведь любая девчонка при встрече с Гарашом меняется в лице и дышит стесненно, а в глазах искорки...

- Чем быстрее введет невестку в наш дом, тем лучше, - сказал Рустам.

- Да и я так думаю: пора готовить молодым спальню! - обрадовалась Сакина.

Но еще больше обрадовалась Першан: она прыгала, резвилась, тормошила мать, украшала комнату Гараша, переставляя из угла в угол мебель.

Вот тут-то в доме Рустамовых и начались раздоры.

Председателю передового колхоза захотелось устроить сыну пышную свадьбу. Он решил пригласить на семейное торжество не только односельчан, но и руководящих деятелей района. Пусть множество столов ломится от яств, пусть колонна легковых машин доставит невесту с подружками, пусть оркестр встретит ее... "Вот это по-нашему, по-рустамовскиЬ

Першан обрадовалась: чего таить, о такой же своей собственной свадьбе мечтала она знойными летними ночами.

Но, к удивлению мужа и дочки, Сакина не одобрила эту затею.

- К чему пышность? Пригласим пять-шесть друзей Гараша, родственников. Чем скромнее, тем сердечнее.

- Да что ты! - Рустам обиделся. Один-единственный сын! И я поскуплюсь на его свадьбу? А Что в районе скажут? Осудят. "Председатель Рустам денег пожалел на свадебный пир!" Нет, жена, неразумны твои речи. И опять же, пусть невеста увидит, что мы для счастья сына ничего не жалеем...

- Ну-у, мама!... - капризно надула губки Першан. - Разве ты не хочешь, чтобы они были счастливы?

- Не в этом счастье, девочка, - ответила Сакина. - Когда мы с отцом женились, на свадьбе даже зурначей не было. А всем бы так хорошо жизнь прожить.

- Времена были не те, возразил Рустам. - Я же батрачил, батраком был, нищим! Помнится, и тебя не из дворца бека взял. Ничего не было: ни колхоза, ни этого двухэтажного дома. А теперь, слава богу, живем не тужим. Я такую свадьбу сыну сыграю, что по всей Мугани слух пройдет!

- Что Мугань! - кротко сказала Сакина. - И в Баку услышат! Боюсь, как бы от такого шума мы с тобой не оглохли...

День ото дня разгорались семейные споры.

- В тебе сидит дух противоречия! - упрекал Рустам жену. - Прошу дать белую рубаху - ты приносишь черную. Не успею сказать "да" ты кричишь "нет".

- Я все та же, киши. Поздно мне меняться. Такой и в гроб сойду... Видно, ты сам переменился. В волосах седина, а походка быстрая!

Вспылив, он крикнул:

- Так я тебя заставлю!

И отправился в правление, чтобы там отсидеться в кабинете, успокоиться...

Так ссоры и раздоры поселились в уютном двухэтажном доме, окруженном яблонями и виноградником.

Вот отчего, зажав трубку в зубах, Рустам-киши сейчас злился не на шутку.

Едва затих голос певца, Першан достала из шкафа книгу стихов ашуга Алескера и углубилась в чтение, не обращая внимания на отца.

Куда же Сакина запропастилась? Рустам строго покашлял, напоминая о себе, но жена не возвращалась. Чего ей делать после ужина в темной боковой комнатке? Не выдержав, он позвал:

- Сакина!

Жена не поспешила к нему, как бывало обычно. Он даже не рассердился, а удивился и сказал погромче:

- Сакина, где ты?

Но ответа не было. Обернувшись к дочке - а той уже надоела книжка, и она опять включила приемник, - Рустам попросил:

- Доченька, сходи-ка поищи маму,

И ему стало неприятно, что голос был резким, грубым, когда он звал жену, и звучал так ласково, когда он обратился к Першан.

А та мигом смекнула, о чем пойдет речь, перекинула через плечо длинные свои косы, обняла отца, поцеловала и шепнула:

- Смотри не уступай маме...

И выпорхнула на веранду.

Отец усмехнулся. "Точь-в-точь Сакина. Как две капли воды похожи. Отодвинув стол, он зашагал по комнате, раздумывая, с чего бы начать разговор. Только не повышать голоса! - убеждал себя Рустам. - Если начнешь с высокой ноты, то и жена распалится, не удержать. Не ровен час, соседи подслушают. Услышат одно слово, а присочинят целую историю. Для чего эти ссоры? Видишь, жена заупрямилась, - промолчи, а когда отойдет - вернись, приласкай, чтобы сердце ее стало мягким, как комочек хлопка. Ей-богу, смешно: из-за каких пустяков распря началась. Дело гнилого ореха не стоит!"

Когда Сакина, накинув на плечи пушистый шерстяной платок, вошла в столовую, Рустам встретил ее улыбкой.

- Как, улеглась злость-то? Подобрела?

- Пусть твоя злость уляжется, во мне ее и в помине не было, возразила Сакина, твердо выдержав взгляд мужа. - А тебе что нужно? сказала она заглянувшей в дверь Першан. - Чего уставилась? Морщинистые щеки мои уже не похожи на кожицу абрикоса. Иди к себе!

Першан прижалась к матери, шепнула:

- Ради бога, мама, не спорь, уступи...

- Уступит, уступит, - с притворной беспечностью сказал отец. - Иди1

Дождавшись, когда Першан ушла, Сакина на шутку мужа ответила серьезно:

- Если бы затея тебя одного касалась, я бы набрала полон рот воды и промолчала: "Делай, как совесть велит! А окажутся плоды древа твоего горькими - тебе морщиться!" Но эта несчастная выдумка не только тебя может коснуться, а всей семьи, и Гараша, и Першан, а значит, и меня, матери. И если горем, а не радостью все обернется, втроем придем к тебе за ответом. Ладно, я не в счет, но что ты сыну и дочери скажешь?

- А за что я буду держать ответ? Не пойму никак. Преступление, что ли, задумал? Ты, жена, в трусливого халифа превратилась, собственной тени боишься!

- Да, боюсь, - согласилась Сакина, - а как же не бояться? Ты пригласишь сотню гостей. А во сколько такой пир обойдется, об этом подумал?

- Не жадничай! Есть у тебя пять баранов - прирежем трех! В могилу, что ли, их с собою забирать?

- Ну, ладно, баранов на плов зарежем. А рис? А масло? А приправы? Фрукты? Напитки? Нет, киши, не стану я, засучив рукава, замачивать рис для таких разгульных пиров! Ты - председатель. Все взгляды на тебя устремлены. Бутылку вина поставим - найдется такой гость, который увидит пять бутылок. Своих баранов зарежем - люди скажут: "Колхозные". Будут и такие: наедятся, напьются, а тебя же, уйдя, ославят. Не хочу я, киши, не хочу! Подумай спокойно - и сам увидишь, что я права.

Забыв о том, что решил сохранять спокойствие, Рустам раздраженно сказал:

- Плевать я хотел на сплетниц, черт с ними! Хватит! Один у меня сын, один раз его женю. Хочу доставить удовольствие мальчику. А люди почешут языки и перестанут...

- Напрасно, киши, напрасно так относишься к людям. Свысока что-то глядишь, не к лицу это тебе.

Дорожить бы надо доверием, ценить его. А иначе лучше самому же свою свечу погасить! Самому топором по корню хватить, чтоб засохло дерево. Сколько лет про жила, а не видела, чтобы весь народ говорил неправду. Не было такого и не будет, киши!... Если народ о ком-то худо отозвался, значит, споткнулся тот человек, на кривую дорожку свернул. Ты так у всех на виду живи, чтоб добрым словом тебя в народе поминали! Раньше беки кичились, презирали народ. Что ж в этом хорошего, киши? И сейчас не перевелись гордецы, которые сами же виноваты, а обижаются на людское мнение. Не-ет, если совесть чиста, как горный снег, то человек смело, открыто в глаза людям смотрит!

- Почему так упрямишься, мама? - шепнула Першан, метнувшись к матери,

Сакина оттолкнула ее.

- Дай нам с отцом разобраться, как и что. Тебе лишь бы развлекаться.

Першан залилась румянцем: покраснели не только тугие щеки, но даже кончики маленьких, изящных ушей, видневшиеся из-под вьющихся прядей иссиня-черных волос. А покраснев, она безжалостно сказала:

- Все матери как матери: хотят сыновьям хорошую свадьбу устроить. А ты... Не знаю, что и подумать. Не любишь нас, как видно.

- Какая есть, - ответила мать. - Характер не праздничное платье, к свадьбе не закажешь.

Помолчали.

Першан с обиженным видом полистала книгу и пошла к себе, даже не пожелав матери спокойной ночи.

- Не доводи до того, что Телли приглашу готовить свадьбу! - пригрозил Рустам.

- Пока я твоя жена, в доме и ноги тетушки Телли не будет, - ответила Сакина. - Ты, киши, спать ложись. Утро вечера мудренее. Все равно со мной согласишься...

Чертыхнувшись, Рустам ушел на веранду и зашагал там из угла в угол. "Женщина, одно слово женщина, - думал он с раздражением. - Наслушалась всяких сплетен - вот и расстроилась. Тетушка Телли своим ядовитым языком кого угодно встревожит... "Председатель, председатель"! "У всех на виду"... А никто не подумает, что я тоже отец, тоже сына вырастил. Попировать на его свадьбе, внука понянчить - не тысяча у меня желаний, а всего одно..."

Он захотел побродить по степи, вдохнуть ночной воздух, промытый дождями и чистый, как родниковая вода... И этого нельзя себе позволить: вконец разобидится Сакина. "Никогда такой не видал жену. Вот упрямство-то накатило!" - подумал Рустам.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Сакина не стала покладистой и наутро.

- Свое мнение я изменять не намерена., - сказала она. - А ты, киши, делай как знаешь.

Хлопнув дверью так, что жалобно прорыдал всеми струнами висевший на стене саз, Рустам быстрыми шагами направился в правление. Небо снова заволокло тучами, невесело было и на душе... У ворот поджидали председателя о чем-то возбужденно спорившие колхозники, и громче всех надрывался, разумеется, секретарь комсомольской организации Наджаф.

- Вот и суббота настала, что скажешь нынче, товарищ председатель? ехидно осведомился низенький, полный Наджаф.

Тут только Рустам и вспомнил о своем обещании. Уже четыре месяца в школе не было преподавателя русского языка: прежний учитель с начала летних каникул отбыл в Баку и не вернулся. Рустам успокоил односельчан: на неделе все уладится. Ему поверили, а он даже пальцем не пошевелил. Забыл... Помянув про себя недобрым словом беглеца, председатель решил отшутиться:

- Что вы дни считаете? На этой неделе что, жизнь кончается? Дал слово - значит, сдержу.

Однако колхозники не расходились: одни помалкивали, а кое-кто недовольно роптал:

- Тебе-то хорошо: дочь выучилась всем премудростям, под матрац аттестат засунула!

- Какая ему забота, что нашим малышам учиться да учиться...

- Доставай где хочешь учителя!

- Все я да я! Есть же партийная организация, комсомол есть. Кажется, я хозяйство взвалил на плечи: ноша не из легких. Другой бы давно на моем месте согнулся.

- Святая правда! - подхватил Ярмамед.

Председатель неспешно вытащил коробку с табаком, набил трубку. Коробка выскользнула из его рук, но кто-то поймал ее на лету, почтительно подал. По проворному движению угодливой руки Рустам узнал Ярмамеда и, не поблагодарив, чиркнул спичкой, жадно затянулся.

- Зря в наш огород камешки бросаешь, - сказал Наджаф. - Мы этим делом тоже занимались, а с хозяйством ничего не случится, если и ты хоть раз съездишь в район.

Рустам знал, чем поддеть Наджафа.

- Ай, товарищ секретарь! Если бы ты в работе был таким же мастаком, как в разговорах, то давно уже сделался бы знатным трактористом республики!

Но Наджафа было мудрено смутить.

- Ай, дядя Рустам, - в тон председателю возразил он, - не о комсомоле и не о тракторах речь идет, о школе!... Народ хочет, чтобы председатель о школе позаботился.

- Где ему помнить о школе! - вмешалась тетушка Телли; боевой нрав ее был известен всему району. - Он ведь забыл, какой у нас год на дворе стоит. Вчерашним живет! Теперь образование от каждого требуется. Коль ты председатель, изволь хоть из-под земли достать учителя!

- С твоим язычком не только до Мекки - до края света доберешься, натянуто засмеялся Рустам.

- Ты из меня дуру не строй! - оборвала его старуха. - А то я тебя так ославлю, что вся Мугань сбежится глазеть. На прямой вопрос и отвечай прямо!

- Рустама-киши хочешь опозорить! - возмутился Ярмамед, со сладенькой улыбкой заглядывая в глаза Рустаму. - Да будет благословенна мать, родившая такого сына!

Старуха яростно простерла руки над головой Ярмамеда.

- Ишь ты, краснобай! Повадился смазывать маслом председательские пироги! Не то что Рустама-киши, министров высмеивают, если провинятся...

У председателя нрав был покруче, чем у тетушки Телли. И произнеси такие обидные слова кто-либо иной, он сумел бы ответить, но при мужчинах стыдно связываться с болтливой старухой, и, пересилив раздражение, тяжело дыша, Рустам обратился к Ярмамеду:

- Сотни раз толковал тебе, что работник правления не должен впутываться в посторонние дела! Есть у тебя служебные обязанности - ими занимайся! Как ты смеешь мешать уважаемой колхознице высказывать свое мнение! - И, отвернувшись от Ярмамеда, он проникновенно сказал собравшимся: - Потерпеть придется, товарищи. Советская власть тоже не за одну неделю напоила влагой засушливые земли Мугани! А учитель что? Будто у министерства народного просвещения нет в резерве учителя!...

- Исчерпывающий ответ! - с иронической улыбкой заметил Наджаф.

А тетушка Телли спросила:

- Верное твое слово?

Председатель опять вспылил: с любым колхозником он умел поладить, а языкастая баба всегда доводила его до белого каления.

- Что, тебе больше других надо? Кто ж это из твоих деток без учителя страдает? Всего у тебя один сын Керем, да и тот чабан. Не я ли его заведующим фермой назначил?

- Одного родила или пятерых мое дело. Не тебе график составлять, сколько рожать и когда! - тотчас возразила тетушка под дружный смех собравшихся. - И почему именно ты поручил моему сыну ферму? На это правление есть. А если Керем молодец, так хвала его трудолюбию. Мне наконец хвала! И в школу если не дети, так внуки мои бегают. А если бы и внуков не было...

Ярмамед, не потерпев такого посрамления председателя, выкрикнул:

- Хватит, тетушка, хватит! Язык отвалится!

Но тетушка Телли отмахнулась от него, как от мухи.

- Если б внуков не было, о чужих детях заботилась бы! Их вон дети, что мои родные. - И она широко развела руки, словно хотела обнять всех столпившихся у крыльца. - Только такой, как ты...

- Не забывайся, Телли, угомонись! - строго сказал председатель и, поняв, что дальнейшие препирательства не предвещают ему ничего приятного, направился к гаражу, где стояла его собственная, недавно приобретенная "победа".

Через несколько минут машина с глухим завыванием помчала его в районный центр.

Из-за одного учителя Рустам не потащился бы по грязной, ухабистой дороге за сорок километров в район. Были дела поважнее. Только вчера выяснилось, что семена озимой пшеницы не взошли на площади более ста гектаров. Теперь придется перепахивать и пересевать весь клин. И перепахать и пересеять нетрудно, но ведь надо договориться с МТС, чтобы посчитали этот участок залежью, включить его в план весенних работ, добыть семена. Тут не то что в район в столицу помчишься!

Несколько дней подряд, до вчерашнего вечера, шел мелкий, назойливый дождь. Дорога раскисла, из-под колес летели комья грязи. Муганская грязь как клей: на миг остановился - присохнешь. Выбоины, залитые мутной водою, подбрасывали машину, но Рустам даже на поворотах не сбавлял скорости, желая побыстрее выбраться на асфальтированное шоссе.

В полуоткрытое окно струился поток сырого, прохладного воздуха, насыщенного степными запахами. Даже зимою степь благоухала - и влажной корой безлиственных кустарников, и мокрой, раскисшей от дождя землей, и жухлыми травами, и пробивавшейся упорно, несмотря на зимнее время, изумрудно-зеленой отавой.

Студеный ветерок охладил Рустама, он успокоился, и недавние споры уже казались ему бессмысленными и случайными. У него было отходчивое сердце, и даже на тетушку Телли он теперь не сердился. "Самое скверное невыдержанность, - упрекал он себя. - Вспыхнешь, как стружка в костре, - и пиши пропало. Людям наговоришь неприятностей, себе настроение надолго испортишь. А Мугань-то, наша Мугань, - какая красавица! Ни конца, ни края ей нет, глянешь - сердце поет. Даже сейчас, в дождь, в распутицу, степь как будто улыбается тебе, хочет порадовать, развеселить..."

2

Недаром старики говорят, что зимний путь в рай лежит через Мугань.

Когда Рустам добрался до районного центра, по виду его можно было принять за юношу: щеки румяные, взгляд твердый, решительный. Остановив машину перед одноэтажным домом районного отдела народного образования, Рустам легкими шагами взошел на скрипучее крыльцо. Он издавна недолюбливал заведующего районо Гошатхана за его необычайную независимость в суждениях. С такими людьми Рустам не стеснялся, и сейчас он без стука вошел в кабинет и небрежно, словно о сущей безделице, сказал:

- Аи, завобразованием, вынь да положь мне учителя по русскому и по немецкому, а я их в багажник засуну и повезу в колхоз!

- Дай да подай! Требовать, слава богу, умеете, - наставительно, даже, пожалуй, лениво, ответил Гошатхан. - А приедет в село молодой учитель-горожанин, вам для него топчан из досок лень сколотить. В школе зимой нет дров, летом - воды. Хочешь иметь опытного учителя - дорожи им...

Гошатхану не понравилось бесцеремонное вторжение председателя. Его за живое задело, что Рустам не назвал его по имени. Гошатхан обычно осаживал грубиянов. И сейчас он поступил так же.

Рустам оторопел. Ишь отчитывает, как нашалившего школьника! Он, впрочем, и раньше знал, что многие побаивались язвительных замечаний Гошатхана. Перед партийными конференциями некоторые районные работники предупредительно раскланивались при встрече с Гошатханом. Едва он, хилый и щуплый, выходил на трибуну, как сразу превращался в разъяренного льва. Тут уже его не удержать! Вот почему Рустам дал себе время, чтобы ответить. Он опустился на скрипучий диван в белом чехле и вытянул ноги в знак непочтительности. Некоторое удовлетворение старику доставила мысль, что пиджак Гошатхана мешковат, что рубашка на нем до того желта, что в глазах рябит, а мятый галстук похож на хвост жеребенка. "Культу-ура! Одеться не умеет, а самонадеянности через край", - подумал Рустам и, поморщившись, сказал:

- Если бы слова твои равнялись делам, то даже первоклассники в районе были бы академиками. Мы, значит, угощаем учителей одним айраном, а в других колхозах их потчуют медом, не так ли?

При этом он выпустил из своей трубки клуб густого дыма. Не переносивший запаха табака Гошатхан маленькой ладошкой развеял облачко пахучего дыма.

- Чего ты меня, как улей, обкуриваешь? Убери трубку... - сказал он невозмутимым, ровным голосом. - Рустам-киши! Иди в чайхану с такой демагогией, а меня оставь в покое... Что же касается учителей, должен сказать, что на примете подходящего нет. А найдется - направил бы в колхоз "Красное знамя". Создайте учителям условия, а потом требуйте.

Больше всего Рустама дразнило хладнокровие заведующего: если бы Гошатхан кричал или бранился, Рустаму было бы легче.

- Какие условия, деточка в галстуке, какие? - крикнул Рустам. - Я построил каменную, на двадцать классов, школу. Как спальню новобрачной, каждую комнатку украсил. Чего тебе надо? Спасибо хоть скажи.

- Во-первых, я тебе не деточка. Потрудитесь быть вежливым, если, конечно, умеете... - Голос Гошатхана звучал по-прежнему лениво, снисходительно, хотя можно было догадаться, что из всех слов Рустама он услышал только: "деточка".

- А во-вторых?

- Во-вторых, ты построил новую школу, - большое спасибо! - Гошатхан даже привстал и поклонился. - Однако доблести тут никакой не вижу. Во всех колхозах такие же новые школы. И не для меня ведь старался - для народа.

- Я никого не попрекаю. Говорю, как дело обстоит. И не во всех колхозах такие школы, ошибаешься.

Гошатхан торжественно показал рукой на орден Отечественной войны, сверкавший на груди Рустама.

- Носящий награду Родины обязан вперед, по-орлиному смотреть, а не назад. Не оглядывайся на отстающих, если сохранил мужество в сердце, равняйся по поредовым.

- Где они, передовики, деточка? Называй, я по пальцам считать стану...

- Не обременяй себя непосильным трудом. Твой сосед Кара Керемоглу построил учителям дом в двадцать комнат. Все удобства, веранды, тенистый садик...

Лучше бы он не упоминал это имя! Едва услышав а Кара Керемоглу, Рустам совсем разбушевался:

- Да что с тобой толковать, легче козе хвост крутить!... Провалил народное образование в районе, а теперь решил отыграться на председателях! Не будь я Рустам, если не выволоку тебя на бюро райкома.

Он был уверен, что эта угроза утихомирит строптивого человека. И ошибся. Заведующий лишь скривил тонкие губы.

- Только и мечтаю, чтобы райком занялся школами. Тогда я научу тебя отличать черное от белого.

Рустам почувствовал, что его рука, как бы сама по себе, потянулась к вороту рубахи заведующего: "Встряхнуть бы тебя, разок, так сразу бы опомнился!" Но усилием воли он сдержался, лишь сквозь стиснутые зубы буркнул:

- Я не я буду, если не заставлю тебя прислать учителя! - И выскочил из кабинета.

3

Он хотел сразу пойти к председателю райисполкома, но в глаза ему бросилась вывеска чайханы. Жизнь издавна научила его после крупного разговора или даже размолвки, с кем-нибудь посидеть, посасывая заветную трубку, перед дымящимся стаканом медно-красного чая, пока душа отойдет и придут в голову разумные мысли, в которых уже будет трезвый расчет и не будет опрометчивого задора.

Так и теперь, перемолвившись в чайхане словечком со знакомыми, осушив два стакана, Рустам восстановил утраченное спокойствие и, насвистывая, направился в райисполком.

Он не был близко знаком с председателем исполкома Калантаром Кельбиевым, но слышал, что этот человек изворотлив и любит, когда у него просят совета или помощи.

Некоторые председатели колхозов даже без нужды заглядывали к нему узнать мнение, посоветоваться. И таких Калантар Кельбиев опекал, не очень-то интересуясь, хорош или плох председатель. Но горе дерзким и независимым! Пусть и дело-то у председателя справедливое, яснее ясного, а Калантар придерется к пустяку и на заседании исполкома обязательно выступит против недогадливого... Словом, умел поддержать и выделить своих людей. Не случайно его иногда называли "братцем" - "лелеш". Так и говорили: "Калантар-лелеш".

Рустам не признавал подобных отношений с начальством. Он всего два-три раза был у Калантара, и, надо заметить, обязательно по приглашению самого председателя исполкома.

Повинуясь голосу совести, Рустам и в этот раз пошел не к предрайисполкома, а в райком партии. Все же он не отважился зайти к первому секретарю - Аслану. "Пожалуй, уроню себя в его глазах!" - мелькнула догадка... И он заглянул ко второму секретарю. Но и тот не поддержал его претензий, наоборот, сказал, что сам Рустам и виноват в бегстве учителя.

- Уж так я во всем и виноват!

- Надо заботиться о человеке. Теперь ждите, ничего не поделаешь.

"Э, вот в чем загвоздка! - сообразил Рустам, выйдя из кабинета. - Пока я в чайхане отдыхал, Гошатхан по телефону все в нужном свете представил, возвел на меня всякие небылицы. Да-а, опасный человек, крупный склочник!..."

Это был вывод, призывавший к немедленным действиям. Рустам вспомнил, как однажды на бюро райкома Гошатхан буквально высмеял Калантара. И после заседания тот полушутя-полусерьезно заметил: "Эх, учитель учителей, придется и мне когда-нибудь проучить тебя!" Вспомнив это, Рустам подумал, что именно Калантар мог сейчас заставить склочника краснеть и потеть. Однако едва он ступил на крыльцо исполкома, как совесть подсказала: "Не становись должником Калантар-лелеша! Такой не успокоится, пока не вырвет рубля за копейку!" Но тут окно кабинета, выходившее в сад, осененный столетним вязом, с треском распахнулось, и Калантар-лелеш лег на подоконник грузным животом.

- Заходи, заходи, чего там? Раз в год появился на нашей улице, да и то норовишь мимо...

Пройдя тесный коридор, Рустам очутился в кабинете Калантара. Председатель сидел за массивным столом и с кем-то разговаривал по телефону. Не отрывая трубки от уха, он небрежно протянул Рустаму пухлую белую руку.

- Салам, киши! Салам!

А Рустам уже раскаялся, что пришел сюда. "Ни капли вежливости, в лесу как будто вырос. И как он дорвался до такого поста?" Но делать было нечего, пришлось пожаловаться на Гошатхана.

- Это не он, а мы сами виноваты! - Калантар даже ударил кулаком по столу. - Да, мы! Своих земляков-муганцев держим в черном теле! Посадили себе на голову бездельников-карабахцев, вот они и издеваются над нами. И правильно делают!

"Что он говорит? Что говорит? - думал про себя Рустам. - Да разве теперь это что-нибудь значит: муганец, гянджинец, ленкоранец?..."

- Товарищ Калантар, нам учитель нужен. Пусть он будет родом из Карабаха, из Гянджи, из Нухи - лишь бы учил ребят.

- Э, нет, братец, не скажи! - Черные глаза Калантара сверкнули злостью. - Разница огромная. Земляк-односельчанин к родному клочку земли привязан, он за своих держится, своего в обиду не даст. А у приезжего глаза на дорогу смотрят - как бы скорее сбежать.

И партия ведь тоже требует выращивать местные кадры. Понял?

При чем тут местные кадры? Но Калантар всегда в разговоре легко перескакивал с предмета на предмет, и Рустам понял, что спорить бесполезно.

- Поможешь нам или нет? - нетерпеливо спросил он.

Калантар рассмеялся, хлопнув себя по бокам.

- Кому же мне помогать, как не другу Рустаму? Но сперва ты, возьми-ка воспитанные мною кадры, а уж потом мы потолкуем и об учителе.

- Что за кадры, какие кадры? - Рустам насторожился.

- Твой заведующий фермой. гроша ломаного не стоит! Предупреждаю, ты с ним наплачешься. Пока не поздно, гони этого проходимца. Ну, не сразу, конечно, постепенно, шаг за шагом...

- Чабан Керем - честнейший человек, - убежденно сказал Рустам, хотя сына тетушки Телли недолюбливал, как, впрочем, и тетушку.

- Ха! Будто ты людей знаешь лучше меня. А я повторяю: гони вон Керема. Вместо него я тебе подыскал человека чище самого пророка.

- Кто такой?

- Фархада знаешь?

Рустам остолбенел, унтам своим не поверив. Дядюшка Фархад! Да всему миру известно, что это жулик. В четырех-пяти колхозах подвизался, то счетоводом, то заведующим фермой, и так умело заметал следы, что все знают - вор, отъявленный жулик, а ничего поделать не могут.

- Нет, товарищ исполком, держите своего Фархада подальше от моей Ширин! - улыбнулся в усы Рустам.

- А почему? Керем же смирный. Или боишься, что начнет жаловаться? Да? Ну, припугнуть можно! - И Калантар подмигнул Рустаму. - Или решил, что ферма тебе одному принадлежит? В районе ведь и кроме тебя есть любители шашлыка из молодого барашка!

Рустам медленно встал. На лбу его пролегли глубокие морщины.

- Вся Мугань знает, что ни разу в жизни я не съел куска хлеба, заработанного нечестно! - произнес он с потемневшим от гнева лицом. - Если у тебя есть какието факты, присылай ревизию. Но разные там Фархады, пока я жив, даже ползком к нашей ферме не подберутся...

И он, не прощаясь, пошел к дверям. Но тут Калантар не выдержал, вскочил и с обычной своей покровительственной, панибратской манерой задержал Рустама.

- Да постой, постой... Шутки не понимаешь! Я ж хотел проверить твою принципиальность. В райкоме недавно спорили: может взять Рустам Фархада? Конечно, я твердо заявил: ни за что не примет. Видишь, как я хорошо знаю кадры председателей... А по поводу учителя вот что скажу. - И в голосе Калантара зазвучали казенные нотки: - Жди будущего года. Пока ничем помочь не смогу...

4

Машинно-тракторная станция была расположена на окраине городка, у выезда на шоссе. Еще в прошлом году здесь была степь, бурая летом, ярко-зеленая весною и неопределенного грязно-серого цвета зимой. А теперь всюду доски, бревна, груды кирпичей. По двору не пройти - тракторы, комбайны, цистерны с. горючим, грузовики.

С молодых лет любил Рустам побродить по строительным площадкам. И сейчас, посмотрев, как дружно работают плотники и трактористы в комбинезонах, кожаных ушанках, сапогах - "грязедавах", он выбросил из головы недавний оскорбительный разговор в кабинете Калантара. Он подошел к одноэтажному, еще не оштукатуренному домику дирекции, хотел сперва зайти к заместителю директора, но раздумал: "Чем обивать пороги у двенадцати пророков, лучше просить у самого бога!" И направился к директору.

Как назло, того не оказалось на месте, в Баку уехал.

- А где же заместитель?

Игривая девица с глазками, похожими на спелые вишенки, ответила:

- Только что вышел. В столовую отправился.

Столовая помещалась тоже в недостроенном доме. Врыли в землю столбы, положили сверху стропила, обили их кое-как, оштукатурили - ну, впрямь кочевое становище! Однако когда сквозь щели донесся до Рустама ароматный запах бозбаша, он почувствовал, что давно проголодался, не грех бы перекусить.

Заместителя директора не оказалось и в столовой; сидевшие за столами сказали, что он уже пообедал и ушел в мастерскую.

Нечего делать, снова придется шлепать по лужам.

Мастерская разместилась между двух высоких, сложенных из серого камня стен; вместо крыши низко нависло ненастное небо. Войдя в двустворчатые железные двери, председатель колхоза с изумлением подумал: "Какая же это мастерская? Это завод!"

И верно: ровными рядами стояли станки, крутились шкивы, визжал резец, под ногами валялись мотки стружек. Повсюду люди трудились, не обращая внимания на вошедшего. Кого Рустам ни спрашивал, все отвечали, что заместитель директора минуту назад здесь был и ушел.

Вдруг Рустам почувствовал, как дрогнуло его сердце: среди трактористов стоял Шарафоглу. Да, это был все тот же Шарафоглу, только не в шинели, а в сером распахнутом пальто, брюки заправлены в голенища сапог. Высокий, худощавый, он был так невозмутим и спокоен, как, бывало, в полку, и улыбка его была прежней - сердечной, доброй, и разговаривал он с трактористами так же запросто, как когда-то с однополчанами.

Подавив первый безотчетный порыв - растолкать трактористов и обнять, прижать к груди друга, - Рустам встал в сторонке, решив дождаться конца делового разговора...

Друг! Старый друг Шарафоглу!... Словно воочию Рустам увидел свою молодость... Шарафоглу подолгу жил и работал на Мугани - в двадцатых годах, когда начинали орошать выжженную зноем степь, и позднее, когда зарождались первые колхозы. В те давние времена и завязалась их дружба. А потом Шарафоглу уехал, и снова повстречался с ним Рустам в тысяча девятьсот сорок втором году на Украине. Два года друзья служили в одном полку и отступали до Моздока, и наступали до Будапешта, спали на мерзлой земле, переплывали реки, увязали в болотах. Однажды Рустам был ранен в ногу, но, выписавшись из госпиталя, вернулся в родной полк. В боях под Будапештом война не пощадила и Шарафоглу. Рустам вынес друга с поля боя. Когда на их участке наступило затишье, Рустам отпросился у командира и поспешил в госпиталь. Шарафоглу был слаб: он потерял много крови и с усилием открыл глаза, заслышав голос товарища... С любовью и благодарностью взглянул он на Рустама и улыбнулся беспомощно, как бы виновато, достал из ящика тумбочки, стоявшей у изголовья, резную трубку. С этого дня Рустам упрятал в мешок деревенскую носогрейку из орехового дерева и уже не расставался с подарком - трубкой с головой Мефистофеля.

"Хороший, честный человек. Храбрец!" - думал растроганный Рустам, возвращаясь в полк. С тех пор он не встречался с другом.

Вероятно, Шарафоглу почувствовал упорный взгляд Рустама, потому что передернул плечами и оглянулся. Лицо его просияло.

- Рад видеть тебя, дружище!

Он протянул измазанную мазутом руку, но Рустам со всей душевной щедростью заключил друга в объятия.

- Что за чудеса! Как ты очутился здесь, говори скорее! Глазам своим не верю...

- Скажи лучше, как ты живешь! Силен, черт! И выправка военная! Кого разыскиваешь?

- Заместителя директора.

- Ах, вот оно что... - Шарафоглу повернулся к трактористам, что-то договорил им наскоро, затем взял Рустама под руку и повел в контору. - Что за дела у тебя к заместителю?

Тут Рустам понял, что Шарафоглу и есть тот, кого он искал.

- Где же Алиев?

- Назначили директором в другую МТС.

- Обидел ты меня, крепко обидел, - насупившись, сказал Рустам. - Под самым боком живешь, а не дал о себе знать. Не по-дружески как-то!

Кабинет заместителя директора находился в большой, длинной, похожей на коридор комнате. Двери были обиты желтой клеенкой, железная печка стояла в углу, сквозь мутные стекла неохотно пробивался серенький свет дождливого полдня. Два стола - письменный и продолговатый узкий, - накрытые зеленым сукном, дополняли убранство этой неуютной, сырой комнаты, "Н-да, у меня в правлении кабинетик-то побогаче. Ковры!" - подумал Рустам.

Повесив на вешалку пальто гостя, а рядом и свое серенькое, Шарафоглу усадил Рустама, и они с минуту молчали, разглядывая друг друга, а потом, вскочив, обнялись, засмеялись и снова помолчали. Наконец Шарафоглу, скрестив руки на груди и устремив на гостя веселые, кипевшие задором глаза, спросил:

- Как сестрица Сакина, дети? Наверно, совсем большие? Ах, Рустам, как хорошо, что мы встретились!...

Только ты мне ничего сейчас не рассказывай о семье, а то я брошу все дела и помчусь в деревню. Мне и без того кажется, что ты уже ухватил меня за руку и тащишь к себе в дом.

- Нет, я так обижен, что на порог не пущу! - с шутливым ожесточением сказал Рустам. - Послушай, мир праху родителей твоих, ведь мы хлеб-соль делили, братьями называли друг друга, в крови купались... Да неужто все позабыл? Все вы, горожане, такие, кровь-то холодная, как у рыбы. Да будь я на твоем месте...

- Ну, хватит упрекать, - улыбнулся Шарафоглу, - Я даже не подозревал, сколько работы свалится здесь на мою голову! Новую технику - комбайны выгружаем на станции. Днем раньше, днем позже, а все равно бы пришел, постучался в калитку. Ты не впустил бы - так Сакина распахнула б дверь... А дочку замуж выдал? Невестка появилась?

- Придешь - сам увидишь...

- Обязательно приду, кивнул Шарафоглу, вызвал секретаршу и попросил позаботиться о чае, самом крепком и самом душистом. - Значит, дома все в порядке? Ну, а как к севу готовитесь?

Глаза его смотрели на Рустама ласково, а тон был уже деловым, и это неприятно задело председателя.

- Да что ж говорить? Отчеты посылали сюда своевременно, - сказал Рустам, подперев кулаком щеку. - Для хлопчатника заготовил свыше семисот тонн навоза. Минеральные удобрения привезены. Машины отремонтированы. Состав бригад и звеньев заново пересмотрен. - Он подумал и добавил с обычной самоуверенностью, - Подготовились куда лучше, чем в прошлом году. За нас можешь быть спокоен - не подведем! Ни район, ни МТС краснеть не станут за Рустама-киши!

Шарафоглу слушал внимательно, время от времени задавал вопросы. Было видно, что он не так-то плохо разбирается в агротехнике.

По фронтовым годам Рустам помнил, что Шарафоглу умел заставить разговориться самых молчаливых, замкнутых солдат. Голубизна его глаз, что ли, добрая ли улыбка так подкупали собеседников, - люди оттаивали, веселели и без колебаний пускались в откровенную беседу.

- А где трубка? Или курить бросил?, - неожиданно прервал его Шарафоглу.

- Да ведь ты некурящий! Вот и не хочется отравлять воздух табачным дымом, - пошутил Рустам.

- Ничего, кури, не стесняйся.

Из нижнего ящика стола Шарафоглу вытащил пепельницу, сдунул с нее густую пыль и поставил перед Рустамом. Улыбаясь, он наблюдал, как тот истово набивал трубку, зажигал спичку, откинувшись, затянулся, сразу же окутавшись пеленой пахучего дыма.

- Ну, совсем английский лорд! - покачал головою Шарафоглу. - Что за осанка!...

- А что? - в тон ему сказал Рустам. - Пожалуй, не каждому лорду, со мной потягаться!

- Пожалуй, - согласился Шарафоглу и клетчатым носовым платком провел по лицу, как бы стер благодушную улыбку; опять сделался озабоченным. - Обо всем сказал, а вот о главном умолчал.

- О главном?

Отогнув полу пиджака, Шарафоглу достал из кармана ключ, отомкнул ящик письменного стола и взял оттуда записную книжку. Рустам следил за его неторопливыми движениями, напряженно размышляя: о. чем же это самом главном он не сказал?

А Шарафоглу полистал книжку, прочитал что-то и, не поднимая головы, не глядя на друга, спросил:

- Урожайность какая? И по хлопку и по зерновым?

Рустам смутился и быстро сказал, навалившись грудью на шаткий стол:

- Не отрицаю: план урожайности не выполнили. А все же по сравнению с позапрошлым годом на два центнера больше зерна собрали, а хлопка даже на три. Это с каждого гектара. Прибавка солидная!

Отложив записную книжку, Шарафоглу поднялся, зашагал по кабинету:

- Почему скрытничаешь друг? Сам знаешь: ничего такие сравнения не стоят, не так ли? - И сам себе ответил: - Так.

- Нет, не так! - возразил Рустам, и седеющие мохнатые брови сошлись на его переносице. - План планом, ничего не имею против. План государственный, - молчу! А еще есть жизнь, и у нее свои законы. Колхоз был отстающим, черепашьим шагом полз, попробуй-ка вытяни! А я вытянул. Большие доходы получил.

- Большие? - из-за плеча Рустама Шарафоглу дотянулся до записной книжки, нашел нужную страницу и показал другу. - Подсчитай.

- Зачем мне считать?

- А все-таки подсчитай.

Рустаму вовсе не хотелось считать, он знал, что ничего хорошего ему эти подсчеты не принесут. И с вызывающим видом он скрестил руки на груди: сам, дескать, и считай, если охота... Лицо его помрачнело, и Шарафоглу уже подумал, что его друг сейчас по старой привычке кинется с азартом в схватку, но вдруг в глазах Рустама заплясали озорные искорки: чего, мол, зря себе весь день здоровье порчу, пригодится еще!...

- Вы абсолютно правы, товарищ заместитель директора, - с покорным видом произнес он слова, сладкие, словно засахаренные фрукты. - Полностью признаю свои ошибки. Да, мы допустили немало оплошностей. Да, мы трудились недостаточно напряженно... - Он с облегчением перевел дыхание, как будто сбросил с плеч тяжелую ношу, и совсем в другом тоне, с грубоватой мрачностью добавил: - Не мало ли еще муганской пыли глотал, чтоб о наших делах судить!...

Эти слова были несправедливыми, и правильно поступил Шарафоглу, что не обратил на них внимания.

- Хуже всего, дорогой друг, что в деятельности нашего колхоза, говорят, нет никакой глубокой мысли, - мягко упрекнул он старого товарища. - Так, работаете как бог на душу положит. От сева к прополке, от прополки к уборке, вот и крутится карусель. Будто вы и не слышали о науке, называемой агротехникой. Были ж хорошие опыты, но они не распространялись, не внедрялись. Не так, что ли? Так. По старинке живете. А теперь надеяться только на муганский климат и муганскую землю невозможно. Без смелого, научно обоснованного замысла, без внедрения передового опыта мы ничего не добьемся.

От общих слов, от назидательного тона друга Рустаму стало скучно, и он неожиданно зевнул, смущённо; прикрыв ладонью рот и усы.

- Эти проповеди мы, дорогой друг, слышали и до твоего приезда. Скажи поточнее, поконкретнее, в чем мы отстали.

Рустам говорил мягко, но Шарафоглу понял таившийся в его словах вызов и уверенно ответил:

- Хорошо, ты хочешь услышать деловую речь?. Что ж, не промолчу!... О твоем колхозе я знаю еще понаслышке, но все отчеты говорят, что семьдесят процентов работ, прежде всего на хлопке, проводится вручную. Не так, что ли? Так, так... О механизации только говорим, а механизацию не внедряем. Ты всерьез не занялся еще ни квадратно-гнездовым, ни узкорядным севом, а без этого-то подлинная механизация невозможна.

Председатель пренебрежительно усмехнулся.

- Хлопок - не картошка! Попробуй-ка с нашими людьми выдержать квадраты. Ведь четыре класса почти у всех - еле-еле с трактором-то справляются.

- А как же в Таджикистане справились? Такие же люди... Между прочим, у твоего Гараша аттестат зрелости.

Не ожидал председатель колхоза такого поворота беседы: спорить с Шарафоглу было трудно.

- Да, шли мы туда, куда ноги несли, - устало сказал он. - Вернусь в село, конечно, обсудим эти вопросы и с агрономом и с правленцами. И так и сяк примерим, на разные колодки.

- Пригласишь меня на правление? - осторожно, не желая обидеть друга, спросил Шарафоглу и услышал фронтовой ответ:

- Слушаюсь...

- А теперь скажи-ка: зачем тебе понадобился заместитель директора?

- Ничего неотложного, по правде, не было. Проведать Алиева завернул. Рустам решил больше не откровенничать. - Да и о сыне хотел справиться: довольны ли им? Ведь мой Гараш у вас работает трактористом. Сам знаешь, молодость! Он сейчас в Баку, на совещании...

Шарафоглу почему-то смутился.

- Ах, так? - протянул он. - Ну, тогда у меня есть к тебе дело. Прочти, пожалуйста, это письмо.

Он вытащил из ящика стола и показал Рустаму вырванный из школьной тетрадки написанный листок. Буквы были большие, корявые, а вместо подписи стояло: "Колхозник". В письме речь шла все о тех же ста гектарах погибшей озимой пшеницы, но автор письма к правде подмешивал клевету: будто бы к севу и не приступали, а семена присвоил не кто иной, как сам председатель колхоза.

На лбу Рустама выступили бисерные капельки пота.

- Подлец!... Хотел бы я знать, кто это написал.

- Это правда? - спокойно спросил Шарафоглу.

- Подлец...

- Да успокойся, - остановил его Шарафоглу. - Не сомневаюсь, что ты даже единого зернышка не присвоил...

- На ста гектарах пшеница не взошла, это верно, - сказал Рустам упавшим голосом. Ему стало легче от того, что Шарафоглу сам первый сказал, что верит ему, но как же все-таки трудно признаться в гибели посева. Причина? Воды не хватило для полива.

Шарафоглу взял из его рук письмо, аккуратно сложил и сунул в открытый ящик стола.

- Положение проясняется, - сказал он. - Ты искал заместителя, чтобы получить разрешение заново перепахать и пересеять сто гектаров. Не так, что ли? И добавил свое любимое: - Так.

Их взгляды встретились, и Рустам убедился, что ему непосильно смотреть сейчас в твердые, словно отлитые из стали, честные глаза друга.

- Да, для этого.

- А потом передумал.

Рустам пожал плечами и промолчал. Было мучительно стыдно, что попал в глупое положение, - и без того смуглое лицо его почернело, словно угольной пылью покрылось. Чуткий Шарафоглу понял.

- Ладно, пересеем, - коротко сказал он со своей доброй, знакомой Рустаму улыбкой.

5

Мрачно ненастное небо над Муганью, но, пожалуй, Рустам был еще мрачнее, когда возвращался в колхоз. Всю дорогу он чувствовал, как в нем что-то кипит, клокочет, и хотелось ругаться, да не с кем, и он гнал "победу", до того крепко вцепившись в "баранку", что косточки пальцев побелели.

"Вот так денек! Учителя не нашел, с Калантаром поругался..." А когда вспоминалась встреча с Шарафоглу, то становилось и совсем смутно на душе, впору зубами скрипеть... Что подумал о нем старый товарищ? Может, и верить перестал. Сидит сейчас в кабинете за бумагами и говорит себе: "Не узнаю Рустама, не узнаю. Слабохарактерный какой-то, неустойчивый. А я - то думал, что встречу его молодым, добрым, честным, стойким, каким знал в бою! Там мы не хитрили. Там мы жили так, словно у нас было одно сердце, одна душа. Да на что мне его слова, его должность, его опыт, если не нашел я в Рустаме того молодого воина, которого любил!"

Вот о чем думал, вот отчего волновался председатель колхоза, когда гнал машину, по залитой жидкой грязью дороге в туманной степи.

Ему было плохо, как всегда бывает плохо человеку, который неожиданно для окружающих начинает, как будто назло самому себе, всех вызывать на спор, на ссору, возбуждать против себя, зная, что ничего путного из этого не получится, и все-таки упрямится, стоит на своем...

И еще одна мысль беспокоила Рустама. Кто ж сочинил это гнусное письмо? Кто-либо из бригадиров? А вдруг тетушка Телли? Или комсомолец Наджаф? Или этот подхалим Ярмамед? До сих пор Рустам был искренне убежден, что все в колхозе его от души любят и уважают, что нет у него врагов. Листок, вырванный из школьной тетрадки, вкривь и вкось исписанный корявыми буковками, смутил и встревожил. Значит, под боком у него притаился недруг? Может, каждый вечер заходит к председателю в дом и пьет с ним чай, любезничает, поддакивает, а сам предательски вонзает меч в тень Рустама и злобно ждет, когда тот споткнется, чтобы добить, затоптать? Кто же это, кто?...

Надо с кем-то посоветоваться, кому-то признаться в сегодняшних неудачах. Сакина! Вот кто поймет, успокоит, пожалеет. Но после вчерашней ссоры поделиться с ней своими неприятностями, искать сочувствия - значит попросту оказаться слабым, унизиться перед женщиной...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

В доме еще не ложились; мрачный Рустам молча допивал пятый стакан крепчайшего чая, Сакина убирала посуду. Внезапно на веранде послышались быстрые шаги, хлопнула дверь.

- Мама, Першан, где вы? - раздался молодой сильный голос Гараша.

От неожиданности отец просыпал табак на колени.

Дробно стуча каблуками, Першан примчалась из своей комнаты.

- Как ты вовремя, сынок! - сказала Сакина, с гордостью и любовью оглядывая Гараша, такого же широкоплечего, высокого, как отец, с такими же, как у отца, сросшимися бровями и орлиным взглядом. Чутким сердцем она сразу поняла, что Гараш чем-то взволнован.

- Да что случилось, сынок? Ты толком ни с отцом, ни со мною и не поздоровался...

Увидев отца, Гараш смутился, словно не ожидал, что застанет его дома.

- Я ведь не один... - круто повернувшись, он быстро скрылся в темноте веранды.

"Час от часу не легче, - подумал Рустам, - никого не спросясь, мальчик уже приводит гостей в такой поздний час..."

- Заходи, Майя, заходи, - говорил между тем Гараш, стоя в дверях. Знакомься с мамой, с отцом, с сестренкой!

У Сакины тревожно забилось сердце.

Майя вошла в комнату мелкими шажками, словно боялась поскользнуться, глаза ее были опущены, и жаркий румянец смущения залил ее нежные щеки, вовсе не похожие цветом на красно-смуглые щеки муганских красавиц, которых и солнце пекло, и ветры обдували. Тонкие губы полуоткрылись, серповидные черные брови оттеняли белизну лица. Но не только миловидное личико увидела Сакина в эту минуту, которую ждала с нетерпением и которой страшилась. Она угадала в Майе - так ей казалось - и ее кроткую душу, и доброе сердце. "Молодец, сынок! Хороша!" - подумала Сакина.

Понимая, как трудно девушке стоять под пытливыми взглядами незнакомых людей, Сакина поспешила ей на помощь, раскрыла объятия.

- Добро пожаловать, детка! Пусть благословенным будет твой приход...

И взяла из рук Майи маленькую сумку, помогла снять пальто.

- Проходи, садись. Телом своим готова я вымостить ту дорогу, по которой ты пришла в наш дом!

С тревогой ждала Майя первого знакомства со свекровью, не раз откладывала неизбежную встречу, а теперь приветливые слова Сакины, ее искренняя радость успокоили девушку, она поверила, что найдет в этом доме счастье...

Ее лицо просияло, с надеждой она перевела взгляд на Рустама. А тот с недовольным видом крутил ус и досадовал на дерзкого сына, нарушившего все обычаи, и даже усомнился в прочности будущей семьи.

Однако улыбка девушки, робкая, словно умоляющая, тронула Рустама, он привстал из-за стола, поцеловал ее в лоб, поздравил.

Пока мать и отец знакомились с невесткой, Першан места себе не находила, так и кружилась вокруг, а потом вихрем налетела на девушку, стала ее целовать и вдруг заплакала.

- Гараш так сильно любит тебя! - шепнула Майя.

- Ну, хорошо, хватит, хватит, - заворчала Сакина. - От радости можно и поплакать, но в меру, в меру!

Усадив Майю на мягкий диван с мутаками, мать опустилась рядом и перевела взгляд на Гараша, все еще стоявшего у двери.

- Ну, сынок, скажи-ка, чем занимается наша невестка?

Прежде, чем успел Гараш открыть рот, Майя ответила:

- Я инженер-гидротехник, мама!

Рустам едва не выронил трубку. Он все мог допустить: учительница или актриса, но инженер...

- Какой институт окончила? - строго спросил он.

- Кировабадский сельскохозяйственный.

Рустам одобрительно кивнул: "Дело стоящее!" - а Першан сперва нахмурилась, словно ей стало обидно, что Майя инженер, но потом снова заулыбалась.

- Хорошая, очень хорошая профессия у тебя, детка, - сказала Сакина. Вся беда нашей Мугани - воды не хватает. Как здесь пригодятся твои золотые ручки, твоя умная голова! Посиди потолкуй с отцом, с сестренкой, а я пойду чай заварю и такую чихиртму состряпаю, что язык проглотишь! Не надо будет ни плова, ни шашлыка.

Легко подхватив самовар, Сакина ушла на кухню, чувствуя себя бодрой, помолодевшей.

В упоминании о плове и шашлыке, конечно, заключался намек, и Рустам с дочкой невольно переглянулись. Бессмысленным показался сейчас Рустаму весь спор о пышной свадьбе. Ему стало не по себе оттого, что все неожиданно обернулось к торжеству Сакины, словно жена и впрямь была ясновидящей и заранее знала, как появится в их доме невестка. Не знал он и как вести себя с сыном. Конечно, Гараш поступил опрометчиво, без свадьбы введя невестку в отцовский дом, не дождавшись родительского благословения. Но что ж теперь делать? - упрекнуть его или промолчать? А если промолчать, то не пошатнется ли отцовский авторитет, не станет ли и впредь Гараш поступать так же дерзко и непочтительно? "Меняют реки берега свои, - мудро, со снисходительностью, едва ли не стариковской, подумал Рустам, - а время меняет обычаи людей. Молодым, видно, жить надо по-своему".

И не сказал ни слова.

А Першан без стеснения разглядывала Майю, и смеялась, и обнимала, и казалось ей, что брат, войдя с женой в дом, приоткрыл дверь в какой-то неведомый мир, полный радостных тайн и счастья. И верно, стоило посмотреть на лица Гараша и Майи, чтобы поверить, что они сейчас находятся в ином, сказочном мире.

2

Рустам знал, что, когда человека ранят, он не испытывает боли, - боль приходит позже... Едва схлынул душевный подъем, вызванный неожиданным появлением молодых, как он почувствовал, что опять в сердце закипает гнев на сына. Где это видано: "Салам, отец и мать! Вот моя жена, прошу любить и жаловать".

Исподлобья Рустам рассматривал невестку и думал, будет ли она верной женой. Слишком легко вошла в чужой дом. Не упорхнет ли с такой же легкостью? Красива, слов нет... Но и красота ее казалась Рустаму хрупкой, непрочной. Нежна, чересчур нежна, как цветок, осыпающийся от легкого прикосновения!

А Гараш был крепким, рослым, сильным, кисти могучих рук его поросли густым волосом, широкое, обветренное, почерневшее от знойного солнца лицо выглядело грубым, движения тяжелые, рядом с тоненькой Майей казался он, как медведь, неуклюжим. Как такие столкуются, и понять невозможно!...

Правда, Рустам успел заметить, что в невестке нет и следа вкрадчивости и притворства, что глаза ее глядят прямо, а улыбка простодушная. И все же он не мог побороть предубеждения: без сватов вошла в дом к парню, - что в этом хорошего!

Не подумала даже, что у Гараша сестра тоже на выданье. А завтра и Першан по ее примеру вот так убежит из дому. Были же у Майи родители, куда они смотрели, чему дочку учили?

- Откуда родом, невестушка? - спросил Рустам.

Майя с упреком глянула на Гараша: "Как же ты заранее не рассказал, чтобы избавить меня от расспросов?... Гараш только пожал плечами.

- Я в Москве родилась...

- В Москве?!

- Ее мать из Шуши, а с отцовской стороны она наша, муганская. Она сирота, круглая сирота, - поспешил на помощь невесте Гараш. Ему было стыдно, что Майя теперь заметила, как робел он перед отцом: даже о ней рассказать не решился.

Рустам продолжал с хладнокровной черствостью:

- Ты, видно, на мать больше похожа. Карабахские женщины избалованные, нежные... А наш край знаешь?

- Нет, я первый раз на Мугани. Только в книжках читала., - робко ответила Майя, задетая неприязнью Рустама.

- Что ж там пишут, хотел бы я знать? Наверное, всякие небылицы?

Майя обернулась к Гарашу:

- Открой, пожалуйста, мой чемодан, книга там!

Рустаму и это не понравилось: "Ишь ты, приказывает".

- Сиди! - грубо остановил он вскочившего сына. - Сейчас Першан принесет. Где чемодан?

- Нет, я сама...

И Майя легко поднялась с кушетки, но Гараш остановил ее:

- Сейчас принесу!

- Неси, неси, сынок! - иронической усмешкой одобрил Рустам. - В наше время все было по-иному. Невестка при свекре и свекрови не приказывала мужу. Да что ж говорить... Мы люди темные, деревенщина, а вы с образованием, с дипломами...

Майя растерялась, не зная, что делать: идти ли за чемоданом или остаться.

- Аи, киши, невестка еще подумает, что ты это серьезно говоришь, мягко сказала вошедшая в комнату Сакина. - Что ж, у Гараша ноги отвалятся, если сходит? Пусть поухаживает за невестой. Как это приятно, киши, когда мужчина внимателен к женщине...

Но Рустам возразил:

- Лучше к моим словам прислушивайся, невестушка. Пусть мои советы, словно серьги, будут всегда в твоих ушах. Чем больше жена оказывает уважение мужу, тем семья крепче!

- Это верно, - нехотя ответила Майя. - "Обычай - цепь на ногах человека" - так поэт сказал. И в народе есть пословица: "Глаз привыкнет к тому, что видит". Вы с детства видели такие обычаи, не удивительно, что они вам нравятся.

Рустам еще не понял, посмеивается над ним невестка или смиренно соглашается, как на выручку Майе отважно бросилась Першан. Ее огорчило, что отец не приветил Майю ласковым словом, и она стала пылко доказывать, что первый долг мужчины - ухаживать за женщиной, прислуживать, да, да, прислуживать ей! Если женщина вошла в комнату, пусть мужчина поднимется, поможет ей снять пальто, место уступит. Так надлежит относиться к любой женщине, а уж с женой нужно быть особенно ласковым. И не унижает это мужа, а украшает. Так им и в школе объясняли.

- Это при беках и ханах невестка рабыней входила в семью мужа! Слова не смела произнести. Бескультурье это, варварство! - чуть ли не плача кричала Першан.

- Молчи! - цыкнул Рустам.

Першан и бровью не повела.

- Вот в этом-то "молчи!" и таится, отец, вся гниль прежней жизни! Небось как работать на хлопке - так в первую очередь девушки, женщины: "трудовой долг", "святая обязанность"!... Тут вы все мастера говорить. А в дом войдешь - и все по-прежнему: "Девушка, молчи!..." Клянусь, не раз собиралась написать об этом в газету!

- Ну, возрази-ка, если мужества хватит! - смеясь, сказала мужу Сакина и с нежностью посмотрела на дочку: "Вот ведь все маленькой считала, думала, ей бы только куклами или нарядами забавляться, а, оказывается, дочь-то взрослая, умница..."

Рустам отвернулся, буркнул что-то невнятное в усы.

А Сакина, все еще смеясь, открыла железный сундук, достала завернутую в бумагу головку сахара, подала ее Першан,

"Иди наколи и подай нам по стакану сладкого чая перед ужином. А я тем временем другими делами займусь! - И уже на пороге, полуобернувшись к мужу, добавила: - С бригадирами-то куда легче вести разговор, чем с родной дочерью? Ну, когда до голосования дойдет, то считайте мой голос за Першан.

- Лучше бы внушила дочери, что непристойно прекословить старшим, - с трудом сдерживая себя, сказал Рустам. - Скромность, а не дерзость украшает девушку. Забыла, что ли, народную поговорку: "Сиди молча - весу больше".

- Эта мудрость и тебя касается, - вырвалось у Першан. - Молчал бы сегодня - так мудрецом бы в глазах Майи выглядел!

Рустам задохнулся от гнева, в глазах потемнело, и, не сознавая, что делает, он ударил дочь в плечо.

- Обнаглела? Получай!

Сакина вскрикнула, закрыв лицо руками, и беспомощно опустилась на стул. Рустам прошел мимо нее сгорбившись, по-стариковски шаркая ногами, и скрылся в темной спальне.

3

Гараш любил отца. С годами эта любовь превратилась в обожание: отец был умнее, могущественнее, сильнее всех. И самым страстным желанием Гараша и в детстве и в юности было во всем походить на отца, стать таким, как он.

Теперь он был потрясен, раздавлен. То ему казалось, что надо немедленно уйти с Майей из отцовского дома и жить отдельно, строить свой очаг... То он уговаривал себя с сыновней покорностью, что стоит промолчать, отец одумается, раскается, будет мучиться угрызениями совести и помирится со всеми, и в доме наступят мир, тишина, согласие.

Когда отец сердился, Гараш привык молчать. Он и теперь промолчал. Промолчал, хотя острой болью сжалось сердце, будто не сестру, а его самого при Майе ударил разъяренный отец.

С тоской он думал, как подавлена Майя, что перечувствовала она в этот вечер. Ведь ей пришлось куда хуже, чем Гарашу: он пришел в свой дом, а Майя открыла чужую дверь. Гараша угнетало не то, что грубость отца могла нарушить согласие между ним и Майей. Он верил, что в мире нет ничего, что погубило бы их любовь. Но грубость и самовластие отца, которого сын расхваливал на все лады, обязательно поселят в душе Майи недоверие к Гарашу.

Ему хотелось хоть перед самим собой оправдать отца: ведь Гараш с детства верил, что самое страшное - неуважение к отцу. И потому убеждал себя: минутная вспышка гнева... На фронте страдал... Да мало ли что!

А Майя, чувствуя, как тяжело Гарашу, и виду не подавала, что расстроена. Она гладила плачущую Першан, обнимала ее вздрагивающие плечи.

- Ты хорошая, ты теперь моя сестренка... Не плачь, не надо, все уладится.

Быстрее всех овладела собой Сакина. Хотя она была так взволнована, что каждая жилка дрожала, ей удалось улыбнуться и шутливо прикрикнуть на дочку:

- Ну, рёва, идем скорее чихиртму невестке готовить! Пусть Майя видит, что ты умеешь не только слезы лить, а и повариха отличная. Как ты мечтала: "Лишь бы брат женился, буду ухаживать за его женой". Ну пойдем же, шевелись!

Только тут Майя почувствовала, как голодна. Они с Гарашом завтракали еще в Баку.

- Пойдем, Першан, возьмемся за стряпню. Яичницу я умею готовить. И Гараш, как волк, проголодался!

Майя сказала о нем, не о себе, и Сакина в душе оценила эту женскую деликатность.

- Детки мои! - всплеснула она руками. - Чего же я-то стою? Наверно, с утра ничего не ели! А ты тоже хорош! - сказала она сыну, - Не мог телеграмму прислать. Да разве так невестку в хорошем доме встречают? С пловом, с вином, с зурначами... - Сакина не замечала сейчас, что говорит словами мужа. - Или мы хуже, беднее других? Слава аллаху, имеем доброе имя, почетом окружены. Есть и родня, и друзья, и приятели, - их тоже надо бы пригласить. Ну хоть вчера бы предупредили...

- Прости, мама, никак не мог... Так уж получилось, - весело оправдывался Гараш, готовый принять на себя все упреки.

Сакина между тем рассказывала Майе:

- Неделю назад говорит: в Баку еду на совещание механизаторов. Сердце мое так и екнуло: что-то случится. Материнское сердце - вещее, сама узнаешь в свое время... Спрашиваю: "Один ли вернешься? Может, баранов пора резать?" - "Один-одинешенек, отвечает, не спеши!" А кто поспешил - он или мать?

- Ладно, мама, не ругай брата. И так с дороги устал, - заступилась Першан, беззаботная, веселая, словно не она только что рыдала, уткнувшись в плечо Майи. - Мы с Майей мигом яичницу приготовим!

- Подожди, какая там яичница? - возмутилась Сакина. - Чихиртма скоро будет готова!

- Нет, мамочка, нет. - Майя впервые так назвала Сакину. - Яичница лучше всего.

- Сыр есть, мед, масло, - поддержал Майю Гараш. - Сейчас подкрепимся.

Першан, подпрыгнув, поцеловала брата в шею, выше не дотянулась.

- Ты с мамой поговори, а мы сами, сами!

- Чтоб я да разрешила невестке в первый же день возиться с кастрюлями? Не бывать этому, пока, жива, - негодовала Сакина.

- Мамочка, не лишай меня удовольствия! - Майя взглянула с такой улыбкой, что сердце Сакины растаяло.

- Ну, идите, идите! - вздохнула она. Когда девушки, взявшись за руки, словно школьницы, убежали, Гараш вопросительно посмотрел на мать.

- У тебя хороший глаз! Едва на нее взглянешь, сердце цветет! - и Сакина прижала голову сына к груди. - Береги ее, жалей! Пусть не слугою, а другом будет она тебе всегда!

4

Выбежав с Першан на веранду, Майя глубоко вдохнула свежий степной воздух и почувствовала, что ночная тишина точно смывает с нее усталость. А когда она обернулась к востоку, замерла от удивления: ей показалось, что луна тысячу раз отразилась в земле, словно вся степь превратилась в огромное зеркало.

- Что это? Я в жизни не видывала такого!

- "Слияние вод" - так это место зовется! - обнимая Майю, ответила Першан. - Здесь сливаются Аракс и Кура. Легенда есть, не слышала? Юноша Аракс и девушка Кура были разделены горными кряжами, но они так любили друг друга, что их любовь победила все препятствия. И взломали они каменные преграды, проложили ущелья, чтобы здесь, в Мугани, на нашей азербайджанской земле, кинуться друг другу в объятия, слиться навсегда... Старинная, очень старинная легенда, мама любит ее повторять, - с грустью, совсем ей несвойственной, прошептала Першан.

- Да, красиво, очень красиво! - задумчиво сказала Майя. - А сад у вас есть?

- Еще какой, прямо райский! - оживилась Першан. - Виноградник, яблони, груши. У нас, если поливать, все вырастет - и хурма и бананы, - такая земля. Хочешь - посмотрим.

- Ну, положим, бананы не вырастут - возразила Майя. - И зачем это ночью гулять? Гараш яичницу ждет.

- Ой, я совсем забыла! - спохватилась Першан. - Сейчас, подожди минутку.

- А где кухня?

Першан не знала, что такое кухня. Сперва Майя подумала, что она шутит, но оказалось, что в самом деле Першан никогда не видела кухни.

- Да где ж вы обед готовите?

- Во дворе. Вот очаг.

У сложенного из горного камня очага Першан зажгла керосинку, а Майя стала взбивать в миске яйца.

- А что у вас вода такая мутная? - заметила Майя, когда Першан сняла с ведра лист фанеры.

- Еще не отстоялась, - пожала плечами Першан. - Речная же, с илом.

- Водопровода нет?

- Конечно, нет. Чего захотела - водопровода...

- Отстойник можно устроить. Обыкновенный большой чан! - говорила Майя. - А как же в баню воду подают?

- Да нет у нас никакой бани! Отец говорит, что не по силам это колхозу - и водопровод и баня, - сердито ответила Першан.

Она решила, что Майя теперь испугается деревенской жизни и уговорит Гараша уехать в город. Конечно, инженер с дипломом, привыкла к городским удобствам. Что ей муганское степное приволье! Похвалила блеск "Слияния вод", а все-таки свет электрических фонарей, наверно, приятнее глазу.

- Першан, Майя, что там застряли? - послышался с веранды голос Сакины. - Простудитесь, ночь холодная!

- Это маму Гараш послал, - шепнула Першан. - Не терпится ему, знаю...

- Что ты знаешь? Уймись!.

- А вот и знаю, знаю. Нарочно вам спать не дам!

- Гараш устал в городе, он камнем на кровать рухнет.

- Значит, ты его жалеешь?

- А как же?

- Если жалеешь, значит, любишь? Скажи, ради бога, сестричка, ты его с первого взгляда полюбила или постепенно? Как лучше, сразу парня полюбить или сначала приглядеться к нему, привыкнуть? - Болтовня Першан не мешала ей возиться с самоваром.

- И так и этак хорошо, - улыбнулась Майя. - Лишь бы по-настоящему любить.

- Значит, его образ всегда в сердце хранить, да? Во сне видеть, да? Думать день и ночь о нем, да?

- Сама все узнаешь, - рассмеялась Майя, - когда любовь придет...

5

В деревне издавна укоренился хороший обычай - вставать до зари, а с вечерними сумерками отправляться спать. Вот почему к полуночи дремота сморила Першан, она протяжно зевала, потягивалась.

Сакина нахмурилась.

- Иди-ка спать. Напилась, наелась, чего еще ждешь? И молодым пора отдохнуть. - И ласково обратилась к Майе: - Пойдем, доченька...

С Першан мгновенно весь сон слетел. Ей захотелось увидеть, понравится ли Майе жилье. Вместе с матерью она обставляла и украшала для молодых комнату, в которой широкое, двустворчатое окно глядело в сторону "Слияния вод".

Странное волнение испытала Майя, переступая порог комнаты, которая еще минуту назад была чужой, а теперь навсегда становилась для нее родным гнездом.

Ей было и радостно, и почему-то стыдно, и сердце тревожно стучало в груди, и казалось - ноги отяжелели, но, вероятно, это произошло от усталости... Если бы не было рядом Першан и Сакины, то Майя чувствовала бы себя свободнее, легче. А может, как раз наоборот, - хуже. Кто это знает?

Девушка вдруг подумала, что еще во время ссоры с Рустамом-киши можно было повернуться, уйти, а из этой комнаты уже никуда не уйдешь. Здесь начнется твоя новая жизнь, жизнь с мужем, а вскоре - и с детьми; здесь ты познаешь все счастье мира. А горе? Что ж, встретишься с горем - перенеси его мужественно и молчаливо.

Вряд ли она слышала, о чем говорила Сакина, открыв зеркальный шифоньер, перебирая кипы белья, простынь, полотенец, соперничавших белизною с первым снегом. Вряд ли обрадовалась золотым часам и кольцу с изумрудом, подаренным ей свекровью. Впрочем, конечно, обрадовалась: как и все женщины, Майя любила подарки и украшения... Но дороже всего ей показались слова Сакины:

"У нас в народе говорят, что муж становится другом жены только в несчастье. А я верю, что Гараш станет другом и в счастье и в горе. Один он у меня, береги, вручаю его судьбу тебе...

Сакина и Майя, обнявшись, расплакались, всхлипывала от умиления и Першан.

- Опять слезы, вот ведь какой народ! - донесся из коридора притворно сердитый голос Гараша.

- Иди-ка сюда, сынок! - позвала мать.

И когда Гараш, стараясь казаться спокойным, вошел, она соединила руки молодых и прижала их к своей груди.

- Дай бог вам жить, слившись воедино так, как Кура с Араксом сливаются, и увидеть в этой комнате не только своих детей, но и внуков...

- Мама, я уже рассказала Майе легенду о Куре и Араксе! - смеясь, сказала Першан.

- Ах ты коза! Нет дела, в которое ты не сунула бы носа... И не знаю, какому несчастному ты приглянешься, ведь жизни ему не будет от твоего язычка! - свирепо напустилась на нее мать. - Марш спать, хватит надоедать людям.

Но и после этого ни Першан, ни сама Сакина с места не тронулись: надо было еще расцеловаться, как велит обычай, и с Майей и с Гарашом. Сестренка с визгом повисла на шее Гараша, поджала ноги, принялась раскачиваться, как маятник, и чуть не повалила его на пол. Наконец-то Сакине удалось ее выдворить из комнаты. "Сумасшедшая, задушишь!" - охала Сакина, подталкивая непокорную дочку к дверям.

Наконец молодые остались одни.

- Майя!... - сказал Гараш дрогнувшим голосом.

- Подожди. - Она отвела его настойчивые руки и увлекла к окну.

Положив голову ему на грудь, она думала о том, что сильные его руки созданы, чтобы возвести светлый дом их семье, его душа отважна и не знает хитрости, лжи, даже в неуклюжей грубоватости его таится что-то привлекательное... Давно она мечтала об этой минуте, еще когда в приморском парке в Баку Гараш, робея, говорил ей о своей любви. И Майе вовсе не казалось смешным, что жизнерадостный юноша терялся, бледнел и не находил слов... Ах, Гараш, какой же ты нерешительный!

Так они стояли долго, обнявшись, глядя в окно. "Слияние вод" все еще отражало лунный свет, но уже кое-где хрустальное зеркало затуманилось, помрачнело, словно раскололось надвое, и казалось, что Аракс и Кура опять разделились, потекли врозь. Майя подумала: "А пройдет час-другой, и, потемнев, водный простор сольется с темной степью, и уже нельзя будет угадать, где степь, где река... Ни завтра, ни послезавтра, никогда-никогда это дивное зрелище не повторится. А разве человеческое счастье не таково же? - Решительно тряхнув головою, она сказала себе: Нет, не таково! Наше с Гарашом счастье не потемнеет, не расколется!"

Одинокая звездочка сверкала в глубине неба, но и к ней подбирались скопища серых туч, плывущих с севера.

Сквозь неплотно прикрытое окно тянуло прохладой, и Майя вздрогнула, но вздрогнула она не от озноба, а оттого, что Гараш расстегнул пуговицы ее желтой шелковой кофточки...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Проснувшись рано утром, Рустам умылся на скорую руку. Он решил потихонечку ускользнуть в правление. Ему было и стыдно и горько, и он твердил себе: "Сердитый умным не бывает". Слава богу, Гараш женился, невестка и умница, и скромная, и красивая, теперь все уляжется, забудутся и ссоры и раздоры...

Но, даже сожалея о случившемся, Рустам, привыкший к порядку дома, строго соблюдавший свое положение в семье, почел бы недостойным для мужчины показывать свое раскаяние, делиться с кем-либо из близких своими переживаниями.

Но едва он на цыпочках вышел на веранду, как наткнулся на Сакину. Почтительно поздоровавшись с ним, жена сказала:

- Куда ж ты голодным собрался, киши? Завтрак готов.

Рустам только мотнул головою, молча спустился во двор, сел у очага. Он ел тоже молча, упрямо не поднимая глаз от тарелки, а уходя, виновато глянул на жену.

А Сакине, больше ничего и не надо...

Великодушие Сакины тронуло Рустама. "Такие женщины - редкость!" подумал он с гордостью.

Привычной тропою серая кобыла понесла председателя к правлению, но вдруг Рустам туго натянул поводья. "Этот проклятый стол в кабинете притягивает, как магнит. А сядешь - и со всех сторон на твою голову посыпались заявления, циркуляры, приказы... Телефон звонит, посетители приходят, время летит, а в поле так и не удосужишься вырваться!"

И Рустам повернул в степь, затянутую утренним туманом.

Он давно уже решил до начала сева хлопка заняться садами и огородами. Теперь, когда колхозам можно самим выбирать наиболее выгодные культуры, Рустаму-киши не терпелось осуществить на больших угодьях свой давний замысел. Муганский арбуз слаще меда! Да ему нет равных на бакинских базарах! В летнюю жару он освежает, словно студеная вода горного родника. И вот этим-то чудом муганской земли до сих пор пренебрегали. Подумать только: еще недавно колхоз не имел права посеять без разрешения два гектара лука! Сейчас даже не верится...

Резвая кобыла уже миновала последние сельские домики и пустилась крупной рысью по просохшей обочине, обгоняя арбы с навозом. Председатель здоровался с возчиками. Ему было приятно, что они сами, без понуканий и напоминаний, так рано вышли на работу.

Зоркие глаза председателя заметили, что на дороге осталась куча дымящегося навоза, свалившегося, должно быть, с дырявой арбы. Вскоре Рустам нагнал заспанного, с маленькими модными усиками парня, который восседал на полупорожней арбе.

- Усы-то у тебя, вижу, такие же черные, как совесть! - крикнул Рустам.

Возчик выплюнул папиросу и тревожно спросил:

- А в чем дело, дядюшка?

- Еще спрашиваешь, бесстыжий! Ты что, навозом решил дороги мостить? Слезай сейчас же, чини арбу, затыкай щели! - И, пришпорив кобылицу, не оглядываясь, Рустам помчался вперед.

У огородов кобылица пошла тише, устала. Но председатель и сам хотел тут задержаться, чтобы получше рассмотреть, как вспахали и удобрили здесь землю. На некоторых участках уже были посажены свекла и лук. Привязав лошадь к стоявшей у межи арбе, Рустам приседал, кряхтя брал влажную землю щепотью, разминал ее, нюхал, чуть языком не лизал. Настроение у него было великолепное - отлично подготовились к севу. Внезапно в стороне, за арыком, послышались возбужденные голоса. Председатель пошел туда, - такая уж должность: если где-либо спорят или ссорятся, волей-неволей приходится вмешиваться все тому же Рустаму-киши.

- Что тут стряслось? - обратился он к измазанному, взлохмаченному трактористу, на которого наступала звеньевая Гызетар.

Тракторист, не слушая Рустама, продолжал перебраниваться с девушкой.

- Не имеешь права с поля сгонять!

- Имею! - говорила Гызетар. - Хочешь работать как следует - работай, а пахать кое-как не позволю, так и знай! Скатертью дорога, прощай, голубчик! - И повернулась спиною к возмущенному парню.

Рустаму достаточно было краем глаза посмотреть на пахоту, чтобы заметить, что борозда мелкая - на четырнадцать сантиметров, не глубже, а по договору с МТС обязаны пахать на двадцать - двадцать два...

- Не маши руками! - кричал парень. - Вообразила о себе черт знает что!

Тяжелая рука Рустама ухватила его за ворот рубахи.

- Приказ звеньевой - закон! Перепахивай, как тебе велят, - негромко сказал председатель, но так грозно прозвучал его голос, что парня оторопь взяла. Он молча побежал к стоявшему в отдалении трактору.

Рустама почему-то не покидало светлое настроение. Ему понравилось, что звеньевая - добродушная, полная, на вид совсем не строгая, подружка Першан, - знала свое дело и не уступила ленивому, беспечному трактористу. Гызетар совсем недавно вместе с Першан кончила школу, она застряла на второй год в пятом классе. В учении Першан догнала ее, а в работе отстала: уже с седьмого класса подружка работала на хлопке, меньше двухсот трудодней не зарабатывала. Отстала от нее Першан и еще кое в чем; Гызетар уже вышла замуж за Наджафа, а у дочки Рустама даже нареченного как будто не намечалось...

Поблагодарив звеньевую взглядом, Рустам поскакал на ферму. И там его ждали радостные вести: зоотехник, заведующий фермой Керем, чабаны - все в один голос заверили председателя, что падеж прекратился, опасность миновала.

2

Поздно вечером Рустам вернулся домой; с усталым, но довольным лицом, поцеловал смутившуюся Майю в лоб, потрепал сына по плечу, прикоснулся губами к косам примчавшейся дочки.

- Ну, жена, неси угощение - фрукты, чай, вино! - с радушием гостеприимного хозяина воскликнул он.

- Обедать разве не будешь? Хороший плов приготовила.

- Неужели не обедали? Смотри, невестку голодом заморишь, сбежит, пошутил Рустам.

Сакина никогда не обедала без мужа, и теперь она с виноватым видом объяснила:

- Я тоже с детьми пообедала. Долго ждали тебя. Гараш в правление зашел, а Салман говорит, ты на тот берег Куры уехал...

- Я с чабанами пообедал, - сказал Рустам. - Прямо из пасти волка спасли барана, но проклятый все-таки успел вырвать курдюк. Что поделаешь? Разрешил чабанам прирезать, готовить бозартму. Чаю неси... Ну, а у вас что хорошего?

Он спрашивал всех, но Майе казалось, что Рустам-киши только ее спрашивает, к ней присматривается. И она снова сконфузилась.

От степного студеного воздуха щеки Рустама раскраснелись, морщины разгладились, он помолодел и улыбался добродушно, раскуривая трубку, а Майе свекор по-прежнему представлялся грозным, и она отвечала осторожно, обдуманно, деликатно, как будто разговаривала с тяжелобольным... Сейчас-то улыбается и шутит, а бог весть, каким будет через минуту, - всего можно ожидать.

Рустам заметил настороженность невестки, но не придал этому значения.

- Не соскучилась на новом месте?

- Да что вы!

- Чем же у нас думаешь заняться?

- Я же инженер, мне работать надо. Гидротехники ведь нужны Мугани...

- Ого, еще как! Ну, работай, работай, - снисходительно сказал Рустам. Так же точно еще недавно он говорил наряжавшей куклу Першан: "Ну, играй, играй!" - Боюсь, как бы тебя, невестушка, в дальний колхоз не послали. У нас ведь так бывает: муж здесь работает, а жену пошлют на край света... Поговорю в МТС, к нам назначат, в наш колхоз, - уверенно закончил он.

- Не беспокойтесь, пожалуйста, ведь есть указание министерства, я в Баку договорилась.

- Ну, министерство - министерством, а район - районом. Только, невестушка, имей в виду: Мугань изнеженных не любит. Зима и осень здесь хороши, слов нет. Ну, грязь немножечко настроение портит. А вот летняя жара начнется, - он покрутил головой, - не всякий вынесет.

Першан показалось, что в словах отца запрятан какой-то колкий намек, и она с досадой воскликнула:

- Не пугай ты Майю! Лето как лето, яйлаги есть, в садах прохладно. Мы-то живем? И она привыкнет.

Боясь, что отец с дочкой опять поссорятся из-за нее, Майя примирительно сказала:

- Не переношу жары, лютый мороз лучше. Но ведь в книгах пишут, что у вас и летние вечера прохладные.

- Книги! - хмыкнул Рустам. - А много ли книг о нашей Мугани?

- Не так много, а все-таки есть. Да вот одна у меня под рукой...

И протянула свекру книгу в белом переплете.

Рустам прочитал название, прикинул на руке вес книги, желая убедиться, солидная ли, заслуживает ли уважения, и глубокомысленно протянул:

- Порядком написали. Наука! - Перелистал, задержавшись взглядом на пометках, сделанных рукою Майи, и, вернув невестке книгу, попросил: Почитай вслух! Люблю слушать.

Майя открыла книгу, но буквы сливались, рябили, и как она ни напрягала зрение, не смогла прочитать ни слова: большая комната освещалась подслеповатой керосиновой лампой. Метнув на Гараша удивленный взгляд, Майя смиренно вздохнула: не стоит, мол, на это обращать внимания, и пересела поближе к столу.

Приготовившись слушать, Рустам поплотнее набил трубку, посмотрел на маленькие белые руки невестки, изящные, словно выточенные из самшита, пальчики с ярко-красными ноготками и, вздохнув, подумал: "Хорошую женку выбрал сынок. По рукам судя, ни одной миски в жизни не вымыла, ни одной рубахи не выстирала..."

Майя заметила и этот оценивающий взгляд, услышала и огорченный вздох свекра, но сдержалась, и лишь болезненно вздрагивающий голосок выдавал ее состояние.

- "Еще за триста лет до нашей эры греческий ученый..."

Рустам прервал невестку:

- Обожди. Триста лет? Когда же это было?

- Ай, папа, сколько раз объясняла, - вмешалась Першан. - Вот мы говорим: год тысяча девятьсот пятьдесят шестой. Это наше летосчисление, наша эра, а ведь и до этого на земле жили люди. Уже книги ученые писали. Те времена в науке называют старой эрой. А у христиан говорят: до рождества Христова...

- Э, дочка, это мы понимаем, - по-озорному улыбнулся отец, поглаживая усы. - Хоть деревенские, а понимаем. Я спрашиваю, сколько лет в общей сложности составит? - И, не дав ни ей, ни Майе времени подсчитать, самодовольно произнес: - Две тысячи двести пятьдесят шесть. Вот как!... Ты моего вопроса не поняла, а меня уму-разуму учишь. Непристойно девушке быть такой... узкозубой!

Узкозубой? Майя подумала и догадалась, что это на языке народных поговорок, видимо, значит - быть ограниченной, мелко схватывать...

- Да, приблизительно две тысячи двести пятьдесят шесть лет назад, кивнула Майя, - в Греции жил историк Страбон. Вот что писал он о Мугани...

- Ого! Уж тогда о Мугани во всем мире знали! - восхитился Рустам.

- Да. Земля Мугани, писал Страбон, однажды засеянная, дает в год два-три урожая. Оросительная система здесь была лучше, чем в Египте и Вавилоне... Прекрасные пастбища. Страбон так и называет Мугань: "Зеленая". Виноградные лозы вырезали один раз в пятилетие. Вновь посаженные лозы уже на следующий год плодоносили, а на третий год ложились на землю от тяжести гроздьев...

Сейчас Рустам увидел, что Майя рассказывала, не заглядывая в книжку. Она только загораживалась ею от смущавшего ее взгляда свекра. Голосок ее звучал звонко, в глазах сверкали огоньки, и речь ее казалась Рустаму похожей на красивое узорчатое покрывало, связанное Сакиной.

У Рустама погасла трубка.

Майя остановилась, придвинула Гарашу спичечный коробок и ласково напомнила:

- Поднеси-ка отцу огонька.

- Раз папа не заметил, что трубка погасла, значит, беседа ему понравилась! - рассмеялась Першан.

Рустам словно очнулся от дремоты, взял из рук сына спички, но не закурил, а, выйдя из-за стола, начал расхаживать по комнате. И прежние глубокие морщины пролегли на его нахмуренном лице.

- Папа, о чем ты? - встревожилась дочь, бросилась к нему и прошептала на ухо: - А пировать когда будем?

Отец качнул головой.

- После свадьбы музыка - как после обеда горчица. Отложим до твоего замужества.

Майя, наклонившись, вполголоса разговаривала с Гарашом и не расслышала слов свекра.

- Ой, ты и скажешь, папа! - И девушка закрыла лицо руками.

Гараш, весь вечер любовавшийся Майей, тоже ничего не услышал из этого короткого разговора отца с сестрой. И когда Рустам глянул на сына и увидел его восторженное, обращенное к Майе лицо, сердце отца дрогнуло... За что, в самом деле, упрекать Майю? Ведь она принесла счастье его единственному сыну. Что ж, она приехала с ним сюда без сватов, нарушив стародавние обычаи, - им, вероятно, не две тысячи двести пятьдесят шесть лет, как книге Страбона, а куда больше, - но взгляни-ка, старый, в лицо сыну: разве ж не все сокровища мира принадлежат сейчас Гарашу?... И верно, лицо сына смеялось: глаза смеялись, крутые брови смеялись, щегольские, тоненькие в ниточку - усики смеялись. Гараш стал красивее, привлекательнее и, пожалуй, серьезнее.

Всегдашняя замкнутость помешала Рустаму вымолвить то, что подсказывала совесть, и он, буркнув: "Посмотрю, где наша мать запропастилась, пока ее самовар закипит, ночь пройдет", - вышел на темную веранду.

3

Едва шаги отца стихли, Першан, не умевшая спокойно минутку посидеть, подсела к Майе, чмокнула ее в румяную, как персик, щеку, шепнула:

- У брата глаза горят, у тебя - еще светлее сияют. С чего бы?

Майя только плечами пожала: ну и болтушка!...

Гараш погрозил сестре пальцем: погоди, мол, доберусь до тебя.

- Смотри, какой красавец мой брат. Все девушки колхоза тайком вздыхали о нем!

- Почему же тайком?

- Не знаю. Такой, говорят, обычай. Девушке не подобает открыто выражать свои чувства.

- Плохой обычай, очень плохой. Зачем хранить в тайне любовь? Человеку всегда надо быть честным и откровенным.

Гараш с недовольным видом покосился на шепчущихся сестру и Майю и громко сказал:

- У Першан со школы привычка - секретничать с подружками! И главное, все о любви!

- А ты, братец, и сейчас меня не понимаешь, и де сять лет назад тоже не понимал! - вздохнула Першан. - Такой уж бестолковый уродился! Мы говорим о тебе!

- Обо мне? А для чего шептаться? Говорите открыто! Не-ет, сплетничаете о ком-нибудь, уж я - то тебя, сестренка, знаю досконально!

- Замолчи, врун! - крикнула Першан. - О ком я сплетничала? Да в жизни ни об одном человеке худого слова не вымолвила! Мама говорит, что в том доме, где сплетничают, согласия не бывает!

- Конечно, мама это говорила, и даже не раз, - засмеялся Гараш, - но что в этом толку! Все равно по углам с подругами шепчешься! Смотри не приучай к этому Майю, а то плохо будет! - И он угрожающе взмахнул широкой, как лопата, рукою.

Першан с достоинством выпрямилась.

- Богом клянусь, если посмеешь поднять на меня руку, затопчу ногами, как цыпленка! - торжественно произнесла она. - И Майю не пожалею, что овдовеет!... Это тебе не четвертый класс.

- А что, разве еще чешется? - лукаво спросил брат.

- Не поверю, что ты осмелился побить сестренку! - заметила Майя.

- Еще как осмелился!.. - воскликнула Першан. - Мужчина! Как же, повелитель! Правду старухи говорят, что у мальчиков от рождения в сердце темное пятнышко!... Сидела с одной девочкой я на одной парте. Гызетар зовут, я тебя познакомлю с ней, очень милая! - с жаром начала рассказывать Першан. - Проворная, бойкая...

- Да ты не о Гызетар говори - о себе! - перебил ее брат.

- О себе мне говорить нечего! Речь пойдет о тебе, герой. Боюсь только, что, узнав о твоих подвигах, Майя с ужасом увидит, что ее любовь уменьшилась.

- Ошибаешься.

- Конечно, вам лучше знать, я о таких делах не имею никакого понятия! - поджала тонкие губки Першан. Ну, однажды Гызетар пришла ко мне, мы быстренько приготовили уроки и занялись играми, а этот лоботряс то в книгу заглянет, то зевнет, то чинит карандаши, то жует похищенный у матери чурек, то стреляет бумажными шариками мне в ухо, а Гызетар в нос!... Он с детства уже такой был, отпетый! Не понимаю, за что ты его полюбила!

- Себе найди получше! - Гараш обиделся.

- Во всяком случае, мой будет несравнимо лучше!... - заявила безоговорочно сестра. - Ну вот, Майечка, конечно, наступило возмездие: мама заметила шалости Гараша, взяла его за ухо, усадила за стол и велела зубрить уроки, а к нам не приставать. Мы сидим в уголке, рассуждаем о том о сем, даже его, изверга, пожалели... И вдруг, решив, что мы над ним смеемся, этот людоед сорвался с места, подскочил и пнул меня ногою. Ну, сама догадываешься, в какое место пнул! - скромно опустила глаза Першан. - И кричит во все горло: "Не смейте шептаться!" А! Как тебе это нравится?

В такие-то малые годы, и уже был бессовестным!

- Н-да, это мне совсем не нравится! - согласилась Майя; эти серьезные слова не помешали ей бросить нежный взгляд на Гараша.

- Д что ж ты дальше не рассказываешь? Скажи уж, как ты завизжала, подняла такой крик, что стекла чуть не полопались! - сказал Гараш, вытирая платком слезившиеся от смеха глаза. Мама бросила хлебы в тандыре и примчалась сломя голову. Бедняжка перепугалась, подумала, что в дом проникли разбойники! Режут!... Всегда была крикуньей и доносчицей! - с горькой усмешкой закончил Гараш.

- А что ж ты дальше не рассказываешь? - подхватила неугомонная Першан.- Скажи Майе, как мама взяла скалку, а ты, выпрыгнув в окно, умчался в поле, словно сорвавшийся с привязи теленок!

- Не стоять же мне и ждать, когда накажут! Скрыться вовремя от противника - тоже отвага, и отвага не малая!

- Твоим бы врагам в жизни такую отвагу! - щедро пожелала сестра. - Вот тогда бы ты прослыл из богатырей богатырем!

Она прижалась к Майе и что-то лукаво шепнула, обжигая жарким дыханием ее шею. Та кивнула в знак согласия и снова посмотрела на Гараша, и он прочел в ее глазах не только всегдашнюю нежность, но и сдержанное стремление, какого еще вчера в них не было...

4

- Входи же, - входи, милости прошу, - любезно приглашал кого-то Рустам, возвращаясь с веранды. Вслед за хозяином в столовую вошел Шарафоглу. Гараш вскочил, подумав с беспокойством: "Не случилось ли чего в МТС?"

- Какими судьбами, товарищ замдиректора!

- Решил, что можешь тайком жениться в Баку, - и дело с концом? улыбнулся Шарафоглу, пожимая руку Гарашу и кланяясь Майе, - И мы об этом знать не будем? Не вышло, дружок. Слухом земля полнится. Зазналась нынешняя молодежь, нос задрала, обратился он к Рустаму. - Покажем, друг, что мы, старая гвардия, тоже кое-что смыслим в таких делах... Эй, ребята, входите-ка!

Дверь широко распахнулась, пропустив в комнату Ширзада, Наджафа и Гызетар.

С малых лет росли они вместе с Гарашом, вместе играли, вместе дрались, вместе пять лет назад окончили среднюю школу. Но сейчас, увидев товарища школьных лет рядом с его молодой женой, парни застеснялись, поклонились неуклюже, без слов, и только Гызетар не растерялась и протянула Майе букет оранжерейных роз,

- Поздравляю Гараша от имени друзей, да и от всей нашей молодежи... Желаю вам счастья...

Майя спрятала лицо в букет, прошептала:

- Спасибо. В такое время года и - цветы...

- Это еще что! - воскликнул Наджаф. - Наша Гызетар и под снегом вырастит орхидеи. Знатный мастер хлопка! А впрочем, разрешите поздравить и познакомиться: Наджаф, секретарь комсомольской организации.

- Теперь и мне, старику, позвольте пожать вашу руку. От души желаю всяческого благополучия, - сказал Шарафоглу.

Майя благодарила, здоровалась, перекладывала букет из руки в руку, наконец догадалась отдать его Гарашу.

- И вас поздравляю, надеюсь скоро видеть бабушкой и дедушкой, поклонился Шарафоглу Сакине и хозяину.

Тем временем Гызетар и Наджаф вынули из корзинки угощения: тут были и конфеты, и печенье, и засахаренные фрукты, и пастила.

Вдруг Наджаф заметил, что Ширзад так и не поздравил Майю. Он стоял в сторонке, у самых дверей. Его занимала только Першан, ее одну он видел сейчас. А Першан то шепталась с Майей, то толкала брата, то смешила Гызетар, не замечая Ширзада, словно его и не было в комнате.

- Дружок, помогай, что застыл? - обратился к Ширзаду Наджаф и тут же объявил для общего сведения: - Прибыла кинопередвижка! Замечательный фильм!

- Как называется? - спросила Першан.

- "Ромео и Джульетта", - не задумавшись, сказал Наджаф. Он и понятия не имел какой привезли фильм. - "Ромео и Джульетта"! - многозначительно повторил он, прищурив левый глаз.

Продолжавший стоять в тени Ширзад сжал кулаки. Першан тоже поняла намек и презрительно сморщила носик.

А Наджаф не унимался:

- О Першан, объясни, что за странность: войдя в комнату, я долго не замечал тебя - прекраснолицую!

- Гызетар ослепила тебя. Где ж замечать других де вушек, да еще таких, как я.

- Ты права, права, клянусь богом! Люди тянутся к свету, а эта безбожница ведет меня во тьму! Не так ли, друг мой Ширзад?.

- Нет, не так, - сухо сказал за его спиною Ширзад. - Прикоснулись пальцы Гызетар к твоим очам - и ты прозрел,

- Оказывается, молчаливый игит в чужой карман за словами не лезет, заметила с невозмутимым видом Першан.

- Дай ему только расправить крылья, сложит такую песню, что и не снилось ашугу Алескеру, - сказал Наджаф.

- Конечно, с помощью Першан!, - вставила колкое словечко Гызетар.

- Разумеется! - пылко согласился Наджаф. - Я же при твоей помощи сочиняю дивную легенду "Гызетар-наме!"2. Через два месяца прочтете в бакинском журнале.

Все рассмеялись, а Гызетар в отчаянии заткнула уши.

- Что о тебе подумает Майя? Вот не поверите, - обратилась она к Майе, - два слова не способен на бумаге связать. Как только возьмет в руки карандаш, сразу же начинает жаловаться на головную боль.

- Не клевещи, женщина! - повысил голос Наджаф. - Разве не письмом я поведал тебе о любви? Разве не мои сладкозвучные слова опьянили тебя? Как прочла, так ко мне примчалась.

- Чирей бы тебе на язык! Два года гонцом присылал Ширзада. Худеть начал, сохнуть... Испугалась, что превратишься в щепку, только потому и пожалела.

Сунув руку в карман пиджака, низенький толстяк Наджаф с угрозой сказал:

- Коль так, сейчас прочитаю вслух ее ответное послание с клятвами в вечной любви.

Гызетар толкнула его в бок.

- Замолчи, говорю. Никому это не интересно.

- Почему ты сердишься? - заныл Наджаф. - Я же повинуюсь во всем. Слышу: "Работай!" - иду работать, "Спать!" - иду спать, "Вставай, лежебока!", - встаю... Чем ругаться, скажи-ка Першан, что гостям надо выказывать уважение, стол пора накрывать! А то расселась, как разборчивая невеста на смотринах! Смотри, ханум, смотри, этим летом на хлопке потруднее будет, чем раньше. Как бы не опозориться.

- Не беспокойся, я всегда сухой из воды выйду! - заверила его Першан.

- В чей же это огород камешки? Не в ваш ли, бригадир Ширзад? заинтересовался Наджаф. - А я, наивный, предполагал, что в вашей бригаде высокая трудовая дисциплина, что вы воспитываете подчиненных, и прежде всего Першан, в духе трудолюбия и смирения!... Ну чего, чего стоишь, как придорожный столб, подойди ближе, слышишь, как тебя нахваливаю! Посиди, откашляйся, прочисть соловьиное горлышко и затяни песнь в честь Майи и Гараша!

Пока комсомольский секретарь шутками и прибаутками забавлял товарищей, Сакина, Шарафоглу и Рустам, сидя на диване, неторопливо беседовали. Наконец Шарафоглу подошел к молодежи.

- Ай, Наджаф, не довольно ли вести культурно-массовую работу? Пора б приняться и за другое, - сказал он вполголоса.

- У нас все готово!

Достав со дна вместительной корзины бутылку мадрасы, Наджаф прижал ее к груди и запел, подражая шуту из оперы "Кер-оглы":

- Ашуг, спой одну-у шикясту-ууу!

Все рассмеялись, даже Ширзад не смог удержать улыбку.

- Может быть, угостить сперва чаем? А, киши? - обратилась Сакина к мужу.

Рустам, недовольно наблюдая, как Наджаф вынимал из корзины свертки, кульки и бутылки, промолчал.

- Конечно, чаю, сладкого чаю. Хороший народный обычай, - сказал Шарафоглу, не дожидаясь согласия хозяина.

Сакина оживилась, велела дочери и Майе собирать на стол, а сама пошла за самоваром.

Схватив первую же попавшуюся под руку скатерть, Першан бросила ее на стол, смущенная сосредоточенным, угрюмым взглядом Ширзада и намеками Наджафа, она совсем не думала о том, что делает.

- Что, кроме этой тряпки, больше нечего постелить? -грубо спросил Рустам, и, почувствовав, что гости сразу притихли, он с деланным смешком добавил: - Что с тобой, доченька? Такое почтенное общество, такой торжественный день - и не нашлось праздничной скатерти? Страшно подумать, что станет рассказывать о нашем гостеприимстве ну хотя бы Наджаф...

- Ты прав, клянусь, как всегда, прав, киши! - вос кликнул Наджаф, и мясистые пухлые щеки его покраснели. - Я же вырос во дворце бека и привык к золото тканым скатертям...

- Замолчи!... - прошипела Гызетар, дергая его за рукав пиджака.

- А чего мне молчать? - Наджаф с удивлением развел руками. - Как будто дядюшка не знает, что в доме у меня чихиртму не варили, от соседей не приносили. Скатерти-самобранки не было, шелковым одеялом тоже не накрывался...

Вот уж сейчас Наджаф не шутил, говорил правду. Всем в колхозе было известно, что Наджаф - круглый сирота. Еще в школе он полюбил машины, мастерил модели, с шоферами пропадал в степи, а после школы пошел в трактористы. Эта работа пришлась ему по душе, и ни к чему иному Наджаф не стремился.

- Ты был сиротою в советское время, - заметил Рустам, - Какое же это сиротство? Вот на мою-то долю выпало действительно сиротское горе. Любой вырывал изо рта последний кусок хлеба, обижал и мучил. Между прочим, комсомольский вожак, сообразительность вовсе не зависит от бедности или богатства.

- Да ведь и вкус пищи не зависит от скатерти, - быстро нашелся Наджаф. - Мы открыли дверь твоего дома, дядя, мечтая только о радушии.

В эту минуту в комнату вошла Сакина с кипящим самоваром. Она услышала последние слова Наджафа.

- Верно, сынок, справедливы твои слова. Наш дом - твой родной дом. Друзья Гараша - наши друзья. И правильно сделали, что без приглашения зашли. Так и впредь поступай.

Тем временем Першан уже расстелила желтую скатерть с голубой каемкой и пышной бахромой. Майя и Гызетар принесли посуду и вазы с вареньем.

Самовар величественно стоял на маленьком столике и швырял к потолку клубы пара. Ароматный чай цветом напоминал вино. Гостям с поклонами были разнесены стаканы. Все примолкли.

- Нигде, кроме дома тетушки Сакины, нет такого душистого чая! - сказал неунывающий Наджаф, разглядывая на свет отливающий золотом напиток. - Как же нам было не прийти, тетушка? Наш закадычный друг женился, ввел в дом такую красавицу, а мы в кино отправимся? Как только товарищ Шарафоглу сообщил, мигом собрались!