Слияние вод

- Вот уж гости так гости, - сказала она, - Не от них ли сладкие сны мои отравлены горечью...

Рустам хотел прикрикнуть на нее: "Не суйся в чужие дела!" - но вспомнил, что поблизости Гараш, пожалуй, снова вступит в спор. Однако и смолчать не смог:

- Что, не спится? Ну, объясни, какая горечь отравляет твои сны?

- Не только сны - всю жизнь отравляют твои помощники - кривоногая цапля Ярмамед и гробокопатель Салман. Не люди, а какие-то злые духи!

- Помолись, женушка, помолись, вот дьявол-то и скроется от тебя, ответил Рустам и стал раздеваться.

- Не знаю, дьявол ли вселился в наш дом, а от людей, темной ночью крадущихся к тебе, добра не жди... Полетишь ты вниз головой вместе с Салманом и Ярмамедом!

- Ну, если в пропасть полечу, то за твой подол хвататься не стану. Муж громко, протяжно зевнул.

В последние дни Сакина не раз замечала, что муж разговаривал с нею грубо, насмешливо, и ей было обидно, что вместе с уходящей молодостью из их семьи исчезают мир и согласие. Неужели прошла любовь, заменилась привычками, обязанностями, ссорами? Старухи говорили когда-то, что можно и без любви жить. И, смахнув навернувшуюся слезу, Сакина сказала:

- Если ты будешь падать, так я рук от тебя не оторву! Но зачем же самому разрушать свой дом? Если тебе в жизни нужна опора, за скалу хватайся, а не за сухую глину.

- Это кого же ты называешь скалою?

- Сам понимаешь кого, - народ! Я тебе все сказала. Об остальном сам подумай! Запомни только, что дети не с тобою, а против тебя.

Рустаму стало жаль жену, и он упрекнул себя за то, что не промолчал, В детстве он часто слушал, как старик сосед, хитро щуря глаза, объяснял, почему ни разу не поссорился с женою: "Как заведет перебранку, я ей: "Упокой, господи, праведного отца твоего, ты права!" А на деле поступаю по-своему". Воспоминание о мудром старике развеселило Рустама, и, накрываясь одеялом, он сказал:

- Упокой, господи, праведного отца твоего, а ты, женушка, как всегда, права...

Вскоре он захрапел, а Сакина сидела у постели и плакала, размышляя о том, как бы вернуть мужа на прежнюю стезю, уберечь его от несчастья. Хватит ли у нее сил?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Проснувшись, Гараш посмотрел на лежавшую рядом Майю и подумал, что он самый счастливый человек на свете. Жена дышала ровно, почти неслышно, белое лицо ее было безмятежно ясным, нежные розовые руки спокойно лежали поверх одеяла...

Священна озаренная сиянием чистой любви женщина! Она прекрасна, и не только потому, что родилась красавицей, а потому, что, любуясь ею, слыша ее дыхание, ты ощущаешь желание быть великодушным и успокаивать плачущего, и протянуть руку помощи упавшему, и приносить людям добро, и сажать в степи деревья, и добывать воду в пустыне, и прокладывать дороги в горах, и строить новые города! Скромная, привычная тебе комнатка родного дома в тот утренний час, когда ты безмолвно любуешься любимой, превращается в дивный лес, наполненный песнями вольных птиц, и ароматом цветов, и шумом родников, низвергающихся с вершин... Боясь нарушить спокойный сон жены, Гараш лежал не шевелясь, смотрел то на потолок, то на трехстворчатое, уже позолоченное зарей окно, то снова и снова на Майю.

Вчера она утомилась, день выдался хлопотливый, и едва легла, сразу же задремала, положив голову на широкую волосатую грудь мужа.

А вечер они провели славно, в семейном кругу. Рустам вернулся из райкома с какого-то совещания в прекрасном настроении. Когда он бывал расстроен или уязвлен, - словно суховей вздымал пыль вокруг себя, глаза так и метали молнии. Но если дела шли хорошо, начальство одобряло все его начинания, то и дома Рустам-киши, казалось, звенел, как хорошо настроенный тар, откликающийся на легкое дуновение ветра.

Так и вчера, едва поднявшись на веранду, Рустам весело сказал:

- Женушка, благоухание твоей кюфты мертвого разбудит! Мечи на стол угощения.

Довольная Сакина подмигнула детям:

- В хорошем настроении прибыл... Теперь пуд соли подбавь в кюфту, все равно расхвалит, да еще попросит вторую тарелку.

После отменно вкусного обеда Рустам долго сидел у самовара, мирно беседовал с домашними. Слушая его, и Майя разговорилась, рассказала о том, как училась в институте, как познакомилась с Гарашом... Хозяин казался спокойным, словно река, вернувшаяся в свои берега после половодья. Забыв о трубке и кисете, что всегда было хорошим признаком, наполняя стакан за стаканом, он в этот вечер говорил и о событиях международной жизни, и о колхозных делах, вспоминал детство Першан и сына... Когда над "Слиянием вод" загорелись звезды, Сакина пожалела молодежь: пока не встал Рустам, никто не мог выйти из-за стола - это было бы нарушением семейных правил. Только Першан не признавала этих порядков, то выбегала на веранду, то глядела в окна, то шепталась с Майей.

- Киши, ты бы хоть на завтра что-нибудь оставил! - сказала Сакина, приподнимая заметно полегчавший самовар.

- Справедливы твои слова, жена, - засмеялся хозяин. - Пора и честь знать! - И поднялся, пожелав всем спокойной ночи,

"Вот так бы всегда было, - думала Майя, входя в свою комнату. - Ничего нет лучше дружной семьи!..."

Гараш прикрыл дверь, прикрутил лампу и со страстным нетерпением посмотрел на жену.

- Холодно! - шепнула Майя, натягивая одеяло.

- Сейчас согреешься! - тоже шепотом сказал Гараш и потушил лампу. В комнате стало темно, и они не заметили, как уснули, а когда петух захлопал крыльями и завел свою предрассветную песню, Гараш проснулся. Было очень рано. Он зажег свечу, стоявшую на подзеркальнике, посмотрел на часы: начало пятого. Откликнулись, завели перекличку петухи в соседних дворах, а через минуту затихли: чего в самом деле стараться-то в шесть радио заговорит, разбудит всех, кому надо поутру трудится ... И сонная тишина снова опустилась на Муганскую степь...

Майя улыбнулась во сне, то ли почувствовала нежный взгляд мужа, то ли поблагодарила его за внимание, когда он натянул на ее плечи розовое одеяло. Она улыбалась, приоткрыла нежно-вишневые губы, но сон, будто тончайшая тюлевая завеса, окутывал ее.

На ум Гарашу пришла странная и страшная мысль: вдруг сон - тень смерти, предвестник смерти, и эта тень уже коснулась чела Майи... Мысль была кощунственной дикой, и потрясенный ею Гараш прижался к Майе, осторожно положил ее голову с перепутавшимися косами на свою руку, она, не просыпаясь, прильнула к нему.

Грудь Майи равномерно поднималась и опускалась,

Гараш слышал в глубокой тишине биение ее сердца, и не было в мире музыки прекраснее этого тихого монотонного стука.

А за стеною, в родительской спальне, слышался могучий храп отца, глубокие вздохи матери. Раньше в доме Рустамовых с наступлением ночи воцарялась полная тишина, а теперь, видно, стареть начали родители. Гарашу до сих пор не приходило в голову, что жизнь, отбирая молодость, приносит отцу и матери беспокойный, тяжелый сон, постепенное угасание, недуги.

Впервые задумавшись над этим, Гараш понял, что непростительно быстро свыкся со своим счастьем, стал считать любовь Майи вполне естественным, чуть ли не будничным чувством.

В комнате посветлело, и когда он пристально посмотрел на жену, то уловил отчетливое сходство Майи со своей матерью. А Сакина была для Гараша все годы идеалом женской красоты, душевного величия, венцом доброты и нежности ко всему земному.

Жена вздохнула, открыла глаза, коснулась пальцами его волос, спросила:

- Счастлив?

- Да!... - не ответил, а выдохнул, а может, успел только подумать Гараш, но Майя поняла.

- В сказках говорится, что цветы, камни, птицы умеют говорить, но не каждому дано их слушать, - сказал Гараш. - А сейчас я не спал, и вся земля, вся Мугань мне говорила: любуйся женою, она - прекрасна!

- А почему ты ни о чем не спрашиваешь меня? Уверен, что жена такого игита обязана быть счастливой? - улыбаясь, спросила Майя.

- Нет, так я не думаю, - серьезно ответил Гараш. - Но иногда мне бывает страшно. Боюсь чего-то! Уж больно мы с тобою счастливы!

Он вспомнил, что знает немало семей, где жизнь начиналась по-хорошему, супруги были нежны, заботливы, а потом шли попреки, ссоры и скучное молчание, а иногда кончалось разводом.

- Я тоже чего-то боюсь, - задумчиво сказала Майя, - С самого начала боялась. Чего боялась? Даже и объяснить всего нельзя. Боялась, что тебе не пара: ты крепкий, сильный, порой грубый, а я слаба... Помнишь, как мы первый раз пошли в Приморский парк? У меня в руке была лилия. Но не ты подарил мне этот цветок! - И она вздохнула. - Розу называют королевой цветов. Да, она красива, но едва ее сорвешь, как аромат начинает гаснуть, улетучиваться. А сорванная лилия пахнет все сильнее, крепче, - только воды не забывай подливать в вазу. И когда ты заговорил о женитьбе, мне захотелось, чтобы наша будущая жизнь была похожа на этот цветок... Мы часто встречались, и я полюбила тебя и все ждала, что ты мне подаришь лилию. А ты не дарил мне цветов... Может быть, эта мечта и глупая, наивная, но все-таки я мечтала о букете лилий... Приходя на свидание, я каждый раз давала себе слово попрощаться, расстаться с тобою, хотела сказать, что тебе нужна жена посильнее характером, закаленная и муганским зноем, и муганскими бурями... Я думала, что тебя привлекают мои городские наряды, ну, и... внешность тоже, то, что я не похожа на деревенских девушек, и пока еще не привык, ты стремишься ко мне. А поживем немного вместе, станешь скучать, и то, что вчера было новым, желанным, окажется просто ненужным. Вот чего я боялась, милый!... Не знаю, хорошая ли у тебя жена, но, во всяком случае, как видишь, откровенная.

- Как тебе такое в голову пришло? - с упреком сказал Гараш.

- Не сердись! - И Майя положила палец на его губы, - Я же вышла за тебя! Значит, все это были обычные девичьи страхи!

- Зачем же ты об этом заговорила?

- А затем, что теперь мы можем потолковать об этом спокойно. Кроме любви, страсти, буйной молодой крови есть еще семья, и семья останется и тогда, когда кровь простынет и страсть уляжется...

Ничего не понимаю.

- Сейчас поймешь... Плохо, что у тебя нет образования Гараш... Школа механизаторов - это не образование, а специальность. Ты скажешь, что дипломы к семейному счастью не имеют отношения. Да, пока не имеют, а потом...

- Значит, раньше ты боялась, что мне станет скучно с тобою, а теперь, что сама затоскуешь?

Майя задумалась, продолжая гладить его волнистые волосы, скользнула ладонью по твердой, как яблоко, щеке.

- Нет, сейчас я уже ничего не боюсь. Будь только всегда таким... Таким же добрым, мягким... Я не вынесу грубых слов, грубого отношения, холодного взгляда...

Снова по всему селу затрубили утреннюю зорю петухи, первый луч солнца окрасил верхние стекла в окне.

- Вставай, сейчас наши поднимутся.

Гараш удержал жену:

- Рано еще, полежи... Почему же ты не спрашиваешь, чего я боюсь? Ну, не боюсь, так сомневаюсь. Или решила, что я из гордости не признаюсь в своих сомнениях?

- Сомневаться - не значит быть слабым. Не сомневаются только невежды, - сказала Майя. - Дай волю невежде, он все превратит в руины: и счастье, и семью, и благополучие. Натворит такое, что Ага-Мохаммеду не снилось!

Гараш не знал, кто такой Ага-Мохаммед, но спросить жену не рискнул. Сама того не желая, Майя больно уколола его.

Майя спрыгнула с кровати, посмотрела на часы, заглянула в зеркало, поправила волосы и, ежась от холода в нетопленной комнате, нырнула под одеяло.

- Ох, какая у нас горячая постель!

- Тебе нравится?

- Еще бы!

- А почему-то в детстве, когда я просил у мамы второе одеяло, она мне отвечала: "Сынок, одеялами-то не согреешься, - дыхание нужно!" А вот чье дыхание нужно, не объяснила. Ты не знаешь, чьим дыханием согрета наша постель?

- Откуда мне знать, - пожала плечами Майя, но не выдержала, рассмеялась, - Ох, как мне нравится твоя мама!...

Гараш поцеловал ее.

- Больше всего я боялся, что вы не сойдетесь. Спасибо, что с первой же встречи оценила мою маму. Ведь так часто невестки и свекрови ссорятся!

- Если ты только этого боялся, то могу успокоить: свою свекровь я сразу полюбила. - Гараш молчал, - Ну, остался еще в твоем сердце страх? Что тебя пугает?

- Ты уже сказала: мы не ровня. - Ему было не легко произнести эти слова. - У нас в селе аттестат зрелести есть у любого молокососа, и я, взрослый парень, женатый человек, знаю не больше такого сосунка... - Он хотел добавить, что через год-два Майя повстречается с учителем, или врачом, или инженером - и все переменится: она уйдет от Гараша и будет со стыдом вспоминать, что жила с каким-то неотесанным деревенским механизатором,

Майя поняла, и ей стало жаль мужа, но она не раскаивалась, что начала разговор. Лучше сейчас, пока они так бережно относятся друг к другу, обо всем серьезно потолковать. Она рассказала Гарашу про свою подругу, девушку образованную, красавицу, которая предпочла всем своим поклонникам шофера. Живет с ним прекрасно, дочку растит, муж учится на заочном отделении университета. Значит, начинать жизнь неровнями можно. Плохо, когда муж и жена остаются на всю жизнь неровнями, постепенно делаются чужими друг другу.

Хотя слова жены показались Гарашу разумными, он угрюмо сказал:

- Способный, наверно, парень. Такие недолго в шоферах засиживаются...

- Знаю я его. Сообразительности хватит тебе на руки воды полить, усмехнулась Майя, - Ты куда скорее расправишь крылья.

- Да ведь несколько лет нужно, чтобы образование получить, - уныло заметил Гараш.

- Нам с тобой теперь торопиться некуда, - мягко, но настойчиво, словно заупрямившегося сынка, уговаривала Майя. - Разве ты не лучший тракторист района? Сам Шарафоглу говорил, а он, по-моему, словами не бросается. Как тебя колхозники-то прозвали? "Лекарь машин!" Народ зря такое прозвище не даст - поверь.

- Да я верю, и... и мне приятно, что ты не разочаровалась во мне, мялся Гараш, чувствуя, что вспахать гектаров двадцать подряд в самый жаркий день легче, чем вести такой разговор. - А помнишь, как я тебе рассказывал о своем проекте строительства МТС? Ведь одним словом ты меня уничтожила, высмеяла, показала, что берусь не за свое дело.

Майя громко рассмеялась.

- Милый, клянусь, я люблю тебя все сильнее! Чистая у тебя душа, а это самое главное. Остальное приложится... Знаешь, что в тебе мне больше всего понравилось? Молчаливость. Ты не пытался показаться лучше, чем есть, не кружил мне голову льстивыми словами. Видишь, твой недостаток принес тебе же пользу. Ну, теперь у тебя в сердце не осталось страха?

Гараш смущенно улыбнулся.

- Отец всегда говорит, что нестираное платье преет от пота, а душа человеческая - от невысказанных слов. Пусть же в моей душе не останется таких слов.

И вдруг в нем проснулась гордость мужчины, гордость, воспитанная поколениями, освященная преданиями и обычаями, и Гараш с деланным смехом закончил:

- Да ничего я не боюсь, шучу все, вставать пора!...

Но жена ему попалась чуткая, понимающая все с полуслова. И, сжав его щеки ладонями, заглянув в глаза, Майя сказала:

- Ах, Отелло, Отелло!

- А что это такое? - вырвалось у Гараша.

- Отелло - герой трагедии Шекспира, на азербайджанский язык ее перевел Джафар Джабарлы. У меня есть эта книга, почитаем как-нибудь вслух вечером, у самовара, - спокойно ответила Майя. А про себя подумала, что муж, как видно, кроме машин, ничем не интересуется, но надо относиться к нему терпеливо, щадя его самолюбие.

- Если Джабарлы перевел, значит, здорово! - скрывая свое смущение, сказал Гараш. - Раз десять я видел и "Севиль" и "Алмаз"!

"И то хорошо", - подумала Майя, садясь на кровати и решительно сбрасывая одеяло.

А "Слияние вод" уже ослепительно сверкало, отражая утреннее солнце, и с каждой минутой все радостнее и светлее становилось в Муганской степи.

2

Майя занималась водным хозяйством "Новой жизни" и двух соседних колхозов.

В районном управлении полушутя-полусерьезно ей сказали: "Мы не допустим семейных неурядиц, будете невдалеке от своего гнезда!" Майя почувствовала себя легко среди новых товарищей, молодых инженеров. Они держались просто, по-товарищески внимательно, и Майя была благодарна им за это. Правда, ее слегка задело, что никто не спросил о муже, а уж Гараша, сына Рустама-киши, они все знали...

Майе передали вороха инструкций и указаний о ремонте и очистке арыков и каналов, о водном режиме, о борьбе с солончаками. На этом все руководство ее деятельностью кончилось. "Придется почаще советоваться с Рустамом-киши", - решила она.

Однажды в весенний теплый день Майя пешком возвращалась домой. С нею шел инженер Кафароглу, человек средних лет, добродушный, чуть-чуть с ленцой. Всю дорогу он жаловался:

- Главная беда, что колхозы требуют воду, на каждом совещании в районе шумят и кричат: "Воды, воды!" - а с водою обращаться не умеют. И ведь не хотят учиться, вот что хуже всего! Да, собственно, чего я объясняю, - дай бог тебе здоровья, сама увидишь.

А Майя любовалась бескрайней серо-желтой степью, недавно вспаханными бархатисто-черными делянками, широкими каналами, уходившими далеко-далеко, деревьями с набухшими почками и представляла, как все это будет прекрасно через неделю, когда брызнут зеленя, лопнут почки, клейкая листва облепит ветки...

Выйдя на проезжую дорогу, обсаженную высокими кустарниками, Майя остановилась. Она знала, что инженеру дальше не по пути с ней.

- Я вас провожу, - сказал тот. - Взгляните-ка, арыки, кусты кругом, вдруг волк выскочит...

- Что мне сделает волк? - Майя беспечно рассмеялась. - Схвачу камень да и швырну ему в морду.

- Ну, не скажите... - Инженер относился к Майе покровительственно. - Я о двуногих говорю. С четвероногими-то справиться нетрудно.

У Майи был решительный характер.

- Нет, нет, ни за что не соглашусь, вы устали, идите домой.

Инженер колебался: Майя могла ошибочно истолковать его настойчивость, но и отпускать неопытную, не привыкшую к Мугани девушку тоже рискованно. Путь дальний...

Неожиданно в кустарниках показался всадник. Когда статный, с желтой грудью и серой полоской на лбу конь легко перепрыгнул через канаву, Майя узнала Салмана, ловко сидевшего в седле.

Увидев Майю с посторонним мужчиной, Салман остановил коня, спрыгнул на землю. На нем была солдатская шинель, через плечо висело охотничье ружье.

Протянув Майе руку, Салман расплылся в приветливой улыбке.

- Невестушка, в Муганские степи войти легко, а выбраться, ох-ох, трудно!... Погоди, когда созреет хлопок, ты так здесь освоишься, что всю Мугань приберешь к рукам! Узнаешь каждый уголок, от "Слияния вод" до любой протоки.

- Посади-ка ее на коня, отвези домой, - сказал инженер, который немного знал Салмана, и, пожелав Майе здоровья, пошел своей тропою.

Майя с детства любила верховых лошадей. Во время праздничных демонстраций она всегда любовалась возвращавшейся с парада конницей, наблюдая, как грациозно переступают по асфальту точеными ногами красивые, выхоленные лошади. Прокатиться верхом - до чего хорошо!... И как удачно получилось, что она надела шерстяной лыжный костюм и легкое голубое пальто.

- Невестушка, косынку-то завяжи потуже, поедем - почувствуешь, какой свежий ветер, - сказал Салман, помогая Майе взобраться на лошадь.

От ходьбы Майя раскраснелась, шелковая голубая косынка словно старинный тюрбан, охватывала ее пышные косы, - Салман жадным взглядом скользнул по ее красивым плечам.

Он будто птица, с ловкостью, не вязавшейся с его плоской, некрасивой фигурой, взлетел в седло.

Лошадь резко тронулась с места, свернула было с дороги в кустарник, но Салман воротил ее на обочину, где меньше грязи, отпустил поводья, и студеный ветерок ударил Майе в лицо... Вдруг ей захотелось помахать на прощанье рукой инженеру, поблагодарить его за внимание, она резко повернулась, но пошатнулась, и тотчас Салман обнял ее за талию, крепко прижал к себе.

- Осторожнее, осторожнее, ханум, - вполголоса сказал он. - Падать с лошади не так-то приятно. Нравится тебе такая прогулка?

- О, с детства мечтала!

- Счастлив, что твоя мечта осуществилась с моей помощью, - учтиво сказал Салман.

Он вкрадчиво ворковал о чем-то, но Майя не слушала, - так ей нравилась быстрая скачка; ветер свистел в ушах, влажный степной воздух опьянял, как молодое вино.

А могучий конь летел галопом, будто не чувствуя тяжести двух всадников.

Внезапно пошел мелкий дождь, даже не дождь, а легкая изморось, водяная пыль завихрилась, покрыла траву, деревья, землю крошечными серебристыми бусинками. На волосах, на бровях и даже на ресницах Майи повисли сверкающие капельки.

- Тебе не холодно, ханум? Может, шинель накинуть?

- Нет, мне хорошо.

Салман показал на сверкавшее от мелких капель, будто сказочное, дерево у дороги,

- Посмотри, как красиво! Ни роса, ни дождь, - только в Мугани бывает такая светлая весенняя изморось.

- Никогда не видала такого чуда, - призналась Майя. - Вот как удачно, что мы встретились!

- А я счастлив! - прошептал Салман. - Едва из дали я увидел тебя, как в груди моей вспыхнула лучезарная радость... Моя покойная мать не раз говорила: "Сынок, счастье ищи на дороге. Встретится белолицая невысокая полная женщина - продолжай спокойно путь, удача сопутствует тебе. Если ж наткнешься на загорелую худую старуху, тотчас возвращайся обратно: горя хлебнешь!..." Не упрекай, ханум, что я тоже влюблен немножечко в такие старинные приметы: от матери и отца перешло. Кажется, ты тоже любишь народные изречения?

- С чего вы взяли?

- Вижу. Эх, ханум, вы, горожане, думаете, что в деревнях-то живут первобытные дикари! Вам и в голову не приходит, что каракулевые папахи украшают героев, храбростью превосходящих львов! Мы тоже любуемся звездами в небесах и чистыми, словно звезды, очами красавицы. Не только куропаток, прячущихся под кустами, ищем, но и райские цветы. И в нас бьется сердце, полное любви и обожания.

Салман говорил гладко, с напускным волнением, как примерный ученик, выучивший назубок стихотворение, а Майя, не придавая его словам никакого значения, думала, что бухгалтер, видно, любит почесать язык, но в общем-то человек сердечный, приветливый.

Лошадь чего-то испугалась, всхрапнула, метнулась в сторону и помчалась, закусив удила, по извилистой, исчезавшей в кустарнике тропинке.

Майя невольно прижалась всем телом к Салману.

- Что случилось?

- Волк где-то близко, в зарослях, - со спокойствием бывалого муганца ответил Салман. - У моего красавчика нюх борзой собаки. Чуток, как дикий гусь. На весь мир не променяю такого скакуна!

А конь вынес их из густого камыша, перепрыгнул через арык, и Майя увидела огромную отару ягнят.

Ягнята разных мастей - желтые, серые, каштановые - разбрелись по степи, то сбивались в кучу, то расходились, то ложились, похожие на сугробы грязного снега.

Пастух в белой барашковой шапке, в накинутой на плечи шубе медленно шел посреди отары, насвистывая, размахивая длинной палкой.

- Ах, негодная, подкралась! А я - то думал, - волк! - воскликнул Салман и сбросил с плеча двустволку. - Теперь держись, - велел он Майе; раздался гулкий выстрел, конь заплясал, вспугнутые ягнята метнулись к пастуху, ища защиты.

Взрывая копытами сырую землю, расшвыривая комья грязи, лошадь понеслась прямо в заросли, и Майя еще крепче уцепилась за Салмана, чтобы не слететь с лошади.

- Держись, ханум! - кричал он во все горло. - Вот она, проклятая, не ушла!

Истекая кровью, большая рыжая лисица била хвостом, царапала когтями землю, хрипела и ползла в кусты, все еще надеясь спастись, а когда лошадь ударила ее копытом, в предсмертной тоске хищница укусила свою лапу.

- Какая тяжелая смерть! - вздохнула Майя, глядя, как извивался в последних судорогах зверь.

- Ишь как ловко подкралась! - говорил, тяжело дыша, Салман. - Минутка еще - и ушла бы. Ладно, я помогу ей околеть...

И направил упиравшегося коня на лисицу; копыта с хрустом пригвоздили ее к земле; всхрапнув, высоко задрав хвост, лошадь выпрыгнула из кустарника, словно ей самой было омерзительно давить беспомощное животное.

- Что вы сделали! Стыдно! - сказала Майя.

- Что поделаешь, - засмеялся Салман. - Еще ни одна моя пуля не пропадала зря. Лошадь шарахнулась, вот и попал не в голову, а в живот.

Подбежал пастух, схватил за хвост лисицу, потащил ее, пятная кровью траву, а Салман начал хвастливо рассказывать ему, как издалека приметил рыжую и подбил метким выстрелом.

3

Майя ехала молча. Ее поразило, с какой холодной жестокостью Салман прикончил раненую лисицу, а тот, заметив, как замкнулась Майя, пытался оправдаться.

- В прошлом году возвращался из Сальян, вот так же выскочила из засады лиса, распорола живот ягненку. Кто хоть раз это видел, - лисицу не пожалеет, нет! Своими руками задушит. Я лисиц ненавижу потому, что сердце уж очень доброе, ягнят люблю! - Эти слова так понравились Салману, что он повторил с грустью: - Сердце уж очень доброе, ягнят люблю...

- А почему у пастуха нет собаки?

- У некоторых есть. Обычно волкодавов берут на яйлаги, там волки. Не приведи бог в горах с ними встретиться!

- А у нашего колхоза много баранты? - заинтересовалась Майя.

- Да не так уж мало. А скоро станет еще больше. Рустам-киши - хозяин мудрый, расчетливый...

Воспользовавшись тем, что увлеченный собственным красноречием Салман опустил поводья, лошадь пошла шагом по извилистой тропке вдоль небольшого озера. Время от времени из камышей взлетали, со свистом рассекая крыльями воздух, дикие утки и гуси. И снова воцарялась тишина, глубокая, словно это степное озеро. Вдруг лошадь подняла уши, нетерпеливо заржала и пошла крупной рысью, стуча копытами по глинистой, плотно вытоптанной тропе.

- Табуны почуяла, - объяснил Салман. - Здесь зимуют наши стада и табуны.

Становище "Новой жизни" было расположено за приозерными камышами. Несколько плетенных из хвороста, обмазанных глиной сараев и хлевов для овец и три палатки стояли на равнине, окруженные грудами мусора, золы от костров, овечьего помета. В одном из загонов, огороженных камышовой изгородью, толкались и блеяли новорожденные ягнята. Эта мирная картина пришлась по душе Майе. Между сараев ходили женщины с кожаными наколенниками, обвязав поясницы шалями. Тут же играли грязные, взъерошенные, будто галчата, дети. Завидев всадников, они помчались навстречу. Женщины, вытирая шалями голые до локтей руки, побросали работу и тоже поспешили вслед за ними.

- Давайте отдохнем, я устала, да и посмотреть хочется, как здесь живут, - сказала Майя.

Салман повиновался с заметной неохотой: он уже раскаивался, что не следил за своевольным жеребцом, разрешил ему идти куда вздумается.

У высокой палатки стояла черноглазая девочка лет тринадцати; она так резко отличалась от других детей, что походила на одинокий мак, расцветший в пшенице... Вьющиеся черные волосы рассыпались по плечам, окаймляя заостренное личико с блестящими задорными глазами и крупными яркими губами.

Пока детишки, подталкивая друг друга локтями, перешептывались, рассматривая Майю и Салмана, девочка у палатки стояла неподвижно, закинув голову с надменным видом. За ее юбку цеплялся трехлетний малыш в рваной рубашонке.

Майя направилась к черноглазой девочке. Та отступила на шаг, а ребята, окружив плотным кольцом Майю, присмирели, ожидая, что будет дальше.

- Здравствуй, черноглазенькая! Как зовут-то?

- Так и зовут: "Гарагёз!"5 - смело ответила девочка.

- Подходящее имя. А малыш кем тебе приходится?

- Брат.

Майя вынула носовой платок, хотела вытереть нос мальчугану, но он спрятался за юбку сестры и вдруг пронзительно заплакал.

Из палатки донесся слабый женский голос:

- Кто там? Веди ребенка сюда.

К Майе и Салману подошли чабаны, сопровождаемые двумя огромными псами. Собаки лаяли, пытались броситься на чужих, но строгие окрики чабанов быстро их образумили.

Заведующий фермой чабан Керем, до самых глаз заросший черной бородою, поздоровался с Салманом за руку. Его помощник - юноша с легким пушком над верхней губою - застенчиво взглянул на Майю и отвернулся: видно, застеснялся. Салман объяснил, кто такая Майя, - тогда чабаны поклонились, протянули и ей тяжелые грубые руки.

Гарагез с братом вошли в палатку. Майя последовала за ними. В углу, на старой, каким-то чудом заброшенной сюда тахте, лежала женщина; седеющие волосы рассыпались по ее плечам, на бледном лице проступили темные пятна. Мальчик подбежал к ней и плакал, прижавшись к впалой груди, а мать гладила его по голове, стараясь успокоить.

- Кто тут живет? - спросила Майя.

- Я, я живу, - ответил чернобородый чабан, под хватывая плачущего сынишку. - Моя семья. Как имя? Керем наше имя. Это наша жена, это наши детки... - И, взяв на руки мальчика, вытер ему глаза. - Не реви, не реви, в нашей семье плакать не полагается!

Неожиданно в дальнем углу палатки раздался слабый писк. Майя вздрогнула. Когда глаза привыкли к полумраку, она разглядела привязанную к шесту люльку. Ребенок закричал еще пронзительнее... Майя подошла, нагнулась и увидела, что в люльке лежали два запеленатых младенца головками в разные стороны: один спал спокойно, а другой, сморщив красное личико, заливисто, что есть духу визжал.

Майя взяла крикуна на руки, и он тотчас замолчал, стал искать грудь... Гарагез сунула ему соску, младенец зачмокал и зажмурился.

- Близнецы?

- Да, да близнецы, - кивнул Керем. - Пять месяцев уже... Это, - он показал на лежавшего у Майи крикуна, - Хури, а это Пери.

Он осторожно взял у Майи ребенка и начал качать. От рубахи, от брюк и даже от бороды Керема пахло бараньим салом и собачьей шерстью. Майе чабан нравился: степенный, рассудительный, сразу видно - добродушный.

Хотя в палатке было чисто, но и больная женщина, прикрытая залатанным одеялом, и люлька с близнецами, и полумрак вызывали такое ощущение заброшенности, что у Майи болезненно сжалось сердце. Ей было стыдно, что на ней нарядное голубое пальто и шелковая косынка, что ногти ее покрыты ярко-красным лаком: так неуместно было все это в палатке чабана. "Неужели они всю зиму здесь жили?" - подумала она.

- Домой бы пора, скоро солнце сядет, - громко сказал Салман, недовольный, что завез сюда Майю.

- Спешить некуда, успеем, - холодно ответила Майя, подошла к больной, села рядом с ней и ласково спросила: - Что с тобою, сестрица?

Та приняла Майю за врача, с надеждой посмотрела на нее и сказала:

- Доктор, пылью рассыплюсь по тем дорогам, которые тебя сюда привели. Помоги. Жарко, все тело пылает, будто на углях лежу. От жара язык распух и губы потрескались.

Салман протяжно свистнул, круто повернулся на каблуках и поспешил удалиться.

- Термометр, - попросила Майя у Керема. - Где аптечка? Есть у вас жаропонижающее?

- Ничего у нас нет, - с виноватым видом сказал Керем.

- Как нету? В степи живете, под открытым небом? Что здесь, колхозная ферма или бекское стадо? Как можно терпеть такое безобразие?

- А что я могу сделать? - ответил Керем. - День и ночь со стадами, то в горах, то в степи. Где тут думать о лекарствах...

- Требовать надо, - отчеканила Майя и встала. - Требовать от правления, от председателя, от райкома партии!

Керем смущенно улыбнулся и развел руками: он не привык к таким разговорам. У Рустама-киши требовать!... Да он так шуганет, что ноги не унесешь.

В палатку вошел невысокий худощавый человек, представился Майе:

- Гошатхан.

Майя вспомнила, что так зовут заведующего отделом народного образования; не раз Рустам-киши по вечерам поминал его, называл упрямцем из упрямцев.

- Вот полюбуйтесь, - возмущенно сказала она. - Вы же районное начальство!

- Ну, какое я начальство, - ответил Гошатхан. - Был бы я начальником... Вот Салман действительно начальник. Эй, бухгалтер, иди-ка сюда!

Салман, стоявший около палатки, с брезгливой гримасой бросил окурок, затоптал его и подошел. Он слышал весь разговор и счел необходимым заступиться за Рустама.

- Аи, Керем, Керем, совесть надо бы иметь, зачем все сваливать на председателя? Председатель - такой же человек, как ты: два глаза, две наги, две руки. У председателя - хлопок, зерновые, огороды, строительная бригада, вот Дом культуры начали сооружать, миллиончика в три обойдется! Если ты сам безрукий, то другие не виноваты...

- Хорошо твой голос звучит, да в Коран ли смотришь? - тряся бородкою, возразил Керем. - Лично тебе сколько раз жаловался! А ты помог, ну, скажи, помог?

- Я с себя ответственности не снимаю. - Салман решил изменить тактику. - Все мы виноваты. Да вот спроси товарища Гошатхана.

- Нет, нет, меня в свидетели не бери! - прервал Гошатхан. - Не обрадуешься. Везде скажут: и Рустам и ты чабанов за людей не считаете. Думаете, что чабаны могут и на снегу, и на мокрой земле спать, кино им вовсе не нужно, а детям их и в школу можно не ходить.

Не повышая голоса, Салман выразил полное согласие со словами Гошатхана:

- А я о чем толкую? Заведующий фермой и обязан требовать для чабанов и аптечку и кинопередвижку.

За палаткой заржал жеребец, и Салман, облегченно вздохнув, снова исчез.

Больная затихла. Майя набросила на нее бурку Керема, погладила по щеке, ей хотелось хоть как-нибудь помочь несчастной женщине.

Гарагез внесла на подносе чай, поставила на расстеленный посередине палатки ковер, но, сколько хозяин ни упрашивал, ни Майя, ни Гошатхан не смогли заставить себя выпить хоть глоток.

- Вы думаете, не говорил? Говорил: "Аи, дядюшка, пятнадцать детишек школьного возраста, - жаловался Керем - Ну что тебе стоит устроить интернат в колхозе! На худой конец, давай построим в становище зимний дом, пусть учительница хоть через день наведывается".

Никакого внимания...

- Кто больше верблюда? Слон. А кто старше Рустама? Райком партии. Вот туда и надо было идти, - сказал Гошатхан, и снова грустная улыбка тронула его сухие бесцветные губы.

- Кто поминает мое имя?! - раздался бас Рустама.

Полог отдернулся, и в палатку вошел председатель "Новой жизни". При виде Гошатхана он многозначительно хмыкнул, взбил и без того пышные усы.

А Гошатхан, не обращая на него внимания, опустился на ковер и взял стакан чая.

4

Салман по ржанию своего жеребца понял, что где-то близко от становища едет на серой кобылице Рустам-киши.

"О черт, как все нескладно получается! - выругался Салман. - Хоть бы успеть предупредить, что здесь Гошатхан и Майя!" И он побежал навстречу председателю.

Вчера вечером Рустам заглянул к Салману и поручил ему съездить в становище. До председателя дошли слухи, что заведующий крадет овец, актирует каждую неделю пять-шесть голов будто бы издохших или унесенных волками, а на самом деле попросту отправляет их на базар. Надо проверить книги учета, побеседовать с чабанами.

- Будет сделано, дядюшка, - заверил Салман и как бы случайно придвинул к нему рюмку коньяку.

А Назназ прямо-таки с ног сбилась, угощая гостя, улыбалась, заглядывала ему в глаза.

Рустам добавил, что собирается побывать в районе, согласовать с начальством новые, увеличенные планы, а заодно и поговорить о назначении Салмана.

- Бухгалтером ты был никудышным, никакой пользы не принес, посмотрим, что сделаешь на посту заместителя, - пошутил Рустам и подмигнул Назназ.

- На любой службе буду верным слугою. Голову, если хочешь, принесу в жертву, - не поднимая глаз, залепетал Салман.

- Аи, дядюшка, он в тебе души не чает - и днем и ночью возносит хвалу! - с улыбкой сказала Назназ. - Имя твое не сходит с его уст. - И, подавая гостю блюдечко кизилового варенья, смущенно призналась: - С одним я не согласна: стариком тебя называет!

- А как же меня называть? - заинтересовался Ру стам.

- Аи, киши, это от нынешних парней старческой плесенью несет! Да ты моложе их, крепок, как чинара, руки, будто у пехлевана, грудь колесом выкатишь - так скала рухнет. Какой же ты старик!

- Давно уж волосы мои поредели, - вздохнул Рустам. - Морщины, болезни... Пора уступать дорогу молодым.

- Лично я тебя, дядюшка, на сотню молодых не променяю! Ты лев, настоящий лев! - воскликнула Назназ. - Как свежий огурчик на грядке!

Догадавшись, что сестрица перестаралась, Салман ущипнул ее. И верно, Рустам нахмурился: "Нет ничего гаже молодящихся старичков!" И продолжал деловой разговор.

Салман до рассвета не мог глаз сомкнуть: все мечтал, как он себя покажет, когда станет заместителем. Проснулся поздно и сразу помчался в яйлаги.

Услышав, как перекликается его жеребец с игривой серой кобылой председателя, Салман оробел. Теперь Рустам подумает, что он подбирается к его невестке. Еще бы, на одном коне приехали... Конечно, подозрительная прогулка. Надо сообразить, как вывернуться.

Рустам величественно восседал на кобыле. Грудь и бока ее потемнели от пота, - как видно, Рустам гнал изо всех сил. Взяв лошадь за уздечку, Салман почтительно помог председателю спуститься на землю.

- Товарищ председатель, почему же вы не на машине?

У Рустама было хорошее настроение: поездка в район, видно, была удачной.

- Разве по такой грязи проедешь? Если вы, товарищ заместитель, с таких глупых вопросов начинаете свою работу, добром это не кончится. Ну, поздравляю, поздравляю!...

Салман согнулся: то ли поклонился, то ли хотел поцеловать руку Рустама.

- До самой смерти не забуду!

- Нелегко, - продолжал Рустам, - нелегко было уломать райкомовцев. Если б не председатель райисполкома, пожалуй, ничего бы не вышло.

- Братец Калантар? - воскликнул Салман и подумал, что придется барана зарезать, - отблагодарить.

- Да, Калантар вел себя исключительно умно, - подтвердил Рустам. - Так и отрезал: "С выдвижением

Ширзада я пошел на уступку, а в этом вопросе прошу прислушаться к моему мнению".

- Спасибо, спасибо!

Ко всем без исключения Рустам относился недоверчиво и вовсе не собирался давать Салману волю. "Пока что это ягненок, а хлебнет власти пожалуй, под меня же начнет подкапываться. А если снюхается в районе с братцем Калантаром, соберет вокруг себя пять-шесть членов правления, бригадиров - и вовсе добра не жди".

- Слушай, заместитель, ты в бога веришь? - спросил он строго.

Салман замялся, почувствовал в вопросе какой-то подвох... И с отчаянной храбростью пошутил:

- Дома верю, в правлении не верю, товарищ председатель!

Довольный его находчивостью, Рустам рассмеялся.

- Теперь и дома верить нельзя! Между заместителем председателя передового, лучшего на Мугани колхоза и оставшимся нам в наследство от дедов господом богом не может быть ничего общего!

- Слушаюсь...

Салман быстро привязал кобылу, бросил ей охапку сена, сказал, что в становище гость из района, как его зовут-то, Гошатхан, что ли...

Услышав о Гошатхане, председатель оцепенел. Неужели слух о воровстве на ферме докатился и до района? Но почему прислали заведующего районо? Ему-то какое дело? Или сам вызвался, чтобы досадить Ру-стаму?

- Нет, он по своим делам приехал: дети чабанов в школу не ходят, успокоил Салман, понявший, из-за чего расстроился председатель. - И Майя с ним приехала, - добавил он как бы мимоходом.

- А невестка как сюда попала?

- Определенно сказать не могу, - пожал плечами Салман. - Как будто арыки осматривала где-то поблизости.

Это объяснение было вполне правдоподобным.

- А ты что-нибудь узнал?

Салман без колебаний соврал: среди чабанов и точно идет слушок, что заведующий фермой Керем нечист на руку.

Рустам рассвирепел. Что бы о нем ни говорили, а за корыстью он сам никогда не гнался и готов был растерзать того, кто зарится на артельное добро.

- Да я ему руку отрублю! - сказал Рустам и направился в палатку.

5

Увидев, что Гошатхан спокойно чаевничает, председатель колхоза, переборов раздражение, поздоровался со всеми, опустился на ковер и вытащил трубку. Гарагез принесла и ему стакан чая. С минуту все молчали.

Неожиданно застонала во сне больная жена Керема, и, словно эхо, откликнулась, залилась визгливым плачем в люльке Пери. Напрасно Гарагез совала ей соску, - ребенок кричал все громче, все пронзительнее.

- Нашли тоже место, где чай пить, - поморщился Рустам. - Не зима ведь. Пойдем на волю, поговорить надо, - предложил он Керему.

Майя выбежала вслед за ним, шепнула, что жена Керема тяжело больна, нужно скорее вызвать врача. И, услышав спокойный ответ свекра, что врач приедет завтра, добавила более требовательно, что ни одного часа медлить нельзя, похоже, что у больной воспаление легких.

- Из земли, что ли, тебе врача выну! - оборвал ее Рустам. - Ничего с нею не случится, ты ее с собой, горожанкой, не сравнивай. Народ крепкий.

- Дайте мне лошадь, сама поеду.

- Товарищ инженер, не волнуйтесь, самое большее через час врач прибудет, - раздался позади них спокойный, как всегда, голос Гошатхана.

Рустам обернулся.

- А ты зачем сюда приехал?

- Ну, уж это мое дело, - невозмутимо ответил Го шатхан.

Он подошел к спящему шоферу и разбудил его.

- Быстренько, милый мой, быстро... Езжайте домой и привезите сюда мою жену. Да скажите: тут тяжелобольная, пусть захватит лекарства, - сказал он. - Детишек чтобы к соседке отвела; может, здесь и заночуем...

- Не впервой, - ответил шофер, зевнул и побежал к стоявшему в камышах "газику".

Жена Гошатхана работала врачом в районной больнице, и такие экстренные поручения были хорошо знакомы шоферу.

Не обращая внимания на Гошатхана, Рустам пошел к загону. Там было грязно. Это не понравилось председателю, но он промолчал, только бросил гневный взгляд на Керема. Перешагнув через камышовую изгородь, Рустам взял на руки курчавого золотисто-желтого ягненка, ласково погладил, и лицо у председателя снова стало добрым, сразу видно: любит человек животных. Он шуганул трех крохотных баранчиков, лежавших у входа в загон, - двое резво умчались, а третий, как ни старался, не смог подняться. Рустам нагнулся, помял ему ноги, живот, заглянул в загноившиеся глаза.

- Заболел?

- Да нет, мать его не подпускает, молока не дает, - ответил Керем.

- Значит, надо ноги связывать! Не знаешь, что ли? Был зоотехник? отрывисто допрашивал председатель. - Ведь баранчик дня через два сгорит! Смотри, за падеж головой ответишь...

Майя была удивлена. Ну как понять этого человека? Только что проявил полное равнодушие к больной женщине, а теперь расстроился из-за слабого ягненка. Ища сочувствия, она посмотрела на Гошатхана, но тот давным-давно знал характер Рустама, ничему не удивлялся и невозмутимо прохаживался около загона.

- Грязь какая! - распекал Керема председатель, - Тысячу раз твердил: нельзя ягнят держать в грязи!

- Завтра переведем в новый загон.

- "Завтра, завтра..." - передразнил Рустам-киши. - Только о своем брюхе беспокоитесь! А сегодня, значит, ягнята должны ходить по колена в навозной жиже. Где тут получить по сто тридцать ягнят от сотни овец, восьмидесяти не сохраним! - Спохватившись, что этот откровенный разговор идет при Гошатхане, он напустился и на него: - А ты лучше бы в глаза говорил, что думаешь, а не распускал бабьи сплетни!

- Э, Рустам-киши, в глаза, за глаза - какая раз ница! Одно и то же говорю. А ты не кипятись! - небрежно ответил Гошатхан. - Не огонь ведь, не спалишь...

- Ну, хорошо, - медленно сказал Рустам. - С тобой будет особый разговор.

- Поговоришь - спасибо, промолчишь - все равно отвечать придется. А угрожать не надо.

- Понимаю, что на таких, как вы, угрозы не действуют! Чего дождя остерегаться тому, кто давно промок! И этот вот тоже, - он ткнул пальцем в Керема, - достойный сынок тетушки Телли, совесть потерял! Овцы у него, видишь, дохнут каждую неделю... Набаловался, видно, шашлыки жрать из колхозных баранов.

Керем, словно ужаленный, рванулся вперед, и Майя подумала, что он кинется на председателя и завяжется драка. Но чабан сдержался, сказал сквозь зубы:

- Велика твоя власть, товарищ председатель, но оскорблять честных людей и тебе не разрешается...

Комиссию присылай. Подтвердится клевета - накажи, не подтвердится пеняй на себя! Тогда уж будь здоров!

- Проверим, проверим. А сейчас одно запомни: даже с помощью Гошатхана тебе не пошатнуть мой авторитет в народе.

- Сам ты потерял свой авторитет, - спокойно возразил Гошатхан. - Ослеп на оба глаза, оглох на оба уха, никого, кроме себя, не уважаешь, не ценишь. Ну, какой бы уксус ни был, но и тот выдыхается!

- У тебя язык-то длиннее лисьего хвоста, - огрызнулся Рустам и крикнул: - Подайте коня Майе!

Майя обрадовалась. Ей было и стыдно и скучно наблюдать перебранку свекра с окружающими. Если бы не Рустам, она непременно осталась бы ухаживать за больной, сделала бы все, что в ее силах... Поцеловав Гарагез, она сдернула с головы шелковую косынку, накинула на кудри девочки. Прощаясь с Керемом, Майя сказала, что обязательно приедет проведать его жену. Ей очень хотелось пожать руку Гошатхану, но она не решилась и только с улыбкой кивнула ему.

Рустам-киши с седла наблюдал с мрачной усмешкой за этим прощанием.

- Чем сплетни-то собирать по зернышку, лучше чабанам газетку бы прочитал! - крикнул он Гошатхану и, обращаясь к Керему, сказал: - Прикажи подать невестке смирную лошадь.

Салман помог Майе влезть на коня, при Рустаме-киши он особенно осторожно прикасался к ней, как к кувшину с драгоценным вином, - только бы не разбить... Но едва он отпустил поводья, "смирная" лошадь так и шарахнулась в глубокую лужу, обдала его жидкой грязью и, закусив удила, начала плясать на месте.

У Майи лицо стало белее бумаги.

- Что стоишь, как баран? - рассердился Рустам на Салмана. - Держи удила!

Салман только и ждал этого: схватил поводья лошади, успокоил ее и, вскочив на своего жеребца, тронул стремена.

6

Рустам всегда думал с досадой о женитьбе сына.

Вся беда в том, что Гараш, мягкий, скромный, не выходивший из родительского повиновения, выбрал себе в суженые девушку боевую, языкастую. Такая, как Майя, живо оседлает мужа и поедет, куда ей захочется. Да и красавица!

Если бы красивая невестка сделалась заботливой домохозяйкой, стряпала мужу обеды и вязала свекру шерстяные носки к зиме, тут не было бы ничего худого. Вернулся усталый Гараш с поля, а красивая холеная женушка смиренно льет ему воду из кувшина на руки, хлопочет, усаживает за стол.

Но ведь в Майю словно бес вселился, всем интересуется, всюду сует нос. Да и профессия у нее такая, что вечно приходится быть среди людей. Была бы бухгалтером - сидела б под надзором Салмана... А такую неугомонную, пожалуй, скоро назовут "активисткой", голос ее прозвучит с трибуны разных там пленумов и совещаний. В Баку, не ровен час, пошлют, а там, конечно, найдутся поклонники, и чем все это кончится, - один бог знает... Нет, зачем зря говорить, Майя - порядочная женщина, Рустам это признает: ни на кого не взглянет, предана Гарашу, но ведь все-таки она женщина, мужское внимание и ее может сбить с толку. Краем глаза Рустам подсмотрел, как мило улыбнулась Майя, кивнув на прощанье Гошатхану. Нет, пока не поздно, требуется собрать в кулак вожжи. А Гараш, как баран: глазами хлопает, женою не налюбуется. Погоди, придется еще с досады пальцы кусать.

Сжимая ногами бока серой кобылы, председатель мчался по степи, бормоча в усы проклятия Гошатхану. Гнедой жеребец Салмана шел почти рядом. Когда Рустам взглядывал на неподвижное, будто каменное, лицо Салмана, ему становилось легче на душе: вот такой человек никогда не позволит себе лишний раз взглянуть на Майю. Салману нравится Першан, он мечтает породниться с Рустамом, войти в его дом. Чтобы оградить Майю от всех соблазнов, нужно окружить ее такими преданными друзьями, как Салман. "А годика через два-три, - подумал Рустам, - заведутся детишки, привыкнет к своему очагу и самой надоест шагать по степи, запросится в канцелярию..."

Из-под копыт лошади вылетела серая птица, испуганная кобыла взвилась на дыбы, но Рустам кулаком ударил ее между ушей, проворчал сквозь зубы: "А, будь ты проклята!" И лошадь покорно перешла на ровный галоп.

А гнедой жеребец легко, без понукания нес Салмана, заливистым ржанием умоляя игривую кобылу хоть разок оглянуться. Салман молчал. Он был тронут заботами Рустама: до района дошел, а добился-таки своего. Салман заместитель председателя "Новой жизни"... Да, за такого покровителя надо цепко держаться. Теперь бы уломать упрямую Першан и поскорее сыграть свадьбу. Но разве Салман любил ее? Об этом он не задумывался, не придавая чувствам никакого значения. С тех пор как он впервые увидел Першан, сердце его ни разу не дрогнуло; он не бродил ночами по улицам, мечтая о Першан; он не страдал от одиночества в те дни и даже недели, когда не встречал Першан; он не глядел в небеса, чтобы в блеске звезд узнать смеющиеся глаза Першан; он не видел в молодой полноликой луне облика Першан; он не чувствовал ее дыхания в свежем степном муганском ветерке. Она была дочерью председателя колхоза - стало быть, на ней стоило жениться. Семья Рустама-киши прославленная зажиточная семья, окруженная в Мугани уважением, очень выгодно породниться с ней. В тени, бросаемой высоковетвистой чинарой Рустамом-киши, можно привольно жить и возвыситься.

Салмана нисколько не беспокоило, что по-настоящему его волновала не Першан, а Майя. Сейчас, когда впереди маячила величественная фигура Рустама-киши, Салман поневоле крепился из последних сил, чтоб сохранить на лице бесстрастное выражение, а про себя думал: "Женись на дочке, позабавься с невесткой, стань хозяином всего дома Рустамовых! Разве справедливо, что такая сладкая сочная груша досталась ротозею Гарашу? Смелее! Майя, должно быть, податлива. Горожанки не так тверды, как наши деревенские девушки. Скоро она разочаруется в муже - и настанет твой черед....."

7

- Товарищ Салман, почему у нас в колхозе до сих пор нет электричества? - неожиданно сказала Майя. - Ведь линия из Мингечаура проходит совсем рядом.

Салман ответил, из осторожности почти не разжимая губ, хотя скакавший впереди Рустам-киши упорно не оглядывался.

- Уважаемая ханум, многого нам не хватает. Конечно, во всем сами виноваты, а больше всех я. Свекор ваш стареет, силенки у него уже не те... А жизнь без электричества - какая жизнь! Прозябание! Даю слово, что до конца зимы проведу свет.

- Ну, раньше почему об этом не думали?

- Дерево само по себе не вырастет, - поливать надо. Значит, и со светом надо было возиться, хлопотать, работать. У дядюшки Рустама две руки; то туда, то сюда, не разорваться ж ему! За хлопок взялся - с зерновыми беда. Ну, теперь все исправится. Ваша инициатива, ханум, а мой труд, и наше село, будто электрическое солнце, осветит всю Мугань.

- Да я вам охотно помогу! - воскликнула Майя. - Приходите, не стесняйтесь. Буду считать это партийным поручением.

То ли Рустам услышал голос невестки, то ли серая кобыла притомилась под тяжелым седоком, но он перевел на шаг взмыленную лошадь.

- О чем толкуете? - спросил он.

- Ваша невестка, дядюшка, интересуется, почему нет электричества в деревне, - ответил Салман.

- Будет, будет и электричество, - заверил Рустам. - Разбрасываться нельзя. Хозяйство прежде надо укрепить. Вот миллиончика два-три накопим в банке, тогда и за свет возьмемся. Трудно мне было одному, дочка, за всем следить. Господь бог горные хребты воздвиг; значит, понимал, что и горе в одиночку стоять скучно. А я все один да один.

- Салман тоже про это говорит, - простодушно сказала Майя.

- Что я, - весь народ признает, что один Рустам-киши возродил наш колхоз, - добавил Салман.

- Не подражай Ярмамеду, не заставляй меня на старости лет краснеть, сказал Рустам и, увидев, что Салман потупился, добавил мягко: - Поздравь, дочка, товарища Салмана: он назначен моим заместителем!

- Вот это замечательно!

- Что тут замечательного, - не поднимая глаз, вздохнул Салман. Боюсь, не справлюсь, не оправдаю лестного доверия дядюшки Рустама.

- Ладно, - заворчал Рустам. - Ты лучше скажи: кого бы позубастее послать на проверку фермы?

А то Керем за ночь все концы спрячет - не придерешься.

- Не вижу более достойного, чем Немой Гусейн, - сказал Салман, не задумываясь. - Он в степи отыщет и положит вам на стол кость ягненка, из которого два года назад жарили шашлык!

Майя представила темную палатку, близнецов в люльке, больную жену Керема, красавицу Гарагез, и сердце ее сжалось.

- Керем вовсе не похож на жулика, - сказала она.

Исподлобья покосившись на болтливую невестку, Рустам резко бросил Салману:

- Сегодня же в ночь пусть Гусейн и еще два члена ревизионной комиссии начинают проверку. Анонимное письмо тебе завтра дам. Да пусть пошевеливаются, срок - неделя, не больше!

- Слушаюсь, - по-военному отчеканил Салман.

Рустам-киши хлестнул кобылу плетью по крутому боку и помчался по дороге, пригнувшись к шее скакуна.

А Майя, глядя ему вслед, задумалась, Рустам-киши представлялся ей сейчас в виде огромного обломка скалы, сброшенного бурей на самую середину проезжей дороги. Многим пешеходам мешает этот обломок, а они молчат, обходят сторонкой, хоть и неудобно... Как бедняжка Сакина всю жизнь прожила с таким тяжелым человеком? Когда Рустам-киши разговаривает с кем-нибудь, собеседник задыхается, словно в комнате не хватает воздуха. А как он кричит на подчиненных! Добрый хозяин с конем обращается лучше. Тяжело захворала жена Керема, Рустам и бровью не повел: у муганских женщин, мол, бычье здоровье. А по сути выходит: умрет - так умрет, мир от этого не изменится.

Майя вспомнила столетнее дерево в институтском саду. Ветви его были обломаны бурями, листья опали ранней осенью, когда рядом еще буйно зеленела листва... Пришел старичок садовник, выскоблил гниль, срезал засохшие сучья, выскреб из трещин личинок, гусениц, смазал чем-то кору, проредил крону, - и случилось чудо: весной дерево помолодело, так и брызнуло свежей клейкой листвою.

Но кто поможет Рустаму переродиться? Может быть, Салман? Майе казалось, что Салман полная противоположность ее свекру: отзывчивый, любезный, и характер у него мягкий... Если подружиться с такими игитами, как Салман, то можно было бы и повлиять на Рустама-киши, и много сделать в колхозе.

По грязной деревенской улице усталый жеребец Салмана плелся шагом. Стоявшие около домов женщины зашептались:

- Эй, глазам не верю, Салман едет стремя в стремя с невесткой Рустама!

- Да, это не женщина, а украшение дома!

- Лампа не нужна в той комнате, куда вошла такая светлая красотка!

Салман всем своим озабоченным, деловым видом старался показать, что если впереди возвращается с поля сам свекор, то нет ничего удивительного и в том, что невестка едет рядом с колхозным бухгалтером.

А Рустам уже въехал во двор, и выбежавшая на веранду Першан позвала мать:

- Мама, мама, гляди-ка, отец в седле - вылитый Кер-оглы!... Хотя тебе вредно им любоваться, голова закружится...

- Помолчи, а то язык язвами покроется! - добродушно огрызнулась Сакина.

Залился волкодав, гремя цепью, и во двор влетел пришпоренный Салманом гнедой жеребец... Тут Першан и вовсе развеселилась.

- Братец! - звонко закричала она. - Братец!... Беги скорей, посмотри, как сестренка сидит на коне! Да это не барышня - игит! А коротышка Салман у нее на буксире!...

Отцу не понравилась развязность Першан. Не к лицу это девице на выданье.

Майя спрыгнула с коня, поцеловала Першан и поспешила навстречу выходившему из сада мужу. Гараш показался ей прекрасным в эту минуту стройный, в ватных брюках, в желтой рубашке с засученными рукавами, с испачканными землею руками.

- Что ты сажал? Лук?

- Нет, цветы. Белые лилии.

Майя привстала на цыпочки, обняла мужа за шею и поцеловала его. Какой Гараш заботливый, внимательный! Запомнил, что когда-то она мечтала о лилиях.

Гараш смутился, нежно, но твердо отвел ее руки. При родителях и посторонних супружеские нежности неприличны.

Передав поводья лошади Салману, стоя среди двора, широко расставив ноги в перемазанных глиной сапогах, Рустам поманил к себе сына. А когда Гараш подошел, отец, не стесняясь присутствия Салмана, раздраженно сказал:

- Сынок, вырос ты на моем хлебе, вскормлен молоком своей матери Сакины. Ты же не из тех, которые без рода, без племени, не знают, где, под чьим крылом выросли. Вот тебе и говорю: пока не поздно, натяни покрепче вожжи в своей семье.

И, не глядя ни на кого, взошел на крыльцо.

8

Майя, уткнувшись в подушки, разбросанные на тахте, судорожно рыдала. Сакина и Першан утешали, как могли, а она сквозь слезы жаловалась:

- Чем я виновата, что мать не поднесла свечу к моему лицу в день свадьбы? Что отец не благословил меня? Такая им выдалась доля... Не то что у человека, - у птиц и зверей есть родители!

- Ничем ты, доченька, не виновата, успокойся, утри свои ясные глазки, - убеждала Сакина. - Возьми меня в матери! Пусть мне в жизни ни разу не улыбнуться, если я люблю тебя меньше Першан и сына. Да не обращай ты внимания на старика. Работа у него тяжелая, жилы из себя тянет, вот и болтает, что в голову придет. А потом сам же раскаивается.

Першан гладила руку Майи и шептала:

- Не успокоишься - вот клянусь жизнью брата, сама стану вопить во все горло. И замуж не выйду. До конца своих дней из дому не выйду! И вся вина на тебя одну упадет!

Гараш стоял в темном коридоре, у дверей, все слышал, но чувствовал, что нет у него сил войти в комнату. Сердце разрывалось от боли.

Он слушал, как, немного успокоившись, Майя рассказывала матери и Першан хорошо знакомую ему историю своей жизни.

... Какими словами рассказать о тебе, детство? Ведь и у Майи оно было светлым вначале.

Морозные зимы, сугробы выше крыш, вьюги, заметавшие все дороги и тропы; летние грозы, когда от раскатов грома колебалась вся земля; затяжные осенние дожди, свист ветра и непроходимые дремучие леса, с буреломом, с топкими болотами, с брусникой и клюквой... Все это с первых дней жизни окружало девочку-азербайджанку, родившуюся в небольшом подмосковном городке.

По вечерам отец возвращался домой, стряхивал снег шинели. Гейбат-кули был красивый рослый офицер, девочка любовалась им, с замиранием сердца следила, как он прятал в шкаф пистолет в кобуре. С таким отцом Майя не боялась никого на свете, ни фашистов, ни волков!... Ну-ка, подступись!

Следом за ним приходила из госпиталя мама, усталая, но добрая, ласковая и, укладывая дочку спать, пела задушевные азербайджанские песни, склонясь над кроватью и перебирая пальцами шелковистые волосы Майи.

А потом поехали в Ленинград. Путешествие казалось девочке сплошным праздником. Отец всю дорогу играл с ней, а мама почему-то была грустная: то ли жаль покидать насиженное уютное гнездо, то ли чувствовала, что приближается война.

Весело было Майе ехать в легковой машине по лесной дороге и прощаться с соснами: не забывайте нас, красавицы! Весело смотреть, как прощался на перроне с товарищами отец. Смуглолицый муганец, он был выше всех, стройнее всех. Весело смотрел на проносившиеся мимо леса, поля, деревни.

И в Ленинграде жили хорошо. Майя училась в первом классе и гордилась пятерками в школьных тетрадках. Но не прошло и года, как началась война.

Началась-то она, как показалось Майе, тоже очень интересно: девочку принарядили, красиво причесали, завязали волосы огромным розовым бантом, но повезли не на елку и не в театр, а в фотоателье. Там она сидела на коленях у мамы, смяв ее праздничное платье, а отец, в новой парадной форме, затянутый скрипящими ремнями, держал Майю за руку. Фотограф попросил: "Улыбнитесь!" - но ни у отца, ни у мамы веселой улыбки не получилось. Зато Майя сияла.

Отец так и не увидел этого снимка, в тот же вечер уехал на фронт. А осенью, когда уже начались занятия в школе, мама получила извещение, зарыдала, повалившись ничком на диван, и назвала Майю сироткой.

- Да ты не плачь, не плачь, - утешала ее Майя. - Скоро папа перебьет фашистов и вернется! А чулки я сама заштопаю, только не плачь...

Но отец не вернулся, а мама дни и ночи пропадала в госпитале, вражеские самолеты сбрасывали на город бомбы и "зажигалки", вспыхивали пожары, и однажды Майю отвезли на вокзал. Там было много детей с вещевыми мешками за спиной и свертками в руках, и заплаканные матери через силу улыбались им. В вагоне мама усадила Майю на скамейку, отдала ей ту, последнюю фотографию и сказала:

- Храни, дочка! Последняя память об отце, обо мне.

Вагон тронулся, а мама осталась на перроне, и это было так страшно, что Майя захлебнулась слезами и заколотила кулачком по оконному стеклу.

А мама бежала за вагоном и кричала;

- Не плачь, цветок мой, увидимся!

Поезд с ленинградскими детьми добрался до Казахстана, там Майя училась, и когда перешла в шестой класс, война закончилась, но из Ленинграда к ней не дошло ни единой весточки от матери.

А после войны ее привезли в Кировабад, там она жила в детском доме, закончила среднюю школу, а потом сельскохозяйственный институт.

Фотография - память об отце и матери - потерялась во время переездов.

9

Гараш перевел дыхание и вошел к Майе.

- Иди, иди скорее! - позвала его Першан, лежавшая на тахте рядом с Майей. - Сестрица так интересно рассказывает!

Першан усадила Гараша на тахту, обложила со всех сторон мягкими подушками.

- Да о чем рассказ-то?

- О моей жизни, - печально улыбнулась Майя. - Ты ее давно знаешь.

- Теперь уже о другом толкуем, - весело перебила

Першан. - Выйти ли мне замуж или старой девой остаться, на твоем иждивении.

- "Замуж, замуж...", - передразнила дочку Сакина, чтобы хоть как-то отвлечь Майю. - Жаль мне свекровь, в дом которой войдет такая шальная невестка! Да умный мужчина и не подпустит тебя к своему очагу...

- Ну, и черт с ними, с мужьями! - воскликнула Першан. - И без них проживу! А если выйду, то за одинокого, - чтобы никакой свекор надо мной не измывался!

Майя улыбнулась сквозь слезы и, посмотрев на Гараша, сказала:

- Будь у меня брат, без колебаний отдала бы тебя за него! Ты хорошая, очень хорошая.

- Ну, если брата нет, так на худой конец найди знакомого, рассмеялась Першан. - Только без свекра! это непременное условие. И сватай как можно скорее!

- Ханум, что за спешка? - изумленно спросил Гараш. - Ведь сейчас клялась, что останешься старой девой.

- Да уж, конечно, за такого тюфяка, как ты, не вышла бы! - ответила Першан, посмеиваясь.

"Ну, как будто все уладилось", - с облегчением подумала Сакина, вытерла краем передника мокрые глаза и пошла в столовую.

За столом сидел Рустам, обрюзгший, злой, а Салман стоял у дверей.

- Значит, завтра вечером соберем бригадиров, снова заслушаем их сообщения о подготовке к весеннему севу. Ну, и проследи, чтобы ревизоры утром же выехали на ферму, - говорил Рустам.

- Слушаюсь. Какие еще будут приказания?

- Пока все. Иди.

Салман поклонился Рустаму и Сакине - та холодно кивнула в ответ - и вышел.

Будто не замечая жены, Рустам прочистил трубку, сосредоточенно, неторопливо, не поднимая глаз, а Сакина ждала, когда муж заговорит, и, не дождавшись, сказала с упреком:

- Эх, киши, как у тебя вырвалось такое черное слово!

- Ты бы внушила невестке правила приличия. Так-то лучше будет. Она должна вести себя достойно. У нас в доме свои порядки. А не хочет их соблюдать - скатертью дорога!

- Какой же недостойный поступок совершила не вестка? - недоуменно спросила Сакина.

- При чужих людях, при нас с тобою целовать мужа, - это как, по-твоему, прилично?

Сакин хотела напомнить, что лет двадцать пять назад молодой Рустам, не киши, а просто Рустам, обнял ее на огороде при всем честном народе и расцеловал, но промолчала. Все равно ничего не поймет... Киши!

- Они молодые, кровь бурлит, если и делают ошибки, надо прощать. Мы с тобою, киши, уже прожили свой век, теперь настало их время. Кто нам дал право из-за пустяков отравлять им жизнь? Наш долг быть терпели вымя. Это стариковский долг, но что поделаешь. А если начнутся у нас в доме ссоры, то молодые порвут все семейные нити.

- Порвут - им же хуже! - беспощадно заметил Рустам. - Ад принадлежит господу богу, а этот дом - мне, если не ошибаюсь. Потеряла кобыла подкову на дороге, так больно ступать кобыле, а дороге - что!

10

Гараш рано проснулся, в комнате стоял полумрак, над покрытой туманом Муганью едва-едва поднимался тусклый рассвет.

Закинув руки за голову, вытянувшись, он думал, что сегодня начнется пахота на большом поле. Шарафоглу поручил его бригаде перепахать около ста гектаров. Но ведь там уже взошли озимые, а почему-то этот массив, включен в план весеннего сева... Ну, включен так включен, это дело начальства. Трактористам надо поскорее управиться с планом, нормы перевыполнить и сберечь горючее.

Он вспомнил вчерашний вечер, и рассказ Майи, и слова Сакины, которые он слышал, стоя за дверью: "Не тоскуй, девочка, считай меня навсегда своей матерью!"

Но когда молодые остались одни и не только дом Рустамовых, но и вся деревня погрузилась в ночную тишину, Майя печально спросила мужа:

- Чем же в конце концов все это кончится?

И Гараш, опустив голову, ничего не ответил, хотя было ему ясно, что пора отделиться от отца, строить свой дом.

Бесшумно одевшись, в чулках, чтобы не разбудить жену, он вышел на веранду, там натянул сапоги, взял из шкафа хлеб, сыр, масло. Думая, что все в доме спят, он и по лестнице спускался на цыпочках, но, выйдя во двор, вдруг увидел отца и растерялся.

Отец в нижней рубахе, в мягких туфлях, небритый, с седой колючей щетиной на щеках, стоял среди двора, задумчиво глядя на серое небо.

Почти всю ночь Рустам не спал. Вначале он забылся, едва положил голову на подушку, задремал, но неожиданно кто-то будто взял его за плечо, встряхнул и разбудил. Рустам ворочался, вставал, пил воду, расхаживал по комнате и снова ложился, но сомкнуть глаз уже не мог.

И тот, кто разбудил его, сказал строго: "Тебе спать не полагается. Тебе надо подумать о своей жизни, о судьбе". "Почему же мне не спать? удивился Рустам. - Я честный человек, ни разу украденного хлеба не ел, вся моя жизнь прошла в труде и заботах". "Да, ты не вор, - согласился с ним невидимый собеседник. - Но ведь этого мало. В тебе нет любви к людям. Сердце твое будто каменное. Люди стараются избегать тебя". - "Нет, меня избегает лишь тот, кто затаил в душе постыдные помыслы". - "Неправда. В душе Майи нет ни малейшего грязного пятнышка. Может быть, чабан Керем хочет занять твое председательское место?" - "Если ревизия покажет, что Керем невиновен, - первый пожму его руку. О невестке разговор особый..." - "Но ведь ты сам видел: больна жена Керема, дети в грязи и холоде, без присмотра. Чем же они виноваты? А если бы твоя Першан, твоя любимица, вот так же в беспамятстве валялась на рваном тюфяке в палатке? Теперь ты смутился?"

До самого рассвета Рустам спорил с незримым соглядатаем, которому странным образом были известны мельчайшие подробности его жизни и даже тайные побуждения, а когда посветлело в окнах, отбросил одеяло и вышел во двор, Кто это укорял его всю ночь напролет? Совесть?

Заскрипели ступеньки лестницы, показался Гараш, с привычным почтением пожелал отцу доброго утра.

- А я тебя жду, - сказал Рустам и, показав на пестрого петуха, мчавшегося за испуганным белокрылым цыпленком, распорядился: - Сегодня же вечером прирежь этого забияку - и в котел! Совсем загонял цыплят, молодым петушкам в кровь гребни исклевал. Настоящий разбойник с большой дороги.

Сын коротко сказал: "Слушаюсь", - не без удовольствия посмотрев на украшенного шпорами и кивером вояку, шуганул его:

- Чтоб ты сгинул!...

Гараш видел, что отец хочет что-то еще сказать. Но спрашивать не положено, нужно терпеливо ждать. И верно, Рустам, как бы между прочим, сказал:

- Возьми-ка "победу" и поезжай в степь. Жена Керема больна. Отвези ее в больницу.

Гарашу следовало бы напомнить отцу, что через час начнется пахота, но он молча взял ключ от сарая, где стояла машина.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Тетушка Телли, спой, чтобы душа радовалась! - попросила Першан.

Тетушка даже не ответила - подобрала край рубахи, сунула в юбку и деловито осведомилась у Гызетар:

- Откуда начнем, звеньевая?

Она хотела дать понять председательской дочке, что в поле пришли работать, а не развлекаться.

- Да вот с восхода и пойдем!, - сказала Гызетар, глянув на огненно-рыжее солнце, выкатившееся из-за горизонта и осветившее золотистыми, пока еще не жаркими лучами широкую грудь Мугани.

Девушки в пестрых ситцевых платьях взялись за лопаты, начали вскапывать землю возле арыков, где не мог пройти трактор.

Першан не унималась и за работой.

- Тетушка Телли, к лицу ли тебе землю копать! Тебе бы ашугом быть: повесить на плечо саз, ходить по деревням и радовать людей песней.

- Прошли мои времена, - проворчала тетушка. - Постарела я, и белый свет мне не мил.

Воткнув лопату в землю, Першан подбежала, обняла тетушку, расцеловала.

- Не отказывай мне - спой, прошу!

- Отстань, на душе тяжело...

Тетушка Телли была всех старше в звене, девушки уважали ее, посвящали в свои заботы и радости, она всегда давала мудрые советы, которые, к слову сказать, редко выполнялись. Когда она была весела, то потешала девушек забавными историями и побасенками, обязательно добавляя, что рассказывает не потехи ради, а в назидание.

Не легко сложилась жизнь тетушки, но, пожалуй, никогда еще не видели ее такой мрачной, И девушки нестерпели: побросали лопаты, окружили Телли, стали расспрашивать, что случилось.

- Лучше не спрашивайте. - Тетушка вытерла глаза концом выцветшего платка. - Ребенок, - это она своего сына, чернобородого Керема, называла ребенком, - со всем голову потерял: жена больна, дети заброшены. Как маленькой Гарагез с близнецами справиться?

- Не горюй, тетушка. Хочешь, отцу скажу, он по шлет машину, детей привезут в село? Хочешь, сама поедешь за ними? - предложила Першан.

Тетушка Телли вспылила:

- Говорят: "Не ходи за орехами в лес - и черта не встретишь!..." Не хочу иметь дела с твоим отцом! Ребенок в таком горе, а он назначил ревизию на ферме. Мой сын на колхозное добро не позарится! Пусть не одна, а сто комиссий работают, ничего не найдут!

Слова тетушки больно задели Першан. Она не смела обвинять отца: должность у него ответственная... Как же не проверять подчиненных? Значит, есть какие-то серьезные соображения. Но и тетушку жаль. И Першан, нахмурившись, принялась работать. Взялись за лопаты и остальные.

Спустя час, когда высоко поднялось солнце, усталые девушки расстелили у арыка брезент, прилегли отдохнуть. Кто жевал чурек, запивая молоком из бутылки, кто дремал, кто мурлыкал песенку... Першан легла с краю, потянулась, закинув руки за голову, и закрыла глаза. Ей было неприятно, что Телли так злобно сказала об отце. Конечно, Першан сама часто была им недовольна, но она считала, что осуждать отца может лишь она одна, да и то в домашнем кругу.

Послышался шум мотора - вдали шли автомашины, Гызетар, шагами измерявшая вскопанный участок, из-под ладони посмотрела в степь.

- А вдруг комиссия? Вставайте, вставайте! - встрепенулась тетушка Телли. - А то Ширзад еще выговор за нас получит! - И раньше всех поднялась, схватила лопату.

И хотя здесь комиссии еще нечего было осматривать, девушки по знаку Гызетар дружно взялись за лопаты.

В конце поля, там, где пролегало шоссе, показались две "победы" и "москвич". Какие-то люди вылезли из машин, подошли к вспаханному участку. Прищурившись до боли в глазах, Гызетар разглядела среди них стройного Ширзада и расхохоталась:

- А там и правда бригадир! Как ты его, тетушка Телли, приметила? Видно, сердце сердцу весть подает!

Девушки так и прыснули, зажимая рты косынками, а Першан сказала с хитрой улыбкой:

- Что ты! Тетушка хочет только услужить бригадиру и премию заработать...

Тетушка возмущенно отплюнулась - вот болтушка-то! - с силой вонзила лопату, вывернула огромный ком земли, руками разрыхлила и лишь после того сказала, выпрямившись:

- Да, хочу услужить!... Не скрываю. А тебе-то что? Парень представительный, умница, одним взглядом покоряет женское сердце!... Была бы лет на десять помоложе, отбила бы его у тебя...

Першан пренебрежительно сказала:

- И на здоровье! Возьми это сокровище себе, никто не заплачет.

Тетушка покачала головой.

- Да где лучше найдешь, слепая ханум? Вроде отца, видно, никто на вас не угодит. Будешь выбирать - и останешься на бобах. Прекрасный, как весенний цветок, юноша! А что за характер! Душа чиста, как родниковая вода. Такой полюбит - лелеять жену станет...

Девушки продолжали прилежно копать, но потихоньку хихикали, перешептывались.

- Аи, тетушка, если ты в сердечных делах все понимаешь, почему пятнадцать лет вдовеешь? - не осталась в долгу Першан.

- Это уж не твоя забота, не меняй разговора, председательская дочка! невозмутимо ответила тетушка. - Смотри, как бы отец не поставил разборчивую невесту перед Плоским Салманом: вот, мол, твой нареченный.

Першан растерялась, даже рот раскрыла, а Гызетар тоже не пощадила подругу, плеснула керосину в огонь:

- Чем же плох Салман? Мужчина как мужчина...

- А, чтоб он в преисподнюю провалился! - простонала тетушка Телли. Не мужчина, а бурдюк с патокой!

- Не могу согласиться с вами, тетушка. Правда, раньше он был сладеньким, но теперь, на посту заместителя, стал, пожалуй, внушительнее Рустама-киши, - серьезно возразила Гызетар, но не выдержала, расхохоталась.

А тетушка, ударив себя кулаком в грудь, с негодованием воскликнула:

- Чтоб я поверила человеку, который изменился, оседлав стул у телефона!... Пусть его улыбка цветет, как роза, а я говорила и говорю: двуличный! А как мужчина - яйца выеденного не стоит, уж в этом-то не сомневайтесь!

Девушки надрывались от смеха, и если бы не строгая Гызетар, побросали б работу.

А Першан с яростью копала, расшвыривая комья, лопата так и мелькала в ее загорелых сильных руках, соленый пот струился со лба; не разгибаясь, она вытирала лицо рукавом. Она знала, что тетушка Телли издавна недолюбливала Салмана, но все же как она смеет так отзываться о нем: не может мудрый отец взять себе в заместители двуличного человека, - в этом Першан уверена.

Странно только, что, хотя Салман постоянно оказывал людям услуги - и авансы выдавал, и выписывал увольнительные, чтобы хозяйка могла съездить на базар, и отпускал кирпич для печей, - среди колхозников все упорнее шли слухи, что бухгалтер мошенничает.

Рустам, не задумываясь, приписывал такие разговоры завистникам.

Один позавидовал, другой позавидовал, это Першан допускала, но чего тетушке Телли завидовать? Руки ее в мозолях, из года в год выращивает она хлопок на муганской земле, на место Салмана не стремится.

Першан привыкла во всем верить отцу. Она с ним ссорилась, часто обижалась на него, а верила ему даже больше, чем матери. Долгие годы Першан любила тех людей, каких привечал отец, и презирала тех, кого он отвергал от сердца. Но все же не зря Сакина не выносила Салмана, да и Гараш хмурился, как только он появлялся в доме...

Задумавшись, Першан не сразу заметила, как тетушка оперлась на лопату и запела только что сочиненную ею песенку:

С гор спускаются стада,

Блея, тянутся стада.

Если дружишь с нечестивым,

Значит, жди - придет беда!

Першан возмутилась.

- Аи, тетя Телли, с чего это мой отец встал тебе поперек горла?

- Попробуй догадайся! Должности у меня никакой нет, - значит, сместить не сможет. Жульничеством не занимаюсь, - значит, уколоть меня нечем! Керема снимет? Дай бог тебе, дядюшка, здоровья, - с голоду не помрем. Всю жизнь был чабаном - чабаном и останется. Ничего мне Рустам худого не сделал и сделать не может. А не люблю я его потому, что от народа отделился, людей не жалеет, не бережет! И Плоского Салмана к себе зря приблизил, это уж попомни, девушка! - И Телли многозначительно поджала губы.

- Чего это мне помнить? - сердито спросила Першан.

- А то, что Салман возит невестку своего благодетеля на коне, красуется перед ней..... Вот это и помни!

Швырнув лопату на землю, Першан с ехидной кротостью сказала:

- Аи, аи, седая женщина, бабушка, а подолом сплетни заметаешь по деревне! Из-за таких, как ты, бедный Ширзад не может организовать ансамбль пляски. Стоит девушке и парню встать в круг, взяться за руки, как начинаются сплетни. По-твоему, девушка халва: ам - и проглотили?...

Подруги горячо поддержали Першан. Если раньше они сочувствовали тетушке и подсмеивались над председательской дочкой, то теперь стали на ее сторону:

- Правильно, Першан, правильно!

- Из-за таких, как Телли, с родным братом боишься шаг по деревне сделать - сразу осудят!

- Страхом наши руки связаны!... - Гызетар тоже вмешалась:

- А вы бы эти путы разорвали да выбросили! Пусть сплетничают, пока языки не устанут. Да, между прочим, про работу не забывайте! - повысила она голос.

Девушки примолкли, но самая бойкая не унялась, с горечью сказала:

- Наджаф, конечно, слушать никого не станет! Комсомолец... А есть такие мужья - запрут жену и начнут терзать: почему с одним поговорила, почему другому улыбнулась, почему с третьим рядом шла? А злоба разыграется - так и прибьет ни за что!

- А ты его по зубам, по зубам! - крикнула Гызетар. - Клыки-то вы рви, вот и перестанет кусаться. Никогда не пожалею женщину, которая сносит побои!

Першан расстроилась. Значит, о Майе уже сплетничают в деревне. Жаль брата: если узнает - изведется. Она вспомнила, как влетел на всем скаку гнедой жеребец к ним во двор, как Майя, сияющая, счастливая, спрыгнула с коня. Но ведь отец-то ехал рядом с ними?... Так в чем же можно обвинить Майю? И как можно громче, чтобы слышали все подруги, Першан сказала:

- Аи, тетушка, как же нам, бедным, жить на свете, если седовласые сплетничают? Ведь рядом с Салманом и Майей отец ехал на своей кобыле! - И победоносным взглядом окинула девушек.

- Доченька, сплетен я не выдумываю, - вздохнула Телли. - За что купила, за то продаю. Ярмамед рассказал... Отец ехал вместе с ними с фермы - правдивы твои слова. А ведь на ферму-то они прискакали вдвоем.

Першан не знала об этом и смутилась, но Гызетар сказала, что тетушке Телли, активистке, члену партии, должно быть стыдно. Пусть Майя хоть месяц подряд ездит с Салманом по степи, - что в этом особенного? Если муж и жена доверяют друг другу, нечего посторонним вмешиваться.

Все замолчали. Не поднимая голов, девушки проворно копали и рыхлили землю, с любопытством поглядывая изредка на незнакомых мужчин, все еще расхаживавших по озимому клину. Теперь среди них легко можно было различить Ширзада и Рустама.

Вдруг Ширзад отделился от группы и направился к девушкам. Першан почувствовала, что начинает краснеть, а тетушка Телли в отместку за свое недавнее поражение сказала:

- Щечки-то у председательской дочки заалели, как горный мак. С чего бы?

- Аи, тетушка! - с досадой ответила Першан. - Сама в бригадира влюблена, а на нас, бедняжек, бросашь тень!

Тетушка Телли, скрестив руки на груди, подобно выступающему на празднике ашугу, громко запела:

Яблоко в саду растет

Это жизнь дарящий плод.

Как горит твой взгляд игривый,

Так за сердце и берет!

Ширзад не подал виду, что услышал песенку, весело поздоровался, спросил, как обстоит дело с удобрениями.

Першан подмигнула подружкам и невинным детским голоском ответила, что про удобрения-то они и позабыли.

У бригадира вытянулось лицо.

- Вот те на! - В голосе Ширзада зазвучали металлические нотки. - Как же мы победим в соревновании?

- А зачем побеждать? Можно и не побеждать! - Глаза Першан были наивными. - И какое значение имеет такой клочок земли? И без удобрений что-нибудь вырастет! Да что с вами, товарищ бригадир? Вы нахмурились? У вас настроение испортилось?

- Балуется она, не обращай внимания, все давным-давно сделала, что требуется, - успокоила Ширзада звеньевая.

- Опытный бригадир не спрашивал бы, сам заметил, что земля набита удобрением, как пирог фаршем! - сказала Першан.

Странное дело, Ширзад испытывал удовольствие от любых ее самых грубых шуток. Он бросил на девушку взгляд, полный нежности, и, обращаясь ко всем, серьезно сказал:

- Завтра на вашем участке проведем показательный сев. Чтоб ваши страдания ко мне перешли, проверьте-ка еще раз все мелочи. Может, комиссия и сюда заглянет.

- Нет, мальчик, нет, пусть лучше твои страдания падут на ее голову, и тетушка Телли показала на

Першан.

Та звонко расхохоталась.

- Ух, парень, девушка вся кипит, - продолжала, оживившись, Телли. Удержу нет, прямо на скалы карабкается. Неужели в деревне нет игита, который бы ее приструнил?

Ширзад совсем было собирался уходить с участка, но остановился в нерешительности.

- Эй, наберись хоть у друзей мужества, скажи, - подстегнула его Першан.

Юноша внезапно осмелел, взял ее за плечи, притянул к себе и вполголоса пропел известную всем девушкам песенку:

Милая моя, цветок увял.

Выпала роса - продрог, увял.

Засмеялась, отняла рассудок.

Ах, какой же это смех звучал!

Смысл песни до того был ясен, что Першан опустила глаза, почувствовав, как торопливо застучало сердце. Подруги, и пуще всех тетушка Телли, засмеялись. Из-за арыка раздался насмешливый голос Салмана:

- Подходящее время нашел для любовных утех, товарищ бригадир!

Ширзад по своему добродушию принял его слова за шутку, но Салман, подойдя ближе, продолжал с подчеркнутой деловитостью:

- А ну-ка доложи, как идут дела. Готов участок к севу? - И вынул из кармана блокнот. Он хотел показать девушкам, и прежде всего Першан, что теперь он постарше и поважнее Ширзада.

- Когда прикажете отчитаться? - по-военному спросил Ширзад. - Между прочим, завтра на партбюро мы будем слушать доклад председателя о севе. Вам, товарищ заместитель, тоже надо подготовиться.

Салман отпрянул, будто на него замахнулись, и пошел вдоль арыка, провожаемый веселым девичьим смехом.

А тетушка Телли ударила себя по бокам.

- Вай-вай! Что значит сидеть у стола с телефоном! Хорошо сказано: "Не дай бог верблюду крыльев, - облака разрушит!"

2

Земля, прогретая жаркими солнечными лучами, очнулась от спячки. Дни стояли ясные, теплые; ни ветерка, ни дождей. Озимые поля покрылись пушистым ковром. По обочинам дорог, по берегам арыков, всюду, где не побывали прожорливые овцы, зазеленела трава.

Некоторые колхозники считали, что в нынешнем году весна ранняя, значит, пора начинать сеять зерновые и кукурузу, чтобы управиться до посева хлопка. Другие утверждали, что холода еще вернутся, торопиться не стоит.

Каждую весну шли эти споры, и надо сказать, что и у сторонников раннего сева, и у противников были убедительные доводы.

Поторопишься - семена не прорастут, сгниют в земле, придется пересевать. Пересеять не так уж трудно, но на сколько же снизится оплата трудодня!

А запоздал - еще хуже: семена в сухой земле прорастают медленно, хлопчатник становится хилым, вовремя не цветет; наступит летняя жара, а коробочки не раскроются, так зелеными и останутся. Тогда бригаде совсем плохо: урожай жалкий, заработки никудышные.

Но если посеять в срок, в удобренную, полную влаги землю - не успеют еще зажелтеть пшеница и ячмень, как на кустах хлопчатника уже лопнут коробочки и покажутся белоснежные пушистые комочки, похожие на белых голубей. Сил бригада затратит не так уж много, а урожай баснословный.

Внимательно выслушав и противников и защитников раннего сева, посоветовавшись со стариками, изучив длительный прогноз погоды, Ширзад решил рискнуть - начать сеять на участке звена Гызетар.

Два дня назад он зашел в правление и сказал о своем намерении председателю. Рустам при встрече с бригадиром обычно морщился, усердно дымил, так что глаз не видно было. И на этот раз он поступил так же. Пока Ширзад говорил, председатель с глубокомысленным видом затягивался дымом, а слушал ли он бригадира - понять было трудно.

- Ладно, начинай, - неохотно разрешил Рустам и занялся своими бумагами.

Ширзаду хотелось встряхнуть председателя, сказать в упор: "Эй, дядюшка, проснись, вдумайся в мою речь, а потом уж соглашайся!..." Но он промолчал. Из соседней комнаты он позвонил Шарафоглу, попросил прислать Наджафа с тракторной сеялкой.

За два дня земля подсохла, участок в семьдесят гектаров был готов, семена отборные - зернышко к зернышку.

Вечером весь колхоз облетела весть, что на участок Ширзада утром приедут гости из "Красного знамени" проверить, как выполняется договор.

Утро начиналось парное, мглистое. Наджаф, в телогрейке, в высоких сапогах, расхаживал у тракторной сеялки, поторапливал девушек. Ширзад взял горсть мягкой рассыпающейся земли.

- Как сквозь сито пропустили! Словно первосортная крупчатка. Ну, девушки, начнем, да будет ваша рука легкой!

Принесли мешок, засыпали семена сперва в ведра, а потом уж в семенной ящик сеялки. Першан подхватывала тяжелый мешок, как былинку, Ширзад любовался ее сноровкой и ловкостью, раскрасневшимся лицом и думал, что нет на свете девушки прекрасней...

Едва трактор тронулся, на поле показалось начальство: Рустам, Салман, Ярмамед и гости - Кара Керемоглу и все еще красивая, статная Зейнаб Кулиева.

- Выступает-то, как пери! - вздохнула Першан. - И не подумаешь, что колхозница. На врача похожа!

- Эй, дочка, не заглядывайся, семена рассыпаешь, - напомнила тетушка Телли.

В это время Салман выбежал на середину поля и поднял руку. Наджаф затормозил, решив, что случилась какая-то беда, но стоявшие на сеялке Першан и Телли показали ему знаками, что все в порядке, он снова потянул к себе ручку, и трактор загудел.

- Стой, стой, кому говорю! - закричал Салман и замахал рукою. - Кто позволил сеять? Семена губите?

Он решил, что бригадир самовольно приступил к севу - подходящий случай унизить Ширзада при гостях и Першан, еще раз показать Рустаму-киши, что доверять этому человеку невозможно.

А Рустам и в самом деле уже забыл, что два дня назад разрешил начинать сев.

- Вы же сами позавчера согласились, - с упреком напомнил Ширзад.

Метнув куда-то в сторону гневный взгляд, Рустам сказал:

- Два дня назад было одно, теперь - другое. Небо-то хмурится.

- Ничего не хмурится! - крикнул с трактора Наджаф.

- Вот как нагонит тучи, как хлынет дождь, тогда и кончится все бедою, - продолжал председатель. - Так что не торопись.

Торжествуя полную победу, Салман шумно негодовал:

- Подумать, какое самовольство!... Разве можно так халатно относиться к обязанностям бригадира? А вдруг ночью мороз?

Першан, стоя на площадке сеялки, не знала, что делать: ей хотелось заступиться за Ширзада, за опечаленную Гызетар, за честь всей бригады, но она не решалась спорить с отцом при гостях.

Выручила всех Зейнаб Кулиева. Выступив вперед, она негромко, но отчетливо заметила:

- Март на исходе, вполне можно сеять. Какие у нас на Мугани теперь морозы! Ну, захолодает немножко, а земля-то ведь не промерзнет.

- Я отвечаю за урожай, - твердо сказал Ширзад.

- А если заморозки? - спросил Рустам.

- Никаких заморозков в эту декаду не предвидится: Откуда знаю? Прогноз бюро погоды!

Рустам расхохотался.

- Знаем мы это бюро погоды! Говорят: "Солнце", - жди дождя; говорят: "Дождь", - жди солнцепека! Сынок, я - твое бюро погоды, волосы мои поседели, глаза потускнели оттого, что следил за тучами, ветрами, закатами.

- Аи, какие мы счастливые! - закричала тетушка Телли. - Что там теперь правительственное радио или газеты? Наш председатель все, все знает!

Рустам счел недостойным мужчины связываться с ней и промолчал, но подумал: "Погоди, я тебя еще заставлю своим платком пыль подметать у моих ворот!..."

- А мы посеяли двести гектаров, - мягко проговорил Кара Керемоглу. - И не раскаиваемся. По правде сказать, я тоже колебался, вот она, - он взял за руку Зейнаб, - подтолкнула...

- Да, в этом году придется быстро действовать, - сказала Зейнаб, помолчала, задумавшись, затем добавила: - Решительно нет смысла ждать. Смелее беритесь, соседи, не раскаетесь.

- Кроме смелости, нужен еще здравый смысл, если не ошибаюсь, - заметил Салман и захихикал, довольный своей находчивостью.

- Э, молчи, не мешай сестрице Зейнаб! - властно оборвал Рустам.

- Правильно, товарищ Салман, вполне правильно! - У Зейнаб Кулиевой было очень усталое лицо, и говорила она с трудом. - Земля уважает смелого и умного хозяина. Ветер, снег, дождь, солнце - то наши враги, то друзья. Вовремя воспользуемся погодой - значит, друзья. Запоздали - враги! - Она глубоко вздохнула. - Вот и давайте действовать и умно и смело.

Першан впервые видела, что отец робеет перед женщиной, - не смеет ее остановить. "Попробовала бы Майя обратиться к нему с советом! Вот бы история началась... А как спокойна Зейнаб, как обдуманы и взвешены ее слова".

Еще больше удивилась Першан, услышав, как отец ответил:

- Желаю счастья, сынок! Наши гости - опытные, мудрые земледельцы. Как можно ослушаться их добрососедских указаний? - Он махнул Наджафу: - Давай трогай!

И трактор с монотонным рокотом потянул за собою сеялку.

Уступчивость Рустама всех поразила. А причина была проста: неприлично возражать гостям... Да к тому же он не был еще и сам уверен, пора ли начинать сев или еще рано.

Вскоре трактор был далеко, и шум мотора не мешал беседе. С наслаждением вдыхая влажный запах земли, любуясь степью, Кара Керемоглу, потомственный крестьянин, справедливо считавший, что нет ничего на свете прекраснее Мугани, сказал:

- Участок и вспахан и удобрен хорошо. Здесь себерете богатый урожай.

- Да, с бригадой Ширзада соревноваться будет нелегко, - согласилась Зейнаб.

Похвала известных всей республике мастеров высокого урожая была приятна Ширзаду, он взглядом поблагодарил гостей за доброе слово.

- Куда теперь поведешь? - обратился Кара Керемоглу к Рустаму.

- Куда сами пожелаете. Чтоб потом не жаловались, что показал только хорошее, а недостатки скрыл, - улыбнулся тот.

Кара Керемоглу показал на маленькую точку, темневшую на горизонте.

- Трактор как будто? Вот туда и пойдем.

- Отлично. По дороге озимые покажу.

Пропустив гостей вперед, Рустам задержался и шепнул Ширзаду:

- Слишком ты занесся, сынок! Имей в виду, если придется пересевать, не оберешься позора. Да и народ оставишь без хлеба насущного...

И, размахивая руками, быстро догнал Кара Керемоглу,

"Как это все надоело! - подумал Ширзад. - Рустам верен себе: болезненно воспринимает любое возражение. Эх, как трудно!" И тут же возникла мысль: а стоит ли огорчаться? Есть своя бригада - хлопот по горло, надо собрать тучный урожай. Можно держаться в сторонке, ни во что другое не вмешиваться. Что, ему больше других надо? В бригаде его уважают - и Гызетар, и Телли, и даже дерзкая на язык, но трудолюбивая в поле Першан, и другие девушки всегда поддержат, сил не пожалеют, чтобы победить в соревновании. Не Словом, а примером он покажет всему колхозу, как нужно работать.

Но едва успел Ширзад сделать несколько шагов по своему участку, как эти мысли показались ему странными, дикими. Что это, преждевременная усталость, отказ от борьбы? Нет, этому не бывать.

- Почему остался? - окликнула его Гызетар. - И без тебя обойдемся. Ты с гостями иди, посмотри, что в других бригадах творится. Если выбрали тебя партийным секретарем, будь в курсе всех колхозных дел.

- Уговорила! - ответил Ширзад и побежал вдогонку за гостями.

3

Всю дорогу Рустам всматривался в землю, предоставив Салману занимать разговорами гостей. Он примечал и трещины на пригорках, и быстро подсыхавшую почву в ложбинках, и сочную мураву по канавам и вдоль арыков. И все же боязнь заморозков сковывала его волю.

- Почему же они стоят? - удивленно спросил Кара Керемоглу.

- Кто стоит? - Рустам встряхнулся, чтобы отвлечься от размышлений.

Оказалось, что они уже подошли к трем тракторам, неподвижно застывшим на краю огромного массива. Салман только что объяснил гостям, что здесь, на участке в восемьдесят гектаров, будет посеяна яровая пшеница.

- Горючее, наверно, кончилось. А может, какая авария? - Рустам растерялся.

- Да нет, не похоже, трактористов-то не видно, - возразил Кара Керемоглу.

"Ну и лиса! - подумал Рустам. - Все с одного взгляда смекает. Когда проходили мимо озимых, мягких, как постель новобрачной, так он воды в рот набрал, не хвалил! А тут встрепенулся... - Сейчас он не сомневался, что у Кара Керемоглу душа не игита, а завистника. - Мало ли что! Половину участка вспахали и прилегли отдохнуть, - утешал себя Рустам, но через минуту ему стало ясно, что здесь к пахоте и не приступали. - Видно, эта проклятая цапля Ярмамед опять забыл прислать и воду для заправки, и пищу трактористам. И Салман тоже хорош! Обоих придется выгнать из правления, как собак из мечети. "Берите-ка кетмени, правнуки свиньи, отправляйтесь в поле!...". Избаловались жрать колхозный хлеб, прохлаждаясь у стола с телефоном. В кошек превратились, в кошек из ханского дворца, зажиревших на кюфте, - лень глаза открыть, под носом у себя мышь заметить..."

Злость застряла в горле Рустама, будто рыбья косточка. Увидев Гараша среди отдыхавших на солнцепеке трактористов, он почернел, кулаки сжались. Ах, рожденный мною и на меня непохожий лентяй! Осрамил, родного отца осрамил в такой день!

- Притомились? На солнцепеке решили погреться? Другого времени не нашли? - накинулся на трактористов председатель.

Те нехотя поднялись, отряхнулись, поздоровались, но ничего не сказали в ответ Рустаму.

- Что глазами хлопаете? Языки проглотили? Почему не пашете?!

- Запрещено, - наконец сказал Гараш.

- Да кем запрещено, кем?

Неожиданно раздался знакомый сильный голос:

- Эй, Рустам, чего там прижал моих трактористов? Они-то в чем провинились?

Рустам резко повернулся и едва не вскрикнул от удивления: к нему подходил загорелый, с непокрытой головою Шарафоглу.

- Здравствуйте, товарищи, рад вас видеть вместе. - Он пожимал руки, приветливо улыбался; для каждого у него нашлось сердечное слово.

- Так вот, старый друг, считал я тебя рачительным хозяином, а теперь сомневаюсь что-то, - обратился Шарафоглу к Рустаму. - Сам разве не видишь, почему тракторы стоят?

Появление Шарафоглу вовсе сбило Рустама с толку. Чтобы не попасть впросак, он не ответил, только пожевал губами.

- А вы догадались? - с лукавым видом спросил Шарафоглу Зейнаб Кулиеву.

Та замялась, покосилась на Рустама и сказала:

- Дядюшка Рустам только прикидывается, что не понял. Для чего же пахать-то, если не внесены удобрения?

С глаз председателя будто сняли пелену. Он окинул взором весь огромный участок и не обнаружил даже следов удобрений.

На миг его глаза встретились с глазами Ширзада. "А ведь я тебя предупреждал, но ты не послушался, решил, что подкапываюсь под твое председательское место. Теперь можешь убедиться, кто на самом деле тебя бодает рогами в спину..." - безмолвно говорил юноша. Но Рустам не понял, решил, что бригадир злорадствует, и обиделся еще сильнее.

Гараш пожалел отца и глухим, прерывающимся от волнения голосом сказал:

- Как только увидели, что нет удобрений, я в село побежал. Говорят: ты на мельнице. Бегу туда, говорят: отец встречает гостей. Вот и пришлось позвонить товарищу Шарафоглу.

- Да, Рустам, сам знаешь, пахать неудобренную почву запрещено. Строжайшее предписание! Лучше дня на два позже начать, но обязательно удобрить, - сказал Шарафоглу. - Чей участок?

- Немого Гусейна, - тотчас доложил Ярмамед.

- А! Того самого Гусейна, у которого семена не взошли на ста гектарах?

- Того самого, - подтвердил Рустам и подумал, что у его фронтового друга память отличная. Жаль, что годы подсушили Шарафоглу, ничего не признает, кроме службы. Ну, разве нельзя было об этом поговорить наедине?

А где же бригадир? - не отставал Шарафоглу.

- На ферму уехал, с ревизией.

- Нашли время! - удивился Шарафоглу и посоветовал председателю, чтобы не было простоя, направить тракторы хотя бы на участок Ширзада.

"И про Ширзада все знает, вот человек!" - ужаснулся Рустам.

А Шарафоглу курил, беспечно разговаривал с Зейнаб и Кара Керемоглу, всем своим видом показывая, что он не намерен придавать слишком большое значение этому неприятному происшествию. Подбодрить, что ли, друга хотел? Но не таким был Рустам, чтобы таить обиды и казаться веселым, когда на душе тяжело. Хватит! Теперь он поведет гостей на самые лучшие участки.

Однако неприятности не кончились. Едва вышли к шоссе, Рустам увидел юркий "газик", а рядом с ним Гошатхана, Немого Гусейна и Майю.

"Эта ящерица всегда перебегает мою дорогу, - подумал Рустам о Гошатхане. - И почему Гусейн вернулся? Вот я из него самого сделаю удобрения и разбросаю по земле!"

4

До самых сумерек Гошатхан ходил около палатки Керема и с нетерпением посматривал на дорогу.

К вечеру стали возвращаться в становище овечьи отары; Гошатхан наблюдал, как, раскачивая набухшее вымя, торопятся матки к загонам, а бараны идут позади, важные, горделивые - в неколебимом сознании собственного достоинства. Блеяние овец и ягнят слилось в нестройную симфонию, когда все отары заполонили становище.

Наконец все овцы и бараны были загнаны, и пастухи принялись на разожженном из хвороста и сухого помета костре готовить ужин и чай. Постепенно, минута за минутой, шум стихал и ночная тишина опускалась на Муганскую степь, лишь кое-где взвизгивали и гневно лаяли на проскользнувших в траве полевых мышей сторожевые псы.

Длинные языки пламени лизали темноту, и когда Гошатхан отворачивался от костра, мрак вокруг казался непроницаемо плотным - рукой можно пощупать.

Но вдруг мигнула и тотчас погасла на горизонте звездочка, через секунду опять вспыхнула - ярче, светлее, донесся приглушенный шум мотора, и Гошатхан с облегчением вздохнул: возвратился его "газик".

Машина остановилась за палаткой, со всех сторон сбежались собаки, Керем и чабаны еле-еле их отогнали.

Гошатхан помог жене выйти из машины. Мелек, такая же низенькая, как и муж, в теплом пальто казалась неуклюжей.

- Господи, темь-то какая!, - сказала она, подавая мужу чемоданчик. - А собаки не тронут?

Взяв жену под руку, Гошатхан осторожно повел ее.

- А как дети?

- Сельми согласилась переночевать.

- Значит, Севиль уснет не раньше полуночи, - покачал головой Гошатхан.

- Нет, нет, сказок не будет: я велела не засижи ваться позднее девяти.

- Как же, послушаются они тебя на расстоянии!

У входа в палатку ожидала врача Гарагез; она дрожала от вечернего холода, но даже не замечала, что замерзла. Маленький невзрачный Гошатхан был теперь в глазах девочки благороднейшим человеком, героем: ведь он послал за доктором свою машину.

В палатке Керема лампа стояла на ковре, фитиль был привернут, - сразу и не разглядишь, где больная. Мелек попросила:

- Девочка, где ты? Посвети-ка!

Гарагез подняла лампу, и Мелек увидела жену Керема, лежавшую в беспамятстве, а рядом с ней свернувшегося клубочком мальчика.

Мелек кивнула на ребенка, Керем догадался, взял сына на руки, а мальчуган так и не проснулся.

- Двустороннее воспаление легких, - выслушав больную, после некоторого колебания сказала Мелек и прикусила нижнюю губу. Гошатхан не удержался, свистнул: дело скверное...

Затаив дыхание, следил Керем за выражением лица Мелек.

Медленно пряча в чемоданчик инструменты, Мелек вопросительно посмотрела на мужа: она привыкла во всех случаях жизни с ним советоваться.

Проснулись и залились пронзительным ревом близнецы; Гарагез кинулась к ним, положила на ковер, стала пеленать.

- Будущие советские граждане, - усмехнулся Керем, показав на младенцев. - Государству прибыль...

Мелек понравилось, что он не теряется, хочет шуткой приободрить и себя и дочку.

- Не беспокойся, - спокойно сказала она. - Поправится, но не так скоро. Сейчас я ей введу пенициллин, банки поставим, к утру жар спадет, тогда можно увезти в больницу. - Она задумалась. - И детей надо устроить в ясли, что ли.

Через полчаса все наладилось.

Вдруг тревожно забрехали псы. Вся стая выла и лаяла на разные голоса.

Керем схватил двустволку.

- Алабаш на волков лает! - объяснил он Гошатхану и выскочил одним прыжком из палатки.

- Ради бога, не уходи, боюсь! - взмолилась Мелек, увидев, что муж собрался идти за Керемом.

- Чего в палатке-то бояться? - не понял Гошатхан.

- За тебя боюсь.

Гошатхан неодобрительно покачал головой, нахлобучил кепку и вышел. Тьма была кромешная. Лай собак прокатился по становищу и теперь доносился откуда-то из степи; слышались крики чабанов.

- Держи, Алабаш, держи-и-и!...

- Хвата-а-ай!...

Огненная вспышка выстрела прорезала ночную тьму, загудело эхо в камышах, и невидимый во мраке Керем сказал кому-то спокойным, чуть хриплым голосом:

- Не стреляй, сынок, собаку зацепишь.

Раздался жалобный визг, стая дружно зарычала, и Гошатхан понял, что собаки сцепились с волком. Теперь свора приближалась к палаткам, от лая псов и крика чабанов, казалось, сотрясалась вся степь; видно, собаки перерезали путь волку в камыши, и он шарахнулся к становищу.

- Алабаш, бери за горло! - оглушительно орал Керем.

Наконец собачий лай смолк, и вскоре чабаны притащили волка, принесли фонарь, посветили: из распоротого волчьего брюха вывалились внутренности.

Керем плюнул и велел молодому чабану наградить псов курдюком заслужили...

- Молодец, молодец! - ласково говорил он, поглаживая спину огромного Алабаша, - Издалека почуял волка, молодец! - И объяснил Гошатхану: Волк-то с гор спустился, голодный, весь вечер подкрадывался к стаду, решил наконец, что собаки уснули, и осмелел, метнулся в загон. Но Алабаш не дремал! Нет на Мугани другого такого сторожа.

- Послушай, Керем, напрасно держишь гостя на ветру, - послышался из темноты дребезжащий старческий голос. - Чаем надо угостить, шашлыком.

- Это наш дедушка Баба, один из старейших чабанов - вполголоса сказал Керем. - Если не устал, пойдем к нему. Разговорчивый, много преданий помнит.

5

Ветер шуршал в камышах, хлопал полуоторванным пологом какой-то палатки. Костер потух, рубинами краснели угли под золою. Казалось, все уснуло в Муганской степи: свернувшись мохнатыми клубками, спали овцы и бараны, даже собаки заснули, время от времени взбрехивая в знак того, что они на посту и дело свое знают... Керем, взяв гостя за руку, провел его в одну из палаток; шли на ощупь в непроницаемой темноте.

- Степь. Ты уж извини - степь, - поминутно повторял он, оправдываясь.

- Жена-то, может, простит, у Мелек сердце доброе, а я прощать не собираюсь! - возразил Гошатхан. - Теперь, когда больной легче, поговорим серьезно... В магазинах полным-полно раскладушек, заработки у тебя не такие уж скверные, неужели нельзя купить две-три?

- Чабаны не замечают запаха овечьего помета, привыкли, - сказал с натянутым смешком Керем.

- Если через неделю не увижу во всех палатках раскладушек, здороваться перестану!

Керем знал, что этот гость шутить не любит.

- Будет выполнено! Ну, пойдем!

В палатке, тускло освещенной коптилкой, сидели на овчинах молодые чабаны; были среди них и девушки. При появлении гостя все встали, а сидевший в красном углу, облокотившись на мутаку, седобородый старик только наклонил голову.

- Милости просим. - И он указал гостям место рядом с собою.

Гошатхан отвык сидеть с поджатыми ногами на ковре, но делать нечего, покряхтывая, опустился.

Старость хозяина была величественной: борода, усы, копна волос на голове побелели, как снег; лицо, покрытое глубокими темными морщинами, походило на пашню. А глаза блестели из-под белых бровей и ресниц, как незамерзающий родник среди сугробов в горах.

- Как нравится тебе наше житье-бытье? - спросил дед Гошатхана. И, не дожидаясь ответа, приказал самому молодому пастуху: - Сынок, ноги у тебя легкие, неси ужин!... В этом году ранний приплод, - продолжал хозяин, сегодня окотилось тридцать маток, двенадцать близнецов, крепкие, как орешки.

- Пусть будет щедрой весна, - пожелал Гошатхан.

- Спасибо, товарищ, за доброе слово. В мире нет более красивого и полезного животного, чем баран. По истине это украшение степей и гор. Отнесись к нему бережно - и он обрастет мясом и шерстью, а шерсть тоньше шелка, а мясо так и сочится жиром. Овечье молоко - как родниковая вода изнемогшему от жажды, - сладкое, жирное, благоуханное. - Старик на мгновение задумался, погладил бороду и негромко запел слабеньким, дребезжащим, но благозвучным голосом:

Что за нежная овца,

Белоснежная овца...

Бабка режет сыр ломтями,

Сливки же - белей лица!

Любознательный Гошатхан придвинул к себе лампу и вынул записную книжку.

- Можно записать? Золотые слова!

- Сколько ни записывай, а таких слов у меня не убудет, - наивно похвастался дед. - Бумаги в городе не хватит, если собирать все слова, даже в Баку не хватит!... В груди народа, сынок, сокровищница этих дивных песен!

- Тем более их надо сберегать для потомства. Дедушка, а сколько же тебе лет?

- Откуда мне знать? - Старик Баба самодовольно засмеялся. - Когда мы появились на свет, то загсов не было, грамотных в аулах тоже не встречалось. Если прикинуть на глазок, то за девяносто. А я покрепче вот их! - И он показал на молодых чабанов.

- Женить хотим, не соглашается, - пошутил Керем.

Чабаны засмеялись.

- Аи, Керем, зачем обманываешь знатного гостя? - с укором покачал головой дед. - Разве я отказывался от красавицы Телли? С малых лет был в нее влюблен, да твой же отец похитил, украл.

- Моя мать, конечно, активистка, но вот беда драчливая. Боюсь, в твоей бороде ни волоска не останется.

Принесли в бадейке горячее молоко, смешанное с молозивом, и горячие шашлыки.

- Дедушка, ты давно ходишь в степь с овцами? - спросил Гошатхан, отхлебнув из стакана вкусный густой напиток.

- Мой дед был чабаном, отец был чабаном, - гордо сказал хозяин. - И я с восьми лет пасу ягнят, а с пятнадцати - баранов. Вся жизнь прошла здесь, в горах и степи... Ни дня не расставался со стадом.

Старик увлекся, стал вспоминать, как однажды в горах попал в ураган и все стадо потерял, как волков душил руками.

- Сорок лет назад в горах Кельбаджара6 с тигром один на один вступил в схватку. Все-таки одолел!

- А памятку покажи-ка гостю, - попросил сосед. И спросил Гошатхана: Разве не видите?

Гошатхан вгляделся и заметил под белой бородой старика шрам, похожий на узкую тропинку в густой заколосившейся пшенице.

Пастухи, завернув в лаваш куски горячего шашлыка, ели с таким удовольствием, что и Гошатхана разобрал аппетит.

- А где свирель? Барабан? Ай, Керем, унывать не надо! - сказал дед. Радоваться надо, что доктор приехала, твою жену спасла... Вот в честь сестрицы-доктора и ее мужа заводи-ка песню!

По его знаку юноши принесли свирель и барабаны, но Керем отказался принять свирель, с поклоном передал ее старику...

- Э, дыхания в груди не хватает, - пожаловался тот. - Бывало, - в прежние годы... - Но все-таки приложил свирель к своим бледным губам, и в палатке раздались печальные, заунывные звуки, и камышовая дудка запела... Это была старинная пастушья песня, в ней слышался топот многотысячных отар, клубилась знойная пыль, лаяли собаки, коварные волки крались в камышах и пылали ночные костры.

Дед устал, отдал свирель Керему и объяснил Гошат-хану:

Отроги Малого Кавказского хребта на западе Азербайджана.

- У пастуха два верных друга: собака и свирель.

Керем заиграл плясовую, от звуков которой кровь

быстрее побежала по телу, а ноги как бы сами собой задвигались; старик, придвинув парные барабаны, аккомпанировал; юноши пустились в такую лихую пляску, что Гошатхан почувствовал, как с его плеч десяток лет свалился... Мохнатые тени метались по стенкам палатки, неутомимые чабаны кружились, прыгали, скользили, и барабаны мерным рокотом отсчитывали такой стремительный ритм танца, что дух захватывало...

Наконец музыка оборвалась, усталые танцоры повалились на овчины, Керем с трудом перевел дыхание, а дед, поглаживая бороду, сказал:

- Днем, говорят, Рустам-киши завернул на ферму. Давненько не бывал. Ты бы ему велел купить для нас радиоприемник, - обратился он к Гошатхану. - И свирель и барабан, слов нет, хороши, но ведь мы не знаем, что на белом свете творится. Одичали в степи. - Подумав, хозяин добавил: - Честный Рустам-киши, весьма честный, а вот кожа - как у черепахи панцирь.

Гошатхану хотелось узнать, что думает старик о председателе, но он счел неудобным выспрашивать и сказал:

- Дедушка, открой тайну своего долголетия!

- Никакой тут тайны нету, - пожал плечами старик. - Жил в степи ив горах, сам себе был хозяином, никакого начальства в глаза не видел... Ну, чего еще? Никому не завидовал. Положив голову на подушку, не терзал себя мыслями, что кто-то возвысился, а я остался, как был, чабаном, кто-то разбогател, а я по-прежнему бедняк... И, закрыв глаза, я сразу засыпал, а завистливый сна не знает, сердце его не ведает отдыха. Чего ж еще? Не обжирался шашлыками, выходил из-за стола, едва утолив голод. Умывался горной водою, дышал степным воздухом. И, наконец... - Он хитро прищурился. - Наконец, спокойной ночи, спать пора, уж звезды гаснут...

6

Проснувшись от овечьего блеяния и яростной переклички собак, Гошатхан вышел из палатки. Светало. Пастухи выгоняли стада из загонов, размахивая длинными палками, овцы шли, прижимаясь друг к другу, будто озябли, псы нюхали землю и для порядка лаяли.

Увидев осунувшуюся, побледневшую жену, Гошатхан почувствовал себя неловко: он и веселился с чабанами, и выспался, а бедняжка всю ночь глаз не смыкала... Мелек сказала, что температура у жены Керема спала и сердце бьется ровнее, но все же в открытом "газике" отправить больную в далекий путь опасно...

-Ладно, пришлю карету "Скорой помощи", - сказал Гошатхан.

На шоссе, километрах в десяти от фермы, он натолкнулся на рустамовскую "победу", которая прочно застряла в выбоине, залитой жидкой грязью.

Шофер то садился за руль, включал мотор, то, выскочив, подкладывал под колеса хворост, охапки сухой травы, но задние колеса буксовали, со свистом отбрасывая сучья.

- Останови! - приказал Гошатхан своему шоферу.

Услышав, что Рустам послал сына за женой Керема, Гошатхан руками развел. "Что за характер! Вчера был один, сегодня совсем другой. Вот так киши!..." Втроем они с трудом вытащили машину, развернулись и помчались на ферму.

Когда больную вынесли из палатки и положили в "победу", Гарагез и сынишка зарыдали, расплакались и близнецы, видно потому, что пришло время плакать...

- Надо и детей брать, - шепнула Мелек мужу. - Здесь оставлять немыслимо...

Керем и слушать сперва об этом не захотел, потом согласился, но сына все же не отпустил: пусть привыкает к суровой жизни чабана.

Через час жена Керема была уже в районной больнице, близнецы - в яслях, Гарагез жить у Гошатхана отказалась, запросилась к бабушке Телли.

- Значит, тебе у нас не нравится? - спросила Мелек.

Девочка прижалась к ней, всхлипнула, но ничего не ответила...

Поворчав по поводу бабьих капризов, Гошатхан усадил на заднее сиденье просиявшую Гарагез, а сам сел рядом с шофером.

У здания управления водного хозяйства они встретили Майю.

- Домой? Ну, садитесь! - предложил Гошатхан.

По дороге непрерывно шли арбы с навозом и минеральными удобрениями, грузовики с семенами. Майя всем интересовалась, расспрашивала Гошатхана, она чувствовала себя уже коренной жительницей Мугани.

- Да, еще неделька-другая, и зазеленеет наша степь. Красота! вздохнул Гошатхан.

- Любите деревню?

- Еще как! Да странная какая-то любовь, страданий много приносит.

- Почему?

- А потому, что нельзя не страдать, сталкиваясь с бескультурьем, которому нет оправдания, - горячо сказал Гошатхан. - Были на ферме? Видели? Так что ж тут спрашивать...

Майя чувствовала себя неловко: камешки летят в огород Рустама.

- Во всяком случае, здесь много хороших людей. С такими можно горы своротить.

- Правильно. Тем более надо о них заботиться. Вот этого-то ваш свекор и в ум не берет, - сердито сказал Гошатхан.