Слониха-пациентка

Вступление

Любой аспект моей работы с дикими животными существенно изменился с тех пор, как в 1957 году я впервые лечил дикого зверя. Я уже не припомню, был ли то леопард или целебесская черная обезьяна, страдавшая катаром верхних дыхательных путей. Через мои руки прошли тысячи леопардов и черных обезьян, равно как и неисчислимое множество животных сотен других видов — включая пауков и змей, горилл и гризли, панд и пингвинов. В те годы, когда я начинал свою карьеру, главной причиной болезней животных в зоопарках были паразиты и несбалансированное кормление. Теперь, к несчастью, появились новые — или, во всяком случае, вновь открытые вирусы, как, например, морбилливирус — причина эпидемий среди тюленей и дельфинов, не говоря уже о нашумевших вирусах, вызывающих бешенство коров и СПИД у некоторых крупных кошачьих, и многочисленных смертоносных вирусах у приматов, как, например, возбудитель «марбургской болезни». Родиной многих из них являются, судя по всему, джунгли Африки, Азии и Южной Америки. Но при всем том нельзя не признать, что здоровье и благополучие животных с тех пор существенно изменились к лучшему — во всяком случае, в зоопарках западного мира. На вооружении врачей теперь имеется самая хитроумная техника диагностирования и лечения. Когда я начинал свою карьеру Айболита, исследовательские работы, касающиеся проблематики диких животных, были в редкость. Мы не много знали об их важнейших требованиях, брачном поведении и особенностях кормления — во всяком случае, о 99 процентах видов. Анестезия была неуклюжей и опасной. Отсутствие нормальных понятий о физиологических параметрах служило серьезным препятствием при анализах крови и тканей. Иные лекарства, зарекомендовавшие себя как эффективные и безопасные при лечении сельскохозяйственных животных и домашних любимцев, вызывали нежелательные реакции у экзотических. Пенициллин и некоторые другие антибиотики, хорошо исцеляющие собак и лошадей, как выяснилось, губительны для грызунов, в том числе хомяков и морских свинок. Антимушиные аэрозоли, хорошо переносимые домашними любимцами, оказывают раздражающее воздействие на дельфинов и морских свиней.

Моя жизнь после того, как я получил квалификацию ветеринарного хирурга, представляет собою непрерывное обучение, или, лучше сказать, переучивание. Стандартные учебники по ветеринарии редко когда годятся. Сколько раз я сталкивался с анатомическими различиями между моими пациентами и теми, о которых пишут в учебниках и которым уделяется преимущественное внимание в университетах. Так, у слонов нет грудной клетки. У дельфинов нет желчного пузыря. У змей одно-единственное легкое, которое, однако, подчас может вытягиваться чуть ли не во всю длину тела.

Другим камнем преткновения в моей работе является физиология. Если температура тела, нормальная для броненосца, будет зафиксирована, скажем, у фокстерьера, то получится впечатление, что у бедолаги страшный упадок сил. Нормальный пот у гиппопотама красного цвета, а многие принимают его за кровь, сочащуюся из-под кожи.

И наконец, поведение. В необъятном мире экзотических существ можно встретить все разновидности характера и стереотипов поведения — самых что ни на есть нормальных при кажущейся странности и удивительности. Скажем, когда некоторые виды грызунов, которых вы держите в руках, мочатся вам на ладони, то это отнюдь не признак поведенческого порока или проблемы с мочевым пузырем — они просто смачивают место, куда будут ставить лапки (примерно так же, как кассиры смачивают себе пальцы, когда вручную считают выручку). Когда киты по многу минут лежат без движения брюхом кверху, а дыхательным отверстием вниз, это не значит, что они хотят покончить с собой — просто наслаждаются солнышком. В наши дни проводится столько исследований и мероприятий по различным аспектам проблемы сохранения исчезающих видов и открывается столько новых перспектив, что если бы я сидел семь дней в неделю по двадцать четыре часа в сутки и только и делал, что читал всю выходящую по этим достижениям литературу, то и тогда я не смог бы поглотить всю интересующую меня информацию. В рамках отнюдь не массовой профессии ветеринаров диких животных специализация становится все более насущным делом. Я начинал свою карьеру, работая со всеми видами неодомашненных тварей, крупных и мелких, стараясь не отстать в этом от моего коллеги Альфа Уайта (это его псевдоним; настоящее же имя Джеймс Херриот). Теперь я остановился на том, чтобы сконцентрировать свое внимание на морских млекопитающих, а также некоторых сухопутных, к которым питаю особое пристрастие, как-то: слоны, панды и крупные кошки. Один из моих партнеров — специалист мирового класса по экзотическим птицам, другой — эксперт по анестезии диких животных и по выдрам. Один мой бывший ассистент, сотрудничавший со мной в течение многих лет, стал авторитетнейшим светилом по проблемам газелей, а другой — по лечению… рыб.

С 1957 года качество европейских и американских зоопарков выросло неизмеримо. Грязных зверинцев теперь осталось очень мало. Зоопарки Джерси, Сан-Диего, Франкфурта, Мадрида и Кольмардена являются общепризнанными лидерами в деле изучения и получения в неволе потомства от диких животных. Принятые в Великобритании Акт о зоопарках и Акт об опасных диких животных, а также международные конвенции ставят существенный барьер на пути нелегальной торговли живыми существами, среди которых детеныши горилл и шимпанзе, исчезающие попугаи и рептилии. Да что там говорить — широкая публика тоже кое-чему научилась и требует, чтобы зоопарки активнее занимались научной работой по сохранению и благополучию животных, исследовательской и просветительской деятельностью, а не были просто музеями живых существ и местом паломничества зевак, как их прозвал один служитель зоопарка в Ланкашире. Вот, например, организация «Си уорлд» в США — за последние семь лет ею было спасено и возвращено в родную стихию больше морских млекопитающих, чем было отловлено за предыдущие двадцать восемь лет.

Работая за рубежом, где проходит 70 процентов моей жизни, я по-прежнему сталкиваюсь с убогими зоопарками, особенно в странах «третьего мира». Недавно я побывал в Анголе по просьбе компании «Бритиш Петролеум», чтобы дать рекомендации о дальнейшей судьбе маленького зоопарка в Луанде. Условия в этом зоопарке оставляют, мягко говоря, желать лучшего. Я вспомнил, что такие некогда были и у меня на родине, как, например, зоопарки Кнерсборо и Бронте, слава Богу, милосердно закрытые много лет назад. Звери маются в тесных клетках, о сбалансированности рациона и говорить не приходится. Но по ту сторону ограды — тысячи нищих хижин, где не животные — люди влачат жалкое существование. Тощие стражи ворот зоопарка стянули несколько пирожных из тех, что мой друг-американец припас для сравнительно пухленьких шимпанзе, — как их корить за это!.. Вот только недавно поступил звонок от одной леди — она сообщала, что последний оставшийся лев бывшего короля Эфиопии Хайле Селассие серьезно болен, могу ли я чем-нибудь помочь? Я согласился приехать в Аддис-Абебу без гонорара. Телевидение и страницы газет ежедневно твердят нам о бедственном положении людей на Африканском Роге, и вот теперь я увидел эти ужасы воочию! Как бы я ни любил львов, но я чувствовал себя виноватым перед местными жителями…

Но и в нашей благополучной Британии тоже все не так просто. В 1992 году случилось немыслимое — сафари-парк в Виндзоре, самый лучший из учреждений такого рода в Европе, был объявлен спорным имуществом и, как бы это ни показалось невероятным, не мог быть продан. То есть желающие приобрести-то были, но вести его и дальше как сафари-парк никто из них не собирался. Я сроднился с этим парком еще со времени основания его семейством Смарт в 1968 году. Виндзор без сафари-парка — без бегемотов, с наслаждением плещущихся в озерах, без дельфинария, где в последние годы рождались такие милые, здоровые дельфинята, без стада молодых слонов — представлялся мне чем-то не укладывающимся в голове. Сколько живых воспоминаний связано у меня с работой в этом парке! Кесарево сечение, которое я делал жирафихе, косатка, проглотившая мяч, первый помет милых крошек — детенышей гепарда, носорог, у которого мне пришлось удалить его главное украшение (по медицинским соображениям, а вовсе не для того, чтобы приготовить из него приворотное зелье по китайским рецептам!). И что теперь? Теперь животных там не будет, а сделают нечто вроде «Диснейленда»!

Но мне, по крайней мере, вручен мандат члена экспертного совета, и я обладаю решающим голосом в вопросе о том, как поступить с оставшимися без приюта зверями. Я не допущу ни эвтаназии, ни переговоров с цирками, дрессировщиками и лабораториями. Ни в коем случае не допущу распыления сложившихся социумов животных! И вообще никаких переговоров с зоопарками, если условия там хоть в чем-то уступают виндзорским! Да, дело предстоит нелегкое, тем более что нам дали всего только год на проведение этой операции. Уже сейчас некие пройдохи стремятся прибрать к своим нечистым рукам многих, а то и всех редких животных. Круг зооцирков узок, и делягам это хорошо известно. Но своего они добьются только через мой труп.

Завтра во второй половине дня я вылетаю в Хорватию — инспектировать помещение для белых медведей в Загребском зоопарке. Да, многое изменилось с тех пор, как я исцелил своего первого пациента — Бог с ним там, леопарда или обезьяну. Но неизменной осталась моя любовь к своей профессии, и я лелею надежду, что отдам Богу душу на рабочем месте. Тогда меня не придется даже переобувать в белые тапочки, ибо туфли хирурга — как и положено костюму врача — белые. Происшедшие перемены — в лучшую ли, в худшую сторону — я принимаю с распростертыми объятиями. Не так ли говаривал старина Конфуций: «Если есть такие, кто постоянно пребывает в счастии или разуме, то они, должно быть, не долго существуют: одни постоянно сменяют других».

Глава первая Слониха-пациентка

Поначалу у смотрителя слонов в парке Фламинго создавалось впечатление, что у его любимицы Элли вошло в привычку пускать ветры, стоило ему только появиться в слоновнике. Он подумал, что она только и ждет, чтобы он повернулся к ней спиной, и тут же издает громоподобный звук, который можно скорее ожидать от объевшегося горохом красноносого клоуна в каком-нибудь третьеразрядном цирке, нежели от благовоспитанной индийской слонихи средних лет. Он даже стал называть ее «Элли-пук» — конечно, когда рядом не было директора. Но, прислушиваясь к странному звуку в течение нескольких дней, смотритель понял, что ошибался: «непристойный» звук исходил не из кишечнотрубного органа, а из диаметрально противоположного конца ее трехтонного тела. Да, этот прерывистый громоподобный звук был неумышленным — очевидно, Элли сама была сыта этим по горло, и уж совсем не входило в ее намерения наслаждаться смущением человека, который приходил подмести пол и подбросить сенца на подстилку. Но что поделаешь, хобот отказывался повиноваться хозяйке.

Слоны всегда пребывали в числе моих излюбленных пациентов. Первой зоологической драмой, свидетелем которой мне довелось стать, когда я, будучи студентом, проходил практику в зоопарке Белль-Вю в Манчестере в 1951 году, было посмертное вскрытие старого слона, у которого все суставы были изъедены остеартритом — в те времена упомянутый недуг был страшным бичом этого вида животных, да и сейчас у меня сжимается сердце, когда меня вызывают к захромавшему слону: вдруг придется поставить этот диагноз! Там же, в Белль-Вю, я в ходе многочасовой операции впервые удалил слону зуб, но потерял своего пациента из-за развившегося у него отека легких: тогда еще не были придуманы современные безопасные и реверсивные анестезирующие средства. А сколько было других случаев!.. В одном итальянском цирке я благополучно удалил у слона опухоль размером в мяч для регби; в зоопарке в Норфолке мне довелось выручать слона, у которого в глотке застряло яблоко; в Германии я очищал слону кровь, пропуская ее через машину, генерирующую озон, и затем возвращая в кровеносную систему владельца. Никогда не забыть мне восьмилетнюю слониху в одном зоопарке в Аравии — она страдала хронической болезнью сердца. Я прописал ей сушеную наперстянку, которую ей скармливали каждый день, смешивая с люцерной; в результате состояние ее здоровья существенно улучшилось. Не говоря уже о том, что я сотни раз делал слонам педикюр — удалял переросшие или вросшие в тело ногти с помощью шлифовальной машины «Блэк энд Деккер» и надевал носки из мешковины, пропитанные формалином для уничтожения грибков на ногах. Не раз приходилось мне лечить грыжу у слонят, вшивая под кожу живота пластиковую сетку для поддержания слабых мышц вокруг пупка. Ну и конечно же многочисленные проблемы с зубами. У слонов странный зубной аппарат: зубы у них подвижны, нередко случаются зажимы, приносящие множество проблем ветеринарам, в том числе вашему покорному слуге. Тягостное это зрелище, когда страдающий от зубной боли слон колотится головой об дерево или об стену — от таких ударов стена или дерево в конце концов валятся, но животному от этого легче не становится. При помощи молотков, долот и рычагов я удалял зубы слонам в маленьких итальянских цирках и столичных зоопарках, а один раз даже на эспланаде одного туристического курорта на Майорке. Если правда, что боеспособность солдата зиждется на его желудке, то благополучие слона зиждется на его ногах и зубах. Содержи эти две премудрые части в порядке — смотришь, великан дотянет лет до ста.

Со слонихой Элли, красой и гордостью парка Фламинго, где в 1969 году я служил штатным ветеринаром и заместителем директора, и в самом деле случилось что-то необычное. Надо сказать, мы с ней были в дружеских отношениях с самой первой нашей встречи. Она обнюхала меня с ног до головы своим хоботом, пошарила по моим карманам и, найдя там пластину жевательной резинки, тут же вытащила и слопала ее вместе с бумажкой, урча от удовольствия, словно гигантская кошка. Милое, довольное урчание слонов — один из моих самых любимых звуков животного мира. Еще люблю, когда мурлыкают тигры: «пру-уч, пру-уч» — это они с тобой разговаривают; когда плаваешь в бассейне с косатками, с ними тоже можно поддерживать разговор, подражая их свистящим звукам. Нечего греха таить — любим мы, двуногие, когда братья наши меньшие — в частности дикие — питают к нам привязанность. Вот только достаточно ли много мы делаем, чтобы заслужить ее? Бог знает…

Элли была матриархом слонового стада парка Фламинго: на ее попечении была группа молодых африканских слонов. Благонравное поведение удостаивалось награды: Элли, словно классная наставница, вручала образцово-показательному пай-слоненку банан или кусок хлеба, которые подбирала хватким кончиком языка и совала прямо в рот избраннику. Если же кто-либо из ее подопечных расшалится, тут дело принимало иной оборот: Элли сурово трубила, легонько била шалуна хоботом по голове, а то и, набрав полный хобот воды, окатывала холодным душем. В теплые дни ей дозволялось прогуливаться в сопровождении смотрителя по обширным лужайкам зоопарка; подбирая с дорожек песок и гравий, она посыпала себе спину, отгоняя надоедливых мух; собирала листья и цветы, а если посетители, которые всегда рады были видеть ее, не скупились на угощение, то всегда мурлыкала им свои песенки. Но самое большое удовольствие доставляли ей визиты к морской слонихе, обитавшей в длинном прямоугольном бассейне. Не знаю как, но между сухопутной слонихой и морской завязалось чувство нежной привязанности. Стоя передними ногами на краю бассейна, Элли ласково поглаживала хоботом морскую слониху, когда та медленно проплывала мимо. По-видимому, морская слониха испытывала наслаждение, когда сухопутная, щекоча, трогала ее своим хоботом — видимо, это была для нее форма легкого массажа. Однажды, когда я сопровождал ее послеполуденный моцион, я стал свидетелем необычного случая. Смотритель морской слонихи бросил в бассейн своей подопечной несколько селедок, а смотритель слонов дал Элли буханку хлеба. Элли уронила буханку в воду, и — что бы вы думали — морская слониха тут же скушала ее за милую душу. Элли же немедленно вытащила из воды рыбину, поднесла ко рту, благополучно сжевала и зажмурилась от удовольствия. Мне уже доводилось быть свидетелем плотоядных наклонностей у слонов и бегемотов, так что это меня не удивило, но чтобы морская слониха лакомилась хлебобулочными изделиями — это уже что-то новое.

Истинное блаженство доставляла Элли проволочная щетка, которая висела на крючке возле слоновника. Многие кожные заболевания у слонов происходят из-за того, что у них нет возможности поваляться в грязи и поплескаться в водоемах. Когда в 1988 году мы с Йаном Ботэмом предприняли эпохальный поход по маршруту Ганнибала через Альпы, я договорился, чтобы время от времени Йан вел слоних (первоначально у нас было три, но одну пришлось снять с маршрута) по болотистым местам, где они могли бы всласть поваляться в грязи и поплескаться в темной жиже: это благотворно воздействует на их кожу. У Элли в парке Фламинго был свой бассейн, но все же я настоял на том, чтобы смотритель дважды в неделю чесал ей кожу проволочной щеткой, — тогда чешуйки кожи не будут ссыхаться в корочку, под которой может развиться инфекция: мне ее столько раз приходилось наблюдать у слонов в дурно содержащихся цирках. Слоны хоть и толстокожие (в буквальном, но отнюдь не в переносном смысле слова!), но тем не менее очень чувствительны к прикосновениям — Элли обожала, когда смотритель щекотал ее проволочной щеткой. Тогда она принималась мурлыкать и гладила своего благодетеля хоботом по длинным белокурым волосам. Если же, по ее мнению, наступало время почесаться, а смотрителя не оказывалось рядом, то она непременно отцепляла щетку с крючка и вручала первому встречному — мол, почеши! Во всяком случае, так это я себе представляю.

Услышав, что Элли как-то по-странному фыркает, я отправился проведать ее. Вполне естественно, после того как я несколько минут постоял возле нее, а она, как обычно, обшарила меня хоботом — да, из слонов, должно быть, вышли бы неплохие стражи безопасности в аэропортах! — я услышал грубый звук «пра-а-а». Не было никакого сомнения, откуда он исходил — из хобота. Источник звука находился где-то на середине его длины. Элли поглядела на меня влажными темно-серыми глазами и медленно похлопала ушами. У нее было умное и вместе с тем печальное выражение глаз. Мне казалось, что она хочет сказать: «Простите меня. Я не смогла сдержаться». «Пра-а-а» — снова раздалось из ее хобота. И снова: «Пра-а-а», «пра-а-а», «пра-а-а». Я понаблюдал за тем, как она дышит. Без сомнения, звук происходил на выдохе. Несколько минут спустя он раздался снова — и снова на выдохе. Ни разу на вдохе, неизменно на выдохе. Я приложил диафрагму моего стетоскопа к ее хоботу. Очередное «пра-а-а» почти оглушило меня, а когда она вдохнула, я услышал короткий слабый шипящий звук.

— Боюсь, что у нее в хоботе инородное тело — может быть, кусок пищи, а может, пуговица или монета, — сказал я смотрителю. — Вполне возможно, она могла что-то вдохнуть. Я никогда не сталкивался с подобными случаями, но не исключаю, что так могло произойти.

А что вы хотите? Я и поныне каждый день сталкиваюсь с чем-то новым. Похоже, в жизни нет ничего невозможного. Точнее говоря, к несчастью, в жизни все бывает. Известно, как любят люди кидать монеты во всякие водоемы, в том числе и в бассейны с дельфинами. Был же случай в дельфинарии в Воберне — как раз в тот момент, когда дельфин показался на поверхности, чтобы набрать воздуху, какой-то идиот кинул пенни и — угодил прямо в открывшееся на долю секунды дыхательное отверстие. Один случай на миллион — и он оказался фатальным. Был случай в Манчестере, когда я спас шимпанзе, укравшего и заглотнувшего… крохотный пластмассовый герб города, украшавший глазированный торт на обеде под названием «Животные и их владельцы». Но я никогда не слышал о том, чтобы слон вдохнул своим хоботом какой-либо предмет и он там застрял.

Во всем остальном Элли чувствовала себя вполне нормально, так что я решил не прибегать к каким-либо спешным действиям, а сперва посмотреть, как события будут развиваться дальше. Я попросил смотрителя сообщать мне в ежедневном докладе, как обстоят дела со странным звуком. Картина создавалась тревожная — по мнению смотрителя, он становился все чаще и громче. Однажды утром он явился ко мне в контору (она помещалась в перестроенном фермерском доме, находившемся в самом центре зоопарка) и сообщил: «Хобот Элли кровоточит. По левой стороне стекают капли».

Я тут же отправился в слоновник. Элли, как обычно, принялась шарить по моим карманам — нет ли чего-нибудь вкусненького? — и тут я заметил стекающие с кончика ее хобота капли алой жидкости. «В чем причина? — удивлялся я. — Язва? Опухоль? Что-то надо было предпринять, но что? Как?» Если посветить карманным фонариком, то заглянуть можно самое большее на пять сантиметров вглубь.

— Сегодня вы не кормите ее, — сказал я смотрителю. — Не выпускайте из помещения и уберите всю соломенную подстилку, чтобы она не могла ее съесть. До вечера можете давать ей понемногу воды, а потом ни капли. Завтра утром я выстукаю ее и посмотрю, удастся ли мне выяснить причину всего этого.

Затем я снова отправился к себе в контору и позвонил в Лондон, в знаменитую фирму, производящую хирургические инструменты. Мне требовалось взять у них напрокат гибкий эндоскоп, который используется обыкновенно для исследования человеческих кишок на предмет обнаружения раковых опухолей. Эти трубки, имеющие в диаметре не более моего мизинца, достигают полутора метров в длину и снабжены собственным источником освещения, подачи воды и воздуха, а также всасывающим и электроприжигающим устройствами. Идеально для проникновения в то место, куда мне надо — не в прямую кишку человека, а в хобот Элли. Заинтригованная моей просьбой компания с готовностью согласилась прийти мне на помощь в столь необычном деле и тут же выслала эндоскоп со всем ассортиментом аксессуаров на вокзал Кинг-Кросс, чтобы отправить с первым же поездом в Йорк.

На следующее утро я постелил Элли особенно толстую подстилку из соломы и, прежде чем изголодавшаяся слониха начала поедать ее, ввел ей новейший по тому времени и высокоэффективный анестетик «М-99». Пять минут спустя она медленно опустилась на передние колени, а еще через минуту — на задние; и вот она уже лежит без сознания, автоматически дыша расслабленными мускулами. Я прислушался: каждый выдох из ее хобота сопровождал шум. Воздуховод явно был чем-то забит. Обычно слоны вдыхают около 70 процентов необходимого им воздуха через хобот, но, если нужно, могут дышать и через рот. Так что едва ли Элли могла задохнуться, пока я обследовал ее.

Я соединил эндоскоп с источником света, смазал его по всей длине тонким слоем геля для местной анестезии и затем аккуратно ввел его кончик в левую ноздрю хобота Элли.

— Значит, так, — сказал я смотрителю, — осторожно вводи инструмент так, как я тебя буду инструктировать. Когда я скажу «вперед», толкай его вглубь. Когда скажу «назад» — вытаскивай. И конечно же останавливайся, когда скажу «стоп». Если чувствуешь сопротивление, прекрати толкать и сообщи мне.

Я стал глядеть в окуляр с другого конца эндоскопа и манипулировать приборами. По белым кольцам с цифрами я в любой момент мог видеть, на какую глубину проник эндоскоп в хобот слонихи.

«Вперед, вперед… Так, чуть помедленней», — чуть слышно говорил я. Слоны под действием М-99 хоть и находятся без сознания, однако остаются очень чувствительными к громким звукам. В объектив я мог видеть, что розовый проход был покрыт слизью и кровью, стекающей во тьму. «Вперед, вперед… Стоп!» Путь был заблокирован чем-то похожим на блестящий розовый булыжник, который закрывал проход почти полностью. Это была опухоль, имевшая все признаки доброкачественного полипа. Я попытался продвинуть эндоскоп дальше, чтобы увидеть, сколь далеко она уходит вглубь, и определить, где она прикрепляется к носовой стенке, — но все напрасно. Я не хотел действовать силой — этим я только заставлю ее кровоточить. Я чуть-чуть отвел эндоскоп назад и присмотрелся. Когда Элли выдохнула, «булыжник» откатился назад и внезапно остановился, удерживаемый тем, что прикрепляло его к стенке хобота. Проходя мимо полипа, воздух заставлял его вибрировать — вот откуда получался громоподобный звук. Когда слониха делала вдох, полип двигался назад и останавливался, когда ноздря чуть расширялась и поток воздуха был не столь стеснен. Я попросил смотрителя снова продвинуть эндоскоп внутрь, пока он не коснется полипа. «Стоп!» — сказал я, отвел глаз от окуляра и поглядел на цифры на трубке. Сорок пять сантиметров. Полип находился на расстоянии, равном длине моей вытянутой руки.

Я вынул инструмент и выключил подсветку. Небольшая инъекция противоядия в ушную вену — и через три минуты Элли снова была на ногах.

— Как вы собираетесь извлечь опухоль, доктор? — спросил смотритель голосом человека, потерявшего рассудок от горя. Они с Элли были неразлучными друзьями.

— Подумаю, — ответил я. — Одно могу сказать наперед: едва ли мне удастся извлечь ее из ноздри. Эндоскоп не проходит через заблокированное место. Кроме того, у меня нет идеи, какова его «шейка», а именно то, чем он прикрепляется к стенке хобота.

— Но вы же должны что-то сделать, доктор! — Йоркширский парень был мастак в деле ухода за слонами, хотя я сомневаюсь, бывал ли он хотя бы в Лондоне, не говоря уже об Индии или Африке. Глаза у него блестели от слез. — Ну придумайте же что-нибудь!

— Сделаю, — ответил я. — Но мне нужно хорошенько поразмыслить. Я приду к тебе чуть позже.

Элли снова издала громоподобный звук, когда я вышел из слоновника. Так что же с этим делать? Я никогда не сталкивался ни с чем подобным прежде.

Я отправился к себе в контору, заварил чаю и уселся у окна, залюбовавшись милым пейзажем долины Пикеринг. «Как мне вылечить твой хобот, Элли? — спросил я себя. — Ничего смешного. Абсолютно ничего смешного», — ответил я сам себе.

Был только один возможный подход: вскрыть хобот и извлечь оттуда полип. Я никогда в жизни не делал ничего подобного, не приходилось делать этого и никому из тех, кого я знал. Хобот слона представляет собою великолепную структуру, содержащую, как говорят, сорок тысяч мускулов и сложную сеть кровеносных сосудов и нервов. Я видел несколько слонов с параличом хобота, когда хобот внезапно теряет всю свою силу и животное лишается возможности подносить ко рту пищу. Предполагается, что этот паралич вызывается повреждением одного из черепных нервов, где он выходит из отверстия под глазом. Что, если я нанесу повреждение нервам и своими действиями вызову постоянный паралич? Мне никогда не приходилось сталкиваться с подробной анатомической картиной нервной системы хобота слона. За семнадцать лет до этого мне приходилось рассекать носы лошадей, коров, овец и собак в анатомическом театре в Глазго, на Баклейч-стрит, но в данной ситуации этот опыт был мне мало чем пригоден.

Наконец я кое-что придумал. Я вернулся в слоновник и увидел, что смотритель сидит на куче соломы, поглаживая хобот слонихи и тихо приговаривая:

— Милая, все будет хорошо. Мы починим тебя как часы. Починим тебя как часы, — бормотал он. Его лицо было бледным и залито слезами.

— Сегодня и завтра можешь легонько покормить ее, — сказал я. — Пусть придет в себя после анестетика. А вот послезавтра не корми и ограничивай в воде. На следующий день, а именно в воскресенье, я прооперирую ее. Я начну в семь утра.

Лицо смотрителя слонов мгновенно преобразилось. У него посветлели глаза и на губах возникла слабая улыбка.

— О, спасибо, доктор, спасибо! — Он вытянул вперед руку, и на мгновение мне показалось, будто он хочет пожать мою. — Это будет так здорово!

К субботнему утру я дюжину раз шаг за шагом продумал операцию. Кровеносные сосуды могут встретиться в самых неожиданных местах, но это еще полбеды — их можно зажимать, используя лигатуры. Иное дело — нервы. Чтобы свести к минимуму риск повреждения, постараюсь не делать поперечных сечений хобота: все разрезы скальпелем пойдут вдоль. Потери крови будут незначительными для столь огромного животного. Анестезия препаратом М-99 проверена, надежна и безопасна. Едва ли удаление полипа могло затянуться надолго. Другая ноздря не была заблокирована, а рот вообще не затрагивается в ходе операции. Проделав эту операцию мысленно, я в конце даже почувствовал некий прилив оптимизма. Только слабый внутренний голос напомнил мне об имевших место в прошлом случаях из моей практики, что поведение животных может оказаться совершенно неожиданным и выкинуть пренеприятные сюрпризы. Так, например, одного волка хватил удар, когда я всего-навсего сделал ему инъекцию витамина В₁₂.

Я анестезировал Элли, как прежде, и, когда она легла без сознания, я принес небольшой столик и поставил возле ее головы. Накрыв его стерильной скатертью, я разложил свои инструменты. Оперирование столь крупных животных самое правильное проводить в тех помещениях, где они живут, — конечно, там не создашь условий, как в операционном зале, но за годы моей практики у меня было удивительно мало случаев развития послеоперационных инфекций. Я тщательно вымыл руки йодистым обеззараживающим средством в ведре теплой воды и подготовил кожу хобота Элли, промыв ее сперва бетадином, а затем этиловым спиртом. Кожа слона всегда покрыта пылью и грязью. Смотритель сидел у изголовья слонихи, поглаживая ее; по нему было видно, что он в напряжении. Я вычислил, где находится полип, отмерив сорок пять сантиметров стальной рулеткой от кончика хобота. Одним движением скальпеля я сделал разрез длиной около четырех дюймов. Кровь хлынула из слоя обнажившихся мускулов, и я начал рассекать наиболее крупные кровеносные сосуды. Затем я рассек следующий слой, определил, как пойдет поток крови, и рассек ткань вдоль острыми лезвиями ножниц. Передо мной открылась бледная внешняя поверхность ткани ноздри. Я аккуратно вскрыл ее — вот там-то и находился полип, удлиненная розовая опухоль с закругленными концами. Ее можно было бы принять за кусок несваренной свиной колбасы. Я запустил под нее свой указательный палец и нашел, где она прикрепляется к ноздре, — короткой шейкой толщиной в карандаш. Следующим этапом было обвязать шейку кетгутом^[33], тщательно перетянуть, а затем туго завязать лигатуру. Вот теперь можно было вытащить полип через разрез.

— Что он тут делал? — спросил я смотрителя, кинув ему полип; он поймал его одной рукой и поглядел на него с большой улыбкой на устах.

Теперь настало время зашивать рану. Я наложил на мышечные слои шов кетгутом и в заключение закрыл толстую кожу стежками нержавеющей стальной проволоки. Сев на пятки, ибо всю работу я проделывал, стоя на коленях, я впервые заметил, что Элли больше не издает «непристойного» звука. Оставалось только посыпать рану порошком сульфонамида для защиты от мух, ввести пациентке в окорока большую дозу антибиотика и противостолбнячной сыворотки, и в конце, как и прежде, противоядие.

Первые признаки нейтрализации М-99 наступили через минуту после введения противоядия в ушную вену. И тут — о чудо! — я увидел, как задвигался хобот. Он не был парализован! У меня гора с плеч свалилась, а смотритель даже издал клич радости. Хобот лежал на соломе и шевелился, будто захмелевший питон. Элли захлопала ушами, глубоко вздохнула, повернулась на груди, придвинула задние ноги к брюху — и в одном могучем порыве встала на ноги. Спросонья поглядев на нас — последние следы анестетика еще не прошли, — она вытянула хобот и коснулась лица смотрителя, как бы давая понять, что больше нет причин для беспокойства.

— Пусть в ближайшие дни не берет хоботом воду, — сказал я. — Хобот должен зажить. Тебе придется какое-то время поить ее, вставляя в рот шланг. А вот фрукты и овощи пускай берет — ей надо разрабатывать хобот и учиться пользоваться после операции. Я не желаю, чтобы швы разорвали ей кожу.

— Доверьте это мне, доктор, — ответил смотритель со счастливой улыбкой.

Я знал, сколь приятна ему будет любая послеоперационная возня с Элли.

На следующий день, в воскресенье, я сидел у себя в конторе за письменным столом. Вдруг свет в окне померк. Я поднял глаза посмотреть, что случилось, и увидел в окне загородившую свет голову слонихи. Это была конечно же Элли, но прежде она никогда ко мне так не заявлялась. Я вышел наружу. Когда я показался из-за угла, Элли повернулась ко мне и начала ощупывать меня своим хоботом, довольно урча. Надо же, пришла сама, без сопровождения смотрителя. Тут я услышал шорох по посыпанной гравием дорожке — запыхавшийся хозяин слонихи с раскрасневшимся лицом бежал ко мне:

— Боже мой, доктор! Вот это да! Она у меня никогда так не бегала. Только зашел к ней вымести солому, а она была такова! Взяла да и вышла из двери, тихонько, как церковная мышь.

Я рассмеялся:

— Похоже, она понимает, что находится в стадии выздоровления, вот и пришла для послеоперационного осмотра.

Я осмотрел ее хобот. Он был в порядке. Стальной шов держался прочно.

После этого смотритель увел Элли, легонько поддерживая за нижний край уха большим и указательным пальцами.

Утром в понедельник она явилась ко мне в контору таким же точно образом и в это же время. И точно так же это повторилось во вторник, среду, четверг и в пятницу. Просто выходила из слоновника и топала четверть мили, зная, что я тут. Каждый день я осматривал ей хобот, иногда посыпал его новой порцией антимушиного порошка и говорил ей, как все прекрасно происходит. Смотритель уже перестал бегать за нею, когда она уходила, и, прежде чем приходил забрать ее, заканчивал чистку. Когда на десятое утро она пришла ко мне с десятым визитом, я удалил стальной шов. Рана зажила удивительно быстро, и не осталось даже и царапины. Она могла пользоваться хоботом так же ловко, как и прежде. По-видимому, она поняла, что с удалением шва эпопея подошла к концу, и больше она ко мне не заявлялась — ни назавтра, ни впоследствии.

Я вспомнил, как один из моих наставников по общей практике Тревор Чесуорт однажды рассказывал мне, что его отцу после операции носового полипа прописали полбутылки шампанского. «По-моему, весьма неплохое лекарство», — заметил Тревор. И я того же мнения. Так что несколько дней спустя я купил бутылку шампанского «Мумм», но на сей раз не для пациентки, а чтобы отметить ее выздоровление: мы распили ее напополам со смотрителем. Сама же пациентка тоже не осталась в обиде: я купил ей у хорошенькой Бетти, хозяйки кондитерской лавки из Хэррогейта, отличную глазированную булку со смородиновым вареньем.

Глава вторая Полковник и его тигры

Предел терпению членам приходского совета положила сломанная нога юной мисс Эванс. Случилось это безмятежным осенним утром, когда небо голубеет, точно скорлупа утиного яйца, а белесое сияние едва поднявшегося над горизонтом солнца оттеняет прозрачность неподвижного воздуха, наполненного тонкими запахами влажной листвы и дыма костров, на которых сжигают сучья. Вдали над Эйрским мысом, над линией прилива, кружились, точно облака вышеупомянутого дыма, стаи болотных птиц, прилетевших сюда, чтобы сесть на ил и песок в устье реки Ди.

Мисс Эванс, как и всегда в это время суток, трусила на своем верном пони вдоль живых изгородей по тихой дорожке близ деревни, лежащей где-то в четырех милях от североуэльского приморского курорта Престатайна и состоящей из дюжины дворов, кабачка, церковки и магазинчика. Это был плотно сбитый пони с надежным характером, привыкший к проливным дождям, ветрам с моря и холодным зимам, что не редкость в этой части Клвида. Он не боялся дальних дорог и, будучи местным старожилом, хорошо знал весь здешний люд — как тех, у кого были лошади, так и всех прочих. Он знал все тропинки, все поля, каждую собаку, тявкающую за живой изгородью коттеджа, каждого кота, свернувшегося клубочком на подоконнике. Он узнавал клаксон почтового фургончика и голос почтаря Дайлана: «Не торопитесь, все раздам, несите письма по домам!» — и пронзительный клич фермера, который всякий раз, когда мисс Эванс проезжала мимо, неизменно приветствовал ее возгласом: «С добрым утром, любовь моя!» — из окна своего коровника. В общем, он знал вдоль и поперек всю местность между Трелавнидом и морем, равно как и ее обитателей, как свои четыре копыта.

Но вот в это злосчастное утро он первым почуял во влажном воздухе нечто новое, и притом весьма странное. Свернул на тропинку и — тут же столкнулся носом к носу с тигром. Да, да — тигром в самом соку, одетым в роскошную оранжево-красную шкуру с черными как смоль полосками, изящной мордой и яркими, будто уголья, очами — что и говорить, прав был поэт, назвавший тигра «светло горящим»! От этой встречи нашему пони стало, мягко говоря, не по себе. Проигнорировав тот факт, что тигр выступал навстречу ему вполне мирной походкой, не имея никаких злокозненных намерений, и даже то, что на нем был роскошный ошейник, к коему был прицеплен прочный поводок, который держал высокий седовласый усатый мужчина с военной выправкой, пони развернулся в профиль — как та лошадка, что изображена на шестипенсовой монете, — и нырнул в ближайшую ежевичную изгородь. Мисс Эванс выбросило из седла, и она жестко шлепнулась оземь, поломав при этом большеберцовую кость. Пони не пострадал, но, очутившись в глубоком шоке, понесся как наскипидаренный к дальнему морскому берегу, где его тем же утром и обнаружили. Выдохшись, он стоял как вкопанный у самой кромки моря.

Тигры конечно же не принадлежат к типичным для Уэльса представителям фауны. Правда, в прессе — особенно летом, когда для журналистов наступает пора затишья, так называемый «глупый сезон», — нет-нет да промелькнет сообщение о встреченных в Сюррее пумах, в Шотландии — гепардах, а в Эксмуре — еще более диковинных зверей. В былые годы я понапрасну бродил с ружьем, стреляющим наркотическими зарядами, в надежде раздобыть хоть нескольких из этих неуловимых хищников. Но до слухов о разгуливающих на свободе тиграх в Британии, и уж тем более в Клвиде, еще не доходило. Тигр, о котором идет речь, был не из зоопарка или сафари-парка и уж тем более не из цирка. Это был домашний любимец — один из двух чистокровных бенгальских тигров, каждый около девяти футов в длину от кончика носа до кончика хвоста и весом около пятисот фунтов. Они принадлежали полковнику Мэтеру, каковой беззастенчиво эксплуатировал терпение приходского совета. Чаша терпения переполнилась, когда несчастная мисс Эванс сломала берцовую кость.

Полковник Мэтер — об этом я узнал позже, когда мне пришлось выступить в одной из главных ролей этого трагифарса, — был уже на седьмом десятке. Вдовец. В прошлом служил в Индии. Впервые приехал на жительство в Британию всего каких-нибудь шесть лет назад. Купил уединенный викторианский дом, окруженный густыми еловыми рощицами. Сторонился людей, но в тех редких случаях, когда заходил в местный кабачок и заказывал себе джин с содовой, являл безупречно хорошие манеры. Всегда безукоризненно подтянут, воинская выправка до мозга костей. Местное население взирало на него с любопытством и трепетом. Про него едва ли можно было сказать, что он без гроша в кармане, но при всем при том он немилосердно сквалыжничал с торговцами, захаживавшими к нему от случая к случаю. Одним словом, эксцентрик. Сами видите, что эксцентрик, уже по одному тому, что держит дома тигров.

Первым, кому посчастливилось их увидеть, был почтальон Дайлан. «Мать честная! — рассказывал он потом сельчанам, собравшимся за кружкой пива в кабачке „Красный дракон“. — Сидят себе, что твои сиамские близнецы, и глядят из окошка!» Публика слушала, затаив дыхание и ловя каждое слово. Впоследствии рассказ стяжал почтальону гонорар в виде нескольких пинт «Джона Смитта».

Тигры — самец и самочка, окрещенные полковником Раджа и Рани, — были привезены им из Индии еще детенышами. Прежде чем попасть в Северный Уэльс, они, как и положено, прошли карантин в Саутгемптоне. Миновало время, тигрята подросли, вот тут-то у местного населения и начались неприятности. Как-то летним днем рабочий красил полковнику оконные рамы. Глянул вниз и увидел, как два здоровенных тигра растянулись на травке, наслаждаясь солнышком, у самой его стремянки. Так он и простоял, бедняга, целых два часа (счастье еще, что не рухнул вниз со страху!), пока докричался до их владельца, который безмятежно дрыхнул на диване в дальней комнате. Услышав наконец крики, он вышел посмотреть, в чем дело, от души рассмеялся, потрепал Раджу и Рани по изящным головкам и напустился на бедного парня: «Ну как можно быть таким идиотом! Мои крошки и мухи не обидят!» Пока полковник ласкал мурлыкающих от удовольствия тигров, несчастный спустился со стремянки, схватил в охапку все свои причиндалы, кинулся к машине — и с той поры в этот дом ни ногой. Рамы так и остались недокрашенными.

Фермер, чьи владения примыкали к полковничьей усадьбе, клялся и божился, что некая тварь, более сильная, чем лисица или крупная собака, терзает его овец, перегрызая им глотки. Но в народе говорили, что он жаловался на такую потерю овец еще до того, как нелюдимый полковник поселился в угрюмом доме, окруженном елочками. Фермер уверял, что ему доподлинно известно, что это тигры, но полиция ни разу не находила тому доказательств.

Полковник взял в привычку выводить своих питомцев на прогулки на поводках по любым полям, дорожкам и большакам и в любые непредсказуемые часы дня и ночи. Их ночные прогулки вскоре сделались главным фактором, сбивающим с ритма местных пылких любовников, и основным поставщиком слухов и сплетен в «Красном драконе». Ну подумайте сами, приятно ли было молодому фермеру и его юной подружке, припарковавшим машину в популярной у здешнего населения «Рощице любви», когда в самый разгар блаженства лобзаний и безумных желаний один тигр вспрыгнул на теплый капот и устремил свой горящий взор сквозь лобовое стекло, а другой, вскочив на багажник, приветливо помахал несчастным авторомео и автоджульетте лапой через заднее стекло! Еще более драматический случай произошел с одним весьма уважаемым в деревне лицом, расположившимся было под раскидистым дубом со своей леди, конечно же не связанной с ним узами законного брака. Бедняга мигом утратил к ней всякий интерес когда ощутил на своей голой заднице приятное прикосновение чьих-то двух языков — это тигры неслышно подкрались из-за дуба… Местному врачу пришлось вводить даме транквилизаторы и на неделю выписать больничный с диагнозом «нервное расстройство»…

В конце концов к полковнику пожаловала депутация от местных жителей в количестве трех человек — констебля, священника и члена приходского совета. Они сказали, что были бы ему весьма признательны, если бы он ограничил прогулки своих питомцев дневными часами. Право, встреча с тигром, а то и двумя сразу, могла бы закончиться сердечным приступом для иных пожилых обитателей деревни. А что тогда?

Полковник принял депутацию в пыльной комнате, увешанной охотничьими трофеями и оружием. Никаких обещаний не дал, лишь высказал свое кредо: Британия — свободная страна, он — свободный человек, сражавшийся за свободу, короля, страну и империю.

На следующее утро полковник отправился в деревенский магазин в сопровождении одного из тигров, которого держал на поводке. Некто купивший свежую газету и бутылку молока выронил последнюю, когда на выходе из магазинчика тигр понюхал ему штанину. Молоко едва не забрызгало руки хозяйке лавочки миссис Кэдуолладер. К счастью, миссис Кэдуолладер оказалась из куда более прочного материала, чем иные из ее клиентуры, и к тому же страстная любительница кошек, так что она без страха наблюдала за тем, как тигр принюхивается к молочной луже.

— Вам не следовало бы приводить сюда тигров, полковник, — сказала она наконец, — а то они могут отпугнуть мне покупателей!

Отдав легкий поклон своей изящной посеребренной головой с орлиным носом и короткими навощенными усами, полковник спросил месячный запас чаю «Дарджилинг», который миссис Кэдуолладер специально выписывала из Лондона.

— Мой Раджа не какой-нибудь дворовый кот, — строго и наставительно сказал он. — Это принц всех домашних любимцев! Noblesse oblige^[34], — таинственно пробормотал бравый вояка. — Вот в чем беда нашей страны — люди теряют свой склад характера! Где он, былой дух старой доброй Англии? Как там говаривал Генрих V? «Нас мало, но мы — счастливое меньшинство! Мы кучка братьев!»

— Думаю, вы правы, полковник, — сказала миссис Кэдуолладер, протягивая ему сдачу. — И все-таки не приводите больше в магазин ваших драгоценных тигров! Ей-богу, это расстраивает людей.

Мужчина, укрывшийся за ее спиной, сказал не без отваги в голосе:

— Полковник, мы же валлийцы^[35], а не англичане.

— Генрих V родился в Монмауте, дорогой мой человек, — сказал полковник, выводя своего любимца из магазина. После того как человек с тигром вышли на улицу, внутри помещения раздался панический топот сверкающих пяток и шуршание занавесок.

Отдадим должное полковнику — больше он тигров в магазин не приводил. Но ситуация от этого не улучшилась. Он по-прежнему разгуливал по окрестностям в сопровождении какого-нибудь из своих усатых-полосатых красавцев, а то и обоих сразу. Число людей, которые испытали, по меньшей мере, потрясение от встречи с появляющимися нежданно-негаданно животными (если не сошли с ума от испуга), продолжало возрастать. Однажды старина ввалился со своей сладкой парочкой в гольф-клуб как раз в тот момент, когда капитан местной команды готовился нанести решающий удар. Случился фурор. На следующий день полковнику было угодно провести своего крошку Раджу мимо автобусного павильона. Как ни в чем не бывало тигр повернулся задом к скамейке и поднял хвост, словно милый домашний мурлыка… Потом округу несколько дней заливало ливнями, но пассажиры предпочитали мокнуть до нитки в ожидании автобуса, только бы не дышать отвратительным кошачьим запахом, помноженным на тигриную мощь.

Более серьезным инцидентом явилась гибель гончей собаки, принадлежавшей одному из местных браконьеров. Преследуя кролика, собака загнала его в сад полковника, где свободно, без привязи бродили Раджа и Рани, а их добрый хозяин — шел час второго завтрака — возлежал в кресле, попивая джин с содовой. Кролик и собака были шустры, но тигры оказались проворнее: Рани скакнула и одним ударом своей могучей лапы мгновенно лишила кролика жизни. Таким же образом Раджа расправился с собаченцией. Когда браконьер, убедившись, что тигров накрепко заперли в помещении, осмелился наконец постучать в ворота, полковник обрушил на него весь свой гнев и раздражение: мол, отменили трудовую повинность, вот и расплодились браконьеры и прочие бездельники! Но тем не менее отстегнул пострадавшему тридцать фунтов на покупку новой собаки.

И вот теперь злосчастный случай с мисс Эванс. Первым пунктом повестки дня собравшегося приходского совета были полковник и его тигры. Было единогласно принято решение считать всякого тигра персоной нон-грата в тихом, мирном Клвиде. Но решение надо было как-то провести в жизнь. Председатель (у которого еще не истерлось в памяти, как тигры лизали ему оголенную задницу) выдвинул блестящую идею — поручить дело Обществу по пресечению жестокости по отношению к животным. Вдруг удастся поймать его на жестокости по отношению к тиграм! Не мешало бы проверить, как полковник содержит их внутри дома. В конце концов, гибель собаки тоже была жестокой. И наконец (тут его голос перешел в едва слышный шепот) не ровен час, они сделаются людоедами! Священник поддержал это страстное предостережение председателя. Он отыскал в передвижной библиотеке книгу, написанную знаменитым охотником на крупную дичь Джимом Корбеттом, и теперь зачитал затаившей дыхание публике избранные страницы, повествующие о похождениях Корбетта среди тигров-людоедов. Стоит ли говорить, что надобность в дальнейших дискуссиях отпала и звонок в Общество последовал незамедлительно.

В былые годы, пока в Британии в 1976 году не вступил в силу Акт об опасных диких животных, каждый мог иметь в собственности хоть тигра, хоть тасманского дьявола, хоть гориллу и держать их хоть в отдельной спальне, хоть в сарайчике в саду. Если условия содержания животного отвечали требованиям Акта о пресечении жестокости по отношению к животным (а как добиться этого — уже проблемы владельца) и оно ведет себя тихо-мирно, не причиняя никому увечий, поделать с этим особенно ничего было невозможно. Однако с 1976 года стало незаконным держать в частной собственности некоторые виды животных без лицензии местных властей, а таковая могла быть выдана только после инспекций, проведенных ветеринарным хирургом, обычно при участии чиновника — специалиста по окружающей среде. Список видов, подпадающих под настоящий Акт, весьма обширен и, помимо таких явно опасных животных, как тигры, слоны и крокодилы, включает также кенгуру, верблюдов, эму и морских львов. Да, да! Я знаю одного владельца кабачка из Йоркшира, который по лицензии держит у себя в качестве домашнего любимца морского льва! Зверь обитает у него на заднем дворе заведения.

Несколько лет назад Дамбартонский совет в Шотландии сообщил мне о том, что местная звезда шоу-бизнеса — гипнотизер испрашивает лицензию на право владеть двумя тиграми и одним эму, и поручил мне проинспектировать помещение, в котором он собирался их держать. А жил он в бунгало неподалеку от озера Лох-Ломонд. Выяснилось, что «помещения» представляли собою всего-навсего крохотные спаленки, по одной на каждого зверя. Ни решеток на окнах, ни прочих необходимых для содержания животных условий. Я решительно рекомендовал совету ответить отказом на ходатайство о выдаче лицензии.

История с полковником и его тиграми, вносившими сумятицу в патриархальную гармонию североуэльской деревни, происходила за несколько лет до того, как вышеозначенный Акт вступил в силу.

Как и следовало ожидать, инспектор Общества прибыл из Честера в должный срок и тут же отправился с визитом к полковнику в сопровождении полицейского. Визит оказался весьма непродолжительным. Полковник стоял, загородив собою дверной проем, тогда как констебль, учтиво держа под мышкой шлем, докладывал ему о тревогах, высказанных на приходском совете. Не будет ли дозволено инспектору взглянуть на тигров и на помещения, в которых они содержатся? (Что до инспектора, который видел тигров разве что в зоопарке, то у него явно гора с плеч свалилась, когда в ответ на вежливую просьбу полковник взревел: «Что за чушь! Марш отсюда!» — и захлопнул дверь.) Когда визитеры поплелись назад, они поймали на себе взгляд тигра, выглянувшего из окна, отважившись взглянуть в окно. Они увидели следующее: комната усыпана обломками мебели, обои растерзаны в клочья, а занавески позади благородной головы тигра свисали в виде узких полос.

Вечер прошел в телефонных переговорах между начальником полиции и штаб-квартирой Общества по пресечению жестокости по отношению к животным. Для блага последних, равно как и людей, было принято решение снова нанести визит полковнику Мэтеру — на сей раз заручившись ордером на право входа в помещение и в сопровождении ветеринара с ружьем, стреляющим наркотическими зарядами. Итак, я выезжаю из Рочдейла ранним туманным утром сквозь моросящий дождь. В багажнике у меня ружье и прочее транквилизирующее оборудование, а в голове — планы полакомиться на обратном пути устрицами в кабачке «Болландс» в Честере.

На пороге «Красного дракона», куда из-за тумана я прибыл с опозданием, меня уже ожидали два представителя Общества по пресечению жестокости по отношению к животным, инспектор полиции и деревенский констебль. Инспектор полиции представил каждого и огласил свой стратегический план.

— Сперва я пойду один, — объявил он тоном неустрашимого стража закона, готового идти в одиночку хоть на самого Аль-Капоне. — Потолкую-ка с ним по-хорошему, может, удастся вразумить. Всем остальным ждать в конце дорожки. Когда позову, вы входите в дом. Проблем быть не должно. Вы, доктор, при малейшей возможности изловить тигров стреляйте в них наркотическими зарядами, а представители Общества оттащат их в свой фургон.

— Постойте, постойте. Если до этого дойдет, то что Общество намеревается делать с ними? Запереть у себя в клетках? Под действием сернилана, которым заряжено мое ружье, животные проспят довольно долго. А проснутся, что потом? Тигры ведь вам не пудели и не бездомные кошки.

— Мы думаем определить их в Честерский зоопарк, — сказал один из представителей Общества.

— Вы с ними уже говорили на эту тему?

— Пока нет. Посмотрим, как будут развиваться события здесь.

— Так надо же позвонить сначала, прежде чем отправляться куда бы то ни было! Директор Честерского зоопарка, мой старый друг Моттерсхед, вряд ли обрадуется, когда ему к задним воротам явочным порядком привезут пару здоровенных тигров! Для тигра не так-то легко подобрать просторное и в то же время безопасное помещение. Это вам не аквариум для рыбок и не клетка для попугая! — сказал я и направился к телефонной будке.

Как и следовало ожидать, в Честерском зоопарке не нашлось незанятой площади, но директор манчестерского зоопарка Белль-Вю согласился приютить у себя животных на то время, пока для них будет подыскано достойное жилье.

— Блестяще! — сказал инспектор полиции, сияя от волнения. — Ну, теперь по машинам!

Впереди меня ехали фургон Общества и полицейская машина. Через десять минут мы были уже у полковничьего дома, спрятанного за зеленым занавесом елок, и подкатили к нему по грунтовой дороге, упиравшейся в ворота, на коих красовалась надпись:

Ну что ж. Мы не принадлежали ни к одной из перечисленных категорий. Инспектор отправился к скрытому за поворотом дорожки дому, а мы остались ждать. Не прошло и двадцати минут, как он появился перед нашими очами — запыхавшийся, с бледным застывшим лицом.

— Черт побери! У него ружье! — выпалил он, доскакав до нас. — Констебль, свяжитесь по радио с полицейским участком! Нам нужно подкрепление.

А события в стане противника развивались так. После продолжительного и все более ожесточавшегося обмена любезностями, происходившего, как и в тот раз, на пороге дома (полковник изощрялся на предмет того, что нация катится в тартарары, и с большим смаком поведал, как он на славу угостил плеткой одного не слишком-то учтивого полицейского-индуса), он схватил охотничье ружье, лежавшее на столе в прихожей, и ткнул стволом почти что в правую ноздрю инспектору.

— Я свободный человек! — проорал он; при этом стволы ничуть не поколебались. — Возвращайся в свою чертову деревню к своим советникам-социалистам и передай все, что слышал!

Инспектор ощущал на себе прицел охотничьих стволов все то время, пока не повернул за поворот дорожки.

Через какие-нибудь полчаса нам на подмогу прибыла чуть ли не вся полиция Северного Уэльса во главе с начальником и команда стрелков в темно-синих форменных куртках. Дорожка к въездным воротам была вся запружена машинами; в сгущавшемся тумане мигали яркие голубые огоньки.

Выслушав сообщение о последних событиях, начальник полиции облокотился на капот «лендровера» и провел военный совет.

— Похоже, старина и в самом деле сбрендил, — сказал он. — Хуже всего то, что у него дома целый арсенал. Не знаю, пойдет ли он на то, чтобы пустить его в ход, но рисковать не следует. Не говоря уже о том, что тигры в доме — это уже забота ветеринара и Общества по пресечению жестокости по отношению к животным. В общем, дельце предстоит то еще. Мы рассредоточим наших людей вокруг дома, укроем их за елками. В помощь им дадим стрелков — на всякий пожарный. Когда все будут расставлены по местам, я подойду к передней двери. Очень удивлюсь, если он не явится как миленький. Я сам побывал в Индии во время войны. Кадровые офицеры, которые прослужили там хотя бы год, почти все, как один, большие чудаки, но, мне кажется, я сумел подобрать к ним ключ. Блеск империи, охота на кабанов да торжественные приемы — вот и все, что у них на уме.

— А если он спустит на нас тигров, сэр? — спросил констебль, когда начальник полиции закончил свою речь.

На короткий период воцарилось молчание. Затем начальник полиции вновь взял слово:

— Ветеринар усыпит их из своего ружья, заряженного снотворным.

— Все это не так просто, как в хваленых фильмах про Тарзана, — съязвил я. — Транквилизаторы срабатывают не мгновенно. Лекарство должно пройти путь от места инъекции до мозга, прежде чем оно начнет действовать. На это требуется по крайней мере две-три минуты.

Начальник полиции нахмурился, закурил сигарету «Кэмел» и задумался на несколько минут.

— О’кей, — сказал он. — Я подойду вместе с ветеринаром к передней двери. Ружье у ветеринара будет наготове. Насколько я слышал, тигры находятся в комнате слева. Если со зверями возникнут какие-то проблемы, ветеринар сможет усыпить их, разбив окно, или снаружи, если они вырвутся из дома. Стрелок будет прикрывать ветеринара. Если лекарство не подействует или начнет действовать слишком медленно, мы застрелим этих ублюдков.

Через несколько минут, когда полиция рассредоточилась по своим позициям, мы с начальником и стрелком направились по дорожке к полковничьему дому. Я чувствовал себя в некотором роде Вьяттом Ирпом в лагере О’кей (представляю себе, как нервничал Вьятт Ирп!). Ружье мое было заряжено шприцем с дозой сернилана, в кармане еще четыре заправленных шприца.

— Если он выскочит на нас… Я имею в виду тигра, — прошептал стрелок, когда дом, сложенный из темного камня, показался вблизи, — куда лучше целиться, в сердце или в голову?

— Куда сможешь, — ответил я. — Они движутся так быстро, что у тебя не будет времени обдумывать.

— СТОЙТЕ! НИ С МЕСТА! — раздался голос из окна верхнего этажа дома. Это был голос человека, привыкшего отдавать приказания.

Мы, трое, немедленно сдержали шаг. Я увидел седовласого человека, стоящего у открытого окна и целящегося в нас из ружья. Я ясно видел, что это были прямые стволы 308-го калибра.

— Я знаю, зачем вы здесь! — орал полковник, когда мы подняли на него глаза. — Вы хотите убить моих деток, моих милых тигров!

— Ни в коем случае, сэр, — сказал начальник полиции, наигрывая успокаивающий, утешающий тон голоса. — Право, нет, сэр.

— Если так, тогда зачем вы здесь?

— Сэр, ваши тигры — прелестные животные, я сам сколько раз видел таких в Индии. Но, понимаете, они стали причиной трудностей для здешней общины.

— Каких трудностей?

— Сэр, если вы уберете ружье и впустите меня, мы могли бы обсудить…

— Галиматья! Вы хотите убить моих крошек!

— Нет, сэр, поверьте мне.

Полковник слегка повернул голову и устремил свой взор сперва на меня, потом на стрелка.

— Если вы не собираетесь убивать моих зверей, — продолжил старый вояка, перейдя на более спокойный тон, — зачем же вы несете с собою все это оружие?

— Джентльмен, этот человек со мною — ветеринар. Его ружье стреляет не пулями, а наркотическими зарядами.

— Ветеринар? Коновал, ты хочешь сказать? — сказал он, обратившись ко мне. Я мог взглянуть ему в глаза. Синие, как васильки, немигающие. — Я верил только коновалам из Ветеринарного корпуса. Ты умеешь ездить верхом?

— Умею, — сказал я, — но не очень хорошо.

— Когда-нибудь был в Хинду-Каше?

— Никогда, сэр.

— Вы не убьете моих тигров. Я помню, сколько хороших лошадей загубили коновалы в Белуджистане.

— Сэр, — сказал начальник полиции, — не могли бы мы поговорить обо всем, не впутывая в дело оружие?

— Нам не о чем разговаривать. Прочь от моей собственности!

Я глянул влево. Два бенгальских тигра приплюснули носы к стеклу затененной комнаты. Ну, совсем как типичные кошки.

— Позвольте взглянуть на ваших тигров поближе, сэр, — сказал я. — По-моему, великолепные экземпляры. — Прежде чем он ответил, я медленно зашагал к давно не мытому окну.

«Бум!» — последовал немедленный ответ из ружья. Я невольно обернулся и увидел, что начальник полиции и стрелок прижались к земле. Дымящийся ствол был направлен в небо.

— Вы не убьете моих тигров! — крикнул он. — Этот выстрел предупредительный, следующий будет в цель!

Начальник полиции встал: его голос уже не был утешающим.

— Полковник Мэтер! Один стрелок со мною, другие укрылись за деревьями. Они застрелят вас в тот же момент, когда вы нацелите ружье на кого-нибудь из нас. Послушайте меня хорошенько. Никто не собирается убивать ваших тигров, это я вам обещаю. Ветеринар только введет им транквилизатор, когда я ему это скажу. Помните, что, если вы просто наведете на него ружье, полицейские стрелки застрелят вас без дальнейших предупреждений.

И вот в этот момент, казалось, иссякла вся энергия полковника. Его плечи обмякли, руки опустились, и ружье исчезло из виду.

— Приступайте, доктор! — вполголоса сказал начальник полиции, и я, разбив окно коротким ударом ствола, мягко прицелился в одного из тигров. Он заревел, точно ударили в большой барабан, и бросился к отдаленной стене комнаты. Открыв дрожащими пальцами неуклюжий затвор, я кое-как умудрился засунуть в ствол следующий заряд и прицелился в другого тигра, который побежал к своему собрату. Заряд угодил ему в шею. Все это время полковник был тише воды ниже травы, не помышляя о том, чтобы пустить в ход ружье, — я сообразил это только тогда, когда примерно через четыре минуты оба тигра лежали без сознания.

Вслед за этим в дом ворвалась шумная толпа людей. Я помог представителям Общества оттащить тигров в их фургон. Я ввел им дозу сернилана, достаточную для полуторачасового пути в Манчестер. Полицейские пробежались по каждой комнате, ища неизвестно чего, — может, летучую мышь-вампира, может, мамонта. Полковник выглядел очень старым и опечаленным, но по-прежнему англичанином до мозга костей: его усадили без наручников в полицейскую машину, которую подогнали к передней двери.

Когда все было кончено, я почувствовал полный упадок сил и покатил прямиком домой в Рочдейл, махнув рукой на устрицы.

Несколько недель спустя полковник Мэтер предстал перед судом и был условно оправдан по всем пунктам обвинения. О какой бы то ни было жестокости по отношению к тиграм не было и речи. Животные были в превосходном состоянии, хотя помещение, где они жили — передняя с незарешеченными окнами и дверью из деревянных планок, — было пугающе небезопасным. Суд вынес решение, что животные представляют собою опасность для общественного порядка и не могут быть возвращены в дом, окруженный еловыми рощицами. Остаток жизни они провели — и даже дали прекрасное потомство — в сафари-парке на юге Англии. Полковник не прожил и года — молва в кабачке «Красный дракон» говорила, что он умер от разрыва сердца после того, как потерял своих дражайших тигров.

Инцидент с полковником Мэтером и его тиграми позже лег в основу одного из эпизодов серии передач Би-би-си «Одно за другим», в котором я рассказываю о своей работе с дикими животными. Однако в настоящее время в Англии в частных руках не находится ни одного тигра. Думаю, это к лучшему.

Тигры и другие крупные представители семейства кошачьих, за исключением гепардов, не представляют особых проблем для лечащих врачей с тех пор, как введены к практику реверсивные анестезирующие средства. Когда я был студентом, все это было далеко не так. Не было ни «летающих шприцев», ни пригодных для введения анестезирующих средств, за исключением барбитуратов, которые весьма опасны для пациентов не в последнюю очередь потому, что они нереверсивны. Да и могли они быть использованы только при подходе к животному вплотную — то есть когда оно слишком серьезно больно, чтобы наделать беды, или же когда наготове специальная клетка. Многие зоопарки и иные владельцы крупных кошачьих не имели в конце 50-х — начале 60-х годов таких клеток.

В это время весьма распространенными были также заболевания, вызванные несбалансированным питанием. Животных кормили в основном сырым мясом, в котором много фосфора, но мало кальция, витаминов, других минералов, а также некоторых других необходимых веществ, которые требуются в микроскопических дозах. Животные страдали синдромами самых различных заболеваний, в том числе — рахитом и различными формами слепоты. Теперь, когда в их рацион включаются регулярные витаминные добавки и кости, а время от времени — цыплята и жирная рыба, такая, как, например, селедка, мне редко приходится наблюдать заболевания, вызванные несбалансированностью питания.

Инфекционные заболевания экзотических животных в общем сходны с теми, коими может захворать ваш ласково мурлыкающий у домашнего очага любимец, но у диких животных больше риск заразиться сальмонеллезом, если их кормят мясом выбракованных животных или же в случае контакта с почвой и водой, зараженной грызунами.

Впрочем, крупные кошки — самые легкие виды для начинающего ветеринарного врача, работающего в зоопарке. Самые изящные и быстро бегающие кошки, которых прежде приручали как охотничьих животных — ни один итальянский двор эпохи Ренессанса не обходился без них, — во многих отношениях отличаются от иных представителей семейства кошачьих. Зрачки глаз круглые, и они не могут втягивать когти, как другие кошки, в том числе и домашние. Я открыл также, что обтекаемые, быстроногие охотники подчас бывают слишком нежны — быстро заболевают, с трудом выздоравливают, а главное, у них есть собственные наследственные заболевания. Самое распространенное и опасное из таковых — разновидность болезни печени, причину которой — возможно, вирус или токсический агент — еще предстоит выявить.

Как бы я ни любил всех представителей семейства собачьих, с которыми мне приходилось иметь дело, — волков, шакалов и лисиц, мне более по душе семейство кошачьих, и мне доставляет величайшее удовольствие трогать гепарда, тигра или дымчатого леопарда. Таким образом, я, как и половина населения Великобритании, — кошатник до мозга костей, да и в моем характере много кошачьего.

Глава третья В тени цирка

Есть некоторые виды животных, которым, кто бы какого мнения ни держался о цирке, не следовало бы участвовать в этом «величайшем шоу на земле». Среди них — медведи, гиппопотамы, носороги и жирафы. С самого начала своей работы с экзотическими животными я регулярно сталкивался с тем, что они во множестве скитаются в фургонах странствующих цирков, нередко лишь в качестве экспонатов зверинцев, не выступая на арене. Весь этот удивительный ассортимент животных, среди которых встречаются редкие и исчезающие виды, содержится в куда более отвратительных условиях, чем их собратья в самых захудалых зоопарках.

Эти животные прожили всю свою жизнь в тесных клетках, иногда буквально в ящиках. Их таскают из города в город, из страны в страну, и похоже на то, что на них не распространяются законы и правила, которые пусть недостаточно, но все же в большей степени регулируют содержание животных в зоопарках, на фермах, ипподромах, зоомагазинах и им подобных заведениях. В Британии приняты Акт о зоопарках и Акт об опасных диких животных. Первый, подкрепленный системой официальных инспекций, привел к закрытию зоопарков, не проходящих по установленным правительством стандартам, последний приструнил иных «любителей», гораздых прихвастнуть, что у них в спальне живут тигрята или что они воспитывают детеныша шимпанзе вместе с собственными отпрысками. Никому исключения нет — даже знаменитостям, таким, как маститый акробат, державший в лошадином стойле львят (у которых были предусмотрительно удалены когти), или диск-жокей, державший обезьяну, которую он периодически накачивал наркотиками, придется поискать другие пути утоления жажды саморекламы.

И все же цирки представляют собой исключение. Зоопарк не может держать гориллу в металлической клетке десять на десять футов — цирк может. Частный владелец не может выгуливать тигра на поводке по улице, если не имеет лицензии, а цирк — сколько угодно. Только законы, противодействующие жестокости по отношению к животным вообще, применимы к циркам, но даже такие органы, как Общество по пресечению жестокости по отношению к животным, длительное время безуспешно добивалось хотя бы одного случая признания цирка виновным в жестокости по отношению к животным.

В цирках Британии — хотя среди них разве что «Джерри Коттлс» и «Гандис» могут сравниться с лучшими на континенте, такими, как «Крон» «Кни» и «Сирко Американо», — забота о зверях все же поставлена на куда более высокий уровень, чем во многих цирках Испании, Италии или Греции. Одна из причин этого видится в существовании Ассоциации владельцев цирков, основанной самыми знаменитыми в британском цирке именами — Чипперфилд, Смарт и Миллс. В течение многих лет мы с одним моим партнером по имени Эндрю были ветеринарными консультантами Ассоциации. Нам иногда задавали вопрос: «Как вы можете работать с такими людьми? Это ведь эксплуататоры животных в наихудшем смысле слова! У них львы обречены всю жизнь жить в фургонах, у слонов нет возможности размять ноги!» Предположим, что так. Но ведь львы и слоны нуждаются в медицинской помощи. Отказывать им в этом — значит просто усугублять их участь. Каким бы я ни был противником участия снежных барсов, медведей, горилл, носорогов, шимпанзе и многих других животных в цирке — пока они там есть, они нуждаются во внимании опытных специалистов не менее, чем их сородичи в Регентском парке или зоопарке Сан-Диего. Наши отношения с крупнейшими британскими цирками при посредстве Ассоциации обеспечивали введение, по крайней мере, каких-то стандартов здоровья и благополучия животных. Раньше, если в странствующем цирке заболевало животное, то в каждом новом городе, где цирк разбивал свой шатер, к нему приглашали нового ветеринара, как правило, не имеющего опыта работы с экзотическими животными. Уход, диагностика и лечение были в лучшем случае хаотичны. Теперь мы можем координировать лечение путем телефонных вызовов местных ветеринаров или в случае необходимости приглашаем опытных специалистов в любое место, где разбит цирковой шатер.

Всего важнее то, что нам удалось постепенно внедрить стандарты размещения и содержания животных, находящихся в собственности владельцев, входящих в Ассоциацию, причем борьбу за достижение этих стандартов особенно активно ведут более молодые цирковые семьи, оттесняя более консервативную «старую гвардию». Каждый цирк — член Ассоциации инспектируется мною или Эндрю по крайней мере дважды в год, да сверх того мы иногда устраиваем внеплановые проверки, когда эта мысль приходит нам в голову. Отправляясь на машине в тот или иной уголок страны для работы (в частности, в летние месяцы), мы иногда натыкаемся на цирковой шатер и наносим туда визит — взглянуть на животных и условия их содержания. При посредстве Ассоциации мы составили список стандартов, которые должны быть достигнуты, если цирк желает получить наш сертификат и сохранить свое членство в Ассоциации, — что весьма важно, ибо цирку, не состоящему в Ассоциации, некоторые местные власти попросту не выдадут разрешение разбить шатер на подвластной им территории.

Конечно, в настоящее время проводимые нами инспекции в рамках Ассоциации базируются в основном на нашем энтузиазме, но в результате их достигнуто существенное улучшение условий жизни многих цирковых животных. Мы с Эндрю решили действовать осторожно — рекомендовать минимально допустимые размеры фургонов, перевозящих крупных кошачьих и служащих им домом, упразднение зверинцев, где экспонируются не участвующие в представлении животные, устройство загонов, где могли бы размять ноги слоны (обнесенных электрической проволокой, как на фермах), с уголками для львов, тигров и медведей. К моему восторгу и в какой-то мере удивлению, владельцы цирков охотно согласились с этим, более того, стали вводить наши рекомендации в практику. Всякий раз заявляясь с инспекцией, мы следим за качеством крыши шатра (не над зрительскими рядами, а над территорией, занятой животными), деревянного настила для коней и слонов (любой дефект здесь может стать причиной болезни ног), поднимаем конские попоны — нет ли потертостей от седел? Просим показать транспортные фургоны (достаточно ли они чисты и безопасны?) и запасы корма (с точки зрения их количества и качества). Я был свидетелем, как несколько лет назад один знаменитый английский цирк был закрыт из-за того, что не возил с собою ни одной кипы «неприкосновенного запаса» сена для слонов — практиковалась закупка сена на местах. А как быть, если на месте достать не удастся? Мы осматриваем каждого пуделя, играющего в команде «собачек-футболистов», но особое внимание уделяем ушам у слонов: раны за ушами — верный признак использования слишком заостренного «слонового крюка».

Во время наших проверок мы инспектируем всех животных в цирке (за исключением домашних любимцев, которых владельцы возят с собою в фургонах). Прибывающие на гастроли труппы из-за рубежа — как, например, «Лошади свободы» из Дании или «Белые тигры» Мэри Чипперфилд — также должны быть готовы к дотошной проверке условий содержания, размещения, кормления, если прибывающий с гастролями цирк желает получить сертификат. Когда в конце 1950-х годов, еще юным ветеринаром, я начинал работать для цирков, мне регулярно приходилось выслушивать проклятия и угрозы параноидальных «дрессировщиков» крупных кошачьих и ловить на себе нескрываемое презрение таившихся от моих глаз «погонщиков слонов»! К счастью, эти породы двуногих теперь почти совсем исчезли. Ныне мои отношения с молодым поколением циркачей открыты и конструктивны и очень схожи с теми, что я поддерживаю с персоналом зоопарков.

Но вернемся к вопросу о различиях в требованиях к стандартам заботы о животных в цирках и зоопарках. Тут вопрос не столько в отсутствии или недостаточности законодательной базы. Просто в условиях цирка физически невозможно сделать для животных лучшее. Цирки не могут стать мобильными зоопарками, обладающими всеми качествами хороших стационарных учреждений. Оттого, что все больше людей знает, какие требования мы предъявляем к содержанию диких животных, аргументов в защиту цирков, использующих их, находится все меньше, и я обнаруживаю первые признаки их медленной, но постепенной деградации — во всяком случае, в Британии. Здесь они себя изжили. Однако во многих других странах бродячие цирки — как хорошие, так и плохие — процветают.

Этот день был одним из тех, что не укладываются в голове. Может быть, если бы я побольнее ущипнул себя, я бы очнулся от этого калейдоскопа сновидений, похожего на рой мыслей в голове у сумасшедшего или на картинку, что получается у шимпанзе, когда ей дают сложить головоломку.

— Стало быть, вам всегда следует покупать parmigino^[36] целым кругом, dottore, — учил меня пожилой итальянец, выскребая последние крохи сыру, так что оставалась одна только корка в виде чаши; при этом глаза у него так и моргали от удовольствия, а усы оценивающе подергивались. — Затем засыпаете макароны внутрь — вот так. — Он высыпал туда сковородку спагетти.

Меня жутко саданула в колено горилла, и оно зверски разнылось. Сидевшая рядом со мной девушка-англичанка недовольно хмурила брови — у нее спустилась петля на ажурном чулке. Два размалеванных клоуна в шутовских нарядах смотрели по телевизору сериал «Даллас» на непонятном для них языке и прихлебывали «Метахас» прямо из горлышка, передавая друг другу бутылку.

За стенкой фургона дул свежий ветер с моря, серого, будто железо, и развевал мусор соседней с нами свалки. В окошко виднелась бетонная стена стадиона, а над ней — полоска свинцового неба. По крыше застучали первые капли дождя.

— Никогда не теряйте ни крошки пармезана, dottore, — продолжил итальянец, подавая мне тарелку «паста аль песто». — Бросьте ее в любой соус, который вздумаете готовить. Желаете стаканчик «амароне», dottore? — Он глянул в окно. — Боюсь, не к добру все это, dottore.

Я тоже так думал. Только имел в виду вовсе не грозу, готовую разразиться на весеннем небосклоне. Под сенью расписных фургончиков и шатров из грязного хлопающего холста дела обстояли из рук вон дурно. Цирк, примостившийся на две недели возле городской свалки на окраине города Халкис, что на греческом острове Эвбея, в полуста милях от Афин, таил темный и мрачный секрет.

Все началось несколько дней назад. Ко мне домой в Ричмонд позвонила молодая леди — та самая англичанка, у которой спустилась петля чулка. Она представилась танцовщицей в цирке Корунья. Я никогда о таком не слышал. Цирк был хоть и с испанским названием, но явно итальянского происхождения; но, как известно, цирки постоянно меняют названия.

«Не будете ли вы так любезны срочно прилететь в Афины? У нас проблемы с нашим Луиджи, нашей гориллой».

Горилла — в цирке?! А ведь это исчезающий вид, теоретически подпадающий под строгую охрану Конвенции по международной торговле исчезающими видами. Мне прежде доводилось видеть горилл в цирке — пару бедных животных, кочевавших в крошечном фургончике зверинца цирка Медрано.

«Что с ним?» — спросил я.

«Расстройство. Длится уже несколько недель».

Звонки из цирков и небольших зоопарков, о которых я слыхом не слыхивал, не столь уж редкое явление: обычно два-три случая в год. Билеты на такие направления, как Афины, отнюдь не дешевы, а горький опыт научил меня, что цирки, как правило, в долгах как в шелках. Но я не могу отказать в помощи больному, страдающему животному. Тут дело не столько в правилах, вызубренных в Королевском колледже, сколько в чувстве ответственности за диких животных, попавших в беду. Это отнюдь не ханжеская жалость, а просто осознание того факта, что никто другой за тебя это не сделает. Тридцать пять лет назад я положил начало совершенно новой профессии — странствующего врача диких животных. Мое увлечение неприрученными созданиями и проблемами их здоровья мало-помалу создали спрос на такой специализированный вид услуг, который занятые общей практикой ветеринары в полной мере обеспечить не могли. Конечно, с тех пор нашего полку прибыло, но и сегодня таких странствующих ветеринаров диких животных едва ли наберется несколько десятков по всему свету. Так что я двадцать четыре часа в сутки нахожусь на боевом дежурстве. Если я прав, заявляя, что дикие животные нуждаются в услугах специалистов другого уровня, чем тот, что доступен для домашних любимцев и сельскохозяйственных животных, то у меня совесть не позволяет отклонить просьбу: обращайтесь, мол, к местному лекарю собак и кошек или лошадей. К тому же я не мог бы спокойно сидеть в Ричмонде, зная, что где-то беда постигла дикобраза или пуму. Или вот гориллу в маленьком третьеразрядном итальянском цирке на берегу Эгейского моря…

Итак, я вылетел в Афины. Владелец цирка, синьор Пальмони, — тот самый, который сейчас учит меня тонкостям приготовления макаронных блюд за первоклассным обедом у себя в фургоне, встретил меня в аэропорту с плакатом «ДОКТОР ТЭЙЛОР ДЛЯ ГОРИЛЛЫ» и отвез меня в Халкис на драном пикапе. Халкис, главный город самого крупного острова в Эгейском море, — забытое Богом, серое и мрачное место; сгущавшиеся тучи и порывы холодного ветра усиливали мрачное впечатление, когда мы прибыли в цирк, приютившийся как раз посреди городской свалки. Мне никогда не приходилось иметь дело с итальянцами в роли владельцев цирка, но они оказались милым радушным семейством и настояли, чтобы, прежде чем приступать к делу, я выпил чашечку кофе с амареттини. Горя радушием, они расточали благодарности за мой визит, хотя я еще даже не взглянул на пациента. Но в их милых глазах мигом вспыхнула настороженность, стоило мне задать вопрос:

— Где вы приобрели гориллу, синьор?

Итальянец дотоле вполне сносно говорил по-английски; теперь этот язык словно вылетел у него из головы. Он повернулся к сыну и что-то выпалил ему по-итальянски.

— Dottore, — сказал юноша, — что это значит — «приобрели»?

— Ну, где вы ее достали? Как она попала к вам?

Отец и сын, теперь уже с торжественными лицами, перекинулись парой фраз непонятно о чем на итальянском. Теперь, когда отец в одно мгновение начисто забыл английский, сын изобразил шикарную улыбку полумесяцем и сказал:

— Папа говорит, что Луиджи из зоопарка.

— Правда? Из какого зоопарка? Он там родился?

— Да, он из зоопарка.

— Из итальянского зоопарка?

— Хм… Директор зоопарка знает, как хорошо мы смотрим за животными. Пять… этих, как это называется… поколений нашей семьи работают в цирке. Каждый знает, как хорошо мы смотрим за животными. Можно сказать, животные у нас в крови. Capisce? Понимаете?

Папаша бодро кивнул и что-то пробормотал, прижав руку к сердцу, как президент США при подъеме национального флага. Как я понял, они не собирались назвать мне зоопарк. Было ясно как Божий день, что «зоопарк» — чистейшая фикция. «Ладно, давайте еще немного поиграем в эту игру, — подумал я. — Ну хорошо, допустим, его не привезли контрабандой детенышем после того, как его родители погибли от рук браконьеров».

— Сколько ему теперь лет? — спросил я.

— Шесть лет, доктор, — ответил папаша, к которому внезапно вернулось владение английским. — Нет на свете гориллы счастливее и здоровее, чем эта. Она для нас как член семьи! Член семьи Пальмони! — Теперь уже оба моих собеседника сияли улыбками в виде полумесяца.

— А сколько ему было, когда вы приобрели его?

— Шесть месяцев, — сказал папаша.

— Два года, — одновременно с ним выпалил сын.

От такого конфуза их улыбки мигом потускнели, и они раздраженно обменялись любезностями на итальянском.

— А почему зоопарк не пожелал оставить его у себя? — продолжил я.

Похоже, запас познаний папаши в английском языке иссяк окончательно.

— No capisco, dottore^[37], — сказал он, качая головой.

— Мой отец говорит: как жаль, что вы не владеете итальянским, доктор. А то бы он рассказал вам, как хорошо он ухаживает за животными. Как до него это делали отец, дед и прадед.

Папаша встал.

— Andiamo^[38], — сказал отец, забирая у меня недопитую чашку кофе.

— Пошли к Луиджи, — сказал сын. — Мы рады, что вы приехали посмотреть его, dottore.

Мы отправились к цирковому фургону, окрашенному в серый цвет. Поднявшись по деревянным ступенькам, Пальмони-младший вставил ключ в стальную дверь, и оттуда немедленно вырвалась какофония звуков, как из преисподней. Я мигом оглох от лязга металла, сотрясавших фургон ударов и хора пронзительных криков. Создавалось впечатление, будто за дверью находится кузница Вулкана, куда забрели сто чертей и одна ведьма. Пальмони-младший поколебался, прежде чем решился отворить дверь, и обратился ко мне, скорчив гримасу.

— Когда мы войдем туда, доктор, — крикнул он, пытаясь пересилить весь этот шум и гам, — прижимайтесь к стенке фургона, чтобы они вас не достали. У них длинные руки.

Дверь распахнулась, и юноша вошел. За ним шагнул я, цепочку замкнул отец. Шум стоял невообразимый. Уши у меня дико разнылись, и, как только дверь захлопнулась, я тут же прижался к ней. У меня засосало под ложечкой, когда к моему животу потянулись грубые черные пальцы, не доставая всего каких-то миллиметров. Мы двинулись по узкому коридору мимо двух рядов маленьких железных клеток, одного над другим. Прутья клеток были толще и шире, чем промежутки между ними, и сквозь эти промежутки тянулся лес черных волосатых рук, хватавших воздух. В каждой клетке сидело по шимпанзе. В противоположном конце коридора, за дверью из могучих прутьев, находилась крохотулешная комнатка, примерно в шесть квадратных футов. В ней сидел, колотя кулаками пол, самец гориллы шести-семи лет. Он поглядел на меня темными блестящими глазами, продолжая колошматить по полу. В отличие от шимпанзе, он не подавал звуков голосом.

— Прижимайтесь к стене, доктор, — крикнул Пальмони-младший, между тем как его отец достал невесть откуда железный колышек для постановки палатки, постучал по прутьям клетки, после чего какофония стихла. — Прижимайтесь к стене и втяните живот.

Я подошел поближе и, когда дверь открылась, проскользнул в крохотную комнату.

Луиджи, крепко сбитый молодой самец, ухмыльнулся при нашем появлении, обнажив два ряда желтых зубов. В его апартаментах было тесновато для всех четверых, так что папаша Пальмони остался в коридоре. Стук колышка был привычным для обезьян сигналом к тишине, и теперь Пальмони-старший, стоя перед рядами клеток, угрожающе размахивал сим предметом, будто жезлом. Луиджи обнюхал мне брюки и пощупал указательным пальцем у меня в паху. Весь пол был покрыт кисло смердящим слоем кишечного расстройства.

— Мы перепробовали все мыслимые лекарства, доктор, — сказал мой спутник, когда я опустил глаза на сидевшего на корточках Луиджи; он одарил меня ответным взглядом. — Но греческие ветеринары ничего не понимают в таких обезьянах, как Луиджи. Мы вводили ему пенициллин, стрептомицин, хлорамфеникол… (Он перечислил еще с дюжину антибиотиков.) Критский аптекарь посоветовал экстракт из трав; моя теща прислала из Южной Англии порошок, который доктор прописал ей от энтерита. Ветеринар из Афин сказал, что это точно сальмонелла, но отказался осмотреть Луиджи. Наконец, я раскошелился на двести долларов за некое розовое лекарство. Ничто не помогло. Еще один ветеринар — который тоже отказался осмотреть Луиджи — сказал, что это наверняка глисты, и не велел давать ему пить в течение пяти дней, а затем велел дать желтую капсулу, размером с куриное яйцо, которую Луиджи отказался принять. Не помог и мясной бульон, который посоветовал местный доктор из Халкиса. Что же случилось с бедным Луиджи, dottore?

— Так он все время здесь живет? — спросил я.

— Да. Кроме тех часов, когда выступает на манеже.

— И что он там делает?

Юный итальянец рассмеялся:

— Что делает? О, Луиджи — это звезда! Это гвоздь нашего шоу! Все любят его. Вы увидите его на следующем представлении.

Между тем Луиджи держал цепкой хваткой мою правую лодыжку и по-прежнему взирал на меня снизу вверх. Что скрывалось за этой маской, о чем хотят поведать мне его прозрачные умные глаза?

— Стало быть, он работал все время на протяжении своей болезни?

— Да. Ему было бы грустно, если бы он не выходил на манеж, доктор. Люди идут на него, ждут именно его.

Я вспомнил цирковые афиши, которыми был облеплен весь город. Они изображали кинг-конгообразное существо, которое стояло на верхушке циркового шатра вдвое меньше себя ростом и зверски скалило зубы. Горилла, вцепившаяся в мою лодыжку, была и в самом деле похожа на Кинг-Конга, но размером была со взрослого самца шимпанзе.

— Я бы хотел внимательно осмотреть его, — сказал я.

Итальянец поджал губы и повел плечами.

— Попробуем, — сказал он. — Но должен сказать, что он может повести себя — как это по-вашему — неуклюже.

Тут Луиджи отцепился от моей лодыжки и, освободив таким образом руку, сильно толкнул меня в область солнечного сплетения. От боли я согнулся пополам, и голова, естественно, наклонилась вниз к горилле, чем та и не преминула воспользоваться, схватив пук моей и без того не слишком-то шикарной шевелюры и выдрав с корнем. Восстановив наконец дыхание, я выпрямился. Луиджи по-прежнему сидел на корточках у моих ног. Выражение его глаз осталось неизменным — или все же изменилось? У него и в самом деле глаза блестели — или это мое воображение? Как бы там ни было, он не выглядел ни раздраженным, ни обиженным.

— Ах ты, безобразник, Луиджи, — сказал Пальмони и легонько шлепнул гориллу меж лопаток.

Луиджи выпрямился… И теперь уже итальянец подпрыгнул от удара в солнечное сплетение.

Луиджи бросил на меня взгляд — да, можно было сказать с уверенностью, его глаза сияли! Стоящий позади меня папаша Пальмони вновь стал стучать колышком от палатки по железным прутьям, надеясь этим призвать Луиджи к порядку. Какое там! Горилла мигом вскочила на ноги, метнулась к двери, молниеносно просунула руку меж прутьев, выхватила у хозяина колышек — и скакнула назад, размахивая трофеем как фельдмаршальским жезлом.

— Porca Madonna!^[39] — выругался старик.

— Луиджи, отдай мне это, — сказал его сын по-итальянски.

Луиджи отреагировал на это так: стукнул юношу сначала по одной ноге, потом по другой, а затем резким движением спрятал «жезл» под кучу соломы и уселся у моих ног со спокойным, невинным видом существа, которое и мухи не обидит. Пальмони-младший, корчась от боли, прыгал то на одной, то на другой ноге.

— Maledetto sia!^[40] — прошипел он. — Вы считаете, что его возможно осмотреть, dottore?

Я проделал слишком длинный путь до Луиджи и уехать, оставив его в беде, казалось немыслимым. Использование транквилизатора могло бы замаскировать важные симптомы — в частности, Луиджи никак не отреагировал бы, когда при выстукивании я нащупаю больное место. (Правда, еще неизвестно, как он мог отреагировать — возможно, выбил бы мне все передние зубы, с прискорбием констатировал я.) Но у меня было тайное оружие, и теперь настало время пустить его в ход. Я сунул руку в карман и вытащил оттуда пакетик, который купил в аэропорту Хитроу. Вскрыв его, я извлек и развернул одно из тех хитроумных средств, которые оказались бы незаменимыми в руках Сигурни Уэвера — помните его книгу «Гориллы в тумане»? Я вытащил и дал Луиджи посмотреть. Он оглядел это блестящими глазами, обнюхал, аккуратно взял большим и указательным пальцем и отправил себе в рот. Здоровенная горилла принялась с наслаждением сосать мятный леденец фирмы Фокса, а затем аппетитно захрумкала остатком. Между тем я медленно наклонился и, сперва погладив гориллу по голове, медленно отвел ей вниз нижнее веко, чтобы осмотреть конъюнктиву — она была бледнее обычного. Я сунул ему палец между губами и приоткрыл десну — также бледна. Луиджи вытянул руку ладонью кверху. Он просил еще конфету. Я дал ему то, что он просил, и продолжил обследование. «Хрум, хрум», — хрустел довольный и расслабившийся Луиджи, пока я считал ему пульс, а затем осторожно нажал ему пальцем на живот — нет ли опухолей или увеличения печени. Ничего такого. Горилла покончила с пятой конфетиной, а затем, сочтя, что я слишком скупердяйничаю, приподняла пальцем клапан кармана моей куртки и вытащила оттуда пакетик. Вот что значит образцовый пациент.

— Incredibile!^[41] — пробормотал юный Пальмони. — Что вы дали ему, dottore? Транквилизатор?

Я объяснил ему, что единственным штрихом информации по экзотическим животным, услышанным мною на университетских лекциях по ветеринарии сорокалетней давности, был рассказ ныне покойного профессора сэра Уильяма Уэйперса, одного из моих героев в мире ветеринарии, благодаря которому глазговская ветеринарная школа стала лучшей в стране. Он рассказал о своем открытии, что мятные леденцы Фокса (по-видимому, он придавал большое значение фабричной марке) очаруют почти любое живое существо. Он как раз занимался лечением малых кенгуру, отморозивших хвосты в Шотландском парке, и, как всегда, обращение с этими пугливыми созданиями в значительной степени облегчалось постоянным угощением оных прозрачными конфетками, похожими на кубики льда.

Окончив физический осмотр, я достал из другого кармана, до которого Луиджи не успел дотянуться, бутылочку для проб и взял пробу свежего кишечного продукта больного.

— О’кей, на сегодня достаточно, — сказал я и ласково погладил Луиджи, который только что расправился с последней конфетой, по стриженной «ежиком» макушке.

Он снова поднял на меня глаза и — нанес мне в коленную чашечку боковой удар левой, да так, что, пожалуй, выбил бы ее к противоположной стене комнатенки. Корчась от боли, я открыл дверь и выскочил наружу.

Вернувшись в фургон циркового босса, я хлопнул стакан граппа — виноградной водки — в награду за все мучения, принял таблетку понстана, потер ноющую коленную чашечку и сказал Пальмони, что мне срочно, пока проба на анализ еще свежая, необходимо найти лабораторию или, по крайней мере, микроскоп.

Это оказалось не так-то просто. Пальмони-младший отвез меня в город. Было время обеда, и госпитальная лаборатория оказалась закрытой. У первых двух встреченным нами ветеринаров не оказалось микроскопов, а у третьего таковой был, но в нем отсутствовали линзы. Понятное дело, такой инструмент годился только гвозди забивать. Наконец к трем часам мы нашли у одного практикующего врача роскошный медный микроскоп XIX века. И хотя он служил не научным прибором, а украшением приемной, тем не менее оказался в полной исправности. Доктор достал мне из ящика стола половинку стекла. Я положил на нее пробу, взятую на анализ, добавил пару капель соляного раствора и размешал пробу иголочкой, прежде чем поместить ее под маломощные линзы антикварного прибора. Я вперил взор в окуляр и стал вращать большое медное колесо. Диск отраженного зеркальцем света, проникавшего в окно приемной, стал ярче, и в фокусе показался набор предметов, похожих на всякий мусор, прибитый к берегу приливной волной. Я мог видеть длинные нити непереваренной растительной ткани и один-два предмета, похожих на сдувшиеся мячи для регби — яички глистов; но, похоже, не они были причиной хвори. Было несколько изящных зернышек пыльцы и одноклеточное существо, похожее на яичницу из одного яйца на сковородке. Это была амеба, но, присматриваясь к ней в течение нескольких минут, я убедился, что она движется слишком медленно для болезнетворной Entamoeba histolytica — к тому же в ней было, в отличие от последней, ярко выраженное ядро, а не поглощенная красная кровяная клетка. Я пришел к выводу, что это безобидная кишечная амеба — постоянный квартирант кишок гориллы, да и человека тоже. Я подвинул стеклышко и стал изучать следующее поле. По световому диску проплыла небольшая флотилия круглых суденышек — ну точно уэльские рыбачьи лодки из ивняка, только без команды. Я снова подвинул стекло и поймал их в поле зрения. Овальные, с мерцающим корпусом, они хаотично двигались вперед, наталкиваясь друг на друга, точно надувные прогулочные лодки на пруду. Множество, дюжина за дюжиной. Вот они-то и были предметом моих поисков. «Лодки» эти были простейшие одноклеточные паразиты, двигавшиеся с помощью рядов «весел» — так называемых ресничек, которые и придавали «суденышкам» мерцающий вид при движении. Старый знакомый — Balantidium — я прежде не раз встречал его у гиббонов, шимпанзе и прочих обезьян. Он-то и был причиной болезни Луиджи.

Я попросил Пальмони взглянуть в микроскоп и растолковал ему, что это за организмы и с чем их едят.

— Луиджи поправится в три дня, — заверил я юного итальянца. — Все, что нам требуется, — лекарство, которое наверняка найдется в любой аптеке Халкиса.

Вернувшись в цирк, я предупредил семейство Пальмони, что Balantidium — крайне заразное чудовище и легко передается не только обезьянам, но и людям.

— Так, пожалуйста, посмотрите и остальных наших животных, dottore, — сказал папаша Пальмони, к которому мигом вернулось владение английским. — С ними как будто ничего серьезного, — но прежде поглядите наше представление. Через десять минут начнется.

— Луиджи не должен работать до полного выздоровления, — сказал я. — А главное, он может перезаразить вам всю публику, если войдет с нею в контакт.

Цирковой босс откупорил бутылку монтепульчано.

— Пусть будет так, как вы сказали, dottore. Ну, теперь пропустим по стаканчику доброго винца! — И то сказать, было очень к месту: коленка у меня по-прежнему нещадно ныла.

Шоу оказалось средней руки. Рваные чулки, поношенная конская сбруя, скучные клоуны и густой прилипчивый запах попкорна. Затем, к моему изумлению, занавес открылся и на манеж выскочил, шатаясь, точно пьяный, взрослый жираф, погоняемый арабом. Хромая на заднюю ногу, сильно перепуганное создание доскакало до центра, подняло голову и посмотрело вертикально вверх — явный признак стресса у этих животных, — неуклюже повернулось на хромой ноге и мигом кинулось назад за занавес, оттолкнув в сторону сыплющего проклятия араба. При виде этого зрелища меня объял страх, который сменился гневом, когда мгновение спустя на манеж выбежала девушка в униформе «белого охотника» — куртке-сафари и шляпе топи, — ведя на поводке скачущего Луиджи. Под звуки изношенной фонограммы «Вольного стрелка» она гоняла гориллу по низенькому деревянному барьеру, отделявшему манеж от зрительских рядов. Луиджи без устали носился, вытягивая руку навстречу сидевшей в первом ряду публике; при этом из него вытекало содержимое кишечника. Вдруг он спрыгнул с барьера и рванулся по деревянному спуску между рядами, увлекая за собою белую охотницу. Тут откуда ни возьмись показались служители цирка, несколько пар рук схватили цепочку Луиджи и увели за занавес.

Я тут же отправился разыскивать семью Пальмони. Отец и сын занимались конями, готовясь к финалу.

— Синьоры, я же сказал, что, пока Луиджи не выздоровеет, он не должен работать на манеже!

Юноша снова одарил меня улыбкой полумесяцем.

— Так он же не работает, доктор. Он выступает, как вы сами видели. Разве это называется — работает?

— Да посмотрите же, он загадил весь барьер и весь проход! Я же объяснял вам, что эта зараза очень прилипчива. И поймите же наконец — ему нужен покой, пока не оклемается.

Оба моих собеседника пожали плечами.

— Доктор, как бы вам все это объяснить? — сказал сын. — Шоу-то не отменишь.

— Значит, придется, если вы хотите, чтобы я помог вам. Вы что, не понимаете, что это редкое, ценное животное исчезающего вида? Такое за тысячу миль нельзя подпускать к цирку!

— Но мы же заботимся о нем, доктор. Мы делаем для него все лучшее. Не то что эти черномазые в Африке, которые едят горилл. А здесь у нас он в безопасности.

У меня не было слов. Я вышел из шатра. Ветер кружил метель из бумажного мусора, а над темнеющим морем жалобно кричали чайки. Позади меня раздавались глухие удары барабана, возвещавшего о том, что начался финал.

Но вот представление окончено, сняты костюмы и смыт грим. Пальмони-младший повел меня посмотреть остальных животных. Мы начали с обезьяньего фургона, откуда, как и в прошлый раз, вырывались душераздирающие звуки потустороннего мира. Когда Пальмони в конце концов утихомирил обитателей преисподней, постучав колышком от палатки по железным прутьям, я стал осматривать каждого шимпанзе. Итальянец открывал одну за другой дверцы клеток, за исключением той, где сидел рассерженный самец, и я входил туда, осматривая животное. Это было похоже на посещение камер смертников. Некоторые шимпанзе торжественно сидели у задних стенок своих темниц, другие осторожно выходили и усаживались на пол коридора; сидели, как правило, нервозно. Я был поражен. Каждая из обезьян страдала тем или иным заболеванием. У одной из них был запущенный абсцесс нижней челюсти, развившейся в хроническую фистулу. Другая была почти слепа из-за двойной катаракты. У третьей на голове была опухоль с гусиное яйцо. Но вот распахнулась очередная дверца, и взору моему предстал самый хворый шимпанзе, какого мне когда-либо доводилось видеть. Обитательница клетки, самка средних лет, не могла ни ходить, ни лазить, ни даже сесть — настолько она была слаба. Она могла только медленно ползать на животе. Сквозь редкую черную шерсть проглядывала белая, точно кость, кожа; столь же белыми были ее десны и конъюнктива. Когда я тронул ее изможденную фигуру, она взяла меня за руку и прижалась ко мне. Над каждым местом, где торчала кость, начал образовываться пролежень.

— И давно она у вас такая? — спросил я.

— Какая, доктор?

Я заскрежетал зубами и почувствовал, что одна из коронок, которую я только что поставил, рассыпалась на колючие крошки.

— Ты еще спрашиваешь — какая! Тощая как скелет. Белая как простыня. Слабая как мышь. Вот какая! — Я погрозил ему пальцем.

— Но… Сара очень хорошо кушает, доктор. Только стала чуть сонливее в последние дни. По-моему, она просто стареет.

— Сто чертей, синьор, СТО ЧЕРТЕЙ! Она не стареет, она при смерти! — Дрожащею рукой я снял свою черную сумку с плеча и открыл ее. Здесь все необходимое для оказания срочной помощи — основные инструменты, некоторые специальные препараты, трубки для взятия проб на анализ, набор шприцев и иголок. Я решил взять у Сары пробу крови и отвезти на анализ в Англию — завтра я отбывал домой. Она не жаловалась и не сопротивлялась, когда я взял ее руку и ввел ей иглу в вену. «Ех Africa semper aliquid novi^[42]», — подумал я, взглянув на ее кровь. Она была не опаково-малиновой, как полагалось бы, ни даже цвета разведенной водой «Beaujolais Nouveau»^[43], какая бывает у косаток после серьезных кровопотерь. Она напоминала прозрачное vin rose — провансальское вино цвета шкурки лука, но никак не кровь. «Уровень гемоглобина наверняка существенно ниже критической отметки, — подумал я, прижав ватный тампон к месту укола, — необходимо срочное переливание крови». Но что явилось причиной столь серьезной анемии? Я снова положил Сару на пол ее клетки и стал скрупулезно ощупывать ее сантиметр за сантиметром. Я ничего не мог обнаружить — во всяком случае, глазами или кончиками пальцев. Никаких злокачественных образований в брюшной полости, никакого увеличения селезенки или печени, ни малейших признаков потери крови через заднепроходное отверстие. Я начал подозревать возможность лейкемии или заболевания костного мозга. В качестве завершающего аккорда я натянул резиновую перчатку и сунул ей палец в задний проход. Сара не противилась вторжению; на ее длинной бледной морде было написано умиротворенное выражение. Но я почувствовал некое сопротивление изнутри. Что-то такое прижало мой палец к стенке прямой кишки. Я тронул другой рукой область таза пациентки и прижал. Мой палец, находившийся в заднем проходе, почувствовал давление. Нечто крупное, необычное, хоть и упругое, но не твердое, заполняло тазовую полость. Я стал массировать кожу промежности между вульвой и анусом. Да, вот оно, ярко выраженное вздутие — жидкость под давлением. Я отступил от пациентки и снял перчатку. Анестезия шимпанзе, находящейся в таком состоянии, была слишком рискованной. Я вынул из сумки скальпель и вставил новое лезвие.

— Держи ее крепче, но понежнее, — сказал я Пальмони.

Он схватил ее за плечи, пока я возился с ее противоположным концом, чтобы получше разглядеть требующее вмешательства место при свете тусклой лампочки под потолком. «Ну, держись, милая», — прошептал я и принялся вскрывать лезвием кожу анального отверстия. Раздалось слабое шипение, и из разреза потекла струя зловонной жидкости сиреневого цвета, едва не попавшей на меня. Я сделал новый разрез — накрест. Мне не хотелось, чтобы разрез зажил так быстро. Похоже, Сара вовсе не почувствовала скальпеля. Я нажал пальцем вокруг образовавшегося отверстия, и зловонная жидкость ударила фонтаном. Вот этот-то огромный абсцесс и был причиной хвори моей пациентки. Удалив весь накопившийся гной, я ввел шимпанзе большую дозу амоксициллина длительного действия, а затем подумал о следующем шаге. Человеку в таком состоянии, в каком пребывала Сара, потребовалось бы переливание не менее двух пинт крови — до того анемичной она была. А в самом деле, почему не сделать этого? Я снова прошелся вдоль рядов клеток, глядя на остальных шимпанзе, — это был живой передвижной музей патологии приматов. Только яростный самец выглядел более-менее здоровым. «Он-то и будет донором», — решил я.

У шимпанзе похожие, но не идентичные с человеческими группы крови. Различны группы крови у других млекопитающих, как, например, собак, а у птиц группы крови еще более сложные, чем у большинства млекопитающих. Даже у простых бегающих по двору фермы кур одиннадцать различных, передаваемых по наследству групп крови. Хотя в идеале было бы желательно совпадение группы крови донора и пациента, иногда можно обойтись и без этого, если пациент получает первое в жизни переливание. Здесь, посреди греческой мусорной кучи, у меня не было возможности определять и выбирать группы крови — я решил действовать наудачу и зарядил «летающий шприц» половиной чайной ложки кетамина. Вместо ружья у меня была дыхательная трубка. Прислонившись спиной к стене коридора, чтобы и я сам, и трубка были вне пределов досягаемости ярого молодчика, я набрал полные легкие воздуха, и — пуф-ф! — шприц попал точно в цель, в предплечье шимпанзе. Он взревел не своим голосом, вырвал шприц и зажал меж зубов, но за какое-то мгновение до этого кетамин успел проникнуть в организм. Три минуты спустя мой пациент свернулся клубочком, мирно фырча. Теперь делай с ним что хочешь.

Сара не нуждалась ни в каком таком химическом контроле. Я взял ее руку, и она, как и в прошлый раз, прижалась ко мне. Нащупал вену и без труда отсосал кубик «Матеус Розе»^[44], маскировавшегося под кровь. Затем смешал в небольшой пробирке образчик крови Сары с образчиком, взятым у спящего под наркозом молодчика, и поднес к свету. Прошло пять минут, и я не обнаружил, во всяком случае, доступного невооруженному глазу свидетельства слияния красных клеток или их разрушения. И то и другое являются признаками несовместимости крови.

Ну, пора приступать к переливанию. Я вынул Сару из клетки и положил ее рядом с оставшимся в своей клетке самцом. При всем том состоянии слабости, в котором она находилась, она-таки захныкала, понимая, что оказалась рядом с таким забиякой, но тут же успокоилась, когда я крепко схватил его за ребра, давая понять, что на сей раз он в драку не полезет. Должно быть, ее поразило, что этот детина не оторвал мне руку за мою наглость. Системы пластиковых мешочков и трубок, используемых для переливания крови, у меня в сумке не нашлось — значит, придется импровизировать. Я всегда ношу с собой несколько больших 50-миллилитровых стерильных шприцев — вот они-то мне сейчас и понадобятся. Сначала я ввел самцу дополнительную дозу кетамина, чтобы он подольше не выходил из состояния анестезии, вставил каннулу в вену руки пациентки и тщательно закрепил эластопластом.

Пальмони крепко держал ее руку, пока я медленно брал у донора пятьдесят кубиков крови. Наполнив шприц, я соединил его с каннулой у Сары и начал медленно нажимать на поршень. Кровь вливалась быстрее, чем при обычном переливании от донора к пациенту. Теперь мне нужно было пронаблюдать за первыми признаками изменений у Сары, которые могли бы служить указанием на негативную реакцию ее организма на донорскую кровь. Ничего такого. Опустошив один шприц, я начал наполнять следующий. Сара лежала, терпеливо наблюдая за мной, иногда мигая мертвенно-бледными веками, прикрывавшими ее карие, цвета каштана, глаза. Дело тянулось мучительно долго. От постоянных нажатий на поршень у меня заныл большой палец. 100 кубиков… 150… 200… 250… Я решил остановиться на 350 кубиках — это внушит надежду, что пойдет на пользу пациенту и в то же время вполне безопасно для донора. За те долгие почти полтора часа, что длилась операция, я еще дважды вводил самцу анестезирующее вещество. Ну, слава Богу, все закончилось — просто чудо, что каннула ни разу не закупорилась свернувшейся кровью. Замечательнее всего было то, что Сара не выказала никакой негативной реакции на переливание, а ее морда и десны были теперь куда менее бледны. Я отнес ее обратно в клетку. «Ну, даст Бог, оклемается, — подумал я, — но ради чего? Какое будущее ждет ее?» Если вы думаете, что я был окрылен очевидным успехом операции, то заблуждаетесь. Не было ли все это попросту бесполезной тратой времени? Только продлил жизнь в горести и лишениях.

Но времени на дальнейшие размышления у меня не было. Меня ждали другие пациенты — все оставшиеся шимпанзе, кроме самца. В течение последующих двух часов я выстукивал обезьян одну задругой, без устали работал скальпелем, иглами, хирургическими щипцами и ножницами — вырезал опухоли и омертвевшие ткани, удалял зубы, прочищал язвы и очаги хронической инфекции. Слепой шимпанзе я ничем помочь не мог. Мой коллега, выдающийся ветеринарный хирург-офтальмолог Кейт Барнетт, который при моем и моих партнеров участии удалил немало катаракт у экзотических животных — от морских львов до тигров-альбиносов, — находился далеко отсюда, в Ньюмаркете.

Итак, я сделал все, что мог. Дело было к полуночи, и я чувствовал себя совершенно выдохшимся. Мы покинули обезьяний фургон и направились проведать остальных животных. Судьба уготовила мне еще целую кучу неприятных сюрпризов. В загоне размером со стол для бильярда находились два жирафа. Одного из них я накануне видел на манеже и теперь ясно разглядел причину его хромоты: у него была запущенная болезнь бедра. У другого на окороках красовалась опухоль размером с дыню — возможно, киста. Ржавый железный трейлер служил обиталищем взрослого гиппопотама, страдавшего недугом кожи. Все, как один, цирковые кони непрерывно кашляли, и у них текло из носа.

— Конский грипп, — заключил я.

— Да что вы, доктор! Все пыль с этой чертовой свалки! — ответил Пальмони.

Затем я направился ко львам — шкуры у всех были попорчены пятнами стригущего лишая. Да что там львы, у всех троих клоунов на запястьях и груди тоже обнаружились типичные для этого заболевания язвы! На жердочке в конском шатре, издавая пронзительные крики, сидела словно ощипанная для жарки, но тем не менее живая птица. Некогда это был золотисто-голубой ара, теперь его следовало бы переквалифицировать в голого ара. Он потерял все свои перья хвоста и тела, а еще сохранившая красоту голова нелепо выглядела на розовом, истощенном до прозрачности туловище. Тот факт, что собачки-футболисты выглядели как огурчики, был мне слабым утешением.

— Уж такая у них судьба, — сказал Пальмони, когда мы завершили инспекционный тур. — Они моему папе как дети родные. Все они члены нашей семьи.

Мы отправились в фургон Пальмони-старшего обедать, после чего меня услужливо довезли до гостиницы.

На следующее утро Луиджи и Сара выглядели значительно лучше, чем накануне, и я посвятил это утро тому, что давал советы по лечению других животных. В идеале каждому такому цирку полагалось бы иметь штатного ветеринара, путешествующего вместе с цирком; что до работы, то ее будет более чем достаточно. Но это из разряда несбыточной фантазии, хотя был такой случай, что выпускник Кембриджа, который студентом проходил у меня практику, год-другой постранствовал с цирком Чипперфилда, совмещая обязанности штатного ветеринара и инспектора манежа. Самое большее, на что я мог рассчитывать в таких условиях, что они будут время от времени звонить мне и докладывать, как идут дела. А так впечатление осталось удручающее.

После завтрака — макароны с пармезаном — Пальмони-младший отвез меня в Афинский аэропорт. Но перед тем как нам расстаться, он неожиданно вспомнил кое о чем:

— Доктор, я забыл вам сказать. Сегодня к нам в цирк прибудут морские львы.

— Вы берете их напрокат?

— Нет, покупаем. У Бенвенутти, торговца из Италии. Три штуки сразу.

— Что за морские львы?

— Не знаю.

— Ну, калифорнийские или южноамериканские?

— Не знаю. По-моему, из Южной Африки.

Значит, речь идет о южноафриканских морских котиках. Милые на взгляд создания, но больно кусачие и трудные в обращении.

— Кто будет заботиться о них в цирке?

— Мой дядя Сандро и его жена Мария. Канатоходцы, которых вы видели вчера вечером. Стареют, вот и решили сменить занятие на что-нибудь — как это… — физически не столь сложное.

— У них есть опыт работы с морскими львами?

— Нет, доктор. Они забыли расспросить вас там, в Халкисе. Чем их кормят? Как их держат, в соленой или пресной воде? Все в таком духе.

У меня помутнело в голове. Если стареющая цирковая пара вздумала заняться животными — пожалуйста, берите собак, голубей, а комический номер с осликом будет еще лучше. Но морские котики?! Нет, нет, и еще раз нет!

— А где вы собираетесь их разместить?

— Сандро готовит под них фургон.

— Готовит? Он что, не сделал это заранее?

— Нет. Может, завтра, может, послезавтра сделает. Вот он и хотел спросить вас — как встроить бассейн в фургон?

Я глянул на аэропортовские часы. До рейса «Бритиш эруэйз» на Лондон оставалось пятьдесят минут.

— Синьор Пальмони, — медленно сказал я. — Пожалуйста, передайте вашему дядюшке, что его затея с морскими котиками — чистейшее безумство. Все пойдет прахом! Немедленно позвоните в Италию и отмените — или хоть отложите — доставку сюда животных. Умоляю вас!

Итальянец снова изобразил улыбку полумесяцем:

— Слишком поздно, доктор. Морские львы уже в воздухе.

Как только он уехал, я ринулся сквозь паспортный контроль и службу безопасности к ближайшему телефону. У меня в сумке была записная книжка с номерами телефонов Общества покровительства животным в Афинах и местного офиса КИТЕС — Конвенции по международной торговле исчезающих видов. Я как раз успел обзвонить всех, когда объявили посадку. Ну, кажется, заработала машина по спасению Луиджи, Сары и остальных шимпанзе. Возможно, удастся что-то сделать и во имя лучшей доли остальных животных в цирке Корунья, в том числе и для морских котиков, которые вот-вот разделят их судьбу. В прошлом Греция не отличалась высокими стандартами благополучия диких животных, но положение начало улучшаться с тех пор, как эта страна присоединилась к Европейскому Сообществу, и туда в последние несколько лет не раз наведывались члены Международной группы ветеринарии в зоопарках (ИЗВГ) по проблемам диких животных, в частности, сбежавших из зоосада медведей или заболевших морских львов. В прошлом и тех и других попросту пристрелили бы без санкции ветеринара.

Как я и думал, никто так и не позвонил мне из цирка Корунья. Но вести оттуда все же дошли до меня через две недели после моего отъезда из Афин. Дурные вести… В Ричмонде меня настиг звонок из Кипра — сквозь потрескивание я узнал голос ветеринара-киприота. На отвратительном английском он сообщил, что к ним на гастроли прибыл итальянский цирк с тремя морскими львами — об этих животных он, конечно, читал, но никогда прежде не видел. Один лев умер, два других больны. Не могу ли я сообщить, что это может быть за болезнь. Он делал посмертное вскрытие? Нет. Какие симптомы у двух остающихся в живых? Не могу сказать с уверенностью. Я велел ему сделать вскрытие умершего животного и перезвонить мне. Он перезвонил. Два дня спустя. Теперь и второй лев умер. Что показало вскрытие первого? Ничего. Так что же теперь делать? А я почем знаю? Некоторые думают, что я могу распознавать болезни, лежа в постели у телефона и угадывая их на расстоянии. Право, не следует переоценивать мои способности к ясновидению! Знавал я одну такую ясновидящую монашку-антуанистку, когда пытался спасти косатку, — но это уже другая история.

Немного поразмыслив, я ответил:

— Введите больному тетрациклин длительного действия, кортикостероид и комплекс витаминов В. Не зная диагноза, или, по крайней мере, симптомов, я ничего не могу обещать. Да, вот еще: помолитесь святому Герману.

— Кому-кому?

— Святому Герману. Был такой православный святой на Аляске. Уж он-то наверняка повидал на своем веку множество морских котиков.

— А как вводить инъекции морскому льву? — Тут связь прервалась, и больше он мне не звонил.

И все-таки шесть недель спустя пришли хорошие новости. Очень добрые новости. После длительной серьезной борьбы горилла по имени Луиджи, шимпанзе по имени Сара и все остальные ее сородичи из цирка Корунья были конфискованы греческими властями при участии многочисленных полицейских сил. Животным предоставлен временный приют, пока ведутся переговоры о переводе их в питомник шимпанзе «Обезьяний мир» в Уэрхэме, что в Дорсете, в Англии. Мы даем там ветеринарные консультации. На радостях я готов был плясать — ну совсем как Энтони Куинн в «Гречанке по имени Зорба». Луиджи спасен! До скорого свидания, Сара!

Глава четвертая К берегам Марокко

Смерть наступила всего лишь пять минут назад.

На восток — час за часом пути строго на восток, до самых берегов Нила — простиралась пустыня, словно три тысячи миль измятого выбеленного полотна хаки. Там, затерявшись где-то среди песков, лежат легендарные соляные копи Тагаза, древние земли туарегов^[45], которых называют «людьми в голубых покрывалах»; горы Аира, песчаное море Тенерифе; дюны, где ветер свищет над обнажившимися из-под песков костями динозавров и древними путями караванов, по которым гнали рабов. На запад — всего только в ста ярдах — пустыня обрывается цепочкой острозубых скал, вертикально спускающихся туда, где с громовым ревом разбиваются атлантические волны и на синей, словно ствол ружья, поверхности океана пляшут лучи солнечного света.

Рев огромных накатывающихся волн, беспрерывный свист несущегося с Сахары пыльного северо-восточного ветра, называемого «гарматтан», были неожиданно нарушены рокотом автомобильного мотора. Ганнетта, отдыхавшая от праведных трудов на вершине утеса, повернула голову в сторону запыленного «лендровера», когда он обогнул невысокую дюну. Тяжело нагруженная машина проехала мимо наблюдавшей за ней птицы; из кассетника доносилась едва слышная мелодия Элтона Джона «Свеча на ветру». Птица поднялась в воздух и высоко взлетела над «лендровером», с ворчанием проезжавшим мимо линии побережья.

Вдруг птица резко развернулась, мощный поток горячего воздуха поднял ее тело — все это сопровождалось звуком «бум» — громче, хоть и короче, чем тот, который бывает от грохота огромных волн. Облако густого черного дыма окутало «лендровер». Когда дым рассеялся, быстро разнесенный ветром, от машины осталась только груда безумного черного железа. В машине и вокруг нее лежали четыре мертвых человека. Пятый был отброшен силой взрыва и теперь лежал без сознания недалеко от места катастрофы, истекая кровью и с обеими сломанными ногами.

В ста футах от изувеченного человека, на своде темной как смоль пещеры взрыв расшатал камни, один из которых упал и вызвал еще одну безвинную жертву. Молодой тюлень с перебитым черепом — из носа у него струилась кровь — с трудом сделал последний вздох. Обезумевшая от ужаса ганнетта, яростно махая крыльями, умчалась навстречу серебряной линии горизонта.

Самым примитивным из всех видов тюленей, впервые описанным Аристотелем в III веке до Р. Х., как и самым редким, является тюлень-монах. Он получил такое название потому, что его расцветка, темно-серая или бурая поверх бледного в нижней части, несколько напоминает одеяние монахов-доминиканцев — черный плащ поверх белого одеяния. В настоящее время подтверждено существование двух видов тюленей-монахов — гавайского и средиземноморского. Третий вид тюленя-монаха — карибский — последний раз наблюдался в 1952 году и почти наверняка исчез. Некогда средиземноморский тюлень-монах встречался во всех уголках Средиземного моря, в Черном море и в Атлантике вокруг острова Мадейра, Канарских островов и вдоль побережья Западной Африки от Марокко до Мавритании. Но, как вы уже догадались, человек принялся беспощадно истреблять их. За ними охотились ради их меха, их убивали рыбаки, приписывая им грабежи их сетей, места их размножения губились из-за наплыва туристов, источники пищи иссякали из-за чрезмерного рыболовства; как следствие всего этого, численность тюленей-монахов постоянно сокращалась. В середине 1970-х они еще обитали в размытых морем пещерах на острове Кабрера, близ Майорки, где мне приходилось бывать, — я наблюдал редкую, окрашенную индиго стенную ящерицу Лиллифорда, обитавшую там. Ныне эти пещеры пустуют. Небольшие колонии тюленей, по-прежнему преследуемые рыбаками, время от времени влачат жалкое существование в греческих и турецких водах Эгейского моря. Еще горсточка сохранилась вокруг Мадейры. Самая же крупная популяция обитает в Атлантическом океане, на коротком участке побережья на краю пустыни Сахары, примерно в тысяче миль к югу от Касабланки, — это место и доныне остается труднодоступным и забытым уголком планеты. Но и там численность тюленей падает. Их древние спокойные пристанища разрушаются, тюленям попросту больше негде прятаться. А ведь врагом их является не только человек и его деяния. Появился еще один враг — и враг этот незримый.

В последние десять лет экологи горячо спорят — что же происходит со средиземноморским тюленем-монахом? Как с ним быть? Это — международная проблема, затрагивающая множество стран, которые были или остаются естественной родиной тюленей и которые беспокоятся об их судьбе или, во всяком случае, заявляют об этом. Политика, большой бизнес, промышленность и туризм — вот важнейшие факторы, играющие роль в сложной драме, окружающей эти беззащитные создания, которые спокойно ловили себе рыбу в этих водах на протяжении минувших пятнадцати миллионов лет. Греко-турецкое соперничество в восточном Средиземноморье препятствовало попыткам даже сосчитать количество выживших животных. Тюленей наверняка считали по два раза — один раз как «греческих» и второй раз как «турецких». Чрезмерный вылов рыбы в этом регионе продолжается по нарастающей — в испанских ресторанчиках популярным блюдом считается «чанкетес» — нелегально, но легко добываемые мальки рыб и новорожденные кальмары. Многочисленные пароходы с туристами и гостиные туалеты загрязняют «темную, как вино» воду в тех местах, где она еще недавно, несколько лет назад, была миролюбивой и тихой. Увеличение количества фабрик и заводов, сбрасывающих отходы в море, — понятный, но неподконтрольный процесс — в особенности в некоторых развивающихся странах, — который ведет к экономическому прогрессу, но обусловливает постоянное повышение в морской воде содержания тяжелых металлов и других химических веществ.

Природозащитными группами в Греции и Испании было осуществлено несколько достойных похвалы операций по спасению особей тюленя-монаха. В Греции и в Северной Африке начали осуществляться программы по обучению рыбаков, а на греческих островах стали внедряться схемы защиты среды обитания этих животных. Тем не менее оценка перспективы выживания вида в целом пессимистична. Некоторые специалисты полагают, что численность — есть мнение, что во всем мире их теперь осталось не более двухсот, — снизилась до минимума, необходимого, чтобы избежать исчезновения, а пять лет назад сэр Ричард Гаррисон, мировой авторитет по морским млекопитающим, сказал мне на совещании по тюленям-монахам: «Если быть предельно честным, я считаю, что тюленя-монаха ждет полное банкротство».

Среди многочисленных групп, обеспокоенных судьбой тюленя-монаха, одна создана усилиями французского правительства и национального парка Порт-Крос в Иере в Провансе; я стал ее членом в результате моей долгой работы в аквапарке в Антибе. Однако, в отличие от ряда других групп, французская более последовательно продвигалась в сторону позитивного действия. Она приняла решение, что самая ценная колония тюленей-монахов на побережье Испанской Сахары должна подвергнуться наблюдению с целью учреждения, если таковое возможно, группы по разведению этих животных в неволе с целью возвращения их в исконные места обитания, которое могло бы осуществляться в обозримом будущем.

Нечего удивляться, что некоторые природозащитные группы, которые больше всех кричат, но меньше всех подготовлены в научном плане, отрицательно отреагировали на предложение французов. «Негуманно забирать животных из их жилищ», — заявляли одни. «Этих животных за тысячу миль нельзя подпускать к зоопаркам», — вторили им другие. «Эксплуатация бедных созданий», — бездумно ворчали третьи. Приходится сожалеть, что они не изучили проблемы и не взвесили возможные решения. Никто из них не съездил на побережье Сахары, чтобы увидеть собственными глазами реальную ситуацию. Никто не дал оценку различным угрозам, нависшим над тюленями в их последних оставшихся пристанищах. Ясно как Божий день, что самые фанатичные из «зеленых» организаций, встретившие в штыки французскую инициативу, предпочли бы исчезновение тюленя-монаха попытке «посадить их в неволю», хотя там будут созданы все условия для размножения этих исчезающих существ.

Нам никогда не приходилось недооценивать трудности разведения тюленей-монахов в зоопарке или аквапарке. Возможно, мы потерпим неудачу. Но перед нашими глазами — примеры успешного проведения аналогичной работы с другими исчезающими видами, как, например, в зоопарке Джерси с розовыми голубями, в зоопарке Порт-Лаймпн с лошадьми Пржевальского, зоопарке Сан-Диего с калифорнийскими кондорами, зоопарках Аль-Аин с арабскими сернобыками, и парке диких животных в Уоберне с косулей отца Давида. Может быть, нам удастся сделать то же самое с тюленями-монахами в большом аквапарке в Антибе на Лазурном берегу. Попытка не пытка — нужно попробовать для очистки совести. Пусть кончится неудачей, но это лучше, чем не пробовать вовсе.

Как раз в это время блестящий молодой французский биолог Дидье Маршессо, который, как и я, был членом Французского международного научного комитета по спасению тюленя-монаха, начал свои исследования популяции средиземноморских тюленей-монахов на побережье Атлантики. Во второй половине 80-х годов Маршессо вел наблюдения на побережье Сахары, находил пляжи и пещеры, где тюлени обитали и производили на свет детенышей, считал их, наблюдал их повседневную жизнь. Ему даже удавалось брать у них анализы крови, когда они спали. Солидный материал, добытый в ходе его исследований, лег в основу дальнейших действий Французского комитета. Одной из важнейших целей исследования Маршессо была попытка как можно более точно установить численность популяции тюленей-монахов. Затем комитет сможет вынести решение, скольких животных каких полов и в каком возрасте мы сможем без ущерба для популяции взять оттуда для эксперимента по разведению, не причиняя ущерба популяции и потенциалу размножения оставшихся.

Главная сфера наших интересов находилась около полуострова Кап-Блан, как раз на стыке крайней южной границы бывшей Испанской Сахары — Рио-де-Оро — и Мавританией. Аннексия марокканским правительством Испанской Сахары привела к войне с партизанами ПОЛИСАРИО, которая тянулась много лет. Далеко понизу от длинного песчаного укрепления — своего рода Берлинской стены или «линии Мажино», которую марокканское правительство построило для защиты от партизан, которые считали эту землю своей, — лежит голое пространство, куда редко заходят даже кочевники. Посетив Кап-Блан в 1988 году, Дидье Маршессо и его четверо спутников проехали по суше двести миль на «лендровере» из Дахлы, самого южного на побережье города. Дорога по пустыне считалась безопасной от мин марокканской армии. После осмотра всех пещер, которые могли служить местом обитания тюленей-монахов, они снова повернули на север. Взрывом убило четырех человек из пяти. Первоначально предполагалось, что он произошел от мины, но позже неофициально стали говорить о выстреле из противотанкового оружия — кто стрелял, марокканцы или партизаны ПОЛИСАРИО, так и осталось невыясненным. Единственный выживший участник экспедиции, сильно покалеченный, два дня полз по пустыне, пока его не подобрали марокканские солдаты на границе близ Нуадибу. При нем нашли записки и отснятые пленки, зафиксировавшие места обитания приблизительно ста тридцати тюленей-монахов на четырнадцатикилометровом участке побережья; о двух пещерах можно было сказать, что они пригодны для обитания тюленей, рождения и выкармливания детенышей.

Потрясенный гибелью Маршессо и его спутников, один из которых, Ален Аржиоля, был первоклассным специалистом по аквариумам в аквапарке в Антибе, где я был консультантом, Французский комитет тем не менее решил, что проект спасения тюленей-монахов будет продолжен. При поддержке французского и марокканского правительств была запланирована новая экспедиция на осень 1990 года. На этот раз подход к местам их обитания произойдет с моря, и после разведки пещер будет предпринята попытка отлова шести животных для их разведения в Антибе.

Решающим фактором здесь были сроки. Только несколько дней в году, весной и осенью, Атлантический океан в районе мыса Кап-Блан остается сравнительно спокойным. В остальное время входу в пещеры препятствуют волны, которые накатываются с запада, чтобы с грохотом рассыпаться об африканское побережье. Несмотря на огромные волны, которые врываются в пещеры каждые несколько секунд, тюлени находятся глубоко в укрытии, в просторных палатах, находящихся выше уровня воды, и на откосах пляжей из гальки. Они входят в свои жилища и выходят из них, проплывая под поверхностью воды. Мы решили, что наилучшие шансы проникнуть в тюленьи пещеры у нас будут в октябре — ноябре. «Авангард» будет послан в разведку в начале октября, чтобы попытаться установить, в каких пещерах обитают тюлени, и, если их сообщение будет оптимистичным, в конце месяца выйдет в путь основная экспедиция.

Командовать парадом поручено мне.

Между тем дала о себе знать другая потенциальная угроза жизни тюленей-монахов, и именно та, которая имела ко мне самое прямое отношение. В 1988 году по тюленьим колониям, обитавшим по побережью Северного моря, прокатилась эпидемия не виданной доселе болезни, уничтожившая примерно восемнадцать тысяч тюленей. Мертвые и умирающие тюлени находились в огромных количествах на пляжах Великобритании, Нидерландов и других стран. С самого начала, не дожидаясь результатов научных исследований анализов, взятых у больных и умерших животных, организации во главе с «Гринпис» поспешили объявить причиной новой болезни старого врага — загрязнение морской воды и решили с помощью фотографий обаятельных тюленьих детенышей воздействовать на правительства и промышленников. Конечно, в этом была большая доля правды — в результате многих, хотя и не всех, вскрытий тюленей за последние пятнадцать лет мы находили у них содержание таких химических элементов, как ртуть и кадмий, чрезвычайно большим. Было установлено, что у некоторых других видов, как, например, птиц, эти химические вещества ослабляют иммунную систему и препятствуют нормальному процессу размножения. Но я не мог поверить, чтобы химические вещества стали первопричиной столь внезапной, быстрой и масштабной вспышки смертности тюленей. Ответ не заставил себя долго ждать. Ученые Голландии и Северной Ирландии обнаружили вирус, ставший причиной смерти животных, и, к всеобщему удивлению, он оказался родственником того, что вызывает бешенство у собак. Более того, вакцина против собачьего бешенства как будто могла бы помочь и тюленям. Откуда появился этот вирус, так и осталось загадкой. Было высказано предположение, что переносчиками могли стать зараженные бешенством полярные лисицы, которые могли кусать молодых тюленей, выползавших где-нибудь на скандинавское побережье. С другой стороны, вполне могло быть и так, что вирус преспокойно дремал себе в тюленях с незапамятных времен и вдруг, как это часто случается с вирусами, мутировал в опасную форму.

Идентификация вируса, вызвавшего массовую гибель тюленей, и наличие вакцины против собачьего бешенства сами по себе не решали проблемы взятия эпидемии под контроль, не говоря уже об ее устранении. Щенку делают первую прививку примерно в двухмесячном возрасте, а вторично его прививают две-три недели спустя. После этого он получает ежегодную «дополнительную» инъекцию. Единственная инъекция собаке создаст иммунитет всего на какие-нибудь несколько недель. Как же ввести морскому животному вакцину хотя бы дважды? Можно, конечно, использовать «летающие шприцы» — стандартное оборудование ветеринара; вакцина вводится, когда животные на берегу, в некоторых случаях можно, когда они находятся в воде. Да, но как найти тюленя через несколько недель для повторной вакцинации? Вряд ли это возможно. Еще одна проблема: какого типа вакцину можно использовать? Все современные собачьи вакцины против бешенства состоят из ослабленных, но живых частичек вируса, точнее говоря, ослабленных в лабораторных процессах, таким образом, прививают иммунитет, не вызывая развития симптомов бешенства. Но что случится, если вакцину использовать для других созданий, в частности тюленей? Предыдущие случаи использования вакцин не на тех животных, для которых они разрабатывались, приводили иной раз к плачевным результатам. Помню случай в конце 1960-х годов, когда живую ослабленную вакцину против рожи, предназначенную для свиней, вводили дельфинам в США (дельфины, как и свиньи, подвержены рожистому воспалению). У некоторых дельфинов развилась эта болезнь, приведшая к роковому концу. Точно так же некоторые вакцины против энтерита^[46], хорошие для домашних кошек, приводили к возникновению заболевания у гепардов.

С тех пор как я курирую больших (а также малых, или красных) панд в Мадридском зоопарке, я каждый год их вакцинирую: предполагается, что оба вида подвержены собачьему бешенству. Для этого я использую специально приготовленную мертвую вакцину, которую получаю из США. Тюленей я тоже решил не подвергать риску и не вводить им живую вакцину, и по моему заказу голландская фармацевтическая фирма выпустила пробные партии мертвой вакцины. Я стал испытывать ее на серых и обыкновенных тюленях в аквапарке в Антибе. Она не вызвала у животных болезненных эффектов, и, к моему удовлетворению, когда несколько недель спустя я взял у них анализ крови, он показал высокий уровень антител, защищающих от бешенства. Но остаются трудности с вакцинацией тюленей в дикой природе. Остается надежда, что в будущем удастся получить вакцину для введения через рот, вроде той, что была недавно разработана для иммунизации диких лисиц: ею начиняют вкусные шарики, которые разбрасывают возле нор. Ну а тюленям можно будет давать такую вакцину вместе с рыбой.

Хотя эпидемия 1988 года поразила животных Северной Европы, к 1990 году появились случайные свидетельства, заставившие предположить, что вирус, возможно, продвигается на юг и создает угрозу средиземноморским животным. Как гром среди ясного неба грянула еще одна эпидемия — на этот раз среди полосатых или бело-голубых дельфинов. Причиной ее стал все тот же вирус. Кроме того, необычно высокое число мертвых тюленей-монахов (шесть-семь вместо ежегодно двух на круг) было выброшено волнами на побережье Средиземного моря. Тела слишком успели разложиться, чтобы мы могли высказать твердое подтверждение, что причиной смерти явился именно этот смертоносный вирус. Но тем не менее это добавило нам беспокойства за судьбу тюленей-монахов. Что, если вирус продвинется еще дальше к югу, к африканскому побережью? Вдруг он погубит колонию на Кап-Блане? Вирус явился еще одним доводом в пользу быстрейшего создания программы разведения тюленей-монахов в неволе.

В начале ноября 1990 года мы вместе с директором аквапарка в Антибе Майклом Ридделлом и другими членами Французского комитета отправились в Брюссель на созванную научной комиссией ЕЭС встречу ученых для обсуждения целей и методов предложенной нами экспедиции. Если не считать отдельных слабых голосов, что-то мямливших насчет того, что не надо трогать тюленей-монахов, предоставив их Промыслу Божьему, но не способных внести сколько-нибудь дельных предложений, как практичными и быстрыми методами отвести угрозу от колоний тюленей, было высказано единодушное мнение в пользу попытки отлова двух взрослых самцов и четырех самок, а также ввести датскую вакцину «мак». Кроме того, я собирался взять у пойманных тюленей анализ крови для тестирования в Голландии и Великобритании. Более того, я постоянно заявлял о необходимости гуманного проведения экспедиции и предлагал свои критерии относительно операции. Если будет малейший риск причинения тюленям увечья или стресса, операция будет немедленно прекращена. Главным критерием являлось благополучие тюленей, и я был готов в случае необходимости использовать абсолютное вето и в случае возникновения таковой необходимости немедленно прекратить экспедицию.

После встречи мы с Майклом обсудили наши окончательные планы в ресторанчике на Рю-де-Буше за порцией мидий. Как обычно, мой друг просчитал свое участие в операции до малейших тонкостей. В аквапарке уже был готов к приему пойманных нами тюленей-монахов большой бассейн с фильтрующей водой и пещерой. К тому времени, когда животные будут доставлены во Францию, будет закончена еще более масштабная система водоемов с пляжами и пещерами. Мы решили в течение какого-то времени акклиматизировать пойманных животных, подержав их в бассейне в Марокко, так что времени для завершения подготовительных работ во Франции будет более чем достаточно. Еще на заседании Французского комитета мы все единодушно согласились, что тюлени в аквапарке будут содержаться подальше от любопытных взглядов, в укромном местечке, обнесенном со всех сторон деревянным забором. Доступ к ним будут иметь только обслуживающие их сотрудники аквапарка, ветеринары и ученые, непосредственно занятые в проекте. Что бы там ни кричали представители «групп по освобождению животных», которым лишь бы к чему придраться и поскандалить, программа в аквапарке будет далека от каких-либо коммерческо-рекламных целей и любой шумихи. Все мы отдавали себе отчет в том, какие трудности нас ожидают. Об образе жизни этих животных известно немногое. Если не считать Дидье Маршессо, никто из нас не имел достаточного опыта контакта с большим количеством представителей этих видов животных. В неволе содержалось лишь несколько спасенных особей — наибольшую известность получила пара, которую подобрали в греческих водах и приютили в Питербурене в Голландии, где для них были созданы превосходные условия. Но случаев размножения этих животных в неволе не зафиксировано, хотя возможно, что причиной этому явилась половая незрелость животных или отсутствие особей нужного пола.

Не было никакой ясности и в вопросе о том, какова будет реакция тюленей-монахов на контакт с человеком. Мне приходилось много слышать об их нервозности. За несколько лет до задуманной нами операции один британский фотограф рассказывал мне, как он однажды заплыл в пещеру на острове Кабрера, служившую прибежищем тюленей-монахов. В пещере было темно — хоть глаз выколи. Одетый с ног до головы в черный костюм легкого водолаза, он проник в пещеру, когда все ее обитатели уплыли кормиться в море, и часами ожидал в кромешной темноте, чтобы сделать при помощи вспышки несколько фотографий их возвращения. Только позабыл он о том, что у него светящиеся часы. Когда тюлени наконец вернулись и начали вылезать из воды, то слабого света часов оказалось достаточно, чтобы обратить этих животных в панику, и они всем скопом бросились в водный туннель, ведущий к морю. С другой стороны, Маршессо — ему-то я доверяю больше! — очень красочно рассказывал мне, как ему не раз доводилось брать кровь на анализ из задних ласт тюленей, нежащихся на суше. Правда, не обошлось без конфуза: когда он стоял, широко расставив ноги, над окороками крупного самца весом, пожалуй, более двухсот пятидесяти килограммов, и уже вставил иглу ему в вену, животное слегка повернулось на бочок и прижало одну голень Маршессо к валуну. Тюлень спросонья повернул голову в сторону голени Дидье и открыл свои огромные темные глаза. Длинные острые клыки оказались на расстоянии каких-нибудь нескольких дюймов от коленной чашечки моего друга. В течение нескольких секунд гигант тюленьего царства разглядывал гиганта биологических наук, стоявшего перед ним враскорячку. У Дидье мороз пробежал по коже; он словно остолбенел, предчувствуя мощный укус. Но животное преспокойненько сомкнуло веки, отвернуло в сторону могучую круглую голову, вернулось в прежнее положение, высвободив ногу бедолаге, и вновь погрузилось в блаженный сладкий сон.

Но одно дело — когда единственный человек приближается к спящим тюленям, и совсем другое — когда к ним пожалует группа в десять и более персон. И не просто пожалует, но попытается отловить шесть штук из них да посадить в специально изготовленные для этого ящики. Как-то они нас поймут? Все зависело от данных разведки, которые принесет высланный вперед авангард. Майкл договорился о том, чтобы для нашей группы, в которую входили кроме вашего покорного слуги еще три француза, два марокканца, мой старинный друг Джон Кершоу, с которым у нас было немало приключений в мире морских обитателей, был предоставлен марокканский военный корабль, служащий для охраны рыболовецких судов, с командой матросов и группой марокканских военных водолазов. Мы привезем с собой из Франции надувной катер типа «Зодиак» и подвесной мотор. Марокканский военный корабль, который станет на время научным судном, встретит нас в районе мыса Кап-Блан. Предстояло еще договориться с плотниками в Дахле — портовом городе, где корабль примет нас на борт, — об изготовлении ящиков для пойманных животных. Марокканские военные согласились предоставить нам полную поддержку и сотрудничество, сообщать нам метеорологические прогнозы и предоставить в наше распоряжение пустующий бассейн при офицерской столовой, где мы будем акклиматизировать наших тюленей.

— Связь с Дахлой почти нереальна, — сказал Майкл, когда мы покончили с устрицами в белом вине. — Телефонная линия, проложенная через пустыню к Агадиру, редко функционирует.

— Так как же мы сможем поддерживать с тобой связь? Ты-то ведь будешь еще дальше, во Франции! — сказал я.

Майкл зажал нос и энергично кивнул.

— Поможет французская тайная служба, вот увидишь, — загадочно произнес он. — Но когда вы поплывете на юг Кап-Блана, будет еще сложнее. Корабль сможет передавать только самые срочные сообщения через штаб флота, находящийся в Агадире.

— А что представляет собой город Дахла? Удастся ли нам получать там необходимые материалы? Для текущего ремонта и всего такого прочего.

— Дахла! — ответил Майлк, откинувшись в своем кресле и вперив взгляд в потолок. — Скажешь тоже — Дахла! Когда город находился в руках испанцев, он назывался Вилья-Сиснерос, что в переводе значит «Город охотников на лебедей». Ныне арабы называют его «концом мира». Мне довелось немножечко посидеть в тамошней тюрьме… Дохлое, скажу тебе, местечко!

Несколько дней спустя, когда я уже вернулся в Англию, до меня дошли сообщения от высланного нами в разведку «авангарда». Так я получил первые сведения о том, с чем нам придется столкнуться. Рожер де ла Грандьер, Саид и Мохаммед дважды посещали тюленьи пещеры. В первом случае море было спокойно, но животные оказались «крайне нервозными», и заплыть в пещеру на «Зодиаке» оказалось невозможно. Второй визит получил характеристику марокканских военных водолазов как «миссия самоубийц». Марокканцы заплыли в пещеру на гребне волны, которая затем с силой шмякнулась о скалы. Они насчитали в пещере около двадцати животных, которые тут же ринулись в воду, хотя люди находились далеко от них. Вырваться наружу оказалось нелегким делом — надо было успеть за короткий промежуток между накатом волн. Однако Мохаммед, статный жизнерадостный биолог, который недавно связал себя узами законного брака, был настроен весьма оптимистично.

— Аллах нам в помощь! Мы все равно поймаем этих тюленей, рано или поздно! — заверил он меня.

Но самому ему никогда прежде не доводилось иметь дело с тюленями. Право, эти огромные глаза, смотрящие с таких милых мордашек, создают впечатление доверчивых созданий — особенно когда смотришь на детенышей и особей менее крупных видов, как, например, тюлень обыкновенный, обитающий в Северной Атлантике и на севере Тихого океана. Как бы не так! Они наносят глубокие, жестокие укусы, которые очень подвержены септике. Но еще большее беспокойство вызывала высокая степень риска, связанная с работой внутри пещер. Мне менее всего хотелось бы, чтобы молодая супруга Мохаммеда так скоро овдовела из-за того, что ее муж беззаветно предан делу сохранения тюленей-монахов. К тому же множество неприятных мелочей будут связаны с тем, что столь сложная и тонкая операция будет производиться в местах, далеких от очагов цивилизации, и что методы отлова тюленей никогда не пробовались на практике. Но самой большой проблемой являлось состояние моря в районе мыса Кап-Блан. Что, если погода изменится в то самое время, когда мы будем находиться в пещерах?

Мое бодрое настроение окрасилось дурным предчувствием, когда я вылетел в Касабланку, чтобы посмотреть, как продвигаются дела с подготовкой экспедиции. Моим соседом в салоне самолета был поддатый голландец, который всю дорогу вещал мне, как он ненавидит бельгийцев.

— Бельгия подарила миру только двух выдающихся людей, — бормотал он мне на ухо, — изобретателя саксофона^[47] и живописца Рубенса^[48]. Тот, по крайней мере, занимался любовью со своей женой за пять минут до смерти. Вообразите-ка другого бельгийца, способного на такое!

В Касабланке я встретился с Джоном Кершоу и Филиппом Робером. Джон, один из самых опытных в Европе специалистов по морским млекопитающим и отличный пловец в превосходной физической форме, работал со мной в Англии, Испании и затем во Франции в течение почти двадцати лет. Филипп — биолог из национального парка Порт-Крос, очаровательный и полный энтузиазма француз, которого я никогда прежде не имел чести встречать. На следующий день к нам присоединились: Рожер де ла Грандьер — чудаковатый рыжеволосый француз с видом морского разбойника, на четвертом десятке, накопивший богатый опыт общения с морем и обитающими в нем созданиями; Пьер Эскубер, чернобородый ихтиолог и аквариумист из аквапарка; Саид, зоолог из Рабата, который, кроме всего прочего, долго занимался изучением диких кошек в горах Атласа; и наконец, Мохаммед, играющий роль связующего звена с марокканским Министерством рыбного хозяйства.

Рожер подтвердил то, что описывал Дидье Маршессо в ходе своих нескольких визитов на Кап-Блан. Гражданская война наложила свой отпечаток на среду обитания тюленей. Открытые берега, где они любили загорать на солнышке, ныне пустынны, засорены ржавеющими обломками оружия. В результате взрывов обрушились своды нескольких пещер, и, хотя между воюющими сторонами действует и в целом соблюдается перемирие, разведывательные военные машины и работа по очистке театра военных действий от мин продолжает нарушать покой животных.

— Более того, — продолжал Рожер, — я забрался по скалам и спустился в отверстие в одну из пещер, где Маршессо в свое время обнаружил тридцать самок с детенышами. Теперь она оказалась пуста! Черт возьми, когда я выбрался наружу, то увидел боевой корабль, облепленный выцветшими фотографиями полковника Каддафи. Его ракеты с надписями кириллицей были нацелены на север.

— Там был еще кто-нибудь? — спросил я, почувствовав себя неуютно при мысли о возможности столкнуться с кем-нибудь из когорты ретивого полковника.

— На суше-то я не видел никого, но вплотную к берегу подходило несколько русских траулеров, и люди оттуда постоянно наблюдали за мною в бинокли. Да, кстати, я договорился с комендантом гарнизона в Дахле, что он обеспечит нас защитой, когда мы отправимся на Кап-Блан. Он окружит пещеры со стороны пустыни парашютистами-десантниками.

— Но я-то думал, что гражданская война закончилась. По крайней мере, перемирие-то в силе!

— Ну да.

— Значит, проведение экспедиции безопасно?

— Абсолютно.

— Зачем же тогда парашютисты?

Рожер улыбнулся, послюнил сигарету и по-галльски пожал плечами.

— Как это по-вашему, по-англосаксонски? Здесь все равно что в краю индейцев. Дикая страна, всего ожидать можно!

Отставив в сторону тарелку с горячей, но безвкусной едой, мы принялись обсуждать, кто за что будет отвечать. Рожер берет на себя связи с юристами и переговоры с чиновниками. Филипп — подготовку катера «Зодиак» и бассейна в Дахле. Джон возглавит группу, которая предпримет попытку проникнуть в пещеру; Саид и Мохаммед будут ухаживать за животными; ну а я, как известно, ветеринар и плюс к тому верховный главнокомандующий экспедиции.

Метод отлова тюленей был тщательно продуман — но только в теории. От «летающих шприцев», заряженных транквилизаторами, придется отказаться: оказавшись под действием наркотиков, животные могут легко захлебнуться. Решили так: попробуем использовать ловушку в виде низенькой ограды из досок, отстоящих друг от друга примерно на два фута и связанных между собою веревками. Плавучесть обеспечивают надувные резиновые баллоны. В собранном виде устройство доставляется на «Зодиаке» к пещере, а там водолазы развертывают его у входа; такая же стенка сооружается и на суше. Как только группа тюленей будет окружена, тут же появится другой «Зодиак» с моряками и ящиками для перевозки животных, а на третьем подплыву я, вооруженный лекарственными средствами. При свете прожекторов я загляну через стенку и выберу подходящих для отлова животных. В первую очередь я вакцинирую их всех от смертоносного вируса, а затем мы открываем щель — мол, выходите в море по одному! Когда же выйти в щелку изготовится избранное мною животное, ловушка захлопнется — и пленник окажется в подготовленном заранее ящике, который «Зодиак» тут же отвезет на корабль, а мы тем временем подготовим пустой для поимки следующего. Впечатление создавалось неплохое — этот метод неплохо показал себя при отлове животных многих видов, в том числе тюленей на суше, но никто не пробовал отлавливать с его помощью тюленей в пещерах. И хотя трудно было поверить, что он сработает, ничего лучшего я придумать не мог.

На следующее утро мы с первыми лучами солнца погрузили наш «Зодиак» и прочие причиндалы на борт самолета, выполняющего два рейса в неделю в Богом забытую Дахлу, — и отправились в путь!

Дахла — гарнизонный городишко, в котором всего-то несколько тысяч населения. Когда марокканские солдаты, тянущие свою лямку в пустыне Сахара, получают долгожданные увольнительные, они устремляются сюда отдохнуть и поразвлечься в горячих женских объятьях. Но это пыльное, продуваемое всеми ветрами место менее всего напоминает Сайгон или Субик-Бей. Оно больше похоже на селение-пуэбло^[49] на юго-западе США. Есть одна гостиница с весьма подходящим названием — «Пальмы», одна заброшенная католическая церковь и один закопченный бар, который содержит единственный оставшийся в городе испанец. Там ничего не найдешь, кроме теплого пива «Хейнекен» в банках да впечатляюще дурманящего вина в бутылках; легально их продают иноверцам, которых я что-то здесь ни разу не видел, а нелегально — только на вынос — солдатам, которые текут сюда сплошным потоком; для конспирации бутылки просто заворачивают в бумагу. Большинство домов — маленькие грязные хижины из кирпича, некоторые с крохотными дворами. На дверях иных жилищ красуется арабская надпись: «ЭТО МНОГОУВАЖАЕМЫЙ ДОМ». Но на большинстве жилищ нет такой надписи, ибо Дахла — чего же тут удивительного — один сплошной вонючий бордель.

Я и вся команда разместились по комнатам в гостинице — как ни странно, с телефоном, по которому, как уверял нас хозяин заведения, можно связаться с Касабланкой — во всяком случае, два дня назад сюда дозвонились и сняли нам номера. Но отвратительный запах нечистот из сточной канавы, мерзкая еда и тяжелая, скорбная атмосфера, царящая здесь, мигом вымела нас из сей юдоли печали, и на следующий день мы переселились в офицерские казармы — видавшее виды сооружение с внутренним двором, стоящее у самой кромки моря. Запах нечистот был, правда, посильнее, зато еда попристойней, а главное, наличествовал душ, который иногда работал. Бесплатным развлечением за трапезой были мухи, которые с жадностью налетали на блюда с некой желтой гранулированной субстанцией, которые были расставлены по всем столам, да и на любой плоской поверхности. Погибая в страшных мучениях на глазах у нас, едоков, мухи исполняли некий странный танец — не то джигу, не то пасодобль, не то рил^[50] восьмидольного такта. Словом, это был некий поражающий воображение энтомологический кордебалет, чьи предсмертные жете^[51] заканчивались неизменно на середине моей вилки.

В первое утро в Дахле Джон, Рожер и я проконтролировали, как ведутся подготовительные работы к нашему путешествию к Кап-Блану, в каком состоянии оборудование для отлова и содержания животных на период акклиматизации. Меня не прельстило ничто, за исключением корабля «Эль-Хамисс», который стоял на якоре в гавани. Это был новый, вступивший в строй всего несколько месяцев назад корвет, на котором еще не поставили пушки. Его капитан, рослый красавец, блестяще говорил по-английски, а команда в униформе с иголочки производила впечатление расторопной и исполнительной. Военные водолазы уже находились на борту, проверяя оборудование, закачивая воздух в баллоны и закрепляя на палубе еще три надувные шлюпки. Капитан доложил, что готов отправиться хоть сейчас.

К сожалению, пустующий бассейн в офицерских казармах меня не устроил вовсе. Его фильтрационная система не работала, а дно было покрыто спекшейся грязью и мусором. Другой вариант предусматривал размещение тюленей в небольшой бухточке у моря, которую можно было бы огородить; но дальнейшее исследование подтвердило, что вода загрязнена нечистотами. Это меня тем более не устраивало. Коль скоро прогноз погоды в районе побережья, лежавшего к югу, обещал быть хорошим, капитан «Эль-Хамисса» был готов немедленно поднять якоря. Я решил, что, если мы поймаем тюленей, мы тут же отправим их воздушным путем на Лазурный берег и акклиматизируем уже в их новом доме. Так будет понадежнее. Новое разочарование — принесли ящики, сооруженные местными плотниками. Джон забрался на крышу одного из них — и она проломилась у него под ногой. Доски, из коих были сколочены сии угрюмые жилища, оказались тонкими и некондиционными, из них повсюду торчали гвозди. Плинтуса, которыми настилали пол, кое-где выпали. Проволочная сетка и вентиляционные панели проржавели во многих местах. В общем, весьма хлипкие ящички для животных, могущих достигать трехсот килограммов весу. И при всей их хрупкости они оказались ужас какими тяжелыми — как такие доставить к пещерам? Еще перевернем катер! Ну а если даже доставим в целости и сохранности, то для того, чтобы установить их, как надо, потребуется столько людей, что перепугаем всех тюленей. Одним словом, не самое удачное начало для нашего предприятия.

— Нам придется дорабатывать ящики на борту судна, по дороге на юг, — сказал я спутникам. — Значит, так: Джон, Саид, Мохаммед — быстро в город, разыщите там деревянные панели, шурупы и веревки. Мне нужно позвонить во Францию Майклу.

На сей раз выручать нас выпало Рожеру, ибо даже военное командование в Дахле подтвердило, что не располагает телефонной линией, простирающейся дальше, чем Касабланка. Пришла пора задействовать французские тайные службы, как нам пообещал Майкл.

Во время своих предварительных разведывательных поездок в Дахлу Рожер познакомился с одной французской парой. Под прикрытием туристического агентства (интересно, кому оно нужно здесь, в столь угрюмом месте, отделенном от Касабланки тысячей миль охваченной партизанским движением пустыни? Здесь, где лучшим пристанищем была гостиница со скверной едой, зато с телефоном?), как нам объяснил Рожер, здесь действовал майор спецслужбы, а жена его была в звании лейтенанта того же ведомства.

— А главное, — сказал Рожер, когда мы прошли вдоль побережья на окраину города и очутились перед обнесенным высокой стеной, окрашенным в красную краску домом, — в этом городишке только у них водилась чудесная выпивка.

Так оно и вышло. Вскоре мы уже сидели в удобных шезлонгах, потягивая «Кровавую Мэри» и травя байки; и только потом, как бы между прочим, спросили, нельзя ли послать сообщение в аквапарк в Антибе.

— Pas de problemes, mes amis!^[52] — ответил «турагент», который, как мы поняли, едва ли был так ли уж строго законспирирован. — Вам как — факсом или по телефону, шифровкой или открытым текстом?

Я написал факс, и наш радушный хозяин исчез с ним в другом конце дома.

— Спутниковая телефонная связь, — прошептал Рожер.

— Прошел, — сказал француз, вернувшись через несколько минут. — Когда придет ответ, я завезу его вам в гавань.

Через два часа, когда остальные члены нашей команды вернулись на корабль с покупками — дерево и шурупы оказались на вес золота в этой пустынной глухомани, — тайный агент вернулся с ответом от Майкла из Франции. Он отправлял следующим же рейсом из Марселя своего заведующего хозяйственной частью и пару опытных плотников. Они встретят нас, когда мы вернемся из похода к Кап-Блану.

Я был удивлен, когда увидел на борту корабля группу из примерно двадцати марокканских военных моряков, которые вносили огнестрельное оружие в кают-компанию.

— Это еще зачем? — спросил я капитана.

Он пожал плечами, раскрыл ладони и одарил меня широкой улыбкой.

— Ну, как бы вам все это объяснить… — начал он, но не кончил фразу, а отправился на капитанский мостик.

— А я-то думал, что мы направляемся в мирный район Сахары, — быстро сказал я.

— Так оно и есть, — ответил он, бросив на меня взгляд. — Это на самом юге Марокко, там нас ничто не потревожит.

— Зачем тогда матросы с оружием? Мы же не собираемся лезть в пустыню. Нас интересуют только пещеры у самой кромки моря.

Капитан одарил меня еще более широкой улыбкой и стал подниматься по трапу.

— Доктор, мы отходим через двадцать минут. По-моему, с вами хочет поговорить военврач. Он в кают-компании.

Светило военной медицины, молодой коротышка с рябоватым лицом, одетый в мундир с красными эполетами, энергично пожал мне руку и представился:

— Капитан Мансур. Мне приказано отправиться с вами в поход. Я не большой охотник до мореплавания, но приказ есть приказ. Итак, с какими специфическими медицинскими проблемами, по вашему мнению, нам придется столкнуться?

— С моей точки зрения, кроме травм общего характера, которые есть риск получить при попытке проникнуть в скальную пещеру на лодке или вплавь, главную опасность представляют укусы тюленей. Вы берете с собой полный медицинский комплект?

— Аптечку для оказания первой помощи. Перевязочные средства и все в таком духе.

— А как насчет антибиотиков?

— Антибиотиков там нет. Вам потребуется пенициллин от укусов животных?

Надо сказать, что укусы тюленей и морских львов опасны не только по причине огромного размера их зубов, сравнимых с собачьими, и мощи их челюстей, но также и потому, что в них часто содержится большое количество малоприятных бактерий, большинство из которых устойчивы к пенициллину; в их число входит возбудитель крайне неприятной инфекции, которую китобои и охотники на тюленей минувших лет так и называли — «рука тюленя». Укус или даже простой контакт между незначительной царапиной на коже человека и плотью животного, с которого сняли шкуру, приводил к воспалению, сопровождающемуся острой болью. Рассказывали, что в иных случаях боль бывала столь нестерпима, что люди отрубали себе палец, а то и руку, чтобы получить хоть какое-то облегчение. Лучший антибиотик от такого недуга на сегодняшний день — тетрациклин. Я всегда ношу некоторое количество его в своей черной сумке. И на этот раз у меня его оказалось достаточно для лечения трех-четырех человек.

— Вам придется раздобыть таблетки тетрациклина, — сказал я врачу и попросил капитана еще немного задержаться с отправлением. Доктор вскочил в машину и на всем ходу понесся в военный госпиталь. Через полчаса он приехал с упаковкой из двадцати четырех таблеток — вот весь тетрациклин, который нашелся в Дахле. Для лечения одного травмированного было достаточно.

Путь до Кап-Блана занял восемнадцать часов. Когда мы плыли к югу вдоль побережья Сахары, нам становилось все более очевидным, как слишком уж активное рыболовство влияет на охотничьи угодья тюленей-монахов — цепочка траулеров множества стран — русских, японских, корейских, испанских, марокканских, а также несколько мавританских — протянулась вдоль линии горизонта, словно сплошной забор. Большинство кораблей работало вне пределов двадцатимильной зоны в дневное время; но едва спускался покров ночи, ситуация ухудшалась. Стоя на мостике, я наблюдал мириады огней на экране радара, за каждым из которых стояло рыболовецкое судно, по-наглому приблизившееся к суше. «Эль-Хамисс» носился среди траулеров, словно терьер среди кроликов; иногда спускал «Зодиак» с парой офицеров на борту для выяснения отношений с нарушителем. Но это мало что давало.

Первый же неприятный случай в экспедиции произошел с самим доктором Мансуром. Не прошло и часу, как его хватила морская болезнь, и он обратился ко мне за помощью. Я дал ему таблетки стужерона, которые поддерживали в полном порядке наши с Джоном желудки, но на сей раз они не помогли. Доктор Мансур улегся к себе на койку, да так и не показывался до конца экспедиции.

Мы достигли цели на рассвете. Небо было чистым, ветерок поднимал легкую зыбь, и как раз начался отлив, который был нам нужен, чтобы открылись пещеры. Мы уже могли видеть обрывистые берега, которыми кончалась Сахара, — ровная линия бледных скал, почти в сотню футов высотой, увенчанная волнообразными дюнами. Казалось, лучше не придумаешь, чтобы послать «Зодиак» для более внимательного обследования тюленьих пещер. Капитан отдал приказ подогнать корабль поближе к берегу, и, когда мы подошли на расстояние мили, он развернул судно кормой к утесам. Тут, к моему удивлению, из глубин судна появились марокканские моряки с автоматами Калашникова и тяжелым пулеметом времен Второй мировой войны, который они установили на тракторной шине, привязанной к задней палубе.

— Не фотографировать! — последовал строгий приказ с капитанского мостика, стоило только членам моей экспедиции расчехлить фотокамеры. Матросы нацелили пулемет в сторону пустыни.

— А я-то думал, что теперь здесь можно не опасаться партизан ПОЛИСАРИО, — снова сказал я вполголоса, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Вы правы, сэр. Действительно, с ними нет никаких проблем, — сказал стоявший рядом лейтенант. — Никаких проблем в Марокко.

В этот момент я впервые увидел тюленей-монахов — если не считать тех, что видел в Эгейском море и в прекрасно устроенном для них заповеднике в Голландии. Две темно-серые, точно древесный уголь, головы высунулись возле борта «Эль-Хамисса» из воды цвета индиго и спокойно изучали нас темными глазами. Кто-то невидимый моему глазу бросил с палубы за борт недоеденный сандвич. К моему удивлению, один из тюленей быстро подплыл к качавшемуся на волнах куску хлеба и заглотил его. Я услышал, как засмеялся кто-то из марокканских матросов; в воду полетели гроздья винограда, и, прежде чем они успели утонуть, стрелой подлетел другой тюлень и проглотил их.

— Русские и корейцы выскабливают отсюда всю рыбу, вот и приходится бедняжкам питаться объедками с чужого стола, — сказал Джон и подошел поближе понаблюдать этих редких животных.

Тут со страшным скрежетом начали открываться двери кормы корвета, и тюлени неожиданно нырнули и исчезли из виду. Еще через несколько мгновений корабельный катер «Зодиак» с мощным мотором соскользнул по наклонной плоскости в воду и с рычанием ушел в направлении пещер, унося с собою четверку военных водолазов в полном снаряжении. Я заметил, что у одного на ремне был автоматический пистолет. Мы с Джоном поднялись на верхнюю палубу и стали наблюдать в бинокли, как «Зодиак» приближается к берегу. Мы обратили внимание, что он регулярно исчезает из виду, словно бы погружаясь под воду, а затем снова появляется. Мы же никуда не двигались, и, хотя окружавшая нас поверхность моря была гладкой, что твой стол, ближе к скалам она становилась неровной — там прокатывавшиеся через всю Атлантику волны наконец-то обретали свой покой. Джон открыл рот от изумления и больно ткнул меня пальцем в ребро.

— Посмотри, что это такое! — воскликнул он. — Неужели это волны? — Он показал на тот участок скал, где были расположены пещеры. — Не спускай глаз с этого места.

Я навел бинокль туда, куда указывал Джон. Прошло десять секунд, и это предстало моим глазам. Над кромкой моря, занавешивая собою скалы, начал вертикально вздыматься белый плюмаж; достигнув уровня, где к скалам подступала пустыня, он на мгновение расцвел букетом белых лилий и, поблекнув, исчез, словно его и не было. Вскоре, как молния, прилетел катер с разведгруппой. Корабль поглотил резиновую посудину, за нею накрепко закрылись стальные двери, а мы с Джоном отправились узнать у отважных первопроходцев новости из первых рук.

— Немыслимо! Это просто самоубийство! Проникнуть в пещеру нет никакой возможности. А если и проникнешь, потом не выбраться назад, — сказал командир водолазов, снимая с себя снаряжение. — Волны бьются о скалы, точно демоны. Может быть, у вас тут море тише мельничного быта, но когда подходишь ближе к берегу, оно превращается в самый настоящий ад.

Я созвал свою команду для обсуждения ситуации. Рожер и Мохаммед горели желанием проникнуть сквозь волны в пещеру вплавь.

— Не надо! Смотрите, даже военные водолазы считают это безумством! — отрубил я.

Нам ничего не оставалось, как дожидаться, пока море смилостивится и умерит свой атакующий пыл. Мы битком набились в кают-компанию, где нам на обед подали бараньи головы. Самым же главным деликатесом, а именно глазными яблоками, мы решили угостить Джона — он был сегодня именинник. Я же доедал свою порцию — веки, уши и нос, — обильно приправив их «Табаско», — это зелье я всегда беру с собою в такое путешествие. Затем мы продолжили работу по улучшению ящиков для тюленей, проверке оборудования и планированию тактики действий. Но море ни за что не хотело успокаиваться.

Спустилась ночь, а волны разбивались о скалы с прежней силой.

— Главная проблема — получить прогноз погоды для этого региона, — сказал капитан, когда мы сидели у него в каюте и крутили один за другим фильмы с участием Лайзы Стенсфилд. Он был страстным поклонником этой эстрадной певицы и пришел в экстаз, когда я заметил между делом, что она моя землячка — из Рочдейла. — Прогноз погоды, составленный для нас в Дахле, устарел на восемнадцать часов, и в нем в любом случае не будет данных о волнении моря у побережья. Их не получишь никак.

Значит, вот в чем собака зарыта. Чудовищные волны могли делать свое черное дело даже при хорошей погоде. Коль скоро времени у нас было более чем достаточно, то мы как заведенные обсуждали проблемы, с которыми можем столкнуться, даже если море утихомирится. Мне в эту ночь не спалось.

Следующее утро снова было ясным и солнечным, по поверхности океана пробегала, как и прежде, лишь легкая зыбь. К моему разочарованию, волны по-прежнему вздымались над утесами, и последующие разведки на «Зодиаке», которые мы совершали в течение всего дня, показывали, что у входов в пещеру кипит и пенится вода и открываются они всего на несколько секунд. На краю пустыни все казалось тихо-мирно; матросы сидели на палубе у своего пулемета, безмятежно покуривая. Мы закинули за борт удочки — ни единой поклевки. Ни один тюлень-монах больше не подплывал к нашему кораблю, а линия траулеров, сейнеров и рыбоконсервных заводов на горизонте выглядела как вражеская армада.

— Но я все же считаю, что мы сможем проникнуть в пещеру, — время от времени бормотал Мохаммед, облокотясь на бандшпиль и взирая на берег.

— Да, но обратно мы принесем тебя в погребальном мешке, — проворчал сидевший рядом с ним водолаз.

Третий день у берегов Кап-Блана не принес изменений ни в погоде вокруг нашего корабля, ни в уровне волнения моря у берега. Не важно, прилив, отлив или промежуток между ними — волны ни за что не хотели сдаваться. Я принял решение о возвращении.

— Вернемся в Дахлу, — сказал я капитану. — Теперь мне ясно, с какими проблемами мы можем столкнуться. Я хочу соорудить более легкие и удобные клетки, внести кое-какую перестановку в оборудование и провести несколько занятий с членами экспедиции. Бог нам в помощь, попробуем еще раз дней через десять.

«Эль-Хамисс» запустил машины и взял курс на север.

Пять дней спустя я вернулся во Францию для встречи с Майклом, который договорился со своими людьми в Касабланке, чтобы те изготовили новые, более прочные клетки и еще кое-что из оборудования. Затем я направился в Брюссель для переговоров с Научным комитетом ЕЭС, где получил благословение на вторую попытку отлова шестерых тюленей.

В конце первой недели ноября я созвал в Касабланке остальных членов своей команды отважных, и мы вылетели в Дахлу, где обнаружили, что тамошнюю телефонную линию в очередной раз разбил паралич. Таким образом, предупреждения о нашем прибытии до местного военного и морского начальства ни по телефону, ни по факсу дойти не могли. «Эль-Хамисс» вышел в море гонять траулеры, а командующий гарнизоном встретил нас с куда меньшим энтузиазмом, чем раньше. Понадобились часы терпеливой дипломатии Рожера, вооруженного козырными картами в виде факсов, отправленных Майклом по всегда действовавшим бесперебойно каналам французских тайных служб, прежде чем добрые отношения были восстановлены. Козырным же тузом было сообщение о том, что его величество король Марокко Хасан проявил личный интерес в успехе операции, призванной спасти часть национальной собственности Марокко.

Как бы там ни было, нам нужно было дождаться возвращения «Эль-Хамисса» еще два дня. Я решил потратить это время на обучение своей команды обращению с новыми клетками и деревянными ловушками, доставленными из Касабланки на грузовике.

Я сформировал две команды из военных водолазов, матросов и членов своей группы. На мелководье близ побережья в районе Дахлы они тренировались в разгрузке новых клеток с «Зодиака»; посаженный в клетку ваш покорный слуга выступал в роли и. о. самца тюленя-монаха. Упреждая возможные шутки относительно того, что, мол, не вышел комплекцией для такой роли, я отметил, что самцы тюленей-монахов весят куда меньше, чем самки. Команды тренировались с деревянными ловушками, которыми предполагалось окружать тюленей, а я наблюдал за их действиями с секундомером. Даже самые сильные профессиональные водолазы быстро выдыхались. А что вы хотите? Если рассчитываете хоть на какой-нибудь шанс добиться успеха, все надо делать быстро и бесшумно.

В промежутках между тренировками мы с Джоном осваивали городок, заходя попить чайку с мятой то в одно, то в другое засиженное мухами маленькое кафе. Дахла стоит на широкой песчаной косе и с двух сторон омывается морем. Чтобы пройти от гавани к противоположной стороне косы, требовалось миновать впечатляющую мусорную свалку площадью несколько сот акров; оная же свалка служила весьма популярной у здешнего населения громадной общественной уборной, а также жилой и индустриальной зоной. Сильные порывы ветра наносили тучи песка на поля битого стекла, обломков пластика и металла. Мы то и дело наталкивались то на людей, роющихся в обломках в поисках чего-нибудь мало-мальски годного, то на небольшие загоны для коз, обнесенные стеной из ржавых консервных банок. То тут, то там мы встречали жилища из старых автомобильных шин с крохотными садиками, окруженными оградой из битой посуды. Ближе к морю нашему взору предстала хижина, из окошка которой на нас недоверчиво косилось некое странное существо, на котором красовались голубые лохмотья одежды некогда наводивших страх туарегов. Хижина была построена ни больше ни меньше как целиком из треснутых ночных горшков. По-видимому, сии элементы домашнего обихода были когда-то предметом гордости местных жителей, но затем, когда прошло модное поветрие, в одночасье за ненадобностью оказались на свалке — во всяком случае, все те, кто приходил сюда для облегчения, отлично обходились без них. На этом грандиозном кладбище обломков разнообразной человеческой деятельности нам не было проходу от аборигенов, сидящих на корточках.

— Надо внимательно смотреть, куда ступаем, — сказал Джон после того, как он сам наткнулся на груду выбеленных солнцем костей, а я — на туземца, сидящего в упомянутой выше позе. Впрочем, моей вины в том не было: его окружил, точно облако дыма, рой мух, так что я его просто не заметил. Наше появление ничуть не смутило туземца; его кишечноутробный орган продолжал исторгать торжественные и при всем при том щемящие звуки.

Нам потребовалось три четверти часа, чтобы пересечь свалку и наконец достичь берега моря — узкой полоски грязного песка, которая вскоре, несомненно, будет поглощена наступающей свалкой; вдруг Джон схватил мою руку и с такой силой потянул ее, что я упал навзничь на небольшой песчаный курган, нанесенный ветром на останки автомобиля.

— Ты видел?! — спросил он, раскрыв рот и вытаращив глаза.

— Что именно? — спросил я, и мой друг показал пальцем в направлении пляжа внизу холма.

— Группа женщин, которые задирают подолы, или, как их здесь называют, джеллаба, и вставляют себе в задницу шланги.

— Что-о?!

— Нет, серьезно. Присмотрись, только осторожно, чтобы они тебя не заметили.

Я вспомнил бассейн в Абу-Даби близ Аин-аль-Файдаха, предназначенный только для женщин, которые купались там во всей одежде. Много лет назад его мне показывал смотритель птиц в зоопарке Аль-Аин, когда мы с ним отправились искать дроф. Хоть в это время в бассейне не было ни одной посетительницы, мужчинам, за исключением шейхов, строго-настрого запрещалось даже видеть его, нарушителю же грозили всяческие кары. Мне не хотелось второй раз подвергать себя такому риску: слыханное ли дело, неверный проник в такое богоспасаемое место, да еще приволок с собой другого! Но шланги меня заинтриговали. Я схоронился за грудой песка и, соблюдая предельную осторожность, приподнял голову ровно настолько, чтобы видеть происходящее одним глазом. В сотне ярдов от нас несколько арабских женщин средних лет сидели на песке, за исключением двух из них. Женщины не заметили нас; они продолжали оживленно беседовать и колдовать над своими двумя товарками, которые не сидели на корточках, как все, а лежали плашмя с задранными выше пояса подолами; у каждой из них из заднего места торчал шланг, вроде резиновый, заканчивающийся металлической воронкой, которую держала одна из женщин и заливала туда некую светлую жидкость. Я отвел голову назад и уставился на Джона.

— Мать честная! — воскликнул я. — Что же это такое?!

— Сам не знаю. Должно быть, форма помешательства. Вообразили, что они автомашины, вот и играют в заправочную станцию.

— Да нет. Наверно, бедняжки просто объелись бараньими глазными яблоками и промывают кишки. Как бы там ни было, нам лучше смыться подобру-поздорову, пока нас не засекли.

Мы отползли на почтительное расстояние; оказавшись там, где женщины не могли нас заметить, встали и — ноги в руки — зашагали назад в город, не переставая гадать, что это мы только что увидели.

Вечером мы поведали обо всем увиденном нашим марокканским друзьям. Те от души расхохотались, кивая головами.

— То, что вы видели, не такое уж редкое здесь явление, — сказал Саид. — Обратили ли вы внимание, как много здесь пухленьких женщин?

Что правда, то правда — аборигенки Дахлы явно не ломали себе голову над проблемой, как избавиться от лишнего веса. Что же касается жриц любви, которые с наступлением темноты выставляли на продажу свой товар прямо у дверей своих хижин, так те вообще были поперек себя толще.

— Мужчины этого уголка Сахары предпочитают женщин в теле, — объяснил Мохаммед. — Они так рассуждают: чем любимой женщины больше, тем она любит горячее. Да и сами женщины убеждены, что набирать вес полезно для здоровья. Вот и едят помногу кускуса. А так как при питании только через рот не поправишься так быстро, как хочется, то они придумали так: заливают себе через задний проход масло, оливковое или арахисовое. Это называется — питаться с двух концов, — заключил Мохаммед.

«Эль-Хамисс» не спешил с возвращением в порт. Медленно догорал еще один день, прошедший в тренировках и чаепитиях. В прохладных сумерках мы с Джоном шагали по закоулкам, где растапливали свои жаровни продавцы кебаба из мяса ягненка и рыбы под острым соусом — главными покупателями здесь были опять-таки вездесущие солдаты — да с крыши невидимой мечети (в Дахле нет приметных куполов и минаретов) призывал правоверных на четвертую молитву муэдзин.

— Мне надо привезти отсюда подарок для X. — Джон назвал одного сотрудника аквапарка, у которого скоро был день рождения. — Отличный парень, но вот в чем беда: как тебе известно, он голубой, но в последний месяц впал в уныние. Никак не может найти красавца бой-френда, который устроил бы его во всем. Такой уж он привереда. А случайные связи на одну ночь его не прельщают. Мы должны найти что-нибудь такое, что подняло бы ему настроение. Но только, — он показал на меня пальцем, — пожалуйста, без глупых шуток типа «привезем ему марокканского матроса»!

Пока Джон вводил меня в суть проблемы, мы завернули за угол и очутились у открытой двери лавки, освещенной внутри анемичным светом единственной электрической лампочки, порядком засиженной мухами. Но и этого скудного освещения было достаточно, чтобы увидеть несметное множество наваленных на прилавке и развешанных по стенам предметов самых диковинных форм, мерцающих в полумраке самыми немыслимыми красками. Удивительная смесь запахов ударила нам в ноздри. Имбирь, сера, верблюжье молоко, перец, сушеная рыба, сосновая смола, к которым примешивалась вонь козла и мочи, — все смешалось, но тем не менее все было различимо. Мы вошли внутрь. Чего здесь только не было! Крокодильи головы, ящики с сушеными специями, кристаллы ярко-синего сульфата меди, морские раковины самых невообразимых форм и размеров. Стены увешаны бесчисленными гирляндами сушеных верблюжьих пенисов. Реторты со зловещей темно-красной жидкостью, чучела летучих мышей, ступки с черным, желтым и зеленым порошками. В полумгле раздалось мягкое покашливание, и из тьмы показался хозяин заведения — бородатый мужчина со смуглой кожей, без усов, в майке «Гарлем Глобтроттерс».

— Месье, чем могу служить?

Не удивительно ли — здесь, в Богом забытом уголке Сахары, сыскалась Лавка Редкостей, которой пещера любой ведьмы в подметки не годится и которая очаровала бы любого средневекового алхимика!

— Вот здесь я и найду подарок для X., — сказал Джон. — Нам нужно приворотное средство! — поведал он хозяину лавки.

— О… Вы хотите, чтобы она возжелала вас, месье? Как ее имя?

Джон повернулся ко мне:

— Как объяснить ему, что приворожить-то нужно парня?

— Очень просто. Скажешь: «Для мисс X.».

— Нам… Мне нужно приворотное средство для мисс X.

— Понимаю. Я могу это сделать. — Лицо алхимика сморщилось, как замша. — Но мне потребуется целый день, чтобы его приготовить. Вы можете зайти завтра?

— Да, конечно. Сколько это будет стоить?

— Тысячу дирхамов^[53], месье, для более верных результатов. Она сама бросится вам в ноги.

— Я могу дать только триста.

— Месье, ингредиенты очень редкие и потому дорогие.

— Триста пятьдесят.

— Четыреста дирхамов, месье, и через две недели она будет ваша.

— Идет!

На следующий день мы вернулись в лавку. Приворотное зелье, завернутое в коричневую бумагу, уже дожидалось нас. Джон уплатил 400 дирхамов и спросил, как его использовать.

— Послушайте внимательно, месье, — сказал старец.

В этот момент из тени пыльной бутылки выскочил толстенький серый геккон, прыгнул, и затем уверенно забрался по одежде аптекаря ему на плечо, и оттуда стал взирать на нас.

— Этот любовный порошок будет склонять, настаивать, требовать, чтобы она глядела на вас газельими глазами любви, сладким взглядом гурии…

— Гурии? — спросил Джон. — Это еще кто такая? Шлюха? Совсем не похоже на то, что нам на…

— Да не шлюха это вовсе! — прошептал я на ухо своему приятелю. — Гурии — это очаровательные девушки, которые живут в раю.

— Она будет очарована вами, — продолжал аптекарь, — но использовать его должны будете вы, а не она. Каждой ночью перед отходом ко сну ставьте у своей постели жаровню. Перед тем как сомкнуть глаза, посыпьте горячие угли щепоткой моего порошка, и в течение ночи дым будет окутывать ваше тело. Проделывайте то же самое в течение десяти ночей — а затем, месье, отправляйтесь к своей избраннице. Она тут же падет к вашим ногам.

— Спасибо. Но какие же составляющие этого зелья произведут на него… то есть на меня… столь сильное воздействие?

— Простите, месье, я не могу это разглашать. Столько составляющих, столько работы…

— Понимаю, но какие из них самые главные? Травы или что там?

— Месье, это самая необычная смесь. Но… — он перешел на таинственный шепот, — могу сказать, что в состав входит крайняя плоть кита.

— Совсем как кресла на яхте Онассиса, — сказал я.

Джон с улыбкой посмотрел на меня. Он взял пакет со снадобьем, попрощался с аптекарем, и мы покинули лавку.

— Что ты там говорил про Онассиса? — спросил Джон, когда мы направили свои стопы к ближайшему кафе попить чайку с мятой.

— Ты же помнишь, он мямлил что-то про крайнюю плоть кита? Я только один раз в своей жизни встречал упоминание об этом баснословном явлении. Пару лет назад кто-то писал в журнале «Спектейтор», что кресла на плавучем дворце Онассиса обиты кожей крайней плоти китов. Как мы с тобой прекрасно знаем, у китов такой вещи нет.

Впрочем, эта курьезная история подсказала нам тему для разговора за чашкой мятного чаю: одна из церквей в Италии гордится тем, что у нее в главном алтаре хранится крайняя плоть Господа нашего, предусмотрительно спасенная кем-то из присутствовавших при обрезании. Мы спорили по вопросу о том, должен ли был высохший кусочек этой кожи вознестись на небо со всем остальным телом Господа тридцать три года спустя.

Вернувшись к себе в комнату в офицерских казармах, мы развернули обертку и взглянули на приворотное зелье. Оно походило на древесный пепел и имело специфический запах.

— Ну что же, — сказал Джон. — Даже если оно не поможет X., он все равно увидит в этом оригинальный подарок. Не правда ли?

Два дня спустя «Эль-Хамисс» наконец-то вернулся в гавань и снова взял на борт мою команду, водолазов, матросов и все наше хозяйство. Военный контингент значительно увеличился в численности и, по-видимому, натащил еще большие груды оружия. Кроме того, по нашей просьбе нам выделили еще несколько катеров типа «Зодиак». В общем, на судне повернуться негде стало, а главное, что обострились проблемы с пресной водой: капитан предупредил, что, если мы хотим задержаться у Кап-Блана больше чем на пару-тройку деньков, воду придется строжайше экономить. Вода подавалась только час в сутки, а души были отключены вообще.

Мне повезло — в моем распоряжении была каюта помощника капитана, который был в отпуске, так что у нас с Джоном была ванная комната на двоих. Замечу попутно, что нового военврача, которого определили на наше судно, в отличие от предыдущего, хватило на целых два часа путешествия. Как и его коллега, он заявился ко мне с зеленым, точно яблоко, лицом, взял у меня таблетки стужерона и, возвращаясь к себе в каюту, облевал весь корабль. Дотянув с грехом пополам до каюты, он как хлопнулся на койку, так и не вставал с нее до конца экспедиции.

Когда мы снова прибыли в район Кап-Блана, погода была лучше не придумаешь. Солнце сияло с безоблачного неба, море было гладким как зеркало; и только небольшая качка делала его похожим на огромное кривое зеркало в «комнате смеха» на пляже в Блэкпуле. Развернувшись кормой к берегам, корабль снова застопорил машины, матросы заняли позиции на задней палубе возле пулемета, а мы стали наблюдать за береговой линией в бинокли. Приблизившись на «Зодиаке», мы наблюдали тюленей-монахов, промышлявших рыбу в одной миле от берега; но у берега, как и в прошлый раз, вздымались волны, оглушая нас своим громоподобным ревом, и не давали возможности проникнуть в пещеры. Все это было крайне огорчительно, и нам абсолютно ничего другого не оставалось, как дожидаться снова.

В ходе наших поездок вдоль берега в первый день я увидел нечто странное. Первоначально я подумал, что это какие-то необычные волны поднялись возле нашей резиновой посудины. Блестящие черные треугольники, с которых потоком текла вода, погрузились и исчезли, а затем поднялись еще выше — и на наших глазах появились два мощных, гладких, точно бильярдные шары, тела с характерными причудливыми отметинами, похожими на седла.

— Косатки! Смотрите, а вот еще! — крикнул Джон, стараясь заглушить рев волн, показывая рукой в противоположную от нашей лодки сторону. Спинной плавник третьей косатки был искривлен, но не совсем — это напоминало серп — значит, это плавала самка. Медленно отвернув от суши, мы стали наблюдать, как трио косаток — два самца и самка — плыло строго параллельно скалам и в сотне ярдов от них. Они проплыли мимо входов в «наши» тюленьи пещеры, а затем изменили курс, повернув на сто восемьдесят градусов. Затем они снова повернули, и их спинные плавники величественно разрезали воду, когда примерно через каждые тридцать секунд они всплывали на поверхность, чтобы вдохнуть воздуху. В общей сложности косатки плавали туда-сюда, преодолевая каждый раз до полумили. Я знал, зачем они здесь.

— Они караулят у тюленьих пещер, — прокричал я Джону. — Хотят схватить тюленей, которые будут входить внутрь или выходить наружу.

Джон кивнул мне в ответ; с его волос струилась вода.

— Значит, помимо всего прочего, косатки тоже угрожают жизни тюленей-монахов! — проревел он.

Насколько я знал, подобная активность косаток никогда прежде не замечалась в районе Кап-Блана. Как тут винить косаток! Им же тоже жить хочется. Если они поймают тюленя или морского льва, это для них будет лакомое блюдо. Иногда они почти что выскакивают на берег на пляжи Патагонии, чтобы схватить детенышей южноамериканских морских львов, и пробивают арктические льды, охотясь за выбравшимися на льдину полярными тюленями. Косатки — умные, могучие существа, плавающие быстрее любого морского млекопитающего, а ловкость у них почти такая, как у тюленей и дельфинов. Вооруженные почти полусотней внушающих ужас конусовидных зубов, они могут весить до десяти тонн и едят все — от лососей и селедок до моржей, а то и выхватывают куски мяса у куда более крупных существ, вроде синего кита или финвала. Но косатки водятся во всех океанах и в настоящее время не принадлежат к исчезающим видам, как тюлени-монахи. В течение многих лет число тюленей-монахов, попавших в пасть к косаткам, восполнялось за счет репродуктивных возможностей процветающих популяций, обитающих вдоль средиземноморских и атлантических побережий. Теперь любые потери, наносимые косатками тюленям-монахам, могут привести к катастрофическому уменьшению их численности. Но и это не все. Известно, что косатки порою охотятся просто ради забавы. Так что обнаружение наших хищников, «патрулирующих» возле тюленьих пещер, укрепило мое убеждение в оправданности нашей попытки отловить нескольких тюленей для разведения в неволе и последующего возвращения в родную стихию.

Но и на сей раз нам ничего другого не оставалось, как с максимальной пользой использовать время в ожидании, пока улягутся волны. Обострилась проблема с пресной водой — требовалось растянуть ее запасы как можно дольше. В один из вечеров капитан продемонстрировал, как можно отлично помыться, обойдясь единственной банкой из-под варенья, наполненной водой, и объявил, что с этого момента подача воды в краны урезается до получаса в сутки. К моему изумлению, изобретательный Джон насобачился добывать воду для чистки зубов из унитаза.

С шести утра до поздней ночи по капитанскому видюшнику крутили фильмы с Лайзой Стенсфилд, да еще кое-какие французские и египетские картины, тщательно отцензуренные одним из офицеров, правоверным магометанином — не приведи Аллах, на экране покажется — страшно даже сказать — декольте! — или еще что-нибудь эдакое, от чего публика попадает в обморок! К обеду, как всегда, подавали вареные бараньи головы; некоторое разнообразие вносила кефаль, которую мы покупали на стороне: ее привозили крохотные, хрупкие суденышки с Канарских островов, с экипажем иногда всего в два человека. Корабельный кок умудрялся готовить оба кушанья удивительно безвкусными, но я предусмотрительно захватил с собой в экспедицию целую батарею бутылок соуса «Табаско» и жестянок с перцем «халапено» — этим и спасался. Мы целые часы просиживали у экрана радара, отслеживая перемещения траулеров-нарушителей и наблюдая в бинокли за линией побережья. Волны молотили о скалы с прежним усердием. Джон лежал на койке, почитывая Томаса Гарди^[54]. Рожер глубоко погрузился в Коран. Я делал медицинские обходы, справлялся о здоровье нашего доктора, обсуждал наши планы с Мохаммедом, Саидом и Пьером, как мы сделаем наскок на тюленьи пещеры, втихаря потягивал виски с одним марокканским офицером, запершись у него в каюте, — но больше всего времени отдавал сочинительству.

Дни текли, и мы с Джоном все больше впадали в уныние. То, что многие представляли себе шумным и эффектным предприятием, оказывалось на удивление скучным. «Черт попутал меня связаться со всем этим делом! — размышлял я. — Сидел бы себе в Чессингтоне, еженедельно обходя тапиров, оцелотов и жирафов в компании своего милого друга Криса, или от случая к случаю оперировал кенгуру и косуль в зоопарке Голдерс-Хилл! Ну, на худой конец отправился бы инспектировать животных в цирке Джерри Коттлса!» Я был совершенно не в курсе, что происходит в мире: ни тебе телефона, ни факса. «Эль-Хамисс» мог связаться по телексу с морской базой в Агадире, но только по служебным делам, да и эта линия работала как Бог надушу положит. Что, если без меня заболели панды в Мадриде, киты в Антибе или дельфины в Риччоне? Я, конечно, знал, что в критических случаях мои партнеры — Джон и Эндрю — будут на высоте; но все же я предпочел бы знать сам, лично, не стряслось ли какой беды с кем-нибудь из моих зверей, моих пациентов, моих друзей, иных из которых я знаю и пользую по двадцати и более лет. Сколько их? Гарвей — дельфин из Коста-Брава, Гатти — бегемот из Виндзора, Снежок — горилла-альбинос из Барселоны, Фрейя — косатка из Франции, которая должна вот-вот родить, и еще множество, множество других! Все ли у них в порядке? За десятилетия своей карьеры «летающего Айболита» я побывал более чем в трех десятках стран — от Гренландии до Панамы, от Китая до Чехословакии, — но во всех случаях мне удавалось поддерживать связь со своей основной базой. Когда в Мадридском зоопарке наконец-то появилась на свет большая панда Чанг-Чанг, зачатая искусственно, я находился в аравийских пустынях, но через два часа после события я уже знал о нем. С тех пор как в 1969 году была учреждена служба «летающих Айболитов», я нахожусь на боевом дежурстве, открыт для связи 365 дней в году 24 часа в сутки. Открыт для связи — вот в чем суть. Теперь же, лишенный всяких средств коммуникации, я чувствовал себя прикованным к скалам побережья Африки.

Корабельные баки с пресной водой опустели уже почти на три четверти. Все шло к тому, что я вновь буду вынужден объявить отбой. На этот раз, по крайней мере, до следующего года. Но однажды утром мы проснулись и увидели, что наше судно обволок, будто кокон, густой туман. Над поверхностью моря, казавшегося еще смиреннее, чем прежде, стлалась белая пелена, в которой молкли даже привычные птичьи крики.

— А вдруг нам сегодня повезет? — сказал Джон, когда мы вышли на палубу и обратили взоры в сторону невидимой суши. — Ну что, рискнем?

Я дал добро, и несколько минут спустя мы погрузились в самый большой «Зодиак». Морской офицер стал к мотору; водонепроницаемые створки кормы корабля со скрежетом раскрылись, и корвет выплюнул нашу резиновую посудину на морской простор. Мы медленно отходили от «Эль-Хамисса», взяв курс на тюленьи пещеры; в белой мгле эхом отзывались всхлипы мотора. Несколько секунд — и корвет исчез из виду; казалось, мы шли не по водной глади, а сквозь облака в поднебесье. Марокканский морской офицер стоял у руля посреди суденышка, я примостился сзади, вцепившись в перила, а Джон расположился на носу лицом к нам, опершись седалищем о резиновый борт. Крадучись, шли мы навстречу цели, но волны снова дали о себе знать: чем ближе к скалам, тем больше наше движение напоминало катание на «американских горках». Туман по-прежнему держал нас в своих холодных и влажных объятиях; напрягая зрение, я всматривался сквозь пелену туда, откуда, как мне казалось, доносились звуки дробящихся о грозные скалы волн. Отважный кормчий не выпускал руля и не сводил глаз с компаса; теперь он вел нашу калошу черепашьим ходом, опасаясь шмякнуть нас о невидимые скалы. Джон изо всех сил старался удержаться; брызги летели через его плечо. Никто не проронил ни слова.

Вдруг лицо Джона перекосилось в неподдельном ужасе: рот как пещера, глаза из орбит.

— Ч-ч-е-ерт! Гляди! — проревел он два слова по-французски, устремив взгляд на что-то за нашими спинами.

Мы с офицером разом повернули головы. Позади «Зодиака» вставала мощная стена цвета зеленого бутылочного стекла, столь высокая, что вершина ее терялась в тумане. Она была не менее двадцати футов высотой. Казалось, все море внезапно обратилось в одну гигантскую волну, которая через несколько секунд обрушится на нас. Тысячи тонн воды готовы были с адским грохотом разнести нас в прах. Словно повинуясь инстинкту, марокканский шкипер развернул «Зодиак» носом к темной зеленой круче. Мотор завыл на всю железку, и я, объятый ужасом, к своему изумлению, почувствовал, как мы лезем почти что вертикально на стену. Все выше, выше — и вот мы на мгновение зависли на остром как бритва гребне волны. Волна уже начала рассыпаться, когда мы перевалили через ее хребет и, словно резиновый мячик, полетели вниз. Грохот волны, рев мотора — все перекрыл истошный вопль Джона. Позади нас волна рассыпалась в предсмертной агонии, и белая пена взыграла кружевом в туманной пелене. Я оглянулся назад — черные скалы были всего только в нескольких ярдах от нас. Просто чудо, что Джона не выбросило из нашей калоши. Я цеплялся за перила со смертной гримасой на лице, а офицер, бледный и с перекошенным от напряжения лицом, боролся с непослушным штурвалом и постоянно смахивал воду, заливавшую компас.

— Encore!^[55] — проревел Джон, который теперь стал за впередсмотрящего.

Сквозь туман мы увидели, как на нас надвигается новая темно-зеленая стена. И снова наш шкипер демонстрирует класс мореходства, и снова мы лезем на стену и в самый критический момент переваливаем за хребет и плюхаемся резиновым мячиком вниз. Но эта волна была уже куда ниже. Точно так же мы преодолели и третью, и четвертую, каждая из которых была менее угрожающей, чем предыдущая. Мой пульс более-менее пришел в норму, а в пересохшем рту вновь стало влажно. Наконец мы достигли гладкой поверхности океана, и через несколько минут, к моему великому облегчению, из тумана, как привидение, показался силуэт «Эль-Хамисса». Открылись створки дверей кормы, и катер втащили по металлическому склону; теперь мы были в безопасности. Вся наша троица вылезла из «Зодиака», храня гробовое молчание. Мы с Джоном не сказали ни слова, пока не ощутили у себя в руках чашки с горячим кофе. Офицер, пилотировавший нашу калошу, подсел к нам. Он по-прежнему был мертвенно-бледен. Наконец он заговорил — медленно и очень тихо.

— Еще бы немного, и нам всем конец, — сказал он. — Если бы эта первая волна обрушилась…

К нам стали подходить люди послушать, что приключилось.

— Ну что, мои молодчики оказались правы! — сказал командир отряда водолазов. — В эти пещеры полезет только самоубийца. Мои ребята ни за какую награду туда не сунутся.

Чуть позже капитан позвал меня к себе в каюту и показал телекс с морской базы в Агадире. На побережье надвигались штормы. «Эль-Хамиссу» предписывалось немедленно возвращаться в тихую бухту Дахлы. Мы подняли якоря; я созвал свою команду и объявил о переносе экспедиции за тюленями-монахами на 1990 год. Рожер горел желанием попытать счастья в третий раз, когда «Эль-Хамисс» пополнит запасы воды, горючего и всего необходимого; Мохаммед также готов был совершить еще одну вылазку. Но осеннее «окно» хорошей погоды на Кап-Блане должно было вот-вот закрыться. С экспериментом по отлову тюленей-монахов придется подождать еще по крайней мере год.

Мы с Джоном вернулись в Антибу с пустыми руками. Все, что привезли из экспедиции, — приворотное зелье для X. Он попытался применять его точно по инструкции, но все оказалось впустую.

Глава пятая Шимпанзе под кайфом

Вива Эспанья! Уа-ау! Здесь вдоволь всего, чего душе угодно: моря, солнца, сангрии и секса. Живи и наслаждайся! Звуки ламбады льются из репродуктора над пляжным баром, куда тянется очередь красных, как вареные раки, британцев за стаканчиком бакарди или кока-колы. Все морские велосипеды вышли в море, а все шезлонги вокруг бассейна застолбили, как водится, немцы. Вероятно, дружною гурьбой направились в туалет после обильного возлияния пива. Вернутся и продолжат бить баклуши.

Как и всегда, когда солнце стоит в зените, пахнет разогретым жиром — точнее, экзотической смесью оливкового масла, «Амбр солер» и человечьего кожного сала. Театр Томпсона заманивает на премьеру, обещая, что в буфете будет шампанское, — уфф! Только пусть не обижаются на меня французы, изобретатели сего изысканного напитка, — я сегодня поведу речь не о шампанском, а о созвучном с ним предмете. Живом существе, между прочим.

Если бы маленький шимпанзе, сидящий в картонной коробке в дальней комнате пляжного бара, умел говорить, как бы поплакался он о своей судьбе! Время для него пронеслось с невероятной скоростью. Три недели назад, когда большинство собравшихся здесь гуляк еще сидели по своим домам — кто в Бирмингеме, кто в Копенгагене, кто в Дюссельдорфе, — он блаженствовал в родных, еще более далеких от этих мест краях, счастливо резвился со своей семьей в рощах диких бананов. Затем грянул чудовищный кошмар. Помнится как в тумане: шум — оглушительный шум. Странные, пугающие запахи. Отец, лежащий необычно тихо и неподвижно. Жалобно стонет мать: ее соски сияют красным отливом. Детеныш в панике — и вот он чувствует, что его хватают, заламывают руки, как в состязании борцов. Затем — темнота, тишина, снова странные, пугающие запахи и звуки. Вдруг он неожиданно очнулся от этого долгого кошмара и обнаружил себя в картонной коробке. Рядом лежал банан. Детенышу вновь стало не по себе. Он выглянул из коробки, оглядел комнату и увидел сидящего на столе самца шимпанзе, более крупного, чем его отец, и с розовой конопатой мордой, а у отца его была черная. Старший шимпанзе был равнодушен к малышу. Тому показалось, что интерес к нему проявляет только сидящий за столом человек. Старший шимпанзе наблюдал за человеком пристальным, внимательным взором.

Человек — худощавый испанец с темным лицом, из тех, чьи корни были в Андалузии и в чьих жилах текла кровь мавританских предков, — собирался сделать самокрутку. Мурлыкая цыганскую мелодию, он посыпал табак доброй щепотью «марокканского золота», лизнул языком край бумаги и тщательно свернул ее.

— Ну, Пако, — пробормотал он, — теперь твоя очередь. — Он извлек из кармана небольшую голубую тарелку. — Открой-ка ротик, Пако. — Пако смотрел на него ничего не понимающими глазами. Человек цепко схватил его за щеку и качнул так, что бедняга почти свалился на стол. — Открой рот, — повторил он, не повышая голоса, и большой шимпанзе открыл рот. Человек сунул ему за щеку таблетку, и животное стало жевать. — Молодец, Пако, — сказал человек. — Ну, теперь получай награду.

Он протянул самокрутку шимпанзе; тот взял ее большим и указательным пальцами и зажал между губами. Человек зажег зажигалку и поднес к противоположному концу папиросы, обильно сдобренной наркотиком. Пако глубоко вдохнул, задержал дыхание и выдохнул из ноздрей голубой дым. Он не спускал с человека взгляда. Испанец встал со стула, взял сумку с фотоаппаратом и сунул с полдюжины неотснятых катушек в задний карман джинсов. Пако снова затянулся. Его глаза все так же пристально смотрели на человека.

— «Dios te salva, Maria»^[56], — пропел человек. — О’кей, Пако, пошли работать.

Он взял с полки старый кожаный собачий ошейник, надел на шею шимпанзе и пристегнул длинную цепочку. Пако знал, что ему делать дальше. Человек согнул руку в локте, и Пако, вскарабкавшись по ней, оперся о плечо своего хозяина, перенеся на него большую часть собственного веса.

— «Dios te salva, Maria, — снова промурлыкал человек и вышел, заперев за собой дверь. — Maria, oli, oli, oli»^[57].

Коктейль марихуаны с валиумом возымел свое действие, и Пако начинал чувствовать (как и туристы, на встречу с которыми нес его хозяин), что это будет и в самом деле великолепный день.

Судьба, которая предначертала, чтобы наши с Пако пути в конце концов пересеклись, явилась в виде… бегемота. Нет, не того Гиппопо, что гуляет по широкой Лимпопо, — виновник событий обитал в сафари-парке в Верхеле, в нескольких милях от побережья. Я прилетел туда, на Коста-Бланка, в тот прекрасный летний день, когда вышеозначенная тварь откусила половину хобота у слонихи. Ситуация с киплинговским Любопытным Слоненком повторилась с точностью до наоборот. Сильно укороченный остаток хобота хорошо зажил после надлежащего лечения; его владелица быстро наловчилась подбирать яблоки, сбивая их ногами в кучу и преклоняя колени, а далее действуя остатком хобота обычным способом, даже при том, что чутких «пальцев», которыми заканчивается конец хобота, у нее теперь не было. После очередного визита, удостоверившись, что дела у моей подопечной идут своим чередом, я сидел и попивал кофеек с директором сафари-парка, как вдруг тишину разорвал телефонный звонок.

— Там, у ворот, стоит парень, просит помочь его шимпанзе. Пойдемте, доктор, — сказал директор. — Это, кажется, по вашей части.

У кассы стоял молодой человек с длинными черными волосами, длинными черными ногтями и толстым золотым кольцом в ухе. На нем были драные джинсы, алая майка от Гендрихса и очки-«рейбансы». У ног его сидел на корточках взрослый самец шимпанзе в ошейнике и на поводке. По его взгляду я сразу понял, что он под действием наркотиков, — как и те бедняги шимпанзе-мотоциклисты, которых я за несколько лет до того видел в одном цирке в Панаме.

— Buenas tardes^[58], — сказал парень, блеснув золотой коронкой на зубе-резце. — Меня зовут Пепе. Пепе Альмоада.

— Buenas tardes, — ответил директор. — Это наш ветеринарный консультант, доктор Тэйлор. Вижу, у вас трудности?

— Да, — сказал тот, одарив нас широкой улыбкой, снял очки и посмотрел на меня с нескрываемым подозрением своими темными глазами за полузакрытыми веками. — Впрочем, нет, ничего особенного. У Пако — вот он, мой любимец, видите? — по-видимому, слегка расхворались зубы. Я давал ему аспирин и новалгин, но, по-моему, не очень-то помогло.

— В чем это выражается? — спросил я. — Затруднения при еде? Ощущение мягкости, когда вы трогаете ему рот? — Я присел на корточки перед шимпанзе, который смотрел на меня своими стеклянными глазами.

— Он укусил мою подругу, — сказал Альмоада. — А ведь обычно он такой мягкий, такой сладкий. Мой крошка! Мой голубчик! — Альмоада вынул гребень и пробежался им по волосам.

«Лицемер и подонок», — подумал я.

Я осторожно протянул руку и погладил Пако по голове. Он словно и не заметил моего прикосновения. Я скользнул пальцем по его правой щеке и сунул руку меж губ. Дрожа в ожидании боли от укуса, я отогнул ему нижнюю губу и провел пальцем по передней части рта: так я смог хорошо разглядеть его зубы. Причина беспокойства открылась мне с полной ясностью. Пако уж точно настрадался от сильной пульсирующей боли, ибо десна у основания нижнего левого клыка вспухла и зловеще краснела: в ней образовалась небольшая дырочка, из которой вытекал жидкий гной.

— Сильный абсцесс корня большого зуба, — произнес я, но не это задержало мое внимание в ту секунду.

Все четыре клыка были обломаны почти вровень с десной: инфекция просочилась через обнажившуюся центральную полость пульпы одного из них — она-то и явилась источником всех хворей десны. Нечего было терять время на пустую болтовню.

— Сеньор, — сказал я, вставая на ноги. — Вы, насколько я понимаю, пляжный фотограф?

— Да. Вы правы, — уже без улыбки ответил Альмоада. — Я действительно фотограф, но какое это имеет отношение к моему любимцу Пако?

— Мне прежде приходилось сталкиваться с шимпанзе, подобными Пако, — ответил я. — Сами знаете, у него четыре зуба выломаны. Как вы это сделали? Кусачками? Молотком? Дали ему сперва горсть снотворных пилюль?

Теперь взгляд фотографа был полон неприкрытой ненависти.

— Вот те раз! — сказал он директору. — Вы мне кого привели? Он что, идиот, этот ваш англичанин, или как? Да что там говорить, они в Англии все такие. Встречал я в Хавеа таких помешанных старушенций-англичанок, божьих одуванчиков, и все с кошками! (Очевидно, он имел в виду тех старушек-эмигранток, которые, приезжая из Англии в дальние края доживать свой век, проповедуют среди туземцев Евангелие: любовь к братьям нашим меньшим — пекутся, скажем, о кошках в Венеции или о лошадиной лечебнице Брука в Каире. Господи, благослови их всех!)

— О’кей, — сказал я. — Вы правы. Да, я из породы тех самых божьих одуванчиков, которым небезразличны ни кошки, ни другие твари Божьи. Вы прекрасно знаете, о чем речь. Когда Пако достиг половой зрелости, то понял, что вы лишили его радостей естества. Ну как ему было не взбеситься?! Вот вы и поступили так, как многие на вашем месте, — выбили ему четыре самых опасных зуба. Ради благополучия вашего бизнеса. А иначе — разве отважился бы кто-нибудь из этих накачавшихся пива чурбанов сняться на карточку с Пако, хотя бы им даже приспичило увезти на память такую фотографию.

— Ой! — закричал Альмоада и схватил директора за грудки. — Мне ведь вы нужны были, а не этот идиот! Я просил всего лишь лекарство для моего друга. Я заплачу.

— Но ведь я не ветеринар! — раздраженно сказал директор. — И пожалуйста, не хватайте меня за грудь, сеньор.

Альмоада сплюнул на пыльную дорогу и смачно выругался на недоступном моему пониманию диалекте.

— Значит, так, — сказал я. — Самым важным во всей этой истории является то, что животное надо избавить от страданий. Я окажу ему помощь здесь и немедленно: удалю зуб.

— Каким образом? — прошипел Альмоада.

— Естественно, под наркозом.

— Если вы погубите его, я вас убью.

Я сделал вид, что не расслышал угрозы.

— Отнесите его в контору, — сказал я, — и закройте дверь.

Атмосфера в конторе, где еще днем жизнь кипела полным ключом, сделалась, мягко говоря, ледяной, когда я готовился удалить Пако зуб. Директор сидел нахмурясь, Альмоада бешено вращал глазами, бормоча под нос проклятия, я же пытался сосредоточиться на своей работе. Приглядываясь к пациенту, я все больше убеждался, что его пичкали наркотиками, вероятно гашишем или транквилизаторами. А как они будут взаимодействовать с анестезирующими веществами? Вот в чем вопрос.

— Сеньор Альмоада, — сказал я, осмотрев огромные зрачки Пако, — есть опасность, что вы станете причиной смерти вашего любимца, если не скажете мне всю правду. Вы давали ему наркотики?

— Наркотики? — переспросил фотограф, и его лицо перекосилось в гневе. — Вы что, считаете, что я употребляю наркотики? Или что Пако употребляет наркотики? Вы что, с ума сошли?

— Я только спрашиваю, — ответил я. — Наркотики и анестезирующие вещества могут оказаться несовместимыми.

Альмоада ничего не ответил. Я наполнил шприц кетамином. Шимпанзе сидел в кресле, глядя на меня стеклянными глазами, и я ввел препарат ему в руку. Пять минут спустя Пако лишился сознания, и я проверил его дыхание, пульс и скорость наполнения капилляров. И вот тогда-то, когда я прижал участок кожи пальцами, чтобы определить, за сколько времени обескровленный участок вновь наполнится кровью, я обратил внимание на слабый желтоватый оттенок его десен. Когда я раздвинул у него на груди шерсть, мне показалось, что и бледная шкура имеет тот же оттенок.

— Ну как, с ним все хорошо? — прошептал Альмоада, зажигая сигарету трясущимися руками. Видно, вся его ярость иссякла, уступив место волнению.

— Так вы давали ему наркотики, сеньор? — переспросил я.

Он поколебался, вынул изо рта сигарету и тихо сказал:

— Да.

— Сколько?

— Ну… Две папиросы. Смешно, доктор, но знаете, он так любит дым. — Сделав над собою усилие, он подмигнул, а затем опять взволнованно спросил: — Так с ним все будет хорошо, доктор? Ведь мы же с ним партнеры!

Мне не понадобилось и двух минут на то, чтобы удалить зуб, вернее, оставшийся от него корень. С помощью шприца, наполненного теплым соляным раствором, я прочистил абсцесс. Пако уже начал шевелиться, когда я сделал ему заключительный укол пенициллина. Когда он, лежа на столе, слабо заворочал языком, я снова заметил у него во рту бледно-желтый оттенок. Прежде чем он полностью очнулся, я вытащил из сумки прибор для забора крови и отсосал десять кубиков для последующего анализа.

— Сколько с меня? — спросил Альмоада, отнеся Пако к себе в машину.

— Пока нисколько, — ответил я, будучи уверенным, что возня с этим шимпанзе еще только начинается.

— Madre de Dios^[59]! — сказал директор со вздохом облегчения, когда машина укатила. — Ничего себе парочка: козел-недоносок фотограф да шимпанзе под кайфом. — Он покачал головой. — Жутко хочется пить. Позвольте предложить вам холодного пивка, доктор.

На исходе дня я улетел обратно в Лондон. Едва сойдя с трапа самолета, я позвонил в Министерство сельского хозяйства на предмет получения специальной лицензии на ввоз крови шимпанзе для анализа. У меня уже имелся карт-бланш на ввоз препаратов морских млекопитающих, за исключением серых китов и некоторых видов тюленей (в них иногда встречается вирус, грозящий заболеванием домашних свиней), но на ввоз препаратов крови и тканей приматов и других животных, как-то: крупного рогатого скота, антилоп и прочих, — требовалось получить лицензию от министерства. Пробы, взятые от приматов, могут содержать смертоносные организмы, способные вызвать лихорадку Ласса или «марбургскую болезнь» у человека, а препараты, взятые от копытных, могут стать причиной эпидемии чумы крупного рогатого скота. Случай с Пако встревожил меня. Тут дело было не только в желтизне его десен и кожи. Мне глубоко отвратителен сам феномен пляжных фотографов с животными — на Канарских островах я видел даже фотографа с детенышем снежного барса. Источники приобретения животных в высшей степени подозрительны: ввозятся они главным образом контрабандой. Содержатся в чудовищных условиях: фотографы мало или вообще ничего не знают о необходимом им рационе и других потребностях. Когда же с представителями таких видов, как шимпанзе и другие обезьяны, или, к примеру, дикие кошки, становится все труднее совладать, их накачивают наркотиками, бросают или попросту убивают. И такое продолжается и по сей день. Туристов, готовых выложить несколько фунтов за снимок «Полароидом» с экзотическим животным («то-то смеху будет, когда мы покажем его нашим собутыльникам в кабачке или пивном подвале!»), хоть отбавляй. Иные фотографы сколачивают себе в разгар сезона порядочные капитальцы. По моим оценкам, Пако было около десяти лет: это значит, что скоро он станет бесполезным для дела.

Я паковал пробу крови шимпанзе для направления в лабораторию на предмет исследования на гепатит, как вдруг меня озарила светлая мысль. Я отсосал половину шприцем и поместил в другую пробирку — того, что осталось, вирусологам хватит с лихвой. Прочее я отослал экспресс-почтой в другую лабораторию, приложив письмо с разъяснением, что мне нужно.

Прошла томительная неделя, и вот наконец получены результаты лабораторных анализов. Не теряя времени, я взял билет на рейс до Валенсии. Хотя для поездки туда был еще один повод — в последний разочек справиться, как идут дела у слонихи с откушенным хоботом, — главной целью моего визита был все же Пако. Что до слонихи, то дела у нее шли блестяще: с каждым днем она все увереннее и увереннее орудовала своим уполовиненным хоботом, а главное, что публика, очарованная ее необычным видом, больше бросала ей яблок и булочек. Как сказала бы обезьяна из все той же сказки про Любопытного Слоненка, вот тебе и первая выгода… Я доложил директору, что анализ крови Пако дал положительную реакцию на гепатит А.

— Мы должны разыскать Альмоаду и его шимпанзе, — сказал я, — иначе он может легко заразиться сам. Больное животное опасно и для людей.

— Но у нас нет его адреса, доктор.

— Он говорил, что работает на пляже в Хавеа. Если вам не сложно, отвезите меня туда и остановитесь у Гражданской гвардии^[60]. Нам понадобятся услуги этих мальчиков в зеленом.

Директор, милейший человек и владелец самой крупной апельсиновой плантации во всей провинции, поднял от удивления брови:

— Гражданская гвардия? А она-то еще зачем?

— Чтобы спасти Пако. Надо забрать беднягу у этого ублюдка, который так немилосердно эксплуатирует его.

— Но… жандармы? Вы же знаете этих людей? Они и пальцем не пошевелят из-за какой-то там мартышки. И потом, она в любом случае собственность фотографа. Если вы попытаетесь отобрать у него Пако, жандармерия станет гоняться за вами, доктор.

— Уверяю вас, что до этого не дойдет. Поехали скорей в Хавеа.

…Начальник жандармов сидел за столом, напялив лощеную черную треуголку, какую теперь можно увидеть разве что на всяческих церемониальных мероприятиях. Он походил на Питера Селлерса в роли Клузо, только был более пухлым. Из губ у него торчала сигара «Дукадос», на широком отвороте его зеленой форменной куртки стелился пепел. Мы с директором сели в кресла, более низкие, чем то, в котором восседал он.

— Чем вам может услужить Гражданская гвардия, сеньоры? — Его голос, давно погрубевший от черного табака и коньяка, грохотал, точно бочка из-под хереса по булыжной мостовой. — Кражи, мошенничества, насилия, убийства — все это по нашей части. — Полный самодовольства, он вынул пистолет и постучал черной рукояткой по столу. — Что?! Обезьяна, говорите?! Мартышка — она и есть мартышка! Гвардейцы не гоняются за мартышками!

— Времена изменились, сеньор, — сказал я. — Ныне Испания, как и остальные страны, входящие в Европейское Сообщество, принимает практические меры по соблюдению Вашингтонской конвенции.

— Что-о?!

— Вашингтонской конвенции, защищающей животных от опасностей, связанных с нелегальным экспортом и импортом.

— A-а. — Начальник поглядел на часы.

Многие страны даже после того, как подписали так называемую Конвенцию по торговле исчезающими видами (КИТЕС), в течение длительного времени или смотрели сквозь пальцы, или осуществляли лишь поверхностный контроль за торговлей даже теми видами животных, которые упомянуты в этой конвенции. В Европе самыми злостными нарушителями считались Бельгия и Испания, и даже сейчас, когда я пишу эти строки, на Иберийском полуострове по-прежнему регулярно случаются нарушения. Но похоже, что времена меняются, особенно теперь, когда хозяйкой мадридского офиса КИТЕС стала преданная делу энергичная женщина, намеренная решительно пробить заскорузлую бюрократию, особенно ту, что засела в Таможенном комитете его величества.

— Вы знаете, сеньор хефе^[61], — продолжил я, — с недавних пор на Гражданскую гвардию возложена и обязанность по борьбе с нелегальными импортерами животных. Среди них немало безграмотных мужланов, абсолютно ничего не понимающих в братьях наших меньших. Кто, кроме гвардейцев, сможет скрутить им руки? Видимо, вскоре Гражданской гвардии придется создавать специальные отряды для борьбы с этим злом.

Начальник взял сигару двумя пальцами пухлой руки таким величавым жестом, что бриллиантовое кольцо у него на мизинце засияло во всем блеске.

— Не слышал об этом, — сказал он, — но полагаю, в этой стратегии есть своя мудрость. Я сам лично подстрелил гориллу в Рио-Муни^[62].

Не дожидаясь, пока он будет распространяться об этом своем «подвиге», я взял с места в карьер:

— В Хавеа есть такой пляжный фотограф, звать Альмоада. Он почти наверняка не имеет лицензии на шимпанзе. Вы его знаете?

Начальник улыбнулся, выпятил грудь и стряхнул пепел, который тонким серым ковром просыпался ему на пузо.

— Сеньор! Ничего, ничего в Хавеа не ускользнет от моего носа! Я знаю там каждого цыгана-карманника, каждого домушника, «работающего» по виллам английских и голландских поселенцев, каждого иностранца, не имеющего разрешения на работу. Еще бы мне не знать Альмоаду! Ну цыган, ну гоняется за девками, но больше-то зла от него никакого. Каждое лето фотографирует туристов со своей обезьяной. Не знаю, чем могу быть полезен.

— Сеньор хефе, это очень важно. Речь идет о нелегальном импорте животного исчезающего вида. От вас требуется испросить у него лицензию.

— Но я человек дела, а не конторская крыса! — Начальник снова постучал пистолетом по столу.

— Может, нам лучше позвонить прямо в Мадрид? Возможно, Гражданская гвардия…

Начальник вперил в меня острый взгляд.

— Сеньор, давайте начистоту. Я — начальник гвардейцев в этом регионе! Нет надобности впутывать в это дело Мадрид… — Он произнес название испанской столицы, кисло перекосив губы. Многие жители провинции Аликанте, равно как и Каталонии, в грош не ставят кастильцев. — Можете во всем положиться на меня. Когда у меня будет возможность, я затребую у него лицензию. Много времени это не займет.

Я хорошо понимал, что это значит. Ничего он не сделает. Но было еще не все потеряно. У меня в запасе оставались еще две карты, одна из которых была козырным тузом. Я порылся в сумке, вытащил оттуда две бумаженции и положил на стол перед начальником жандармов.

— Есть более серьезные проблемы, связанные с Альмоадой, — медленно выговорил я. — На прошлой неделе я взял анализ крови у его шимпанзе. Анализы подтвердили наличие гепатита А, чрезвычайно заразного для людей. Альмоада и все его клиенты подвержены серьезному риску, который создает даже близость к животному. Представьте себе, что будет, если среди туристов вспыхнет эпидемия! Не то что туристы — местные жители разбегутся из города. Подумайте, какую это создаст славу здешним краям!

Глаза начальника жандармов сузились, и теперь он еще больше стал походить на Клузо.

— А вот и самое главное, — сказал я, показав ему второй листок бумаги. — Здесь лабораторный отчет из института, располагающегося близ Ньюмаркета. Это учреждение является мировым лидером в исследовании мочи и крови лошадей на предмет допинга. С помощью современной аппаратуры первоклассные ученые могут вычислить малейшие следы чужеродной субстанции. Я неоднократно пользовался их услугами, разбираясь с подозрительными отравлениями. Был, например, случай, когда гепардов накормили мясом коров, усыпленных барбитуратом…

Теперь уже начальник гвардейцев слушал как завороженный.

— Позвольте объяснить результаты в этом отчете, сеньор хефе, — сказал я, вставая, чтобы доходчивее донести самое важное. — Вот смотрите: «Образец сыворотки взрослого шимпанзе. Принадлежит Альмоаде, Хавеа». А вот далее. Найдены следы нижеперечисленных субстанций: диазепам — то же, что валиум. Каннабинол — компонент марихуаны. Кокаин — тут объяснения не нужны. Какой отсюда следует вывод? Сеньор. Альмоада нелегально дает своему шимпанзе наркотики. Может быть, он и сам наркоман.

Глава жандармерии тяжело откинулся в своем кресле и, перед тем как что-то сказать, зажег новую сигарету.

— Increible! Increible!^[63] — пробормотал он, и его рука, скользнув под стол, нажала потаенную кнопку.

За стенами комнаты раздался звонок, и тут же вошел дежурный. Отдав честь в ответ на его приветствие, начальник рявкнул:

— Горена, машину! Чирико и Пиза, ко мне! Едем сейчас же на пляж!

Очевидно, туристы, стоявшие в «хвосте» за напитками и мороженым, восприняли как редкостное развлечение, когда наша дружная команда — сам шеф жандармов с троицей помощников, директор сафари-парка и ваш покорный слуга — на полном газу ворвались на пляж и безотлагательно приступили к операции. Шеф жандармов, распираемый чувством собственного достоинства, протиснулся к началу очереди.

— Альмоада здесь? — спросил он хозяина заведения.

Тот обернулся к своим полкам, уставленным бутылками, выбрал бутылку старого коньяка «Карлос I», налил большой фужер, придвинул начальнику гвардейцев и ответил:

— Да, хефе, он здесь, в задней комнате. Уже два дня как гриппует, потому и не выходит на работу.

«Сеньор хефе» кинул на нас ястребиный взор, выпил залпом коньяк, пробурчал едва слышное «спасибо» хозяину бара и скомандовал — так, чтобы слышала вся очередь:

— Вперед! За мной, ребята!

Мы побежали в обход низенького строения; за нами ринулась толпа туристов, включая множество любопытных английских детишек. Шеф жандармов загрохотал мясистым кулаком по выцветшей двери.

— Что происходит? — выпалил на одном дыхании мальчик-англичанин, чуть запоздавший к началу.

— Вот этот толстопузый в треуголке нашел, где прячется убийца, и хочет выкурить его оттуда, — пояснил второй.

— Ломай дверь! — завопил третий.

Начальник жандармов ни слова не знал по-английски, однако же оглянулся на воодушевлявшую его юную толпу и погладил одну из белокурых головок. Затем он снова забарабанил в дверь.

— Альмоада, ты здесь?! — проревел он.

В ответ донесся слабый голос:

— Да. Входите.

Вынув пистолет из кобуры под охи и ахи туристов, начальник жандармерии нажал ручку и толчком распахнул дверь. Через плечи четырех стражей порядка, набившихся в дверной проеме, я заглянул внутрь убогой комнатенки. Пако сидел без движения в небольшой клетке с толстыми железными прутьями, приставленной к противоположной стене. Другой, куда более юный шимпанзе выглядывал из-за края картонной коробки и тихо клацал зубами: на его маленькой бледной мордочке застыло удивление. Посреди комнаты стоял стол, заваленный пустыми бутылками и усыпанный объедками и окурками. На одной стене висел большой цветной плакат Ким Бэссинджер, на другой — распятие. Единственным, кроме стола, предметом мебели в комнатенке была низенькая кровать. На ней лежал голый до пояса Альмоада. Его мучила испарина — огромные капли пота, точно бусины, покрывали ему лицо и грудь. Кожа бедняги была цвета только что раскрывшегося по весне подснежника. За двадцать шагов было видно, что у фотографа гепатит.

С этого момента события развивались молниеносно. Примчалась «скорая». Альмоаду уложили на носилки и увезли, жандармы начали обыск помещения, а я занялся обезьянами. Я сделал обоим шимпанзе инъекцию гамма-глобулина, привезенного из Англии, а Пако, кожа которого теперь уже приобрела отчетливый желтый оттенок, получил также стакан фруктового сока, обильно приправленного оксоглюкуратом с агринином для укрепления печени. Он принял лекарство безропотно.

— Именем Гражданской гвардии я конфискую этих животных до предъявления всех необходимых лицензий на них, — громогласно объявил начальник, чтобы его заявление не ускользнуло ни от чьих ушей.

Тем временем его гвардейцы обнаружили целый запас таблеток валиума, порошок кокаина, коноплю и целый ассортимент снотворных пилюль, содержащих барбитурат. Все это хранилось в лежащей под кроватью гитаре. Пока один из жандармов вытряхивал наркотики из резонатора инструмента, начальник одернул полы своей куртки и скосил на глаза край треуголки, что придало ему еще более воинственный вид.

— Здесь серьезное преступление, — пробормотал он. — Наркотики и подонок, торгующий ими втихаря. Бог знает, что творилось бы в этой стране, не будь Гражданской гвардии, — особенно теперь, когда с нами уже нет каудильо. — Он почтительно перешел на шепот, когда произносил титул своего кумира Франко.

— Коль скоро вы конфискуете этих шимпанзе, — сказал я, — что, с вашей стороны, является самым разумным и корректным решением, то позвольте узнать, сеньор хефе, где вы собираетесь их разместить?

Самодовольное выражение лица шефа жандармов мигом исчезло.

— Хм… гм… не в тюрьме же… А вы что посоветуете, сеньор директор?

Директор сафари-парка громко вздохнул:

— Если, как говорит доктор Тэйлор, хотя бы одно из этих животных инфицировано, я не могу взять их. Слишком большой риск для моего контингента. Но в конюшнях моей виллы есть пустое помещение с зарешеченными окнами. На время можем поместить их туда.

— А я договорюсь о переводе в обезьяний питомник близ Барселоны, — сказал я. — Несколько лет назад одна пара из Англии устроила там питомник и проделывает титаническую работу по реабилитации приматов, нелегально ввезенных в Испанию и конфискованных таможней в аэропортах. Конечно, это капля в море по сравнению с общим объемом нелегального ввоза…

— Превосходно! — сказал шеф жандармов. — Я безотлагательно проинформирую штаб-квартиру в Мадриде об успешно проведенной операции. Бумаги, дающие санкцию на конфискацию животных, будут подписаны к завтрашнему дню.

Пако и маленький шимпанзе — я не знал, как его зовут, поэтому окрестил его Пакито — сидели спокойно, внимательно наблюдая за происходящим. Я вывел их из комнаты, держа каждого за руку. Проходя мимо стола, Пако узрел лежащую на столе одинокую сигару «Дукадос». Молниеносным движением свободной руки он схватил ее, сунул в рот и поднял на меня глаза, недвусмысленно прося огоньку. Я учтиво отобрал у него сигару и выбросил через плечо. Он же никак не отреагировал на то, что я отнял у него драгоценную добычу.

— Пора тебе бросить курить, мой мальчик, — сказал я, — а то ума не приложу, что мне делать с шимпанзе, страдающим курительным кашлем!

Я уселся в директорскую машину, и на каждом колене у меня сидело по шимпанзе. Пако упорно, но безуспешно шарил в пепельнице в поисках окурков.

Через три дня оба моих подопечных уже были на пути к Барселоне. Абсцесс у Пако зажил, и гепатит явно пошел на убыль — желтизна кожи поблекла. Я договорился с Питером Кертешем, ветеринарным зубным техником из Мэйфера, специализирующимся на самых сложных случаях стоматологических заболеваний животных, чтобы тот прилетел и провел у Пако лечение корней выбитых зубов и пломбирование оставшихся. Характеры обоих животных несказанно изменились с тех недавних пор, как я вырвал их из рук фотографа-ублюдка. Пакито стал любопытным, подвижным и шаловливым существом, каким и полагается быть юному шимпанзе. Ну а старший просто-таки боготворил своего маленького братца. Пако, организм которого уже полностью очистился от наркотиков, охотно поедал свежие овощи, фрукты, отварных цыплят и сваренные вкрутую яйца. Он уже больше не был бессмысленным зомби и целый день скакал, лазал и кувыркался в большом, усаженном деревьями загоне, где жили еще две почтенные самки, которые встретили новичков в буквальном смысле слова с распростертыми объятиями и радостными криками. Альмоада тоже оклемался от гепатита, но — в больнице при тюрьме близ Аликанте: ему дали два года.

Я был преисполнен чувством гордости оттого, что мне хоть что-то удалось сделать на практике против пляжных фотографов и их бизнеса. В том году я еще раз посетил Барселону — для осмотра в местном зоопарке дельфина-косатки по кличке Улисс — и конечно же отправился навестить Пако. Оба шимпанзе находились в добром здравии, шкурки — барометр их благополучия — стали еще гуще, и оба блестяще сдружились с достопочтенными самками. Но вот что я еще уяснил: шимпанзе не забывают людей, которые тыкали в них стальными иглами. Когда я стоял у загона, Пако верещал из-за решетки ругательства в мой адрес. Но в его глазах уже не было прежнего стеклянного блеска. Да, Пако и Пакито повезло; но как быть с сотнями других шимпанзе и прочих экзотических животных, которые продолжают подвергаться издевательствам по всему побережью одной только Испании?

В 1990 году я с радостью узнал, что в Испании в Гражданской гвардии сформировано подразделение для борьбы с контрабандой животных. Гражданская гвардия совместно с правозащитными организациями провела тщательно спланированный рейд против пляжных фотографов на Канарских островах. Только один фотограф смог предъявить что-то отдаленно сходное с лицензией, дающей право держать шимпанзе. Правда, информация о готовящемся рейде каким-то образом утекла (возможно, по причине двурушничества кого-то из городских властей или даже самой жандармерии) и многие фотографы заблаговременно скрылись; но все же в результате длительных словесных перепалок, а порою и применения физической силы, удалось отбить четырех шимпанзе. Моему партнеру поручили участвовать в этих рейдах, чтобы немедленно оказывать медицинскую помощь конфискованным животным. Часть этой операции была заснята для телепрограммы «Челлендж-Аннека», которая организовала молниеносное строительство превосходного обезьянника в «Обезьяньем мире» в Англии, специально для спасенных шимпанзе. Я встретил этих четырех шимпанзе, в возрасте от года до двух, в аэропорту Хитроу глубокой ночью, чтобы освидетельствовать их состояние здоровья. Обезьяны устали от длительного перелета и страшно хотели пить. Учтивыми жестами они принимали у меня из рук пластмассовые чашки с кока-колой и жадно пили. Кока-кола не только хорошо усваивается молодыми приматами, но и содержит в полезных количествах углекислоту, поташ и сахар, благотворно влияющие на усталые организмы молодых путешественников. Когда обезьяны утолили жажду, их пересадили в специальный карантинный фургон — и через пару часов они уже стали обживать новый дом. При сем присутствовало много фотографов — но эти фотографы были безопасны для животных. Никаких пляжей, никаких туристов. Только тихая заря, разгорающаяся над мирными окрестностями Дорсета. Операции по спасению шимпанзе Гражданской гвардией будут продолжены.

Глава шестая Львята при дворе кота Артура

— Ни с места, сэр, или я спущу собак! — сказал полисмен, загородив дверной проем своим плотно сбитым туловищем. Он как из-под земли вырос, пока мы предавались размышлениям, как нам поэффективнее разместить наших красавцев леопардов на съемочной площадке. На меня ошалело смотрели две немецкие овчарки, грозя сорваться с поводков, которые он держал в своих багровых ручищах.

— Я собираюсь пойти обедать, — раздраженно сказал я.

— Вы никуда не пойдете, сэр, — сейчас мы введем сюда собак и произведем у вас обыск. После этого отдел уголовного розыска решит, отпускать вас или нет.

— Что ж, попробуйте ввести сюда собак! Гарантирую, будет такое кровавое побоище, что не обрадуетесь!

— С чего это, сэр? — Полицейский запрокинул голову, стараясь напустить на себя вид человека, которому не привыкать к подобным угрозам.

— У нас тут злые леопарды. Ваши щенята будут счастливы, если продержатся более минуты.

— Леопарды, лео-парды… Это вы о чем, сэр? — выдавил страж порядка, сделав акцент на последнем слове.

— Вы не ошиблись. Четыре черных леопарда. Без привязи. Они сперва слопают ваших щенков, а дальше видно будет. Это вы никуда отсюда не уйдете, пока мы не узнаем, что все это значит. Мы, конечно, загоним их обратно в клетки, в которых мы их перевозим. Но сначала я отправлюсь перекусить в кабачок напротив.

— Вы никуда не пойдете, сэр.

Тут ко мне присоединилась киногруппа, уставшая за долгое рабочее утро. У всех на уме была только пинта пива да хороший пирог на закуску.

— Никто отсюда не выйдет! — строго сказал страж, держащий собак.

— Это почему? — спросил директор картины, лицо которого багровело на глазах.

— Не могу сказать, сэр.

— Вы не можете арестовать нас без объяснений и без санкции на арест, — запротестовал я.

В этот момент постучали в дверь, и полисмен повернулся, чтобы открыть ее. В коридор вошел молодой человек с лоснящимися волосами до плеч, давно не бритой щетиной, как у художника, и в порванных по моде на коленях джинсах. Позади него в дверном проеме плечом к плечу стояла дюжина полицейских в форме.

— Эти типы хотят на улицу, сэр, — сказал полицейский с собаками, обращаясь к молодому человеку; в голосе его появился новый, уважительный тон. — А вот этот что-то мямлит мне насчет лео-пардов. — Он снова произнес это слово, разломив его на два, тыча в меня при этом жирным красным пальцем.

«Художник» в драных джинсах, явно полицейский в штатском, смерил нас взглядом. Он был не на шутку раздражен.

— Все понятно, констебль, — пробурчал он. — Я с ними сам разберусь. Значит, так, кто у вас тут за главного? Вы? — Это был вопрос уже ко мне.

Из недр здания, откуда ни возьмись, появилась еще группа молодчиков в штатском и подступила вплотную к нам сзади. Удивительно — мне казалось, что, кроме киногруппы, смотрителя за зверями, вашего покорного слуги и коменданта склада, в этом скромно обставленном помещении никого не было.

— Мы хотим пойти пообедать, — прорычал директор картины.

— Вы не сможете покинуть здание, пока мы не закончим досмотр с собаками, — отрезал «художник» в драных джинсах.

— Если вы введете сюда собак, вы наткнетесь на четырех взрослых черных леопардов. Быстрых, ловких и свирепых, — медленно и четко произнес я, акцентируя каждое слово. — Вы будете нести персональную ответственность, если они будут покалечены или покалечат кого-нибудь из нас. Что до ваших немецких овчарок, то они разорвут их как ягнят, не успев даже понять, с кем имеют дело. Любой из этих леопардов сразится со взрослой гориллой или молодым львом и наверняка выйдет победителем. Поэтому я требую: назовите ваше имя и личный номер!

Лицо «художника» в штатском перекосилось; он так нервно сжимал и разжимал кулаки, что мне на мгновение показалось, будто он вот-вот схватит меня за горло.

— Прежде чем мы начнем, — сказал он спокойным, полным яда голосом, — объясните, что вы там болтали про леопардов и кто вы вообще такие?

Людям моей профессии часто приходится наблюдать за благополучием экзотических животных, используемых в съемках коммерческих кино- и телефильмов. Наше дело — следить за тем, чтобы продюсеры не перегружали животных работой, не заставляли их во имя искусства делать что-либо потенциально для них опасное, а если в съемках заняты агрессивные животные, то быть начеку и держать наготове оружие, заряженное транквилизатором. Мало ли какая муха их может укусить, и они начнут кидаться на всякого встречного! Но, прямо скажем, очень скучная работа. Животные находятся под контролем специалистов, которым ведомы все их слабые струнки как свои пять пальцев, и обращаются с ними умело, человечно и в подавляющем большинстве случаев питают к ним уважение и любовь. Некоторые животные-артисты блестяще вышколены и имеют куда больший опыт работы в студии, чем актеры или топ-модели, с которыми им приходится сотрудничать. Им не досаждают ни яркие лампы, ни красочные декорации, ни запах грима, ни бесконечные повторы одного и того же — у этих двуногих свои причуды, ну и шут с ними! Есть и такие индивидуумы, как, например, королевский пингвин Прингл из Чессингтонского зоопарка, который ликует, выходя на подмостки, и начинает скандалить, только когда наступает время отправляться домой. Мне уже случалось писать о своем пациенте и четвероруком приятеле — орангутанге по кличке Лок, который отличился в кинофильме Клинта Иствуда «Есть лишь один путь — свободный», — этому маэстро стоит лишь раз показать, и он с первого знака понимает, чего от него хотят. Не все двуногие актеры способны на такое.

Стало быть, при такой работе мне или моему партнеру нужно только час за часом сидеть развалясь в директорском кресле и смотреть, смотреть. Впрочем, у этой работы есть один плюс — она хороша для письменных занятий. И даже сейчас, любезный читатель, когда я пишу эти строки, я нахожусь в студии Южного Банка, где снимается телеэпизод «Брось дохлого осла», а в моем «Уокмене» стоит кассета с музыкой Гайдна или Вивальди. Хотя оборудование для транквилизации и саквояж с предметами для оказания первой помощи у меня под рукой, мне редко приходится ими пользоваться. Только один раз находившееся на моем попечении животное в студии настигла смерть — это был большой черный… скорпион, которого я показывал в детской телепрограмме «След природы» телекомпании «Бордер Телевижн» в Карлайле. Почему так получилось, я не могу сказать с уверенностью, но подозреваю, что это из-за странной жары и духоты в моей гримуборной, где температура поднялась до 95 градусов по Фаренгейту. Скорпионы хоть и обитатели жарких стран, но подвергаются тепловому стрессу, когда температура достигает такого вот порога.

Этот злосчастный февральский день 1991 года обещал быть страшно скучным, если бы не визит полиции. Пустое складское помещение в угрюмом промышленном районе на южном берегу Темзы, в Вулвике, было арендовано на пару дней рекламным агентством в качестве студии для съемок телеклипа, рекламирующего новый сорт сигарет. Они уже отсняли несколько фильмов в других местах, но тема была одна — единственное белое животное среди группы черных. Так, героем одного сюжета явился белый дрозд-альбинос среди стаи обыкновенных черных дроздов, белая рыба-удильщик среди черных, и так далее. Сегодня нашей задачей было заснять белого пятнистого леопарда (его роль сыграло слегка подновленное чучело) среди четырех живых черных.

Черные леопарды, известные также как черные пантеры, — обычная цветовая разновидность пятнистого леопарда. В одном и том же помете могут встречаться черные и пятнистые детеныши вместе. Черные леопарды чаще всего встречаются во влажных густых лесах Индонезии, Бирмы, Непала, Ассама и Юго-Западного Китая, реже — в тропической Африке. Вопреки распространенному мнению, черный леопард не более свиреп, чем его пятнистый собрат. В этот раз черных леопардов привез сюда Джим Клабб, один из самых опытных и надежных дрессировщиков редких животных, которого я когда-либо встречал, и самый человечный среди них. Съемка не представляла никакой трудности. Все, что требовалось от леопардов — посидеть в разных позах на специально сооруженном для того помосте, чтобы лучше смотрелись их головы. Им было начхать на присутствие среди них давно усопшего, неподвижного, белого и лишенного пятен собрата.

Директора этих чисто коммерческих клипов постоянно ломают голову над тем, как эффективнее показать самые незначительные позы, абсолютно правильно придать им выражение и освещение. Это занимает у них целые часы. Киногруппа, собравшаяся вокруг постановщика, непременно многочисленна, — самый необходимый минимум составляют художественный руководитель, оператор-осветитель с ассистентом, кинооператор с ассистентом, пара электриков, люди, занимающиеся декорациями, художники и плотники, мальчишка на побегушках — то подать чаю, то унести отснятые пленки, секретарь, чтобы вести записи, и по крайней мере один представитель от рекламного агентства и другой — от кинокомпании. Вся эта публика и собралась в то утро на складе, служившем нам съемочной площадкой. Плюс Джим Клабб и его питомцы, смотритель за зверями и ваш покорный слуга. Кроме самого складского помещения в здании было только две небольшие конторские комнаты и «кабинет задумчивости». Склад был пуст — только в одном углу громоздилось несколько кип, накрытых дерюгой. Но киногруппа не обратила на них внимания, потому что они занимали немного места и не мешали нам.

Мы начали в восемь утра. Все шло, как надо, хоть и утомительно для меня. Теперь был час пополудни, и директор объявил обеденный перерыв. Оставалось еще дай Бог на пару часов работы, ибо леопарды знали свою роль превосходно. Только явление полчища полицейских под предводительством краснорукого, который больше напоминал бандюгу с большой дороги, нежели детектива-инспектора, встало преградой между нами и столь желанными бифштексами и пирогами с почками.

Директор разъяснил, кто мы такие и что тут делаем.

— Черт возьми… У вас что тут, и в самом деле леопарды? — сказал «художник» в драных джинсах, понемногу остывая.

— Да. И они страсть как ненавидят собак, — сказал Джим, только что присоединившись к нам. — Я покамест загнал их в клетки, но учтите, проволочная сетка сварена плохо. Если вы подпустите к ним собак, вы их очень разозлите. Тогда я за последствия не отвечаю.

— У нас приказ — обыскать все здание с собаками.

— Что вы ищете?

— Не могу сказать.

— Хорошо. Ступайте куда угодно, но не подходите к леопардам. Они много места не занимают. Ваши люди могут визуально осмотреть их, но я не рекомендовал бы открывать клетки.

«Художник» в штатском посовещался с несколькими людьми в форме и сказал через несколько мгновений:

— О’кей, можете идти обедать. Но нельзя ли, чтобы укротитель леопардов остался и присмотрел за зверями?

— Можно, — сказал Джим. — Только пусть один из ваших констеблей сбегает в кабачок напротив и принесет мне три больших сандвича с тунцом, хлебец из непросеянной муки да пинту доброго пивца «Гордость Лондона».

«Художник» в штатском ошалело посмотрел на дрессировщика — мне показалось, будто его вот-вот вырвет.

— Сбегай, Робинсон, — пробормотал он сжатыми, будто застегнутыми на «молнию», губами.

Констебль вышел, что-то бормоча себе под нос.

Славно отобедав и отдохнув в кабачке «Белая лошадь», мы вернулись на склад. Он по-прежнему был наводнен бравой полицией, а смотрителя здания готовились увезти в полицейской машине. «Художник» в драных джинсах о чем-то разговаривал с небольшой группой людей в штатском, собравшихся в конторской комнате. Атмосфера заметно изменилась — все выглядели довольными, расслабленными, иные даже улыбались, но, как только мы вошли, сразу же напустили на себя серьезное выражение.

— Ну как, братцы, нашли то, что искали? — спросил директор.

«Художник» в драных джинсах поколебался, затем кивнул.

— Похоже на то, — сказал он. — Но мы хотим задать людям, занимающимся животными, несколько вопросов. Парню, который оставался с леопардами, и, по-видимому, вам, если вы с ним связаны!

Он дал понять, что имеет в виду меня, ибо махнул рукой в мою сторону. Все перешли в складское помещение. Джим восседал на деревянном ящике возле клеток с леопардами и читал газету.

— Значит, так, — сказал «художник» в драных джинсах, наклонившись к Джиму. — Подойдите сюда, если не возражаете.

Полисмены держались на почтительном расстоянии от леопардов, которые сидели на корточках за проволочной сеткой, сверкая глазами. Дрессировщик присоединился к нам, и «художник» в штатском вновь взял слово.

— Дело было так, — сказал он. — Мы нашли то, что искали. Но мы еще не осмотрели ваших кошечек. Это мы и собираемся сделать. Надеюсь, вы объясните нам одну вещь.

— Боже мой, это что еще такое? — Румяное усатое лицо Джима изобразило выражение полного удивления.

— Подойдите сюда. Начнем с вас. Мы хотим осмотреть их подстилку. Полагаю, что в клетках у леопардов есть подстилка?

Вслед за мною и Джимом киногруппа и полисмены всем скопом подошли к животным, которые, обеспокоенные нашествием такой фаланги двуногих, немедленно вскочили на ноги и принялись расхаживать по клетке и угрожающе плеваться. Полицейские и киногруппа остановились на полпути, а Джим, «художник» в штатском и ваш покорный слуга приблизились к клеткам на расстояние вытянутой руки. Джим принялся успокаивать леопардов ласковыми словами:

— Ну что ты, Ява, ты ведь милашечка! И ты молодцом, Эбони! Вот они, прошу любить и жаловать! — сказал Джим. — А вот их подстилка. Обыкновенная солома. Правда, чуток испачканная мочой и пометом, но это пустяки. Вот, обратите внимание, гадят снова! Они все понимают, мои кошечки! Не желаете ли взять немного соломы для полицейского участка как сувенир?

— Изволите шутить, сэр. — Детектив наклонился, заглянул в клетки и помолчал несколько секунд. — Вы правы. Это действительно солома.

— Это и в самом деле солома, — сказал Джим с подчеркнутым сарказмом. — Знаете, шелковые простыни нынче дороги, так что для леопардов слишком жирно будет. Но Общество по пресечению жестокости по отношению к животным считает, что солома ненамного хуже шелка.

Детектив выпрямился и улыбнулся — и эта его улыбка была подлинной.

— Простите, господа, я должен объясниться. Не могу рассказать вам всего, но суть вот в чем. Пока вы были в кабачке, мы обнаружили здесь огромную партию наркотиков. Когда утром вы здесь работали, вы видели кипы?

Только тут я обратил внимание, что кип не было на месте.

— Да, помню, — сказал я.

— Это были новейшие таблетки «Е», вызывающие экстаз. Не знаю, сколько их было в этих кипах, но, по-видимому, не менее полутонны. Чтобы одурачить таможенную инспекцию в Дувре, их смешали с другими материалами. Так и везли до самой Голландии.

— Но почему вас так заинтересовала подстилка леопардов? — спросил Джим.

— На кипах были наклейки «Кошачий друг». Субстанция, с которой смешан наркотик, была тем гранулированным веществом, которое помещают в кошачий подносик. Серые таблетки среди серых гранул — остроумно придумано!

— Так вы считаете, что гранулы для туалета обыкновенной домашней мурлыки применяются для крупных кошачьих?! — сказал я. — Или что Джим с его леопардом может быть причастен к связи с контрабандистами наркотиков?!

«Художник» в штатском улыбнулся:

— Положа руку на сердце, мы не исключали такую возможность. Оказалось, просто случайное совпадение. Простите за всю эту суматоху.

— А что, и в самом деле гениальная идея! — сказал Джим. — Вообразите такую картину: из страны в страну движется бродячий цирк, в нем леопарды, тигры, львы, а позади — целая цепочка фургонов, груженных наполнителем кошачьих туалетов… И вот когда осталось совсем недалеко до конечного пункта следования, бдительные таможенники вдруг обращают внимание на то, что количество фургонов с указанным грузом не уменьшилось с начала маршрута. Непорядок! Стали выяснять, в чем дело, и обнаружили, что под видом наполнителя кошачьих туалетов везут наркотики.

— Воображаю, какого размера должны быть подносы для крупных кошачьих, — сказал я.

Все рассмеялись, но я вспомнил случаи из прошлого, как иные плуты, чтобы обмануть таможню, прятали наркотики в водонепроницаемых пакетах, а затем скрывали их в… желудках то верблюдов, то дельфинов, — сам не видел, за что купил, за то и продаю.

Стражи закона и правопорядка быстро очистили помещение, и мы благополучно закончили съемку… Через несколько месяцев, когда рекламные плакаты, изображающие четырех черных леопардов и одно чучело белого, стали появляться на афишных тумбах, я прочитал в газете, что контрабандисты, пытавшиеся провезти наркотики под прикрытием наполнителей кошачьих туалетов, были приговорены к длительным срокам тюремного заключения.

Есть звезды голубого экрана и есть звезды широкого экрана. Если черные леопарды Джима Клабба тянут на кассовых трагических актеров, то Артур — Робер де Ниро среди котов. Очаровательный белый мурлыка Артур рекламирует кошачий корм и особенно прославился тем, что берет пищу из банки лапочкой, как ложкой.

Летом 1992 года меня попросили пронаблюдать за животными при съемках рекламного фильма в студии близ Шарлотт-стрит, в лондонском Уэст-Энде. Артур должен был рекламировать новые кошачьи консервы, названные в его честь. По сюжету, он приглашает двоих своих заморских родичей разделить с ним изысканную трапезу. Родичи эти были не кто иные, как два львенка, предоставленные для съемок сафари-парком в Северной Ирландии. Предполагалось поставить перед кинокамерой три банки «Артура» и посадить кота перед средней — пусть лакомится. Входят два львенка и начинают есть из двух других. Задумано блестяще, только так ли все будет на самом деле? Артур явно никогда в глаза не видел дикого представителя семейства кошачьих, а тут сразу два, каждый вдвое крупнее его! Не предпочтет ли он подобру-поздорову удрать со съемочной площадки одним элегантным pas-de-chat^[64], достойным Барышникова? А что, если львята, пусть и очаровательные, но все же куда более неуклюжие косолапые создания, попросту оттолкнут его от пищи? Или, хуже того, предпочтут живого Артура консервированному? К тому же львята были новичками на съемочной площадке — вдруг они заупрямятся и не захотят сниматься? Или испугаются ярких «юпитеров» и наложат большую кучу, как это случилось в 1967 году с прооперированным и выкормленным мною львенком по имени Симба — это было вообще мое первое выступление по телевидению! В общем, я готовился к долгому многотрудному дню, полному любых возможных неудач.

Мне никогда прежде не доводилось встречаться с Артуром, и когда он прибыл в студию в уютной корзиночке в сопровождении своей персональной дрессировщицы Энн Хед, то был встречен с такими почестями, какие оказывают, наверно, только его высочеству в сопровождении фрейлины. Но он оказался более чем хладнокровным. Ни малейших признаков звездной болезни. Ни грамма претенциозности и тщеславия, столь обычных для двуногих представителей шоу-бизнеса, — лишь толика любопытства проглянула на его умной мордочке. Готов поклясться, что его больше интересовала ближайшая к нему банка со съестным, нежели восхитительные похвалы киношников, сгрудившихся вокруг, чтобы созерцать его наслаждение — самое точное определение, как я вскоре убедился.

Вошла дрессировщица львят со своими питомцами — по одному под каждой рукой — и представила их Артуру. Наш герой явно произвел на них благоприятное впечатление — слегка попискивая, они глядели на него большими круглыми глазами. Артуру было начхать на них — он элегантно мыл лапой мордочку. Ему хотелось поскорее отсняться, получить свой гонорар — существенно больший, чем полагался любому из нас, — и вернуться домой, к теплому очагу.

Миссис Хед проявляла заметное беспокойство по поводу его контактов с дикими кошачьими.

— Нельзя ли распылить по площадке надежный дезинфектант? — спросила она меня. — Будет несчастье, если Артур что-нибудь от них подцепит.

Мне сделалось довольно-таки неловко из-за того, что милая леди, куда больше понимавшая в домашних кошках, нежели в диких, хоть на йоту засомневалась в здоровье львят. Впрочем, оно и понятно: она отвечает за здоровье весьма ценной в своем роде «собственности», вот и перестраховывается.

— Не беспокойтесь, — ответил я. — Уверяю вас, что здоровье у львят превосходное. Я их только что осматривал. Более того, они привиты против всех возможных заболеваний, точно так же, как Артур.

Людям часто невдомек, что экзотическим кошачьим в зоопарках и сафари-парках делают прививки против тех же болезней, что и домашним кошкам, как, например, кошачья инфлюэнца, кошачий энтерит и прочее. Используются те же самые вакцины, какие применяются ветеринарами в общей практике. Цель подобных мероприятий — застраховать животных от болезней, которые могут быть занесены бродячими кошками, коих полно в любом городе или селе. Одна крупная партия вакцины против энтерита, которую вводили сотням тысяч усатых хранителей домашнего очага на протяжении нескольких лет, содержала дезактивированный штамм вируса, полученного в одном британском зоопарке от погибшего снежного барса. Бедняга заразился от обычной домашней кошки, которая в ту злосчастную ночь забрела к нему в клетку в поисках объедков.

После обычной рутины — выскабливания самых незаметных пятен грязи с матово-черной поверхности съемочной площадки, устройства и проверки освещения и обсуждения вопроса, как нам лучше поставить три банки с едой, мы заняли позиции для съемки. «Сейчас десять тридцать, — подумал я, поглядев на часы и вставив в свой „Уокмен“ кассету с „Волшебной флейтой“. — Съемки будут продолжаться самое позднее до полудня, к тому времени все три кошки отвалятся: снимать-то будем несколько дублей. Тогда и сам смогу перекусить, а то до обеда маковой росинки во рту не будет. Пообедаю-ка в японском ресторанчике — сырая рыба под пиво „Кирин“ — потом еще часика два помучаемся, и часам к четырем все закончим».

Сперва Артур выступил сольным номером. Это было виртуозное представление, достойное Паганини. Он восседал перед тремя банками, причем крышки у двух крайних были приподняты так, что он волей-неволей вынужден был концентрироваться на средней. Я знаю нескольких котов с превосходным аппетитом — у меня самого такие были, в том числе великолепный сиамец по имени Фрэнк. Но такого искусства в поедании деликатесного продукта, каким владел Артур, не достичь никому. Он буквально прокапывал лапочкой траншею в лакомстве, поднося его ко рту и поглощая со смаком. Ему не требовалось много времени, чтобы очистить всю банку; покончив с порцией, он уселся, элегантно обхватив хвостом все четыре сложенные вместе лапки, — подавайте-ка мне еще! Принесли еще «Артура»; Артур столь же мастерски, без малейшего упрямства, поглотил и вторую порцию — такой аппетит бывает обыкновенно у страдающих как истощением, так и ожирением, но у нашего мурлыки был превосходный идеальный вес. Просто Артуру очень понравился «Артур».

Теперь настало время вводить в бой двух львят. «Ну, сейчас начнется самое смешное», — подумал я, а у самого слюни текут: эх, вот бы сейчас сырого кальмарцу да под жгучим зеленым соусом «Вазаби»! Милые существа эти львята, но вдруг окажутся бестолковыми и заупрямятся?

Львята не едят консервы. Как и я, предпочитают сырую пищу. Только я — рыбу и кальмаров под японским соусом, а они — мелко накрошенное сырое мясо. Правда, идея рекламы состояла в том, что диким собратьям Артура понравилось угощение, названное в его честь. Поэтому пошли на маленькую хитрость — в банки для львят положили мелко накрошенный бифштекс. Если все пойдет так, как задумано, Артур будет колдовать над своей банкой, и тут введут в дело львят. Одного подведут к банке слева, другого — к банке справа. В заключение, когда с трапезой будет покончено, голос за кадром изречет сакраментальную фразу: «Даже дикие собратья Артура рычат от наслаждения — так им понравился новый „Артур“!» «Одна надежда, — подумал я, — что хоть Артур-то хорошо тренирован. Эти же двое в буквальном смысле слова из ирландских болот».

— Мотор! — скомандовал директор. Артур уже вошел во вкус — о, как он киногеничен! — Вводите львят, — сказал директор двум смотрителям-ирландцам, которые сопровождали львят при перелете. Детенышей посадили на сцену мордами к Артуру, слегка похлопав по задницам. Типичной для юных львов тяжелой шаткой походкой они неуверенно направились к нашему герою.

«Сейчас упорхнет», — про себя подумал я, но Артур словно не замечал их приближения. Более того, он примостился к предназначенной для них гастрономической приманке.

— Бо-ож-же ты мой! — услышал я крик души рекламного агента. — Он не хочет наш патентованный продукт! — Само собой разумеется, со стороны казалось, что Артур уписывает «Артур» — ведь мясо было накрошено в банки из-под этого продукта, и, само собой разумеется, этикетка давалась крупным планом. Но хвостатый герой отклонился от сюжетной линии, обратив свой интерес к чужому прибору. Само собой разумеется, Артур трескал мясо так, будто его не кормили целый месяц.

— Сто-оп! — возопил директор.

Артур был единственным, кто проигнорировал команду. Он горсть за горстью черпал превосходное крошеное мясо и отправлял себе в рот. Львята, которых дрессировщики отвели за кулисы, удивленно созерцали происходящее.

После нескольких бесплодных попыток втолковать коту бесспорную правду, что мясо — корм несбалансированный, невитаминизированный, не проверенный с научной точки зрения, нестерилизованный и вообще недостойный гордого имени Артура, сравнительно с тем превосходным продуктом, которым ему предложено наслаждаться за большой гонорар, решили насыпать немного крошеного мяса в среднюю банку. Включились камеры. Артур принялся наворачивать с прежним аппетитом, и на площадку снова вывели львят. Они, как и в предыдущем дубле, заковыляли в сторону Артура.

— Смелее, крошки, — прошептал директор.

«Даже если он не удерет, он отвалится от банки», — подумал я. Но Артур и не думал отваливаться. К моему удивлению, львята подошли к нему вплотную — и начали обнюхивать его мордочку. Артур на секунду оторвался от трапезы, обратил свой взор на того, что находился слева, и — хотите верьте, хотите нет — повернул голову и поцеловал другого львенка, коснувшись его кончиком носа и слегка высунув язычок, после чего снова со всей серьезностью принялся за дело. Детеныши, удивленные столь сердечному приему, секунду-другую понюхали вокруг себя и принялись лизать мясо в стоящих перед ними приборах. Поистине трогательная сцена — и это после стольких дублей! Такого я даже в самом радужном сне не мог себе представить.

— Стоп! — крикнул директор. — Фан-та-стично, львята, фан-та-стично! Снято!

Тут вся компания бросилась обниматься, целоваться и поздравлять друг друга, между тем как Артур по-прежнему продолжал трапезничать. «Мне тоже пора, — подумал я и отправился в японский ресторанчик. — Никогда не пытайся догадываться, что на уме у кошки, будь то дикая или домашняя, — подумал я, погружая кусок сырого кальмара в соевый соус. — Держу пари, что Артур зашибет на этом кучу денег».

За минувшие три десятилетия меня многократно приглашали на съемки в качестве ветеринара-наблюдателя, а чаще демонстрировал животных я сам. Мне пришлось иметь дело со множеством львов, других крупных кошачьих и еще с самым широким спектром царства братьев наших меньших, начиная с бабочек и жуков и кончая китами. Но только дважды мне приходилось иметь дело с ленивцами в роли теле- и рекламных звезд. Этих удивительных животных, происходящих из Южной Америки, не часто можно увидеть в зоопарках, но, хотите верьте, хотите нет, в иных частях Южноамериканского континента они составляют большую часть всей биомассы обитающих там животных. При всем при том эти странные млекопитающие куда менее знакомы широкому кругу людей, чем другие представители южноамериканской фауны, как, например, ламы, ягуары и попугаи ара. Возможно, это во многом происходит по причине естественной привычки ленивцев не показываться на глаза. Не следует, правда, думать, что они уж такие лодыри — право, напрасно назвали их по одному из семи смертных грехов. В действительности ленивцы принадлежат к числу преуспевающих существ и обязаны своим успехом в значительной степени тому факту, что они питаются листьями, которыми другие животные брезгуют, и проводят почти всю свою жизнь, вися вниз головой на ветках деревьев, спасаясь таким образом от большинства хищников. Их шубки имеют зеленый оттенок благодаря произрастанию на шерсти водорослей — отличный камуфляж. Процесс переваривания пищи длится у них месяц и более, а выделение конечного продукта пищеварения и мочи происходит раз в неделю. Коль скоро грубая и неудобоваримая листва не очень-то калорийна, то ленивцы сберегают энергию, поддерживая температуру тела на очень низком уровне (от 86 до 93 градусов по Фаренгейту), причем ночью и в дождливую погоду снижают ее до минимума. У южноамериканских индейцев бытует поговорка: «Ленивец пускается в путь, когда дует ветер». И в самом деле, если уж ленивцы пускаются в путь с ветки на ветку, то со скоростью не больше чем четверть мили в час. Испанский летописец XVI века так писал об этом существе: «Никогда не видел более неуклюжего и бессмысленного создания, чем ленивец». Как же он оказался не прав!

В 1988 году я демонстрировал трехпалого ленивца в утренней субботней телепрограмме для детей «№ 73», где я служил штатным ветеринарным хирургом. Это было безмятежное существо, привыкшее к тому, что его постоянно тискают, так что репетиции и эфир прошли без приключений. Совсем иной нрав изволила выказать ленивица, которую снимали в рекламном клипе за семнадцать лет до этого. Тогда я еще жил в своем родном городе Рочдейле, в каменном фермерском доме — в Англии их так и называют «дом Уильяма и Мэри» — среди поросшей вереском местности, переходящей в цепочку Пеннин, отделяющих Ланкашир от Йоркшира.

Вот однажды утром раздался телефонный звонок.

— Доктор Тэйлор? — спросил голос в трубке. («Должно быть, из Чеширского района Манчестера», — подумал я.) — Меня зовут Фроум, я из рекламного агентства «Тридцатый век». Вы о нас что-нибудь слышали?

— Простите, не доводилось. У вас ко мне дело, мистер Фроум?

— Да дело не очень чтоб уж большое, во всяком случае, мне так представляется. Мне просто посоветовали пригласить вас для страховки.

— А именно?

— Вы когда-нибудь имели дело с ленивцами, доктор? Да нет, не с теми, что «завтра, завтра, не сегодня, так ленивцы говорят». Я имею в виду животных.

— Да, раз или два случалось, — отвечаю я. Я говорю «раз или два», потому что не знаю, включать ли мне в свой послужной список общения с ленивцами случай, когда меня пригласили посмотреть ленивца в зоопарке в Норфолке. Он пару месяцев ничего не ел и не двигался с места, а просто висел неподвижно в своей клетке, вцепившись кривыми когтями в горизонтальную ветку. Директора это особенно не тревожило, и все же он решил выяснить, в чем дело, — так, на всякий случай. Я отправился взглянуть и обнаружил, что от зверя осталась лишь давно высохшая шкура, а вся внутренность давно съедена личинками.

— Значит, вот какое дело, — сказал Фроум. — Мы раздобыли ленивца для съемок рекламного клипа по заказу одной крупной автомобильной компании. Идея вот в чем — усадить самое медлительное животное в новейшую скоростную модель. Для контраста. Вам понятно?

— Вполне. И вы хотите, чтобы я понаблюдал за животным во время съемки?

— Точно так. Как я уже говорил, не думаю, что нам остро необходим ветеринар. Это ж не тигр и не волк, ведь правда? Насколько я в них понимаю, просто соня и бездельник. Но владелец животного, зоопарк Уэллингборо, настаивает на присутствии ветеринара, и притом имеющего опыт работы в зоопарках. Съемки продлятся всего один день на старом аэродроме в Бертонвуде. Можете приехать? Оплата, положим, двадцать пять фунтов и хороший обед.

— Охотно. Сто фунтов и хороший обед.

Телефон умолк приблизительно на минуту, затем Фроум снова взял слово:

— Сто фунтов… Не многовато ли будет, а? Вам же ничего не придется делать. Мы просто заснимем, как он привычно висит головою вниз там, куда мы его подвесим. Это ж не тигр и не волк, ведь правда? — повторил он.

— Сто фунтов и хороший обед. Похоже, вы представления не имеете, какие сюрпризы могут выкинуть животные в самый неподходящий момент. Положим, оно может заболеть. Ист-Ланкс-Роуд ведь вам не джунгли, и ленивцу здесь вряд ли будет так уютно, как на родине. Вы, конечно, можете домчать его до ветеринарной больницы в Уоррингтоне на вашей шикарной машине, но боюсь, это создаст вам дурную рекламу.

Фроум сделал шумный выдох:

— Ну ладно уж. Похоже, вы меня убедили, доктор. И все-таки я по-прежнему полагаю роскошью приглашать персонального врача для надзора за единственным зверем. Ленивец ведь не королева.

— Вы одно упустили из виду. О королеве мы знаем практически все, а вот о ленивцах куда как меньше. Ну ладно, ближе к делу. Какого числа и в какое время вы меня ждете?

Ясным и солнечным апрельским утром я прикатил в Бертонвуд. Там, на бывшей американской авиабазе, меня уже ждали. На длинной потрескавшейся взлетной полосе группа киношников копошилась вокруг табунка автомашин. Тут были и новехонькие, с иголочки, модели, которые вот-вот поступят в продажу, и старые, латаные-перелатаные «рено» и «форды», увезенные непонятно с какой автомобильной свалки.

— Фроум, — представился мне молодой рыжеволосый парень в изысканном голубом костюме, с удивительно белым лицом и огромными белыми ушами. — Сейчас устраиваемся, — прочирикал он. — Животина будет вон там, в «рено». Сейчас для нее устраивают брус, куда ее подвесят, и начнем. (Его послушаешь, можно подумать, что речь идет о костюме на вешалке.) Пока можете погулять вокруг, доктор.

— Большое спасибо, — сказал я, настраивая себя на то, что день будет небогат событиями. Возможно, в конце его удастся слетать по шоссе в сафари-парк в Ноусли. Но прежде я решил взглянуть на ленивца, как он там жив-здоров и бодр — насколько бодрыми могут быть подобные создания. Представитель зоопарка Уэллингборо открыл большой фанерный ящик. Там, прицепившись своими длинными кривыми когтями к стойке — единственному в этом жилище «предмету мебели», — висела крупная и отнюдь не такая уж неуклюжая самка ленивца Хоффмана. Она была погружена в глубокий сон — ленивцы спят около девятнадцати часов в сутки — и даже не пошевелилась, когда я погладил ее по густой мохнатой шубе. Послюнявив кончик провода моего электронного термометра, я вставил его ленивице в задний проход. На шкале высветилась цифра 87 градусов по Фаренгейту — только у муравьедов и броненосцев нормальная температура тела столь же низкая, как у ленивцев. Зверюга продолжала дремать, не обращая внимания на то, что я подвергал ее обследованию.

— А теперь, дорогие мои, не поможете ли вы отнести бедное создание до места съемки?

Я помог смотрителю донести ящик со спящей красавицей к старинной машине, подцвеченной красными лампочками. Камера должна была снимать через открытую заднюю дверь, а над задним сиденьем был установлен брус для ленивицы. Мы со смотрителем аккуратно отделили когти животного от стойки в ящике и перенесли ленивицу (теперь уже проснувшуюся и робко оглядывающуюся по сторонам) в машину. Мы подвесили ее к брусу, и теперь она висела, пытливо вертя головой то туда, то сюда.

— Нет, не годится. Слишком взяли влево, — сказал директор, глядя в видоискатель. — Нельзя ли подвинуть ее?

Хранитель осторожно приподнял животное одной рукой и переместил другой рукой когти ленивицы. Затем он отступил назад.

В это время к директору присоединился Фроум и рассматривал сцену в видоискатель, полученный из директорских рук.

— Опять что-то не так, Дикки? — сказал он. — Нам нужно получить четкий силуэт в направленном освещении сзади.

— Вы снова хотите подвинуть ее? — спросил смотритель. — Только скажите куда.

— Проблема заключается в ее голове, — сказал директор. — Я и не представлял себе, что она будет такой странной формы. Удастся ли заставить ее смотреть в камеру?

Смотритель был смущен.

— Не удастся, если она сама не захочет, — здравомысленно ответил он. — А может, я просто разверну ее на брусе?

Фроум визгливо загоготал.

— Доверьте это мне, — сказал он. — Если вы развернете ее кругом, она будет выглядывать из заднего окна. Более чем нелепо! Разве мы этого хотим?

Но, с моей точки зрения, куда бы зверь ни смотрел — вперед ли, назад ли, — сама по себе идея ленивца в машине казалась мне верхом всякого абсурда.

— Попробуйте вывести ее из состояния равновесия, отцепив одну переднюю лапу от бруса, — сказал директор. — Тогда она, может быть, немножечко повернет голову.

Смотритель наклонился в машину.

— Не правую, а левую! — крикнул Фроум.

Но едва мы отцепили левую лапу, как она медленно и с достоинством водворила ее на место, в упор не желая смотреть в камеру.

— А нельзя соблазнить ее едой, чтобы она повернула голову, как надо? — спросил Фроум. — Что она у вас там ест, яблоки или что еще?

— Она не будет есть в этих условиях.

— Ну попытайтесь. Попытка не пытка, — выдохнул Фроум.

Директор почувствовал нечто вроде приступа боли. Предполагалось ведь, что командовать парадом будет он, а человеку из рекламного агентства остается лишь роль наблюдателя. Смотритель порылся в сумке, вынул корешок сельдерея и протянул ленивице.

— Это ее любимое лакомство, — пробормотал он.

Зверюга ноль внимания.

— Что за глупое животное! — прорычал Фроум. — Глядите, я покажу вам, что нам надо. — Он оттолкнул смотрителя и склонился над краем заднего сиденья. — Ну поди, поди сюда, соня, — сказал он, дотянувшись до ленивицы обеими руками.

— Слушайте, ленивцы вам не кош… — начал было смотритель, но Фроум грубо оборвал его:

— За животное заплачено? Заплачено! Значит, оно должно знать свое дело! О’кей? — сказал он и потянул ленивицу за грудки.

— Нельзя же так с ними обраща… — начал я, но было поздно.

Со стороны ленивцы кажутся весьма беззащитными существами. Но это не так. Зеленая водоросль, произрастающая у них на шубе, действует как камуфляж против хищных глаз стервятников, а густая и толстая шкура да еще способность сворачиваться в очень плотный комок, служат дополнительными средствами защиты. Но есть у ленивца еще кое-какое оружие, и именно его-то наша героиня решила продемонстрировать. Добровольно отцепив переднюю лапу от бруса, она нанесла одним соразмеренным и метким движением удар двумя мощными серповидными когтями в грудь своего мучителя. Послышался треск разрываемой рубахи, стук об пол машины отлетающих пуговиц пиджака и дикий, пронзительный рев Фроума. Он отскочил назад, насколько позволяло узкое пространство, не отцепляя рук от ленивца, и ударился головой о дверной проем. Ленивица упала на пол машины со стуком и растянулась. Щиколотка Фроума оказалась в пределах досягаемости ее челюстей, чем она не преминула воспользоваться, — а так как эта порода ленивцев оснащена комплектом мощных, выдающихся вперед зубов, укус проник глубоко. Фроум снова взвыл; кое-как выбравшись из машины, он повернулся к потрясенным киношникам. Из-под клочьев рубашки истекали кровью две глубокие раны; он стоял на одной ноге, из ступни другой также била кровь.

— Смотрите все, смотрите! Она взбесилась! — прокаркал он и затем, испуганно глянув через плечо, начал двигаться прямо на нас.

Теперь ленивица очутилась в довольно-таки беспомощном положении, в каком вообще пребывают ленивцы, оказавшись на земле; она неуклюже корчилась в том самом месте, куда упала. Я испугался, что она так тяжко шлепнулась на пол, и побежал осмотреть ее. Аккуратно подняв животное, я осторожно начал ощупывать ее кости кончиками пальцев.

— Вот это да! Это переходит всякие границы! — пронзительно завизжал Фроум. — Поглядите, он возится с этой чертовой зверюгой! А мне кто поможет! Я заразился бешенством! Слышали? Бе-шен-ством!

К счастью, животное ничуть не пострадало. Но оно было в большей тревоге, чем кто-либо еще из всей компании. Я ввел ей небольшую дозу валиума. Позади меня громко ревел Фроум; кто-то снимал с него остатки рубашки и носка, кто-то бросился в машину за аптечкой.

— Боже! — застонал он. — Отвезите меня в госпиталь! Этот чертов ветеринар и думать не хочет ни о ком, кроме этой ужасной твари!

Когда ленивицу благополучно засадили в ящик, я отправился осмотреть Фроума, который не мог отделаться от мысли, что подхватил бешенство. Его раны не были серьезными, но все же лучше было отвезти его в ближайший травмпункт для введения предупредительной дозы тетануса.

— Ради Бога, немедленно посыпьте мне раны антибиотиком, — проблеял он, когда его усаживали в машину, чтобы отвезти в госпиталь. — Может быть, у меня начинается заражение крови!

Я побрызгал ему две раны на груди и место укуса на ступне пурпурным тервамицином. Когда его увозили, он громко возмущался по поводу того, что несколько капель алой жидкости попало на его шикарный голубой костюм.

— Никогда не работайте с животными и детьми. Не это ли первая заповедь актерской профессии? — сказал я директору, когда бедолагу увезли.

Тот улыбнулся и сказал:

— Ну что, попробуем по новой?

Отдохнув пару часов, мы поместили ленивицу во вдохновенную неподвижную позу точно так, как того хотел директор. К тому времени, когда Фроум вернулся из госпиталя, мы уже закончили и укладывались. Он уж снова был как огурчик.

— Врачи были потрясены, — гордо сказал он. — Они еще никогда не сталкивались с укусом ленивца. Для них это был памятный день.

— И для нас тоже, — мягко сказал смотритель из зоопарка Уэллингборо.

Глава седьмая Пугающие зубы

Плиний Старший, знаменитый римский ученый и писатель первого столетия до Р. Х., оставил нам тридцать семь томов по всем областям естественной истории. К сожалению, четыре тома, посвященные зоологии, перенасыщены материалом из области фантастики. Как бы вы отнеслись, скажем, к россказням о людях, не имеющих ртов и питающихся исключительно запахом цветов и фруктов? А что вы скажете о людях, именуемых скипода, у коих столь огромные ступни, что ими можно прикрываться, как зонтиками от солнца? Не говоря уже о более привычных нашему пониманию существах вроде крылатых коней или единорогов. Точно так же рассказ о чудесном воздействии человеческой слюны на страшную змею не более чем красивая легенда. Такие опасные существа, как плюющие кобры, существуют в действительности, и одна из них, прямо скажем, нагнала на меня страху; а вот человеку плевать на кобру я бы нисколечко не советовал. Скорее всего, вы ее этим только раздразните (кому, скажите, охота быть оплеванным?), а от разъяренных кобр, равно как и от других опасных животных, лучше держаться подальше. Вашему покорному слуге за свою жизнь далеко не единожды приходилось сталкиваться с самыми недружелюбными змеями, иные из которых, впрочем, быстро теряли свой гонор.

Специалисты и поныне расходятся во мнениях, какой же из видов змей следует считать самым опасным в мире. Пятерым ведущим светилам в области герпетологии было предложено перечислить десять самых опасных, по их мнению, змей. Список (в порядке убывания степени ядовитости) в итоге получился такой: королевская кобра, тайпан, мамба, бушмейстер, тигровая змея, обыкновенная кобра, африканская гадюка, гадюка Расселла, чешуйчатая гадюка и джараракуссу — бразильская гадюка, обитающая в ямах. Только королевская кобра фигурировала в списках каждого из экспертов.

Все вышеперечисленные виды обитают на суше. Но и в море водятся крайне опасные змеи. У одной из них, желтобрюхой морской змеи, самый большой ареал распространения из всех живущих на планете рептилий. Яд морских змей, возможно, самый сильный из всех существующих. Правда, эти животные в общем-то неагрессивны и не пускают свое оружие в ход при малейшем поводе, так что риск для человека при встрече с ними обычно куда меньше, чем при встрече со змеями из вышеперечисленной «табели о рангах», которые по своей природе куда агрессивнее и раздражительнее.

Морских змей существует около полусотни видов. Все они живут в теплых водах западной части Тихого океана и в Индийском океане, за исключением одного пресноводного вида и вышеупомянутой желтобрюхой змеи, ареал которой простирается от Восточной Африки до западного побережья Южной Африки и от Австралии до юга Сибири. Их нечасто показывают в зоопарках, хотя, будучи мальчишкой, я видел нескольких змей в бассейне с подогретой водой в зоопарке Белль-Вю. Ну, а лицом к лицу с морской змеей я впервые столкнулся, когда купался в Сингапуре в 1973 году. Я наблюдал, как четырехфутовая желтая морская змея с черными полосами на спине величаво дрейфовала, наполовину высунувшись из воды, и вдруг схватила и заглотнула с головы небольшую рыбку с квадратным хвостом. Позже я определил, что это морская змея Стока, и прочел о том, что зафиксирован случай, как гигантское скопление многих миллионов этих существ — шириной около десяти футов и длиной свыше шестидесяти миль — медленно и торжественно плыло между Малайзией и Суматрой.

Несколько лет назад я был с визитом в Океанариуме в Гонконге. Там вспыхнула серьезная эпидемия крайне опасной бактериальной инфекции — мелиоидоза. Причиной ее стала зараженная почва, принесенная ветрами и дождями из долины Жемчужной реки в Китае. Эпидемия погубила многих обитавших в Океанариуме морских млекопитающих, но с помощью специально разработанной в Пастеровском институте в Париже вакцины нам удалось взять ее под контроль.

В один прекрасный день меня пригласил покататься на лодке Поу Кет, многопрофильный специалист из клиники животных при Океанариуме. Пообедав в поплавке «Джумбо» (я попросил заказать самое шикарное, на его взгляд, китайское блюдо, и он остановил свой выбор на тонких свиных кишках и селезенке), мы переплыли на катере Абердинскую гавань и причалили у противоположного берега, где нас поджидало небольшое рыбацкое суденышко. Это была видавшая виды, выбеленная солнцем и давно нуждавшаяся в покраске шаланда длиною около двадцати футов, снабженная мотором, прикрытым ящиком из-под чая; хрупкая крыша из листьев пальмы ротанг осеняла сиденье на корме румпеля.

— Познакомьтесь, мой зять Тонг Фат, — сказал Поу Кет, представив мне юношу лет двадцати в белых шортах и майке, который сидел на корточках на дне суденышка и возился с рыболовными сетями. Рядом с ним вертелась бойкая черно-белая собачонка, похожая на ланкаширского терьера.

Тонг Фат вскочил на ноги, улыбнулся и протянул нам руки.

— А это Стар, — сказал он, кивнув на собачонку. — Будьте как дома! Ну, поедемте все вчетвером на рыбалку!

Мы ступили на борт суденышка. Сняв чайный ящик, Тонг Фат покопался в моторе, и он ожил. Мы медленно протискивались между рядами сампанов — китайских лодок; влажный воздух был напоен ароматами жареного мяса, трав, чеснока, рыбы; к ним примешивались запахи сточных вод и бензина. Стар отправился в переднюю часть лодки, где, очевидно, находилось его постоянное место члена экипажа. Опираясь передними лапами на нос и всматриваясь вперед своими блестящими черными глазами, он выглядел как великолепное носовое украшение.

Позади остались джунгли небоскребов, суматошные пристани и прибрежные гостиницы, плавучие трущобы и череда зеленых холмов в серой дымке. Наш путь лежал к островам. Обогнали единственную старомодную джонку с парусами цвета высохшей крови, затем увидели, как два водолаза поднимают утопленника на борт полицейского катера. Тонг Фат достал из пластмассового портативного холодильника банки прохладного пива «Цань Тао». Время от времени Стар потявкивал на чаек, имевших наглость слишком близко подлетать к его кораблю, я же присоединился к Поу Кету, который управлял посудиной и предвкушал удовольствие от предстоящей рыбалки. Сейчас у рыбы был как раз «брачный сезон», и она подходила совсем близко к берегу. Поу Кет вручил мне удочку и ведро с накрошенными пахучими кальмарами для наживки.

— Вы можете поудить, доктор, — сказал Поу Кет, — а Тонг Фат будет ловить круглой сетью. Забрасывать ее он просто артист.

Мы плыли под серебряным небом уже полчаса; блеск солнца растворился в дымке, когда мы вошли в небольшую бухточку покрытого низеньким кустарником острова. Гонконг и Китай теперь были скрыты от наших взоров. Когда мотор был заглушен, Стар покинул свой пост и, виляя хвостом, приковылял ко мне. Он явно хотел поразвлечься. Место для стоянки было выбрано — лучше не придумаешь: никаких звуков, кроме плеска воды о борт суденышка. Как-то забылось о том, что кишащий миллионами двуногих существ Гонконг был всего в каких-нибудь нескольких милях отсюда.

— Здесь прекрасно ловится морской окунь, — сказал Тонг Фат. Он поднял на плечо сеть, а я стал наживлять кусками кальмара крючки моей удочки. Поу Кет открывал все новые банки с «Цань Тао», а Стар яростно вилял хвостом.

Тонг Фат прошел вперед, неся на плече сеть. Он простоял несколько минут на носу, всматриваясь в воду, и неожиданным грациозным движением руки закинул сеть. Она раскрылась на лету, опустилась на водную поверхность почти правильным кругом и быстро затонула, но Тонг Фат принялся проворно выбирать веревку, и через несколько секунд сеть показалась на поверхности. Уловом оказалась горстка маленьких красных и отливающих серебром рыбешек. Тонг Фат вытряхнул их на палубу, и взволнованный Стар засуетился между ними, не пытаясь, впрочем, схватить хоть одну из них зубами. Юноша снова сложил сеть, поправил все петли и складки и вновь закинул; со стороны казалось, что это очень легко — бросать круглую сеть, которая послушно ложится именно туда, куда хочет рыболов. Я не удержался и попросил дать попробовать бросить самому… То-то смеялись оба китайца, когда я, точно гигантская рыбина, сам забился, опутанный сетью с головы до ног! Ко всеобщему веселью присоединился и Стар, радостно лая и подпрыгивая.

— Ну что ж, бывает, — сказал Поу Кет, потрепав меня по плечу. Впрочем, веселое настроение Тонг Фата быстро улетучилось: он закидывал снова и снова, и все без особого успеха. Наконец он смекнул забросить сеть не с носа, а с борта — и вот удача: сеть пришла, набитая массой блестящих металлическими чешуйками рыб самых разных оттенков. В лучах солнца переливались всеми цветами радуги струи стекавшей вниз воды. Поу Кет кинулся ему на подмогу, и они вместе перевалили сеть через планширь^[65] и вытряхнули на палубу ее извивающееся содержимое. Стар рванулся помогать, насколько это было в его силах.

Палуба суденышка стала похожа на мерцающее лоскутное покрывало.

— Значит, так, — сказал Тонг Фат. — Сперва разберемся, что мы наловили. Все несъедобное — за борт! — Он показал на желтую, как горчица, рыбу, бившуюся у моих ног. — Выкиньте ее скорее, доктор! Она из породы фугу, крайне ядовита! А вот эта, — он показал мне серо-синюю рыбину, — молодая касторовая рыба. Странно, обычно днем на мелководье они не попадаются. Съешь такую, и она мигом прочистит тебе кишки. Отсюда название.

Но тут случилось непоправимое. Когда Тонг Фат нагнулся, чтобы выбросить за борт касторовую рыбу, Стар неожиданно беззвучно растянулся поверх живого ковра.

— Боже, что с ним? — пробормотал Тонг Фат. Собачонка не ответила — она просто лежала, слегка подрагивая, на куче рыбин, бивших хвостами ее крохотное тельце и раскрывавших рты, словно в изумлении.

Я присел и тронул собаку. Затем положил ей руку на голову и осторожно заглянул в глаза. Нет, не мигают. Я прощупал артерию на задней ноге. Никакого пульса. Стар был мертв.

Мои компаньоны были словно громом сражены. Тонг Фат в течение нескольких минут не сводил глаз с неподвижного тельца, не в силах поверить случившемуся.

— Не может быть, не может быть! — повторял он. — Ему было всего три года! Он был здоров, как юный лев!

Поу Кет вздрогнул и что-то прокричал на кантонском наречии. Тонг Фат развернулся и схватил большой нож, торчавший из щели в одной из досок.

— Поглядите, доктор! — воскликнул он по-английски. — Не приближайтесь! — Молниеносным ударом лезвия ножа он саданул по чему-то лежавшему среди разбросанной по палубе рыбы. Это что-то яростно забилось, когда его голова отделилась от тела. Сперва я подумал, что это какой-нибудь из милых тропических угрей. Тварь была примерно двух футов в длину, с извилистым телом, с черной спиной и бледно-желтым брюхом. Ее отрубленная голова имела изящную коническую форму. Да, это была желтобрюхая морская змея, одной капли яда которой было бы достаточно, чтобы убить троих взрослых мужчин.

Я поднял трупик бедной собачонки и тщательно осмотрел его, раздвигая пальцами короткую шерстку. Через почти четверть часа я обнаружил на передней лапе то, что искал: две изящные дырки, столь крохотные, будто они были проделаны специальной гиподермической иглой, которую я использую для попугаев и мелких птиц. Видно, дело было так: Стар наступил на змею, попавшую вместе с уловом к нам на палубу, а она укусила его. Стар почти наверняка умер без мучений — люди рассказывают, что укус морской змеи практически безболезнен, а яд всасывается столь быстро, что во многих случаях нет времени даже на оказание первой помощи.

Тонг Фат подогнал лодку поближе к берегу, спрыгнул за борт и зашагал по песку, неся тельце своего любимца. Он похоронил его тут же, под кустом, вырыв ему могилку тем же ножом, которым была убита змея. Мы выкинули за борт всю рыбу заодно с останками виновницы несчастья и без лишних слов поплыли назад в Гонконг. С тех пор Тонг Фат ежегодно посещает могилку Стара и зажигает на ней поминальные свечи.

Никто не знает, сколько людей гибнет ежегодно от укусов морских змей в индо-тихоокеанском регионе. Возможно, по их вине многие рыбаки не возвращаются из плавания. Конечно же эти змеи часто попадаются в сети, а иногда на удочку. Купальщик может наступить на нее в неглубокой мутной воде, например в устье рек, где морские змеи любят собираться. По некоторым оценкам, в некоторых тропических водах, например вокруг Малайзии, один укус морской змеи приходится на 270 тысяч купальных человеко-часов. Ну а статистика смертности собак, которые сопровождают своих хозяев в морских походах, — кто вел ее?

Коль скоро мы завели речь о змеях и собаках, позволю себе рассказать об одном трагикомическом случае из моей практики. Я работал тогда в зоопарке Белль-Вю в Манчестере.

Как-то раз мой покой нарушил телефонный звонок.

— Констебль Шофилд, из полиции Смоллбриджа, — раздалось в трубке. — Мы получили срочный вызов. Змея проглотила собаку. Через несколько минут змею привезут к вам в больницу в сопровождении полиции. Готовы ли вы принять ее, доктор?

Я как раз только что вернулся из больницы усталый как собака и готовился приступить к обеду. На столе меня ждал пирог с рыбой, по третьей программе играл Казальс^[66]. Через полминуты я уже сидел в машине и выруливал по переулку на дорогу, ведущую в Рочдейл. Так-так, змея проглотила собаку… Нет, то был явно не розыгрыш, не шутка — в голосе из трубки чувствовался твердый полицейский тон, который безошибочно узнает даже тот, кто никогда не вступал в конфликт с законом. Змеи из рода констрикторов, как, например, питоны, анаконды и тому подобные, неядовиты, но убивают добычу, удушая и кусая, прежде чем заглотнуть целиком. Крупные констрикторы способны проглатывать свиней, коз и газелей; собака также не составит проблемы для их алчных челюстей. Более того, зафиксирован ряд случаев, когда змеи проглатывали людей, особенно детей и малорослых взрослых. Но самые крупные виды, характерные для фауны Британии, едва ли могут проглотить что-либо крупнее мыши или лягушки. Значит, речь идет об экзотической змее, и притом весьма солидной, раз мне ее привезут с полицейским конвоем, под вой сирен и вспышки мигалок. Я нажал на акселератор — пожалуй, это тот случай, когда у змеиного доктора будет железное оправдание, что он носится на полном газу по центру города.

Я припарковался позади полицейской машины, уже ожидавшей меня возле моей операционной близ Милнроу-роуд. Служащий уже пригласил войти ранее прибывших. Идя по коридору, я слышал громкие голоса из зала ожидания. В нем находилось четыре человека — звонивший мне констебль Шофилд, который сразу же представился, женщина-полицейский и двое гражданских лиц, о чем-то яростно споривших. Я узнал их — это были мои давние клиенты супруги Смоллбоун. Он — коротенький, толстенький, с красным лицом и черными отвислыми усами. Она — тоже коротышка, пухленькая, с румяным лицом, туго накрученными белокурыми волосами и широким ртом, окаймленным тонкими губами. Супруги держали рыбно-чипсовую лавку, прославившуюся вкусными пудингами домашней выпечки. Миссис Смоллбоун была в этом деле большая мастерица. Кроме того, она занималась разведением породистых собачек-папильонов, нечасто встречающихся тогда в Ланкашире, а супруг ее был фанатичным герпетологом-любителем, содержавшим небольшую коллекцию неядовитых змей, которые обитали в оранжерее в глубине сада. Я не раз посещал это семейство — пользовал как змей, так и собак, и нередко возвращался домой с порядочным пудингом — то-то радость была для всей моей семьи!

Когда я вошел, чета Смоллбоун прервала свой разгоряченный обмен любезностями и повернулась ко мне. Констебль Шофилд глубоко вздохнул с облегчением и сказал:

— Вот она, доктор, — кивнул он в сторону большого мешка, лежащего посреди зала ожидания, — змея, которая проглотила собаку. Нас вызвали уладить семейный конфликт — вот-те на…

Тут миссис Смоллбоун разразилась рыданиями и бросилась ко мне:

— Достаньте ее! Спасите ее, милый доктор! — Ее голос перешел в вой. — Достаньте немедленно мою Кенди^[67], спасите ее, милый доктор!

— Да заткнись ты хоть на минуту, женщина! — прорычал мистер Смоллбоун. — Доктор еще даже не знает, в чем дело.

— Зато я знаю! — возопила жена. — Твоя чертова змея съела ее, а ты не захотел вытащить ее обратно!

— Успокойтесь, успокойтесь, пожалуйста, — сказал я и взялся за мешок. Он оказался чертовски тяжелым, и мне на помощь поспешил констебль. — Пошли в операционную!

Все прочие последовали за нами, супруги Смоллбоуны ни на секунду не прекращали выяснение отношений, а мы с полисменом шли впереди, неся мешок, который больно бил меня по ногам.

Но вот наконец мешок на столе. Вся публика собралась вокруг, и я начал развязывать веревку. Лицо мистера Смоллбоуна было пурпурным от гнева:

— Она хотела, чтобы я отрезал голову моему Сэмми! Ножом для рубки мяса! С какой стати? Почему я должен был убивать змею? Мы ведь все равно ничем не могли бы помочь собачонке…

— Могли бы! Мы могли бы спасти ее! — вопила жена. — Я и сейчас еще надеюсь…

Тут служитель клиники мистер Вест бросился к двери на звук шагов. Их квартира находилась этажом выше, и жена, встревоженная шумом, прибежала сюда.

Мешок раскрылся, и моему взору предстал великолепный сетчатый питон — один из видов, характерных для тропической Азии. Я взял его за голову, сжимая челюсти (зубы у него хоть и неядовитые, но длинные и острые. Как я познал на собственном горьком опыте, питоны могут укусить так, что не обрадуешься, не говоря уже о том, что в рану легко может быть занесена инфекция), и принялся вытаскивать его могучее мускулистое тело. В нем было никак не менее двенадцати футов. Вытащенная на стол змея едва шевелилась.

— Вот он, мой Сэмми! — сказал Смоллбоун, и в голосе его звучала нескрываемая гордость.

— А вот она, моя Кенди! — прошептала миссис Смоллбоун сквозь новый поток слез. Она показала дрожащим пальчиком на огромную выпуклость, вносившую дисгармонию в изящные линии рептилии и располагавшуюся футах в двух позади головы. — Должен же быть шанс! Пожалуйста, достаньте мою Кенди! — Миссис Смоллбоун схватила меня за рукав и резко дернула его. — Вскройте змею.

…Позже мне удалось выведать, что кто-то из супругов — кто именно, так и осталось невыясненным в результате ожесточенных споров — забыл как следует запереть дверь оранжереи. Кенди, которая два года подряд завоевывала приз чемпионки породы на манчестерском дог-шоу и теперь готовилась к выставке в Крафтсе, имела неосторожность заглянуть в оранжерею. Как раз в этот момент Сэмми выскользнул из уютного теплого змеевника, где другие экспонаты размером поменьше спали свернувшись кто на полу, кто на полках, на которые обыкновенно ставят горшки с рассадой помидоров, и понял: ого, живая добыча пожаловала! Ну и голоден же я, как волк: последний раз обедал три недели назад, и обед-то какой — дрянная тушка кролика! Раздвоенный язык Сэмми почуял присутствие Кенди, едва она зашла в оранжерею. Не прошло и полминуты, как алчные челюсти, вооруженные серповидными зубами, начали медленными, но упорными движениями проталкивать теплое тельце собачонки в эластичную глотку. Крохотные задние лапки как раз начали исчезать в ненасытной пасти, когда миссис Смоллбоун, проносившая свежевыстиранное белье мимо оранжереи, бросила туда случайный взгляд сквозь одну из стеклянных панелей. Безумный крик донесся до ушей мужа, который в это время сервировал фирменные пудинги, рыбу, чипсы и бобы, благо клиентов было хоть отбавляй. Задыхаясь и пыхтя, он прискакал в сад.

Засим между супругами вспыхнула свара, имевшая вот какой предмет. Миссис Смоллбоун потребовала, чтобы ее супруг без промедления разрубил питона и достал оттуда чемпионку по породе, может быть, еще живую. У мистера Смоллбоуна было другое мнение: он склонялся к мысли, что Кенди бесповоротно протянула лапки, хотя кончики оных еще торчали из пасти змеюки. Ну а коль скоро собачонка все равно пропащая (как он сам выразился), зачем лишать жизни еще и столь великолепного четырехъярдового питона? Где еще сыщешь подобного во всем Ланкашире? Такого нет даже в зоопарке Белль-Вю в Манчестере!

Но, как выяснилось, миссис Смоллбоун оказалась еще решительнее на действия, чем на слова. Она кинулась к сараю, где держали кухонную утварь, и тут же прискакала с двумя самыми большими из хранившихся там ножей — один для разделки мяса, другой для обрезки деревьев.

— Убей! Убей гадину! — орала она, размахивая этими орудиями перед самым носом у благоверного.

Шум привлек внимание соседа; увидев, что происходит, он накрепко запер ворота на засов и только после этого набрал полицейский номер — 999. Вот почему в этом деле оказались замешаны констебль Шофилд и его коллега в юбке.

— Есть ли шанс, что собака еще жива? — спросил полисмен, когда я щупал пальцами выпуклость, скрывавшую Кенди. — С того времени прошло около двадцати пяти минут.

— Там же нет воздуха, — угрюмо пробормотал Смоллбоун.

— Откуда ты знаешь, чертова задница! — пролаяла жена, устремив на него такой взгляд, которым убийца глядит на жертву. — Сколько пишут в газетах про людей, которые оказывались живы, хотя их давно записывали в покойники! — Она снова подняла вой, требуя, чтобы я немедленно начал операцию.

— Так вы могли бы вскрыть Сэмми, не убивая его? — спросил Смоллбоун спокойным, но безнадежным тоном. Его лицо покраснело вновь.

— Я могу дать ему наркоз и сделать гастротомию, — ответил я. — Но всякая операция связана с риском. Что касается собаки, то после получаса пребывания в теле змеи она практически наверняка мертва. Не забудьте, что Сэмми не просто так проглотил ее — он ее сперва укусил. — Я разжал змее челюсти, чтобы продемонстрировать мощный зубной аппарат. Сэмми не сопротивлялся. Он наслаждался послеобеденной дремой.

— Приступайте, доктор! — закричали в унисон оба Смоллбоун. Согласились хоть на этом, и на том спасибо.

Я склонился над наркозной машиной. В то время лучшим и наиболее безопасным анестезирующим средством для змей были пары галотана. Надев Сэмми на морду маску, похожую на трубу, я включил кислород и присоединил галотановую трубку. Дыхание у змей очень медленное, так что прошло минут пять, пока питон расслабился и лишился сознания. За это время я подготовил к работе необходимые инструменты и стерильные перевязочные материалы. Смоллбоуны продолжали свою яростную перепалку, хотя уже не столь многословную, а полицейские стояли, безмолвно глядя на нас.

Я сделал разрез через чешуйки, прикрывавшие брюхо Сэмми, где находился лишь очень тонкий слой мускулов. Еще разрез стенок желудка — и вот она, Кенди, мертвенькая, как гвоздь. Ее некогда шелковистая шерстка свалялась от пищеварительного сока.

— О дитя мое! — возопила миссис Смоллбоун, да так, что зазвенели бутылки на висевшей рядом полке. — Вы не можете сделать ей искусственное дыхание?!

Женщина-полицейский обняла ее одной рукой.

— Увы, дорогая моя, это бесполезно, — тихо сказала она.

В общем, прямо-таки сюжет для «Хроники происшествий». Мистер Смоллбоун не отрываясь смотрел, будто в трансе, как я накладываю швы. Его лицо, как всегда красное, покрылось каплями пота. Сэмми быстро пришел в себя после того, как я выключил газовую машину.

— Привезите его через две недели для снятия швов, — сказал я и помог Смоллбоуну запихнуть питона обратно в мешок. Он не слышал моих слов, поглощенный мыслями о том, в каком состоянии его любимец.

— Мы отвезем вас в машине, — сказал чете Смоллбоун констебль Шофилд.

«Весьма благородно с их стороны», — подумал я.

— Увезите его с его чертовой змеей! — ответила миссис Смоллбоун, и рыдания ее наполнились ядом. — Я возьму такси и поеду с Кенди. Между нами все кончено! — Она показала мужу жест двумя пальцами, растопыренными в виде латинской буквы «V».

Чуть позже, когда полицейская машина увезла мистера Смоллбоуна и его любимца обратно в Смоллбридж, миссис Смоллбоун села в такси, которое я для нее заказал, бережно держа на руках пластиковую сумку с тельцем Кенди.

— Спасибо, доктор, — прошептала она, когда я закрыл за ней дверцу. — Помяните мое слово, я разведусь с этим недоноском Смоллбоуном!..

Шесть месяцев спустя, листая «Рочдейл обсервер», я наткнулся на сообщение о том, что так оно и произошло. Миссис Смоллбоун слов на ветер не бросает.

Что до питона, то он быстро оклемался после операции. Следует думать, он был несколько удивлен — как же так, только что пообедал и уже голоден! Но в чем я могу быть твердо уверен, так это в том, что отныне в его рационе преобладали кролики, а не породистые собачки. Когда я в последний раз заезжал его проведать, он вытянулся уже почти до восемнадцати футов в длину.

Эти два случая из жизни я поведал отнюдь не в качестве примеров моей работы со змеями — скорее, как примеры столкновений змей с собаками с фатальным для последних исходом. Но с тех пор как я посвятил себя карьере ветеринарного врача, мне не раз доводилось лечить собственно болезни и травмы змей.

Змеи и другие рептилии подвержены заболеваниям не меньше, чем млекопитающие и птицы. Беда в том, что их болезни по большей части мало исследованы учеными, не в последнюю очередь по причине скудости средств, выделяемых на изучение подобных существ. Чего греха таить, в глазах большинства людей (не исключая и самих ветеринарных врачей) млекопитающие и птицы куда более симпатичны, нежели, скажем, рогатые игуаны, индийские крокодилы или очковые змеи. И то сказать, очковую змею ведь не погладишь, она не умеет уютно мурлыкать у домашнего очага, не станет клевать зернышки с твоей ладони, не захочет пастись на лужайке перед вашими окнами, ее не приучишь впрягаться в повозку, из нее даже не приготовишь изысканного, по твоему вкусу, блюда — хотя я знаю, что многие американцы считают мясо гремучей змеи вкуснее цыпленка, а японцы едят морских змей. Но при всем том я по-прежнему убежден, что змеи — восхитительные, на диво созданные природой создания, изящные и грациозные, даже при том, что иные из них обладают пугающими размерами и смертельным ядом. История рода змеиного куда древнее рода человеческого, и они играют свою полезную роль в схеме природы — как «хищники-специалисты». Змей можно полюбить, хотя внушать любовь к себе отнюдь не их призвание.

Должен, правда, отметить, что в моем перечне клиентуры змеи занимают сравнительно скромное место, не в пример млекопитающим и птицам. Не в последнюю очередь потому, что змеи (за исключением нескольких особо крупных и особо редких видов) не очень-то ценны в денежном отношении. Владельцы — будь то зоопарки или частные лица — не горят желанием раскошеливаться на диагностику и лечение, не говоря уже о том, чтобы вызвать «летающего доктора» вроде меня. Конечно, если заболеет слон, жираф или дельфин, тут я нарасхват, но ведь анализ крови или рентгеновское исследование, скажем, двенадцатифутового ужа, купленного в зоомагазине за пять фунтов, стоит не дешевле, чем, например, детеныша большой панды.

Другая причина заключается в том, что у змей не всегда ярко выражены симптомы заболеваний. В частности, змеи нередко отказываются от пищи, если по каким-то, возможно пустяковым, причинам они недовольны окружающей средой. Отказы от пищи по психологическим мотивам случаются у змей так же, как и у коронованных особ. Но ведь у многих видов змей между трапезами проходит по многу дней, как тут определить, имеет место отказ от пищи или нет? К тому времени, как служители зоопарка замечают потерю веса, болезнь может оказаться запущенной, даже фатальной. Рутинные освидетельствования, в том числе комплексные анализы крови, у змей проводятся редко.

Ну и конечно же нельзя не принимать во внимание фактор смертельного риска. Многие владельцы ядовитых змей по понятным причинам стремятся свести к минимуму контакты с ними. Если змея заболевает, то нрав у нее делается еще дурнее — кому охота ставить себя под удар? Лечение же противозмеиной сывороткой, особенно в неопытных руках, нередко может только усугубить состояние больного. Так что я подозреваю, что многие заболевшие ядовитые змеи оставляются на Промысел Божий и — как это в большинстве случаев происходит с животными и людьми — выздоравливают сами.

Тем не менее и мне приходится время от времени иметь дело с ядовитыми змеями — не скрою, бывали ситуации, когда у меня душа в пятки уходила. Вот, например, такой случай — владелец попросил меня посмотреть плюющую кобру и бесцеремонно вытряхнул ее из мешка на пол. Оскорбленная змея тут же приняла боевую позу. А рядом крутилась моя ничего не подозревающая дочурка Стефания, которой было тогда лет десять. А ведь змея может выстрелить ядом точно в глаза жертве с расстояния до девяти футов! Бледный как полотно, я хватаю дочурку, укрываю ее за своей широкой спиной и отворачиваю лицо от кобры. К счастью, владелец сей опасной гадины, поняв, что он наделал, схватил змею и запихал обратно в мешок. С тех пор, когда мне случается иметь дело с плюющими кобрами, я подхожу к ним не иначе как в специальных очках или маске ныряльщика, но и поныне моя дочурка не упускает случая кольнуть меня, напомнив, какой же я был идиот, когда оставил ее, беззащитную, один на один с опаснейшей змеей.

Габонская гадюка — коренастая, привлекательно раскрашенная змея с массивной головой и клыками, которые могут достигать двух дюймов в длину. Когда она кусает, то кусает глубоко, вводя в организм жертвы большое количество яда. Человека, пораженного столь грозным оружием, смерть настигает необыкновенно быстро. Но, к счастью — если в данном контексте можно так выразиться, — это одна из самых миролюбивых и беззлобных змей, так что укусы людей габонской гадюкой случаются редко.

Когда в 1991 году я нанес визит в Мадридский зоопарк, где помимо прочих диковин имеется превосходная коллекция ядовитых змей, смотритель отдела рептилий попросил меня оказать помощь габонской гадюке, у которой подозревался стоматит — одна из самых распространенных и с трудом поддающихся излечению болезней змей и других рептилий. В течение нескольких лет я и мои коллеги из Мадридского зоопарка отчаянно боролись с хроническим стоматитом у редкостной ящерицы — дракона комодо; временами нам даже казалось, что наша битва обречена на неудачу. Стоматит — одна из самых, так сказать, нелюбимых болезней. Она вызывается некоторыми видами бактерий, размножающихся в царапинах пасти и могущих легко вызвать энтерит, пневмонию, а то и заражение крови, часто с фатальным исходом.

Смотритель повел меня в сектор африканской фауны, где разместилась экспозиция змей, и показал мне изящный экспонат, свернувшийся колечком на песке вивария.

— Сейчас достану, — сказал он. — Сделайте одолжение, посмотрите пасть.

Как и всегда в подобных случаях, я принимаю все меры предосторожности, прежде чем браться за опасный конец рептилии.

— Muy bien^[68], — ответил я. — Хватайте ее крепче позади головы и хорошенько прижмите к столу. Хотите использовать щипцы?

— Нет. Габонские гадюки очень сильны. Я чувствую, будет надежнее действовать руками, — ответил мой партнер.

В некоторых зоопарках существуют системы, при помощи которых змей охлаждают, что существенно облегчает работу с ними. В Мадриде, к сожалению, такого чуда техники нет.

Смотритель повернул ключ в замке вивария и открыл пластиковое окошечко. Подождав мгновение, он схватил обеими руками змею за шею. Она жутко билась, пока он вынимал ее и выкладывал на стол. Но броситься всем телом она не могла.

— Сейчас, сейчас, — сказал я и стал дразнить гадюку закрытыми ножницами, чтобы побудить ее открыть пасть и явить во всей красе свои огромные клыки и челюсти. Никаких сомнений не было: стоматит налицо. Десны были красные, вспухшие и изъязвленные. В этот момент смотритель чихнул что есть мочи — И ВЫПУСТИЛ ГАДЮКУ! Тварь, чьи клыки находились в каком-нибудь дюйме от моей руки, получила возможность свободно двигать головою. Устремив леденящий взор на мои пальцы, она еще шире открыла пасть…

Я так и обмер. Страх, что холодный альпийский поток, пронизал мне мозг. Время для меня словно застыло. Бросок, укус — и вот он, конец… Не спуская глаз с моих пальцев, змеюка раскрыла пасть во всю ширь и… Что за чудо? Она медленно закрыла ее вновь. Время снова потекло по своему руслу, я аккуратно отвел руку, а смотритель снова схватил змею и сунул обратно в виварий.

— Тьфу ты! Мне так неудобно, доктор, — сказал он. — У меня самого душа в пятки ушла.

— О’кей, — сказал я, делая вид, что пропустил услышанное мимо ушей. — Налицо стоматит.

— Что же вы предлагаете?

— Сперва приличный бокал коньяку. Для вас. Хорошо успокаивает нервы. Ну а затем начнем курс лечения антибиотиками и промыванием пасти перекисью водорода.

Я почувствовал себя наверху блаженства от того, что остался в живых, и мы вместе вышли из «африканской фауны». Осенний воздух бодрил тело, лучи солнца струились сквозь гущу ветвей, превращая листья в потоки золотых червонцев. «Да, прав был старина Шекспир в „Похищении Лукреции“, — подумал я, когда мы проходили мимо лужайки, на которой сидела гордость зоопарка — панда по кличке Чанг-Чанг — со стеблем бамбука в лапах. — „Узревший скрытую змею да прочь отступит!“ Ну, теперь смело поручайте мне хоть тигра, хоть панду, хоть косатку — после сегодняшнего приключения мне все нипочем!»

Глава восьмая Сиамские близнецы

…Мой собеседник на другом конце провода был крайне взволнован и абсолютно уверен, что случилось именно это, а не что другое.

— Приезжайте поскорее, доктор! Десять минут назад у антилопы родился детеныш, но к нему прицепилась ядовитая змея и не отпускает! Доктор, убейте и отцепите ее!

И вот я несусь по занесенной песком Дубайской дороге, напряженно всматриваюсь в свет фар: ведь первая причина автокатастроф в Эмиратах — блаженно возлежащие на дорогах верблюды, которые наслаждаются теплом согретого за день асфальта. Тут дело не ограничивается поломкой машины и увечьем, а то и гибелью животного: как бы на первый взгляд далеко от человеческого жилья ни произошло ДТП, неизменно откуда ни возьмись вырастает как из-под земли фигура бедуина, который угрожающе размахивает посохом и требует немедленной компенсации в несколько тысяч дирхамов.

Дело было в сентябре 1983 года. Я замещал своего ассистента Криса Фёрли в качестве ветеринара зоопарка Аль-Аина в эмирате Абу-Даби, пока он находился в отпуске. Помимо того что на наших плечах лежал груз ответственности за здоровье немалого контингента животных в Абу-Даби, нас регулярно вызывали к правителю — шейху Зайду, содержавшему большой зверинец, и к другим шейхам в Абу-Даби и иных странах по берегам Персидского залива. На сей раз пунктом назначения был старый, запущенный зоопарк в Дубай — всего-то несколько акров сада при большой вилле.

Если бы пакистанец, который позвал меня, не просил так настоятельно, я подождал бы до восхода солнца, прежде чем пускаться в двух с половиной часовой путь из оазиса Аль-Аин, расположенного в глубине страны, до Дубай, находящегося на побережье. Но он ни секунды не сомневался, что случилось именно это, он же при сем присутствовал, был тому свидетелем!

— Змея заползла во чрево антилопы, когда та была беременна, — объяснял Файзал (так звали пакистанца). — Вы знаете, у нас в саду столько всяких змей — песчаные и всякие прочие гадюки, а я находился в загоне, где должен был родиться детеныш. Когда он явился на свет, змея висела на нем, как вампир! Мне приходилось слышать о таком, доктор, но ни разу не видел — вплоть до сегодняшнего дня!

Когда вдали показались первые огни Дубай, мое воображение мысленно нарисовало картину, которую я мог увидеть на месте. Незадолго до того до меня дошли слухи, будто одна женщина в Азии проглотила змеиное яйцо и в желудке у нее вылупился змееныш — она якобы даже слышала, как тот шевелится у нее внутри. По сведениям того же источника — за что купил, за то и продаю — женщину отправили на операцию в Испанию. История заинтриговала меня, и я стал следить за испанской прессой — не будет ли упоминания об этом случае, если таковой и в самом деле имел место, — но все было напрасно. Кроме того, я вспомнил, что великий французский врач XVI столетия Амбруаз Паре писал о случае, что в 1494 году в Кракове одна женщина «родила мертвого младенца, к которому со спины прицепилась живая змея, каковая и загрызла его до смерти». Паре даже сделал рисунок плода и прицепившейся к нему змеи — снимок этого рисунка хранится у меня и сейчас. «Хмм, а вот теперь антилопа», — подумал я, переваливая через канаву и въезжая в городскую черту — час от часу не легче.

Конечно, в странах, находящихся у Персидского залива, змей хоть отбавляй. Нам нередко приходилось сталкиваться с ними в обширных загонах зоопарка Аль-Аин, и меня не раз вызывали в госпиталь Тавам для определения змеи, укусившей пациента — обычно пустынного бедуина. Хоть бедуины полагают ядовитыми всех обитающих в пустыне рептилий, включая даже безобидных ящериц, самая распространенная здесь ядовитая змея — песчаная гадюка. Эта змея принадлежит к числу тех, к коим я отношусь с особым почтением, так как многие специалисты признают ее одной из самых опасных, как с точки зрения силы яда, так и агрессивности. Но особого опыта в лечении укушенных животных у меня не было — если не считать нескольких собак, которых я пользовал от укусов змей, занимаясь общей практикой (такие случаи чаще всего приходились на жаркие летние месяцы, когда хозяева увозили своих любимцев с собой в отпуск куда-нибудь в Девон или Корнуолл). Было несколько случаев в зоопарках Среднего Востока, когда я подозревал укусы змей причиной смерти зебр и антилоп, но условий для исследования, чтобы подтвердить это или опровергнуть, там не было. Куда чаще я сталкивался со случаями укусов змеями людей, да и сам этого не избежал.

Когда я припарковал машину у въезда в зоопарк, смотритель-пакистанец, который, должно быть, уже давно дожидался меня, тут же выскочил мне навстречу и включил фонарь.

— Добрый вечер, доктор! Как хорошо, что вы приехали! Пошли скорее, нельзя терять ни секунды! — Он подхватил мою черную сумку, перекинул через плечо и, сгорая от нетерпения, потащил меня в ворота. — Она так и не отцепилась от несчастного детеныша. По-прежнему сосет. И при всем при том детеныш жив.

Мы подошли к ограде небольшого загона, и смотритель начал водить пучком света туда-сюда, ища, где же моя пациентка. Но вот в пятне света показалась черно-белая морда, похожая на маску. Моя пациентка стояла, взирая на меня в упор горящими глазами, склонив голову, увенчанную парой похожих на копья рогов. Казалось, дай ей знак, и она бросится и пронзит мою несчастную ветеринарскую шляпу!^[69] Смотритель посветил в сторону, и я увидел под материнским животом маленькую фигурку, хоть и нетвердо, но все же стоящую на тонких ножках. В бледном пятне света я смог разглядеть то, о чем рассказывал мне пакистанец. С левой стороны мордочки детеныша свисало темное змеевидное тело длиною примерно двенадцать дюймов.

Сернобык на самом деле — это изящная антилопа, коренной обитатель засушливых регионов Юго-Западной Африки. У нее короткая желтовато-коричневая с серым оттенком шерстка, белое брюшко и черно-белые отметины на морде. Ее прямые острые рожки примерно трех с половиной футов длиной — они и в самом деле являются смертоносными копьями, которые с одного броска мускулистой шеи могут насмерть сразить хоть льва, хоть человека. Мне самому раз или два приходилось увертываться от этих рогов, и на моих глазах предназначавшийся мне удар пробил насквозь двухдюймовую доску.

Пакистанец освещал фонарем мою сумку, пока я копался, ища «летающий шприц». Отыскав, наполнил его сильнодействующим средством иммобилон и зарядил ружье. Партнеру же своему я подал другой шприц, наполненный голубым противоядием ривайвон.

— Если что будет не так и заряд угодит в меня или если мне внезапно станет плохо, разом втыкай мне в задницу, — проинструктировал я пакистанца. В отраженном свете фонаря я увидел его ошарашенный взгляд, но он не сказал ни слова. Ему уже приходилось быть свидетелем того, как я работаю с сильным анестезирующим средством, и он прекрасно понимал, что предосторожность — которую американские ветеринары называют «buddy system» или «Будь рядом, дружище!»^[70] — вещь отнюдь не лишняя. Когда у тебя в руках анестезирующее средство, рядом обязательно должен быть ассистент с противоядием наперевес. Известны случаи гибели ветеринаров от ничтожной доли иммобилона, которую они случайно ввели сами себе. Та же участь едва не постигла несколько лет назад моего коллегу Криса Фёрли, когда он вводил транквилизатор слонам в Кентском зоопарке, и только своевременная инъекция ривайвона спасла его от гибели. Да что там говорить — ваш покорный слуга тоже испытал на себе действие иммобилона, когда пытался ввести его морскому льву! Тогда это средство было еще в новинку в зоопарках.

Взяв из рук пакистанца фонарь и направив луч света параллельно стволу ружья, я тщательно прицелился в антилопу-мамашу, стоявшую примерно в двадцати ярдах от меня. Никакого шанса на попадание в окорока или в плечо, которое достигло бы наискорейшего эффекта: наклонив голову в боевую позицию, животное не сводило глаз с пятна света, куда бы я ни направлял его. Коль скоро произвести точный и эффектный выстрел не представлялось возможным, я опустил ружье и поставил другую иглу, короткую и бородчатую. Она хоть и не так глубоко проникает в тело, зато приносит меньше зла, если выстрел не попадет в цель или животное дернется в решающий момент. Иммобилон действует эффективно, когда вводится под кожу или в слой подкожного жира, хотя в последнем случае он иногда срабатывает медленнее. Бородка не позволит короткой игле выскочить из кожи и затеряться в песке. А ведь использованные шприцы, в которых сохранились капли анестезирующего вещества, не менее опасны, чем противопехотные мины, — они только того и ждут, чтобы чья-нибудь неосторожная босая нога наступила на них. Это моя головная боль, когда я работаю в жарких странах. Найти использованную иглу в песке еще труднее, чем пресловутую иголку в стоге сена, поэтому я стараюсь чаще пользоваться бородчатыми иглами. Конечно, использовать их можно лишь в случае полной уверенности, что после того, как лекарство возымело действие, иглу удастся вынуть. Но нельзя забывать, что анестетики содержат в себе потенциальную смертельную угрозу для тех, кто ходит босиком.

Я прицелился в основание шеи антилопы и нажал курок. Щелчок — и шприц голубой молнией поразил цель. Животное чуть отскочило назад, а затем предупреждающе ударило копытом. Оно по-прежнему, не отводя глаз, следило за лучом. Я приложил палец к губам, дав знак пакистанцу молчать и вести себя тихо: когда иммобилон начинает оказывать действие, животное проходит стадию сверхчувствительности к звукам. Мне бы не хотелось, чтобы антилопа рванулась в темноту и сломала себе шею, ударившись об ограду. Прошло минуты две, и глаза моей пациентки начали слипаться, изо рта немного потекла слюна; она сделала несколько жевательных движений и плавно опустилась на колени. Ее ляжки подкосились, как в замедленном кино. Детеныш стоял рядом, с изумлением взирая на происходящее. Пора было начинать действовать.

— Доктор, держите себя осторожней со змеей! Вдруг это джинн! — прошептал смотритель, когда я подошел к лежащей антилопе. Я дал ему знак, и он в нерешительности последовал за мною. Детеныш нервно дергался, когда я подошел к нему, но не желал оставить свою лишенную сознания родительницу. Я схватил его за шею.

— Файзал, подойдите сюда и держите его, — сказал я.

— Но, доктор, а что, если гадюка отцепится! Что тогда? — спросил он.

— Да хватайте его! За окорока или за ноги, только крепче! — приказал я.

Смотритель схватил бьющегося детеныша, и я направил луч света ему на голову.

С морды детеныша и впрямь свисал некий длинный, мягкий, слегка суживающийся книзу предмет — ей-богу, не отличишь от змеи. Он был темно-коричневого цвета и имел клинообразную «головку», несколько более широкую, чем цилиндрическое «тело». Он действительно накрепко прицепился к шкуре детеныша. Я потрогал его пальцами, чтобы сообразить, насколько прочно он въелся в плоть.

— Ах, доктор, — сказал Файзал, — так это же не змея! Я так и думал, что это не она! — засмеялся он, мгновенно изменив поставленный диагноз. — Это… пиявка!

Но «это» не было ни змеей, ни пиявкой. «Это» была трихома — форма доброкачественной опухоли, состоящей из шерсти, которая в данном случае сплелась в тугую веревку. Мне доводилось раз или два видеть подобные курьезы, но не столь длинные и не у новорожденного животного. А случилось вот что: во время внутриутробного развития плода несколько клеток, конструирующих шерсть, по непонятной причине начали размножаться с сумасшедшей скоростью, тогда как остальные клетки продолжали конструировать тело детеныша в обычном порядке. Если не считать этого удивительного «энтузиазма», эти клетки в остальном были нормальные, и их рост отнюдь не был сродни раковой опухоли. Более сложные патологии, когда некоторые группы клеток ведут себя во время развития плода столь же буйным образом, приводят к появлению «детенышей-монстров», которые в былые эпохи давали почву для слухов о «мальчиках-собаках» и «мальчиках-птицах», и, если таковые выживали, их выставляли напоказ на потеху публике.

Что же касается «змеи», «прицепившейся» к голове детеныша, то для ее удаления достаточно было сделать в основании опухоли местную инъекцию, чуть-чуть поработать скальпелем и наложить пару швов. После этого мы сделали укол ривайвона в яремную вену спящей мамаше; через две минуты она как ни в чем не бывало пришла в сознание и встала на ноги. Обнюхав своего отпрыска, чтобы убедиться, что с ним ничего не случилось, она подняла на нас глаза, полные недоверия. Мы с Файзалом от греха подальше кинулись за ограду: не следует ошиваться около животного, которому только что внутривенно ввели противоядие.

Сопровождая меня до машины, Файзал нес трихому на вытянутых ладонях с таким почтением, с каким придворный несет корону на подушечке.

— Могу я оставить ее у себя, доктор? — спросил он.

— Да, разумеется, — ответил я.

Позже я узнал, что шустрый малый продал диковинку за две тысячи дирхамов какому-то третьеразрядному шейху, выдав ее за мумифицированный труп змеи, прокравшейся во чрево жеребой антилопы. Друзья и слуги шейха были единодушны во мнении, что если разрезать эту змею на кусочки, приготовить под хитроумным соусом и съесть, то это чудесным образом излечит его превосходительство от импотенции (о которой давно ползли слухи).

Мне было бы интересно узнать, не пожелал ли бы владыка приобрести пятиногого фризского теленка, которого я принял, будучи новоиспеченным ветеринаром у себя в родном городе Рочдейле, или орла из Зальцбургского зоопарка, у которого был превосходно развитый третий комплект… когтей, выраставших не откуда-нибудь, а из груди. Но гвоздем программы был бы, конечно, зуб, который я удалил в Сингапуре у самца зебры из… опухоли яичника…

В практике моей работы с экзотическими созданиями мне столько раз доводилось сталкиваться с сиамскими близнецами. Как-то вызвали меня принимать сложные роды у лошади Пржевальского в зоопарке Белль-Вю. Кобыла лежала в своей конюшне на боку на куче мягкой соломы, над ней склонился многоопытный старший смотритель Мэтт Келли. Ирландец был раздет до пояса, руки у него были в мыльной пене пополам с кровью.

— Я думал, ты уж не придешь, — процедил он, звучно скрежеща зубами. — Марге очень тяжело. Не сомневаюсь, что схватки длились всю ночь. — Он погладил ее ладонью по крупу. — Ей-богу, печенкой чувствую, жеребенок там в полном порядке, но никак не может пробить себе путь наружу — ни головой, ни хвостом вперед.

— Увидал бы мягкую ирландскую травку, сразу бы выскочил, — пошутил я.

— Не надо! И без того тошно, а ты еще смеешься! — парировал он. — Лучше сними куртку и скажи, что ты предлагаешь предпринять, чтобы извлечь жеребенка на свет.

Лошади Пржевальского — предки наших домашних лошадей и пони — обитали в пустынях Монголии. Сохранились ли в дикой природе — неизвестно, по всей вероятности, вымерли в конце 1960-х годов. Эти животные, как правило, требуют к себе осторожного подхода, ибо здорово лягаются и кусаются, если их потревожишь. Но Марга, пережившая процесс трудных, сложных родов, не стала ни кусаться, ни лягаться, когда я стал на колени, чтобы осмотреть ее. Я прощупал ей пульс под нижней челюстью, нажал кулаком в живот, а затем, тщательно вымыв руку густыми хлопьями мыла «Люкс», запустил ее внутрь влагалища — кобыла все снесла, мне не пришлось прибегать ни к каким транквилизаторам. Большинство диких животных, которым мне случалось помогать при родах, по такому случаю соглашаются на временное перемирие с человеком. Я знал: кобыла понимает без дополнительных разъяснений, что я пришел к ней для того, чтобы помочь, а не затем, чтобы побеспокоить. Хотя кое-что из того, что я собирался предпринять, окажется малоприятным, а то и болезненным; но эта боль неизбежна, а не причиняется по неосторожности или злому умыслу, как это, увы, слишком часто бывает со стороны людей по отношению к животным. Такие опасные создания, как, например, жирафиха, зебра или самка африканского бизона, которые могут и брыкнуть, и толкнуть, и укусить, если к ним подойти слишком быстро, не говоря уже о том, чтобы тронуть за интимные места, позволяли мне глубоко запускать руку в родовой канал, а сами терпеливо стояли или лежали, ожидая окончания таинственного, магического процесса, включающегося в себя зачатие, вынашивание и рождение. Но как только жеребенок, теленок, щенок или иной детеныш являлись на свет, перемирие заканчивалось — за исключением памятных случаев рождения обезьяньих детенышей, когда счастливая мамаша позволяла мне взять своего отпрыска на руки и даже сама протягивала — не только непосредственно после рождения, но и всякий раз, когда я приходил навещать их в последующие дни. Вот эти-то удивительные вещи и делают меня особенно счастливым в моей профессии, и тогда я искренне горжусь тем, что избрал стезю доктора диких созданий, а не всяких там лошадей и собак, не говоря уже о двуногих. Но у других животных — не приматов, — как только свершается таинство рождения, примирение с человеком-помощником заканчивается, и все возвращается в обычное русло. Я не виню в этом животных — но те редкие мгновения (именно часы), когда между мною и существом, дающим жизнь другому существу, устанавливается доверительная связь и нет необходимости скрывать от пациентки свое присутствие путем применения усыпляющих и транквилизирующих средств, для меня в высшей степени драгоценны.

Стоя на коленях на соломе, я глубже запустил руку в родовой канал кобылы Пржевальского и нащупал пальцами полностью расслабленную, широко раскрытую шейку матки. Далее пальцы мои остановились на чем-то, на ощупь напоминающем кастрюлю, полную ошпаренного кипятком лука-порея. Это были копытца и нижние части конечностей детеныша. Теперь нужно было — исключительно ощупью — определить, как залегает плод, а затем решить, как лучше помочь разрешению. Я стал нащупывать передние и задние ноги и — вдруг насчитал их целых пять!

— Да это же двойняшки, Мэтт! — сказал я и вынул руку, чтобы еще раз окунуть ее в мыльные хлопья. — Вот где собака зарыта! Оба хотят выйти одновременно в одну и ту же дверь. Я попробую затолкать одного назад и вытащить другого первым.

Ощупывая двойняшек во чреве кобылы, я наткнулся на две задние ноги, явно принадлежащие одному плоду. Сочтя, что плод правильнее будет двигать задом наперед, и тогда голова и шея сами выпрямятся, когда туловище пройдет сквозь тазовый пояс, я запустил во влагалище кобылы вторую руку, так что Мэтту, должно быть, со стороны казалось, будто я собираюсь туда нырнуть. Я стал плавно тянуть правой рукой две задние ножки, блокируя левой три ноги другого плода. Движение было незначительным. Чтобы протащить таз детеныша сквозь материнский, я наклонил его, потянув только за одну из двух ног, которые я держал. Кобыла заворчала. Я напрягся, чтобы потянуть ногу к себе, но мне препятствовал недостаток пространства, каковое занимала моя другая рука. Ни с места. Обливаясь потом, я вытащил обе руки и потянулся к своей сумке, где у меня были веревки, которые я использую, когда помогаю при отелах и ожеребах. Я набросил петлю на задние ноги плода. Мэтт мог тащить то за одну, то за другую веревку, а я инструктировал. Теперь левая рука у меня была свободна, в родовом канале кобылы находилась только правая. Бесполезно! Как я ни старался, как ни давил то на одну ногу детеныша, то на другую — ни с места! Тогда я попробовал извлечь на свет другого детеныша, найдя его голову и передние ноги и заталкивая назад теперь уже его близнеца, с трудом пытаясь согнуть упрямые задние ноги обратно в матку и толкая его в зад в направлении материнской головы. По прошествии получаса мои руки дрожали во всевозрастающих судорогах, и я сдался.

— Придется делать кесарево сечение, — сказал я ирландцу. — Другого выхода нет.

Квадратное, изящное лицо Мэтта, полное заботы о своей подопечной, покосилось в гримасе. Он почесал свою лоснящуюся голову, по которой редкие серебристые волосы рассыпались как камыши по мраморному полу.

— Ты в этом уверен? — заколебался он. — Может, нам лучше еще поднатужиться?

— Нет, нет, грубая сила здесь не поможет. Судя по всему, детеныши совсем крохотные. Их удерживает что-то другое, а что именно, я никак не могу понять.

— Ты думаешь, она выживет после кесарева сечения?

— А почему нет? Я всего только месяц назад делал кесарево сечение зебре в парке Фламинго.

Эта операция была первым кесаревым сечением, когда-либо сделанным зебре, и в те годы подобное вмешательство при родах лошадей было в новинку и сочеталось с большим риском осложнений, как, например, послеоперационный перитонит.

Мэтт шумно застучал зубами:

— Ну что ж, попробуем. Что вам для этого потребуется?

Мне не потребовалось много времени, чтобы подготовить все необходимое для операции. Здесь, в Белль-Вю, конечно, нет роскошной клиники с операционной, как в Регентском парке или зоопарке Сан-Диего. Мне придется оперировать — как это часто приходится делать и сейчас — непосредственно в конюшне, где живет моя пациентка, без стерильных условий, мудреной аппаратуры для электронного мониторинга и хитроумных наркозных машин. Я всегда вожу с собой в автомобиле стерильный пакет с набором основных хирургических инструментов, тампонов и перевязочного материала. Пока Мэтт принес еще теплой воды и дополнительные обогреватели, я ввел кобыле предоперационную инъекцию ксилазина в качестве седативного средства перед полной анестезией путем внутривенного вливания барбитурата. Следующим по важности этапом были кортикостероиды против шока и антибиотики как средства от послеоперационной инфекции.

Когда все было готово и кобыла под наркозом дышала ровно и глубоко при сильном регулярном сердцебиении, я начал операцию — быстро рассек ей бок и, чтобы терять как можно меньше времени, зажимал только крупные кровеносные сосуды — жизненно важно работать проворно, если желаешь добиться успеха. Когда бело-голубая стенка матки засверкала, словно сырая каракатица, у основания разреза, я нажал и почувствовал внутри кость черепа. Я сделал еще разрез, и вот наконец в моих руках оказалась скользкая бурая головка жеребенка. Его веки были закрыты, будто в блаженной дремоте. Бурча себе что-то под нос, Мэтт помогал извлекать детеныша из матки. Вдруг он застыл от изумления:

— Мать честная! Взгляните сюда!

Вот теперь все стало ясно. Жеребенок был уже почти полностью извлечен из материнского лона, осталось достать его правую переднюю ногу… но эта нога принадлежала не ему одному. Она в равной мере принадлежала и его близнецу. То, что было правой передней ногой одного, являлось левой передней ногой другого.

— Си-ам-ские близнецы! — в ужасе прошептал Мэтт. — Вот это да! Сиамские близнецы!

От нас потребовались все усилия, чтобы извлечь их из чрева кобылы. Я ввел инъекцию гормона, чтобы стенка матки сжалась, затем начал сшивать различные слои тканей кетгутом и, наконец, кожу — нейлоновым шнурком. Мэтт между тем возился с лежавшими у моих ног детенышами, счищая с их ноздрей слизь и пряди мембраны.

— Оба живы, и оба мальчики! — воскликнул он.

Я огляделся. Они и в самом деле дышали и мигали глазами.

— Протри их хорошенько пучком соломы и полотенцем, — сказал я, — а затем введи дозу пикротоксина, он у меня в сумке. Респираторный стимулятор поможет противодействовать эффекту от барбитурата, который они могли перенять от матери.

К тому времени, когда я кончил накладывать швы кобыле, Мэтт поставил близнецов на ножки — семь на двоих. Общая нога была фактически слиянием двух. У каждого было примерно три четверти собственной плечевой лопатки, но вниз от соединения плечей располагалась единая, двойной толщины плечевая кость, лучевая кость, локтевая кость и набор костей ступни, заканчивающийся единственным маленьким блестящим желтым копытцем. Попытавшись сделать шаг, новорожденные тут же неуклюже свалились грудой. Я тщательно осмотрел их, но не увидел возможности разделить их путем хирургического вмешательства.

— Они не смогут сосать, — печально сказал Мэтт, долгое время в молчании наблюдавший за ними. Марга подняла голову, начав пробуждаться от наркоза. — Сомневаюсь, что они смогут самостоятельно встать на ноги без посторонней помощи.

Так оно, к несчастью, и обернулось. Бедняжки не могли координировать свои движения, чтобы встать, сделать несколько шагов или лечь. Они боролись друг с другом, пока не выдохлись. Мэтт как истый ирландец выбивался из сил, пытаясь им помочь. Он отнес их к себе в комнату, размещавшуюся в слоновнике, и не отходил от них ни днем, ни ночью, кормя из бутылочки и пытаясь научить их пользоваться общей ногой. Близнецы протянули четыре дня, а на пятый у одного из них, которого Мэтг назвал Пэдди, развился серьезный энтерит, который привел к роковому концу. Я стал думать о том, можно ли попытаться отделить выжившего близнеца Флинна от его мертвого братишки, и выяснить, сможет ли он пользоваться ногой, которая теперь принадлежала бы только ему одному. Но в конце концов я решил, что слишком много риска подвергать детеныша сложной и мучительной операции, которая еще неизвестно чем закончится. Я ввел Флинну летальную дозу барбитурата, и Мэтт прижал к себе бездыханное тельце, захлебываясь от рыданий…

Глава девятая Смерть луговой собачки

В царствование короля Генриха VIII^[71] был издан эдикт, имеющий целью взять чуму под контроль. Предписывалась помечать крестом на сорок дней всякий дом, который посетила болезнь, ни одному больному не дозволялся выезд за рубеж в течение месяца. Требовалось истреблять собак, за исключением легавых, спаниелей и мастиффов, а вышеперечисленных четвероногих ценных пород содержать под запором.

Вспышки чумы, именуемой также «черной смертью», известны с незапамятных времен. Священное Писание гласит, что она была послана в наказание филистимлянам за кражу священных книг. По предположению Гиббона, лютейший мор унес жизни около ста миллионов человек на протяжении трех поколений во всех частях Римский империи и, возможно, сыграл немалую роль в падении последней. В Британию чума явилась в 1348 году вскоре после победы англичан близ Креси^[72], впервые обнаружившись в Веймауте. С тех пор эпидемии накатывались с завидным постоянством, обычно в конце каждого лета, пока в 1667 году не утихла последняя крупная вспышка. Моля Бога о помощи, люди танцевали на улицах и площадях, пока не сваливались от усталости. Бесхитростные песенки той поры и сейчас порою распевают британские детишки, не догадываясь об их смысле.

Существует предположение, что в основе знаменитой легенды о флейтисте из Гаммельна, который своею искусной игрой избавил город от крыс, а затем, не получив обещанной платы за услугу, в отместку выманил оттуда всех детей, лежит реальное событие — эпидемия чумы в этом немецком городе в средние века.

Теперь только памятники, надгробные камни, старинные летописи и традиции, как, например, карнавальные церемонии в Дербишире, напоминают о злейшей болезни, которая всего за три года XIV столетия истребила четверть населения Европы, причем Англия и Италия потеряли половину жителей.

Вполне возможно, эта медицинская история покажется вам, как и мне, достаточно занимательной. Приятно, знаете ли, сидеть за послеобеденной кружкой портвейна и размышлять о том, как микроскопические палочки влияли на политическую карту и социальное развитие Европы. Ну, будет с вас! Лучше я поведаю о милом пушистом создании, точнее говоря, о шести таких милых пушистых созданиях, которых я наблюдал в окно их превосходного нового жилища в немецком зоопарке.

— Что вы думаете о них, герр доктор? — спросил меня смотритель. — Когда они начнут размножаться, будет так забавно наблюдать за ними в подземных норках сквозь стекло с красной подсветкой!

С этой темно-красной подсветкой, которая позволяет наблюдать за животными, не мешая им жить своей жизнью, мой собеседник носился как курица с яйцом. И впрямь — тогда это было одно из последних новшеств в конструировании жилищ для мелких млекопитающих. Животные, о которых пойдет речь, называются луговые собачки — маленькие бурые грызуны с толстыми щеками и пытливым взглядом, из семейства беличьих. Когда я бываю в Мадридском зоопарке и выдаются теплые денечки, то для меня одно из самых очаровательных зрелищ — наблюдать, как эти зверюшки высовываются из нор и смотрят вокруг своими глазами-бусинками, как всегда, выпрашивая лакомые кусочки.

— Где вы их приобрели? — спросил я.

— У одного матроса в Гамбурге. Он привез их из Соединенных Штатов в подарок детям. Но выяснилось, что с ними не так-то легко сладить, как с хомяками или морскими свинками. Вот он и передал их нам. Мы поместили их в карантин — так, на всякий случай.

— А вам не кажется, что он попросту провез их контрабандой в своем матросском сундучке?

— Весьма возможно. Но он конечно же уверял, что все необходимые бумаги на них есть.

— И вы востребовали их?

— Естественно. Но он сказал, что документы остались у таможенников. Мы наведем справки.

Надо сказать, что причиной моего визита в этот зоопарк были вовсе не луговые собачки. У малого кенгуру развилась подозрительная опухоль на челюсти, и директор вызвал меня, чтобы я выяснил, не признак ли это смертельно опасной болезни актиномикроза, в просторечии именуемой «челюсть как арбуз» и столь часто встречающейся у этих созданий. Смотритель просто хотел показать мне луговых собачек как новую для зоопарка диковинку.

— До сих пор с ними было все в порядке, — сказал он, — но вот прошлой ночью одна из них умерла. Не возьму в толк отчего. Но вы же знаете, сколь хрупкими подчас бывают мелкие млекопитающие.

— И что, она выказывала какие-нибудь тревожные симптомы, прежде чем протянула лапки?

— Не сказал бы… Просто пробыла несколько часов в состоянии апатии и отошла. Хотите сделать посмертное освидетельствование, доктор? Труп в холодильнике.

С точки зрения вашего покорного слуги, Германия — одно из самых благоприятных в Европе мест для работы по моей профессии, ибо большинство здешних зоопарков имеют превосходно оснащенные лаборатории. «Ну что ж, — подумал я, — отчего не исследовать собачку?»

— Охотно, — сказал я смотрителю. — Но полагаю, это было что-нибудь вроде внезапного воспаления кишечника. Вы же сами знаете — мелкие млекопитающие мрут как мухи, а век луговой собачки — от силы года два, хорошо, если два с половиной.

Мы вошли в лабораторию, и, пока я надевал одноразовые пластиковые перчатки, смотритель вытащил маленький трупик из холодильника. Работая скальпелем и ножницами, я вскрыл холодные останки усопшей. На глаз ничего сверхъестественного. Вот разве печень показалась мне увеличенной. Но ни одна смерть не происходит без причины. Ни одно существо, даже муравей, не испускает дух за здорово живешь.

— Дайте мне тампоны, — сказал я смотрителю. — Я возьму образцы крови из сердца и этой огромной печени.

Между тем на задворках моего сознания замелькали какие-то проблески догадки… Смотритель подал мне тампоны для бактериологических анализов — шарики стерильной ваты на концах деревянных палочек. Один тампон я ввел в разрез, сделанный в сердце, другой — в такой же разрез в печени. Затем я поместил тампоны в стерильные пластиковые трубочки с питательным бульоном, каковой придется по вкусу самой привередливой бактерии и сохранит ее живой и здоровой до того момента, пока она не окажется под микроскопом на лабораторном столике.

— Что вы об этом думаете, доктор? — спросил мой собеседник, пока я тщательно мыл руки.

— Почти наверняка заражение крови, вызванное одним из видов бактерий.

Вполне возможно, виновницей маленькой трагедии явилась бактерия из семейства пастерелла. Бактерии из этого семейства часто являются причиной серьезных заболеваний животных, как диких, так и домашних. Pasteurella haemolytica подчас вызывает быстро развивающуюся лихорадку у скота при перевозке — ее так и именуют — shipping fever, то есть перевозочная лихорадка. В Швейцарии в открытом бассейне произошел еще более трагичный случай. Судя по всему, в воду попал птичий помет, зараженный этими бактериями, и, прежде чем хлорка успела их обезвредить, они невесть как — то ли через рот, то ли через глаза, то ли через дыхательное отверстие — проникли в организм годовалого дельфина, которому я был крестным отцом — наблюдал за его рождением на свет… В какие-нибудь несколько часов бедняга умер от заражения крови. Другой вид бактерии, pasteurella pseudotuberculosis, может стать причиной внезапной смерти почти любых видов млекопитающих и отдельных видов птиц. Мало того, что эта коварная бактерия редко оставляет врачу возможность установить диагноз, пока животное еще живо, так она ко всему прочему сильно устойчива к антибиотикам. Из-за нее часто происходят спорадические смерти различных животных в зоопарках — от кенгуру и обезьян до экзотических птиц. В роли разносчиков заразы выступают вездесущие воробьи и голуби, шарящие по клеткам, чем бы поживиться.

Только лаборатория могла дать ответ, была ли пастерелла или иная бактерия причиной смерти луговой собачки. Я отослал образцы в Ветеринарный институт и — перевел свои мысли на другое.

Следующим пунктом на моем маршруте был Цюрих, где я должен был выступать в суде как свидетель. Два швейцарца судились из-за дельфина — каждый считал животное своим… Моя задача состояла в том, чтобы разъяснить, как легко (или, наоборот, как трудно) визуально идентифицировать такое животное, сколь долго (или сколь быстро, принимая во внимание фантастическую способность выздоровления у дельфинов) затягиваются их порезы и шрамы, и все в таком духе. Я решил не лететь, а для разнообразия прокатиться по железной дороге и взял билет на экспресс «Золото Рейна» — люблю ездить на этом поезде, потому что его маршрут пролегает в основном по берегам Рейна. Сижу у левого окна в вагоне-ресторане, потягиваю холодное пивко под жирную селедку; мимо меня проплывает скала Лорелеи^[73], Мышиная башня, где, согласно легенде, в 970 году был заточен архиепископ Гатто из Майнца и заживо съеден мышами, и карабкающиеся уступами виноградники Бингена и Рудесгейма. Никогда еще знаменитая река с плывущими по ней баржами, с рассыпанными по ее берегам старинными замками и погруженными в дремоту маленькими городами не казалась мне столь пленительной, как в этот летний вечер, в старинном золоте лучей заходящего солнца. Я посасывал свой «Дортмундер» и напрочь забыл о бедной луговой собачке.

Сутки спустя усопшая неожиданно вновь напомнила о себе — как оказалось, я рановато предал ее забвению… Я сидел в Цюрихском аэропорту в ожидании рейса на Лондон, когда вдруг услышал из репродуктора: «Доктор Тэйлор, представитель Международной группы ветеринарии зоопарков! Просьба срочно подойти в медицинскую часть». Объявление было повторено еще дважды, и не было никаких сомнений, что оно относится ко мне. Но «медицинская часть»? Что бы это могло значить? Уж не принимают ли меня за какого-нибудь эмигранта-нелегала, который явился не запылился из охваченного желтой лихорадкой региона без соответствующих справок о прививках! Я стал спрашивать, где медчасть. И вот я в комнате, увешанной плакатами, пугающими тифом, малярией и гепатитом.

— Доктор Тэйлор? Вам срочный звонок из Германии. — Белокурая секретарша в белом халате нажала кнопку на своем телефоне и подала мне трубку.

— Алло! Это вы, герр доктор? — Это был голос смотрителя из зоопарка, где я был сутки назад. — Как хорошо, что я вас достал! Я звонил вам домой, и мне сказали, что вы в это время будете в аэропорту.

— Что случилось? — спросил я, заерзав на месте.

— Из лаборатории получены результаты анализов крови луговой собачки. Колонии бактерий выросли за двадцать четыре часа. Пастерелла!

Я немного расслабился; но меня не покидало удивление, с чего это ему приспичило с такой поспешностью докладывать мне о результатах: ведь самое большее через два с половиной часа я буду в Лондоне.

— Ну, как я и подозревал, — сказал я. — Внезапная смерть от заражения крови, вызванного пастереллой. Обычная вещь у грызунов.

— Нет, герр доктор, нет. Это не pasteurella haemolytica, с которой нам так часто приходится сталкиваться. Это нечто куда худшее. — Голос смотрителя сделался почти безумным. — Герр доктор, из лаборатории сообщили, что это pasteurella pastis. Вы о ней что-нибудь знаете?

Я, конечно, многое знал о pasteurella pastis, хотя сталкиваться с нею прежде не приходилось. Это та самая бактерия, которая вызывает бубонную чуму. Мой собеседник на другом конце провода говорил о «черной смерти»…

Вспомнился вызывающий озноб отрывок из хроники XIV столетия: «Смерть приходила внезапно, стирая во прах королей и рыцарей, императоров и пап, достойных и распутников, не щадя никого… Сколько прекрасных дам, возлюбленных отважных рыцарей, падали в обморок и изнывали в слезах, скорбя по сраженным Смертью…»

Тот самый микроб, который уполовинивал население во всех частях Европы с XIV по XVII столетие, таит в себе угрозу и в наши дни. Переносчиками его являются, как правило, блохи (а переносчиками этих последних во время Великой Чумы, опустошившей Лондон, были крысы). Этот микроб постоянно живет среди грызунов, каковых насчитывается свыше 200 видов. Он всегда наличествует где-нибудь среди больших популяций таких грызунов, как земляные белки — и луговые собачки, — в таких регионах Нового Света, как североамериканский запад. С 1900 года в США умерло от чумы свыше сорока человек; один из них был ветеринаром, который лечил заболевшую чумой земляную белку в 1977 году. Чтобы не пугать читателей, спешу сообщить, что, если правильно диагностировать болезнь и энергично взяться за лечение, ее можно победить некоторыми видами антибиотиков. Если наши предки в эпоху средневековья могли противопоставить грозному недугу разве что молитвы, исступленные пляски или в лучшем случае «противочумные» костюмы, наполненные ароматными травами, то на нашем вооружении теперь имеются террамицин и эффективные антиблошиные химические средства.

— Пожалуйста, свяжитесь с Ветеринарным институтом, — попросил немец. — Они срочно хотят с вами поговорить.

Я предпочел не тратить время на обсуждения столь неожиданного поворота событий, а сразу же связался с институтом. Там подтвердили: да, определенно чумные бациллы. Естественно, к делу подключилась Государственная ветеринарная служба. Остававшиеся в карантине зоопарка луговые собачки выглядели вполне здоровыми, и все-таки было решено, что от греха подальше лучше усыпить их, чем вводить антибиотики. Я с сожалением воспринял это решение, но спорить не мог. Помещение, где они находились, подверглось фумигации^[74]. Матроса и его семью удалось вычислить, и всех отправили в инфекционную клинику для обследования на предмет чумы. Их жилище также было подвергнуто фумигации. Двум кошкам, любимицам семьи, дали мощный курс антибиотиков, да сверх того щедро посыпали антиблошиным порошком. Нечего и говорить, что против виновника всех событий было возбуждено уголовное преследование.

— А сами-то вы как, герр доктор? — спросил бактериолог, перечислив принятые меры. — Вы делали вскрытие, так позаботьтесь о собственной безопасности! — сказал он и дал отбой.

Только когда в трубке раздались гудки, до меня дошел смысл сказанного. Я разом похолодел. Чума. Конечно же я проводил вскрытие в надежных перчатках и после этого тщательно мыл руки мылом и обеззараживающим средством. На шкурке бедняжки не было никаких признаков блох, но… Обычно я всегда ношу в своей черной сумке несколько таблеток тетрациклина — на сей раз их у меня не оказалось. Ну да чего это я распаниковался? Здесь же медчасть, а не глухая деревня! Заодно попрошу применить ко мне все полагающиеся по сему случаю профилактические меры, чего тянуть до возвращения домой! Когда я растолковал ситуацию дежурному врачу, он тут же снабдил меня добрым набором антибиотиков, и я с жадностью сглотнул первую таблетку на месте. Затем меня отвели в душ, где я разделся и тщательно вымылся ртутным мылом. После того как я насухо вытерся, доктор подверг меня фумигации, равно как и мою одежонку, и черную сумку. Конечно же я не попал на свой рейс, и, пока сидел в ожидании следующего, по-прежнему источая тонкий аромат фумиганта, меня вновь и вновь преследовали навязчивые мысли о старинной болезни, с которой я столкнулся вот так, в почти житейских обстоятельствах.

В последующие дни в Германии обошлось без вспышек чумы как у животных, так и у людей, да и ваш покорный слуга пребывал в добром здравии. Когда я поведал Эндрю о том, как я столкнулся с pasteurella pastis, то услышал в ответ:

— А не снабдить ли нам тебя противочумным средством кардинала Уолси^[75], когда ты снова отправишься шляться по Европе?

— Что же это за средство?

— Обыкновенный апельсин, и в нем губка, смоченная в уксусе. Он его всюду таскал с собой.

— Ну что ж. Если мне еще когда-нибудь придется делать вскрытие луговой собачки, буду иметь в виду.

Глава десятая Рождество в Камарге

На празднование Рождества 1992 года мы отправились верхом через болота, тянущиеся вдоль морского побережья Камарги, что в Провансе. За несколько лет до этого, будучи членом жюри фестиваля фильмов по естественной истории, я открыл для себя местечко Масс де Кларуссет, затерявшееся среди пампасов, поросших высоким тростником, где вольготно белым цаплям и фламинго, черным бизонам и белым лошадям. А главное, здесь изысканная даже для Прованса кухня. Чем не идеальное место для проведения фестиваля? Ну и в качестве гвоздя программы я предложил поездку через болота верхом в ночь на Рождество на торжественную мессу в церкви Ле-Сент-Мари-де-ля-Мер, приютившуюся в старинной крепости. Вот во время этого романтического паломничества дела-то и пошли вкось.

Ночь была безлунной, и моя камаргская кремовая лошадь с бесхитростной кличкой Мутон (что в переводе с французского значит «овца») потеряла дорогу на бескрайних просторах совершенно черной грязи под куполом совершенно черного неба. Я оказался один-одинешенек, все мои товарищи ускакали далеко вперед. Видимо, чтобы в полной темноте окончательно не сбиться с толку, где верх, а где низ, моя лошадь остановилась посреди всей этой кромешной темноты, и я не мог убедить ее двигаться хоть в каком-нибудь направлении. Я чувствовал себя до смерти неуютно — так чувствовал себя, должно быть, Рыцарь Печального Образа, задержанный обстоятельствами на пути к торжественному чествованию Рождества Господня. В ожидании, чтобы кто-нибудь обнаружил меня и спас, я ломал голову, что же такое имел в виду Сэлинджер, вложивший в уста одного из героев своей книги «Над пропастью во ржи» следующую фразу: «Мне бы хоть самую скверную лошадь. Лошадь — она, по крайней мере, человечна». К счастью, меня в конце концов обнаружил здешний объездчик; путем многочисленных понуканий мне все же удалось заставить свою кобылку тронуться с места и поскакать рысью сквозь кромешную тьму, чтобы все же вовремя поспеть к мессе. Но моего росинанта с овечьей головой угораздило споткнуться, и я со всего маху плюхнулся в грязь. Облепленный с ног до головы, я неуклюже ввалился на заполненную людом сельскую площадь, когда служба была в самом разгаре. Весь следующий час я угрюмо залечивал свои синяки и топил грусть-тоску в стакане «Кот-дю-Рон» в местном баре под аккомпанемент цыганских гитар вместо «Глория ин эксцельсис»…

Я всегда питал здравомысленное уважение к лошадям, хотя считаю их довольно-таки глупыми созданиями. Когда я был студентом, кто-то говорил мне: если сможешь управиться с лошадью, совладаешь с кем угодно. Видимо, в отношении меня сие в высшей степени справедливо — с тех пор как я посвятил себя исключительно экзотическим животным, ни одно из них не лягало, не кусало и не калечило меня так, как домашние лошади, когда в юные годы я практиковался на них. Они лягали, кусали, топтали и валяли меня по земле на экзаменах и во время лечения. Однажды по милости этого создания меня сажали в самолет в инвалидной коляске. Не кто другой, как лошадь так саданула меня копытом по бедру, что вашего покорного слугу рвало от невыносимой боли. Как бы там ни было, за всю историю моей почти сорокалетней практики с экзотическими животными я не ведал от них особых обид. Может быть, потому, что не позволял себе храбриться и соблюдал меры предосторожности, использовал транквилизаторы, как поступают и другие люди моей профессии, когда работают с дикими животными. Ну, было дело, леопард вцепился мне когтем в ахиллово сухожилие, ну, цапнула меня раз за палец обезьяна, не говоря уже о том, что слоны и бегемоты насажали-таки мне порядочно синяков. Пожалуй, посерьезнее были укусы змей, но у одной ядовитые железы были удалены хирургическим путем, а зубы другой (это была английская гадюка) не проникли глубоко в тело, и я справился с раной довольно быстро. Испытал я на себе и укус боа-констриктора — хоть и неядовитый, зато болезненный. Так что когда я в ту рождественскую ночь в кромешной темноте со всего маху шмякнулся со своей клячи прямо в грязное болото, я разом вспомнил, сколько настрадался в юные годы от ее сородичей. Как часто мне приходилось возвращаться к мысли — слава Богу, что я связал свою судьбу с дикими созданиями, они такие смиренные! Нет, не по мне строптивая кобыла — равно как и злющий бульдог, который, в порыве постоять за своего хозяина, так и норовит перегрызть глотку ветеринару, пришедшему к нему с добром. Но не подходит мне и пациент в лице пушистого домашнего котяры: любо слушать, как он, уютно свернувшись калачиком, чудесно поет у огня, но совсем другое дело — вылавливать его из-под кровати какой-нибудь обожающей старой леди, где он прячется за армадой ночных горшков! Вот уж кто в действительности дикие твари, любезный мой читатель!

В течение нескольких зимних недель 1990 года мое внимание было приковано к дикой лошади, которая называется кулан. Как уже догадался читатель, эти лошадки — по моей части (отмечу, правда, что родство с ослиным племенем в них тоже есть). Куланы светло-коричневого цвета, с короткими черными гривами; в дикой природе сохранились только в заповедниках Туркменистана, но процветают и успешно размножаются во многих зоопарках по всему миру. Животное, о котором пойдет речь, живет в испанском зоопарке. Меня пригласили осмотреть беднягу, потому что он в течение уже почти шести месяцев мало-помалу терял вес. И это при том, что в остальном его поведение ничем не отличалось от нормального, и он с ничуть не уменьшившимся аппетитом уписывал сено, кормовые брикеты, яблоки и морковку.

— Для меня это загадка, — сказал местный ветеринар. — С виду ничего такого, никаких симптомов, а все худеет и худеет. Я начал подозревать самое худшее.

Лицо его было в тревоге. Я знал, чего он страшится: от этой хвори здешний зоопарк порядком настрадался. Туберкулез. В течение многих лет мы отчаянно боролись с туберкулезом у многих видов животных в этой коллекции, в частности у приматов, и добились кое-какого успеха путем сочетания проб на туберкулин, которые мы брали у всех обезьян, и введения профилактических доз исониазида и пиразинамида. Но у многих других видов животных, в частности крупных кошачьих, туберкулиновые пробы результатов не дают; слабая надежда на них и при исследовании экзотических копытных. В некоторых медицинских лабораториях практикуются анализы крови на эту болезнь, но поди отыщи такую лабораторию в Испании.

Старинная форма туберкулеза, или, как ее называли во время оно, чахотка, ныне снова поднимает голову. Даже при улучшенной санитарии, современных методах проверок молока и мяса и успешно зарекомендовавших себя тестировании и вакцинации эта хворь, в отличие от оспы, так и не поддалась полному уничтожению. Ныне она снова дает о себе знать среди человечьего племени и, возможно, также среди животных.

В моем послужном списке немало случаев успешного исцеления больных туберкулезом животных при помощи специальных антибиотиков типа рифампицина, назначаемых для длительных курсов лечения; но в наши дни на свет появилась новая разновидность бактерии, устойчивой к рифампицину и многим, многим другим противотуберкулезным средствам. Если чахотка еще не на марше, то уж, во всяком случае, подтягивает силы и проводит разведывательные рейды.

И впрямь — если в каком-нибудь зоопарке, необязательно испанском, некое животное, будь то сернобык, газель или даже лев, начинает мало-помалу терять вес, попросту говоря, чахнуть, то итогом нередко оказывается посмертное вскрытие с медицинским заключением «чахотка». Глядя на кулана, чьи ребра просвечивали сквозь шкуру, я подумал, что этим может кончиться и на сей раз.

Я стал внимательно наблюдать, как он ходит по загону; его дыхание застывало в холодном воздухе. Да нет, в походке вроде ничего необычного. И вдруг…

— А вот на это вы обратили внимание? — спросил я. — Ну, когда он остановился. — Кулан на мгновение согнул заднюю ногу и легонько стукнул себя копытом по брюху, после чего снова отправился в путь по загону и, вновь остановившись, в очередной раз повторил этот странный легкий удар. — Что-то у него явно с животом не совсем в порядке, — сказал я, — но не похоже на поведение лошади, у которой колики.

Мой собеседник кивнул.

— Нет, я не замечал этого прежде, — сказал он. — Но вы правы: животное, у которого колики, ведет себя по-другому.

— Давайте-ка введем ему ксилазин, — сказал я, — возьмем пробу крови, и я отошлю ее в Англию. Там определят, есть туберкулез или нет.

Мне не понадобилось много времени на то, чтобы ввести кулану седативный заряд; он так и остался стоять, но не заметил, как я ввел ему иглу в яремную вену. После этого я осмотрел животное, но не обнаружил ничего примечательного.

Неделю спустя пришел ответ из лаборатории. Они не могли дать стопроцентную гарантию, поскольку кулан был для них в новинку («Что такое это, кстати? Может быть, неведомая порода южноамериканских обезьян?»), но проба явно давала отрицательную реакцию на туберкулез. Правда, анализы показали, что животное несколько анемично, но в остальном его органы функционируют нормально. Когда я вновь вернулся в Испанию, я снова понаблюдал за куланом. Да, он, как и прежде, слегка бьет себя копытом в брюхо. Ничего особо драматичного. Закройте глаза и забудьте об этом.

— Но должны же мы что-то предпринять! — сказал испанский ветеринар. — Как вы думаете, если это не чахотка, то, может быть, опухоль?

— Да, очень могло быть. Опухоль, злокачественная или доброкачественная, возможно, в грудной полости, но более вероятно в желудке.

Увы, для таких крупных животных, как куланы, не придумано рентгеновских аппаратов — по крайней мере, в Испании их точно нет. Оставалось одно: вскрыть кулану живот и исследовать изнутри. И я решился на это.

Сперва кулана сутки продержали без еды и полсуток без питья. Затем я анестезировал его иммобилоном, идеальным для животных такого типа, хотя от него повышается кровяное давление. Смотрители перевернули моего пациента на спину, всеми четырьмя ногами вверх, и я вскрыл живот как раз посредине, начав позади грудной клетки. Затем я стал визуально и ощупью исследовать рубец. Никаких признаков опухолей. И тут я наткнулся на пугающее покраснение размером с небольшое блюдце. Обследование привело меня к выводу, что это — основание большой язвы, в пятнадцать раз более крупной, чем обыкновенно бывает у переработавших бизнесменов из среднего класса.

Вскрытие желудка подтвердило, что это и впрямь хроническая язва — я впервые сталкивался с этим заболеванием у лошади. Хирургическое удаление язв желудка у животных производится редко, тем более теперь, с появлением современных противоязвенных средств, но я чувствовал, что в данном случае такая необходимость назрела. Я удалил часть стенки желудка эллиптической формы с круглой язвой и затем, слегка согнув внутрь края отверстия, начал накладывать швы. Два слоя швов давали дополнительную страховку от крайне нежелательного послеоперационного вытекания желудочных соков. Мой коллега довершил операцию, зашив брюшину, мышцы живота и шкуру прочной нейлоновой нитью. Мы ввели кулану антибиотики и, наконец, нейтрализовали действие иммобилона дозой ривайвона. Пять минут спустя кулан стоял на ногах и оглядывался вокруг, ища корм.

— Через час дайте ему попить немного теплой воды, — сказал я, — но до завтра не кормить, да и потом давать пищи понемногу.

Больше кулан не бил себя копытом в живот и через несколько недель полностью оклемался. Он стал понемногу набирать вес, а когда четыре месяца спустя я навестил его вновь, то он выглядел уже вполне пухленьким.

Язвы желудка, похожие на человеческие, нетипичны для большинства видов животных. Чаще всего мне приходилось сталкиваться с ними у дельфинов, морских львов, жирафов и больших панд. Симптомы, выказываемые пациентами, могут быть различными и зачастую неопределенными, и теперь мы все чаще используем гибкий эндоскоп, позволяющий заглянуть внутрь желудка. При обследовании дельфинов к анестезирующим или седативным средствам прибегать не требуется, тогда как к другим животным приходится применять ту или иную степень транквилизации. Наш 160-сантиметровый эндоскоп — один из самых длинных, которые удалось создать, но и с его помощью удается достать только до желудка молодого жирафа.

Лечение язв желудка лекарственными — нехирургическими — средствами в былое время ставило передо мной ряд проблем. Людей с такими заболеваниями переводят на щадящую диету — в частности, им следует избегать жирной рыбы вроде макрели и принимать противокислотные средства, такие, как маалокс или бисмут. Но как быть с дельфинами и морскими львами, которые охотнее всего лакомятся макрелью и селедкой и отнюдь не питают слабости к молочному пудингу, сушеным хлебцам и камбале! Жирафы от маалокса нос воротят. Только большие панды идут навстречу врачу и на какое-то время готовы отказаться от любимых жестких бамбуковых палок. Мы берем вареный рис, смешиваем его с молоком, медом и питанием фирмы «Комплан» для больных, добавляем желудочное противокислотное средство — и смотрите, едят как миленькие целыми мисками! Когда появилось новое противоязвенное средство для людей — тагамет, я тут же стал испытывать его на своих пациентах. Результаты были ошеломляющими. Наш эндоскоп показывал, что за две-три недели с начала лечения кровоточащие язвы желудка заживали полностью. В Мадрид из Пекина прислали самца большой панды с обширной, безобразной, активной язвой. Таблетки тагамета быстро положили ей конец.

Одной из причин возникновения язв полагают химическую субстанцию гистамин, в большом количестве содержащуюся в макрели. Дельфины и морские львы кушают эту рыбку за милую душу со всеми вытекающими отсюда последствиями. Таким пациентам мы даем таблетки, пряча их под жабрами скармливаемых им рыбин. Есть, правда, «тертые калачи», которые тщательно пережевывают каждую рыбешку и презрительно выплевывают все, что мы туда прячем. Тогда приходится прибегать к хитрости. Сперва мы даем им поголодать, а затем бросаем одну за другой шесть штук сочных, аппетитных селедок, не таящих никакого подвоха. Животное тщательно пережевывает пищу, находит ее кошерной и, разевая жадно рот, просит еще. Все его подозрения отныне рассеялись. Мы кидаем ему седьмую по счету рыбину, «заряженную» таблеткой, с надеждой, что уж это-то угощение пациент проглотит целиком.

После тагамета на рынке лекарств появились другие превосходные средства, например «зантак» и «лозек». Мы успешно применяем их при лечении самых разных пациентов — от слона до косатки. У юной слонихи Коры из Виндзорского сафари-парка была верная язва пищевода и предположительно язва желудка — мы не могли сказать с уверенностью, потому что эндоскоп не доставал так далеко. Мой партнер Джон подверг ее интенсивному лечению лозеком и другими препаратами; здесь ему незаменимыми помощниками были смотрители сафари-парка, собаку съевшими в искусстве кормления животных. Мы взвешивали ее каждый день и аккуратно записывали, сколько она прибавила или убавила в весе, что являлось существенно важным показателем при управлении процессом лечения. Теперь, когда коллекция животных Виндзорского сафари-парка обречена на распыление, наша первоочередная задача — найти подходящее место, которое приняло бы Кору и ее друзей как устоявшуюся семью. Непременное условие — это чтобы мы имели возможность продолжать наблюдение за ее лечением и чтобы уровень ветеринарии, кормления и опыта обслуживающего персонала был, по крайней мере, не ниже виндзорского. Я таю в душе надежду, что хотя бы один из смотрителей, работавших со слонами в Виндзоре, переедет на работу туда, где у Коры будет новый дом.

Иногда дельфины выказывают симптомы проблем с желудком, на взгляд похожих на язвенные, но возникающие по совсем иным причинам. В частности, таковые случаются у дельфинов-«чистюль». Есть такие голубчики, которые любят проглатывать осенние листья, падающие на поверхность воды, и тщательным образом подбирают всяческие другие предметы, которые случайно там оказываются. Некоторые из таких «домовитых» существ подбирают орехи, гайки, куски пластика, монеты и всякую такую дребедень и тут же отдают дрессировщику. Проглоченные листья, как правило, время от времени выходят естественным путем из организма и не причиняют вреда. Но есть и такие дельфины, которые складируют листья и прочие находки у себя в желудке в течение длительного времени; при этом желудки подчас переполняются до такой степени, что в них почти не остается места для пищи. Такой дельфин постоянно чувствует себя голодным, но съедает зараз лишь несколько рыбешек; через некоторое время он снова чувствует голод. Самым точным определением такого состояния будет «китайский пищевой синдром». Вполне естественно, если эту «лавку редкостей» так и оставить в желудке у дельфина, животное начнет терять вес и вполне может заболеть. Существует простой и безопасный способ удалить из желудка дельфина весь накопившийся там материал. Пациент укладывается на пенопластовую подстилку, двое дюжих мужчин удерживают его челюсти в открытом положении с помощью полотенец, а врач вводит ему в желудок специальную кишку. По этой кишке внутрь закачивается несколько пинт теплой воды. И вдруг — ухх! — вода с шумом вырывается наружу, вынося с собою листья, орехи, монеты и прочую мишуру. Облитый с ног до головы Айболит доволен: теперь все в порядке… до следующего раза. Некоторым дельфинам мы регулярно устраиваем промывку каждую осень.

Несколько лет назад из Израиля в Швейцарию послали дельфина для участия в представлениях. Тель-авивский ветеринар выдал ему сертификат о здоровье, однако уже через неделю после прибытия к месту назначения у дельфина появились симптомы расстройства желудка. Швейцарский врач заподозрил язву и пригласил меня с моим эндоскопом обследовать беднягу. Я опустил инструмент по пищеводу в желудок, взглянул в окуляр… С первого же взгляда стало ясно, в чем дело. Желудок дельфина напоминал объемистую мошну, наполненную массой звонких денежек.

Хорошо известна странная привычка людей бросать монеты в бассейны, фонтаны и прочие водоемы — на счастье, в надежде вернуться и так далее. В зоопарках самый большой «урожай» звонкой монеты собирают бассейны с крокодилами. Когда смотрители ловят за руку таких посетителей, то на вопрос о том, зачем они бросали монеты в бедных животных, слышат примерно такие объяснения: «хотели, чтоб он пошевелился», «хотели убедиться, жив ли он» и тому подобное. В противоположность дельфинам, крокодилы не глотают монеты. Иные зоопарки собирают таким образом каждый год порядочную сумму. Ее расходуют на благотворительные цели, а чаще — на рождественскую выпивку смотрителям.

Когда я извлек «трофеи» из желудка дельфина и о моем открытии было доложено директору аквапарка, тот немедленно связался с Тель-Авивом. Надо ли объяснять, сколь едким был обмен любезностями. «Дельфин-то, оказывается, вовсе не так здоров, как указано в сертификате, — наступала швейцарская сторона, — а за вызов ветеринара из Англии кто платить будет?» Израильская сторона ушла в глухую защиту: мол, за дельфином не водилось повадок «чистюли», и он уже целую неделю как дает представления в Швейцарии в разгар сезона; наплыв посетителей, многие из которых наверняка любители кидать монеты, и так далее. Очень сожалею, но…

Я восшествовал в кабинет директора, позвякивая пластмассовым ведерком с наличностью, когда выяснение отношений достигло своего апогея.

— А я говорю, вы заплатите гонорар доктору Тэйлору! — ворчал швейцарец. — О другом не может быть и речи!

По его кислой мине нетрудно было догадаться, что Тель-Авив не собирался раскошеливаться ни на одно пенни.

— Простите, герр директор, — вмешался я. — Многие монеты в этом ведерке — израильские. Что-то не похоже, чтобы их бросали швейцарцы. Я предлагаю — так: разложим монеты по национальной принадлежности, и в зависимости от того, каких монет окажется больше, израильских или швейцарских, в той же пропорции обе стороны и оплатят мой визит. Я имею в виду, конечно, число монет, а не их покупательную стоимость.

Директор мигом переменился в лице.

— А почему бы и нет! — сказал он и изложил мое предложение собеседнику на другом конце провода. Засим последовал утвердительный кивок: Тель-Авив согласился.

Я высыпал содержимое ведерка на стол директора и начал подсчеты.

К тому времени, когда подсчеты были закончены, на столе выросли две аккуратные кучки: в одной двести пять израильских монет, в другой сорок четыре швейцарских. Конечно, и в том и в другом случае монеты были различной номинальной стоимости, но, по условиям игры, это в расчет не принималось. Кроме того, там были еще две немецкие десятипфенниговые монеты, одно ирландское пенни и одна медная пуговица.

— Значит, так. Если израильтяне выплатят мне пять шестых гонорара, а вы — оставшуюся одну шестую часть, это будет справедливо. Верно?

— Ja! Ja!^[76] — проквохтал директор. — А двадцать пфеннигов и ирландское пенни приберегите, доктор, для будущих путешествий в Германию и Ирландию!

— А как мы поступим с пуговицей? — поинтересовался я.

Глава одиннадцатая «Ну-ка, малыш, открой пошире ротик!»

Благоухающий, напоенный ароматом цветов июньский вечер в уютном ресторанчике «Четыре времени года». Закат окрасил небо в алый цвет. Выпитая перед обедом кружка «Круг Империал» тронула струну, предвосхитив несказанные наслаждения. Норфолкский голубь, запеченный в соленой корочке, с яблоками а-ля Максим и порцией жирной печени очаровал твою подружку, которая теперь смотрит в твои глаза над последним недопитым стаканом «Шато д’Икем». Печеные груши а-ля Вильгельм с зеленым лимончиком оправдали все ожидания. Но ты в нетерпении постукиваешь пальцами по столу… И через мгновение вам подносят горячий кофе. В глубине, негромко и ненавязчиво, звучит прелестный этюд Шопена. Вы переглядываетесь — этот взгляд как струйка дыма, перед тем как заняться огню. Но вот «лагонда» мчит вас по залитым лунным светом дорожкам Оксфордшира. Когда вы приедете, всегда радушный дом будет пуст. Вы будете наедине — может быть, захочется посидеть вместе на террасе, заслушиваясь шумом ручья, где у кромки зарослей тростника отдыхают лебеди. Трепетные картины любви, блаженства страсти… ИСЧЕЗАЮТ В ОДНО МГНОВЕНИЕ, КОГДА КИНЖАЛЬНАЯ БОЛЬ ПРОНЗАЕТ ВАМ КОРЕННОЙ ЗУБ! Жуткая, пульсирующая, обжигающая челюсть зубная боль мгновенно отгоняет все мысли о наслаждении, флирте, плотских утехах — обо всем прочем, кроме больного зуба.

Пожалуйста, поверьте, что я не Барбара Картленд и не пишу эти строки, сидя в своем будуаре в розовом пеньюаре. Я просто констатирую то, что большинству из нас когда-либо в жизни доводилось испытывать. Зубная боль заставляет забыть обо всем, даже о клятвенном обещании любовных утех. А то, что переживают люди, в той же мере переживают и животные, как мы это недавно поняли.

В отличие от нас, двуногих, которые, по-видимому, способны производить потомство в самых неподходящих для этого условиях, животные в этом отношении куда более капризны. Гепард-самец не станет играть в любовные игры, если не встречает соперничества в лице других ухажеров или же если он слишком открыт для посторонних взглядов — например, если трава недостаточно густая или кустарник слишком низенький. Фламинго не будет вступать в любовные связи, если их набралось слишком мало для сплоченной группы — обычно их должно набраться никак не менее чем девятнадцать особей — или же если розовая окраска оперения покажется недостаточно привлекательной (такое бывает из-за неправильного кормления). Иногда, если в зоопарках колония фламинго недостаточна по численности, их побуждают к любовным играм, попросту расставляя вокруг множество зеркал и тем самым создавая у пернатых иллюзию увеличения их численности во много-много раз. Весьма прихотливы в этом отношении и большие панды. Я знаю несколько случаев, когда китайцы просто на глаз подбирали пару для отправки в зарубежные зоопарки; одну такую пару послали знаменитому зоологу Эдварду Хиту. Если вы думаете, что хоть в одном случае от таких пар удалось получить потомство, то ошибаетесь. Самка панды ничуть не менее разборчива, чем женщина: она не станет вступать в связь с первым повстречавшимся старцем. В дикой природе в брачный период самка большой панды восседает на развилке дерева и смотрит оценивающим взглядом на отирающихся понизу самцов, которые проделали не одну милю пути, чтобы побороться за ее благосклонность. Они медленно отходят в сторону и устраивают баталии, и затем она, к своему удовольствию, выбирает себе самого привлекательного поклонника. Ею ценится красота и, возможно, характер — только у панды такой взгляд на сватовство.

Конечно, есть и масса других, куда более земных причин, не побуждающих диких животных к размножению. Инфекционные заболевания репродуктивных систем, причины гормонального характера, несбалансированное питание, а также случаи, когда зоопарки, сами того не ведая, держат особей одного пола. Ведь во многих случаях различия пола не видны невооруженным глазом. Мне и моему партнеру Эндрю доводилось заниматься определением пола птиц путем внутрибрюшной эндоскопии — мы вводим хороший зоркий инструмент под наркозом через стенку живота, чтобы осмотреть половые органы и определить, оварии это или тестикулы. В результате нашей деятельности число «бесплодных пар» попугаев, ястребов, журавлей, аистов и им подобных резко снизилось — сами понимаете, у пары самцов или пары самок никогда не будет потомства! Определение пола у некоторых животных, в том числе большинства рептилий и некоторых млекопитающих, как, например, молодых бобров, может оказаться очень сложным для неопытного.

Но только в последние годы мы начали понимать, сколь важны здоровые зубы для общего благополучия, в том числе репродуктивных способностей животных. Конечно, мы всегда признавали, какое это зло — пародонтоз, абсцессы корней зубов и иные болезни, требующие медикаментозного или хирургического вмешательства. Эти хвори достаточно широко распространены у всех видов животных, начиная с львов и кончая ящерицами. В течение многих лет я лечил болезни полостей рта у животных, в частности змей, у которых они могут приводить к далеко идущим, а то и фатальным последствиям. Я не раз удалял больные зубы у морских львов и волков — у них нередко после того, как треснул зуб (особенно часто это случается во время поединков), развивается болезненный нарыв десны или попадает инфекция в корневой канал. Кариес, а именно дырки в зубе, требующие пломбирования, у животных, в отличие от нас, людей, встречаются редко. Мне случалось несколько раз сверлить зубы армейской педальной бормашиной, которая мне досталась, когда я был еще юным ветеринаром, и пломбировать зубы допотопной ртутной амальгамой, но в целом хирургическая зубоврачебная помощь моим пациентам не представляла собою чего-то более мудреного, чем удаление зубов под наркозом.

В конце 1980-х годов мы в сотрудничестве с нашим «человеческим» коллегой, модным зубным доктором из Лондона Питером Кертешем предприняли глубинное изучение проблем зубных болезней у экзотических животных. Быстро выяснилось, что многие виды и техники лечения, которые использовались при лечении зубов людей, могут быть применены при лечении животных с позитивными, благотворными результатами для их общего выздоровления. Мы не занимались косметическим ремонтом зубов, например у мопсов и пуделей по прихоти богачей, — этим и без нас есть кому заниматься, скажем, таких специалистов полно в США, — равно как и вставкой полицейским овчаркам новых клыков из титановой стали. Наша цель — развивать зубоврачебное дело, как превентивное, так и терапевтическое, для общего улучшения самочувствия у экзотических животных. Даже среди людей мало кто понимает, что продолжительные зубные болезни иногда могут влиять на важнейшие органы, в том числе почки и костный мозг, приводя к последствиям потенциально более серьезным, нежели собственно зубная боль или дурной запах изо рта.

Ясно как Божий день, что жестокая зубная боль не склонит тигрицу или слониху самозабвенно отдаться любовному пылу своего дружка. Подозреваю, они с готовностью подпишутся всеми четырьмя — тигрица лапами, слониха ногами — под откровением Ивлина Во: «К чему спать вместе? Если мне захочется физического наслаждения, я лучше в любое время схожу к своему дантисту». Только вот какая штука: попытаться убедить слона проглотить хотя бы четверть фунта аспирина — неблагодарная задача. Будет ли уважающий себя врач подвергать свою жизнь опасности, предлагая слону не аспирин, а мощный анальгетик?

Нам удалось установить, что животные могут страдать от слабой, возможно, прерывистой зубной боли и без видимых признаков, как, например, чувствительность при приеме пищи, избыточное слюноотделение или касание лапой рта. Но даже этого слабого дискомфорта вполне достаточно, чтобы отвратить страдальца от радостей плотских утех. Когда я был мальчиком, неподалеку от нас на Пиллинг-стрит жила угрюмая старая леди; по словам моей матери, ее гневливая натура обязана искусственным зубам, которые леди покупала на распродажах в Вулворте и которые никогда ей не подходили, постоянно приводя к раздражению и язвам десен. Мы начали искать таких мучеников и среди наших пациентов-животных — ведь совершенно очевидно, что многие из них обязаны своим бесплодием или холостяцким образом жизни проблемам с зубами.

В первую очередь Питер Кертеш провел для нас ряд операций по зубной хирургии у экзотических животных: зафиксировал сломанную челюсть у косули, очистил корневой канал у кенгуру, запломбировал зуб горилле. Он с ассистентом выполняли основные операции, а мы анестезировали и наблюдали за физиологическим состоянием животных. Результаты оказались обнадеживающими, и мы перешли на более крупных пациентов.

Все это значило, что зубные инструменты, пробы, стеклышки под углом и сверла, которые дантист сует вам в рот, попутно задавая вопросы относительно планов на ваши каникулы, на которые вы, понятное дело, не можете ответить, вам больше не понадобятся. Слонам и носорогам требуются инструменты куда большего масштаба. Что ж! Питеру не занимать изобретательности. Он сконструировал и изготовил гигантские сверла, щипцы, подъемники и тому подобные вещи. Двигатель был первоначально взят от машины «Блэк энд Деккер», которую легко найти в магазине «Сделай сам». Мы усовершенствовали стамески, долота и молоточки, при помощи которых я много лет назад удалил свой первый зуб у слона в Манчестере.

Со временем Питер стал посвящать пятницы исключительно экзотическим животным. Если первоначально удаление поврежденного бивня у слона требовало у меня многих часов работы с долотом, полных крови и пота, то с его арсеналом, который даже для достаточно несложной процедуры весит около ста пятидесяти фунтов, на удаление такого клыка требуется чуть более двадцати минут. Ветеринарная стоматология сделала громадный скачок вперед, и, что для нас было особенно важно, когда эта сторона дела больше не беспокоила животное, оно обращало свои мысли к любовным утехам. Плотская жизнь вновь поднимала свою великолепную голову. Особенно лестным был для меня тот факт, что мы могли использовать мастерство Питера при лечении не только экзотических созданий, как, например, дымчатые леопарды или слоны, но и представителей британской фауны, в частности барсуков и лисиц, спасенных и исцеленных замечательным «Трестом больниц дикой природы» в Сент-Тиггивинклс близ Эйлсбери, где мы служили ветеринарными консультантами.

В начале 1993 года мне позвонил Джон Кершоу из аквапарка Лазурный берег близ Антибы. Косатка-самец по кличке Танук сломал один из своих больших конических передних зубов. В результате обнажилась и сильно кровоточила пульпа. Я посоветовал Джону смазать поврежденный участок слабым раствором формальдегида и временно законсервировать полость. Повреждения такого рода не редкость как у диких, так и у домашних животных — они редко приводят к корневой инфекции, но все же последняя иногда случается. Абсцесс корня зуба у взрослой косатки стал бы чудовищной проблемой и представлял бы потенциальную угрозу жизни животного, стоящего миллион и более долларов. Нужно ли объяснять, что просто открыть столь мощную и огромную пасть такого создания, не говоря уже о том, чтобы ввести анестезию для проведения операции, — дело многотрудное и рискованное. Вашему покорному слуге доводилось открывать пасти косаткам, чтобы вводить трубки в желудок, — семь потов сойдет, пока это удастся, о стрессе не говорю. Но если и вставишь ему меж почтенных челюстей деревянный брус размером со шпалу, к нему и подобраться-то трудно, не говоря уже о том, чтобы сунуть ему в пасть руки или инструменты, — так он мечется и бьется.

Я позвонил Питеру Кертешу.

— Надо запломбировать зуб косатке во Франции, — только и сказал я.

Питеру никогда не приходилось иметь дело с подобными животными, и я почувствовал предвкушение удовольствия — полюбуюсь, как он повозится! Правда, я легонько вздрогнул, когда услышал:

— А как это будет, под наркозом?

— Нет. Нельзя подвергать его риску, и к тому же будет невозможно вставить ему брус меж челюстей. Но, судя по тому, что я слышал от Кершоу, зуб безжизнен и нерв в полости пульпы погиб. Тебе удастся сделать это без анестезии.

— Хм… Каким образом? Он что, будет лежать на сухом дне «больничного бассейна», когда мы будем открывать ему пасть?

— Нет. Я хочу, чтобы ты постарался сделать это, когда он плавает в воде.

Несколько мгновений трубка молчала. Затем Питер сказал (по тону его голоса я засомневался, насколько он представлял себе поставленную задачу):

— Что же, мне придется плавать в трусах или мокром костюме, пломбируя зуб киту!^[77] — Должно быть, ему показалось, что я хочу изобрести нечто хитроумное, чтобы досадить ему.

— Да нет, Питер, — сказал я. — Идея заключается в том, чтобы подозвать косатку к одной из стенок бассейна, заставить ее открыть пасть — ты сможешь поработать с зубом пару минут, вознаградить его рыбой, затем он закроет пасть — и все начнем по новой.

— В общем, я должен изречь что-то вроде: «Скажите „а-а“, косатик!» Ты думаешь, он повинуется?

— Еще как. Джон будет обучать его держать пасть открытой как можно дольше. Танук жадюга, он лишний раз откроет пасть ради пары селедок.

— А он не оттяпает мне руку ни с того ни с сего?

— Нет, конечно. Поверь, Джон и его команда знают Танука как родного брата. Он сделает для них все, что они ни попросят. Но когда Джон скажет тебе: «Теперь вынь руку» — тебе нужно будет сделать это немедленно, а затем подождать несколько минут и повторить все сначала.

Питер несколько минут поразмышлял над этим. Его профессионализм требовал, чтобы обе руки у него были целы. Наконец он сказал:

— Для этой работы мне потребуются материалы, которые затвердевают почти мгновенно. Мне надо подобрать такие. Могу послать несколько сверлышек Джону — пусть приучит Танука к их прикосновению, регулярно вводя их ему в полость зуба. Подготовим пациента — и наступит великий день.

— Вот это идея! — сказал я, и мы тут же назначили дату, как всегда пятницу. Это будет начало февраля, через четыре недели после нашего разговора. Мы возьмем в Антибу медсестру Саманту и мою новую пассию Кристину. Тут еще вот какая хитрость: у Питера будет столько багажа, что ему не позволят провезти такой груз на одно пассажирское место. Вот и запишем излишки на двух наших хрупких спутниц. Ну и, конечно, с такой компанией приятнее устроить пирушку в «Ла-Кокиль» в Каннах, когда кончим операцию.

Последняя совместная наша с Питером стоматологическая операция состоялась в цирке Джерри Коттлс. Нужно было отремонтировать бивень слону. Питер удалил животному под общим наркозом поврежденный участок портативной циркулярной пилой, высверлил корневой канал сверлом толщиной в мой палец, запломбировал внутреннюю полость и ввернул твердый стопор из нейлона. В заключение он отполировал новый конец бивня с помощью шлифовальной машины. Результат оказался превосходным и незаметным со стороны. Зуб Танука представлялся куда более сложным предметом. Мы послали с курьером в Антибу сверла, и Джон начал приучать к ним пациента, вводя металлические предметы в поврежденный, но нечувствительный канал. Постепенно, понемножку, полегоньку… Потом, примерно через минуту, он вынимал сверло, гладил животное по лбу, приговаривая: «Молодцом, молодцом, Танук!» — и бросал ему в глотку несколько жирных селедок или скумбрий — излюбленную пищу косаток, живущих в аквапарке. Похоже, Танук принимал происходящее за новую игру и находил в ней удовольствие. Ах, это было совсем не похоже на то, как я маленьким мальчиком в Рочдейле ходил к дантисту — старина мистер Фирн уверял меня, что лучше лечить без местного наркоза, потому что в этом случае он будет наверняка знать, когда приблизится к нерву… Что правда, то правда: большинство моих пациентов получают куда более тщательное и продуманное лечение, чем «гомо сапиенс» у среднего врача — члена Национального общества здравоохранения. Пломбирование зуба Тануку обойдется аквапарку в общей сложности примерно в две с половиной тысячи фунтов. Но, как с гордостью сказал владелец аквапарка Ролан де ла Пуап: «Для животных, находящихся на нашем попечении, „хорошего“ быть не может. Только все самое лучшее!» Он имел в виду не только косаток или пингвинов. Спасенные чайки со сломанными крыльями получали столь же тщательное лечение, когда это требовалось, невзирая на стоимость.

Итак, в четверг мы все вылетели в Ниццу. У нас в распоряжении была вся пятница, чтобы сделать наши дела с Тануком. Джон встретил нас в аэропорту.

— Ну, в каком настроении Танук? — спросил я его, когда мы поехали по дороге, тянувшейся вдоль побережья залива Ангелов. Здесь несколько лет назад Би-би-си отсняла эпизод «Один за другим», в основу которого легли мои первые опыты по лечению диких животных; один из этих эпизодов непосредственно касался косаток.

— Сердитый, — ответил он. — Дурит, совсем отбился от рук.

— Это почему?

— Я полностью отстранил его от самок, готовя к завтрашней операции. У одной из них течка, так что он недоволен.

Питер бросил на меня вопрошающий взгляд.

— Не угостите меня стаканом кальвадоса, когда прибудем в аквапарк? — радостно вопросил я.

— И меня, — добавил окрыленный Питер.

— Ну а ты не сунешь руку ему в пасть? — прошептала мне на ухо Кристина.

— Нет, — ответил я.

Она вздохнула с легким чувством облегчения, и затем машина свернула на авеню Моцарта. Мы прибыли к месту назначения.

Утро вечера мудренее — умнее оперировать отдохнувшим и полнокровным. На следующее утро в восемь часов мы попили кофейку с плюшками в аквапарке, пока сотрудники Джона раздавали млекопитающим, в том числе Тануку, дневной рацион витаминов.

— Странно, что здесь в зале ожидания нет подшивок «Кантри лайф» или «Татлера» двадцатилетней давности, — сказал Джон.

Питер рассмеялся.

— Надеюсь, пациент вычистит зубы, прежде чем садиться в кресло? — спросил он. — Сказать по совести, мы, дантисты, все никак не свыкнемся с дурным запахом изо рта.

— Думаю, на сей раз вам не придется с этим столкнуться, — сказал смотритель. — Полагаю, зубы у косаток куда чище и запах у них из пасти куда нежней, чем у ваших двуногих пациентов.

— Да, это верно. Я никогда не чувствовал запаха изо рта животных, за исключением домашних собак и кошек при ярко выраженной болезни зубов или десен — или полного поражения почек.

Питер, Джон и ваш покорный слуга обсудили план действий с Брюсом, главным дрессировщиком косаток. Это он проделал большую часть работы, знакомя Танука с зубоврачебным оборудованием.

— Он совершенно привык к тому, что я лезу к нему в дырку, — объяснил Брюс. — Зуб сидит прочно, правда, гной часто выходит. Танук даже рад, когда ощущает вибрацию у себя в пасти. Он блаженно плавает у бортика бассейна с открытыми челюстями, пока я держу у него в полости зуба небольшое плотницкое сверло.

Питер, как всегда, скрупулезно изучил анатомию будущего пациента и после посещения зала китов в Музее естественной истории имел четкое представление, что может представлять из себя внутренность зуба Танука. У косаток зуб укореняется в челюсти иначе, чем у людей, а полость зуба походит на конус с пиком на кончике. Чем глубже он будет сверлить, тем более крупнокалиберное сверло ему придется вводить в бой. Питер продемонстрировал нам изготовленные им из карбида вольфрама могучие сверла, предназначенные для крупных пациентов. У одного из инструментов была абразивная головка, напоминающая серебряный плод личи. От одного только взгляда на эти орудия меня всего передернуло, по всему моему телу пробежала дрожь. Я представил себе Питера в роли садиста в каком-нибудь фильме ужасов — уж он-то заткнул бы за пояс Оливье в «Марафонце»!

— Я все думаю: может быть такое, что косатка дурно отреагирует на гвоздичное масло, которое мы собираемся использовать для дезинфекции полости? — спросил Питер.

Я не имел об этом ни малейшего представления. Боюсь, и никто другой на всем белом свете не ответил бы на этот вопрос с полной уверенностью.

— Не могу сказать, — ответил я. — Но я бы удивился, если бы это привело к каким-либо неприятностям. Насколько мне известно, киты не являются сверхчувствительными к лекарствам.

Мы отправились на бортик «бассейна-изолятора», где Танук уже сотрясал грезы ночи. Надо сказать, он ужасный соня и не в его привычках быстро просыпаться. От его теплого дыхания в прозрачном февральском воздухе поднимались небольшие клубы пара. Яркое солнце так и засияло на блестящем, выгнутом в дугу теле, когда он повернулся на бок, чтобы удостоить чужаков взглядом умного темно-карего глаза.

Для работы зубоврачебной бригады на бортике бассейна была устроена платформа. Ассистентка Саманта начала раскладывать хитроумный инструментарий Питера на столиках, покрытых стерильными зелеными скатертями. Возможно, это было похоже на перенесенный в XX век обычай инквизиторов показывать обвиняемому орудия пытки. Но в действительности эти уникальные инструменты приносили облегчение зубам диких животных по всей Европе.

Начали прибывать телегруппы и репортеры: стоматология косатки представлялась слишком шикарной новостью, чтобы ею можно было пренебречь. Брюс уговаривал Танука открыть пасть, чтобы Питер мог сделать предварительный осмотр. Дыра оказалась размером с мозговую горошину.

— Вот так бы и удержать его, — сказал Питер. — Пока полость рта будет находиться над поверхностью воды, мы сможем начать заполнение.

Он уже решил, как будет проводить операцию. Каждый раз косатка будет открывать пасть на две минуты, и, пока она будет держать ее открытой, он будет заполнять полость — но отнюдь не привычным силиконовым гелем, нейлоновыми стопорами или другими материалами, которые в ходу у стоматологов. Нет, он заполнит ее материалом «Блю-Тэк», который в ходу у всяких самодельщиков для склейки различных предметов. Его можно будет легко извлечь из полости, когда косатка снова откроет пасть.

— Прекрасно! Давайте приступим! — Питер надел на голову лампу и готов был пустить в ход высокоскоростную дрель. Его голова, похожая на чертополох, блестела в утреннем сиянии солнца.

Но в этот самый момент Танук решил, что, при всей безболезненности предстоящей операции, он ничуть не хуже любого двуногого пациента и волен сам выбирать себе дантиста. Он доверит свои зубы только одному человеку — Брюсу. Вся прочая публика, за исключением Джона, не внушала ему доверия в достаточной степени — что поделаешь, мы для него чужаки! Так что когда Питер подступился со своими инструментами, Танук накрепко закрыл свою пасть. Брюс попросил его сказать «а-а». Косатка широко разинула пасть. Но стоило Питеру запустить туда руку, как Танук пренебрежительно окатил его водой и накрепко закрыл пасть. Как вы сами понимаете, разжать челюсти кита силой не получится: это вам не домашняя собака.

Питер передал сверло Брюсу. Что ж, попробуем так: Танук позволит своему другу вставить вращающийся инструмент себе в дупло, а Брюс передаст его Питеру. Зубастые челюсти обязывающе раскрылись. Сверло жужжало в руках дрессировщика. Но от глаз Танука не ускользнула подмена. Он снова отплыл от бортика. Нет, не получилось никакого сердечного союза с этим некогда исландским, а теперь французским китом. К моему удивлению, когда попробовал Джон, его ждало не менее горькое разочарование. Когда попытался я, Танук не открыл пасти даже для крохотной улыбки.

С каждым часом Танук делался все более несговорчивым. Откуда было знать ему, что Питер — один из самых преуспевающих модных дантистов из лондонского Уэст-Энда? Для него существовал только один специалист по зубоврачеванию косаток — англичанин из Брайтона Брюс Уолтон. Только он был посвященным!

— Как похоже на кита, — сказал Джон, цитируя Полония и качая головой.

Мы собрались для консилиума. Решение было вынесено быстро и единогласно. Первым в истории лицом, которое высверлит полость зуба у косатки, станет Брюс. Знаменитый доктор Питер станет ему ассистировать. Ассистировать Питеру будет, как и предполагалось, его ассистентка Саманта. Я буду ассистировать ассистентке ассистента.

Брюс немедленно приступил к сверхкраткосрочным курсам сверления зубов. Питер инструктировал его, какие сверла, когда и в каком месте использовать, — когда цилиндрические, а когда сверло в форме дубинки; как подступиться к конической полости; как и когда пускать дрель на полную скорость, а когда — на меньшую. Пока мы беседовали, Танук смотрел на нас из-за края бортика. Возможно, злорадствовал по поводу того, как мы мучаемся.

Итак, главным оператором теперь будет Брюс. Наделенный чрезвычайными полномочиями, он послал нас всех… в ресторан: пусть у Танука создается впечатление, что мы убрались с глаз долой. А главное, в ресторане аквапарка подают таких шикарных устриц «Сен-Жак» и такое превосходное вино «Бандоль». А что касается самого Брюса, то ради такого святого дела он может и потерпеть. Как только мы удалились, Брюс начал хирургию. Ему потребовалось три часа, чтобы высверлить полость. Когда Питер вернулся и осмотрел ее, то сказал: «На удивление превосходно». Читателю ведомо чувство, когда дантист прекращает сверление и начинает пломбирование — всякий испытывает при этом чувство облегчения. То же самое чувство испытал и Танук. Когда Брюс выполнил свою миссию и отошел на второй план, а жужжащие инструменты были убраны, Танук милостиво позволил Питеру приступать к лечению корней и пломбированию. Саманта подавала ему одну субстанцию за другой.

«Блю-Тэк», которым полость заполнялась между «сеансами», сработал превосходно. После того как полость была простерилизована с помощью быстро сохнущих химикалиев, Питер заполнил ее сверхбыстро отвердевающим составом. Уже после операции было подсчитано, что на пломбирование зуба косатки ушло в тридцать раз больше материалов, чем идет на пломбирование обычного человеческого зуба.

Когда затычка из «Блю-Тэка» была вынута в последний раз, корень был основательно укреплен и зуб Танука был спасен от развития челюстной инфекции, косатка в благодарность набрала полную пасть воды и окатила ею своего спасителя. Зеленый хирургический костюм промок до нитки. И только после этого Танук окончательно закрыл пасть. Мокрые как мыши, Питер и Брюс обменялись рукопожатиями.

— А в самом деле, почему бы не подумать о такой форме партнерства между человеком и животным — зубные врачи и зубатые киты? Для начала — между Питером Кертешем и подопечным Брюса Уолтона.

Мы с Кристиной решили задержаться еще на день-другой. Косатка-самка по имени Шаркан должна была родить, и меня пригласили поприсутствовать при появлении детеныша на свет — точнее сказать, на лунный свет. В это время на небо всходил полный месяц, и Майкл решил доставить мне удовольствие: как было бы здорово, если бы детеныш впервые увидел мир в бледных лунных лучах! Некоторые обитатели моря, в частности некоторые моллюски, как известно, повинуются фазам луны. Жаль, что на сей раз все произошло не совсем так, как хотелось бы нам с Майклом… Но все же я рад сообщить, что хоть и не под лучами полной луны, но Шаркан разрешилась от бремени здоровым косатенком.