Слова на стене

Глава 7

Доза 1,5 мг. Дозировка прежняя. Кажется, Адам начинает открываться в том, что связано с его болезнью. Отмечается усиление враждебности по отношению к сеансам психотерапии. Все еще отказывается общаться вербально.

26 сентября 2012 года

Ваши комментарии по поводу моего дневника «слишком много самоосмысления», а потому эти записи нельзя считать откровенными, – просто чушь собачья. Я такой, какой есть. Вы просто беситесь и злитесь на меня за то, что я не разговариваю с вами.

Вообще-то меня немного раздражает тот факт, что мой психотерапевт задает мне бесконечные вопросы. Вот вы спрашиваете меня, что я знаю про шизофрению. Это все равно, как если бы я спросил вас, что вы знаете о том, как нужно одеваться, чтобы выглядеть для окружающих надменным снобом. Мне известно о шизофрении все, потому что я живу с ней.

А вот вам факты, которые вы знаете и без меня, но я все равно упоминаю о них, потому что мне хочется казаться умным, и я отчаянно ищу вашего расположения. Это же очевидно.

Шизофрения – слово греческое и буквально переводится как «расщепляться» («шизен») и «разум» («френ»). Но расщепление личности тут ни при чем. И это не означает множественной личности. «Расщепление» относится к разрыву умственных функций.

В общем, тут появляется целый рог изобилия всевозможного дерьма. Но и это вам тоже хорошо известно.

Понятие «никогда» исчезает и одновременно становится нормой. И позволяет вам расслабиться.

Заметки на полях: у вас дурацкий пиджак. Вам вообще материал в клетку не к лицу. А еще я терпеть не могу вашу прическу. Неужели вы используете специальный мусс для волос, чтобы они становились волнистыми? Выкиньте его подальше. А еще на последнем сеансе у вас целый час ширинка оставалась расстегнутой, но я ничего вам не сказал, потому что: 1) мне не хотелось, чтобы вы подумали, будто я пялюсь на ваше хозяйство и 2) я же с вами не разговариваю, а мимикой это показать было бы весьма затруднительно.

А вот кое-что из того, чего вы не знаете. У моего двоюродного дедушки было то же самое. Он был братом моей бабули, и самое интересное, что я помню из их отношений, это то, что бабуля постоянно притворялась, будто он совершенно нормальный. И на словах всегда получалось, что он обыкновенный человек, ну, только с некоторыми проблемками, и не более. Когда о нем заходила речь, то слово «шизофрения» никогда и не произносилось. Я не уверен, что это как-то помогало, но тогда время было другое, и люди относились с меньшим сочувствием к тем болезням, которые не являются смертельными. Плюс к тому еще моя мама говорила, что официально деду Грегу диагноз никто и не ставил. Если бы у него не было семьи, он, наверное, умер бы где-нибудь на улице.

Он мне нравился. Говорил он негромко и складно. Никогда ни на что не жаловался. Тело у него было идеально здоровым, он был из той породы людей, которые прячут деньги в книгах, возвращая их в библиотеку, а в бакалейной лавке всегда пропускают других в очереди перед собой. А на пианино он играл лучше, чем кто-либо другой, кого мне только доводилось слушать. Играть он научился сам и часто подбирал мелодию на слух.

Большую часть жизни он прожил вместе с бабушкой, а потому самостоятельных крупных расходов у него не было. Вот почему он обучал игре на пианино тех детей, родители у которых не могли себе позволить нанять платного учителя. Иногда они платили ему овощами со своих огородов. Иногда мамы этих учеников пекли для него печенье. Однажды он вернулся домой в шарфе, который ему связала его ученица, и носил его каждый день в течение целого месяца. Это случилось в июле.

Но вся суть заключалась в том, что, если дети хотели продолжать обучение, они уходили от него, зная основы.

Как жаль, что мне тогда не хотелось учиться…

Дедушка умер примерно в то же время, когда нас бросил мой отец. Но я никогда не забуду того, что он сказал мне, когда пытался научить меня игре на фортепиано. Он случайно подслушал, как моя мама рассказывала бабуле о том, что меня в школе дразнили за какую-то глупость. Это было еще задолго до того, как все поняли, что со мной происходит что-то неладное.

– Большинство людей боятся сами себя, Адам. И они несут с собой этот страх повсюду, надеясь, что этого никто не заметит.

Прежде чем я успел спросить его, что бы все это могло значить, он рассмеялся. У него был такой забавный смех, как звук рожка или горна, который вырывался из него порой в весьма странные и неподходящие моменты. Когда я был еще совсем маленьким, мама говорила, что это его «конек».

И хотя никто не ставил ему диагноз, я знаю, что он был такой же, как я. Разница только в том, что дедушка был по-настоящему добрым, и не важно, в какой степени ты безумный, если при этом ты еще и просто милый человек. Люди тебя простят.

Как-то вы спрашивали меня, чего я боюсь. Я тогда не ответил, потому что мне не хотелось. Говорить об этом – значит, по-моему, считать себя каким-то увечным либо просто прозвучать неубедительным. Но сейчас поздно и надо спать, а заснуть я не могу. А то, что начинает вползать мне в мозги при бессоннице, уже здесь.

Наверняка вы заметили, что я могу достойно защититься от всего того, что может вломиться ко мне в комнату посреди ночи. И все же кулаки у меня сжаты, а глаза ищут источник скребущих звуков под половицами, потому что какая-то часть меня самого все еще верит в то, что те образы, которые я вижу и слышу, являются реальными. И кто-то из них пытается до меня добраться.

Мне вспоминается рассказ, который я когда-то прочитал об одном человеке, которому казалось, что его попутчики в вагоне поезда намереваются убить его. Он убедил себя в том, будто они способны прочитать его мысли и теперь собираются вытащить его из вагона на следующей станции и там забить дубинками до смерти.

Он заперся в туалете и просидел там больше часа.

Когда поезд наконец доехал до остановки, он с жутким криком выбежал из купе и выкинулся из поезда, думая, что попадет на платформу, но не рассчитал и проломил себе череп, свалившись на снег под откос.

Ему было тридцать семь лет. Слишком молодой, чтобы умирать.

Я сделал вывод о том, что в большинстве рассказов, по крайней мере в тех, которые я читал в школе, поезда всегда имеют какое-то большое значение. Они представляют собой некое приключение по дороге в смерть.

В углу моей комнаты я вижу мужчину, прячущегося в тени. На нем черный котелок, а в руке он держит трость с изогнутой ручкой. Через определенный промежуток времени в несколько минут он сверяется со своими часами и смотрит на меня.

– Время почти подошло, – постоянно бормочет он себе под нос. – Готовься бежать. Поезд уже подходит.

– Время подошло для чего? – так и хочется мне спросить у него.

Но он только улыбается и ничего не говорит. А ему и не нужно мне отвечать.

И хотя у этого типа жутковатый вид и мне хочется, чтобы он ушел, боюсь я совсем не его.

Я боюсь того времени, когда я еще считал, что все – и этот тип тоже – существуют на самом деле.

Я боюсь, что когда-нибудь не смогу наблюдать за парадом галлюцинаций так, чтобы при этом не делать всего того, что они мне. Поскольку боюсь, что лекарство перестанет помогать. А вот тогда у каждого появится резонная причина опасаться меня самого.