Словами огня и леса Том 1 и Том 2 (СИ)

Сколько он сам передал таких вот даров, и все ради младшего. Для себя просить не о чем, сам о себе позаботится, а если не судьба — что ж.

Для Башни обычно не брали детей и женщин, хотя тут уж как кровь повелит. Бывало и такое. Къятта остановился перед калиткой — возле нее согнулся в поклоне человек немолодой, но крепкий, почти без седых волос.

— Ты кто?

— Мастер Шиу, Сильнейший. Горшечник…

Жена Шиу смотрела с порога, откинув кожаный полог, и, кажется, не дышала. Къятта прислушался к собственным ощущениям — подойдет, но… не лучший. Легонько толкнул в бок свою грис и поехал дальше. За спиной послышались сдавленные рыдания женщины.

Нужного нашел на следующей улочке. Около тридцати весен, рослый, с правильными чертами — Башня будет довольна.

— Следуй за мной.

Избранник Хранительницы подчинился, опустив голову. Попробуй противиться Сильнейшим — вся семья прямо тут ляжет. А ведь бывало, думал Къятта. Противились… вставали на защиту своих, дурачье. Словно мы зла желаем Астале. Тогда на улицы выходили воины-синта…

Довел человека до Башни, передал стражникам и служителям. Знал — ему дадут айка, в который подмешана настойка дурманящей травы, и даже рук связывать не станут — сам прыгнет с высоты. Скоро уже. Поначалу запоет ули, ей ответит маленький барабан, после большие — а потом и Башня вздохнет полной грудью, заговорит, разбуженная.

Улыбаясь собственным мыслям, проследовал обратно. Можно остаться и посмотреть, да нового ничего — это брат любит наблюдать за пробуждением Башни. Приотворив губы, следит, щеки горят — и, кажется, завидует летящему человеку. Ладно, ума хватает не пробовать самому, и без того есть что подарить Астале.

Улыбка сменилась задумчивостью. Дед прав, надо уметь выжидать… и все же присутствие полукровки ощущается все опасней. Младший и без того творит невесть что чем дальше, тем больше.

Лучше, чтобы убил это чучело своей рукой, и побыстрее.

Парнишка продавал птиц — сидел на камне в окружении клеток, вертя в пальцах щепочку. Къятта заметил парочку ольате, каменных горихвосток, синего дятла — подивился: мальчишка умеет не только ловить птиц, но и находить редкости. Тот встал, открыл дверцу высокой клетки, пальцем погладил головку дятла.

Неприятный ток пробежал вдоль позвоночника Къятты — парнишка походил на его младшего брата. Кайе был крепче, сильнее, но соразмерность — один к одному, и такого же роста. И волосы у этого — короткие, всего-то до плеч, немного длиннее, чем у Кайе. В Астале такое редкость…

Но младший в жизни не будет возиться с прической или терпеть, пока возятся другие.

Подъехал ближе, остановил грис. От пристального взгляда парнишка поежился и только потом обернулся. Другие черты, но сходство и впрямь имелось.

Судорожно сглотнув, птицелов уставился на браслет. Сделал шаг назад в первом порыве — бежать. Но то ли страх, то ли здравый смысл подсказал, что лучше остаться на месте. А может, попросту двинуться не смог — бывает от ужаса. Къятта досадливо поморщился — совсем забыл…

— Не пугайся. Башня уже получила свое.

— Тебе нужны птицы, али? — прошелестел продавец. — Бери любую…

— Не птицы.

Да, он похож, насколько глиняный наконечник может походить на бронзовый той же формы. И этот полунаклон головы, кисть, поднятая к щеке…

— Замри, — велел.

Когда начинает двигаться, сходство исчезает. Никто не двигается так, как братишка. И мир никогда не увидел бы, как это бывает, если бы он умер еще малышом.

Здесь ничья территория; когда этот птицелов исчезнет, не будет спора ни с кем.

— Иди со мной.

Начавший было успокаиваться, тот снова оцепенел от страха, темное пламя почуяв в голосе и во взгляде. Но нашел в себе силы спросить:

— Али, что будет с моими птицами? Если я не вернусь, позволь сейчас выпустить их…

Эта нелепая забота насмешила. Къятта на миг почувствовал симпатию к птицелову — собирается умирать, а думает о питомцах.

— Можешь выпустить, если не жаль труда.

У излучины реки Читери людей сейчас не было — на воде покачивались узкие остроносые лодки, привязанные к колышкам на берегу. Песок — мелкий, золотистый днем, но темный темнеющий сейчас, на закате. Плеск реки, да шорох кустарника — и порывами налетающая тишина.

Къятта обернулся к своему спутнику, который послушно следовал за грис, спрыгнул наземь, примотал повод к ветвям кустарника. Бессловесность, покорность… такие самой судьбой созданы быть жертвой. Но мальчишку можно понять — не хочется оставлять этот мир. А придется. Шагнул к продавцу птиц, нажатием руки заставил стать на колени. Стянул его волосы, зажав в кулаке. Стремительным движением извлек нож, не сводя взгляда с лица. Парнишка не шевельнулся, лишь смотрел на закат остановившимися глазами. Лезвие сверкнуло, отсекая короткий хвост из волос.

— Так лучше, — Къятта удовлетворенно посмотрел на дело рук своих. Сходство стало гораздо больше — а черты лица в красноватом вечернем свете не так явственно бросаются в глаза, и то, что тело вовсе не столь хорошо развито.

Можно и перепутать, пока не шевелится… Только Къятта не спутает никогда. Ни в каком облике, ни след его, ни голос… и понимает его лучше, чем кто другой. Сжал пальцы, удивился, услышав вскрик боли. Ах, совсем позабыл.

Къятта поднял голову — глядел в небо, на пронзающего облачную дымку орла. Тоже хищник… но такой далекий от всего земного сейчас. Тоже знак, наверное. Перевел с парящего силуэта взгляд на свою жертву, чуть усмехнулся, уже беззлобно. От усталости иногда совершаешь глупости.

Чуть заметная морщинка пересекла лоб — а с братишкой нельзя допускать и тени сомнения, неуверености. Он признает только силу: стену, которую не сдвинуть с места, цепь, которую не порвешь.

Жаль.

Поддавшись порыву, сказал:

— Дай руку.

В конце концов, сегодня выдался хороший день. Башня-Хранительница. Принятый Дар. И этот парнишка, такой забавный со своими пернатыми приятелями.

Чуть выше локтя наметил острием ножа линии, прорезал кожу неглубоко. От сока горного молочая кровь остановилась мгновенно. Осталось втереть в порезы алую краску, флакончик всегда при себе носил.

— Пошел прочь отсюда.

Не встретятся больше, скорее всего, но все же знак покровительства Рода защитит, если что.

**

Ночь выдалась светлая — множество мохнатых звезд срывалось, падая в чащу. А чаща вся хрустела, пищала и ревела на разные голоса, более звонкая ночью, нежели днем. Из зарослей древовидного папоротника показались два молодых зверя. Подростки-энихи, блестяще-коричневые, худые, неуклюжие немного. Дети одной матери или разных, случайно встретившие друг друга. Вместе им было легче охотиться. Здесь они появились недавно, однако успели освоиться.

Еще один энихи, черный, куда крупнее, скользнул мимо ствола, выслеживая молодых хищников. Подростки-энихи учуяли соперника, глухо зарычали на чужака, обнажая клыки, забили хвостами по бокам. Черный зверь стоял неподвижно. Двое коричневых начали обходить его с боков — в одиночку они не решились бы схватиться с более крупным, но их было двое — и территорию молодые хищники считали своей. Гладкое коричневое тело мелькнуло — навстречу ему взвилась черная масса. Два хищника завозились на земле — схватка была недолгой. Вопль раненого зверя оборвался; черный развернулся ко второму противнику. Прыгнул, зубы впились в бедро, разрывая мышцы, ломая кость.

Коричневый исхитрился вырваться и шарахнулся в заросли, оставляя широкий кровавый след.

Черный не стал преследовать. Одинокий, раненый — подросток не проживет долго.

Проснувшийся Огонек повел носом, прежде чем открыть глаза, почуял что-то неладное, тревожное. Вскинулся, испуганно озираясь — запах крови он не спутал бы ни с чем.

— Держи! — рядом с ним упала мохнатая лапа с когтями чуть не с его палец длиной.

Вскрикнув, мальчишка отодвинулся к стене, ударившись затылком. Его кошмар воплотился!

— Убери, пожалуйста! — зажмурился он. Кайе сердито повел плечом: как угодно.

— Я должен быть на Атуили, где добывают золото. Это не меньше двух суток займет. Тебя я одного тут не оставлю, потому что… неважно. Ты же хотел снова в лес?

— О да! — от радости Огонек даже забыл про лапу.

— Не спи тогда! — Кайе сорвался с места и побежал — скорее полетел — к стойлам. Огонек ухитрялся почти не отставать. Пробегая по коридору, дружески мазнул пальцами по смешной свирепой морде-мозаике: не скучай без меня!

Стойло Пены пустовало. Любой в доме мог ее взять, но Огонек к ней привык — для дальнего пути это значит немало. Когда спросил, где она, Кайе будто закрыла туча.

Он оперся ладонями о стену, сказал, глядя в камень:

— Пена погибла. Кто-то бросил на дорогу пугалку для грис — вроде коробочки “бешеной лианы”, только делают их мастера из уканэ. На Пене ехал я. Она… испугалась. Думал, получится вернуть ее прежнюю… но она совсем обезумела.

— Ловушка? — похолодел Огонек. Подошел сзади. Коснуться не рисковал, но хоть постоять рядом.

— Скорее мелкая пакость. Грис очень пугливые. Если всадник неопытный, он может пострадать. А такую пугалку могут сделать в каждом из Родов — у всех есть умельцы.

— А простой горожанин?

— Не сам, но если сумеет найти и заплатить, если рискнут связаться… может вовсе и не меня ждали. Или просто знали, что Пена мне нравится.

— Ты же сказал своим? Его нашли?

Кайе резко развернулся.

— Чтобы тебя опять потащили что-нибудь выведывать? Ерунда, не в первый раз, я пострадать и не мог. Пену только жалко. Но хватит. Возьмешь эту пегую, она хороша тоже. Ее зовут Весна.

— Поторопись, пока не догнали, — бросил через плечо Кайе, уносясь вперед за ворота.

В прогулках по городу и округе Огонек обычно повязывал волосы платком из тонкого полотна. Правда, при встрече с Кауки это не помогло, о нем заранее знали. Но хоть других не смущать, вдруг они тоже верят в дурной глаз? Ничего не посмеют сказать или сделать, неприятны и просто взгляды.

Тут, в Астале, сердце неистового Юга, городе, носящим одно имя со всеми землями южан, полукровок не было вовсе. Дети насилия или союзов, которые север и юг считали позорными, рождались на границах или в Срединных землях, где были свои города. Лучше спрятать такую броскую рыжину…

Если бы лес начинался сразу за домом Кайе! Но нет, их разделял город, чужой, жадный и ненасытный. По счастью, не весь, по кратчайшей дороге всего несколько кварталов, а потом начинались предместья. Но и нескольких было достаточно. Не спасала и буйная зелень — трава и кустики пробивались даже через мостовую, несмотря на попытки людей их искоренить. Но не следами леса и воли они казались, а шерстью на спине огромного зверя.

Оказались на улице, повернули раз, и другой — и снова глазам предстала темно-желтая башня, невесть чем напоминавшая ему соединенные воздетые руки. Огонек не раз уже видел ее, и как всегда отвернулся, даже глаза прикрыл. Он и отсюда чуял запах крови, хоть и ехали мимо цветов, и ветер дул в другую сторону.

— Она красавица! Хранительница Асталы, — услышал голос, от восхищения ниже и тише обычного.

— Я понял, — пробормотал Огонек, а Кайе, как назло, приостановил грис.

— С ее вершины весь город как на ладони, и горы намного ближе, и небо. Хочешь подняться?

— Нет! — воскликнул Огонек, и прижал ладонь к губам.

Кайе посмотрел удивленно:

— Ты же высоты не боишься.

— Там вряд ли будут рады полукровке. И твоя родня тоже, — сказал он поспешно.

— Не пустить тебя не посмеют, если я приведу, — он задумался на миг, качнул головой, но затем хлопнул грис по боку, ускоряя ее бег.

Вот уже завершались кварталы их Рода — тут высился столб с бронзовым знаком, навершием в виде такой знакомой уже луковицы-бутона с человеческой фигуркой внутри. Дальше площадь, не принадлежащая никому, и проулок, а после…

Послышался стук копыт — кто-то догонял их.

— Хлау! — проговорил юноша, словно выругался. Высокий человек на пегой грис, похожей на Весну, поравнялся с юными всадниками. Огонек знал его — Хлау, начальник всех синта Рода Тайау.

— Тебе велено было ждать. Почему ты отправился на Атуили один? И что это такое? — вместо приветствия рявкнул Хлау, указывая на Огонька.

— Я и один справлюсь там! — отозвался Кайе, не сбавляя ходу.

— Чтобы мог творить все, что заблагорассудится? Нам еще нужно золото.

— Мне — нет, — крикнул юноша, вырываясь вперед. — Ненавижу блестящие побрякушки.

— Тейит дает за них то, что необходимо Астале!

— Что не говорит об уме этих крыс!

Огонек несся за двумя всадниками, вцепившись в рыжую холку грис. Хлау вспомнил о нем:

— Тебе запретили брать его из дома!

— А это неважно! — выкрикнул Кайе, расслышав вопрос. — Он все равно будет со мной на Атуили!

— Сам лучше вернись! — Хлау обращался к Огоньку. — Всем будет проще!

— Оставь его в покое!

Огонек слышал их перепалку и мечтал об одном — остановить грис и переждать под кустом, пока всадники не вернутся. Все его внутренности от скачки грозили очутиться снаружи.

Вернуться — как-то посмотрит на это Кайе, продолжать путь — точно оторвут голову по возвращении. Но Кайе-то вот, рядом, довольный, как утреннее солнце, даже начальник синта их дома не может ничего сделать. Так что и вопроса нет, кого слушаться.

А ему ведь несладко, осознал полукровка. Упустить подопечного, если велели сопровождать — по голове не погладят. И бросить дом и умчаться надолго тоже не дело. Вряд ли провожать Кайе на Атуили должен был лично он, хотя и предупредил наверняка, но всё же…

До Атуили был путь неблизкий — от рассвета до вечера, если не спешить, но Кайе несся, будто старался Хлау стряхнуть с хвоста. Когда остановились на поляне для отдыха, Огонек уже и стоять не мог. Вскинул глаза — серая туча ползла по небу, лохматая, низкая. Кто-то там наверху никак не хотел уняться, выжимал последние капли перед неизбежной сушью.

— С океана гонит. Ливень будет, — сказал хмурый Хлау. — А раньше пыльная буря…

Времени было — после полудня уже, но небо словно взвесь пепла заслоняла, плотней с каждой четвертью часа. Лес тут рос негустым, кроны деревьев неба не прятали.

— Ты отдохнул? — спросил Кайе. — Надо успеть до ветра с дождем.

Отдохнул… дорога всю душу из Огонька вытрясла, хоть и ровно бежала Весна. Но вместе с тем был почти счастлив — выбрался наконец из хватки бесконечных стен и гладких дорог, людского муравейника, и даже почти ускользнул от надзора тех, кто так не любил его и не доверял. Только Хлау, а он против Кайе не в счет, хоть много старше годами.

А вокруг становилось все пасмурней. Страшновато было поднимать глаза кверху — лохматая туча, уже черная, а не серая, закрыла полнеба. Ветер налетал хлесткими сухими порывами: такие оплеухи ветра могли сбросить с уступа. Словно остаток дождливых сезонов спешил догнать родичей, вылить непролитые ливни.

Огонек собрал все душевные силы и встал, показывая, что готов продолжать путь. Честное слово, Хлау глянул на него с сочувствием!

Кайе ничего не заметил. Он будто не уставал вообще.

До ливня они успели.

А прииск на Атуили оказался очень большим. Не сравнить с тем, где собирали агаты. Десятка три хижин, и не времянки, а добротные вполне, со стенами из прутьев и глины. Селение казалось пустым — мужчины трудились на добыче золота, женщины готовили пищу или занимались огородами.

Когда-то и здесь текла река, но с тех пор русло почти пересохло, оставив множество каменной крошки. И каменистые высокие берега, все в осыпях. Опасно, наверное, тут ворочать камни, небольшие даже, ища, куда еще принесло золотые крупицы…

Жило тут много народу — не меньше сотни, но большинство из них работали вдали от селения и не могли видеть всадников. Лишь некоторые сразу поспешили на большую поляну — видимо, главную площадь. Все, мимо кого проезжали, включая женщин, кланялись и как-то сжимались.

Хлау поравнялся с Кайе, что-то сказал ему, тот недовольно и нетерпеливо дернул плечом.

— Собери их!

Но еще раньше кто-то успел ударить в гонг, низкий тяжелый звук раскатился над ложбиной.

Ветер налетает порывами, треплет волосы, бросает в лицо пыль и крохотные камешки. Птицы молчат, ожидая ливня, но маленькие ласточки носятся совсем низко над площадкой, ловя мошкару, едва не задевают стоящих крыльями. Люди стоят сумрачные — большинство полукругом сзади, небольшая группка перед ними, мужчины и пара женщин. А еще на шаг впереди — тот, кто взялся говорить от их имени, человек еще вовсе нестарый, но тусклый и нездоровый. Хотя, видно, упрямый — чуть вперед выдвигается челюсть, и сдвинуты брови, хоть и склонена голова. Никакого знака нет, и украшений нет, только нитяной браслет на запястье.

— Нас всего две семьи, али. Я, брат, наши жены и дети… Позволь нам уйти — без нас не остановится работа. Мы будем полезней в другом месте — здесь и вода, и пища чужая… и сил у нас все меньше.

— Восемь человек, из них пятеро взрослые, — тихонько произнес Хлау. — Неплохо.

Кайе отмахнулся, как от навязчивой мухи — отстань!

Атуили принадлежало Роду Тайау, им и решать, как поступить. Ахатта отправил младшего внука. Значит, доверяет его решению, а Хлау — досадная помеха.

— Чем вам тут не живется?

— Когда-то наши наших отцов переселили с побережья, еще совсем молодыми. Но мы не можем в этих лесах, в нашей крови море.

Самовольно семьи уйти не могли, да еще и с детьми, понял Огонек. За ними сразу отправились бы в погоню, а далеко ли уйдут — с малолетками, пусть и не с несмышленышами грудными? Вот и просятся сами.

— Думаешь, есть место получше?

— Позволь нам попытаться перейти на ту сторону гор, поселиться в рыбачьем поселке… снова жить на побережье, али.

— Понятно. Там море, морские птицы, ракушки вкусные — так? А золото нужно Астале — это неважно, — внезапно коротко и совсем не зло усмехнулся: — Да вы перемрете по дороге, не добравшись до гор!

Люди безмолвствовали, поглядывая на того, кто выступил первым.

— На дорогах спокойно, — неуверенно сказал зачинщик.

— Благодаря кому? Разве не нам? Нет уж, если вам уходить, то лесами!

Огонек шагнул ближе, уже открыл рот — заступиться, но Кайе спросил незнакомым каким-то голосом:

— Ты первый хочешь уйти? Оставить работу?

Протянул руку, взял лежащий на деревянном брусе коловорот. Шагнул к человеку поближе, коротко замахнулся и ударил сверху вниз. Человек закричал, зажимая руками бедро, упал наземь — до колена рассечено, глубокая рваная рана, и кость вряд ли цела.

— Вперед, не держу! Лес рядом! Ихи и прочие будут рады обеду!

Человек скорчился на земле, не поднимая головы. Юноша обвел глазами остальных.

— Хотите уйти — уходите. Но сперва получите так же, как он. Нет — работайте.

Огонек сам не заметил, как ушел с площадки. Ох и муторно стало — неужто везде одинаково… Сам был среди таких вот рабочих, только размер прииска не сравнить. И хоть ему жилось по большей части плохо, все же кормили, не заставляли спать под дождем, кто-то порой говорил доброе слово.

А эти сами перед Кайе и Хлау как он перед теми старшинами…

Тошно было смотреть. И страшно — словно на себя самого.

Его не хватились, верно, еще заняты были, но криков больше не слышал. Не собирался отходить совсем далеко, но опомнился, когда хижины совсем скрылись из виду, когда вокруг зашумел самый настоящий лес.

Я тут побуду немножко, сказал себе Огонек, огляделся. Полянка виднелась в прогале меж деревьями, так и манила. Туда полукровка направился; полежал среди высокой травы, после забрался на дерево с краю. Ощутил шершавую теплую кору под ладонями, под щекой, прикрыл глаза. Дерево говорило что-то на своем языке, не только соседям, но и человеку тоже. Понемногу Огоньку становилось легче, становилось уютно и сонно.

Небо совсем затянули тучи, страшенные, черно-сизые, лишь на западе чуть подсвеченные лиловым, а ветер, напротив, стих. Дождь пойдет скоро и будет сильным — но пока еще можно посидеть вот так, одному.

Думать не хотелось, особенно о том, что происходит в селении. Сейчас посидеть тихо, а потом вернуться в Асталу, и все будет как раньше. Наверное.

На поляну, раздвигая траву полосатым тельцем, вылетел поросенок — как раз из-под ветки, на которой сидел Огонек. И пусть бы, но на шее белела ленточка: чей-то домашний любимец. Только очень испуганный; вслед ему сверху обрушился черный валун. Такая махина должна была проломиться через заросли с треском, но только листья шорхнули, будто от всплеска ветра. Поросенок взвизгнул, раненый, но был жив, — провалился в ямку, невидимую под дерном. Черный зверь развернулся для второго прыжка.

Огонек судорожно вцепился в ветку. Энихи он видел только на мозаике в доме Кайе… и во сне. Массивное недлинное тело, будто чуть сгорбленное из-за полосы жесткой гривы от затылка до середины спины. Округлая морда словно из одних челюстей. Тварь, созданная убивать. Она дернула кончиком хвоста и зарычала, снова припала к земле. Поросенок высвободился из ловушки и кинулся прочь, Огонек не мог разглядеть его в траве, но слышал визг и видел, где колышутся стебли — он вновь бежал к дереву Огонька.

Энихи одним прыжком покрыл треть поляны, и тут из-за ствола вылетело что-то маленькое, вопящее громче поросенка.

— Малыш, Малыш! — верещала чумазая девчонка в одной юбочке. Энихи замер, озадаченно дернулась полоса гривы: одна добыча превратилась в две.

А еще через миг Огонек спрыгнул с дерева — успеть подхватить и втащить на ветку эту дуреху. Они оба легкие, высоко заберутся. Энихи так не может.

Девчонка схватила поросенка, и зверь прыгнул, когда Огонек был еще в воздухе, а потом его вдавило в землю, пропороло бок. Лапа с выпущенными когтями мелькнула у глаз, клыки глухо стукнулись друг о друга. Потом полукровка ощутил, что летит — и ударился грудью о выступающий корень.

Кто-то схватил его за шиворот, перевернул.

— Ты совсем псих?! — заорал Кайе. Таких бешеных глаз Огонек сроду не видел. Облик Кайе двоился, троился, шел красными пятнами.

— Там… зверь.. там… — попытался объяснить Огонек, чувствуя кровь во рту.

— Сдохла бы эта девчонка, раз лезет куда не надо, и что?!

Его лицо было совсем рядом, но через знакомые черты словно проступала звериная морда. Четко очерченный округлый подбородок — и массивная клыкастая челюсть. Бронзовая кожа — и черный короткий мех.

Огонек потерял сознание.

Очнулся он от боли и острого, горького запаха — грудь и бок были туго перетянуты тонкой лианой, под ней топорщились листья. Тряпка валялась рядом, Огонек не сразу понял, что это его безрукавка. Она была вся в крови, и штаны, которые оставались на нем, хотя тоже были разорваны. Сквозь дыру темнел огромный синяк. Может, перелом, подумал Огонек, и ему было все равно.

Листья на груди тоже уже пропитались кровью, несмотря на перевязку, но боли почти уже не было — только тяжесть, и дышать получалось плохо. Голова кружилась от слабости и запаха крови. Огонька куда-то несли, недолго, потом он увидел блеск, хоть смеркалось уже.

Ручей пробивался меж обомшелых камней, тонкая струйка, почти беззвучная. Кайе положил раненого на камни, снял уже всю пропитанную кровью повязку, будто передумал оказывать помощь.

— Что ты делаешь? — спросил Огонек, едва слыша сам себя. — Где она?

— Замолкни.

Кайе набрал воду в большой лист, плеснул на бок Огонька. От ледяной воды боль вернулась, кровь потекла в ручей, окрасила мох.

“Зачем”, — хотел снова спросить Огонек, но снова вспомнил когтистые лапы, клочья травы и землю. Мало ли что могло попасть в рану; хотя сейчас, кажется, вся кровь просто вытечет из него и не будет смысла дальше возиться.

— Это был ты? Это…

— А ты не знал? — Усмехнулся неестественно и очень зло: — В Бездну таких защитников! — и снова произнес нечто малопристойное, как мог понять Огонек. Как раз о полукровках. Поднялся, кончиком языка притрагиваясь к губам, брови сдвинуты, отошел на пару шагов. Испуганным выглядел и растерянным. Чего он боится? Огонек вспомнил слова Къятты в саду. Значит, вот оно что.

Кайе снова шагнул к нему, зачерпнул воды в горсти:

— Пей.

Огонек попробовал отвернуться, но не тут то было. Пришлось пить; старался лицом не коснуться его руки.

А Кайе оглянулся, подтянулся на ветку — гибким своим, протяжным движением. Теперь Огонек знал, что оно означает. Энихи — огромная черная тварь, способная в одиночку завалить взрослого кабана и даже лесного быка.

Кайе тем временем что-то высматривал с дерева, потом спустился, удовлетворенный, и громко свистнул. Огонек вздрогнул от резкого звука, плывущий перед глазами мир снова обрел четкость.

— Мы близко, — сказал Кайе. — Буря сейчас прибежит. На ней быстрее.

Новая травяная повязка стянула бок, более основательная; осторожным быть Кайе не умел, но это уже не имело значения.

Когда возвращались на Атуили, хоть с трудом мог видеть сквозь серо-багровый туман, все понимал. И не понимал ничего. Очень хотел проснуться — пусть в той, уже почти своей комнатке дома в Астале, пусть на жесткой циновке, как в первые дни, и убедиться, что не было ничего, и Кайе — веселый, вспыльчивый и готовый прийти на помощь. а не… всё это.

Огонька опустили на постель в одной из хижин, целитель осмотрел рану. Он делал вид, что не испытывает ни малейшего любопытства… а впрочем, чему удивляться? Следы от когтей энихи не опознал бы только слепой, а что Сильнейший делает с полукровкой, никого не касалось. Захотел — оставил в живых.

Ливень разразился, когда Огонек уже был под крышей, когда его осматривали и перевязывали, тепло ладоней целителя снимало боль, останавливало все еще сочащуюся кровь, а мази лечили ушибы.

Оказались сломаны рука и пара ребер, когтями содрана кожа на груди и на боку, сильно ушиблены бедро и колено — чудом не пострадал всерьез, сказал целитель. Что именно случилось, он не спросил.

Не было тишины.

Словно водопад изливался на крышу, не было грома, только один мощный и ровный шум. В такую погоду хорошо долго спать в сухости и тепле, когда не надо ничего больше делать, когда здоров. На агатовом прииске не доводилось, не довелось и сейчас. Хоть и лежит, и сухо, и никто никуда не гонит.

Ливень шел всю ночь.

Кайе был где-то снаружи, Огонек невесть откуда знал — да, снаружи, не в другой хижине. Рядом. В темноте.

Огонек потерял голос — осознал это утром, когда уже закончился дождь, когда успел забыться коротким сном. Несколько раз пытался то или иное сказать целителю, но мог только открывать рот и шевелить губами. А потом уже не пробовал.

Главное он знал — Кайе остался здесь, на Атуили, отправив домой вестника, чтобы прислали еще грис и носилки. На этом настоял Хлау, он тоже остался, следить за обоими. Как бы иначе поступил Кайе — кто знает? Наверное, попытался бы довезти Огонька верхом, или еще что. Тут бы не бросил.

От мысли, что Кайе придет — а он наверняка придет — Огонек испытывал такой страх, что согласился бы, чтоб убили по-быстрому, лишь бы не оказываться с этим… существом в одной комнате.

Он знал, что такие бывают. Не помнил, кто и когда, но был уверен — ему рассказывали. Нечасто появляются на свет, не каждое поколение — причудливая игра случайностей, кровное родство из которых было не самым значимым, прихоть судьбы, порождающая меняющих облик. Знал, да. Только увидеть вживую падающий на тебя черный валун из мышц, зубов и когтей…

Кайе пришел.

Он сейчас показался старше, может, потому что губы плотно сомкнуты, скулы заострились и глаза чуть запали. Ничего от беспечного мальчишки, с которым неслись наперегонки по тропе на Атуили.

Но вживую он оказался менее страшным, почти терпимо было, когда подошел и сел на постель в изножье.

Огонек порадовался, что говорить все равно не может. Наверное, он и выглядел хуже некуда, потому что Кайе скоро ушел, подчинившись совету целителя “пока подождать с разговорами”. Вот так взял и ушел, послушал какого-то грустного немолодого человека с прииска, имени которого даже не спрашивал. Верно, полукровка и в самом деле казался едва живым.

**

Поселок снова был почти пуст — кто мог, работали. Те, кто оставался дома, старались не выходить. А его словно на привязи здесь держало, нет бы нырнуть снова в омут леса. Что еще делать, кроме как ждать?

Девушка у дома возилась с корзинами. Кайе засмотрелся на нее — очень смуглая, подвижная, гибкая, тяжелые вьющиеся волосы стянуты тесьмой из травы. Совсем юная. Подошел ближе — девушка подняла лицо, замерла настороженно. Юноше показалось, что он уже видел эти распахнутые глаза.

Положил руку ей на плечо, притянул к себе. Зрачки его стали шире, взгляд — темным и пристальным.

— Не надо, Дитя Огня, пожалуйста, — прошептала девушка, все еще сжимая небольшую корзину. Он не дал ей договорить: одна рука скользнула вниз, другая запрокинула голову. Прижался губами к губам, не пытаясь быть осторожным. Руки сжали ее тело сильно, но она не вскрикнула, даже если могла. Потом ослабил хватку слегка:

— Дом пуст?

Она кивнула, смотря остановившимися глазами.

— С тобой ничего не случится, — сколь мог мягко сказал он, увлекая ее внутрь, в полутьму.

Потом, когда полумертвая девушка лежала неподвижно, он осторожно убрал волосы с ее щеки.

— Не ты играла в мяч на одной из площадей Асталы вместе с детьми, когда я пришел к ним? Давно…

— Не знаю, — ее едва хватило на бездумный ответ.

Кайе сжал ее кисть — слегка, и вышел.

**

Посланцев из Асталы ждали полтора суток. Вряд ли они сильно спешили, всё уже случилось, а Хлау теперь уж в любом случае присмотрит. Полукровку же нет резона быстрей тащить в город, он не умирает, напротив — подольше полежит на месте, чуть оклемается.

Огоньку было все равно. Только маячила перед глазами глупая морда неведомого зверя татхе, почти ставшая родной мозаика — теперь эта морда насмехалась над ним.

Дорогу в город он не видел — спал, выпив какое-то пахнущее болотом зелье.

Голос вернулся к Огоньку на второй день в Астале. Целитель спросил его, помочь ли повернуться, и тот ответил, потом только сообразил, что вновь говорит.

Кайе тут же про это донесли, и он примчался, на сей раз уже успокоившийся и почти обычный, только взъерошенный больше прежнего.

Хочет ли Огонек разговора, он не спросил. Отмалчиваться было и вовсе глупо.

— Всё из-за тебя! Куда ты ушел и зачем?! Я понял, что следы ведут в лес, а там энихи всяко найдет быстрее.

— Найдет — и убьет?

— С какой это стати?

— Я видел…

— Ничего ты не видел! Я не охотился на нее. Но она дура… зверь не мог упустить поросенка, я не успел погасить атаку.

— Ты… не помнишь себя, когда…

— Частично. Я знаю, кого трогать не надо. Своих.

— А девочку…

— Не знаю. С поросенком в руках, в крови… да плевать на нее, в самом деле. Сколько их таких бегает!

Он протянул руку словно хотел потрясти Огонька за плечо, но опомнился. Долго просто молча сидел. Полукровке смотреть на него совсем не хотелось, но не смог удержаться — вот эти руки, упрямо наклоненная голова, чуть согнутая спина — они принадлежат кому? Человеку, которого знал и которым уже почти восхищался, или той твари, которую рад бы забыть? Во всяком случае разглядывать его уже мог почти спокойно.

И говорит он правду, наверное. Всё просто совпало. Зверь. Оборотень. Хищник, а тут поросенок… И с рабочими тоже, откуда ему, полукровке, знать, как положено, с ним ведь тоже не церемонились…

Ни словом не обменялись до тех пор, пока Кайе не встал и не вышел, не обернувшись.

Огонек не отказался бы так и остаться в постели, только здешний целитель отлично знал свое дело и притворяться было бессмысленно. Ребра все еще ныли, как и рука, висевшая на перевязи, но раны от когтей затянулись. Шрамы выглядели жутковато, будто и впрямь зверь не доел жертву. Целитель заверил, что скоро останутся небольшие следы, и всё. Но вот те следы уже не свести.

На прииске подобное лечили бы не меньше одной луны, тут же справились за несколько дней.

Целителей Огонек зауважал. Часто думал о том, безымянном с Атуили — так и не поблагодарил ведь, говорить-то не мог. Если выпадет случай, вернется, всё скажет.

Понемногу начал вставать. Понемногу снова впускал в себя этот дом, даже морду пошел навестить, только чувствовал, что больше она не радует. Даже готов был теперь разговаривать и принять второй облик старшего своего товарища, он ведь тоже вынужден с этим мириться, раз таким родился. Придется и Огоньку. Только вот…

Если он снова позовет меня в лес, не поеду, думал Огонек. Ни за что не поеду, пусть хоть приказывает. Тут, дома, он человек, а там… ой.

Дальше думать не получалось. Дальше воображение вставляло в каждую картину их лесного веселья черное тело энихи. Вот они весело наперегонки лезут на дерево, и вдруг с ветки на Огонька скалится огромная хищная тварь. Вот наперегонки бегут, просачиваясь между лианами… а за Огоньком гонится клыкастая смерть.

Не поеду, твердил он себе, понимая, что возразить будет сложно.

К счастью, никто его пока никуда не тянул, даже в сад, где разрешали погулять одному.

Кайе вовсе не появлялся.

Но один раз пришла Киаль, в час, когда Огонек сидел на скамье в саду, смирно сидел, не шевелясь лишний раз, хотя никто за ним не следил и раны уже не болели почти. Принесла сполохи алого и золотого, звон браслетов и серег, аромат терпко-сладких цветов и плошку орехов в меду. Орехи остались Огоньку, всё остальное вспыхнуло и исчезло через четверть часа.

В душе подростка все перемешалось — ни за что не отказался бы от возможности видеть Киаль, спроси его кто, но вдруг и она какая-нибудь клыкастая тварь? Настолько измучился этим вопросом, что решился спросить одного из домашних слуг, принесших вечером еду. Тот рассмеялся и заверил — нет, ничего подобного, таких лишь двое на весь Юг, на весь известный мир — Кайе и некая не виденная Огоньком Шиталь Анамара.

А Кайе так и не приходил, а потом Огонек узнал, что его и вовсе не было дома все эти дни.

Порой вспыхивала надежда — потерял интерес к полукровке, и теперь Огонька попросту вышвырнут, не убьют же, раз лечили! — но сам не мог понять, именно этого хочет или все-таки нет. В прошлом ничего не было: пара сезонов тяжкой работы, немного леса, который любил и, кажется, знал — но в котором был один. А за эти недели словно прожил много больше, чем на прииске.

В конце концов признался себе, что скучает. Этой беспечности, безудержной радости жизни — не хватало. Если долго смотреть на огонь, а потом его вдруг унесут, глаза ничего не видят какое-то время. Даже если боялся огня и был вынужден смотреть на него, все равно, так и чудится пятно света, закрывающее все остальное.

**

В Астале становилось все жарче; скоро и люди, и земля будут отчаянно желать дождя, просьбы потекут к небу, а дары — в Дома Земли. Но и город, и предместья все равно жили в том же размеренном ритме, как и всегда — долгий труд сменялся сном, и наоборот, а Сильнейшие лениво наблюдали за круговоротом дней и дел — духота и жара отнимали желание вмешиваться. Их примеру следовали и квартальные старшины, и даже суд порой неохота было вершить — на мелочи просто махали рукой.

А Нъенна вдруг обзавелся избранной спутницей. Нельзя сказать, что по большой любви — скорее, их связывало признание друг за другом права на независимость. Молодая женщина — она и сама была из очень отдаленных потомков Тайау — стремилась видеть родню, особенно Киаль, как можно чаще, и Нъенна стал постоянным гостем в доме Ахатты.

— А ты не хочешь найти себе подругу, которую примут в Род? — спросил он у Къятты, когда после полудня они расположились в саду под навесом — дождаться, пока воздух станет хоть немного прохладней. Къятта по прежнему служил меркой во всем. Единственным недостатком был его младший братец, которого при каждом визите надеялся не встретить.

— Женщин у меня предостаточно… а дети… хлопот хватает и с этим. — Мимолетный косой взгляд в сторону окна… широкие листья скрывают часть дома, но известно, кто там живет.

Нъенна залпом выпил чашку холодной воды:

— Еще одного такого Астала не выдержит.

Ответом была едва заметная улыбка.

Нъенна знал, что у старшего родственника где-то в городе-сердце Юга или окрестностях двое сыновей от обыкновенных женщин, но впервые спросил, раз уж повод представился:

— Почему ты позволил им появиться на свет?

— Первый — по глупости, шестнадцать мне было. Я проверил его потом — так, ничего особенного. Я сейчас даже имени его не помню, имени его матери тоже… Где-то живут. А вторая слишком стремилась поднять собственное семейство за счет нашего Рода. Врала мне, пыталась использовать… Не смотри так — мне не стыдно об этом рассказывать. Она заплатила. Ребенок — никчемный калека.

— Ты постарался?

— А как же. По-моему, он глухонемой. Что ж, получила, что хотела. Нечего было хитрить, раз не умеет.

— И то верно… Но разве излишек Силы хорош? Сейчас твой младший вроде притих, но надолго ли…

Нъенна от души и завидовал, и сочувствовал родственнику своему — иметь в подопечных такое! А уж сейчас, когда едва год прошел с того суда в Доме Звезд, любая оплошность может переполнить чашу терпения.

— Ты серьезно тогда сказал, будто он уверен, что через пару весен войдет в Совет? За счет кого, интересно? Он хочет занять место деда? Или твое??

— Там разберемся, — Къятта полулежал на подушке-валике, с ленивой улыбкой разглядывал замершего на ветке куста богомола. — В юности полезно мечтать. Ну и… все знают, какой он.

— А он, дурачок, и не скрывает того, что может… Зачем остальным такое сокровище? Его скорее убьют свои, если продолжит выпендриваться.

Старший быстро глянул на Нъенну и отвел глаза, словно по-прежнему больше всего на свете интересовался богомолом.

— Трудновато будет убить…

— Но можно, и ты знаешь это. И ты не спасешь. Нет, я не хочу сказать ничего такого, просто… Не боишься за брата? Не слишком-то он умен, — с легким презрением сказал Нъенна. Лицо Къятты стало жестче.

— Он очень неглупый мальчишка. Но сначала делает, а потом думает, этого не изменить. Как человек он взрослеет куда медленней зверя. А огонь… это огонь.

— А сам за себя не боишься? — после едва заметной паузы спросил младший родственник. — Если он ударит во всю мощь, в половину даже — тебе не устоять.

— В воспитании зверя главное… — не договорив, старший махнул рукой. Звякнули серьги.

— Я думал, ты любишь его.

— Одно не мешает другому.

Богомол расправил крылья, стал похож на коричнево-розовый цветок, если бы не хищная треугольная морда и угрожающе воздетые зубчатые лапы. К нему приближался соперник… или подруга?

— Странно, как мы еще не перегрызлись все, — сумрачно сказал Нъенна, проследив за взглядом родича на насекомых. — Я бы с удовольствием убил нескольких…

— Юг держится на огне и крови — так и на севере говорят. Так не сдерживайся, убивай! — рассмеялся Къятта. — Иначе потеряешь всю силу. Она понадобится. Тейит это такая старая ненасытная жаба, только сидит не в болоте, а на горе. Натащила себе кучу сокровищ, которыми уже не может воспользоваться, но желает еще и еще.

— Говорят, мертвым золотом у них отделаны погребальные пещеры, — сказал Нъенна.

— Не знаю, что они такого делают с золотом, что оно становится мертвым… Хотя и живое золото представить себе не могу. Но пусть хоть ели бы его, лишь бы не лезли дальше своих предгорий.

— Подумаешь, нам-то что. Слишком они далеко.

— Не забывай, что жабы растут и растут, и все больше хотят жрать. Помнишь сказку про Солнце? Однажды Тейит проглотит все Срединные земли и станет у наших границ, а мы сможем только обороняться.

— Ты сам их всегда презирал.

— Как и жаб. Или крыс. Но не хочу тысячи их увидеть у своего дома. Эсса не просто дочиста выбирают месторождения, до которых нам дела нет — они закрепляются на удобных участках, на пригодных для новой отстройки развалинах, и вышибить их оттуда будет куда сложнее.

Нъенна заметил, что обоих богомолов на ветке уже нет. Оба упали или один другого сожрал и уполз? Нехорошее какое-то знамение для таких разговоров.

— Знаешь, Ийа тоже не слишком доволен тем, что происходит в Астале. Моя Кинья говорила…

— Забудь про Арайа вообще, — отрезал Къятта. — Их поддержки я даже в крайнем случае искать не стану.

— Значит, о союзе с другими Родами вы с Ахаттой все-таки думаете.

— Это дело небыстрое. Но приструнить эсса надо уже сейчас.

— Здесь тебе и пригодится ручной энихи, который плюется огнем.

Къятта словно нехотя посмотрел на Нъенну из-под прямых ресниц. Сказал подчеркнуто ласково:

— Придерживай язык, когда говоришь о нем.

— Но ты сам…

— Я — это я.

— Я бы на вашем месте опасался за свою жизнь, — сказал Нъенна, раздосадованный неожиданной отповедью. — Что ему договор между Родами? Сорвется на ком-нибудь, и всё, междоусобица, как раньше. После реки Иска…

— Лучше пусть боятся непредсказуемости, чем считают, как ты выразился, ручным, — голосом, похожим на густой сладкий сок, произнес Къятта. И закончил хлестко, словно ударил:

— Много о себе мнят!

**

Девять весен назад

Мальчишке едва ли исполнилось семь весен. Чумазый, испуганный, с курчавой гривой волос. Родом из бедных кварталов, он сидел на лохматой кобылице-грис боком, сжавшись в комочек, и все его существо кричало — “хочу отсюда удрать”. Но удрать не получалось.

— Ты говорил, скучно? — Къятта со смехом смотрел на подбежавшего к грис братишку, — Получай.

Къятта махнул рукой, и мальчишку спустили с седла.

— Кто он?

— Сирота. Забирай. Развлекайся… — махнул рукой сопровождающим, и все трое умчались.

Глаза у привезенного мальчика были — как два птенца вороненка, испуганных приближением хищника.

— Идем! — Кайе потянул его за руку.

— Что со мной сделают? — высоким и хрипловатым голосом проговорил мальчишка. Стоял, расставив ноги, равно готовый бежать и драться, и на шее болтался камешек с дырочкой — талисман. Бедняки много такого на себе таскали и держали в домах. Кайе поднял ладонь — потрогать камешек.

— Ты будешь тут жить!

“Подарок” отшатнулся, не давая прикоснуться к камню.

— Я не хочу.

— Это неважно — зато я хочу. — В словах зазвенело раздражение — камень бесполезный повесил, и туда же, не тронь, словно ценность какая. Но подумал и сказал, стараясь, чтобы голос звучал успокаивающе: — Ты ведь сирота. Тебе все равно некуда. А тут хорошо… — и сильней дернул за руку.

— Пусти! — “подарок” смотрел на Кайе — тот был ничуть не выше и не крепче — угрюмо, мальчишка-ровесник не казался ему угрозой. А старших не было здесь.

— Нет! Ты останешься, раз я так хочу! — Кайе начинал злиться.

— Ладно…— обреченно сказал мальчишка и пошел за Кайе. Тот радостно засмеялся и направился по дорожке, болтая обо всем сразу. Руку гостя выпустил — как иначе покажешь все, что вокруг? Мальчишка отвечал невпопад, а потом вдруг замолк.

— Эй! — Кайе оглянулся, и увидел, как тот со всех ног удирает к выходу из сада.

— Стой!

Садовник услышал крик, рванулся за беглецом — но он был далеко.

— Стой же! — закричал Кайе, и мальчишка упал — может быть, подвернув ногу.

Кайе помчался к нему.

— Ты что!? — задыхаясь от бега, выдохнул он. Одновременно с ним подоспел садовник. Склонился над мальчиком. Тот не двигался.

— Он что, сильно ушибся? — в голосе Кайе звучала тревога.

— Али…он мертв.

— Но…почему???

— Не знаю.

— Сделай же что-нибудь!!! — Кайе вцепился в него. — Сделай!!!

…Целитель развел руками.

— Бесполезно. У него остановилось сердце.

— Почему? — почти беззвучно спросил Кайе.

— Ты перестарался, пытаясь его удержать, — голос старшего брата был спокойным и чуть насмешливым.

— Я… — мальчик поднял глаза на Къятту. В них была отчаянная надежда — ну, скажи, что ты пошутил!

— Привыкай, моя радость. Учись. Может быть, в следующий раз будешь поосторожнее…

И добавил, сжалившись:

— Поехали на реку сегодня. Наплаваешься — забудешь.

— Еще бы соображал, когда перекидывается. И когда сменит облик, сам не знает, по-моему. — Къятта отошел от кровати.

— Не перестарайся с запретами и наказаниями. Мальчик отходчив, но может и не простить. По счастью, перекидываясь, он может избавляться от накопленного огня; если не будет — всем нам плохо придется. Но он — наше сокровище. Его надо беречь. А не вынуждать причинять вред себе и нам всем. Будь осторожен с ним.

— С ним?! Да это ему стоит быть осторожным…Он, хоть и малыш, способен случайно снести мне голову.

— Вот и превосходно. Не то, что он способен оставить тебя без головы, — Ахатта не скрыл улыбку.

Оборотни, кана. Великая редкость. Родилось двое в одно время — хоть Шиталь старше больше чем на десяток весен, все же их двое. И еще огонь его… пламя подземное, изначальное. А ведь еще так юн…

Еще пару весен спустя

Луна взошла — красная. Охотник задумчиво пожевал губами — красная луна, плохо. Будет ветер. Прислушался к полулаю-полумяуканью ихи в долине. Голодные ихи вопят на всю округу — вряд ли он сумеет найти хорошую добычу.

Низкий лоб охотника рассекал шрам, жесткие волосы уже поседели, хоть охотник был далеко не стар. Втянул носом воздух — пахло колючим кустарником, горными травами — и бегущими животными. Охотник чуял их издалека. Как только луна дойдет до второй вершины, хору будут здесь. Их меньше, чем пальцев на руке, но и стольких стоит бояться. Они заставили подчиняться Тех, что оставляют раздвоенные следы, и передвигаются быстро. Последнюю, младшую сестру Седого убили вчера, чтобы хору не трогали стойбище. Они не видели ее смерти, но они все знают.

Рууна боялись непонятных соседей. Только мудрые передавали память о тех временах, когда их еще не было. Хору жили то в одном, то в другом месте, вырубая и выжигая леса; к их стоянкам из камня рууна не приближались. Но те наведывались сами…

Седой шел не торопясь — пока еще рано. Звери придут к водопою под утро, тогда можно будет брать добычу. Если он будет охотиться хорошо, Рыжебровый отдаст одну из своих дочерей Седому. У него хорошие дочери — сильные, рослые, могут долго нести тяжести на плечах. Если земля снова станет неспокойной и придется уходить, такая женщина будет полезной. Не то что дочери Зуба — они все тощие, скоро всех их убьют, чтобы племя не трогали хору. А сестру Седого жаль. Она, хоть и хромала, была крепкой.

Шорох в кустах раздался позже, чем Седой уловил еще один запах. Маленькая йука потеряла мать и забилась в самую гущу зарослей. Не кричала, не звала родичей — чуяла, только хищников призовет.

Седой прикончил ее ударом кулака по голове, взвалил на плечо. Потом передумал, закинул на дерево. Запах приманит зверей, и Седой останется без настоящей добычи — или, хуже, придется драться с большими хищниками. А на дереве, если повезет, тушка сохранится до утра. Если ихи не стащит.

Колючие заросли пропустили Седого, не оцарапав, и сомкнулись за спиной охотника.

Скоро неподалеку от места, где он прошел, застучали копыта, зазвенела наборная узда. Одну грис вели в поводу; а всадников было трое, и они ничуть не старались таиться от леса или дикарей. А ехавший первым юноша и вовсе ушел в свои мысли — спутники не решились бы сейчас окликнуть его. Наконец он вскинул глаза на сопровождающих:

— Оставайтесь тут. Я скоро.

Всадники-синта придержали грис, но один все же сказал:

— Али, одному в стойбище лучше бы не соваться.

— Перестань. Если нас появится трое, они отупеют от страха. Ждите, я скоро, — послушная легкому толчку в бок, грис потрусила по неровной тропинке, и за ней последовала вторая, с пустым седлом.

…Рууна были безобразны. Ростом по плечо человеку, они обладали кряжистостью, длинными руками и темной, во многих местах волосом поросшей кожей. Головы их, почти круглые, казались слегка сплюснутыми сверху, широкие носы и низкие лбы создавали впечатление угрозы.

Некоторые из дикарей были трусливы, некоторые безрассудно смелы. Но смелых почти не осталось в землях южан. Некоторые племена не дрожали от страха, чуя их запах — это были те, кто не испытал разрушительной силы пришельцев, а напротив, пользовался их милостью. Сами рууна считали, что ведут начало от медведя, волка и прочих зверей.

Это племя южанам было известно давно, и не кочевало, как другие. Оно жило на самом краю большой долины, где добывали золото. Довольно сообразительные, рууна соорудили алтарь и каждый вечер клали на него плоды и убитых птиц. Они поклонялись и Солнцу, и Грому, однако соседи казались им и более могущественными, и более опасными — не говоря о том, что их можно было увидеть, чуть ли не коснуться. Они пытались задобрить страшных существ — на свой дикарский лад. Порой убивали таких же рууна, чтобы снискать милость могущественных соседей. Неважно, где в это время находились южане. Считалось, что хору все равно видят всё.

Къятта немного понимал язык дикарей — если это можно было назвать языком, скупую череду отрывистых, щелкающих и лающих звуков. Понимал, но вряд ли мог бы воспроизвести.

Всадник в легкой золотистой одежде остановился на поляне неподалеку от стойбища. Один — юноша не боялся рууна. Вечерний свет скользил по шелковистым бокам молодой грис, по его длинным, заплетенным в косу волосам, по татуировке.

Боком, пригнув головы, несколько дикарей приблизились к нему. Къятта швырнул им две глиняные фигурки, изображающие детей — одинаковые. На лицах рууна, невыразительных, отразилось облегчение — столь сильное, что было заметно южанину. Быстро, звериным движением кинулись они на стоянку и скоро приволокли два замотанных в шкуры свертка. Свертки попискивали и шевелились.

Къятта свистнул, пронзительно — из леса выбежала вторая грис, покрупнее, с черной вьющейся шерстью. Бросив свертки на спину ей, примотал ремнями и, вскочив в седло, умчался с поляны. Вторая грис следовала за ним.

Живой груз в собственный дом доставил легко — хотя девочки пытались вывернуться из шкур и ремней, издавали невнятные звуки, и, похоже, тряска на грис изрядно их измотала. Пусть скажут спасибо, посмеивался про себя Къятта — в племени дикарей близнецов опасались. Странно, что при рождении не убили. Может, готовили в жертву страшным хору-южанам? Вот он и забрал, и довольны все.

И братишке понравится, он любит все необычное — правда, и остывает быстро, но диковинок много, для него хватит, не жаль.

— Какие уродливые! — Мальчик с восторгом смотрел на девочек-близнецов. — И даже на людей похожи! Они умеют говорить?

— Если это можно назвать разговором, — Къятта стоял за плечом.

— Их нужно держать на привязи? Или можно приручить?

Мальчишка протянул руку к одной из скорчившихся в углу фигурок. Девочка дернулась назад, и Кайе стремительно убрал руку. Старший брат расхохотался:

— Боишься, откусит тебе пальцы?

— Нет! — Кайе было стыдно за свой непроизвольный жест. Разве не возился он с дикими зверьми? — Подними голову! — он шагнул к маленькому уродливому существу и заставил смотреть себе в лицо.

— Почему они все-таки похожи на человека? — с легким возмущением спросил у брата.

— У мира много странных шуток.

— Я назову их Таойэль и Амалини, — выпалил мальчишка имена двух из Пяти звезд.

— Ужасно, — Къятта не скрыл гримасы отвращения, — Давать красивые имена таким чудищам?

— Они мои, а я хочу так! Хоть имена у них будут красивыми, — добавил с неожиданной жалостью. И почесал испуганно молчащую девочку за ухом, словно зверушку.

— Смотри! Она скоро приручится!

Две дикие девочки прижились в Астале — по-человечьи они не говорили, но тянули любопытные ручонки повсюду. Они пробыли в городе целую луну. Как-то утром домоправитель застал мальчишку насупленного и беспокойного сверх обычного. Одна из близняшек-зверушек лежала мертвая подле окна.

— Дедушкин свиток порвала, дурочка, — сказал Кайе угрюмо. — Я не хотел ее убивать…

Другая девочка съежилась в углу, и смотрела затравленно.

— Уберите ее… Больно, когда она тут, — мальчишка отвернулся, вскарабкался на подоконник и выпрыгнул в сад.

Мысль вернуть девочку в племя была бы нелепой. А одна, без сестры-близняшки, дикарка не представляла собой никакой ценности. Уже через час в доме не осталось и следа пребывания Амалини и Таойэль.

К сезону дождей у мальчика уже была другая игрушка. Серебряные знаки на черном поле двигались, подчиняясь плавному качанию руки. Круг Неба: говорили, еще в Тевееррике по нему могли точно узнать судьбу человека. Только на севере, пожалуй, помнили, как им пользоваться во всю мощь, а на юге совсем забыли — так, детская забава. Сосредоточиться, как эсса, не могли южане-Сильнейшие, у которых вся суть была вспышкой, порывом. Разве что Имма Инау в совершенстве освоила, как повелевать серебряными рисунками — но и она не умела сложить из них совсем уж определенное.

Ахатта попробовал младшего внука хоть через Круг Неба приучить к знанию — мальчишка любит все новенькое. Тот и вправду увлекся, ненадолго, потом остыл.

Вот и сейчас — уселся в центре черного мраморного круга, ладонями поводил над полом, добиваясь плавного движения знаков. Плавные жесты давались ему без труда, странно при его-то порывистости. Детеныш энихи, говорил старший, порой проводя рукой ему по спине, словно ждал, что мальчишка замурлычет. Но мурлыкать тот не умел, только шипеть и фыркать.

— Скажи обо мне, — попросил вслух. Никак не мог усвоить, что серебряные знаки-жуки все равно не слышат, лишь ловят тепло кожи — и мысли.

Два знака сверкнули над полом. Всегда смеялся, когда загорался такой вот знак. Выпало:

айамару — огонь, и шука — зверь.

— Было бы новое, — разочарованно протянул мальчишка. Почудился голос старшего — а чего ты хотел? Кайе поднялся было, но тут сверкнул еще один знак, и отсвет его будто прилип, разлился под кожей — тали, жертва.

— Ну! — вскочил мальчишка, с отвращением стукнув себя по груди, словно желая смахнуть следы знака. — Еще чего!

Но серебро напомнило, что на исходе луна, последний день — значит, пора к Башне, иначе можно и не успеть. В дверном проеме старший брат появился, поманил за собой.

Башня пела по вечерам. Если прильнуть ухом к старым ее бокам, можно было услышать низкий гортанный голос. А если коснуться пальцами — ощутить дыхание. Древняя, построенная на крови, она хранила Асталу и пела для нее, жила для нее.

В эту луну человека для Башни выбирал один из Кауки. Привез кого-то с окраин. Как часто бывало, привез на закате, и скинули дар с высоты ее. Кровь у подножия сама впитывалась в камни, оставалось только тело убрать.

Мальчишка сидел поодаль на мягкой траве, смотрел на Хранительницу с преклонением, в другие часы несвойственным ему совершенно. На служителей, спешивших к телу, внимания не обратил никакого. Тысячу раз поднимался на самый верх в полутьме по высоким ступеням, тысячу раз ловил ветер на вершине ее. Чудо Асталы, любовь Асталы… она прекрасна.

Над Башней понемногу всходили Пять Звезд. Пока лучше всего было видно одну, Амалини, крупную, остро-голубую. Как глупо, в самом деле, было назвать тех девчонок звездными именами… Вспомнил про дикарок — поморщился. Видел как-то, как одного из дакарей убили в честь хору, так они называют южан. Бессмысленно. Потянул Къятту за руку, спросил требовательно:

— Почему они приносят нам жертвы? Рууна?

— Нашел, о ком размышлять! Придумали, что так оберегают свой народ. Не только от нас — от всего, что пугает и перед чем бессильны.

— Так делают все их племена?

— Все нас не знают. Мы их тем более, и не стремимся.

— И они убивают… своих? Какая же это защита?

— Не каждый в племени — свой. В Астале много людей, и кто они тебе?

Мальчик молчал, прислушиваясь к пению Хранительницы. Потом спросил:

— Скажи, ты любишь меня, Къятта?

— Конечно. С чего это ты?

— Ты с таким презрением говоришь обо всех… даже о Сильных. А я — что я для тебя значу?

— Да ты что, Кайе?! — тот сел на траву рядом с ним. — С кем ты себя равняешь?? Ты не заболел?

— Ты любишь меня — или ценишь мою Силу?

— Вы неразрывны.

— Я знаю, и все же… Если бы вдруг я лишился ее…

— Тогда я просто оберегал бы тебя.

Мальчишка обвил руками его шею, спрятал лицо на груди.

— Не оставляй меня никогда. У меня больше никого нет.

Старший брат осторожно расцепил его руки, чуть отстранил, поднял за подбородок лицо мальчика:

— Есть дед, сестра и мать. И еще куча родни. Этого мало?

— Мне — мало. Дедушка такой строгий и равнодушный всегда, Киаль знать ничего не хочет кроме своих танцев, птиц и цветов. Она просто глупая. Если бы я родился птичкой, она бы меня обожала. Но я… не птичка совсем. А мать… ей только сны интересны. Мне тоже иногда снится всякое, но я же не пью все те зелья!

Къятта не мог сдержать улыбки, слыша такие заключения от мальчика, не достигшего еще начала созревания.

— Если бы ты думал почаще, — пробормотал он. И добавил, стараясь донести до младшего весь смысл слов: — Ты можешь считать близких глупыми или слабыми, но помни — свой Род защищают всегда. В этом правы даже дикари.

…Звонкие голоса раздавались из-за поворота одной из улочек. Кайе пробежал несколько шагов и остановился. На маленькой площадке шестеро детей играли в мяч — встрепанные, пыльные, смеющиеся. Мальчика заметили, стихли, рассматривая. Потом одна девочка улыбнулась ему и сделала приглашающий знак. Одеты все были в короткие штаны, даже девочки — удобнее для игры, чем запашные юбки; на девочках кофточки-челле. Кайе подошел к детям, всматриваясь в лица. Дети почуяли в новичке вожака, настроенного благожелательно.

— Иди на нашу половину, — позвал один мальчик.

И вскрикнул другой. Пальцем показал на золотой знак, украшающий плечо. Дети застыли, не смея пошевелиться. Они больше не улыбались. Они смотрели как на… огромного паука, упавшего на площадку.

Кайе скривился презрительно, шагнул к девочке, державшей мяч. Взглянул в упор. Красива — смуглая почти до черноты, тугие кольца волос. Прижимала к себе мяч, словно пыталась спрятаться за ним.

— Дай, — приказал.

Девочка дрожащей рукой протянула войлочный шар, оплетенный тонкой веревкой.

Кайе зло усмехнулся и с разворота швырнул мяч в щиток, намеренно сильно, снеся его со стойки.

Повернулся и пошел прочь.

**

Настоящее

Огонька разбудил сухой перестук — каменный ливень пролился на его постель. Сел, пытаясь проморгаться — постель была усыпана агатами, и необработанными, и уже отшлифованными бусинами.

— Ты что? — ошарашено спросил он у довольного Кайе. — Ты это зачем?

— Привет тебе с вашего прииска. Не скучал?

Огонек взял один из агатов. Серые ломаные линии, верхушки леса в тумане….

— Прииска больше нет?

— Почему же. Сперва надо понять, много ли там осталось этого, — указал на самоцвет, что держал в руке Огонек. — Зачем закрывать хорошее место? Они незаконно торговали с Чема. Теперь работы пойдут как положено.

— Там про меня…

Кайе как ни в чем не бывало уселся рядом, взял пригоршню камней.

— Никогда не понимал, что в агатах такого, — поднял один, повернул к свету — утренний, он как нельзя больше подходил к неяркому рисунку на сколе.

— Какие ты больше любишь, если не эти? — спросил полукровка, решив отвечать, словно и не было ничего.

— Прозрачные, горящие изнутри. И Солнечный камень — больше всего, хотя он непрозрачный, правда… Но я никаких не ношу, — и высыпал агаты обратно.

— Про меня что-то сказали рабочие? — спросил Огонек неуверенно, выбираясь из-под самоцветов так, чтобы не просыпать все на пол.

— Что ты из ниоткуда взялся. Никто не знал большего. Удивлялись, как ты выжил в лесу, если и впрямь был один. Хотя думают, тебя кто-то привез.

— Все это время разбирались насчет меня?

— Ох, нет, конечно. Тайная добыча! Пришлось выяснять, кто зачинщик, с кем торговали…

— А это зачем?

— Мало ли. Вдруг и еще незаконные прииски есть.

Кайе вдруг обернулся, придержал Огонька, который вставал уже:

— Крепко тебе доставалось?

— Ну… как, наверное, всем в таком положении, — он вспомнил Атуили, сломанную ногу рабочего; невольно ссутулился, стараясь стать меньше.

— Ты о себе говори, не о ком-то.

— Мне не хотелось бы… вспоминать. Зачем теперь?

— Я хочу знать, — придвинулся ближе, положил руку на плечи, привычно уже; голос Кайе стал негромким, ниже обычного и чуть протяжней — верный признак, что заупрямился и не отстанет, пока не получит желаемое. Пришлось рассказывать, хоть неприятно было снова мысленно возвращаться к тому полуголодному существу в синяках. Сухо говорил, ничего не расписывая, наоборот, преуменьшая. Кайе слушал на редкость внимательно, таким он только во время песен бывал. Спрашивал, не давая отвечать совсем уж кратко.

— Так, в общем, — закончил Огонек. Не оставляло чувство, словно какая-то жирная липкая грязь на руках. Агаты трогать такими руками не хотелось.

— Угу.

— Сегодня ты… я… — за эти дни мальчишка почти сумел принять всё, что узнал недавно, но еще не был готов общаться, как раньше, как недавно совсем.

— Дома побудь. Вот, последнее дело осталось, — Кайе встал, кивнул на рассыпанные самоцветы. — Я после полудня приду.

**

— Скучаешь? — спросил Къятта, прислоняясь к стене у дверного проема. — Бросил тебя малыш?

— Мне вполне неплохо тут, — настороженно сказал Огонек. Гость был словно клинок, выросший из пола — и не трогает, а заранее страшно, и не должен бы появиться тут вообще.

— Вставай, прогуляешься.

— Один я могу выходить только в сад. Куда ты меня зовешь?

— Думаешь, моего разрешения не хватит, чтобы вывести тебя куда угодно?

— Хватит, — обронил он, нахохлившись, не скрывая своего нежелания. Приготовился встать.

— Я всего лишь хотел тебе кое-что показать, — сказал Къятта на удивление мирно. Колючесть полукровки у него даже будто сочувствие вызывала. Огонек думал — рассердится, самое малое. С чего бы он вообще заговорил с тем, кого считал не важнее дорожной пыли?

— Кое-какие вопросы у тебя наверняка есть.

— Нет у меня вопросов, — еще больше нахохлился полукровка, подозревая неладное, но встал, понимая, что никуда все равно не денется — лучше уж подчиняться.

Къятта вывел его во двор и передал помощнику, Огонек знал того в лицо, но не говорил с ним раньше.

— Вот с ним отправишься.

Его самого уже дожидалась грис — Огонек и рта не успел раскрыть, как он ускакал.

— Нам тоже надо поспешить, мы-то пешком пойдем, — хмуро сказал помощник, недовольный то ли поручением и обществом полукровки, то ли прогулкой по стремительно наползающей жаре.

— А куда?

— Сам все увидишь.

Так и не понял, куда привели — низкое здание из каменных блоков, то ли тюрьма местная, то ли склад. Небольшое окно — если очень-очень постараться, может, тощий подросток и мог бы протиснуться, только зачем? Хотя после такого приглашения хорошего не ждал.

— Здесь сиди и смотри, больше от тебя ничего не требуется. Потом я тебя заберу.

Дверь закрылась, и, кажется, стукнул засов.

Отсюда было видно все песчаное круглое поле шириной в три десятка шагов.

Къятту он узнал сразу, и фигуру рядом с ним — пониже ростом, прямую, ладную, с короткими, ветром распушенными волосами. Разговоров слышать не мог, разве что кто-то сильно повысит голос.

Припал к окошку, зная, что его самого никто сейчас не увидит.

Прииск Род Тайау взял себе, раз первые обнаружили. Месторождение оказалось довольно богатым, и на сей день там выбрали едва ли половину; рабочие, жалуясь на бедную добычу, всего лишь попали на неудачную полосу. Миновав ее, снова бы поймали удачу за хвост.

В незаконной добыче агатов и торговле виновны были все на прииске, а за это всегда присуждалась смерть — разве что женщин согласились отдать рабочим в каменоломни.

А вина четверых из рабочих оказалась еще серьезней — они, поняв, что раскрыты, напали на молодого синта, караулящего грис, пока остальные разбирались на месте, отобрали скакунов и оружие, а также талисман-хольта с Солнечным камнем и попытались скрыться в лесу.

Нашли их, конечно.

И то, что жертва их нападения отделалась синяками, не имело значения.

Остальные были уже мертвы, сегодня на песок вывели тех четверых, пытавшихся бежать.

Их поставили на расстоянии пары шагов друг от друга: на коленях, руки связаны за спиной, все годами около средних, грязные и растрепанные. Два близнеца — очень редко такие рождаются на юге. Считается, что судьба у одновременно рожденных общая; до судьбы этих никому дела нет, но умрут точно вместе.

— И на что вы надеялись? Идиоты, — ленивый беззлобный голос, и скука в нем — не наигранная, подлинная. Зачем бежали? На что надеялись?

Никто не ответил.

— Это ты взял хольта? — равнодушно спросил Къятта у одного из мужчин. — Хоть пользоваться умеешь?

Тот угрюмо молчал.

— Хольта придают силы, защищают от диких зверей, — насмешливо продолжал Къятта. — И как, защитил?

Ему никто не ответил.

Къятта глянул на брата, и вновь обратился к рабочим: — Что ж, зверя вы и увидите — не просто умрете, как другие; можете быть благодарны за оказанную честь. Ты считаешь это справедливым, малыш?

— Да! — Как же иначе? Вопрос излишний, и голос задрожал — не понять, от восторга или от ненависти. Вот что делает личный интерес — эти неудачники обижали его игрушку! А до краж и прочего ему и дела нет.

— Ты справишься сам?

— Да!

Огромный черный энихи спрыгнул со ступеней — будто ураганом смело. Мощным ударом лапы он разбил череп ближайшему, и, развернувшись мгновенно, разорвал грудную клетку второму рабочему. Двое других, близнецы, вскочили, видя перед собой смерть в обличье огромного зверя. Прыгнув еще раз, энихи рванул когтями плечо и шею третьего, ломая и позвоночник; кровь выплеснулась из разодранной вены.

И замер, вздыбил шерсть на загривке, припав на передние лапы, перед четвертым. Тот снова упал на колени, но стоял сейчас, закрывая брата, который еще дышал. Не себя.

Человек и зверь смотрели друг на друга.

Смотрели.

— Что же ты? — раздалось со ступеней.

— Не могу, — ответил юноша, поднимаясь на ноги — он снова был человеком. — Не так…

— Ладно, иначе! — из кулака старшего брата вырвалась белая молния. Последний виновный упал навзничь, грудь его и лицо были обуглены.

Этого Огонек уже не видел, как и мига, когда энихи стал человеком. Он скорчился на полу и его вырвало.

Дверь на сей раз открыл сам Къятта, почему-то совсем черная фигура, хоть свет из окошка и попадал почти на него. Он показался очень, очень высоким.

— Дааа… — протянул он, и велел, отступая: — Выходи, я в этот хлев и вступать не хочу.

Огонек, пошатываясь и опираясь на стену, вышел.

Къятта оглядел его изучающе:

— Тебе повезло, что ушел уже с прииска, а потом попал к малышу. Иначе сам бы там стоял, — он кивнул в сторону песчаного круга.

— За… что… — перед глазами плавали пятна-лица. Багровые.

— Я думал, ты уже всё понял на Атуили. Что такое порядок, и остальное.

— Там… случайно, — язык не слушался, деревянный.

— Случайно там ему подвернулся ты! А потом… Нет, ты что, всерьез думаешь, что та пигалица с поросенком еще жива? Как и те, кто плохо за ней смотрел? Это уже не наивность, а самая настоящая глупость, — он как-то сожалеющее смерил Огонька взглядом и пошел прочь.

— Отвезите его домой, мы будем чуть позже, — бросил он на ходу своему помощнику. — Только по дороге умойте.

**

В своей комнате он просто лег на пол и лежал, не в силах добраться до кровати. Да и кровать несла на себе отпечаток этого дома… пол тоже, но он хотя бы был ближе к земле. Мокрых растрепанных волос с лица не убирал, и одежда была еще влажной, хоть по жаре быстро сохла; по дороге его окунули в канал, прополоскали, как тряпку. Да пусть бы совсем утопили.

— Ты там был.

Огонек не ответил, да это и не было вопросом. Кайе сел рядом.

— Ты живой? Эй, — легонько встряхнул за плечо.

Огонек не отозвался, только выдохнул тихо и невнятно, будто пытался муху отогнать, но не было сил.

— Слышишь меня?

И опять никакого ответа.

— Я могу после прийти, — произнес юноша несколько неуверенно.

Встал. Видеть его сейчас глядящий в стену Огонек не мог, да и не хотел; кажется, он бесцельно бродил по комнате. Медленно; быстро, как привык, не сумел бы — мешала фигура на полу. Шаги были легкими — а ведь зверь тяжелый… хотя тоже ходит бесшумно…

Наконец снова присел рядом, убрал волосы с лица лежащего, долго смотрел в лицо. Ответного взгляда не дождался, хоть и глаз Огонек не закрывал.

Ушел наконец.

Больше в тот день никто к его комнате не приближался.

Къятта не мешал младшему, когда после Круга тот пошел к полукровке, но после никак не мог отыскать. Обычно его присутствие было столь очевидным, что даже не приходилось подумать, где может находиться. Теперь же пришлось пару раз обойти дом снаружи и изнутри, расспросить всех встреченных, чтобы наконец оказаться подле стоящей в дальнем углу сада голубятни.

Самое тихое и мирное место в доме, не считая пруда с рыбками…

Братишка сидел на крыльце, сцепив пальцы, опустив руки между колен. Когда пару часов назад возвращались с ним вместе, узнал, что его полукровка всё видел, и взбесился на середине дороги. Кричал, что Къятта все испортил, чуть ли не в драку лез, не заботясь, кто видит. Пришлось встряхнуть его хорошенько.

“Прекрати себе врать!” — сказал тогда Къятта. “Я показал ему то, что ты на самом деле есть, только сразу. Он такой же, как и все остальные. Они все могут лишь бояться или сквозь зубы терпеть, если сами достаточно сильны. Любить тебя и принимать они не будут никогда”.

Тогда Кайе сорвался и убежал, и вот сидит теперь, тихий и будто пустой.

— Ну что ты? — подошел сзади, тронул взъерошенную макушку.

— Уходи сейчас, ладно? — совершенно по-детски сказал младший. Растерянно, беспомощно даже.

— Как хочешь.

**

Сумерки, приторно-сладкие, мягкие, спустились в Асталу, быстро загустели, как старый мёд в дуплах. Издалека зазвучали музыка и вечерние песни — короткое время отдыха для простых семей, время гуляний для состоятельных. Вот и оно завершается, еще доносятся голоса и смех, довольные и нетрезвые, но уже тише, полусонно. Тогда Огонек решился. То, что после всего сказанного его не тронули и даже не приставили стражу означало — Кайе не потерял надежду, что Огонек отлежится, как после Атуили, и снова станет послушным и веселым товарищем. Лучшего случая могло не представиться.

Не сразу собрался; сидел, перебирая в пальцах кисточки покрывала, потом встал, на цыпочках прокрался к выходу — никто не заметил. Напрямик через темный сад, прячась между кустов — к каменной стене, вверх, ловко цепляясь за выступы и плети растений, вверх, потом вниз, прочь отсюда. Волосы повязаны платком, не видно, что рыжий. Он ходит быстро, и ловкий, может срезать путь по заборам и деревьям. А вдруг да не будут искать? Вряд ли хоть кто-то в этом доме еще считает опасным лесного найденыша. Къятта постарается убедить младшего брата, что ушел и ушел, вот и славно. Если, конечно, сам не пошлет своих людей следом.

Прочь из этого города, к рыбакам, собирателям плодов, куда угодно. Что-то умел ли раньше — плести, лепить, шить? Может, примет кто — помощником? И грязной работы он не боится. Только бы не здесь, не в Астале. Или опять в лес. Или в города Срединных земель. Или… Он понял, что перебирает возможности, как те брошенные агаты, толком и не смотря на них. Неважно. Потом.

Пока было просто тошно, и от себя в первую очередь. Будто он… растил какого-нибудь домашнего зверька, вроде того поросенка на Атуили, любил, играл с ним, а потом узнал, что его съел за ужином. И уже никуда не деться от этого. Хоть вывернет наизнанку, как недавно возле песчаного Круга, толку-то.

А недавно думал, как повезло. Лестно, что ни говори… Полукровка, замухрышка без умений и памяти… Только не забывай, возносясь — падать больно будет.

Огонек брел мимо деревьев с широкой кроной, увенчанной ароматными цветами, невидимыми в ночи. Вокруг вились светляки. Это была ночь без кошмарных снов, хватало и того, что наяву.

Ряды домов сменялись площадью, рощицей или каналом, иногда в темноте угадывались очертания складов или каких-то подсобок. Порой одинокие фигуры мелькали, или проходила ночная стража — тогда съеживался, сливался с кустами или подтягивался на ветки; но никто не подошел, не остановил Огонька. Он не знал, как далеко ушел и в чьем квартале находится сейчас. Город не желал выпускать заблудившегося лесного мальчишку. Даже в чащобе он легко запоминал приметы, а здесь не сумел.

Светало уже. Сероватое небо, потом бледно-сиреневое. Остановился у столба, увенчанного бронзовым знаком — оскаленная морда. Неуютно стало от пристального взгляда зверя.

Понемногу народ наводнял улочки. Любопытные взгляды скользили по Огоньку, пару раз мальчишку окликнули. В первый — сделал вид, что не слышит, во второй — пустился бежать, спрятался за углом. Отдышался насилу — страшно… так и не привык быть среди толпы. Десять человек — ведь это целая толпа. Так долго шел, хоть и с остановками, хоть и кругами порой, а вокруг всё еще город!

А меня, верно, хватились уже, подумал. То есть… поняли, что меня нет. Улица живо напомнила едва не поглотившую его реку… барахтайся, если сумеешь. Один. И кто тебе руку протянет? А если протянет — выбирать будешь, та ли рука? Кайе тогда не ждал, что он выберет, просто вытащил из стремнины.

Скрипнула калитка, и старушка, махонькая, сморщенная в упор взглянула на Огонька.

— Тебе чего, мальчик?

Огонек не сразу ответил; стоял, покусывая нижнюю губу.

— Тебе кого надо-то? — снова спросила, вперевалку выкатываясь из калитки.

— Я и сам не знаю, — вздохнул.

Старушка по всему решила, что перед ней дурачок. Указала рукой вдоль по улице:

— Иди, иди…

— Бабушка! — послышался из дома веселый детский голос, и налетевший ветерок донес запах свежих лепешек. Старушка заторопилась обратно, в свой дом, к кому-то , кто звал.

А Огонек побрел дальше.

Сел возле какого-то амбара, спрятал лицо в коленях. В лесу он был один, и не считал себя одиноким. Тут везде люди, но… Взгляд зацепился за нечто, блеснувшее в пыли. Нагнулся и подобрал раскрашенную фигурку. Глиняная, она блестела, покрытая слоем лака. Огонек повертел находку так и эдак — рыбка… Уже пострадавшая: без хвоста и спинного плавника, глаз обсидиановый, черный. Как живой…

Мальчишка дернулся, будто кто укусил. Показалось — в руке не обломок нелепый, а птичка, серебряная. И так тепло на миг стало, словно кто-то большой и сильный подошел сзади, руку на плечо положил, назвал по имени. У меня был дом, сказал себе Огонек. У меня были родные…

Он помнил всё сказанное о полукровках, но, сжимая фигурку, позволил себе помечтать хоть немного. Пусть это было бы навсегда в прошлом, но… Картинки представились ясно. Мать, совсем молодая, ясноглазая, варит что-то в котелке, и смеется, а на ней рубашка-туника без рукавов. А отец сидит у костра и рассказывает ему, сыну, как давным-давно жили люди. Вот он встает, улыбается…

Чей-то голос выдернул из грез наружу. Огонька прошедшие не заметили — сидит какой-то мальчишка, кому он нужен. И не к нему обращались — просто беседовали. Он вновь повертел обломок в руках, вздохнул, когда снова блеснул лаковый бок.

Некстати вспомнился золотой знак на плече Кайе. Как он сверкал на солнце, когда тот взлетал в седло или проходился колесом по двору. Как Огонек восхищался товарищем, зная, что самому таким не бывать.

Что он все-таки сделает, узнав, что игрушка сбежала? Кто из домашних пострадает и насколько серьезно? Ему ведь могут и позволить от души излить свой гнев. Къятта может позволить. Ему нравится… зверь.

Огонек плотней обхватил колени.

В Бездну такие мысли!

Но успокоиться так и не мог. Как бы то ни было, лучше вернуться. Пусть Кайе сам позволит уйти… или не позволит. Но тогда Огонек будет знать, что никто другой не заплатит за его выбор.

— Ты кто такой? — возник рядом суровый человек огромного роста — широкий нож на поясе, широкий браслет выше локтя. По всему — из квартальных охранников.

— Покажи мне дорогу к дому Тайау… главы Рода, — проговорил Огонек, поднимаясь. Сжал в руке разбитую игрушку.

Обратный путь оказался много короче — спутник знал, где и куда свернуть. Они миновали усаженную кипарисами аллею, отделяющую дом Ахатты и его семьи от остального квартала. Тут провожатый впервые заколебался, стоит ли ему идти дальше. Он выпустил руку Огонька и указал вперед, на сланцевые стены, щедро обвитые зеленью.

— Туда иди. Сам дойдешь до ворот. Я посмотрю за тобой отсюда.

Скрыться тут и впрямь было негде, напротив дома Главы Роды такие же стены прятали еще несколько домов, принадлежащих семьям приближенных. Стражи не было видно.

Но, когда подошел почти к воротам уже, оглянулся, заметив краем глаза движение: от одного из кипарисов отделилась фигура, хотя Огонек поклялся бы, что аллея была пуста. Прозвучали какие-то слова или нет, он не слышал, но провожатый развернулся и резво зашагал обратно. А Кайе так же быстро покрыл расстояние до полукровки.

— Я следил за тобой. Решил вернуться?

После краткого замешательства Огонек рассмеялся. Сам не знал, над кем — над собой или над ужасом всей Асталы, которому нечего больше делать, как выслеживать беглого полукровку. Позабыв, что держит, разжал пальцы — игрушка упала на дорожные плиты и разлетелась на части.

— Не страшно было сбегать?

Теперь они стояли друг против друга в небольшой нише, мохнатой от плетей вьюнка. Он свивался даже над головами, словно опять очутились в том лесном гроте, и так же близко лица, только всего остального нет.

Смотрел и не чувствовал ничего особенного. Ни страха, как в начале, ни восхищения, как потом. Лицо и лицо. Чужое.

Отвечать не хотелось.

— Говори, — потребовал Кайе.

— Сбегать? Страшно.

— Зачем же пришел опять?

— Просить, чтобы ты отпустил. Чтобы не пострадал никто… из домашних.

— Ах, вот оно как. Такой ты добрый. Что же тебя не устроило здесь?

На это Огонек не ответил.

— Хватит молчать! Теперь ты не без голоса!

— Сказать мне нечего.

— Я спросил, что тебя не устроило. Что, плохо тебе было у нас?

— Мне… — помолчав еще какое-то время, Огонек вздохнул, отвернулся, разглядывая прожилки на ближайшем листе. По нему ползла какая-то букашка, вполне симпатичная, в крапинку…

— Ай!

Юноша сдернул с него платок намеренно грубо, чуть прядь волос не вырвав. Огонек вскрикнул от боли, но тут же умолк, закусив губу. Прижал ладонь к голове. На прииске, когда на него сердились, обычно сжимался, делал вид, что его нет вовсе, и более-менее помогало. Сейчас это было… трудно. Не потому, что дышать все тяжелей от жара в груди. Просто…

— Ты будешь говорить или нет?!

Внутри что-то лопнуло.

— Отцепись от меня уже! — выпалил Огонек, отбрасывая платок, зацепившийся за листья. — Что ты хочешь услышать? Как я жалею о том, что ушел, или наоборот? Сделать вид, что всё дело во мне?

— Смеешь так со мной разговаривать?

— Так хоть честно. Ты злишься, когда тебя боятся, когда кто-то тебе мешает или возражает. Даже когда молчат. Было бы что выбирать! — теперь он и сам почти кричал.

Кайе в упор глянул на него. Два алых пятна на щеках, зубы плотно сжаты. Дернул плеть вьюнка, открывая часть стены, склонился к полукровке так, что почти соприкоснулись лбами.

— Язык у тебя ядовитый! И куда девался тот лесной дурачок!

— Ты его научил быть немного умнее.

— Зря я возился с тобой!

— Наверное, зря. Столько дней впустую.

— Къятта предупреждал не связываться невесть с кем, — Кайе резко вдохнул, его лицо застыло.

Воздух стал еще горячей. Огонек глянул вниз и сквозь плавающие круги увидел невдалеке разноцветные маленькие черепки — то, что было глиняной рыбкой.

— Ну, так послушай его и заканчивай. Я не первая сломанная игрушка.

Кайе вскинул руку; кулак пролетел у головы Огонька и впечатался в стену, проехал по каменным сколам. Мальчишка невольно дернулся, видя, что с ребра ладони содрана кожа, и кровь обильно капает.

С чего он будет жалеть чужую жизнь и чужое тело, если так относится к своему? А рука заболела, словно сам сделал то же.

— Ну чего ты от меня хочешь? — спросил Огонек почти умоляюще.

— С чего ты взял, что хочу?

— Иначе я бы уже лежал мертвым.

— Да. Нет, — он зло мотнул головой, челка хлестнула по глазам. — Заткнись уже совсем!!

— Как скажешь… — тихо ответил мальчишка. Так трудно было дышать, будто на грудь плиту положили. И угли тлеют внутри.

Он глянул на собственный бок, прикрытый безрукавкой-околи. Кайе поймал этот взгляд, протянул руку, дотронулся до невидимых под одеждой шрамов; Огонек чуть дернулся в сторону — назад мешала стена.

— С огнем ты смирился, а со зверем не можешь? — спросил юноша гораздо тише, чем раньше.

— Да нет. Тогда, у дерева… я был в ужасе, но потом подумал, что оболочка зверя — не твой выбор, ты родился таким, и все это — с рабочими Атуили, с девочкой — вспышка гнева, случайность. Ты тогда сказал “какая разница” про нее, я подумал — в запале. Я был готов тебя принять. Но тебе нравится таким быть. Убивать. Я видел… радость.

— Они… заслужили. Тем, что воровали, противились страже, тем, как обращались с тобой.

— Но мне ты эту справедливость решил не показывать.

— Я пугать тебя не хотел. После Атуили…

— Я не испуган.

— Они бы все равно умерли. Тех, что не пытались бежать, уже нет, и это сделал не я.

— Твоего мне хватило.

— Разве тебя я тронул?

— Меня нет. Шрамы не в счет, я сам… Но я не хочу больше быть здесь.

— Боишься?

Огонек глянул из-под растрепавшихся прядей и снова уставился в никуда.

— Нет. Просто увидел, что ты делаешь с другими. И ведь наверное не всё еще знаю? Это со мной ты решил… быть добрым.

— Что же ты собираешься делать? Умереть? Или бродить по дому бледной тенью, изображая страдальца?

Не последовало ответа.

— Что я могу… — теперь голос Кайе был неуверенным.

— Ничего мне не нужно. От тебя — точно.

— Ты ненавидишь меня?

— Нет… — Огонек понял, что ужасно устал. Еще немного, и сядет прямо тут, у стены.

Кайе отступил на шаг. Потом еще немного. Невидимую плиту на груди Огонька приподняли, стало полегче. И жар спадал.

— Ты сказал, что ничего от меня не хочешь. Но вернулся же.

— Просто взять и сбежать я не смог. Понадеялся, может, поймешь… Я сказал, что ради домашних, но… не только поэтому. Ты меня спас, защищал даже от своих. За это я благодарен, неважно, что… Ты просто играл все эти дни, но заботился обо мне искренне. За это спасибо.

Он не сразу отозвался, и сделал вид, что не слышал слов Огонька:

— Хочешь уйти?

— Да… если отпустишь.

Кайе молчал, потом вытер руку о штаны, теперь пятно крови было и на них. Глухо сказал:

— Но куда тебе идти? Снова в лес?

— Да куда угодно. Придумаю что-нибудь, — наклонился — голова закружилась. Поднял платок, который теперь висел на листьях у самых камней мостовой. Посмотрел бездумно и протянул бывшему приятелю: — Возьми. Не хочу волосы прятать.

— Значит, напрасно все? А я-то решил…

— Что я вернулся к тебе? Ты привык получать что хочешь, что ты еще мог подумать.

Кайе вздрогнул, будто на осу наступил. Глаза вспыхнули — и погасли.

— Не говори о том, чего не знаешь.

Развернулся и ушел. Огонек слышал — у ворот он окликнул стражу и велел забрать полукровку в дом.

**

Чуть больше одной весны назад

В последнее время дед часто направлял Кайе послушать, как старейшины и судьи Кварталов решают дела. Не мелкие, вроде свадеб, выделения молодоженам земельных наделов и семейных склок, а более крупные, мошенничество, например. И когда к Ахатте лично приходили за распоряжениями — строить ли новую дамбу, как быть с невольной порчей дорогого товара, назначеного к обмену между Родами, — тоже звал младшего внука. Привыкай, говорил. Присматривайся. Это твои люди, ты в ответе за них. И нет, одним страхом держать бесполезно.

— Не много ли чести, возиться с ними? — из-под разлохмаченной челки мальчишка смотрел, не скрывая недовольства. — Ты столько времени тратишь, разбирая их склоки! И старейшины тоже. Не хочешь заставлять — да выгони, пусть кормятся, где хотят. Пусть бы искали себе других покровителей.

— Если эти люди уйдут от нас, богаче и сильнее станет кто-то другой.

— Пусть и возятся, нам же проще. Новых легко найдем, вдвое больше.

— Больше — надо где-то селить. Для них понадобятся новые земли… земли придется защищать и обустраивать.

Дед был само терпение. Кого выгонять, лишать защиты? Те, кто ни на что не способен, кроме простого труда, и так не открывают рот. А мастера и мастерицы искусны, кто же возьмет плохих. Их Род из самых богатых, и не благодаря грубой силе.

— Возглавишь Род, и выгоняй на здоровье. А пока забудь. Если же захочешь кого-то привести к нам привести — сначала скажи мне, я решу.

Внуку было скучно, вертелся на месте и думал невесть о чем, оживлялся лишь когда дело касалось серьезных проступков или крупных ссор. Безнадежен, думал Ахатта. Что он не сможет управлять, было ясно чуть ли не при его рождении, но все же хоть что-то вложить бы в эту голову! И ведь далеко не дурак — но неинтересно ему.

Будь все, как он, Круг превратился бы в сплошное поле битвы, причем всерьез. Когда-то так и было. Сейчас же схватки там больше стали забавой, способом показать свою силу и ловкость, напомнить зрителям, в чьих руках власть — и почему. Состязания любили в Астале, разные, а в этих участвовать — признание равных, Сильнейших.

Недавно за одного чеканщика Къятта выходил в Круг. Работы его — загляденье, почему не взять? Икиари сильно его обидели — а после рассердились, что тот попросил Тайау принять его под свою руку, и отказались решить дело к собственной выгоде. Могли бы, им предлагали хорошую плату. Къятта решил развлечься, бросил вызов, а не ответить — вся Астала смеяться будет.

От Икиари вышел хороший боец, племянник Халлики. Къятта позволил ему дойти до второго круга, позволил выбрать не только ножи, но и дротик. У самого был только нож. Мальчишку-противника пожалел, оставил неглубокую царапину, и все — тот хорошо держался. А чеканщик с сестрой и маленькой дочерью переселился в квартал Тайау. А его сестра ненадолго в крыло старшего внука… сейчас уже вернулась домой.

Но к таким поединкам — они предстоят младшему через пару весен — готовит Къятта. Ахатта же учит взвешенно принимать решения.

— Не понимаю я тебе, — пренебрежительно фыркает внук. — Если Сильнейшие Юга — это пламя, стоит ли его успокаивать, запирать в клетки правил? Пусть себе полыхает как хочет!

— И вся история Асталы закончится за год самое большее. Вспомни наших предков на побережье. По-твоему этого стоит желать?

— Все равно, договоры ваши… словно паутин понавешали, но первый же крупный зверь их порвет и не заметит.

— Тебе жить не в лесу. И еще. Не думай, что сможешь только брать. Когда-нибудь придется и отдавать — скорее всего, совсем не то, что захочешь. Не другим Родам — судьбе.

— А если я не отдам?

— Ох, помолчи. Подрастешь — может, поймешь, а пока рассуждаешь… как дикари, даже хуже, — этот мальчишка мог и гранитное изваяние довести.

…Он и не рассуждал. Нравилось — жить, ловить кожей ветер и солнечные лучи. Нравилось плавать через стремнину — не помнил уже, что едва не погиб. А зачем помнить плохое, если вся Астала — его, если никто на тень его ступить не посмеет?

Порой юные отпрыски остальных семи Родов пытались ему показать, что и у них есть зубы. Им научился серьезного вреда не причинять, хоть на том спасибо.

Ловким зверем бродил по лесам, удовольствие было — дать себя выследить и перекинуться прямо перед носом охотников, прямо перед натянутой тетивой или готовыми полететь дротиками. Смеялся, чувствуя страх незадачливых звероловов. Не думал, что могут убить — полно, разве сумеют? В обличье энихи нет у него Силы, но есть клыки, когти и чутье хищника.

Четырнадцать весен — все в Астале его.

По праву Сильнейших.

Незадолго перед тем, как сравнялось четырнадцать, завершился очередной сезон дождей. Время Широкой воды подошло — птицы вили гнезда, вблизи рек стоял особенный птичий гомон: захлебывающийся, радостный. После дождей еще не успокоившаяся вода мчалась, не разбирая дороги, крутила в водоворотиках всякий сор. Даже из каналов вода выплескивалась, настолько полноводные, что уж говорить о самих реках! Наступило время самое любимое всеми, и не льет, и не жарко еще, и все ударяется в рост. Еще примерно одну луну короткие ливни будут омывать землю, но не каждый день, а потом и они иссякнут.

Кайе неторопливо шел, разглядывая дома из камня и обожженной глины. Тут жили не бедняки, но и не богачи. Плоские крыши из связанных прутьев, глиняные глухие заборы — где выше, где ниже. Дверные проемы, закрытые тяжелым кожаным пологом. Тесновато, но Астала людная — по многу места не хватит всем.

Долговязый подросток что-то мастерил в пыли — Кайе увидел конструкцию из колеса и палок с веревками. Стало интересно — подошел и присел рядом. Колесо вращалось, тянуло за собой игрушечную платформу.

— Это что? — протянул руку, коснуться колеса.

— Подъемник. Убери лапы! — неожиданно рявкнул парнишка. Кайе растерялся настолько, что руку опустил и замер. Дар речи вернулся к нему несколько мгновений спустя.

— Чего ты кричишь?

— Я строил не для того, чтобы первый встречный разломал тут все вдребезги.

— Я не первый встречный.

— Да ну? — смерил его скептическим взглядом, внимательно рассмотрел знак. Тот мягко переливался в утренних лучах. Тронул пальцем губу, похоже, в задумчивости. И спросил:

— Давно хотел понять… что они делают, чтобы линии всю жизнь оставались четкими? Ты же растешь.

Кайе ответил молчанием. Впервые в жизни не нашелся, что сказать. Сидел и смотрел на запредельно нахального незнакомца.

— Не знаешь? Жаль, — истолковал его молчание подросток.

— Знаю, — наконец смог проговорить Кайе. — Это же Солнечный камень — крошки его держатся друг подле друга, не расходятся в стороны. И золото там тоже есть, тонкие нити.

— Мало ты знаешь, — вздохнул парнишка. — А еще из Сильнейших…

— Ты сам кто такой? — детское возмущение вспыхнуло в голосе.

— Я Арута, сын лучшего зодчего Асталы. Твой дед его лично хвалил, между прочим. Наша семья уже весен двадцать у вас. Отец и часть дома вашего помогал строить. Подержи, — протянул гладко обструганную рейку. Кайе безропотно взял. Так с ним еще не разговаривали… растерянность прошла, теперь было попросту интересно.

— Что ты делаешь?

— Модель подъемника… нового. Подумал, как удобнее будет.

— Зачем?

— Меньше тратить сил… Если получится, можно будет их на стройках использовать… И нам хорошо, и всем вообще.

— А вас много в семье?

— Мать, отец, сестры. Таличе годом меня младше, а Ланики малышка совсем.

— А тебе сколько весен?

— Четырнадцать.

Наблюдать за работой Аруты оказалось весьма интересно. Он пробовал разную длину веревок и наклон доски — порой груз падал на землю, порой шел медленно, а порой начинал сильно раскачиваться, грозя улететь.

— Оторвись хоть ради обеда от любимой работы! — веселый голос прозвенел. Кайе обернулся быстрее Аруты. Рядом стояла девочка-подросток, остролицая, ладная, а ее за колени обнимала малышка не старше трех весен с веткой ежевики в руке, измазанная ежевичным соком.

Старшая девочка подала Аруте лепешку с вяленым мясом и пряностями.

— А ты… — боязливо, и все же лукаво взглянула на Кайе, — не голодный? А то я принесу!

— Не надо. — Поднялся, внимательно оглядел девочку, тронул тонкую косичку, падавшую ей на левое плечо — остальные волосы были распущены.

— Ты кто?

— Таличе. Его сестра. А это — Ланики, — с улыбкой прижала к себе малышку.

— Ланики? Нет. Шуни, ежевика, — усмехнулся Кайе. А малышка протянула ему ветку с ягодами.

Домой Кайе вернулся после заката. И следующим вечером умчался к Таличе и Аруте.

С братом говорил больше, чем с сестрой — та помогала матери, а дел было много — растереть зерна в муку, выпечь лепешки, сбить масло, разделять и прясть шерсть и растительное волокно. Арута же занят был на ремонте дороги — а, возвращаясь домой, брался за очередную придуманную вещицу. Словно не уставал на работе — вечно изобретал что-то, или, напротив, пытался разобрать на части, изучить, как устроено, чертил схемы или картинки в пыли или на глиняной дощечке. Понять все это было трудно, да Кайе не особо пытался. Ему нравилось наблюдать, как наблюдал бы за гнездом каких-нибудь птиц или белок. На глазах из дощечек и конопляной веревки возникали то очередной подъемник, то ветряк, а то и вовсе летающая лодка.

— Всё не то, — хмурился Арута. — Это игрушки, работать они не будут.

— А почему?

— Потому что… — объяснения скоро становились неинтересными. Но всё равно притягивали — совсем из другого мира появились и все эти схемы-дощечки, и этот серьезный подросток с глазами взрослого.

Порой выпадало занятие, в котором и Кайе оказывался полезен. Починить колодец, забор обновить… это тоже было весело, тоже не делал этого никогда. А еще Арута любил рассуждать о том, что справедливо, что нет, какими должны быть законы, и вот тут Кайе не молчал уж точно.

Друг на друга смотрели, словно на диковинку, спорили до крика и ругани, едва ли не драки. Но остывали быстро, не успев поссориться.

И все время неподалеку была Таличе — спокойная, веселая, тепло от нее исходило, а не жар. Она успокаивала спорщиков одним присутствием своим — или метким словом, улыбкой. И Ланики порой возле крутилась, с легкой руки Кайе и мать уже звала ее Шуни, хоть и странно смотрела, видя подростков вместе, хоть и старалась не подпускать к ним младшую дочь. А старшую… словно поощряла порой, ему так казалось. Но он был рад.

Таличе. Дождевая струйка. От ее кожи пахло мятой и скошенной травой, в волосах серебрилась упавшая с воздуха паутинка. В маленьких ушах — бронзовые серьги-колечки. Сидеть с ней рядом… хорошо было. До того хорошо, что губы пересыхали, и боль поднималась во всем теле, едва ощутимая.

Тонкие руки, украшенные кожаными браслетами, осторожно опустили лодочку на воду. Лодка закружилась, попав в невидимый круговорот, а потом устремилась к западу, неторопливо, с достоинством.

— Она уплывет к Семи озерам.

— Вряд ли. По дороге застрянет.

— Сейчас много воды, течение сильное — вдруг…

Таличе подняла голову, запустила пальцы в волосы, пытаясь убрать за уши рассыпавшиеся пряди.

— Я бы хотела сама уплыть на такой лодке, далеко-далеко. Выдолбить из ствола большую… Арута говорит, мог бы, только занят все время.

Вздохнула, прижимая ладонь ко лбу козырьком, смотрела вслед игрушке.

— А сердце не на месте — что будет с ней?

— Зачем же отпустила?

— Она — лодка, ей плавать надо. А я ей — как мать. Матери не будут детей держать подле себя всю жизнь.

— Мать, — коротко усмехнулся, презрительная гримаса, — Попробовала бы моя удерживать…

— Сколько тебе весен? — спросила Таличе, по-птичьи склонив голову к плечу. Прямо птичка, подумал, и потянулся поправить прядку на ее щеке.

— Четырнадцать. Недавно сравнялось.

— Как Аруте… и кто же тебя вырастил, как не мать?

— Мало ли слуг!

Девочка опустила лицо, принялась чертить пальцем узоры в пыли.

— А мне будет столько через девять лун. Мы с братом погодки. Я в ливень родилась, вот и зовут…

Сидела, поджав ноги, сережка то ли качается, то ли это свет так играет на бронзе. Упорно смотрит вниз, хотя ничего уже не рисует, так палец и замер в конце очередного зигзага.

До недавних пор ни разу не думал о ней, как о девушке. Несмотря на то, что испытывал рядом с ней — не думал. Как о товарище только. И вот будто впервые увидел: словно сок в тонком стебле, все тело уже явственно наполняла, под кожей текла непонятная сила, и скоро она хлынет через край, как в дожди вода из каналов. Уже и грудь обозначилась под льняным светлым платьем, какие носили девочки, и плечи такие округлые, что хочется провести ладонью, и ресницы подрагивают смущенно, словно что-то хотят скрыть. Раньше ведь она иначе смотрела?

Убил бы любого, кто попробовал тронуть Таличе. Так куда привычнее, чем испытывать… это.

Лесной зверек, думала Таличе по ночам. Опасный, очень опасный… но такой хороший, если правильно гладить, по шерсти. Как хорошо с тобой — словно ветер подхватывает и бросает высоко-высоко. Страшно… разбиться можно, но как чудесно лететь!

Так странно, что он пришел к ним однажды, и приходит до сих пор. И сидит рядом, и его не отталкивает… вся их небогатая жизнь.

Таличе никогда не задумывалась, привлекательны ли внешне мальчишки, с которыми играла в детстве. Хорош ли брат… а сейчас придирчиво изучала каждую его черточку, желая понять. И сравнивала…

Ореховые глаза — а у того — синие, порой светлее, порой совсем темные, когда злится. Тогда они дикие совсем; а ведь и правда разрезом как у энихи. А черты у Аруты крупнее и резче. И сам — жилистый, высокий. Серьезный. Наверное, девушки по нему будут сохнуть — уже заглядываются.

А при мысли об этом, веселом, как солнце, как звонкая медь, не знающем запретов, словно пушистый кто на груди сворачивается и мурлычет. Бывает ли он нежным? — думала Таличе, и сама пугалась подобных мыслей.

Но ведь ей уже почти четырнадцать весен, после еще одни дожди, и она будет взрослой… и никого другого не надо.

Часы без него тянулись, а с ним — летели. До дня, когда мальчишки поссорились всерьез.

Изначально по мелочи, как у них водилось — ни один не хотел уступать. Речь о северянах зашла. Они такие же, Арута сказал. Мы — дети одной ветви, пусть их.

— Одной ветви?! — яростным грудным клекотом прилетело с другого конца доски, на которой сидели, — Я не хочу иметь с ними общего!

— Нравится тебе или нет, но в ваших предках общая кровь, — пожал плечами Арута.

— Что ты знаешь о крови!

— То, что она течет в моих жилах. Вы знаете больше — вы ее выпускаете. Но по цвету мою не отличить от твоей. И от северной.

Арута не вскрикнул — вмиг посинели губы, широко открыл рот, словно выброшенная на берег рыба — и беззвучно осел назад. На крик Таличе прибежал отец, подхватил сына и унес в дом. Громко плакала Ланики.

Ночью Кайе не вернулся домой. Просидел на полянке в лесу, бездумно выдергивая перья из тушки убитой им птицы. Дом… и не подумал о родных, все равно не хватятся. У Къятты очередная красотка наверняка, сам не понимал, почему подобные вызывали неприязнь, почти ревность. Не равнять же с ними себя? Но злился, когда видел, как смуглые пальцы пробегают по горлу и груди очередной игрушки. Пока был с Арутой и Таличе, об этом и не вспоминал. А сейчас нахлынула не просто злость — одиночество.

Ночью ливень пошел, но Кайе дождался рассвета, не пытаясь укрыться от тяжелых струй. С первыми лучами солнца дождь прекратился, и подросток направился к дому Аруты. Понятия не имел, что скажет — и в голову не пришло, что приятель мог умереть. Ведь Кайе же не хотел. То есть… хотел ударить, но не собирался убивать. И не ошибся, тот жив был —не знал лишь, что Аруту с трудом откачали, что Таличе уже готовилась печь лепешки ему в дорогу туда, откуда не возвращаются.

Мужчина стоял у калитки, сверху вниз глядя на хмурого подростка.

— Не приходи больше.

— Я хочу видеть его.

— Вы хозяева Асталы, но это мой дом и мой сын.

— И что же? Вы под нашей рукой.

— Если ты сделаешь еще шаг, придется просить покровительства другого Рода, — только боль за сына могла заставить говорить так.

Другого Рода. А строителя-зодчего Чиму весьма уважают и ценят, его согласятся принять, конечно. Значит… Къятта не может проиграть, но вдруг он не пожелает выходить в Круг? Ему-то что! Тогда и Арута, и малышка Ланики, и Таличе достанутся другим. Особенно Таличе — от этой мысли сердце заколотилось, будто со всей скорости пробежал тысячи три шагов.

В открытую в дом пытаться войти не стал. Но в остальном — запрету не внял, пропустил мимо ушей. Это же другое, верно? Три дня бродил возле жилища строителя, умело не попадаясь никому на глаза. Дождавшись, пока Арута сможет ходить и рядом не окажется взрослых, подтянулся и ловким движением вскарабкался на ограду. Окликнул приятеля, сидевшего на пороге. Поймал взгляд запавших, обведенных кругами глаз.

Против ожидания, держался Арута совершенно спокойно. Ни капли страха — уж его-то Кайе чувствовал превосходно.

— Послушай, я… не хотел причинять вред.

— Да знаю я, знаю, — неожиданно взрослые нотки звучали в голосе. Арута потер переносицу — и жест этот показался другим, словно тоже принадлежал мужчине сильно старше. — Но слушай, что мы можем дать друг другу? Зачем это все вообще?

— То есть? — растерялся Кайе.

— Мне интересно строительство, понимаешь? Устройства разные. А тебе — забава, пока лес надоел. А мне в лесу делать нечего. Ты наигрался бы скоро — думаешь, я не понимаю? Давай хорошо друг о друге помнить. А встречаться не стоит.

— Значит, не хочешь простить?

— Я и не сержусь. Ты — то, что ты есть…

— И что же я есть? — тихим грудным голосом спросил Кайе. И вот тут Арута не нашелся с ответом, почувствовал страх.

— Я сегодня еще не кормила птиц! — прозвенел голосок, и Таличе, босая, с распущенными волосами, выбежала во дворик, держа на сгибе локтя корзинку. Она смеялась, но зрачки были большими-большими, хоть и выбежала из темноты на свет.

Кайе взглянул на девочку, вскинул руку, цепляясь за верх ограды, подтянулся и перемахнул через забор.

— Погоди! — прозвенело от калитки. Таличе стояла, бросив корзинку на землю. — Не уходи!

— Да что уж теперь, — угрюмо сказал мальчишка, смотря из-под густой челки. — Вроде все выяснили.

— Не все! — Таличе шагнула к нему, зажмурилась и поцеловала. Горячие губы ткнулись в краешек рта. Не открывая глаз, шагнула назад, готовая бежать. Руки обвились вокруг ее талии.

— Не пущу!

— Пусти, — жалобно, тоненько. — Арута…

Кайе нехотя разжал руки. Да, не надо, чтобы слышал ее брат. Довольно с него.

— Вечером я хочу тебя видеть.

Таличе замотала головой, тяжелые волосы скрыли лицо. Держал ее руку, горячую, как и губы. Пальцы тоненькие совсем. Дрожат.

— Приходи… — повторил он.

— Не могу…

— Я никогда… ничего не сделаю тебе. Веришь?

— Верю, — она подняла лицо, пытаясь смотреть сквозь полотно волос. Улыбнулась еще испуганно, но уже задорно. Почти прежняя Таличе.

Нечасто семья Ахатты собиралась вместе. А вот сейчас — собралась ненароком, в саду. Солнце висело над деревьями золотистым плодом тамаль, колокольчики по краям дорожки покачивались, огромные, с влажной сердцевинкой, с виду звонкие. Натиу говорила с Ахаттой о новом воине-синта, замене погибшего, а старший сын подошел и стал рядом — послушать. Служанка высокие чаши принесла, с напитком чи — самое то в жаркий день, раздала каждому. Вынесла легкий столик — чтоб было куда чашу поставить. Едва успели отпить по глотку, мальчишка примчался: рука ниже локтя в глине, штаны тоже измазаны; верно, бежал, не разбирая дороги. Похоже, прямо по стройке. Ладно, если не по чужим головам.

— Я хочу, чтобы Таличе, дочь строителя Чиму, приняли в Род! — выпалил на одном дыхании. Къятта сложился пополам от беззвучного смеха. Брови деда поползли вверх, а мать напряглась испуганно.

— Она в чем-то может быть полезна нашему Роду? — спросил Ахатта.

— Нет. Я хочу ее взять для себя.

— Это проклятие нашей семьи, брать кого ни попадя, — стараясь не расхохотаться в голос, выдавил Къятта. Натиу сжала губы, опустила глаза.

— Тебе едва четырнадцать весен.

— И ей скоро… почти… и матери было чуть больше!

— И все же Натиу тогда уже вошла в возраст невесты. А отец твой был тогда уж всяко старше тебя, — мягко сказал дед.

На это мальчишка не нашел, что ответить, лишь угрюмо смотрел из-под лохматой челки. Губы вздрагивали, и пальцы сжаты в кулак — опасно Кайе говорить “нет”. Он еще не понял, что, собственно, “нет” и услышал. Еще не выплеснул наружу неизбежную ярость. Ахатта проговорил благожелательно, понимающе:

— Тебе уже нужна девушка. Можешь взять ее в дом просто так.

— Нет! Она должна быть одной из нас.

— Пусть хотя бы поживет здесь, заодно и поймешь, чего тебе надо на самом деле.

— Нет, я же сказал!

— Меньше луны назад некто не в первый уже раз заявил мне, что ему нужен лес, а не всякие там девицы, в которых находят невесть чего, — Къятта веселился, не скрывая.

Ахатта встал, медленно обошел столик, остановился подле младшего внука.

— Ладно, с тобой понятно. А сама девочка этого хочет?

— Не думаю, что она будет против, — пробормотал мальчишка, озадаченный подобным вопросом.

— Может, ты ей и вовсе не нужен? Или нужен другой?

— Да какое это имеет значение?! — взорвался подросток. Но растерянность плеснула в голосе — и не дала вырваться наружу огню.

— Тихо! Развлекаться можно с кем угодно, а принимать в Род…

Ахатта не договорил, раздраженно взмахнул рукой и пошел в дом, бросив через плечо:

— Если она тебе дорога, позже поговорим. Через год, например.

— Послушай, сын, — нерешительно начала Натиу, поняв, что гнев младшего сына погашен, — Ведь ты должен не просто стремиться к ней. Кровь Рода не должна стать слабее…

— Говоришь, как… как торговка! — презрительно выпалил Кайе. Он вновь начал злиться. Безмерно раздражал неуверенный голос матери — говорила, словно руку протягивала к спящему дикому зверю. Погладить хочется, а страшно.

— И дети ее будут рядом с тобой… даже если пожелаешь взять другую, они все останутся.

— И что же? Можно подумать, тебе было плохо!

— Я не была слабой. И твой отец любил меня…

— Оправдываешься? — раздалось сбоку, хлесткое и насмешливое. Натиу взглянула на старшего сына и в свою очередь заспешила в дом, в другое крыло.

Къятта посмотрел на брата, больше всего походившего сейчас на очень злую, но очень мокрую выдру с подбитыми лапами. Ведь разревелся бы, если б умел.

— Ну ладно. Дед не принял всерьез, мать испугалась. Давай поговорим с тобой. — Къятта протянул ему руку, но мальчишка остался стоять. Молодой человек улыбнулся:

— Что, “уйду из дома и буду жить в лесу”?

— Нет…

— Уже хорошо. Таличе… она для тебя звезда в колодце или уже все-таки женщина?

— Ты все смеешься…

— Мой маленький зверек, это важно. Пока ты касаешься ее только взглядом, не знаешь ничего. Так разберись.

Глаза старшего потемнели, очень мягким стал взгляд:

— Ведь ты не был ни с кем ни разу, не так ли? Вот и иди к ней. Узнаешь о себе… много нового.

— Я дал слово, что не обижу ее.

— Разве ж это обида? Если ты не нужен ей, зачем так настойчиво тянуть ее в собственную семью? — Къятта смеялся. — А если нужен… с радостью примет.

— Я так не могу, — мотнул головой Кайе. Взял виноградную гроздь, сел на дорожку и принялся отщипывать ягоды и бросать в кусты. — Как будто замену мне предлагаешь. Она мне вся нужна, целиком. Она моя подруга, а не из этих…

— То есть, после принятия в Род спать с ней ты не собираешься? — уточнил Къятта, и еле увернулся от остатков виноградной грозди.

— Отстань! — младший отвернулся, чувствуя, как краска заливает лицо. — Сам знаю, что глупо! Я думал о ней много… просто хотел, чтобы она была рядом. Больше всего остального.

— Тогда заведи себе лемура, а не девушку. Пушистый, глаза большущие, а что говорить не умеет, так даже лучше. Все равно ты рот любому заткнешь.

— Кроме тебя… — он сдался уже. Стройная фигурка Таличе стояла перед глазами. Волосы пахнут лесными цветами, ладони маленькие, пальцы проворные. Тонкие ключицы, лежащий на них кожаный ремешок — в Доме Земли получила подарок-амулет, теперь не снимает. А сама словно плод тамаль, золотистый — хочется любоваться им, гладить, с ветки не срывая. Но если плод и сам не против с этой ветки спрыгнуть?

Разве Таличе не поцеловала его?

Дед позвал его позже, серьезный и строгий — мальчишка притих; был бы в обличьи энихи, прижал бы уши.

— Я знаю, о чем вы говорили. Къятта прав. Только я дам тебе совет, дитя. Не спеши к своей девочке. Есть много других в Астале, из тех, что носят красные пояса.

— Да не нужны они мне! — вспыхнул мальчишка.

— Сделай, как я говорю, и не возмущайся. Поговорим потом… если захочешь. Обыкновенных девчонок Асталы не трогай, хоть и они не скажут тебе “Нет”.

— А мне не нужно, чтобы кто-то говорил “да”, потому что говорит это всем!