Словами огня и леса Том 1 и Том 2 (СИ)

— Нет, это ты иди…

— Ты не сможешь помочь всем. Иногда и вовсе не сможешь помочь, — маленькая шершавая ладонь погладила его по щеке, по макушке. — Я смотрю на тебя и понимаю… лучше это объяснить в самом начале. Мне вот не объяснили.

По небу летела звезда, за ней еще одна, догоняла, но так и не догнала.

— Возвращайся, — повторила Лиа. — Завтра пойдем на восточный склон. А потом засядешь в Ауста и будешь читать. И еще… целитель должен знать, что он не всесилен. Но в то же время он не должен сдаваться, ты понимаешь? Иногда… иногда случается чудо. Или просто воля оказывается сильнее болезни.

Она посмотрела в дверной проем, и мальчишка следом за ней — светильник горел. Человек, который не должен был протянуть и года, прожил гораздо больше…

— Вот так.

Когда внук все же ушел — теперь он куда лучше ориентировался в бесконечных спутанных веревках улочек и ходов — Лиа долго смотрела ему вслед, хотя темнота давно скрыла фигурку. Успеет ли выучить? Что с ним будет вообще? Лайа и даже Лачи так интересуются ее внуком… не к добру это. А Кави на днях узнал через приятелей, что люди главы Хрусталя доискались, что за скала, похожая на медведя. Может, теперь все изменится.

Лиа предпочла бы интерес Лайа, но не ее Соправителя. Ту хоть понять можно, да и Лиа к ней с юности привыкла. А он… Дурного слова не услышать от Лачи. Только вот Ила, в юности бойкая, резвая, присмирела изрядно, пожив с детьми его бок о бок…

Огонек же быстро шел, почти не глядя по сторонам; думал о человеке, помочь которому не получалось — и о бабушке. И снова о ней… Ловкие быстрые руки. Всегда аккуратно уложенные на затылке волосы, часто стянутые пестрой тесьмой, где бы ни находилась — в городе ли, в полях. Неутомимо карабкалась по склонам, и Огонек гадал, а сколько ей весен от роду? Горные ветра и заботы иссушили ее, лицо избороздили морщинами. Но если его мать покинула Тейит совсем юной, Лиа еще не стара, уж точно моложе Ахатты.

Мысли наконец перескочили на другое.

Почему все-таки Лиа упорно отказывается рассказать, как именно Соль ушла со своим избранником? Уж этого Огонек точно не вспомнит сам, его тогда на свете не было.

Споткнулся о камень и чуть не разбил нос о дорогу, ладно, успел подобраться; ужаснула мысль — а вдруг он вовсе и не сын того человека с Юга? Мало ли… С чего он вообще взял, что рожден в любви?

Но… Как быть с недавним сном, который стал повторяться, как некогда кошмары? Чья-то еплая рука касалась его лба, а напевный голос просил позаботиться о нем — просил многих, и тех, кто держит мир, и тех, кто крохотная невидимая часть этого мира. Огонек знал, что так просят за многих, а исполняются просьбы у единиц. Но он до сих пор жив, может, это не просто везение.

Как и велела Лиа, Огонек не стал возвращаться в ее домик, пришел в комнату в Ауста, которую все еще числили за ним — Лайа порой вызывала и отпускала его совсем поздно.

Прошло несколько дней; он послушно сидел и читал заметки о камнях и травах, но на сей раз не выходило сосредоточиться. И вместо урока он невольно пытался снова и снова разбудить свою память, и раз за разом ловил себя на том, что просто выдумывает. Нет, Лиа бы точно не гордилась таким учеником… будто бы есть какой-тосмысл в этих воспоминаниях! Будто бы сам не тяготился тем, как мало умеет и может!

Но та скала… но шум древесных крон, крики их пернатых гостей… Как можно совместить в себе две половины — ту, что хочет лечить людей, быть среди них — и ту, что тянется в чащу? Знал такого, двойственного, но вот уж кто вопросами не задавался…

А Огонек, прижившись в Тейит, стал скучать по лесу и его голосам, его обитателям, порой даже пугающим. По растениям, животным, бесплотным духам. Тут, в горах, несомненно были свои Незримые, но на улицах или в домах он их не чувствовал, а на свободные от людей склоны или в пещеры его не пускали. Впрочем, в пещеры и сам бы не полез. То ли давний обвал тому виной, то ли рассказ Атали про пещеры мертвых, полные золота, но даже мысль о пещерах пробуждала в нем страх.

Ничего не шло в голову, рисунки трав и корешков связывались не с болезнями, а с тем, как бродил по поляне, или добывал себе нехитрый ужин. Воли хотелось. Ползает насекомое в глубине изрытого бесконечными ходами улья, выбирается на поверхность, потом взлетает… Ему не взлететь, но хоть выйти на открытое место, чтобы видны были дальние склоны, мохнатые от деревьев, и ловить травяные запахи…

Спустился на уровень вниз от Ауста, поддевая ногой камешки, зашагал вдоль каменной изгороди. Улыбался бессмысленно, бессознательно отмечая мелочи — шмель над репейником кружится, гудящий, увесистый, а рядом маленькая белая бабочка, крылышками подрагивает, словно пытается отогнать шмеля от своего цветка.

— Эй! — окликнул незнакомый подросток. Огонек оглянулся — вот он, окликнувший, сидит на невысокой каменной стене, и улыбка у него нехорошая. А рядом еще двое, и одеты нарядно, добротно.

— Это ведь ты полукровка с юга?

— Ну да, — насторожившись, откликнулся Огонек.

— Говорят, тебе там хорошо жилось?

— По — разному, — он попытался пройти, но незнакомцы спрыгнули, перегородили проулок.

— Ха! Не пытайся отвертеться, теперь все равно не выйдет! Куна из Хрустальной ветви слышал разговор отца с Лайа! Прихвостень астальский. Ты, верно, умеешь подольститься к сильным. Чем вы там занимались, а? Говорят, их Сила на крови. И как именно ты ее получил? Пил чью-нибудь кровь, или еще похлеще? Рассказывай, раз тут жить собрался.

Огоньку стало скучно. Повернулся, намереваясь отправиться восвояси. Но один из подростков спрыгнул со стены и заступил дорогу.

— Куда ты торопишься? — скривился презрительно. — Наше общество тебя не устраивает?

— Дай пройти! — сказал Огонек.

— Да пожалуйста! Улица свободна! — посторонился, окатив Огонька столь мощной волной насмешливого презрения, что тот отшатнулся.

— Ясно, почему ты с Атали сдружился! Такая же девчонка! — они снова расхохотались.

Огонек оглядел их. И вспомнил других, в Астале, из рода Кауки, кажется… Те были опасны.

— Подойдите, — Огонек понизил голос и заговорщицки поманил мальчишек к себе. — Я вам такое сейчас расскажу… Вы правы, Атали девчонка, ей многое знать нельзя, визгу поднимется… А поделиться-то хочется!

Мальчишки недоуменно переглянулись и подошли ближе. Огонек сел на мостовую, вынуждая их нагнуться. Да, они и впрямь собирались лишь посмеяться…

— Знаете, я ведь не только на Юге жил. Еще и у дикарей. Чего они только ни жрут! Даже себе подобных! Ну, а раз живешь в племени, то сами понимаете, надо быть как все. И вот однажды…

— Да погодите вы! Я еще про Асталу толком не начал! — вскоре кричал он вслед юным жителям Тейит. Судя по отрывистым звукам, кого-то из них вырвало прямо за углом.

Огонек вернулся, упал на кровать и ждал ночи, чтобы под покровом темноты уйти к Лиа. Ночью никто никого не видит толком, ему будет легче пройти по улицам.

Смотрел в потолок. Прокручивал в голове то, что сказал этим недоумкам. И то, что вмиг придумал и сказать не успел — такого было немало. Такую хорошую Асталу выдумал, гадость редкостная, а эти слабаки на дикарях съежились.

Столько всего сочинил, да…

И про К…

— А, достал ты уже! — прошипел бессильно, сжимая руки в кулаки. — Отцепись, у меня своя жизнь!

На рассвете он вернулся в дом Лиа. Знал: она придет к вечеру усталая и голодная, и надо встретить как следует. Обычно по хозяйству ей помогали то одна из учениц, то соседка, но ученица сама приболела, а от помощи соседки отказался Огонек. Он, в конце концов, Лиа внук. Кучу времени потратил, чтобы испечь лепешки, тесто оказывалось жидким, не отскребалось от раскаленного камня, дым стоял на весь дворик и на соседние тоже. Но что-то получилось в итоге. Посмотрев на дело своих рук, Огонек решил, что одних лепешек недостаточно.

Охотиться тут было негде, рыбу или ракушки тоже не раздобыть просто так. Это в Астале ручьев и речушек сколько угодно, а здесь просто так не подобраться, давно решено, кому и сколько можно ловить, где продавать. Но и на рынке купить он не мог — не на что. Тогда выменял пару вяленых рыбешек у соседа, хоть тот был готов и так отдать для уважаемой целительницы. Но Огонек в благодарность помог ему замесить глину с соломой для замазывания щелей в стене, и сами щели замазал.

Пока работал, казалось, что успокоился. Но когда дела кончились, стал уж слишком стараться не думать о том, что не отпускало никак. Настолько не думал, что чуть зубы не разболелись.

Лиа пришла уставшая, не ожидала его увидеть — обрадовалась, и, кажется, больше, чем готовому ужину. Но, пока ела, все на внука поглядывала.

— Что тебя беспокоит, мальчик?

Огонек даже не думал, что может о таком говорить с Лиа… но не удержался.

— Скажи, аньу, южная связь ведущего и ведомого в Силе — это навсегда? Она же должна слабеть? — и, заметив, удивленный взгляд бабушки, сник: — Я понимаю, ты не знаешь про Юг, но, может…

— Трудно тебе, — Лиа выслушала его, задумчиво тронула лучинку, поправляя пламя. — Но, кажется, я должна тебя огорчить. Южный Путь действительно связывает сильнее, чем северный. А уж когда “ведущий” настолько одарен… Но не на таком расстоянии. Вероятно, в Астале вы бы и впрямь ощущали друг друга. Здесь же — нет, ты думаешь о нём… просто потому что ты о нём думаешь.

— Значит, те, кто считают меня… отбросами Юга, правы?

— С ума ты сошел. Разве я или остальные дали повод себя упрекать?

— Вы просто… меня жалеете!

— Да хватит уже тебя жалеть, — улыбнулась Лиа. — Вроде ты сейчас довольно благополучен. А что на душе и в голове сумятица — я всем, чем могу, постараюсь помочь. И не я одна.

— И ты меня не осуждаешь?

— За что еще? И уж точно не я. Соль я и то поняла, а она не просто кого-то там вспоминала порой. Когда моя дочь избрала себе в пару Тахи, я не стала загораживать ей дорогу… хотя очень боялась, что она не будет счастлива в жизни. Ила такая же, не стала мешать, а ведь сильно любила подругу.

— Но все остальные…

— Ты всей Тейит, что ли, свои мысли решил рассказывать? Много этим всем чести. Да если бы и рассказал! У тебя немало друзей. Пойми, другом всем без исключения тебе не стать никогда. И если даже поступки твои будут только во благо… все равно найдется тот, кто примется шептать за спиной, — вздохнула целительница.

— Но они правы… — выдавил Огонек. — То есть… я не хочу думать, а не могу…

— Это поправимо. Я не умею Силой лечить души, только тела. Но, если захочешь, я не посмотрю на планы Лайа. Найду целителя-уканэ, надежного. Поможет… не бойся, не позабыть все. Просто сгладит шрамы на твоей памяти. Все будет словно далекий-далекий сон…

— Не уверен, что хочу именно этого.

Лучинка издала треск — еле слышный, но Огонек вздрогнул, едва не подскочив.

— Расскажи мне обо всем, что было на юге, — глядя в глаза, попросила Лиа. — Подробно, не так, как раньше. Ты ведь и сам не хочешь молчать. Попробуем разобраться вместе?

Огонек делано улыбнулся, мотнул головой. Но, поглядев в полные нежной тревоги глаза, решился.

— Мне так трудно… словно не камешек на шее, а валун привязали. Нет, не от этого, — мальчишка поспешно отвел руку Лиа, протянувшуюся к подвеске на шее, — Спасибо, не от него. Просто… тяжесть такая на сердце. Я ведь сам тогда выбрал уйти, — обронил шепотом.

— Как?

Вновь помотал головой; язык не поворачивался рассказывать всё — и про шрамы, и про смерть людей на песке, и после — Башня, и предложение то небывалое… Но собрался с силами. Долго рассказывал, по крупице. Неловко было — Лиа ведь так устала, ей спать бы, а он отнимает время и силы. Тоже, позаботился! Но теперь уже и замолчать не мог.

— Я решил, что мне не будет жизни в Астале, да и Силу хоть принял, но так и не смог принять его самого. А в пути и у рууна вспоминал постоянно, звал иногда во сне, когда было страшно и холодно… и мне казалось, он откликается. А в Тейит — нет, кроме того первого раза. Только вот все равно вспоминаю. Даже когда Атали про пещеры мертвых рассказала, подумал — а он бы пошел туда? А я с ним — рискнул бы? Может, я сам себе все придумал. И его… тоже придумал. Но разве столько разного можно придумать? Я знаю, какой он. Видел…

Лиа погладила подростка по голове.

— Малыш, трудно тебе… ты не встречал других до Асталы, а он — ярок. Хорош или плох, но его нельзя не заметить. У тебя не было друзей…

— Не было. Но с ним поначалу… я будто ожил после прииска. Перестал вздрагивать, ждать, что ударят. Нам было весело вместе.

— Он — почти твой ровесник. Он любит и знает лес, как и ты. Что ж удивительного, что ты потянулся к нему?

— И всё было зря. Порой мне казалось, что у него доброе сердце, а порой — что сердца нет вовсе.

— Хочешь снова увидеть его?

— Нет, — быстро сказал Огонек. — Никогда больше… он сказал, что хочет дружбы — но он не умеет быть другом. Я человек, со своими желаниями, со своей волей! Этого он не примет.

— Раньше я говорила — мы разные, и нам не понять одному другого. Но теперь я считаю иначе. Этот мальчик с Юга… он не кажется мне чужим по твоим словам.

Лиа обняла внука.

— Я будто его вижу. Сила и юность… и то, как много он может. Все это опьяняет, как ни грустно. Жаль — он не умеет справляться со своими чувствами и понимать их. Ему проще ударить или убить, даже того, кого любит — если любовь эта окажется непомерной. Но все-таки он не кажется мне… безнадежным.

— А я не могу понять, что я чувствую и зачем. Ты говоришь, это не Сила виной…

— Не Сила. Ты ведь почти лишен прошлого, не считать же за таковое прииск. Кайе твое самое яркое воспоминание, да еще и столь непростое. Поэтому и стремишься в мыслях вернуться к нему раз за разом, понять, осознать, как ты должен был поступить, как к чему относиться. Но вы так далеко друг от друга, и время пройдет — когда-нибудь станет ясно, что ты выберешь на самом деле. Или же просто вовсе перестанешь вспоминать. Не спеши. Годы могут пройти. Ты накопишь новых воспоминаний, не менее сильных.

Огонек смотрел в угол, где тень колыхалась. У него никак не получалось найти границу: вот тут точно тень, а тут свет. Проговорил с трудом, пытаясь быть до конца честным:

— Я не уверен, что хотел бы… выбросить это все из головы. И Юг… я не люблю его, но огонь… привлекает.

— Со мной тебе холодно? — с мягкой улыбкой спросила Лиа.

Огонек поцеловал ее руку.

— Я рад, что нашел тебя. Но ты не пламя, ты — свет.

**

Тейит, шестнадцать весен назад

Шагать было нетрудно: густая трава, жестковатая на высоких плато, покалывала ноги, но не мешала идти, хоть не дорога перед девушками лежала — череда природных ступенек, перемежающихся покатыми склонами. Под плетеными сандалиями осыпались мелкие белесые камешки. Соль постоянно поправляла лямки висевшего на спине полотняного мешка — обычно удобно прилаживала, но не сегодня. Сегодня мешок как живой вертелся, будто там кто маленький и юркий сидел.

Ила спокойно шла, на подругу поглядывая. Вскидывала голову, подносила ладонь к глазам, прикрывая их от жарких солнечных лучей. Лицо мокрое вытирала и продолжала шагать. Так и до нужного плато дошли. Полыни сероватой там было — рви, сколько хочешь. Сероватая, словно припорошенная пылью; оттого и само плато Пыльным прозвали. А пахнет медом. Только на язык полынь лучше не пробовать: запах — обманка, а горечь от растения страшная. Быстро набили сумки Илы и мешок Соль полынью.

— Ну и что ты мне рассказать хотела? — кротко, но посмеиваясь про себя, начала Ила.

Соль села на траву, подбородок опустила на колени, себя руками обняла.

— Так…

— Да не тяни! И без того вижу — влюбилась. И даже знаю, в кого.

Соль расцвела было — розовая, смущенная, но тут же сникла, посмурнела, словно и солнце высоко не стояло, и ветерок свежий не овевал ширь необъятную.

— Я ни к чему не пригодна. Моя мать — целительница, она не только Силой лечит, она знает все травы. И люди ей верят, она, хоть не уканэ, умеет в душах читать. А я выучила, что смогла, а дальше — не понимаю. Я даже исцелять травами и корешками толком не могу, куда уж большее-то…

— Вот дурочка, — обронила подруга беспечно. — Просто не твое это призвание, лечить, вот и все. Зато ты без всякой Силы аж целого южанина к себе притянула.

— Я и не знаю, чем… Я ведь… не красавица.

Ила сморщилась:

— То-то за тобой мой братец бегает!

— Кави? Но он мой друг.

Ила откинула голову и расхохоталась звонко.

— Был он тебе другом, не спорю. И лучше ему самому ни на что другое не намекать! И без того в последние дни ходит, словно ихи с паленым хвостом!

— Прекрати! — рассердилась Соль.

— Дурочка ты и есть, — лукаво скосилась маленькая девушка. — Я хорошая подруга, не стану тебя уверять, что ты — ничего особенного. Если к тебе присмотреться — любой мужчина вцепится и не отпустит. Как глянешь своими глазищами… На озеро Туи звезды слетаются — так и на тебя. Уже начали, еще немного подрасти — сама поймешь.

— Ты… ты… — Соль ухватила полные горсти полыни и обсыпала подругу. — Вот тебе! Вот тебе звезды!

И снова сникла, бессмысленно вырывая травинки и не менее бездумно пытаясь воткнуть их обратно.

— Я и видела его всего ничего… а не думать о нем не могу.

Вздохнула:

— В дом захожу, и вздрагиваю. Кажется, любая тень в рост человека — Тахи…

— Хочешь, братья тебя увезут, спасут от южанина и от самой себя?

— Не хочу! — Соль мотнула головой, пряди взметнулись. И сказала: — Ой…

Гибкое полупрозрачное “перышко” с ребенка длиной покачивалось над обрывом, всего на расстоянии двадцати шагов от оцепеневших девушек. Красивое, нежное… способное, пролетев, оставить от человека груду плоти, перемешанной с костями. И любопытное — недаром порой влекли их человечьи селения.

— Ой, маленькое какое…

— Пошли отсюда! — Ила торопливо поднялась, чуть ли не подпрыгнула, оправила платье, отряхнула от приставучих стеблей. — Пошли, не надо тут быть!

Девушки зашагали прочь, поначалу стараясь не выказывать испуга движениями, потом побежали — но “перышко” летело за ними.

— Вот привязалось! — с досадой бросила Ила, а неприятный холодок полз по ставшей липко — влажной спине. Холодок, несмотря на жару…

А Соль вдруг застыла, рассматривая полупрозрачного летуна.

— Ты что? — Ила дернула ее за руку, — Бежим!

— Не убежим. А оно красивое…

“Перышко” плыло почти над их головами, покачивалось. Иле почудилось, что у него есть глаза. Хотя бред, не бывает у них глаз… они слепые. А Соль как завороженная — пошла навстречу, еще и руку протягивает. Ила отчаянно стиснула сумку в руках:

— Ах, ты…

И нащупала жесткое, тонкое. Впопыхах выкидывая траву, зарылась в собранную полынь, извлекла свирель-ули.

— Уходи! — крикнула, вскинув глаза, и даже ногой топнула — так отгоняют надоедливых птиц домашних. Набрала воздуха в грудь и дунула в свирель со всей силы. Звук получился препротивнейший, сиплый и вместе с тем резкий. “Перо” застыло в воздухе, с явным изумлением изогнув “опахало”. А Соль словно очнулась, шагнула назад, головой встряхнула. Полупрозрачное диво полетело назад, плавно и быстро, и Ила явственно прочитала в подрагивании его досаду. Почудилось, конечно.

— Уффф… — выдохнула Ила, чувствуя, как сердце изнутри о ребра колотится, да и ноги подрагивали. — Хорошо, что Качи мне эту свирель вчера дал, — и, повеселев, добавила: — Уж не тебя ли “перо” разглядывало? И чего всем от тебя надо, скажи, пожалуйста?

— Оно очень красивое, — виновато вздохнула Соль. — Прости, зря я остановилась.

— Да не убежали бы все равно. Только я никак не пойму — ты от всяких опасных тварей не бегаешь, да еще и сама тянешься к ним! И про южанина твоего тоже!

Соль не отозвалась. Но о “перьях” думала весь обратный путь. Они и вправду красивы. Смертоносны. Любопытны. И — дети неба, словно облака или радуга. А это было — совсем небольшое. Может, у них есть малыши?

Почти в полном молчании до квартала Илы дошли, там и расстались.

— А Тахи все равно хороший, — прошептала в спину подруге.

Обещания почти данного не сдержала — пришла к камням Кемишаль, зная наверняка, что и он там будет на рассвете. И на другое утро тоже. Он теперь не просто смотрел — любил прикасаться к ней, и поначалу девушка съеживалась — но не находила в себе сил отстраниться. Да и руки его — нежные и сильные, удерживали, и не давали как следует испугаться.

И Соль, не найдя в себе силы уйти, расспрашивала его и рассказывала сама. Странно было, такие разные север и юг. А ведь породили детей Асталы и Тейит общие корни, и странно смотреть, как меняется, искажается изначальное — словно вода отражает в себе то деревья, то небо, а попадая в глубокий колодец, и вовсе чернеет. Но разве Тахи не был исключением во всем? Он все умел и понимал.

— А правда, что ваши Сильнейшие решают все споры в поединке, даже если земледелец одного Рода украл пучок колосьев у другого?

— Я бы многое дал, чтобы посмотреть, как они подерутся из-за какого-нибудь горшка!

Тахи смеялся так, что Соль сидела пунцовая, но в конце концов расхохоталась сама.

— Нет, — пояснил Тахи, отсмеявшись. — Поединок это для личной вражды — тогда он серьезен — или нечто вроде желания размяться. В таком случае он не обязателен, спорные дела решают договором, штрафом или еще как-нибудь.

— А правда ли… — ну почему все, что рассказывают в Тейит о Юге, неверно?! — правда, что у вас настолько не ценится золото, что у младенцев золотые погремушки, да еще и литые? И сколько же тогда весят украшения ваших женщин?

— Зачем таскать на себе лишнюю тяжесть? Да еще из металла, который особо не ценится? Наши ювелиры делают из золота украшения, а не доспехи.

— А ваши девушки… похожи на северянок?

— На тех, у кого волосы черные, похожи. Но у вас многое по-другому, не спутаешь — и одежда, и как себя украшаете. Да суть не в этом. Держитесь по-другому. Хотя… девушки везде друг друга поймут, найдут, о чем своем поговорить.

— А какие они?

— Разные есть. Есть, словно капли обсидиана — твердые и темные, есть — словно пламя. И радуга есть — смеется такая над лесом, всем ее видно, а не дотронуться. Знал я такую в юности…

— А сейчас она какая?

— Нет ее больше, погибла.

— Прости, — смутилась Соль, но Тахи лишь улыбнулся грустно:

— Это давно было.

— А я какая? — слетело с языка прежде, чем успела подумать. Но южанин не удивился.

— Ты — словно роса в тени. Прозрачна, тебя не видно почти. Но стоит солнцу упасть — заиграешь ярче драгоценных камней. И тепло от тебя исходит, не холод, как от всех ваших.

Соль подумала о матери. От всех? Тахи совсем не знает северян. Но как объяснить, что он ошибается?

Он коснулся желто — алой тесьмы в волосах, переплетающей тяжелые пряди. Соль уже видела этот жест — глубокой задумчивости. Жесткое лицо, а взгляд грустный, и у губ грустная складка. А может, это все придумала глупая девочка.

— Это правда, что пути юга и севера разошлись безвозвратно? — спросила она.

— Не думаю, — ответил Тахи, помедлив. — Раньше все варились в одном котле.

— Но ведь разошлись…

— Как видишь, не совсем.

Тахи взял ее за руку, как тогда, у Дома Звезд. И Соль не стала отнимать ее. Так странно… а никто из близнецов ли, других ли товарищей детства не касался Соль — разве поддержать, или передать что.

— Ты свободна уйти. — Отпустил ее руку… но совсем не убрал, держал рядом. Тепло кожи — рядом.

— Я не… я не свободна, — прошептала она, опуская глаза.

И ведь правду сказала. Что за чары были на серебряной птичке? О таких и не слышали никогда. Золото помогает эсса, а серебро — так, металл красивый. Только Силу уканэ закрывать на замок.

— Что это за птичка, которую ты подарил?

— Я купил ее однажды, очень давно, в поселении возле гор. В первый раз, когда покинул Асталу — город. С тех пор она со мной всегда в дороге.

— Твой оберег?

— Скорее, спутник.

— Но как же ты мог отдать ее мне?

— Просто мне хорошо с тобой и я хочу быть рядом. Хотя бы через эту птичку, — так спокойно сказал. Не равнодушно, именно спокойно. Уверенно.

Соль помотала головой — светлые пряди рассыпались. Я совсем страшная сейчас, мелькнула мысль. Венок сбился, наверное, лохматая…

— Скоро мы покидаем Асталу — но я хочу еще раз тебя увидеть. Жди меня послезавтра, когда взойдут Пять сестер. У своего дома. Не бойся меня.

“Жди меня, когда взойдут Пять сестер”.

Соль глядела на небо. Орлиная звезда взошла над горизонтом, и Звезда — страж. А Пять сестер все не появлялись… наконец и они встали над Тейит. Асоай, Таойэль, Аххоэль, Амалину, Ашане… девушка знала, что последнюю звезду на юге называют иначе — Аханоль, звезда страсти.

Южная страсть, говорят, страшна. Но Тахи пока лишь рук Соль касался, и волосы девушки держал на ладони. Как почти все северянки, Соль свободно заплетала их, но украшала редко — цветами или серебряными колокольчиками. Послезавтра…

— Соль! — раздался шепот из-за ограды. Девушка встрепенулась. Кави подтянулся и легко перемахнул через стену, остановился перед названной сестрой.

— Ты не спишь?

Сердце Соль колотилось, она открыла было рот, чтобы ответить,, но неожиданно для себя сказала иное, насмешливо:

— А ты пришел меня разбудить?

Даже в темноте было видно, как юноша залился краской.

— Я думал… — он растерялся, но Соль не торопилась ему на выручку. — Я хотел убедиться, что с тобой ничего не случилось.

— А что со мной может быть не так? — Соль отошла от Кави, села на крыльцо. — Мы живем далеко от леса, медведи или ихи сюда не заходят. Воров тоже нет — мою мать уважают все.

— Есть у нас воры! — выпалил Кави, и стремительно шагнул к девушке — та отшатнулась. — Я видел, как он на тебя смотрит! Если похитить захочет — кто тебя защитит, Лиа — целительница?

— Никто меня не украл, и охрана мне не нужна, — Соль взглянула на звезды.

— Ты думаешь — не нужна! А когда на твои крики не прибежит никто, каково будет?

— Не пугай меня, Кави, — Соль встала, отряхнула платье от налипших соринок. — Иди к себе. Сейчас кричишь только ты.

— А ты смотришь на звезды, и руки у тебя беспокойные, — сквозь зубы сказал Кави. — Ждешь? Или сама куда собралась?

— Ты и впрямь вызвался меня сторожить? — впервые от Соль веяло холодом. — Ты мой брат, Кави. Но не тюремщик. Уходи, или я разбужу мать.

— Буди! Уж она точно тебя никуда не отпустит, и ты не сможешь перечить ей!

— Даже мать не сможет преградить мне путь, если я того захочу, — хрупкая Соль выпрямилась — и Кави как ледяным ветром обдало. Айо, он вынужден был отступить перед девушкой, Силы почти лишенной. В ней сейчас была совсем иная сила, которую зажгла Аханоль.

— Ты… ты другая, — потрясенно вымолвил Кави. — Я не узнаю тебя…

— Уходи, — ледяным и ласковым голосом проговорила Соль, вытянув руку по направлению к калитке. — Засов хорошо смазан, не скрипнет. Никто из соседей не будет знать, что ты здесь был.

— А если бы — не я, тоже никто не узнал бы? — юноша опустил глаза, тяжело ему было видеть враждебную маску вместо лица названной сестры.

— Уходи, — повторила Соль.

— Я только хотел помочь… — чуть не впервые он казался растерянным.

— Ты перестарался.

Юноша медленно двинулся к калитке — он его недавней резвости и ловкости и следа не осталось. Положил руку на запор, обернулся через плечо:

— Соль! Ты что, в самом деле… — осекся, увидев, что девушка смотрит на пятую звезду из Сестер. Молча вышел. Калитка осталась распахнутой.

Мальчишка стоял на углу, словно прибитый гвоздем, не замечая косых взглядов прохожих — и сами южные гости заинтересовались угрюмой одинокой фигуркой. Тахи не придал незнакомцу значения поначалу, но когда тот, заметив южанина, качнулся к нему, сжимая руку в кулак — хоть и находился на почтительном расстоянии, трудно было не догадаться. Тому, кто с детства охотился и приучен был замечать след, дрожание тени, мимолетный звук, могущий выдать присутствие хищника или добычи — совсем не трудно.

Он подошел, ближе, чем останавливались друг от друга незнакомые северяне, но все же дальше, чем привычно было жителю Асталы. Помнил — они другие, злить не хотел.

— Чего ты хочешь?

— Убирайтесь отсюда.

— Это все? — он едва не рассмеялся.

Кави не вдумывался в смысл — он видел сверкнувшую в глазах южанина пренебрежительную искорку, веселую даже, словно тот услышал нечто забавное.

— Вижу теперь — все, что о тебе говорят — правда!

— Обо мне лично? Какая честь, быть замеченным северянами! И что говорят обо мне?

Кави не нашелся с ответом, видя доброжелательное любопытство, и лишь сказал:

— Оставь в покое нашу сестру.

— Соль не сестра вам.

Угрюмым стало лицо юноши, остатки опасения и осторожности слетели с него:

— Она нам все равно что родная. Мы росли вместе. Это наше дело — мое и брата. Я не позволю обидеть ее.

— И не собирался.

— Врешь. Посмей только тронуть ее!

— И что же?

— Я подниму половину Тейит.

Тахи лишь улыбнулся.

— Я совершенно не враг всем вам. Мне нужна только Соль.

— Чтобы бросить ее с полукровкой на руках? — язвительно спросил Кави.

— Ты ошибаешься. Я хотел бы видеть ее своей женой.

— Еще того лучше! — Юношу передернуло. — Куча полукровок!

Тахи повернулся, намереваясь уйти.

— Я тебя предупредил, — в спину ему крикнул Кави.

Ветер доносил звуки и запахи — металлический и каменный перестук, аромат похлебки из зерен, запах сушеной рыбы… Жизнь катилась неспешно. Словно бессмертным горам подражая, люди старались не торопиться: размеренный быт, заведенный порядок.

Кави со злостью ударил по камню точильным бруском.

— Проклятье! Пусть Хаос Изначальный заберет своих любимых южан.

Качи, поджав ногу, сидел по другую сторону камня, невозмутимо создавая очередную свирель — ули из тростника. Обнаженные до плеч руки выглядели слабее, чем у брата, хоть лица близнецов были неотличимы.

— Ты злишься, словно Соль избранная подруга тебе.

— Она больше — она мне сестра. Не кровная, и что же? Этот южанин позабавится и бросит…

— Все тебе не по нраву, — Качи с силой дунул в свирель, пробуя звук. Низкая, хрипловатая нота проплыла над травой — тон свирели заставил Качи поморщиться.

— Перестань! Придумай лучше, что делать! Я пытался потребовать, чтобы южанин убирался с нашей земли…

— Ты мозгами — то пораскинь. Он скоро и так уберется со всем посольством.

— Тогда пусть не смеет приближаться к Соль!

— Так он тебя и послушал, — заметил Качи, продувая ствол свирели.

— Запереть ее в амбаре с зерном?

— Ила откроет.

Качи подправил пару отверстий свирели, снова попробовал звук. На сей раз нота вышла почти чистой. Юноша удовлетворено улыбнулся.

— Тогда я его убью, — заявил Кави совсем по — мальчишечьи. Брат — близнец не сдержал смешка:

— Ага. И все посольство впридачу. А еще сбегай в Асталу и убей парочку Сильнейших, которые сюда не доехали.

— Глупости. Ты же не оставишь ядовитую сколопендру ползать по своему дому! Можешь издеваться, но я его все равно убью.

Качи встал, отложив свирель.

— А зачем?

Брат воззрился на него. Качи продолжал невозмутимо:

— Стоять на пути потерявших разум — занятие бесполезное. Пусть пока делают, что хотят. Южанин уедет в Асталу, и все образуется. Скоро уже.

— А если оставит ей подарочек в память о себе?

— Лиа — целительница. Разве она не поможет дочери?

Кави смотрел на брата, словно на змею — тахилику:

— Я всегда знал, что у тебя холодная голова, но ты себя превзошел! Только не говори, что ты на самом деле так думаешь! Ладно… я все равно соберу ребят. Хоть припугнем этого. Он не посмеет напасть на нас, а посмеет — им же всем хуже.

Сквозь зубы выдохнув воздух, Ила отлипла от угла стены, за которой подслушивала, и зашагала к дому подруги. Сестра — близнец, она всегда чуяла, когда братья затевали очередную проказу. Но это уж слишком.

Ила едва доставала до плеча своим братьям, словно природа отдала им большую часть, ничего не оставив для девушки. Черты лиц всех троих были схожи. Только в лице Илы обычно сквозила задумчивость. А сейчас — никакой задумчивости, решительность только. Широко шагала, маленькая и злая; попробуй сейчас задержать кто, укусила бы, словно дикая белка.

Пришла, села на табурет, скрестив на груди руки, и все подруге выложила. Братья — мальчишки глупые, но кто затеял всю эту бессмыслицу? Соль. Вот и думай теперь!

А Соль только губы кусала, растерянная.

— У Кави хватит ума ограничиться угрозами.

— Я не уверена, — Серебро в голосе Илы, холодное. — Он же влюблен в тебя, как… Сам только не понимает.

Соль переплела пальцы, покосилась на дверь. Тень упала на порог — Соль вздрогнула.

— Я с ним поговорю, — сказала нерешительно.

— С ним не разговаривать надо, а по шее надавать… Думаю, я отцу расскажу.

— А если Кави ему в свой черед о причине расскажет? — с отчаянием сказала Соль. — Они меня тогда точно посадят под замок.

— И что?!

— Так посольство уедет.

— Тебя точно бешеная лиса укусила… Вот запала ты на своего Тахи, а подумай — он старше и опытнее. И кровь у южан горячая… хотя глядя на Кави я уже не уверена. Если братья мои пострадают?

— Он не тронет, — неуверенно произнесла Соль. Привстала: — Я знаю, что делать. Я к нему сама сейчас пойду. Мою мать знают, меня пропустят.

Страшно ей было очутиться под насмешливыми перекрестными взглядами южан, а то и услышать о себе откровенно — оценивающие слова. Но пришла; то белея, то становясь пунцовой, спросила. Услышала — все гости у Кессы сейчас. Куда направятся потом, неизвестно, какой дорогой и во сколько вернутся. И тут сидеть у порога ей никто не позволит, да и вся Тейит смеяться будет.

А рано утром, пока еще солнце не встало, он придет… Тахи придет один.

Приятели Кави — один желтокожий, маленький, другой много выше, с орлиным носом — внимательно выслушали, согласились, что южан давно пора проучить. Идею с убийством не поддержали, конечно. Но вот подстроить, будто неизвестные напали и ограбить решили… Южан терпеть не могут, никто не станет расследовать нападение на одного из сопровождающих. Не послу же морду набили. Да все только одобрят, если один из этих уедет весь в синяках!

И мало того, что порой хватают девушек из далеких поселений, так еще и тут на наших сестер прямо в родной Тейит глаз положили!

Правда, маленький приятель посомневался недолго — а точно ли обойдется? Но Кави высмеял приятеля, резко. А Качи ули в пальцах вертел, разглядывал, ровные ли дырочки просверлил. Больше его ничего не интересовало.

— Лица не показывайте. И хольта не забудьте, — обронил, не отрывая взгляда от свирели. — Если промажете, хоть щит у вас будет.

— Ты что, трусишь, что ли? — нахмурился Кави.

— Дурак. Тебе шестнадцать весен, а ему много больше. Не мышка с хвостиком, у него зубы во! Ты знаешь, что такое Астала? Там вокруг чаща, звери и дикари кишат. Чтоб до соседней деревни прогуляться, надо умений побольше, чем у нашей городской стражи! А его взяли в Тейит посла охранять.

На слова от кого другого взвился бы, но брата послушал. Лучше бы послушал еще больше и вовсе отказался от затеи, но ведь горный баран, хоть и близнец.

Всю ночь держали при себе хольта — маленькие золотистые полусферы из Солнечного камня, оправленные в золото. Кави, такой неугомонный обычно, в эти часы был сам на себя не похож — строгое лицо, сосредоточенное, словно мира вокруг нет, и плевать, а ему обязательно нужно решить некую загадку. Хочешь не хочешь, а придется кристально ясным сделать разум, подобным драгоценному камню, и таким же холодным, если угодно своим Даром воспользоваться. Но все же отвлекался все время. Качи — тому проще. Силы чуть больше, чем у головастика, зато владеет ей куда лучше. Только воином быть не хочет. И брата одного оставлять не пожелал, хотя чего он может, свирелью огреть? Или дунуть в ухо особо противным звуком…

Кави больше всего боялся, что Соль помешает, но узнал, что она осталась дома. И знал, почему; но она девушка, а им было проще разведать, куда направились южане. Пара друзей несколько часов торчали на излюбленных с детства “смотровых точках”, надеясь, что стража не заметит и не прогонит, и следили: нет ли процессии, вереницы огней. А потом, видя, куда свернули, легко прикинули, где пойдет один человек, которому незнаком город.

Дорога до поворота, где собирались ждать, показалась на удивление короткой. Сердце стучало от возбуждение — но Кави, единственный из всех, почувствовал желание повернуть, и снова идти сюда, и снова… хотелось, чтобы никогда не кончалась дорога, в конце которой было унижение врага, дорога, по которой шагаешь, полный колючей пьянящей злости. А потом… он впервые подумал о Соль. Захочет ли она ему сказать хоть слово — после? При всей самоуверенности своей — засосало под сердцем, и уже не так был уверен, что все пройдет гладко. Соль умеет сердиться. Не подумал бы, если бы сам не видел. Покосился на брата — вот уж кто являлся образцом спокойного безразличия. Потеряет подругу детства — подумаешь. У него останутся свирель, звезды и капли из хрусталя, бесполезные для его невеликой Силы, но ценные хоть намеком на нее.

А потом показался черный силуэт, бесшумно скользящий — когда надо, южане умели двигаться, словно тени, и украшения их звенящие этому не мешали, как будто пропадали на время.

Кави сомневался пару мгновений — противно было нападать со спины. Но когда на зверя охотятся, особо не рассуждают.

Он, конечно, не собирался убивать, что бы не говорил в запальчивости, даже если б товарищи не возразили. Хотели сперва оглушить, и Силой — сообща, и палки для игры в мяч с собой взяли. А после видно будет.

Но… ударили слаженно, а через миг валялись на камнях, даже не поняв, что случилось, пытались подняться, и перед глазами сыпались искры. Южанин стоял, разглядывая всех четверых. Отбил удары, как пожар гасят встречным палом, но сам не нападал; Кави на миг показалось, что перед глазами змея, стремительно — гибкая. Даже почудилось предупреждающее змеиное покачивание “не тронь, уходи”, последнее предупреждение. А после этого и вовсе повернулся и шагнул прочь, вот так и оставляя четверых валяться носами в пыли.

Показалось, гора Тейит осыпается от такого позора. Кави потянулся к Солнечному камню, все из него и из себя забирая; ударил всей Силой, желая убить, и одновременно нож бросил. Слева еще чей-то нож прилетел, кто-то из друзей тоже не выдержал.

И… ничего. Кто-то вскрикнул рядом. А Качи схватился за голову, съежился в пыли. Время застыло. Долго-долго не стихал звон упавших на камни ножей.

Четвертый нападающий сбежал.

Тахи сделал несколько шагов вперед, обронил:

— Мальчишки…

Нагнулся сначала над лежащим навзничь приятелем Кави; тот шевелился, но плечо у него было в крови, и темная струйка крови блестела при луне, текла по камню. Снова вместо Тахи змея почудилась — тяжело уследить, в какой миг она бросится. И нельзя разобрать, как работают мышцы ее — просто ядовитая молния перед глазами.

И опять не ударил. Повернулся к Кави, сгреб его волосы в кулак, заставил поднять голову. Юноша уже осознал, что чуть было не произошло, и с ужасом смотрел на брата. Тахи заставил его смотреть на себя

— И зачем тебе это понадобилось? Ведь это ты их привел.

— Я, — сквозь зубы откликнулся юноша. — Сказал же, свою сестру не отдам всяком тварям.

— Свою “сестру” ты так на весь север опозоришь.

Кави дернулся к брату, рискуя остаться без волос.

— Йишкали… что ты сделал с ним?!

— Оклемается. Он тебя, недоумок, закрыл, а сам остался без защиты. Отведи его к матери Соль. И этого второго тоже. Я его собственный нож в него развернул.

Тахи отпустил его и неторопливо скрылся за поворотом.

Кави со злостью подобрал свой нож… и резанул по щеке, линию, и еще… хоть так стыд заглушить.

Соль дожидалась Тахи, сидя на приступочке. Увидела — вскочила. По лицу ее сразу понял, что знала о затее.

— Они… что с ними?

— Целы все. У одного царапина, другой оглушен. Я и этого не хотел, прости.

— Ты об этом расскажешь? — даже при самом большом снисхождении приятелям не поздоровится.

— Что я, совсем с ума сошел, жаловаться на мальчишек. Будь они в самом деле преступниками…

Снова взял ее за руку:

— Почему ты дрожишь?

— Вы так хорошо знаете, что вам нужно… а я ничего не знаю.

Тахи притянул ее к себе:

— Я — знаю. Ты мне нужна, целиком. — И прибавил совсем уж невероятное: — Пойдешь со мной?

— Куда?

— В земли между Асталой и Тейит. Жить там свободно.

И Соль подумать не успела, как еще более невероятное произнесла:

— Пойду.

И легко-легко стало на сердце, и само сердце — звонким таким. Раз обещала, назад поздно поворачивать.

**

Астала, настоящее

Чинье казалось, что уже привыкла к своему покровителю — перед каждой встречей испытывала дрожь, но старалась не обращать на это внимания. Привыкла… только чувствовала себя, будто огонек тин держала на ладони — не расслабиться ни на миг. Каждый раз боялась — остановится сердце, настолько безжалостной была его Сила. И просто забавы его… не жестокие для энихи, они мало подходили человеку. Не всегда понимал, когда стоит остановиться.

И у него не только в крови было пламя, оно и наружу рвалось. Один раз таки вырвалось — вспыхнул край шкуры, на которой лежали. Девушка закричала, а он засмеялся. Загасил огонь быстро, одним движением — Чинья с ужасом и восторгом наблюдала за ним; он будто играл, движения скупые, точные и не скованные ничем… Встретила бы на улице, не зная, кто это, не видя знака — вряд ли равнодушно прошла бы мимо. Но делить с ним ложе, гадая, чем это закончится на сей раз — тяжко и страшно. Энихи, говорят, в порыве страсти или просто играя сильно кусают друг друга. А человека такой укус способен оставить калекой…

Порой почти набиралась смелости попросить — позволь мне просто жить у себя, не зови; каждое твое “я буду ждать вечером” — это приказ, хоть ты и смеешься… но свинцом наливался язык. Уже не из страха — может, и отпустил бы. Но как представляла себе, что снова станет лишь простой работницей… Ведь старший не будет ее удерживать, Чинья не заблуждалась — сама по себе она вряд ли нужна.

Трогала серьги — белое золото с зелеными искрящимися камнями, дорогой подарок. Еще был браслет изумительной чеканки… отрез тончайшей ткани из шерсти серебряной грис и шарф-паутинка… старший небрежно набросил ей на плечо и не скрыл удовольствия, видя оторопелую радость девушки.

А младший ничего и никогда ей не дарил… правда, стоило ей засмотреться на причудливую морскую раковину оттуда, из-за перевала, бесценную — махнул рукой: мол, забирай…

Чинья уже три недели не брала в руки бисер и иглу, и не огорчалась от этого. Зато сейчас, навестив мать, с гордостью рассматривала пару прежних работ, тех, что были подарены матери и не пошли на продажу. Умелые, бусинка к бусинке, и не просто ремесло — искусство. Разве не живые глаза у этой цапли? Разве не верно схвачено движение кролика — насторожился, вот-вот и поведет ушами? Но рука опускалась, едва касалась короба с бисером и бусинами, нитками, тесьмой и отрезами тканей. Да и пальцы дрожали — не так-то просто давались проведенные с Кайе часы. Чем дальше, тем труднее было и просто находиться с ним рядом, жар начинался, дыхание грозило остановиться; так, говорят, иногда горят деревья — тлея изнутри, а снаружи и дыма не видно. Но — улыбалась. Болтала, как и всегда. В последнее время оставлял ее быстрее, когда вела себя так.

Когда пришло время возвращаться, сама для себя неожиданно горячо обняла мать.

— Я тебя правда очень люблю, — сказала. А потом шла долго-долго, выбирая самые извилистые улочки, и только у самых стен дома Тайау ускорила шаг, будто спешила.

Сегодня был не расположен ни слушать, ни говорить. Чинья подозревала, почему — в дом наведалась Шаталь Анамара. Он к ней не выходил. Острым ногтем водил по животу Чиньи, рисуя узоры. Алая дорожка оставалась — еще чуть сильнее нажать, и выступили бы крошечные капельки крови.

— Изобрази мне что-нибудь, — сказал, поглядев на дело рук своих. — Как ты умеешь.

— Что?

— Пояс… ну, энихи на нем, что ли! — рассмеялся. Потом сумрачным голос стал:

— Или нет. Волка-итара. Белого.

Откинулся на спину:

— Мертвого.

Чинья напряглась, чуть отодвинулась в сторону:

— Ты…

— Ну?

Вдохнула глубоко и проговорила быстро, боясь не успеть:

— Ты ненавидишь ее… или наоборот?

От удара перекатилась по шкуре и отлетела в угол. Полог повис на одной петле — с такой силой отбросил, выбежав — скорее, выпрыгнув из комнаты. В первый миг Чинья смертельно перепугалась за мать. Выбралась из дома Тайау — ей не мешали — и, легкая, помчалась к своему дому. Собраться и уйти, пока время есть. Остановилась, лишь налетев на забор — сосед смотрел на девушку удивленно. Чинья стояла к нему вполоборота, низко опустив голову, и не было видно распухшей щеки.

— Чинья, ты что?

Нас разыщут, думала Чинья… или звери съедят в лесу. Две женщины — что они могут?

— Скажи, дядюшка, — дрожащим голосом проговорила она, бочком приближаясь к соседу. — Ты охотился, много разного знаешь. Такой зверь, как энихи — что делает, если кто-то подпалил ему шерсть?

— Если в клетке — он не простит. Он и клетки-то не простит никогда, даже рожденный в неволе, не то что огня.

— А на свободе?

— Если сразу не разорвет в клочья, будет обходить стороной то место, где ему причинили вред. Долго…

— А месть?

— Это пятнистый ихи мстительный, да акольи. Энихи и волки-итара — нет, они живут одним днем.

— Но они могут… привязываться или ненавидеть кого-то? — спросила, опираясь на стену.

— Могут… те, что в неволе. Про диких не знаю. А тебе зачем?

Развернул к себе девушку, присвистнул:

— Эх, как тебя! Кто? — поднял руку, пальцы поднес к щеке Чиньи. Дергающая боль разливалась по ее лицу, но девушка только сейчас подумала о ней.

— Кто же тебя? — тихо снова спросил сосед, поднимаясь. Эх и ударили… скула вздулась и посинела, и кровь из ссадины в уголке рта сочится. — Девочка, за что?

Воем вырвались слезы, и Чинья сползла в пыль перед ним, цепляясь за одежду соседа.

Потом, сидя в уголке собственного дома как чужая, с лицом, замотанным целебными примочками, в ожидании целителя, Чинья не плакала.

— Почему он ударил тебя? — спросил сосед, связав мысленно концы одной веревки. — Со своими… обычно он вроде как сдерживается. А уж ты…

— Что — я? — горько спросила Чинья — говорить она могла с трудом, но молчать было еще тяжелее. — О, мне было лестно — двое Сильнейших Асталы! Но я сама виновата, сама. Мне просто хотелось понять, как именно он относится…

— И поняла?

— Только то, что он не любит ненужных вопросов.

В кварталах Сильнейших лишнего не болтали… по крайней мере, некоторые мысли настрого держали при себе.

— Ничего, девочка, — говорил пожилой целитель, осторожно ощупывая ее лицо. — Кости не сломаны… могло быть куда хуже. Удар прошел вскользь… похоже, он отбросил скорее, не пытаясь всерьез причинить тебе вред. Скоро ты станешь прежней, — поколебавшись немного, добавил: — У них тебе вернут красоту быстро… избавят от боли совсем.

— Нет! — сжалась Чинья, шепнула, как могла, краешком рта: — Лучше терпеть, только туда не надо!

— Но, Чинья, — вступила мать, — Если я приду к ним и попрошу целителя, вряд ли кто возразит! Натиу-дани хорошо относится к нам, да и Киаль…

— Киаль… — прошептала Чинья, и слезы течь по лицу перестали. Целебная мазь почти убрала боль, а Сила целителя впитала в себя ее остатки. Говорить по-прежнему было трудно, и больше всего хотелось лечь и заснуть. Полумрак хижины успокаивал, не говоря о присутствии матери рядом. Сердце разрывалось напополам — неприязнь к одному и бессмысленная привязанность к другому. И чтобы ни сказала вгорячах, тянуло, тянуло к этому страшному дому. Коридор для прохода слуг там был больше всего их с матерью жилища! Там она привыкла не просто к достатку — к роскоши. Да и мать благодаря ей стала жить куда лучше.

Долго думала — и, кажется, нашла выход. Только одно тревожило: Киаль не должна видеть перекошенное, распухшее лицо… она может и не принять к себе такое чудовище. А времени мало.

Когда стало можно появляться на улице без покрывала, Чинья снова переступила порог дома Тайау. Робко, словно пришла воровать. На сей раз она не спешила, как обычно, неширокой плавной походкой в боковое крыло, а перехватила немолодую служанку и, опуская глаза к земле, попросила пропустить ее к Киаль-дани. Та встала навстречу, на шее красовалось тяжелое ожерелье, в центре которого крепился янтарь — много веков назад плачущее солнце утопило в своей слезе мотылька, и теперь он спал в оранжевом твердом коконе. Чинья засмотрелась на украшение и едва не пропустила вопрос:

— Что случилось? Я спрашивала, куда ты подевалась, но мой брат и слышать о тебе не хочет, — показалось на миг, что мотылек в янтаре проснулся и удивленно плеснул крылышками.

— Младший?

— Он.

— Это хорошо! — вырвалось, и Чинья не сдержала дрожь. — Я боялась, что он за мной придет.

— Что произошло? — настороженно спросила Киаль — в голосе уже было сочувствие к Чинье. Та рассказала, не приводя своих слов о Шиталь; но этого и не было нужно. Сошла бы и ложь, что Чинья не так улыбнулась.

— Ала, я не могла остаться в этом доме и убежала…

— С разбитым лицом? Покажи, — прохладные пальцы тронули ее щеку. — Здесь бы тебе помогли куда быстрее и лучше.

— После того, что случилось?

— Ох, если ты думаешь, что в этом ты виновата… Къятта был вполне доволен тобой… — она указала на серьги — сплетенных змей, едва не достававших хвостом и головой до плеч Чиньи. — И ты всегда была рада ему.

— Ты бы меня тогда видела, — горько сказала Чинья. — Пугалам не сочувствуют.

— Но теперь… — Киаль вопросительно замолчала.

— Он вмешиваться не станет — я ему не нужна сама по себе.

— Хотя бы поговори с ним. Понятней станет, чего тебе ждать.

— Да… я не могу, я боюсь. — Невольно поднесла руку к скуле. Все еще больно… счастье, синяк и опухоль сошли — помогли травы и мази. — Но я привязалась к этому дому, и мне надо помогать матери… Я ведь хорошая мастерица — позволь жить здесь! Позволь мне поселиться на твоей части дома, буду служить тебе; велят уйти — я уйду.

Удивленно взметнулись ресницы. Киаль задумалась. Чинья ее лицо читала легко — письмена так не могла. Открыто вставать между Чиньей и братьями Киаль не станет — старшему просто все равно, что думает сестра, а младший непредсказуем. И заранее не узнать: они оба могут и рукой махнуть, раз до сих пор про девчонку не вспомнили, а могут и рассердиться, что она остается в доме — выходит, что покровительство ей оказывать не следует. Но… Киаль добрая, да и на младшего брата, кажется, рассержена до сих пор. И Чинья просит всего-то уголка в ее покоях, откуда можно выгнать в любой миг.

Принятое решение просительнице стало ясно быстрее, чем самой Киаль.

Чинья облегченно вздохнула — и улыбнулась, довольная собой. Страх прошел.

**

Теперь близнецам позволили увидеться и даже сутки провести друг с другом. Их привели в прежнее обиталище возле Дома Звезд, и они черпали поддержку друг в друге, случайным образом меняясь ролями. Если девушка начинала обвинять во всем южан, родственников, само мироздание — Айтли старался ее успокоить, если тот начинал грустить — Этле заботилась о брате. А он так и не смог рассказать ей про того, кто приходил уже дважды. Вроде и не солгал, но раньше не было меж ними умолчаний. Только зачем понапрасну тревожить?

— Ну что я могу сказать тебе, сестренка, — юноша гладил голубя, довольно ворковавшего на подоконнике. — Крылатая почта… Хотел бы я крылья для нас обоих.

Два голубя доставили привет от родни, но ему было грустно читать эти послания, кроме письма отца. Остальные были ласковы, но сквозила холодность между строк.

Айтли думал — а может, я просто завидую… ведь вся наша родня сейчас в безопасности… может быть, Ила гуляет с Илику по площади Кемишаль. “Если все они забыли нас… этого не понять по письмам”, — он резко встал, посадил голубя в клетку. Еще немного, и проговорится.

— Сегодня у тебя плохое настроение, а вчера ты старался меня развеселить, — хмыкнула девушка.

— Душно здесь очень. Вроде и жара спадает уже, а все равно… Ветра мне не хватает.

Этле его ветерок… только их скоро опять разделят. Пока вернут на прежнее место, но через луну или меньше поселят в очередном чужом доме. Хорошо или плохо это для обоих, неизвестно. Хорошо бы сестру приютила Шиталь, но это будет кто-то другой.

**

Натиу в последнее время нездоровилось — женщина полагала, что виной тому травы, которых она пьет слишком много. Перестать могла, наверное, но не хотела: с каждой луной все отчетливей ощущала — идет беда. Только вот очертания беды совсем не улавливались, грозила она кому-то из близких, всему из Роду или даже Астале. И Натиу делала, что могла — смотрела. Но все сложнее стало управлять тем, где и когда она на “той” стороне. И Натиу пила все больше своего зелья, как когда-то… много весен назад это стоило ей любви старшего сына. Теперь вновь горько — соленый привкус трав чудился в любой пище. Но сны от них становились необыкновенно отчетливыми — хотя и страшными.

Натиу снилась трава, мягким мехом покрывающая холмы, трава, от которой рассыпались камни кладки — а сама она становилась алой. Еще ей снился песок, засыпающий развалины Тевееррики, и в мертвом воздухе перекатывались гулкие голоса. И песок в холмах тоже перекликается, шепчет невнятное. А люди, ушедшие отсюда давно, незримо присутствуют здесь — умершие.

На закате алое солнце, и воют акольи. На закате орлы черными росчерками пролетают у далеких скал. И песок наполовину черный, словно и не песок, а пепел. Пепел Тевееррики и других городов, которые покинули те земли раньше.

И все чаще стало сниться одно: красивый и непонятный сон о младшем сыне. Кайе… Незнакомая девушка держит гирлянду крупных белых цветов, кладет руки ему на плечи — гирлянда ложится на манер ожерелья.

Он смеется… соединяет ладони на ее талии.

Прохладный запах этих цветов преследует Натиу наяву. И ей, ойоль-сновидице, очень не нравится красивая и нежная картина, раскрывающаяся перед ночным взором. Уж больно не соответствует она тому, что женщина видит, почитай, каждый день — стиснутые зубы младшего сына, хмурый или яростный взгляд, движения зверя, отчего хочется спрятаться. А во сне — смех, лепестки, и нежные руки девушки… незнакомой.

Ты пришла за моим сыном? — безмолвно спрашивала Натиу во сне, но девушка не откликалась.

Я хочу, чтобы он жил говорила Натиу, но теплый, солоноватый ветер смеялся: разве ты любишь его? Зачем он тебе? Я и сама не знаю, говорила женщина. Если бы знала раньше… он был бы со мной.

С ней. Как и старший. После его рождения она долго не могла зачать ребенка, но все же появились еще двое. И последний, Кайе, что-то выжег в ней, она сразу поняла, что больше детей не будет. А потом, после гибели мужа, Натиу совсем было ушла в свои травы и сны, но ее вытащила дочь, одним своим присутствием — и любовью. Но сейчас Киаль выросла и тоже не нуждалась в матери. Натиу остались только сны и вера в пользу, которою она все-таки может принести своему, но по сути давно чужому Роду…

Раз за разом засыпая и просыпаясь, она потеряла счет времени — теперь жизнь ее состояла только из сна, перемежаемого редкими приемами пищи. Служанки перешептывались, но не осмеливались беспокоить ойоль. А травы женщина готовила себе сама — запасов хватало. Она уже почти не думала о грядущей беде, привыкла просто так бродить в безвременьи.

И, вновь погрузившись в непонятное состояние, когда понимаешь, что делаешь, но при этом не бодрствуешь, Натиу оказалась на звериной тропке в лесу.

Женщина сама не понимала, чего испугалась, разве что рычания энихи? Но ведь за ним она сюда шла, за зверем. Или это другой рычит? Так одиноко в чаще… Лианы выбросили бутоны и поползли, вкрадчиво-ласковыми побегами опутывая испуганно задрожавшее тело.

Когда к неподвижному целые сутки телу позвали целительницу, дом всколыхнулся не сильно — все слишком привыкли, что Натиу большую часть времени проводит не здесь. Но слова целительницы слышал и глава Рода, и Къятта, стоявший у ложа матери.

— Она не проснется, — сказала целительница. — И… она протянет так, без воды и пищи не больше одной луны.

Пристальный, немного удивленный и очень недобрый взгляд Къятты — и целительница запнулась, потеряла уверенность.

— Али, я не могу идти за ней, — прошелестел голос. Не в силах помочь, целительница уже попрощалась с жизнью. — Натиу-дани всегда была особенной…

— Особенной! — презрение упало тяжелой каплей. — Она так ничему и не научилась! Прекрасно.

**

Тейит, шестнадцать весен назад

— Твоя дочь… хоть ты ее останови! — Кави так прижимал смоченную отваром тряпку к лицу, что сам себе едва глаз не выдавил.

— Полегче, — Лиа отвела его руку, принялась накладывать мазь. — Хочешь, чтоб зажило, не строй свирепые рожи.

Держалась она уверенно и чуть насмешливо, несмотря на глубокую грусть, — как и надо с этими мальчишками.

— Лиа, скажи… — мучительный стыд в голосе, — Что, южане сильнее нас?

— С чего ты взял, глупый?

— Нас было четверо…

— Четверо детей, которые ни разу не были в бою — простом, не то что с помощью Силы. Она только помешала вам.

— Я охотился на зверей…

— Вот в том и ошибка твоя! — Лиа едва удержалась от того, чтобы отвесить мальчишке подзатыльник. — Звери! Он человек. А вы… Собрались четверо! Скажи спасибо, что живы остались все… да, и все светила благодари, что ему вы ничего сделать не смогли!

— Это почему?! — ощетинился юноша.

— Потому! До конца дней камни бы таскали! Ладно если бы сами со скалы не полетели! Убийцы недоделанные! — не сдержалась женщина, всегда столь мягкая в обращении. — И Качи молодец, так ему и надо, что своим щитом по глазам получил! И ты… красавчик! — покосилась на его щеку. — С Тахи не вышло, так хоть себя изуродовать?

— Я… извинюсь перед Соль, — с трудом выдавил он.

— Соль ушла.

— Как?! — хриплым стал голос, а дыхание отказало.

— А вот так. Значит, он ей больше по нраву, чем ты… чем мы, — голос матери дрогнул, но тут же выровнялся. — Девочка у меня умная. И я поперек дороги ей не стану вставать. Еще чего не хватало — выбирать между матерью и любимым.

— Так она и выбрала! — закричал Кави, срывая с лица повязку. — Выбрала… бросила тебя!

— Не бросила, а ушла. Бросить могла, если бы я стала собой дверь загораживать. Или с ножом на Тахи кидаться.

Оставшись одна, целительница долго сидела на пороге, смотрела на небо — вот оно блекнет, наливается розовым, после темнеет. Совсем как жизнь человеческая — уныние сменяется радостью, та сходит во тьму, но после будет рассвет… Лиа все еще могла вернуть дочь домой, но вдруг ее выбор — высшая воля, и Лиа вмешается в предначертанное? Такие глаза были у дочери, когда говорили с ней… Ясные были глаза, не похоже на внезапное помешательство, как бывает у молодых и неопытных, вроде этих мальчишек.

И южанина того она видела. Чем-то напомнил давно умершего мужа, хоть тот отродясь оружия в руках не держал… Ожидала другого — броского, яркого, высокомерного. Нет, может, таким он тоже кому-то казался. Но за южным золотом Лиа чувствовала доброту, за манерой двигаться бойца и охотника — открытость миру. Да, он напомнил ей мужа… и оленя в расцвете сил, такого, как видела однажды: вышедшего из леса и смотрящего на восходящее солнце.

Соль будет ждать своего милого у дальней родни в предгорье… если он не придет, она так и так возвратится. Если сама передумает, тоже. Если все сложится… Лиа будет горевать, конечно, сердце-то материнское. Но дети всегда покидают гнездо.

**

…Синей, в цвет вечернего неба, была одежда посла и его спутников-синта, а одежда слуг хоть и не была окрашена дорого, все равно выглядела нарядной. Всей свиты — полтора десятка человек. Достаточно и защититься в пути, и обеспечить уют.

Но теперь он снял синее, переодевшись в простой серый лен, и шел один. Колючие ветви кустарника-чиуни покачивались, когда человек задевал их, идя по тропинке. Привычно избегая шипов, он передвигался быстро, ровным шагом. Спешил — так много еще предстоит пройти до селения, где можно купить грис. В ближайшем нельзя — если будут искать, то покупка на след наведет. Долго еще идти, долго, а Соль будет ждать. Может статься и передумает, или не придет вовсе. Этого он боялся, но в жизни бы ее не осудил.

Взгляд девочки-северянки позабавил его поначалу. Широко расставленные глаза, испуганная — стебелек, разотри в пальцах, и останется капелька горьковатого сока. Именно девочка, хоть и вполне взрослая телом — но по-детски острые локти, вздернутый кончик носа, крошечные ступни, и кожаный браслет на левой щиколотке. А смотрит так — смесь восхищения с удивлением. Обычно северяне сторонились послов… закрытые, ценящие только себя эсса редко бывали такими искренними с чужаками, как она. Он узнал имя девочки — Соль. И подарил ей птичку из серебра. Захотелось еще встретить ее. Думал тогда: будет день завтра — значит, найдет.

А потом…

Он, Тахи, был почти лишен честолюбия и не жалел о том, что оставил за спиной. Не в первый раз менять жизнь целиком, как змеи меняют кожу. Родившись в простой семье, он был признан одаренным, и родители отдали его в воспитанники Дома Солнца, а оттуда передали в достаточно сильный Род. Чужой знак украсил его плечо; повод гордиться, что не просто слуга, не обычный охранник, а в семью принят, хоть и без прав почти!

Там встретил ту, которую полюбил. Их счастье было недолгим, всего через два года оно завершилось. А к нему уже присмотрелся Ахатта Тайау и принял в число своих синта. Больше того — вскоре определил в свиту сына. Тут бы жить и радоваться, но чего-то другого просила душа. И вот… допросилась.

Он вернулся на земли севера в виде простого рабочего, благо, руки были вставлены нужным концом и не забыл еще свое детство. Жизнь ремесленников не такая, как у земледельцев, а на севере не такая, как на юге, но все равно Тахи было проще понять обитателей небогатых кварталов, чем подлинному уроженцу того Рода, чей знак все еще темнел у него на плече. Не золотой, золото положено лишь восьми Сильнейшим Родам Асталы, не их слугам. И хорошо, блеск золота спрятать сложней.

Трудным вышел его последний разговор с былым товарищем и наставником.

— Я не вернусь в Асталу.

— Ты хочешь остаться с этой северянкой? — Къонна, старший над синта Рода Тайау, только выглядел спокойным и невозмутимым. На деле он поверить не мог, что ему все это не снится. — Может, еще наймешься на службу к эсса?

— Я не нужен им и они — мне.

— Как понимаю, мы все также тебе не нужны? И все это время ты нас только терпел — и когда воспитывался при Доме Солнца, и когда получил знак, и когда…

— Къонна, — мягко прервал его Тахи. Грустно ему было смотреть в искаженное обидой лицо наставника — тяжелое, грубоватое, почти родное. Сколько они знакомы? Пятнадцать весен, пожалуй, будет… Да, будет, тогда Тахи еще не служил этому Роду, почти никто был и звать никак, хотя возможное будущее уже поблескивало перед ним, как золотой червячок — приманка для рыбы.

Подступил вечер. Северные земли еще не миновали, но поселений тут почти уже не было. Всадники остановились на привал у речки с забавным названием Хвост, разводили костры, расседлывали грис, слуги принимались готовить еду из подстреленной в дороге дичи. Тахи же, позаботившись о своем скакуне, не принял участие в общих хлопотах — отозвал старшего товарища в сторону. Все как есть решил рассказать, в надежде — может, поймет? Негоже просто убегать, бросив отряд. И вот…

— Я не стану тебя покрывать, расскажу, что ты замыслил. Уатте прямо сейчас расскажу, — предупредил наставник.

— И что же? Даже если Уатта даст волю гневу, все равно не убьет. Нельзя заставить служить из-под палки. Вернут меня в Асталу, а дальше?

— Ты бы мог стать помощником его сыновьям, — заметил Къонна, и отсвет заката лежал на его лице.

— Они еще слишком малы — им нужна не свита, а няньки. Я не гожусь.

— Почему нет? Старшему девять, не маленький. Когда-нибудь он заставит север говорить о себе.

— Частью этого я быть как раз не хочу. Впрочем, когда-нибудь весь этот мир изменится необратимо.

Сова пролетела у них над головами, едва не задев мягкими крыльями. Ухнула гулко; словно в ответ ей раздался дружный смех от костра.

Къонна спросил:

— На что ты надеешься, Тахи? Ты ведь давно живешь на всем готовом. А кем станешь теперь?

— Проживем как-нибудь. В Срединных землях места много, и руки есть куда приложить.

— И там не безвластие.

— Но там нет разницы, откуда и ты, и твоя подруга.

— Глупо, Тахи, — Къонна в раздражении поддел ногой и сломал хрусткую ветку. — И не стыдно сознавать, что твои потомки, если будут, родятся никчемными?

— Надеюсь, они будут людьми достойными. А Сила… не самое важное. И без нее живут и счастливы.

- Ты о последнем забыл. Слишком ты многое знаешь не только о Юге — о Роде Тайау, даже об их домах. И отпустить тебя с таким знанием…

— На Юге полно осведомителей Тейит, — спокойно ответил Тахи. — Как и наших на Севере. К тому же туда я не собираюсь, я хочу жить спокойно. В Уми же никому не сдались ваши тайны, длины рук не хватит ими воспользоваться.

— Если солжешь… ты сам сказал — наши люди много где есть. Если что, я сам возглавлю отряд против тебя.

— Хорошо.

— Иди, — сухо сказал Къонна. — Нам не по дороге. Уатте я найду что сказать. А вы умирайте в лесу, в грязи.

Тахи только усмехнулся краешком рта. Отвернулся, шагнул в сторону костров — как бы то ни было, уходить все равно только в ночь.

— Тахи! — не выдержал Къонна. — Ну, куда ты, зачем?!

Тот остановился, и сказал, не скрывая глубокой и подлинной грусти в голосе:

— Тебя ждет твоя женщина. Ты любишь ее. Ты-то хоть пойми…

— Не понимаю, — негромко, чуть ли не обреченно проговорил Къонна. — Безумцы тянутся к звездам, но ты — к их отражению в луже.

— Говорят, что звезды — огонь. Но я как-то слышал, некоторые считают — это капли дождя, который льет вечно, питая мир, — задумчиво откликнулся Тахи, отвечая не Къонне — собственным мыслям. — Говорят, каждая капля летит долго-долго, и только кажется неизменной. У нее впереди сколь угодно времени. А у меня и Соль вечности нет.

Чтобы добраться в предгорья Тейит у него ушло больше половины луны. Шел пешком, оставив грис отряду — не хватало еще, чтобы вором сочли. Говор у Тахи был, конечно, не северный, но его принимали не за южанина — за уроженца Уми. Когда пришел в назначенное место, справился первым делом, здесь ли Соль? Дождаться ответа, кажется, было тяжелее, чем весь этот путь одолеть. Соль не стала передавать ответ, прибежала сама, счастливая, как поденка, чей единственный день оказался сухим и солнечным.

Они говорили долго, уже не о возможностях, а о будущем, что почти настало. Решали, куда пойдут, и выбрали окрестности Уми, и оба не хотели жить в людном месте. Достаточно маленьких поселений, лишь такое надо найти, где будут рады чужакам. Тахи присмотрел несколько по дороге.

Так и покинули Тейит.

Соль, только и мечтала о том, чтобы остаться только с ним, и никого вокруг. И вот… никого, поет далекая кауи, мелко, заливисто, и стена леса вдали, темный мох на поляне, и небо высокое.

Тахи, похоже, заметил, что она сжалась и смотрит, словно тут ей и конец. Рассмеялся, провел пальцами по щеке Соль, по губам. В черных зрачках его отражалась песня кауи; тесьма, вплетенная в волосы, казалась живой.

— Ты совсем дитя, — тихо, как вздох, прозвучало, и Соль послушно кивнула, спрятала лицо у него на груди. Ей все еще было страшно, и он же был защитой от этого страха… и от всего теперь — единственной ее защитой.

**

Астала

Несмотря на то, что настал сезон Старой Листвы, жара наконец сменилась сухой прохладой, работа спориться не желала. Киаль поручила Чинье починить праздничную пелерину, и девушка рада была оказаться нужной, чтоб не прогнали… но одуряющее сладкие запахи цветов из окна, но ароматы дорогих пряностей из сада, где веселые служанки пекли что-то к ужину. А еще бассейн, где недавно нежилась в теплой воде, а сейчас — просторная комната, которую делит всего с одной девушкой, да и та лишь ночует здесь; на нагретом полу — солнечные узоры… В домике, где жили с матерью, ничего этого не было. И когда находились под рукой другого Рода, не было. Чинья потрогала широкое ожерелье, подаренное Къяттой, с досадой встряхнула головой, отбрасывая тяжелые вьющиеся волосы. Ну хоть не всего лишилась, а нового, большего не получит теперь. Уж Киаль точно не дарит своим служанкам дорогие украшения… разве что нитку цветных стеклянных бус, или простой браслет — но не такие вещицы, за которые на рынке отдали бы пяток грис. Она не жадная, если прислужница попросит о чем-то важном — поможет без размышлений. Но это же совсем не то.

Разложив разноцветные мотки нитей, бисер, тесьму и отрезки тканей на циновке, Чинья прикладывала одно к другому, размышляя. Потом и вовсе перестала думать о работе, принялась подбрасывать и ронять змейки тесьмы. Девушки любили так гадать, толкуя в меру воображения узор, представший их глазам. Но то ли день такой ленивый выдался, то ли судьба не хотела приоткрывать своих тайн, только ничего, кроме спутанных линий, Чинья не видела. Тогда она среди солнечных пятен сама выложила из тесьмы знаки сердца, солнце — удачу и вестника-птицуЈ и встала, так и оставив рукоделье рассыпанным на циновках.

В безделье бродила по саду, когда ее окликнула одна из служанок Киаль; Чинья заспешила в дом, опасаясь выволочки, но Киаль поручила ей отправиться в дом Нъенны, прихватив прежнее свое рукоделие, и сделать подарок живущей там северянке — пусть выберет, что понравится.

— Если она захочет что-то другое, похожее, ты сделаешь — это удобно, не на рынок же ее вести к мастерам, — Киаль улыбалась, но мысли ее были далеко. Верно, уже готовилась к празднику Новых дождей, хоть до того оставалась еще уйма времени.

Чинья вновь ощутила острую зависть — для Киаль с побережья привезли особые поющие раковины, и та собиралась танцевать под их музыку. Не просто танцевать, но воплотить саму душу морского жемчуга, и наряд собирались украсить драгоценным перламутром. У Чиньи никогда не было такого…

За посланницей Киаль в доме Нъенны никто не следил. Охрана, сидящая на ступенях, лениво указала, куда идти, и даже вслед не посмотрела. Комната светлая, комната темная, небольшой коридор… Убранство так похоже на то, что в доме Ахатты, даже мозаика на полу порой та же. Единство Рода — или же подражание? Невдалеке доносится говор слуг, но в отведенную северянке часть дома они просто так не зайдут. Вот и нужный поворот.

Шорох легких босых ног по коридору — Чинья откинула полог немного, осторожно заглянула. Напротив стояла тоненькая, высокая, светловолосая, дула на пушинку, любуясь ей в воздухе, и снова ловила на подставленную ладонь. Будто не играла, а совершала ритуальное действо… может, и вправду. Слишком серьезным было ее лицо.

— Ты кто? — настороженно спросила девушка. Она поймала пушинку в последний раз, аккуратно спрятала в кулаке, не сжимая его — не хотела сделать той больно?

— Я Чинья, служанка Киаль. Я принесла подарок. Как мне тебя называть, ала?

— Я Этле.

Разница в возрасте девушек была невелика, и обе чувствовали себя не на своем месте. Этле к тому же отчаянно скучала. Чинья выпросила у Киаль разрешение навещать северянку; согласие хозяев дома последовало само собой.

Не то чтобы эта бледная немочь из Тейит интересовала Чинью, но так, по крайней мере, она сама была хозяйкой положения, и работать ей не приходилось. Къятта снова уехал по делам Рода, а Кайе — Чинья знала это от служанок — попытался было вновь забрать живую игрушку к себе, но Киаль заступилась: мол, девушка еще неважно себя чувствует, да и напугал ты ее преизрядно. Его самого Чинья за все эти дни видела только раз, в воротах дома. Ведя в поводу грис, посмотрел пристально и нехорошо; она приготовилась чирикать и улыбаться, но он быстро прошел мимо. Будто камень сняли с души.

Порой думала: если бы не было старшего, то, чтоб не терять обеспеченной жизни, сама бы вернулась к младшему, он все-таки обычно Чинью не обижал, и в общем не злой, и не так уж невыносим его незримый огонь… потом начинала ныть недавно разбитая скула, и Чинья молиться готова была на Киаль.

Северянка в любом случае казалась неплохим способом разнообразить свою жизнь. Очаровать ее, ершистую, нелюдимую, оказалось не так уж сложно. Видали таких! Признай их значимость, посочувствуй на все лады и отвлеки на что-нибудь любопытное — все, она будет тебе рада. А если еще подбавить дрожания в голосе и намекнуть на некие тайны, которые не можешь рассказать никому…

Они устраивались всегда одинаково: Чинья на широкой скамье, инкрустированной светлым и темным деревом, Этле в кресле, поверх мягкой шкуры пятнистого ихи. Северянка любила мех, но там, в горном ступенчатом городе, разве что крысы водились.

Большую часть времени девушки просто болтали, порой Чинья помогала Этле причесаться или прислуживала за едой, которою приносили здешние слуги. Сама тоже перехватывала кусочки, поначалу спрашивала дозволения попробовать, потом осмелела.

— У вас не держат диких зверей в домах? — спрашивала Этле.

— Держат порой, но редко. Зачем, если вокруг леса; куда ни пойди, направо или налево, наткнешься на какого-нибудь зверя! — смеялась Чинья.

— И вам не страшно так жить?

— Нам? Нас хорошо охраняют!

— Но земледельцам, приисковым рабочим…

— Их тоже не бросают одних. Наши воины-синта везде. Хотя не всегда успевают. Вот несколько весен назад завелся на востоке энихи-людоед, — Чинья положила в рот горсть орешков. — Успел напасть на двоих, прежде чем его убили. Теперь его шкура висит в Доме Земли… увы, не нашего Рода-покровителя.

— Ты жалеешь, что это не ваших людей он съел?

— Ох, ну что ты…

Если поначалу северянка казалась ей замкнутой, недоступной, теперь она видела ее иначе — растерянной, напуганной, злой на весь мир девчонкой. И очень одинокой впридачу. Но жаль ее не было: это такие, как Чинья могут рассчитывать лишь на красоту и удачу, и то недолго, а такие, как Этле, рождаются на пеленках из паутинного полотна и им складочки расправляют перед сном на постели. А что она не дома сейчас… не всё же мёд, верно?

— Что там такого в этой долине, из-за которой прислали вас? — делала Чинья наивные глаза. Северянка отвечала неохотно:

— Месторождение Солнечного камня… целый “колодец”, и не один. Это знаешь, что такое? Вроде каменного столба, врытого в землю, на поверхность одна макушка выходит.

С Чиньей, похоже, она чувствовала себя неплохо, лучше и свободней, чем с Киаль. Верно, считала прислужницу неопасной.

— Может быть, ты, пожив в том доме, сумеешь меня понять, — сказала однажды. — Я боюсь. Мне каждый миг чудится за спиной шепот — а может, и правда вас послали сюда, замыслив нечто иное? Каждый куст, каждая тень шепчут об этом.

— Разве тебе есть о чем беспокоиться? Тебя никто не обидел.

— Я видела лед высоко в горах — тонкий, он покрывает холодные лужицы, или блестит на стенах пещер. Гостеприимство южан не прочнее подобного льда, — ответила Этле.

Понемногу Чинья понимала, что ей следует делать. Северянка хочет ненавидеть Юг и пугаться? Отлично, будет исполнено! А Чинья меж тем станет ее единственной подругой. Ей-то, скромной прислужнице, эта девица легко поверит. Жаль, отметины от удара сошли с лица, а новые нарисовать Чинья не сумеет.

Еще и Къятта — про страх перед ним заложница рассказала — вернулся, и после отсутствия Чинья впервые увидела его именно здесь, когда говорил с Нъенной. Как раз вышли с Этле прогуляться по укромным садовым дорожкам, и северянка его увидела тоже: дернулась, будто ее с десяток ос укусили, позеленела и отступила чуть не в живую изгородь, разделявшую участки сада.

Сейчас Чинья даже слегка пожалела северянку — та не представляла себе, что такое быть красивой, желанной, быть женщиной. Зачем ей все эти украшения, если она шарахается от одного слова “мужчина”? Она всерьез уверена, что Къятта как-то там по особому на нее поглядел? Да, поглядел, наверное — “свалилось чучело на нашу голову”.

Чинья вспоминала умелые руки, поцелуи, от которых она ощущала себя тающей свечой и проснувшимся вулканом одновременно, богатые, и вместе с тем простые покои, где его страсть к ней могла вспыхнуть в любом месте, короткие меткие замечания, от которых она смеялась, позабыв, что сама должна развлекать.

Эта Этле просто дуреха. И все же… что-то больно заметно и подозрительно меняется лицо северянки, когда речь заходит о старшем внуке Ахатты, что-то часто она сама о нем заговаривает. Еще не хватало… Вдруг ему захочется разнообразия после сладко-медовой Улиши? Ну нет, брать такую, как Этле, в постель все равно что мокрого детеныша грис. И все же, и все же…

А пока она старательно запугивала заложницу Тейит всем, чем могла вспомнить. И Къяттой, разумеется, как же иначе. И всеми другими Родами — среди них и бешеные Кауки, живущие одним днем, а значит, ничто им не страшно и мало что дорого. И Тиахиу-Крашеные, которые столь мечтают о главенстве в Астале, что пойдут по тысячам трупов.

И как самозабвенно-жестоки Арайа, чей знак как раз тот самый зверь, чья шкура лежит на кресле! Ох, то, что вот именно этот попался охотнику, ничего не значит — пятнистый ихи тварь хоть не такая большая, как энихи, но лазает по деревьям, отлично плавает, а различить его среди пятен тени и света с трудом может и самый опытный охотник. И этот Род достоин своего знака… таких мерзавцев еще поискать, их вся Астала боится — готовых убить только чтобы посмотреть на какой-нибудь новый способ смерти. И ты, и твой брат в свой черед попадете и под их опеку тоже. Все пока выжидают, точно ли Север готов вписаться за вас, если что. Но скоро не выдержат, и что с вами будет, страшно подумать. В лучшем случае станете общей забавой, но хотя бы вернетесь домой когда-нибудь.

В худшем и возвращать нечего будет.

Раньше Этле просто испытывала к южанам неприязнь, теперь же хотелось выть. Она не могла ни читать, ни заниматься самой же себе намеченными тренировками души и мысли, ни даже думать — лишь с лихорадочным нетерпением ждала Чинью, хотя рассказы той пугали все больше. Девушку словно кинули в бурное море, состоящее из огня, крови и хмельного меда… ужасная смесь, и не выбраться, и у самой начинает кружиться голова, даже забывает о брате. Про хозяев дома, где жила сейчас, так толком ничего и не узнала, зато про других Чинья рассказала с избытком. Киаль, которая с виду мила и беспечна, словно дитя, хоть и старше северянки-заложницы, сама отдала младшему брату служаночку на растерзание, когда он был чем-то расстроен. Все эти звенящие браслетами и смехом девчонки-прислужницы ходят по лезвию, да и мужчинам из простых не легче — им могут перерезать горло или раскроить череп просто так, не за ослушание даже.

И сама Чинья, наконец… выигранная в поединке, игрушка, с которой забавлялись как хотели, лишь по чистой случайности не потерявшая враз красоту, да и жизнь… Она еще может улыбаться, хотя что ей остается делать?

И здешние мужчины из имеющих власть — смотрящие так, что взгляд едва не срывает одежду, довольный взгляд голодного хищника на жертву. Мужчины, в чьих ладонях загорается пламя. Они, да и женщины-Сильнейшие тоже, смеются при виде крови… испытывают восторг, даже если она течет из их собственных жил.

Жестокий и страшный народ…

— Я тут подслушала… — сказала Чинья однажды. Вместо того, чтобы удобно устроиться на скамье, на сей раз она стояла в углу и мялась, встревоженная донельзя. — Ты не подумай, я не знала сама, а сегодня утром Киаль сказала самой своей доверенной служанке…

Чинья глубоко вздохнула, прикрыла ладонью рот, даже, кажется, прикусила палец.

— Кайе, брат ее, чуть не убил твоего Айтли, пока вы еще жили в Доме Звезд. Потому вас и разделили, его отвезли под защиту Шиталь Анамара.

— Он ничего мне не говорил! — ахнула Этле.

— Неудивительно… он пострадал несильно, видно, пугать не хотел рассказом… Я вот места себе не нахожу теперь — ведь знаю, как ты его любишь. Шиталь, конечно, это защита, но Кайе… я же знаю его! И в бою видела, и… знаю, в общем. Если он чего-то удумает, его не остановит и горная гряда.

Этле вскочила, едва не перевернув кресло, ногой отшвырнула упавшую на пол шкуру.

— Я сейчас же потребую встречи с главой их Рода! Пусть они собирают Совет! Пусть обеспечат нам безопасность!

— Что ты, безумная! Лишь разозлишь его, Кайе! Да и старшего брата… помнишь, как он на тебя посмотрел даже здесь?!

Этле упала на колени, спрятала в ладонях лицо. Чинья ожидала рыданий, но северянка вновь подняла голову — ни слезинки не пролилось из глаз, лишь на щеках горели пунцовые пятна.

— Я знала… я всегда знала, что нам придется самим себя защищать! Гостеприимство здешнее — ложь, нас уже разделили. Айтли уже пострадал. Я не могу тут остаться.

— Хочешь вернуться к Киаль? — изумилась Чинья.

— Нет, ни за что.

— Тогда к Дому Звезд? Или просить Шиталь принять и тебя?

— Это возможно? — с надеждой спросила Этле.

— Не думаю… Каждый Род — соперник другому, и отдать сразу двоих…

— Я поняла. Что же, значит мне надо покинуть Юг.

Слова прозвучали желанным гонгом, возвещающим окончание трудового дня.

— Ты это серьезно? Тебя охраняют!

— Серьезней некуда.

— А твой брат? — Чинья, не закончив еще вопроса быстро отвела глаза.

— Он-то живет у неплохой вроде женщины… и его будут беречь как зеницу ока, если я вдруг исчезну! Если оба заложника пропадут — это же удар по Югу.

— Пожалуй. Но что ты собираешься делать? До Тейит ты не доберешься. Тебя еще в предместьях поймают.

Поколебавшись, Этле сказала:

— Мне нужно снять браслет.

— Невозможно, это серебро запечатано.

— Я знаю, как можно это сделать. Нужен Солнечный камень.

— Если бы так просто… — начала Чинья, Этле ее перебила: — Это непросто. Не знаю, сколь легко достать этот камень у вас, но без знаний все равно ничего не получится. А мы… никогда не думали, что сами можем оказаться в подобном, — она с отвращением встряхнула кистью, — но нам было интересно, как от такого избавиться. Ты мне поможешь?

— Помогу! — сказала Чинья. Ей было немного неловко — ну нельзя же так радостно совать голову энихи в пасть! — Ну, а потом? Что намереваешься делать?

— Я… девушка замялась, и сказала коротко: — Я смогу себя защитить. Я все-таки из Хрустальной ветви.

— И ты направишься в Тейит?

— В Уми, этот путь намного короче. Оттуда я пошлю весточку близким.

— Тебя заметят на дороге или в полях земледельцы!

— Я не поеду по обжитым местам.

— Но лес… звери…

— Верно, ваши синта слишком привыкли полагаться на силу айо, — презрительно сказала северянка. — Так что? Могу я на тебя рассчитывать? Не бойся, не выдам. А в награду… бери все, что у меня есть. В лесу не понадобится.

— Конечно, я тебе помогу! — Чинья широко улыбнулась.

**

Тейит, настоящее

Несколько сотен весен назад жрец Тевееррики, навсегда покинувший родину еще совсем молодым, зажег священный огонь в горной пещере, которая потом станет частью Тейит. Оранжевые блики струились по его волосам, поседевшим за годы странствий в попытках найти новое место. Людское кольцо окружало его, темное, слившееся со стенами пещеры, и призвано было благословение, и с тех пор северная земля процветала и ширилась.

Так говорят.

Каждый год зажигают огонь в той пещере, давно ставшей храмом, и пламя сжигает дотла все подношения и, сытое, уходит спать до следующего года, а его свет и тепло, впитавшись в горную породу, продолжают согревать и освещать Тейит.

При обряде присутствуют лишь избранные, но все равно это много людей: старшины всех мастеров, лучшие целители, наставники, и те, кто отлично владеет оружием. И, конечно, четыре правящих Ветви: Обсидиан и Хрусталь, и две их Опоры.

Огонек никогда бы не попал на этот обряд, если бы не Лиа, которую звали ежегодно. Одного ученика или ученицу она имела право взять, и выбрала внука. Огонек подозревал, что другим то обидно, но отказываться не стал, любопытство оказалось сильнее. Да и не успел он сдружиться с другими учениками и помощниками, узнать их как следует.

“В следующем году сюда пойдет самый достойный”, — пообещал он себе, твердо зная, что это будет не он.

Немного побаивался, что скажет Лайа, узнав, кого выбрала его бабушка. Хоть сама и поручила полукровку ее заботам, не любила целительницу — за независимость, излишнюю популярность в народе, и, как успел узнать — за то, что дочь сбежала с южанином. Хоть ничего особого не знала Соль, все равно же — переметнулась к врагу! Может и тайны какие выдала, ведь порой хватает и малости.

Лиа в это не верила. И Огонек не верил, конечно. Соль и Тахи не хотели идти на юг, много раз повторяла бабушка. И наверняка обосновались где-нибудь в землях Уми, а что их не видел никто из знакомых, наведавшихся туда по торговым делам — бывает, поди разыщи нужный камешек на речном берегу!

— Она один раз прислала мне весточку, — рассказала Лиа. — Еще в первый год. Писала, что ждет ребенка… А потом, видно, оказии не было.

Волновался, конечно — может, ни один полукровка раньше не был удостоен чести присутствовать на обряде Первого Огня! Почти не соображал, во что нарядила его бабушка. Понял только, что привычные кроем штаны и туника без рукавов совершенно новые, горловина расшита какими-то перышками; а потом на плечи легла не то накидка, не то полотно с прорезями для рук, в котором он тут же запутался.

— Это какая-то ловчая сеть, — сказал он Лиа с отчаянием. — Я так не могу!

— Потерпишь, — бабушка была непреклонна.

— Зачем это нужно?

— Затем, что люди в пещере-храме лишь тени, но в каждой тени таится особый огонь.

— Не понимаю, — обреченно сказал мальчишка. Лиа улыбнулась ему.

— Я мечтала как-нибудь взять на обряд свою дочь… но Соль не была моей помощницей-ученицей. Оставалось надеяться, что она станет уважаема в чем-то своем и ей позволят присутствовать. Зато теперь она посмотрит на всё твоими глазами.

Он не знал, природная это пещера или искусные мастера приложили невесть сколько сил и фантазии, чтобы создать потеки на стенах и потолке, подобные языкам пламени, и туманно-белесые колонны, растущие из пола и с потолка — их украшали маленькие плошки с язычками пламени, и все вокруг переливалось желтым, медовым, янтарным.

Люди в длинных одеждах шли то по кругу, то петлями, и Огонек шел вместе со всеми, то приближаясь к огромной кварцевой чаще в центре, то удаляясь от нее. Тени колыхались повсюду, и неясно было, это и вправду тень, или живая фигура.

Повинуясь рукам служителей храма, менялся цвет пламени в светильниках, где-то оно почти гасло, в других местах зажигалось. Низкие мужские голоса тянули несколько нот, их оплетали другие, тоже мужские, но высокие, будто лиана оплетает ствол, а меж ними расцветали женские — словно цветы и листья. Это было безумно красиво, Огонек заслушался и прикусил губу, осознав, что открыл рот и уже едва не подпевает.

Ведь и его Сила обрела себя через звук…

Постепенно пламени становилось больше и больше, и подростку стало тревожно, он принялся озираться, несколько раз сбив шаг. За одной из этих колонн коридор, откуда они пришли, но за какой, непонятно. И если вдруг что, вся эта толпа кинется бежать и затопчет… Если, к примеру, вспыхнут чья-то накидка — они так близко возле светильников на колоннах и на полу…

Теперь песня казалась ему тревожной, почти угрожающей. Уже не цветы и листья он видел, а пробивающиеся сквозь золу вспышки горящий углей. Люди идут… и идут… и идут… в никуда.

Сердце потяжелело, забилось неровно, и шум крови в ушах теперь заглушал голоса; выпав из общего настроения, он несколько раз сбился с шага, чуть не наступил на край накидки себе и кому-то еще. Вдруг толпа ахнула, будто волна плеснула о берег — и замерла. Вспыхнул огонь в огромной кварцевой чаше, осветив всю пещеру — нет, заполнив ее, поглотив всех людей, даже сами стены.

Мальчишка понял, что это конец, поздно спасаться — он уже мертв, хоть и дышит еще. Ничего не было, кроме огня. Но потом оранжевая стена расступилась, и впереди показался лес. Теперь он видел перед собой женщину с волосами будто присыпанными пеплом — значит, она была чистокровной уроженкой Тейит, только Силы в ней было не слишком много. Видел — она стоит напряженно, готовясь бежать, и от нее веет страхом и отчаянием. Вскидывает руки, пытаясь удержать нечто ему непонятное. Прямое северное платье мягко облегает фигуру, порыв ветра ломает широкие складки… а потом выбрасывает прямо на женщину огненные шары, они катятся, катятся, и вот уже бьет в небо огненный столб, не оставляя шанса уйти…

— Ты чуть не сорвал обряд, — Лиа выглядела не сердитой, но безмерно усталой. — Не знаю, с чего тебе вздумалось закричать, но ты сам успел зажать себе рот и внес переполох только в ряды соседей. А потом я сумела тебя оглушить. Но Лайа заметила беспорядок… Что, ради Солнца дарящего, произошло?

— Мои родители погибли в огне, — через силу произнес полукровка, осознавший, что лежит на кровати в домике Лиа. — Я видел мать.

Конечно же, Лайа весьма рассердилась, но свой гнев она не показывала; только по плотно сжатым губам, жесткому голосу и неестественно-прямой осанке было понятно, насколько она вне себя. Отчитав Лиа, будто девчонку, глава Обсидиана потребовала объяснений — как вышло, что та не научила полукровку, это отребье, возившееся в грязи среди дикарей, должному поведению на самом важном обряде года, куда и саму-то ее пускают по великой милости?

Лиа сумела бы выгородить внука, придумав что-нибудь правдоподобное, но он настоял — скрывать правду не надо. В конце концов, мою память так давно пытаются разбудить, сказал он. Теперь — то чего утаивать. Да и все равно узнают, только разгневаются лишний раз.

Я видела твое лицо, сказала целительница. А они в это полезут… как раскаленным ножом в свежую рану.

Пускай, сказал он. Теперь-то чего. Я все равно уже вспомнил пожар и забыть не смогу.

Вечер за вечером он разговаривал только с Лайа в попытках пробудить его память, но теперь его послушать пришла и Элати, и, похоже, прямо с дороги — одетая по мужски, в запачканных травяным соком штанах, с серым от пыли лицом. Полукровка всегда опасался ее, но теперь все равно было, пусть хоть целую площадь соберут и велят рассказать, что увидел.

Но именно Элати велела ему сесть, прибавив — он еле держится на ногах.

— Я не знаю, где это было, — глухо говорил Огонек, чувствуя опустошенность. — Знаю, что в тех краях текла большая река… В самом деле большая, много десятков шагов в ширину, если мерить ими. Нет, не совсем близко, мы жили не на берегу. Отец водил меня туда как-то… Мы шли очень долго, даже, кажется, ночевали в пути. Нет, скала-медвежья голова была не там. Не знаю, может, мы жили в разных местах. Когда я думаю о скале, чувствую себя маленьким. Реку я видел позже… отец говорил со мной, как со взрослым. Нет, названия я не помню. Только… — он задумался, сжался, обхватив голову руками, так долго сидел. — Кажется, отец предостерегал, что за этой рекой начинаются южные земли.

**

Астала

В этом саду кипарисы росли рядами, прямые, как копья; верхушками они кололи небо. Мягкие туи темнели между ними. Пахло пылью и хвоей, и мелкими лиловыми цветами, названия которых Къятта не помнил; их всегда сажают в таких местах. Здесь было бы безмятежно-спокойно, если б не тихий костяной стук. Подвешенные к ветвям резные таблички — длиной в ладонь, шириной втрое меньше — покачивались от ветра, задевали друг друга. Сад мертвых; говорят, на севере знатных умерших относят в золотые пещеры. Предки нынешних хозяев Асталы тоже оставили за собой несколько подобных пещер, только без золота; говорят, высохшие жрецы и правители сидят там до сих пор, обращенные лицами ко входу. Сейчас тела южан отдают огню или опускают в щелочные озера.

А здесь не кладбище, здесь только память. Несколько знаков, порой какая-то вещь, значимая для умершего. Немало стоит оставить на костяной табличке свое имя, но все равно сад растет, ширится… Къятта не всматривался в надписи. Какая разница, большинство этих людей он никогда не знал и о них не слышал, а те, кого знал, интересовали мало. Табличка с именем отца здесь была, но и это не значило ничего. Его тело не привезли домой. Оно осталось далеко отсюда, под оползнем. Уатта Тайау стал жертвой предательства — и предал его человек, который получил от их Рода милостей больше, чем многие.

Къятта однажды видел большой камень, нависший над склоном, но не катящийся вниз. Таким камнем до сих пор висел вопрос — почему? Была то личная обида, подкупили того человека северяне или кто-то из южных противников? Так дознаться и не смогли.

Къятта помнил час, когда вернулись посланники. Страшное известие пришло раньше, но он все равно выбежал навстречу, всматривался в лица, надеялся, может быть кто отстал в дороге? Только через пару дней по-настоящему осознал, что отец не вернется.

А вскоре ощутил, что и мать уходит все дальше. Она выбрала грезы наяву и сны, а дети… дети стали ей не нужны.

Тогда ему было девять.

**

Шестнадцать весен назад. Срединные земли

Яркие даже в дорожной одежде и почти без золотых украшений, южане продвигались вперед вереницей по двое. Словно хищники во множестве шли по тропе, неведомо почему не стремясь вцепиться друг другу в глотку.

Теплые запахи прелых листьев, цветов, пробивающихся из-под прошлогодней зелени, влажный воздух пробуждали лень почти у всего живого, кроме больных и голодных.

Чуть позвякивали наборные уздечки грис, сами верховые животные испуганно косили по сторонам, а в их шелковистой шерсти играли оранжевые блики заката. А всадники не остерегались ничего — так едут хозяева, знающие, что никто не осмелится перейти им дорогу.

Лишь один южанин, чью косу украшала подвеска в виде причудливой рыбы, оглядывался то и дело, пытался расслышать каждый шорох и распробовать слабый ветер на вкус.

— Къонна, ты словно на дикобраза сел, — поравнялся с ним другой южанин, моложе, с приветливым лицом — глава их похода, Уатта Тайау.

— Сижу я на грис, али. Только и у них есть чему поучиться, даром что пугливые скотины. Они чуют беду…

— А! — Уатта беспечно махнул рукой. — Они готовы верещать от страха, если им горный кролик дорогу перебежит. Может, здесь хищник прошел, или дикарь-рууна. А может, им не нравится, что тени от деревьев шевелятся. Мало ли.

Его серьги зазвенели столь же беспечно, и Къонне показалось, что золотой знак на плече тоже слегка звенит.

— Торопишься в Асталу, али? — спросил Къонна, находя объяснение подобному легкомыслию.

— Я скучаю по детям, — со смехом пожаловался Уатта. — Даже по младенцу. А ведь несносное существо! Только умеет — орать!

— Зато старший хорош, — задумчиво проговорил Къонна. — Мне бы такого сына…

У него были только дочери.

Но сейчас и о них не мог думать. Вторые сутки не отпускало тягостное настроение, с тех пор, как Тахи ушел. Удалось выгородить его — мол, лично я отпустил, видение тому было — податься в один из лесных храмов, где до сих пор живут отшельники невесть какого народа, а там как получится. Про северянку Тахи сам просил не говорить — лишнее это.

Уатта какие-то там видения не оценил.

— Я думал поставить его старшиной в одном из наших предместий. Чего уж еще желать? Для мальчишки, который родился в семье рубщиков леса… Не понимаю, — сказал Уатта, и это прозвучало не раздраженно, скорее, жалобно. Сам он не был злым человеком. Скорее, чрезмерно беспечным. Иногда последствия его действий приходилось расхлебывать другим, но чтобы добровольно сбежать у него со службы?

Постепенно хорошее расположение духа вернулось к Уатте — больно хорошо пели птицы и воздух пах медом. Слова разведчиков о том, что горная стена не внушает доверия, и лучше бы выбрать другую тропу, в обход, прошли мимо его ушей. Он торопился домой.

— Голова горного медведя! — Уатта запрокинул лицо, рассмеялся, указывая на вершину скалы невдалеке. Каменная глыба, черная в оранжевом свете, в самом деле походила на сумрачного пещерного хищника, грозу гор.

— Бедняга — и кто обратил его в камень? — со смехом подхватил другой южанин, и смех волной прошел по всему отряду.

Тропа была широка — по две грис теперь совсем свободно бежали рядом. Вечерний свет разбивался об ожерелья всадников, и так же разбился строй, когда на людей посыпались камни.

Визги испуганных, раненых грис и человеческие крики заполнили ущелье. А потом камнепад прекратился, и птицы снова запели.

Часть дороги была засыпана — из-под камней виднелся кусок полосатой одежды. Относительно невредимый Къонна оглянулся в поисках Уатты Тайау, и сразу нашел его. Тот лежал возле огромного валуна, на котором мох нарисовал причудливую гримасу. Къонна дохромал до Уатты, приподнял его голову. Лицо младшего посла было разбито, рот весь в крови. Уатта попытался что-то сказать, но умер на полувздохе.

Двое спутников, не задетые камнепадом, кинулись было наверх — но Къонна велел им остаться на месте.

— Мы не знаем, что там, — прибавил он. — Воля стихии, или же человека. Лезть в гору опасно. Займитесь пострадавшими.

Люди из свиты повиновались, стали осматривать раненых, благо, место было довольно открытым и солнце еще не успело скатиться за горный хребет. Къонна так и не отходил от Уатты, и отмахнулся от попыток помочь ему самому. Думал только о том, как достать тело из-под валуна. Кроме Уатты, погиб еще один человек, серьезно пострадали четверо, остальное внимания не стоило.

Лишь когда раненых перенесли в безопасное место, Къонна взял пару спутников и направился вверх, по едва заметной козьей тропке. Темнело стремительно, пришлось зажечь факелы. Но подняться на склон они не успели: вновь посыпались камни, ломая верхушки молодых деревьев и окончательно погребая под собой сына главы Рода Тайау.

Къонна смотрел сверху, уронив факел — по счастью, тот упал на камень и погас. Чудилось, там, под толщей осыпи, блестит золото знака на руке, становится ярче, просачивается насквозь и уплывает, растворяется в воздухе.

Ощутил ужас, когда все объясняющая мысль пришла в голову. Значит, вот оно как.

— Это не случайный обвал, все подстроено. Я знаю виновника, — сказал Къонна, спустившись к своим. — Его здесь нет, он сбежал.

**

Астала, настоящее

Легкое позвякивание серег; гибкая фигура в нарядной, бело-лиловой одежде появилась из-за угла, несколько шагов — и уже стоит в центре каменной площадки. Будто цветок вьюнка сорвали и положили на выглаженный тысячами ног песчаник.

— О! — сверкнула улыбка. — Мы давно не встречались, не так ли?

— И никогда б не встречаться.

— Зачем ты меня звал?

— Мне нужна твоя помощь.

— Даже так? — если бы Къятта молча протянул ему охапку цветов с морского побережья, Ийа, наверное, удивился бы куда меньше. — А что случилось?

— Моя мать, — сказал с неохотой, смотря поверх головы давнего недруга. — Она — ойоль, и потерялась во сне. Будить ее бесполезно. Иногда она кричит и пытается вырваться, словно ей снится кошмар. Но не просыпается. Это не то, что делает уканэ, когда оставляют тело. Она хочет вернуться. Но она умрет, если долго останется без воды и пищи.

— Может и не умрет. Может быть, встанет сама.

— Если бы я в это верил, меня бы здесь не было, — досады Къятта скрыть не пытался, как и злости на то, что мать не способна проснуться самостоятельно.

Солнце ярко освещало площадку, и камни были золотистыми, как песок Круга, в котором проходят поединки. Обоим одновременно пришла в голову эта мысль.

— Мне нужен человек, который умеет входить в сны… у тебя есть такой? Или способ, каким это можно сделать. Я знаю, что ты изучал древние книги и у тебя их больше, чем у Ахатты, может, больше, чем у всех остальных вместе взятых. И служители Дома Звезд позволяли тебе читать запретные записи.

— Ты многое обо мне знаешь. И что ты хочешь предложить за помощь? — Ийа спрашивал просто, не пытаясь уязвить, будто говорил с надежным торговцем о покупке грис, например.

— Я сумею с тобой расплатиться, поверь.

— Чем?

— Ты тоже меня неплохо знаешь. Невозможного не требуй. А остальное… не жаль.

— Что ж… — Ийа так долго молчал, что, казалось, каменная стела рядом с ними осыпалась песком от времени. — Кажется, способ есть, может получиться вернуть Натиу. Я попрошу за нее Имму и расскажу, что делать. Сам не могу, это должна быть женщина и не айо. Имме я доверяю. Будешь должен и мне, и ей.

— Хорошо, — сухо сказал Къятта. — Только о плате, которую хочет она, я буду говорить с ней лично.

— И еще. Ничего нельзя сделать до новой луны. Это двадцать дней…

— Тогда все бессмысленно, — он резко развернулся, уходить. Ийа остановил его:

— Погоди. Обратись к Атарайне в Доме Звезд, он даст тебе зелье, замедляющее жизнь человека. Натиу продержится это время. А потом…

Ничего не сказал больше, направился прочь. У самого входа в проулок обернулся и спросил, и не понять было, всерьез или издевается:

— Зачем ты все это затеял? Ты ведь не любишь Натиу, даже, кажется, презираешь. Какая тебе разница, вернется она или потеряется во снах окончательно?

— Она моя мать.

Къятта чуть подался вперед, будто и впрямь в круге: ударит гонг, и поединок начнется; но противник только кивнул вполне понимающе и ушел.

**

Дни для побега сейчас стояли самые лучшие — ни ливней, ни палящего зноя, разве что пробирающая до костей утренняя прохлада, от которой легко защититься. Только через половину луны воздух снова начнет теплеть, тяжелеть от влаги, предвещая дожди, но при удаче Этле доберется до Уми еще до них.

— Но если ничего не получится? Если ты где-то ошиблась… — беспокоилась Этле, и металась по комнате, словно пойманная в паутину мошка.

— Ты так плохо меня узнала! — возмутилась Чинья. Ее причудливые серьги, украшенные непрозрачными зелеными камешками, согласно звякнули.

— Ты сумеешь передать моему брату письмо?

— Я же не голубь. В дом Шиталь мне не проникнуть, не привлекая внимания десятка людей. Думаешь, он не поймет, что тобой двигало?

— Я думаю… думаю, что совсем запуталась, — Этле сникла. — Я еще больше, чем раньше, не хочу оставаться тут… мне тревожно, мне душно, и я не представляю, как правильно поступить. Чинья, тебе-то я верить могу? — она впилась взглядом в лицо южанки. Та безмятежно, хотя и чуть обиженно встретила этот взгляд.

— Я же тебе помогаю.

Условились об еще одной, последней встрече. Этле должна была покинуть дом сразу после заката. Якобы от нее Чинья передала Киаль просьбу о встрече; та слегка удивилась, но не возражала увидеться. Ложилась спать она все равно ближе к рассвету, а нежелание северянки встречать народ на улицах вполне понимала. Даже тут, возле домов их Рода было кому поглазеть на светловолосую девушку. Да и пыльно на улицах днем, хоть здесь, в богатых кварталах, и не так, как на рабочих и торговых удочках.

Солнечный камень и грис Чинья сумела добыть в обмен на драгоценности, полученные от Этле. Не на все, остаток по уговору забрала себе. Камень передала сразу, а грис оставила привязанной в рощице неподалеку: ни один вор вблизи от домов Сильнейших промышлять не рискнет. Провианта и прочего необходимого для пути Чинья запасла много, сложила в кожаный мешок. Еда, вода, нож, веревка, огниво… все, что обе девушки смогли вспомнить.

Оставалось дождаться, пока охранник придет за Этле, а та обездвижит его или вовсе убьет, неважно — и поднять тревогу.

— Ты уверена, что сможешь с ним справиться? — несколько раз повторила Чинья, потирая немеющие от волнения пальцы. — Ты же никогда такого не делала.

— Уверена, — спокойно отвечала Этле. Невесть как она сумела совладать со страхом — может, через странные свои занятия, когда сидит и смотрит в одну точку, и в непонятном ритме дышит. Чинья пару раз заставала такое, и Этле объяснила, что происходит. Сейчас она, раскрасневшаяся, напряженная, казалась почти красивой. Да, чем быстрее ее удастся убрать, тем лучше.

— Что ж, тогда я пойду. Ты помнишь, куда тебе ехать… Главное, переберись через речку. Но смотри, хоть кварталы нашего Рода самые близкие к лесу, все-таки…

— Я помню, — чрезмерно сухо сказала Этле, оглядываясь, будто их могли подслушать. Но Чинья знала, что здесь, в двух небольших комнатках в углу дома самое безопасное место, даже слугам давно стало скучно подглядывать за северянкой и сплетничать.

— Я ухожу, — еще раз повторила Чинья. Почти уже за порогом была, когда Этле ее остановила:

— Благодарю за помощь; если представится случай, я обязательно окажу тебе ответную услугу. Вот, возьми еще на память… — Протянула маленький диск, бронзовый, с позолоченными краями — на нем танцевала чеканная фигурка женщины с цветами в руках, в уборе из перьев.

Чинья приняла дар и, уже выйдя за ворота дома, некоторое время смотрела на стены, будто могла видеть сквозь них. Потом довольная улыбка тронула ее губы — северянка не понимает ничего. Любой решит, что это сама северная девица смогла снять браслет и заставила служанку Киаль себе помогать. Ее скоро поймают, благодаря Чинье, конечно… и может быть, тогда Къятта сумеет оценить незаслуженно выброшенную игрушку.

**

Этле еще ни разу не видела Асталу ночью — кроме часа приезда сюда. Но и тогда они ехали по улицам на закате и в сумерках, тогда еще много народу встречалось в пути, и все встречные рассыпались, завидев вереницу запыленных, усталых, но по-прежнему ярких всадников. Сейчас только редкие прохожие попадались девушке, и улочками она ехала неглавными, неширокими, и освещались они кое-как — по нескольку факелов на перекрестках да кое-где факелы, прикрепленные к стенам. Стражи с обходом не было на ее пути в этот час — про время выведала давно.

Грис ее, маленькая, послушная, казалось, грохотала копытами по камням мостовой так, что странно, почему не собрала толпу любопытных. Хорошие дороги в Астале, в этом южанам не отказать. Можно ехать быстро. Только правда ли вокруг воля сейчас? Заснул ли огромный многоглазый зверь, или только свернулся в берлоге, притих, и выжидает, наблюдая за беглянкой? Права ли была Этле в своем порыве, или она совершила глупость? Или ей дали бежать намеренно, чтобы под благовидным предлогом поссориться с севером?

При мысли об этом холодная змейка проползла по сердце, лизнула его раздвоенным язычком. Тогда Айтли… но нет же, единственного оставшегося заложника они будут беречь, как одноглазый оберегает свой уцелевший глаз.

Сама она не следовала советам Чиньи. Под покровом ночи добралась до складских улочек, а оттуда перебралась в кварталы другого Рода. Пусть выясняют, сколь позволительно расспрашивать чужих подданных… Карту Асталы-города ей также сумел передать отец, Лачи бы не позволил. Чем беспомощней почувствуют себя близнецы, тем покладистей будут.

Жаль, не узнать, какие люди в Астале на самом деле служат Северу… и лучше Обсидиановой ветви. Давней противнице дядюшки Этле сейчас верила больше.

Этле потерла руку чуть выше запястья — привыкла к браслету, кажется порой, что не хватает чего-то. Положила обе руки на седло фыркнувшей грис и так замерла, ловя невидимые паутинки леса, сплетая из них очередной полог-защиту. Легкий, как паутинный шелк, полог — силы надо беречь.

Снова кольнула мысль о брате, но девушка досадливо мотнула головой, прогоняя ее — сейчас надо подумать о защите. Она должна справиться, ради Айтли; дорога примерно известна, небо звездное, провизии много, ни один зверь не тронет уканэ ее способностей. А южан она постарается сбить со следа.

Ты прости, сказала она беззвучно. Тебе трудно… но я постараюсь помочь нам обоим.

**

Это утро показалось самым прохладным за все время пребывания в Астале. А вот дома такие бывали нередко… Айтли проснулся очень рано, когда небо едва начинало светлеть, и лежал, глядя в потолок. Когда стало совсем светло, понял, что уже не уснет, и потянулся за одеждой. Услышал шаги, голоса.

— Если вы не устережете и его, — говорили снаружи и сбоку, со стороны главного крыльца, — То я даже не берусь сказать, что с вами будет.

— Но, али… — прозвучало громко, и перешло в невнятные оправдания. Айтли напрасно напрягал слух.

— Мне плевать, кому вы тут служите. Про ваши старания можете не рассказывать, раз умудрились пропустить моего брата. Стерегите мальчишку!

Айтли вскочил и высунулся в окно, рискуя застрять, успел увидеть мелькнувшую на дорожке высокую фигуру. Кажется, видел этого человека раньше… Ах, да, его испугалась Этле.

Отступил назад. Сел. Вновь поднялся, шагнул к окну, кликнул стражников — сейчас-то они точно неподалеку!