Словарь Мацяо

△ Спя́шник △ 觉觉佬

Лучше всех в Мацяо подступы исполнял Ваньюй, но я познакомился с ним, только когда в деревню спустили распоряжение организовать агитбригаду для пропаганды идей Мао Цзэдуна. Пропаганда была нехитрая: мы переделывали присланные сверху документы и статьи в частушки и давали концерты в соседних деревнях, аккомпанируя себе гонгами и барабанами, а агитбригады из соседних деревень приходили с концертами в Мацяо. В конце каждого представления полагалось выкрикивать лозунги. Лозунги были длинные, и, чтобы получалось дружнее, артисты делили их на части, не особенно вникая в смысл. Например, известное высказывание председателя Мао в исполнении агитбригады деревни Мацяо звучало так: «А-а-а-атака на бедноту! Есть! А-а-а-атака на рево-лю-ци-ю!» Лозунг получался контрреволюционный, но никого это не смущало, все продолжали вдохновленно его выкрикивать.

Еще сверху пришло распоряжение ставить на сцене образцовые пьесы. В деревне не найти ни костюмов, ни декораций, ни подходящего реквизита, поэтому агитбригада была вынуждена обходиться подручными средствами. Например, Седая девушка[39] у нас появлялась на сцене с пучком мочала на голове, и при виде нее дети застывали от страха. Вместо мехового пальто Ян Цзыжун[40] брал Тигриную гору в соломенном дождевике. А на одном из спектаклей порывом ветра опрокинуло сценическую декорацию (оклеенную ватой дверную створку), и бедный товарищ Ян Цзыжун после отчаянной схватки с врагом получил звонкий подзатыльник от снежной горы – глаза у него закатились, он покачнулся и упал прямо перед публикой. Благо, фонари на сцене горели тускло, так что зрители ничего толком не разглядели – все решили, что этот сюжетный ход предусмотрен сценарием, и даже немного поаплодировали павшему герою.

Деревенские говорили: все-таки старые представления были лучше, но эти тоже ничего, веселые.

Несмотря на ранение, Ян Цзыжун вполне успешно доиграл спектакль. Правда, от удара по голове он забыл слова и, пытаясь выкрутиться, стал петь обо всем, что видит: «Вот сту-у-у-ул! Сто-о-л! И барабан!», а в конце одним духом пропел: «Земельная реформа! Кооперативы! Народная коммуна! Строительство плотины! Рапс, рапс, рапс!» и сорвал бурные аплодисменты. Кадровые работники коммуны не расслышали слов и тоже наперебой хвалили выступление, а потом и вовсе решили отправить агитбригаду Мацяо на художественный смотр в уездный центр.

Деревенским нечасто выпадал случай съездить в уездный центр, к тому же репетировать представление было куда легче, чем таскать на поле ведра с илом. А некоторые артисты только благодаря репетициям получали возможность свободно пообщаться с противоположным полом – парни с девушками накладывали друг другу грим, поправляли костюмы. Так что агитбригада очень обрадовалась этой новости. Деревенский партсекретарь Ма Бэньи тоже радовался и гордился своими подопечными, специально для смотра он велел мне написать «пьесу для четырех девчурок»: что там будет за пьеса, ему все равно, но в ролях должны быть заняты четыре девушки.

Я поинтересовался, почему.

– Так вам еще в том году справили четыре красных куртки! Бригада отдала за них два коромысла зерна, а они лежат в сундуке без дела.

Оказывается, он хотел, чтобы куртки отработали потраченное на них зерно.

Агитбригада поддержала его предложение.

Для доработки номера в Мацяо прислали двух сотрудников уездного дома культуры, они предложили добавить в представление какую-нибудь деревенскую песню, чтобы отразить особенности народной культуры Мацяо. Бэньи подумал немного и сказал: это мы запросто, у Ваньюя голос звонкий, он любые подступы берет, хоть праздничные, хоть поминальные. Его и позовем!

Тут все рассмеялись, а женщины и вовсе скорчились от хохота. Ничего не понимая, я стал расспрашивать их о Ваньюе, мне рассказали, каков он из себя, и тут я наконец припомнил, что видел его в деревне: был он безусый и безбородый, с жидкими изогнутыми бровями, ко всему прочему, голова его тоже всегда была гладко обрита и лоснилась, точно масляная редька. Я часто встречал его на выходе из Мацяо, Ваньюй шагал по своим делам с коромыслом на плече. Еще помню, как однажды мы вместе слушали чужие подступы и кто-то в толпе попросил Ваньюя спеть, но тот густо покраснел и проговорил тоненьким женоподобным голоском:

– Не буду, не буду. Товарищи только посмеяться хотят над бедным Ваньюем.

Был он разведен, жил вдвоем с сыном в небольшой хибаре нижнего гуна. Говорили, он любит покобелять: если где собиралось много женщин, там непременно слышался тонкий голосок Ваньюя, вызывавший то дружный женский смех, то град камней на лысую голову. Раньше Ваньюй был помельщиком, ходил по деревням, молол хозяйкам зерно в ручных жерновах. И по его милости иероглиф «молоть» с годами тоже приобрел неприличный оттенок. Люди спрашивали: Ваньюй, ты сколько баб уже помолол? А он смущенно улыбался:

– Будет вам насмехаться! Культурнее надо быть – как-никак, в новом обществе живем…

Фуча рассказывал, что однажды Ваньюй пошел молоть рис в Лунцзявань, и там чей-то деревенский мальчишка спросил, как его зовут. Ваньюй ответил, что его зовут полюбовником. Мальчик спрашивает: а зачем ты к нам пришел? Ваньюй говорит: мамки твоей пампушки месить. Мальчик радостно побежал домой и рассказал, что дядя Полюбовник пришел месить мамины пампушки. У хозяйки сидели гости, пили чай с имбирем, как услышали эти новости, расхохотались, принялись куражиться. Не стерпев такой обиды, старшая дочь вышла и спустила на Ваньюя собак – он опрометью бросился бежать, но поскользнулся и упал в навозную яму.

С ног до головы в навозе, Ваньюй выбрался из ямы, оставив там здоровенную вмятину, что твой бык ночевал.

– Мастер Вань, – удивлялись деревенские, – чего тебе в навозе понадобилось?

– Да вот… Посмотреть хотел, какой глубины эта яма.

– Тоже инспекцию проводишь?

Ваньюй что-то промямлил и поспешил прочь.

Пащенята бежали за ним, хохотали и били в ладоши, тогда Ваньюй подобрал камень, чтобы их припугнуть, замахнулся изо всех сил и бросил, но камень не пролетел даже длины бамбуковой жерди. Пащенята засмеялись еще пуще.

С того дня фраза «проводить инспекцию» стала в Мацяо крылатой – так говорят, когда человек опростоволосился на манер Ваньюя и пытается это скрыть. Например, если кто поскользнулся и упал посреди дороги, мацяосцы скажут: что, опять инспекцию проводишь?

Ваньюй приходился двоюродным братом партсекретарю Бэньи – когда-то они даже хлебали из одного котла. Однажды дома у Бэньи гостила симпатичная партийная работница, и Ваньюй заявлялся к ним чуть ли не каждый день, усаживался за стол, сплетя руки в рукавах, и до самой ночи в доме звучал его тоненький голосок. И вот как-то вечером Бэньи собрал у себя большую компанию, гости расселись у очага, Ваньюй взял себе стул и радостно пристроился рядом.

– Тебе чего здесь надо? – сердито спросил Бэньи.

– Сестрица чай с имбирем заварила – до чего душистый, – не ожидая подвоха, ответил Ваньюй.

– У нас здесь собрание.

– Собрание? Вот и хорошо, я с вами посижу.

– Это партийное собрание, для членов ячейки. Ясно тебе?

– Ничего, я уже целый месяц без собраний, страсть как по собраниям соскучился!

– Надо же подумать, – встрял дядюшка Ло, – и где твой партбилет?

Ваньюй оглядел собравшихся и снова посмотрел на дядюшку Ло:

– А без билета разве нельзя?

– Без билета придется тебе другие ячейки окучивать!

Все расхохотались, и Ваньюй наконец смутился:

– Надо же подумать! Недостойный раб забрел в императорские покои! Ухожу, ухожу!

Он выскочил за дверь и на пороге столкнулся с кем-то из партийных.

– Хорошее дело! – обрушился на него Ваньюй. – Хотел Ваньюй посидеть на вашем собрании, да меня выставили вон! А когда Ваньюю недосуг, гоните на собрание! Ну, больше я на ваши собрания ни ногой, даже не зовите!

И в самом деле, с того дня Ваньюй не появлялся ни на одном собрании, а в ответ на требования явиться разражался гневной тирадой:

– Почему же вы меня с прошлого собрания прогнали? Видать, хорошие собрания у вас все вышли, осталась одна погань, тут вы и вспомнили о Ваньюе, тут и прибежали. Нет уж, размечтались!

После того злополучного собрания Ваньюй не упускал случая выказать свою обиду на партию. Как-то раз он помогал деревенским женщинам красить ткани, весь вспотел от радости и усердия. За работой говорили о том о сем, Ваньюй распустил хвост и наболтал лишнего. Говорит: вот у председателя Мао тоже борода не растет! Что скажете, похож наш председатель на третью бабушку Ван из Чжанцзяфани? Женщины рассмеялись, и Ваньюя понесло еще дальше, говорит: у меня дома висят сразу два портрета великого вождя, один я приладил у бадьи с рисом, другой – у отхожего ведра. Если вижу, что рис закончился, даю кормчему хорошую затрещину! Если отхожее ведро стоит пустое, грядки удобрять нечем, получай, кормчий, вторую затрещину!

Глядя, как женщины покатываются со смеху, Ваньюй совсем разошелся, говорит: на будущий год хочу в столицу съездить, потолковать с председателем Мао. Пусть расскажет, почему на заливном поле в Чацзыване сажают рис двойного посева, а урожай снимают всего раз в году?

Когда его слова дошли до начальства, в Мацяо прибежали ополченцы с винтовками, скрутили Ваньюя и доставили в коммуну. Спустя несколько дней он вернулся, причитая и охая, с заплывшим от синяков лицом.

– Что, Ваньюй, – спросили его деревенские, – ездил с инспекцией в коммуну?

Ваньюй криво усмехнулся, ощупывая побитое лицо:

– Начальство ко мне со всем почтением – не шибко наказали, не шибко.

Он хотел сказать, что кадровые работники коммуны учли его бедняцкое происхождение и оштрафовали всего на сто цзиней зерна.

С тех пор фраза «со всем почтением» (или «начальство ко мне со всем почтением») тоже стала в Мацяо крылатой – так говорят, когда человек пытается себя утешить, или когда начальство штрафует деревенских зерном. Если вас оштрафовали за какой-нибудь проступок, мацяосцы обязательно спросят: «Начальство сегодня со всем почтением?»

На первую репетицию Ваньюй явился одетым, как последний бедняк, в старой ватной куртке, подпоясанной соломенным жгутом, в съехавшей набок суконной шапке, в штанах с короткими штанинами, из которых торчали покрасневшие от холода голые ноги. В руках он держал бычий кнут – пришел на репетицию прямо с поля. Вид он при этом имел весьма недовольный, ворчал: вот еще выдумали, сначала запрещают петь подступы, теперь заставляют петь подступы, да ко всему прочему отправляют с подступами в уездный центр, словно Ваньюй не человек, а ночной горшок, захотели – вытащили из-под кровати, захотели – убрали. От начальника Хэ разве дождешься чего хорошего?

В действительности начальник Хэ, руководивший нашей коммуной, к выступлениям агитбригады никакого отношения не имел.

Ваньюй подошел ко мне и спросил с заговорщическим видом:

– Раз песни спяшные разрешили, значит, компартия наша того… – и он сделал жест, словно накрывает что-то рукой.

– Ты в своем уме? – Я сунул ему листок с текстом песни о весенней запашке. – Сегодня чтоб выучил, завтра будем прогонять, послезавтра поедем на смотр в коммуну.

Он битый час разглядывал иероглифы, потом схватил меня за рукав:

– Это что за подступ такой? Петь про мотыги? Про цапки? Про коромысла? Как землю навозом удобрять да как рис вымачивать?

Я не понял, чего он от меня хочет.

– Товарищ, мы и так в поле целыми днями этой чертовней занимаемся, а мне про нее со сцены петь? Честно тебе скажу, только подумаю про мотыги да коромысла, меня с души воротит. А тут – петь?

– А ты думал, о чем будешь петь? Согласен – оставайся, не согласен – возвращайся на работу!

– Ой-ей, не сердись так, товарищ!

Листок со словами он оставил себе.

Деревенские сильно преувеличивали его песенное мастерство, голос у Ваньюя в самом деле был звонкий и ясный, но звучал слишком резко и как-то деревянно, такое пение мало чем отличалось от женского визга, слушать его было все равно как слушать скрежет лезвия по черепице. Мне казалось, что носовые пазухи слушателей Ваньюя должны вибрировать и сокращаться, что песни его не льются в уши, а клинками вонзаются в ноздри, лбы и затылки. Мацяосцы не могли не чувствовать этих клинков, но все как один хвалили голос Ваньюя, только городским он был не по душе.

Еще меньше нам понравился костюм, который он выбрал для выступления: на следующую репетицию Ваньюй явился в старых кожаных туфлях, весьма довольный собой. К туфлям он подобрал плисовые брюки, а на нос нацепил очки. Работники уездного дома культуры, которые помогали нам ставить номер, согласились, что этот костюм никуда не годится: где это видано, чтобы крестьяне выходили на весеннюю запашку в господских одеждах? Нет, так дело не пойдет. Они посовещались и предложили Ваньюю выступать босиком, закатав штанины, на голову надеть треугольную шляпу доули, а на плечо закинуть мотыгу.

– Мотыгу? – удивился Ваньюй. – На кого же я буду похож? На булдыжника? Срамота какая!

– Много ты понимаешь, – сказали ему работники дома культуры. – Это искусство.

– Раз это искусство, давайте я сразу ведро с навозом на сцену вынесу!

Не окажись Бэньи в тот день на репетиции, их спор продолжался бы вечно. На самом деле Бэньи тоже считал, что мотыга не особенно украшает номер, но раз уж товарищи из уездного центра решили, что надо мотыгу, ему оставалось только согласиться.

– Говорят тебе взять мотыгу, вот и делай, как говорят! – орал он на Ваньюя. – Тверёзый, хуже борова! Все равно чем-то ведь надо руки занять? Не стоять же на сцене как истукан? Позу нужно принять!

Ваньюй поморгал, но с места не сдвинулся.

Разгорячившийся Бэньи вылез на сцену показать Ваньюю, как надо управляться с реквизитом: сначала оперся на мотыгу, потом забросил ее на левое плечо, потом перекинул на правое, чтобы Ваньюй как следует рассмотрел.

На следующих репетициях Ваньюй понуро стоял со своей мотыгой в сторонке. Он был заметно старше остальных артистов, потому и в общих разговорах почти не участвовал. А если кто из деревенских женщин заглядывал посмотреть на репетицию, Ваньюй страшно смущался и бормотал, морща лицо в кривой улыбке:

– Сестрица, не смотри, срамота одна!

Выступать в уездный центр он так и не поехал. Когда за агитбригадой прислали трактор, мы ждали Ваньюя битый час, но он будто под землю провалился. Потом наконец пришел, но без мотыги. Спросили, куда подевалась его мотыга, он только мялся в ответ, дескать, это пустяки, там на месте у кого-нибудь одолжусь. Бригадир говорит: это тебе не деревня, чтобы одалживаться. А если там не найдется подходящей? Бегом за мотыгой! Но Ваньюй сидел на месте, засунув руки в рукава, и придумывал новые отговорки. Было ясно, что он просто не может смириться с этой мотыгой и ни за что не хочет выходить с ней на сцену.

Пришлось бригадиру самому идти за реквизитом. Но когда он вернулся, Ваньюй уже сбежал.

На самом деле он ни разу не был в городе и очень ждал этой поездки. Загодя отмыл грязь с туфель, постирал штаны и рубаху – готовился. И однажды украдкой попросил, чтобы в городе я помог ему, если придется переходить через дорогу, – оказалось, он до смерти боится автомобилей. И против шпаны городской ему одному не сдюжить. А женщины в городе красивые – залюбуешься на них, так и потеряться недолго. Поэтому Ваньюй просил, чтобы в случае чего я пришел ему на выручку. Но в конце концов так никуда и не поехал – в своей борьбе с мотыгой он решил идти до конца. После Ваньюй объяснял, что никак не мог запомнить все эти подступы про навозные ямы, прополку сорняков, внесение удобрений и посадку риса: слова в голове путались, сердце заходилось от страха, и если бы он все-таки поехал тогда выступать, добром бы дело не кончилось. Он старался, еще как старался: и свиных мозгов себе сварил, и собачьих, и бычьих, но все без толку, вроде заучит несколько строчек, а потом снова сбивается на спяшные песенки. Так что пришлось ему скрепя сердце покинуть поле боя перед самым сражением.

За тот побег Бэньи оштрафовал его на пятьдесят цзиней зерна.

Выходит, нерадивый, беспечный Ваньюй мало в чем бывал так серьезен, как в пении подступов. На него мало в чем можно было положиться, и только спяшным песням Ваньюй оставался беззаветно предан. И поступил, как истинный мученик искусства: зная, что начальство устроит ему выволочку, оштрафует зерном и вычтет трудоединицы, Ваньюй все равно отказался от желанной поездки в город, потому что не смог принять искусства, в котором на сцену нужно выходить с мотыгой, искусства, в котором мужчине не дозволяется петь о женщинах.