Словарь запрещенного языка

ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ

Файтель (Феликс) Шапиро родился на пасхальной неделе 1879 года.

Он был первым ребенком в семье учителя хедера Лейба и его жены Сарры-Доны.

Первые годы жизни прошли в маленьком, забытом богом, еврейском местечке Холуй, вблизи города Бобруйска Минской губернии.

Фоля (так его звали дома) — очень живой, настойчивый в исполнении своих желаний, любознательный, любопытный, шаловливый мальчик.

Хедер отца (комната для занятий) находился рядом с жилыми комнатами семьи, и маленький Фоля часто сидел на занятиях, внимательно слушая объяснения отца своим ученикам. Там стояли только скамейки разной высоты.

Мальчики местечка посещали хедер с 5 лет. Фоля выучил алеф-бейт (азбуку) к двум годам, а с трех уже самостоятельно читал.

Через несколько лет семья переезжает в город Бобруйск.

Отец Лейб расширяет хедер[1], у него есть помощник — восьмилетний сын Фоля. Отец спокойно учит старшую группу, а с малышами с удовольствием занимается очень важный, всегда в кепке, в пиджаке до колен — Фоля. Через несколько лет, определив будущую судьбу старшего сына, Лейб посылает Фолю учиться в иешиву.

Файтель учится хорошо и его, как одного из лучших учеников, по окончании иешивы, ждет небольшая синагога в одном из местечек черты оседлости и исполнение должности раввина.

Но здесь происходит невероятное. Файтель отказывается от места раввина, он хочет быть учителем, его интересует широкий мир, светская литература, история. Понимает однобокость своего образования.

Начинает самостоятельно изучать русский язык. Позже к нему присоединяется его друг Моисей Лившиц. Вдвоем они уходили в лес и, сидя на пеньках, держа в одной руке книгу на идиш, а в другой — перевод, учили, помогая друг другу, новый, очень трудный для них — русский язык. Фоля очень много читает, обращая внимание на каждое непонятное слово.

Он думает об окружающем мире, мечтает о получении более широкого образования, о просветительской деятельности для своего народа.

Увлекается еврейским движением «Хаскала», основная идея которого — дать широкое, разностороннее, современное образование евреям.

Начинает работать в еврейских школах помощником учителя. Встречает способных одаренных детей, с горечью наблюдает, как из-за ограниченного образования они не могут развивать, использовать свои природные данные, свой талант. Пытается что-то сделать сам. По собственной инициативе начинает знакомить учеников с историей, географией, рассказывает о классиках литературы, о выдающихся художниках, музыкантах.

Но косность начальства, коллег, сильное влияние религии мешают, тормозят, а чаще всего запрещают эту деятельность. Понимает, что ничего не сможет сделать, живя в провинции, в небольшом городе. Мечтает о Петербурге, но как может поехать и жить там еврей?

В то время право на жительство в столице получали евреи-купцы I и II гильдии или дипломированные специалисты (врачи, инженеры и др.)

У Файтеля возник план и он его осуществляет.

Прежде всего сдает в 1899 году экстерном все экзамены за курс Иегуменского уездного училища. Теперь с этим удостоверением можно учиться дальше.

В 1900 году, преодолен все барьеры, сдав вступительные экзамены, поступает в Императорский Харьковский университет, где учится три года.

10 марта 1903 года получает свидетельство о присвоении ему звания дантиста. Но свидетельство ему выдают только 26 октября 1904 года. Это не бюрократическая канитель. Почти полтора года ему пришлось работать, чтобы выплатить долг университету.

Но Файтель не хочет работать дантистом, это только первый шаг его плана. Мечта — посвятить себя учебно-просветительской работе — не угасла.

На руках есть документ на право жительства, но это бумага, а ведь надо иметь средства для существования. Получив диплом, тут же переезжает в Киев. Подает прошение в управление Киевского учебного округа па право быть домашним учителем. Сдает положенные экзамены и, как следует из свидетельства, дал в присутствии испытателей с успехом пробный урок на тему «Река и ее части». Получает новый документ, по которому «дозволено заниматься в качестве домашнего учителя обучением своих единоверцев географии, но без прав, присвоенных этому званию лицам христианских исповедований».

Теперь, имея на руках диплом дантиста и разрешение преподавать, Файтель спешит в столицу.

1 сентября начинается учебный год и, не заезжая к родным в Бобруйск, он едет прямо в Петербург.

11 августа 1905 года Файтель получает все нужные бумаги в Киеве, а 17 августа в его паспорте уже появилась первая печать и марка полицейского участка — прописан!

Начинается насыщенный, трудный и очень интересный период его жизни

.

С.ПЕТЕРБУРГ. I905 — 1913 ГОДЫ

Поезд подходит к столице. Что его ждет? Ни родных, ни знакомых в городе нет. С чего начать? Где найти ночлег? Ему везет. В поезде познакомился с врачом-евреем, и тот приглашает заехать к нему и дает адрес ОПЕ (Общество распространения просвещения среди евреев в России).

На следующий день он уже на Офицерской, в доме №42.

Везение продолжается. ОПЕ открывает новую школу и его тут же берут на работу учителем.

Одновременно Файтель развивает активную деятельность в ОПЕ, пишет методические пособия, инспектирует еврейские школы и хедеры в Белоруссии, Литве. Печатает различные статьи по вопросам просвещения, рецензирует книги на идиш и иврите, сотрудничает в журнале «Рассвет», в различных газетах на идиш, иврите и русском языках. Подрабатывает частными уроками.

Учит детей барона Гинцбурга[2]. Эти уроки через много лег были темой его забавных рассказов для нас, детей: как он запутался в анфиладе комнат, как ушел голодным со званого ужина, т.к. не умел пользоваться таким количеством приборов. Десятки раз мы, дети, готовы были слушать такую историю: расстегнув пальто, обнаружил распоротый шов на брюках, вертелся как волчок, чтобы найти позу, чтобы хозяйка дома не заметила дырку и т.д. Все эти истории были целыми сценками, он одновременно играл роли хозяйки дома, членов семьи и самого себя.

В то же время для исполнения своей мечты получить светское гуманитарное образование в 1906 году он поступает на юридический факультет Петербургского Императорского университета (слушателем).

Учится, сдает экзамены, но с середины 3 курса в 1908 году его исключают за участие в студенческих беспорядках.

Тут же получает повестку о выселении его из города, лишении права на жительство.

Помог высокий покровитель, барон Гинцбург. 16 октября 1909 года из канцелярии С.-Петербургского градоначальника приходит распоряжение приостановить выселение из столицы до особого распоряжения.

В том же 1906 году Файтель знакомится с очень красивой девушкой из Гродно Минной Вайс.

Она из довольно богатой семьи. Ее отец Эфроим-Лейзер (купец какой-то гильдии) владеет картонажной фабрикой.

Минна приехала в Петербург, тоже имея диплом дантиста, закончила институт в Одессе.

Дантистом, однако, она работать не смогла, так как, вырвав первый зуб у пациента, упала в обморок и ее долго приводили в чувство. Работала учительницей в школе, окончила женскую гимназию императрицы Марии и получила право преподавать, конечно, только своим единоверцам.

В Петербурге училась на Бестужевских курсах. У нее было много поклонников, но ни один не привлек ее внимание. Файтель настойчиво ухаживал за Минной и добился своего: она дала согласие стать его женой. Отец Минны не одобрил этот брак (какой-то учителишка, небольшого роста, живущий в маленькой каморке, а дочь-то богата, да еще красавица) и предупредил, чтобы помощи от него не ждали. Но это была настоящая любовь. В 1907 году 26 октября они поженились (мать Минны настояла, и свадьба была все же в родительском доме в Гродно). Первая их дочь Дебора (Долли) родилась в сентябре 1908 года.

Отец Минны сменил гнев на милость. Молодожены сняли просторную, хорошую квартиру, Файтель много работал и прилично зарабатывал. Часть времени уделял литературно-публицистической работе. Почти в каждом номере «Вестника ОПЕ» (1911—1913 гг.) помещена его статья, а то и две. Пишет под своим именем и псевдонимом Миндлин. Основная тема — просвещение. Также пишет рецензии на литературные произведения, переведенные и написанные па иврите, знакомя их с читателями. Печатается в газетах на русском, иврите и идиш.

Минна тяжело переносила сырой климат Петербурга, и вскоре стали думать о переезде.

В газете Файтель прочел объявление, что еврейская община города Баку объявляет конкурс на замещение должности директора школы Талмуд-Тора при центральной синагоге.

Файтель послал туда документы, характеристики, список печатных работ и получил это место.

Семья переезжает в Баку в августе 1913 года.

БАКУ. 1913—1923 ГОДЫ

Учебный год начинается с рождения второй дочери (18 октября 1913 года родилась я, Лия) и с изменением имени Файтель на Феликс.

При встрече Шапиро с инспектором по делам еврейских школ (польский еврей) инспектор сказал: «Имя надо менять, мне передали, что Вам уже дали прозвище «Файтон без колес». Будем звать Вас — Феликс».

Но это имя осталось только в бумагах, подписанных инспектором. Отец остался Файтелем, а детский шепот «Файтон идет» — его не раздражал.

Только при переезде в Москву (под влиянием старшей сестры) отец поменял имя и официально в паспорте стал Феликсом.

Здесь я хочу привести выдержки из воспоминаний А. Дорфман: «Для евреев Баку Ф. Шапиро не был „незнакомцем”. К этому времени он был уже хорошо известен в кругах еврейской общественности Петербурга как незаурядный педагог и автор многочисленных руководств для учителей, глубоких исследований, популярных статей и рецензий.

Бакинцы предоставили Шапиро все возможности для практической реализации его талантов…»

Воспоминания Дорфман напечатаны в этой книге отдельно.

Шапиро работает с увлечением. У него большая цель — «гебраизация учебного процесса». До него преподавание основных дисциплин велось на русском языке. И вскоре преподавание арифметики, естествознания, истории, географии и других предметов стали проводить па языке иврит.

Через несколько лет еврейские школы Баку были объединены общим руководством. Руководителем всех школ избирается Шапиро.

Работая в школе, Файтель Львович тратит много времени на общественно-просветительскую работу и с большим интересом изучает жизнь горских евреев, часто выезжает в районы Кубы, Дербента и Нальчика, помогает создавать школы, организует семинары для учителей, собирает фольклорный и исторический материалы.

Позже, уже живя в Москве, на ученом совете Института истории и этнографии Академии наук он сделал доклад «Горские евреи-таты», получивший очень высокую оценку членов ученого совета. Ему предложили оформить эту работу и защитить ученую степень, потому что такая работа обычно приравнивается к докторской диссертации[3]. Материал о горских евреях через Рахиль Павловну Марголину был передан в дар Иерусалимскому университету.

Несмотря на невероятную занятость, он всегда находил время для семьи и друзей.

Помню его, медленно шагающего по Верхне-Приютской и Большой Морской улицам, с ближайшими друзьями-соседями Бакуниным и Якоби, всегда спорящими о путях еврейской школы.

В Баку мы жили в большой удобной квартире на Верхне-Приютской в доме №157. Это был гостеприимный дом заведующего еврейской школой (вероятно, типичный для неортодоксального интеллигентного еврея того времени).

В дни еврейских праздников в нашем доме всегда было шумно. Мама радушно принимала гостей — в большинстве это были учителя школы, папины коллеги. Говорили по-русски, но всегда соблюдали все еврейские традиции.

В синагоге у папы было почетное место. Он очень любил канторское пение, но дома никогда не молился.

Но самые приятные воспоминания, когда он выходил гулять со мной и младшей сестренкой, и к нам присоединялись мои подружки Рахиль Бакунина, Соня Якоби и Ида Кремень. Мы наперебой задавали ему вопросы, он всегда отвечал шуткой, веселя нас.

С большим вниманием слушали его воспоминания о детстве, о жизни в маленьком местечке.

Перед еврейскими праздниками папа всегда рассказывал нам их историю. Как-то к празднику Суккот объявил среди нас конкурс на лучший шалаш размером 20x20 см. Из командировок и поездок всегда привозил маме и всем детям подарки.

Отец уделял детям много внимания. Я помню, как он следил, чтобы мы быстро и аккуратно стелили свои постели. Давал время и с часами в руках следил за выполнением. Досрочная работа поощрялась. Я получала 5 коп. на мороженое. Мороженое в то время возили на небольшой тележке, и мороженщик ложкой из бачка выкладывал порцию между круглыми вафельками, на которых были имена: Миша, Лида, Соня, Катя и другие.

Отец не выносил вранья, и, если уличал в нем, мы получали по рукам не фигурально, а по-настоящему. Это было действительно больно.

Учась уже и школе (5—7-й классы), я приходила к папе с каким-либо вопросом, чаще всего мне была нужна помощь в решении арифметической задачи. Первым вопросом отца было: «Скажи твой план решения?» А потом, с моей точки зрения, начиналось нудное объяснение предыдущего материала. А я возражала, что мне эго не надо, и чтобы он объяснил мне, как решать именно эту задачу.

Отец, видимо, очень любил математику, знал многочисленные приемы устного счета (сейчас в школах, к сожалению, устному счету не уделяется внимания, все заменили счетные машинки, и у многих учеников — наручные часы с программным счетным устройством.)

Может быть, эти уроки и подтолкнули меня к тому, чтобы стать учителем математики. Но в те далекие времена моего детства я часто уходила от отца в слезах, т.к. он отказывался мне помочь, прежде чем я не повторю такой-то раздел. Такое глубокое знание математики (в пределах средней школы) было достигнуто исключительно самостоятельной учебой.

Отец получил образование и религиозное, и юридическое, и историко-филологическое, но математика (пожалуй, еще и история) оставалась одной из любимых его наук. Часто в часы досуга отец лежал и решал задачи повышенной сложности и математические головоломки Перельмана.

***

К нам приехал из Бобруйска дедушка, папин отец. Я помню только бороду, щекотавшую меня, когда я сидела у него па коленях, и аромат белых грибов, привезенных из Белоруссии.

Папина семья, братья и сестры, отличались добротой. Папа, получив какие-либо заработанные деньги, спешил поделиться ими со всеми дочерьми. Очень любил делать подарки своим друзьям, сопровождая их шутливыми стихотворными посланиями.

Брат его Моисей (я его помню до женитьбы) много времени уделял нам (мне и младшей сестре). Придумывал интересные поездки, водил в театр, всегда покупая сладости и мороженое. К праздничным дням мы получали подарки. Все это было с выдумкой, фантазией, вниманием.

Сестра Гися была исключительно гостеприимной хозяйкой, но она жила в Бобруйске, Минске, и я с ней сблизилась, к сожалению, уже много позже, приезжая в гости из Москвы в Минск.

Брат Буля несколько лет жил с нами в Баку. Это были тяжелые годы (1917—1922). Он работал на танкере в Каспийском море и приезжал домой с продуктами: вяленая рыба, мешок пшена. Кстати, пшенная каша с сахаром была одним из любимых блюд отца. Потом, уже живя опять в Бобруйске, он на 1/4 облигаций золотого займа выиграл 25000 рублей (это были тогда очень большие деньги) и тут же разделил поровну всем близким, родным, оставив себе только пятую часть.

После вторичной женитьбы деда родился еще один брат Самуил, и он также по наследству от отца получил большую порцию доброты в своем характере[4].

***

1917—1918 годы. Кругом бушует война: то турки, то англичане, то межнациональная борьба, переходящая в резню, то наступают красные, то белые. Отцу 39 лет. Его призывают в армию, но комиссия при комиссаре по мобилизации даст отсрочку на время нахождения в должности директора школы.

В 1918 году опять в начале учебного года рождается третья дочь — Сарра. Папа любил шутить: «Драй техтер аф а лайтишн гелехтер» («Три дочери людям на смех»).

Отец был очень цельным, целеустремленным и невероятно работоспособным. Но я помню случай, когда он проявил себя как очень мужественный человек. Это случилось не то в 1918, не то в 1919 году. Точной даты я не помню, да это и не имеет никакого значения.

Мы жили в двухэтажном доме на Верхне-Приютской улице на 2-м этаже. В городе было неспокойно. К нам в окно залетела пуля, но, к счастью, пострадало только стекло и напольная ваза. В комнате никого не было.

И мы перебрались к маминому родственнику Льву Гальперину, жившему в нашем же подъезде на 1-м этаже, там были хорошие ставни. Однажды в эту квартиру зашла группа вооруженных турок и потребовала золота. У папы на руке было обручальное кольцо. Он заложил руки за спину и снял его. К счастью, кольцо упало на ковер и не было звона.

Этот поступок мог стоить ему жизни, но папа относился к обручальному кольцу как к символу прочного брака и, не раздумывая, сиял его со своего пальца.

Мама была больна и лежала в другой комнате с маленькой дочкой. Турки направились в эту комнату. Отец в одно мгновенье подскочил к двери и на ломаном азербайджанском закричал, что не разрешает тревожить маму. Его маленькая фигурка оказала такое бурное сопротивление, что главарь шайки расхохотался и, взяв со стола серебряные сахарницу и кофейник, вместе с шайкой ушел из квартиры.

Он также проявил мужество при спасении армян. В городе была настоящая резня. Большинство наших соседей были армяне. Они прятались по подвалам и чердакам. Папа организовал доставку пищи, используя нас, детей.

Напротив нашего дома жил папин друг — татарин по национальности, и по условным сигналам он предупреждал папу о приближении разбойников.

Однажды к нам в квартиру забежала армянка, которую преследовали, и мы ее спрятали в кровать под перину. Убийцы зашли к нам, прошлись по комнатам. Все квартиры в нашем доме были связаны между собой внутренними балконами, и папа уговорил убийц, что эта женщина только пробежала через нашу квартиру. Это тоже было мужество, так как всю семью наказывали, если они укрывали или даже помогали армянам.

***

Учителям через каждые пять лет работы полагалась прибавка к жалованию. Так вот папа ее получал сполна. В 1908 году (с учетом предыдущего стажа работы в Белоруссии и на Украине) была первая прибавка, а к ней добавка — рождение первой дочери (сентябрь 1908 г.). Через пять лет в октябре 1913 родилась Лия, а еще через пять — день в день со мной в октябре 1918 года — третья дочь Сарра.

***

В 1919 году отец опять поступает учиться. Теперь это Бакинский университет, историко-филологический факультет.

К концу 1920 года в Баку устанавливается советская власть. Еврейская жизнь постепенно замирает. Начинают закрывать еврейские школы, и на долгие годы (тогда казалось навсегда) прерывается работа еврейского учителя и просветителя. Но у Шапиро новые идеи, и все свои знания, свою неуемную энергию он вкладывает в новое дело.

Годы войны, разруха, межнациональные разборки породили новый слой детей и подростков (беспризорники). И он организует первый в России детский дом, где дети будут жить, воспитываться, учиться и приобретать ремесло.

Из воспоминания Д. Бреслова:

«Файтель Львович снова «горит». Все его педагогические теории, наконец, находят практическое применение. Своему детищу он сам придумал и дал боевое название «Дом Коммуны». Сюда приводят беспризорников «из-под котлов». Их переодевают, кормят и начинают учить. Эта работа заслоняет все остальные. Файтель Львович носится из Наркомпроса в Баккоммунхоз от Новикова-Фукса к высокой покровительнице Коммуны — Маркус.

Это полезное, но трудное дело — воспитывать трудом, вводить политехническое образование. В доме организованы мастерские — столярные, переплетные, швейные. Это еще в 1920 год, задолго до Макаренко»

Народным образованием в те годы ведала Маркус — жена С. Кирова. Она помогала, а позже наблюдала работу коммуны и рекомендовала широко использовать этот опыт. Коммуной заинтересовалась и Н. К. Крупская (из информации Маркус). Это время совпало и с началом нового периода болезни отца (об этом я расскажу дальше), и врачи рекомендовали ему переменить обстановку.

Как раз в это время пришло письмо от Н. К. Крупской, она приглашала Шапиро в Москву для изучения его опыта. Семья решает переехать в столицу. В первых числах января 1924 года отец уезжает из Баку.

МОСКВА. 1924—1961 ГОДЫ

Москва встречает Шапиро небывалыми морозами.

Умирает Ленин, Крупской не до папы.

В апреле приезжает мама с тремя дочерьми.

Нас очень приветливо принимает семья маминого брата Давида. Живем у них несколько месяцев. Были свидетелями очень сильного наводнения. Чугунов мост был целиком затоплен, вода доходила чуть ли не до Москворецкого. Жили мы в Черниговском переулке, выходящем на Пятницкую. Шапиро находит работу в АОНАПО (акционерное общество наглядных пособий для учебных заведений). Продолжает дело, частично начатое еще в Баку. В доме коммуны была столярная мастерская, которая в основном делала пособия для школ.

Выпускает методические пособия, руководства для учителей

.

* * *

Снимаем квартиру под Москвой на станции Новогиреево Курской ж/дороги (теперь это один из районов Москвы.)

Квартира большая, со всеми удобствами, даже с телефоном (тогда это была редкость). Я помню этот громоздкий аппарат на стене, когда, сняв трубку, долго ждали ответа телефонистки и говорили: «Барышня, соедините с таким-то номером».

Всю неделю мы отца почти не видели и с нетерпением ждали его приезда. Выходные дни он всегда проводил с нами. Любил купаться и учил нас плавать. Любил кататься на лодках и учил нас грести.

Любимая игра на воздухе была городки. Здесь он был мастер, и его бита всегда била без промаха. Иногда по вечерам играл с нами в карты.

Единственная игра, которой он научил и нас — «Тысяча».

Но больше всего мы любили его слушать. Рассказчиком он был великолепным. Раз в неделю у нас были уроки истории. Дома был очень хороший красочный альбом библейских историй, и мы (это я, младшая сестра и дочка соседки) с большим вниманием слушали папины рассказы. Он так артистично рассказывал, что нам казалось, что мы сами принимаем участие в борьбе с Голиафом, страдаем и радуемся пропаже и встрече с Иосифом, 40 лет бродим с евреями по пустыне и т.д. Позже, через много лет, я слушала с тем же интересом его рассказы уже вместе со своими детьми Володей и Инной.

В остальные вечера я и сестра просили его рассказать нам что-либо перед сном.

Жаль, что не было магнитофона и ничего не осталось от его буйной фантазии. Выдумщиком и фантазером папа был неподражаемым.

Свои выдуманные истории часто преподносил нам как правдивые события.

Часто рассказывал и действительные истории из своего детства.

Любил рифмовать.

Придумывал стихотворные поздравления к нашим дням рождений.

Помню какую-то очень длинную поэму с продолжениями, обрывающуюся на самом интересном месте (как в теперешних мыльных операх).

Одним из главных героев этой поэмы был крокодил (вероятно, навеян К. Чуковским).

На выходные дни к нам часто приезжали двоюродные братья Лева и Алик Великовские, Витя Вейс.

Это были очень веселые и шумные дни. Папа с увлечением кувыркался на сене, не отставая от мальчиков.

Папа очень любил праздники. И если их не было, создавал их сам. Он придумал и составил план веселого празднования 300-летия семьи, объявив, что сто семья не хуже Романовых (сосчитав число лет всех членов семьи).

К сожалению, в воспоминаниях детства не все так лучезарно. Периодически папа менялся, становился совсем другим человеком. Перед нами был вялый, скучный, мрачный, с грустными, часто наполненными слезами глазами, отец. Позднее я узнала, что это было состояние сильной депрессии.

Сначала эти периоды были очень короткими: несколько дней, неделя, две, а затем значительно дольше. Очень известный психиатр Ганнушкин поставил диагноз «циклотемия», сказав, что после 60 лет приступы депрессии прекратятся, посоветовал еще и пополнеть. Прогноз профессора Ганнушкина оправдался.

В один из периодов папиной болезни старшая сестра начала подрабатывать. Надо было тушью писать на географических картах названия городов, морей, рек, озер, гор и т. д. Все географические названия. Каждая категория надписей имела свой шрифт. В те времена (примерно 1928 г.) не было соответствующей техники, и всю работу надо было делать вручную. Сестра привлекла и меня. Я была очень горда, это были первые деньги, которые я внесла в семейный бюджет. Помню, что купила жареные семечки для всех подружек и подарок отцу — подстаканник.

Состояние депрессии проходило, и все быстро забывали эти тяжелые дни.

И перед нами опять появлялся еще более работоспособный, более энергичный, всегда с новыми планами — отец.

Последняя депрессия длилась более 2 лет. В то время я жила в Ленинграде, родила сына. Меня не хотели огорчать, и я не знала подробностей. Мама все годы была домашней хозяйкой, но в эти периоды она становилась кормилицей семьи. В Баку ее всегда приглашали на корректорскую работу в газету «Бакинский рабочий», а в Москве присылал гранки для правки дядя Давид, работающий в Медгизе.

***

В 1932 году я вышла замуж за Мишу Престина и несколько лет до начала войны жила в Ленинграде. В течение многих лет мне задавали вопрос, какое было отношение такого настоящего еврея, как отец, к моему браку? Не препятствовал ли, не осуждал ли, как относился к русскому зятю? Отец никогда не был шовинистом. В человеке его интересовала душа, интересы, интеллигентность, характер, но не национальность.

Отец уважал выбор своих дочерей и старался помочь, чем мог, если в этом была малейшая нужда.

Но в дальнейшем он, видимо, пересмотрел свою позицию. Я помню его разговор со вторым моим мужем (Миша погиб в 1942 году в возрасте 29 лет) Аккерманом Наумом Абрамовичем. Перед этим разговором к нам зашла сослуживица Наума (вскоре после смерти своего мужа) и рассказала, каким прекрасным человеком был ее муж Николай Иванович, как дружно и в полном согласии они прожили более 30 лет. И папа задал ей вопрос: «Рахиль Моисеевна, а Вы всегда делились с мужем в период космополитизма, в период дела врачей всеми своими переживаниями?» И она ответила: «Конечно, нет. Ему и так было тяжело, он очень переживал за меня.»

И после ее ухода отец сказал: «Ну вот видите, между такими парами всегда будет пелена: что-то недосказано, что-то недоделано. В такой жизни не может быть настоящей полной слитности и дружбы. Жизнь еврея среди чужих народов всегда сложна, и я думаю, что создавать семью лучше с единоверцами».

В конце 1937 года в Москве был организован Комитет трудовых резервов. Основная задача — подготовка молодых рабочих в ПТУ для всех отраслей промышленности.

Отец вскоре начинает там работать и тоже в области организации и обеспечения наглядными пособиями учащихся ПТУ.

***

1941 год. Война.

Младшая сестра Сарра заканчивает Московский университет, исторический факультет. Ее мужа Арона Моделя с первых дней мобилизуют в армию, а она идет добровольно. Закончила краткосрочные курсы медсестер, и все годы войны с первого до последнего дня на фронте. 9 мая 1945 года застало ее и мужа в Берлине.

Я живу в Ленинграде, моего мужа Михаила Престина не призывают по состоянию здоровья, но он идет добровольцем. Меня как учительницу-комсомолку мобилизуют па вывоз детей из прифронтового Ленинграда.

Союз кинематографистов спешно эвакуирует своих сотрудников (муж старшей сестры Долли кинорежиссер Вячеслав Сутеев, а она — преподаватель английского языка в Институте кинематографии), и сестра с мужем берут с собой родителей.

Уезжали в самый тяжелый, трагический день для Москвы. День страха, день паники. И чего только не наслушались родители в толпе!

«Зачем я, дура, разрешила сыну жениться на еврейке? Вот и бежим, а то я бы сейчас дома была. Ну что не встретить чужаков, ведь люди — не звери».

«Смотрите, смотрите, одни жиды бегут, ну и хорошо, обратного хода не будет».

«А добра, добра сколько везут! Наверняка, евреишки. Нет, не похожи. Значит, другие сволочи.»

«Я думала, они все в Ташкенте, а их так много!»

«Мань, а Мань, а что ты, едешь?»

«Евреи едут, они умнее»

.

* * *

Родители попадают в Башкирию, в село Тюрюшля, и отец через неделю уже работает в местной сельской школе учителем.

В каком-то доме бывшего ссыльного он находит Библию на английском языке. Так как он знал ее наизусть, то переводит на иврит, а затем па русский и таким сложным способом начинает учить английский язык, записывая русскими буквами каждое слово. Кроме того, пользовался и школьным учебником.

Это была чрезвычайно трудоемкая работа, но она послужила основой, и затем в Москве он уже продолжал работать со словарем и справочниками. Правда, он не мог правильно произнести, вероятно, и прочесть ни слова, но запас слов у него был очень большой, и уже внук Володя вспоминает, что дед помогал ему, студенту, в переводе статей.

Но в 1943 году Сутеева вызывает Москва и направляет на фронтовые съемки. С ним уезжает Долли, и вскоре им удается вызвать и родителей в Москву.

В середине 1943 года отец возвращается на работу в Трудовые резервы.

Туг я позволю себе небольшое отступление, связанное больше со мною. Но роль отца была так велика, что нельзя об этом не написать.

1943 год. Мне 30 лет. Я вдова, живу и работаю в далеком селе Кировской области, Котельнического района. Я влюбилась, с кем не бывает, но понимала, что человек не подходящий, пьющий, а если уж выпьет, то и жидовкой может меня назвать (не жидовкой, а жидовочкой, считал, что это очень ласково). Но разум — разумом, а чувства — чувствами. Я не знала, что делать. Написала правдивое, подробное письмо отцу с криком о помощи: «Забери меня отсюда, иначе я сделаю непоправимый шаг». И, представьте себе, в скором времени получаю письмо: «Держись, дорогая, я всегда верил в твой разум. Я добиваюсь командировки в город Киров, там большая деревоотделочная фабрика, изготавливающая наглядные пособия (большие линейки, циркули, транспортиры, различные геометрические фигуры и др.), и по дороге обязательно буду у тебя».

Учтите, конец 1943 года. Разгар войны. Железные дороги забиты, первыми пропускают военные эшелоны. Поезда идут без расписания. На запасных путях стоят часами. От железнодорожной станции Котельничи до нашего села 27 километров, постоянного транспорта нет.

Никто не встречает. На попутных санях добирается, без всякого уведомления входит, и я в его объятиях.

А папе уже был 65-й год! Сутки проговорили. Пообещал, что постарается сделать все, чтобы вызвать меня в Москву. Безусловно, Николай мне не пара, да и Володе Николай очень не нравится. Володя придумал свой план: «Если ты выйдешь за него замуж, буду вставлять в стул булавки. Выходи мама за военного, папиного товарища».

В начале 1944 года я получаю официальный вызов и приглашение на работу в Комитет трудовых резервов, подписанный Москатовым.

В сентябре того же года вторично выхожу замуж, действительно за военного, за лучшего друга Миши Престина — капитана Наума Аккермана. В дальнейшем он стал одним из ведущих ученых в области ракетостроения.

* * *

В 1948 году в возрасте 69 лет отец уходит на пенсию. Это старый, болезненный, измученный человек. Несмотря на усталость, нездоровье, ему не сидится без дела.

Продолжает самостоятельно изучать английский язык (дошел до уровня, позволявшего ему переводить статьи на различные темы). Изобретал какие-то пособия. Считал деньги, которые рассчитывал получить за изобретение (совместно с Рыбниковым, не помню имени и отчества) особой складывающейся линейки, из которой можно строить различные геометрические фигуры и тут же измерять не только линейные размеры, но и площади. Деньги, естественно, получены не были, что не мешало отцу делить предполагаемый доход между тремя дочерьми. Одновременно Шапиро увлекается литературной деятельностью: начинает писать рассказы, повести, скетчи и пьески. Написал пьесы: «На отдыхе» (в одном действии, из жизни пенсионеров), «Собачий процесс» (фантастическая комедия в одном действии, двух картинах), «На пороге коммунизма», рассказы «Зеленый змей» (о борьбе с пьянством), «По зову», «Тост» и др. Ходил в клубы, драматические кружки предприятий и договаривался о постановке своих пьес.

Но это еще не все. Вся эта творческая деятельность была для него интересной, но не приносила дохода, а пенсия была очень маленькой (в то время мы не сомневались, что в стране Советов самое лучшее пенсионное обеспечение). Папа получал 150 рублей и хлебную надбавку, на иждивенку-маму еще 60 рублей. После хрущевской девальвации они вдвоем получали 21 рубль.

Шапиро организовывал мастерские по ремонту школьных наглядных пособий. Я не помню, давала ли эта работа какой-либо доход, но знаю, что отец был очень горд, что ценные приборы из физических и биологических кабинетов (микроскопы, различные измерительные приборы), приготовленные для свалки, обретали новую жизнь. Наладил выпуск каких-то коробочек для лакмусовой бумаги. Работу делал дома, и мы все помогали папе выполнять данный ему план. Это была хоть и небольшая, но ощутимая прибавка к пенсии.

***

Тяжело перенес период борьбы с космополитизмом (его уход на пенсию тоже был вызван этим периодом — все министерства освобождались от евреев). Часто после прочтения очередной газетной статьи у него были сердечные приступы. Мы старались прятать статьи, но и радио трещало целые дни об одном и том же.

Одно событие согревало наши сердца. В мае 1948 года создано государство Израиль.

Информация в газетах неполная, недостаточно ясная, надо читать между строк, додумывать и слушать домыслы друзей.

Мы знали, что поддержал создание государства Израиль министр иностранных дел Громыко, т.е. Союз, и как-то на задний план уходят космополитические издевательства. Есть свое государство! Но тут же началась неравная борьба всего арабского мира с маленьким Израилем. Победа Израиля наполнила наши сердца гордостью и счастьем. Сам же Израиль был для нас также недосягаем, как Луна. Мы сочувствовали, беспокоились, переживали, как о далеком родственнике, с которым нет надежды на встречу. Через шумы, треск, свист слушали «вражеские голоса» с надеждой получить хоть какую-либо правдивую информацию

***

1952 год.

Полный разгром еврейской культуры (закрытие театров, всех культурных еврейских центров, еврейских газет), аресты и расстрел лучших представителей еврейской интеллигенции.

Со многими из них отец был знаком.

Поэзию и прозу других любил.

Дружил с поэтом Галкиным, переводчиком Шолом-Алейхема Слонимом, его женой актрисой театра Михоэлса Фридой Слоним.

Апофеозом было дело врачей.

Среди наших близких, знакомых и родных было много врачей.

Приходили, делились, не понимали происходящего.

Однажды на меня напал хулиган (я шла из школы в Саввинском переулке), начал избивать, приговаривая: «Коган-отравительница, я тебя убью, меня не будут судить. Врагов надо уничтожать».

У меня был шок, я боялась одна выходить на улицу, и папа с палочкой, еле передвигая ноги, провожал меня в школу (к счастью, школа была близко), а обратно всегда провожали ученики.

А по вечерам папа снова сидел с потухшими глазами и клеил коробочки.

1953 год.

Пусть извинит меня читатель, но написать «умер» — бесчеловечно: сдох И.В. Сталин.

Время шло...

ИВРИТ

Создание государства Израиль поставило перед Советским Союзом новые задачи. В молодой стране развивается экономика, сельское хозяйство, военная промышленность, культура, колоссальное строительство, освоение пустыни.

Советской власти нужны для работы в Израиле дипломаты, работники посольства, военные и торговые советники, цензоры и, вероятно, просто шпионы.

Через пару месяцев к папе пришел Иосиф Самойлович Брагинский, сын папиного товарища, работавшего с ним в Бакинской еврейской школе.

Молодой Брагинский работал заместителем директора Института востоковедения и предложил отцу преподавать иврит. Иврит!? Я знаю, что многие востоковеды, хорошо знающие иврит, не понимали, почему выбор пал на отца. Так вот объяснение: это дело случая, так как Брагинский помнил с детских лет талантливого педагога еврейской школы в Баку Файтеля Шапиро.

Почти одновременно отец начинает преподавать иврит в Московском университете (факультет восточных языков) и в Высшей дипломатической школе.

Несколько позже начинает работать в Институте международных отношений, а также в организованной при Центральной библиотеке им. Ленина группе цензоров.

Все группы были небольшие. В университете занятия велись факультативно. Большинство студентов — молодые парни, среди них одна девушка. Думаю, что почти все были русские. Исключение — один горский еврей Елизаров и в группе цензоров — еврей Рекахас (его внук живет в Израиле).

Через некоторое время были индивидуальные занятия, по направлению Министерства иностранных дел, с каким-то военным и человеком средних лет, готовившимся в послы.

Часто занятия Шапиро проводил дома, в своей комнате.

Папа с мамой оставили себе одну комнату, 16 кв. м, в остальных жила я с семьей и старшая сестра с мужем.

В комнате стояли: полутораспальная кровать, кушетка (на которой спал мой Володя до женитьбы в 1958 г.), бельевой и книжные шкафы, небольшой столик на высоких ножках с маленькими ящиками, мы его называли письменным, но по габаритам он более походил на туалетный, старое кресло — любимое место отца для отдыха и работы. В середине комнаты — обеденный стол, несколько стульев.

Так вот, за этим столом и проводились иногда занятия с группами студентов, а индивидуальные занятия — постоянно.

С шести утра, лежа в постели, взяв карандаш и бумагу, отец начинал просматривать израильские газеты, книги, одевал наушники, боясь пропустить первую передачу «Коль Исраэль».

Затем, после завтрака, начиналась работа за столом: раскладывались листы, карточки, книги, канцелярские принадлежности. Да какие там принадлежности: простые и цветные карандаши (точил он их обыкновенным ножом), чернильница-невыливайка, ручка, ластик, скрепки. А во время обеда или во время учебных занятий надо было все убрать со стола.

Пишу и сама себе не верю: неужели в таких условиях, за такой короткий срок за этим столом сделано так много!

***

И вот тут произошла метаморфоза. Отца нельзя было узнать. Старый, надломленный, больной человек, потерявший интерес к жизни, на наших глазах оживает, молодеет. Он как бы обрел второе дыхание. Шаг тверже, ясный взгляд, живые искорки в глазах.

Следит за внешним видом. Заказывает новые костюмы, пальто, меховую шапку (не из кошки, вспомните рассказ Войновича), его приблизили через Министерство иностранных дел к благам номенклатуры (отдельное ателье, закрытая поликлиника, особое снабжение, правда, только в предпраздничные дни). Посещает концерты (Поль Робсон, Сиди Таль, Александрович, любимая певица Нехама Лифшицайте).

Начав обучение, с первого дня начал учиться и сам. 30 лет отец был оторван от языка иврит. Семья полностью ассимилирована. Не было друзей-сверстников, помнящих годы, связанные с языком иврит. В лучшем случае говорили на идиш.

Небольшой отдушиной для отца был мой второй муж — Наум (отец Инны). В детстве в городе Балта он учился в хедере и среднее образование получил на идиш в Одессе.

Вспоминали, о чем-то говорили, спорили, смеялись, пели еврейские песни. В дальнейшем при составлении пословиц и поговорок отец часто советовался с Наумом, как правильнее и точнее перевести с иврита на русский то или иное выражение. С интересом читали вместе израильские газеты.

В семье остались только традиции отмечать еврейские праздники.

Отец работал чрезвычайно много, по 16 — 18 часов в сутки.

Возобновив преподавательскую работу, Шапиро встретился с большими трудностями. Ведь он знал язык Торы, и последняя работа, связывающая его с древнееврейским языком, закончилась в 1920 году. Не было никакой связи с живым, разговорным языком, не было новейших книг. Не было никакой учебной, справочной литературы.

В книжном шкафу стояло несколько книг дореволюционного издания. Многотомная Еврейская энциклопедия, «История евреев» Дубнова, «Знаменитые евреи» и несколько книг на идиш Галкина, Маркиша и других современных поэтов и писателей (большая библиотека отца осталась в Баку).

Педагогическая деятельность невозможна без пособий, и отец начал составлять для своих учеников к каждому уроку маленький словарь, но вскоре стало ясно, что ученикам нужен настоящий словарь и что он может его сделать.

Тут появился помощник.

Знакомство с Абрамом Иосифовичем Рубинштейном было случайным. Они встретились в семье папиного большого друга, Слонима. Папа уже начал преподавать иврит, и так как не было ни пособий, ни учебников, ни словарей, то ко всем урокам, к каждой группе учеников (а их было несколько) надо было подготовить карточки-листочки, вначале с буквами и некудот, затем со словами и предложениями для чтения и перевода. Это была большая работа. Для написания карточек с русским текстом (для перевода) часто использовал и меня.

Феликс Львович предложил Абраму Иосифовичу помочь ему, и тот с радостью согласился. Абрам Иосифович свободно говорил на иврите, имел достаточно четкий почерк и все годы совместной работы с отцом учился и сам.

* * *

И вот 12 октября 1956 года он уже подает заявку в Издательство иностранных и национальных словарей на издание иврит-русского словаря.

* * *

У мамы появились странности в поведении. Это было начало серьезной неизлечимой болезни мозга. Она нуждалась в непрерывном уходе и внимании. Папа делал все, что было в его силах, никогда не жалуясь на трудности. Я же только готовила еду, организовывала уборку и стирку. Александра Борисовна Левина познакомила папу со своим близким другом — Рахиль Павловной Марголиной. Ее мать, сестра с семьей жили в Израиле, она знала язык и взялась помогать в технической работе над словарем. И в дальнейшем согласилась вести хозяйство и помогать в уходе за матерью во время их летнего отдыха на подмосковной даче.

Рахиль Павловна была красивой интеллигентной женщиной, по образованию историк. Она была одинока, единственный любимый сын погиб на фронте.

Болезнь мамы прогрессировала, она совсем отошла от всех обязанностей по дому.

Рахиль Павловна все больше времени уделяла работе отца и больной матери. Теперь, с высоты моих лет, я понимаю, что между ними была красивая, большая дружба и любовь. И это чувство, безусловно, украсило последние годы папиной жизни. Рахиль Павловна вскоре после смерти отца получила разрешение на отъезд в Израиль. Она застала только сестер, родных и друзей (мать умерла). К сожалению, ее жизнь оборвалась очень трагично. Ее сбила машина, когда она направлялась в гости к родным на бар-мицву.

Продолжая заниматься с несколькими группами учеников, отец начинает активно работать над словарем.

Пишет ученым-иудаистам Израиля и Америки[5], просит выслать книги, учебники, словари. Ученые откликнулись на просьбы Шапиро, и теперь книжные полки в комнате отца заполнились поэтическими переводами Шленского, сочинениями Агнона, чудесными переводами детских сказок Чуковского. Особую радость доставляли словари и специальная литература о языке иврит.

Кстати, интересна судьба этой довольно уникальной для того времени библиотеки. После смерти отца Брагинский просил передать все книги на иврите в дар Библиотеке иностранной литературы, там в то время директором была дочь Косыгина и открывался отдел еврейской литературы (я согласилась, чего не могу простить себе). Было обещано, что на каждой книге будет печатка «Из личной библиотеки Ф. Л. Шапиро». Образец мне показали. За книгами пришел И. Брагинский и М.Занд. Забрали все, оставив нам только длинный список. Вскоре я узнала, что почти все книги сложены в подвал и читатели не могут ими пользоваться. Вернуть книги не удалось.

Работа отца была сложной, так как в доме во время работы над словарем даже не было пишущей машинки с еврейским шрифтом. Каждое слово надо было сдавать на отдельных карточках. В этой работе, конечно, неоценимую помощь оказывали Рахиль Павловна и Абрам Рубинштейн.

Издательство условно приняло заявку и запросило отзывы о целесообразности выпуска иврит-русского словаря. В отзыве, полученном из Института востоковедения за подписью Гафурова за № 320/670 говорится: «Институт одобряет предложение об издании иврит-русского словаря».

Из отзыва Института международных отношений от 19.09.1957г.: «Издание иврит-русского словаря имеет большое научное значение, ибо зарождение новоеврейского языка на базе давно уже мертвого древнееврейского языка и превращение его в государственный язык представляет собой исключительное явление в истории языков. Он мог бы являться также пособием для семитологов, в частности арабистов, которые могли бы заниматься этим языком в сравнительном плане. Поэтому кафедра арабского, персидского и пушту языков приветствовала бы издание упомянутого словаря».

Институт восточных языков в поддержку выпуска словаря пишет:

1) «Это будет первый иврит-русский словарь, что очень важно с точки зрения такой науки, как семитология. Этим словарем заинтересуется ряд научных учреждений, которые занимаются филологией, этнографией, историей материальной культуры;

2) Он необходим всем, изучающим семитские языки (арабский, эфиопский);

3) Иврит изучается в ряде вузов (Ленинград, Тбилиси). Институт заинтересован в издании такового словаря и просит включить его в план».

Издательство включает его в план издания.

Была уже договоренность, что грамматический очерк и общее редактирование возьмет на себя известный востоковед проф. Б. М. Гранде. В проспекте Книготорга напечатали, что иврит-русский словарь будет выпущен издательством (если память мне не изменяет) в 1957 году тиражом 200 ООО цена 1 рубль 68 копеек. В проспекте следующего года дата выпуска изменена на 1958 год.

***

Неожиданно приходит новая помощь. Приехав в Москву на съезд партии, пришел познакомиться с отцом Микунис (секретарь ЦК Компартии Израиля). Нам всем было очень интересно послушать его рассказы о жизни Израиля. Было много вопросов, на которые хотели получить ответ. Мой муж Наум Абрамович Аккерман работал в закрытом институте и там давал подписку, что не будет встречаться с иностранцами. И он, сгорая от желания узнать что-либо подробнее об Израиле, все же не решился выйти из нашей комнаты. Микунис довольно долго нам рассказывал о жизни Израиля, отвечал на многочисленные вопросы. Я помню его слова, что он отдал бы свою жизнь за мир с арабами, но, к сожалению, в ближайшие годы это невозможно. Выписал отцу ежедневную израильскую газету. Она приходила к нам в дом до самой его смерти. Отец прочитывал газету с первой до последней строчки и выписывал все новые слова, вошедшие в обиход за последние годы. Читая газеты, отец восхищался совершенством и необыкновенной логичностью языка, той бережностью, с которой передавали его из поколения в поколение. Поражался, как можно из одного слова, взятого из Танаха, составить десятки слов, так оригинально и образно объяснявших предмет или то или иное действие. Отец с еще большей энергией продолжал работу, но когда словарь был закончен, из издательства пришло извещение, что издание словаря исключено из плана, так как в данное время его выход не актуален.

И вот тогда начинается настоящая борьба «Давида с Голиафом», одинокого старого еврея с грандиозной, сплоченной, враждебной, бюрократической, антисемитской советской властью.

Он пишет, ходит, убеждает, добивается приема в ЦК, проявляет исключительную находчивость (нигде не упоминая, что словарь, может быть, нужен евреям), доказывая необходимость в словаре и добивается своего — словарь снова принят к изданию, но уже со значительно уменьшенным тиражом. Вместо 200000 всего 25000.

Выход словаря в свет становится делом жизни отца.

В типографии не было еврейского шрифта. Заказывать новый требовало времени. Помогают найти подходящий шрифт (нашли в полуразрушенной типографии при старой синагоге города Вильнюса). Там не было буквы «хэй» и раздел слов, начинающихся с нее, начинается с буквы «хет». К сожалению, это вносило путаницу.

Отец торопится, он хочет довести дело до конца, понимая, что ему отпущен малый срок.

Издательство не соглашается (пришло указание сверху) печатать книгу справа налево, и отец вынужден пойти на эту уступку.

По его настоянию и за его счет многократно рассыпали страницы набора, чтобы можно было вставить новые слова, найденные в последних номерах газет или услышанные по радио (в то время «Голос Израиля» на иврите не глушили, и отец каждую передачу слушал с бумагой и карандашом в руке).

* * *

1957 год был годом золотой свадьбы родителей. Мы были счастливы. Я тщательно готовилась к этому дню. Из нашей комнаты вытащили всю мебель. Все столы и стулья квартиры поставили в ней. За столом было более 40 человек близких и родных.

Коронным номером на столе был креплах[6]. Всей семьей мы их лепили двое суток. Креплах мы делали всегда на все праздничные знаменательные дни семьи. А здесь для такого количества гостей это была очень утомительная и трудная работа.

Выпустили семейную стенную газету под тем же названием «Креплах». Я ее хранила много лет, но сейчас остались только воспоминания.

Мама была больна, не узнавала приходящих, но еще была человеком, сидела рядом с папой, за ней надо было очень внимательно следить, не спускать глаз. Уже будучи тяжело больной, она была еще очень красива. Только после смерти папы (мама умерла через год после него) мы поняли, каким невероятно тяжелым трудом был уход за мамой. Мы искали помощниц.

К нам пришла молодая, хорошенькая, изящно одетая девушка. Она отрекомендовалась Тамарой Щитовой, приехала в Москву к сестре из Свердловской области, начала работать на полставки в детском саду, но ночевать негде, сестра с мужем живут сами в маленькой комнате. Будет делать все, уходить только на 4 часа в детский сад. Она произвела приятное впечатление, и мы согласились. Тамара делала действительно все. Мама требовала внимания и днем, и ночью. Как справлялся с этой работой папа при его нагрузке, невозможно представить. После смерти мамы Тамара осталась большим другом нашей семьи.

***

В гостях на золотой свадьбе родителей была мамина двоюродная сестра из Вильнюса, уже имевшая визу на отъезд в Израиль. Она достойна того, чтобы о ней написать подробнее.

Раечка — хорошенькая, изящная, обаятельная женщина, тогда уже мать двух взрослых дочерей и бабушка одной внучки. Одна из дочерей маминого дяди Гирша Штейна (всего у него в семье было девять детей). Раечка с мужем Максом и двумя дочерьми жила в Каунасе.

После прихода немцев вся семья была переселена в гетто, а затем попала в страшный лагерь уничтожения Штутгоф (младшую дочь Минну спасла литовская семья, взяв ее к себе).

Макс быстро погиб. Раечку и Изанну переводили из одного рабочего лагеря в другой, используя для рытья окопов. Может быть, это и спасло их жизнь.

К концу войны заключенные лагеря были освобождены советскими войсками. Измученные мать и дочь пошли длинной, нескончаемой дорогой домой.

Время шло. Изанна вышла замуж, родилась дочка. Она — рентгенолог, муж Абрам — стоматолог. Минна — студентка.

После пережитого Минна особенно чувствует проявление антисемитизма и мечтает уехать в Израиль. Она нашла путь — фиктивно вышла замуж за поляка, и он ее и Раечку вывез за рубеж. Минна с матерью, наконец, в Израиле.

Раечка прожила в Израиле несколько счастливых лет. К сожалению, я ее уже не застала. Семья Минны Вольф живет в Раанане, семья Изанны Левит — в Иерусалиме.

Все семьи счастливы. Они — большие патриоты Израиля. Раечка была первой ласточкой из нашей квартиры, уезжающей в Израиль, потом уезжали сотни.

Почти вся семья дяди Гирша погибла от рук немцев. Память о них осталась только в сердцах родных и в музее Яд-Вашем в Иерусалиме.

* * *

Одновременно с работой над словарем Шапиро составлял учебник языка иврит и уже 19.05.1956 года послал письмо в Институт востоковедения тов. Старостину (ученый секретарь): «В связи с предстоящим моим докладом о курсе древнееврейского языка направляю Вам рукопись курса. В рукопись входят:

1) Вступительная часть

2) Сорок (40) лекций

3) Хрестоматия

4) Справочный раздел

5) Алфавитный словарь

Приложение упомянутое».

Трудно представить, как, продолжая педагогическую деятельность (несколько групп), работая интенсивно над словарем, ухаживая за больной женой, отец смог выполнить в такой короткий срок новую, такую большую работу. К сожалению, подлинник был изъят при обыске у сына, у меня осталась только копия (без поправок, вставок и не все листы).

Рукопись рассматривалась в нескольких институтах, были замечания, предложения. Отец все учел, кое-что добавил, переделал и подал заявку в Издательство литературы на иностранных языках. Рукопись продержали более двух лет, и 13 января 1959 года отец получил письмо:

«Глубокоуважаемый Феликс Львович! В связи с тем, что спроса на учебник иврит ни на внутреннем, ни на внешнем рынке нет, Издательство не может заключить с Вами договор на его издание».

3 ав. редакцией учебников А. Гуськова (подпись)

Читая этот ответ, мне всегда вспоминается анекдот с бородой тех лет: «В рыбный магазин зашел покупатель-иностранец и просит 200 граммов черной икры. Ответ — нет. Тогда красной. Тоже нет. Кусочек севрюги. Нет. Хотя бы кеты. Нет. Да что у вас за рыбный магазин? Спроса нет! Вы видели хоть одного человека, кто спрашивает эти продукты? Вот и не завозим. Спроса нет!»

В это время печатался словарь, отец непрерывно дополнял его новыми словами, был очень занят, и на «семейном совете» было решено — рукопись учебника оставить для внутреннего употребления, использовать для своих учеников. Отец согласился[7]. Силы были на исходе. Первым учеником, работавшим с этой рукописью в дальнейшем, был внук Володя, и она ему очень помогла в изучении языка иврит. Но эго далеко не все. Пока учебник лежал в редакции, отец писал большой очерк «Древнееврейский язык». В очерке: введение, фонетика, синтаксис, древнееврейская лексика и история ее развития (добиблейский период, библейский период, период позднебиблейский и Мишны, период Талмуда, период диаспоры, период просвещения, современный иврит).

Эта работа была выполнена по плану научных изданий Института востоковедения. Неоднократно подвергалась критике. Отец вносил много изменений, с частью замечаний соглашался, с частью — нет.

Отец работал очень много над этой статьей. Редактором был М. Занд. Работа была сдана. М. Занд уехал в Израиль, и судьба рукописи мне неизвестна. У нас осталась копия, но неполная.

В 1957 году Издательство восточной литературы издавало «Пословицы и поговорки народов Востока» отдельными книжками.

Собрать еврейские пословицы и поговорки поручили Шапиро. Договор был подписан. Получил авансом 50% гонорара. Работа — более 400 пословиц и поговорок — была выполнена и сдана в редакцию в установленный срок, но... в печать не попала. Неофициальная версия отказа — еврейские пословицы более миролюбивые, призывающие к учению, человеческие по сравнению с другими этой серии и в настоящее время их издать нельзя.

Приведу несколько пословиц, собранных Шапиро:

• Каково поколение, таков его вождь.

• Клевета — дорога в ад.

• Власть губит человека.

• Практическое применение знаний важнее самих знаний.

• Наука — не наука без нового.

• Мир отдан во власть дураков.

• Где книга — нет меча, где меч — нет книги.

• Обвинять заочно нельзя, оправдать можно.

• Не говори: когда освобожусь, буду учиться, а ведь может быть, и не освободишься.

• Сначала научись, потом учи.

• Поддерживай обычаи страны, в которой живешь.

• Пусть даже субботы твои уподобятся будням, но не будь зависим от посторонней помощи.

• Можно издавать лишь такие законы, которые выполнимы для большинства.

• Злая жена — обложной ливень.

* * *

16 июля 1959 года отец получает письмо из редакции Большой Советской Энциклопедии с просьбой написать серию статей об израильской драматургии.

Заказывает статьи Литературная энциклопедия. Отец пишет небольшие статьи на эти темы и отдельно об израильских писателях. Одновременно по заказу журнала «Иностранная литература» пишет маленькие очерки о культурной жизни Израиля. Отец добросовестно отсылает небольшие заметки.

Получив по подписке очередной номер этого журнала, я прежде всего открываю последнюю страницу — там в отделе «Из месяца в месяц» в алфавитном порядке размещались по первой букве государства эти заметки.

Буква «И» — Индонезия, Иордания, Ирак, Иран, Испания, Италия и все другие, все, кроме Израиля.

Отец писал о развитии культуры, о выходе в свет сказок Чуковского, об издании избранных произведений Ленина, о новом театре, о драмкружке какого-то киббуца, ставившего пьесу Чехова, и т.д. Все заметки освещали развитие культуры, а не ее упадок, и они также не увидели свет.

***

Отец не был мнительным, не верил ни в какие приметы, но перед Песах 1961 года сказал мне, что его отец Лейб умер на 83-м году жизни, и он чувствует, что это последний день его рождения и хочет этот пасхальный сейдер сделать более традиционным, чем обычно, с чтением всей агады, с пением молитв и рассказом об истории праздника. Я загорелась, расспросила о деталях. Просил приготовить ему белую рубашку, мы обсудили меню. В комнату вошла старшая сестра, и я ей рассказала о просьбе отца. Она возмутилась и сказала, что никаких молитв не надо, иначе ее муж (русский по национальности) не придет. Папа был миротворец, не хотел в семье раздоров и тут же согласился. Я очень огорчилась, по противоречить отцу не могла.

Я все приготовила. Папа важно сидел во главе стола в широкой белой рубашке, в кипе. Горели свечи, спрятали мацу. На блюде лежала маца и все, что полагалось (яйцо, косточка, горькая зелень и др.). Приготовила харосет и, конечно, фаршированную рыбу, бульон с кнейдлах. За столом сидели все родственники (к сожалению, Володя в те дни был послан в командировку). Муж сестры к сейдеру не пришел. Отец рассказывал историю Песах. Это был, действительно, последний день рождения отца.

Этот день рождения и день золотой свадьбы сняты кинокамерой другом сестры Николаем Павловичем Абрамовым. Уже здесь, в Беер-Шеве, удалось переписать ее на видеокассету. Мы, собираясь ежегодно в день рождения отца и деда, с большим волнением и удовольствием смотрим этот фильм.

* * *

В конце июля 1961 года я с мужем и дочерью уехали отдыхать по турпутевке по Военно-Грузинской дороге.

Папа и мама под попечительством Рахиль Павловны Марголиной жили на даче на станции Ильинская Казанской железной дороги.

Это была дача наших родственников, и они также уделяли моим родителям много внимания.

Папа был счастлив, он получил гранки своего «словаря» и занимался их корректурой.

15 августа мы получили телеграмму «Тяжело болен». 16 августа днем я уже была на аэродроме во Внуково.

Папа был слаб, пожаловался на частые боли в сердце. Рядом с ним была Рахиль Павловна. Она все организовала — и переезд с дачи, и консультации врача, и уколы медсестры.

На ночь я осталась с папой одна. Мама была уже тяжело больна — она не воспринимала окружающий мир.

Папа спал спокойно, только очень тяжело дышал. Утром попросил газету. Взял в руки последний номер газеты, присланной из Израиля. Прочел заголовки... Устал... Отложил газету... Тихо, но при полном сознании говорил со мной о том, что он обеспечил маму, давал мне указания.

Я поняла, что папа осознает свое состояние. Останавливался, тяжело дышал.

Пришел врач. Пульс еле прослушивался, неровный, частые выпадения.

Врач сказал, что придет еще раз к вечеру и сделает укол прямо в сердце (это было какое-то новшество. (

Но сердце не дождалось врача.

Весь день папа сидел в подушках на кровати — ему так было легче дышать. Кушать не хотел, пил только клюквенный морс. Примерно в шесть часов вечера показал, что хочет лечь. Лег па правый бок, несколько минут лежал спокойно. Внезапно его лицо исказила гримаса боли, и он прошептал, вернее, прохрипел: «Аколь» и — сердце остановилось.

Лицо приняло спокойное выражение, казалось, даже с его такой дорогой для нас милой усмешкой, как будто он сейчас скажет какую-нибудь хохму.

Я долго не понимала, что сказал папа, я даже не думала, что это может быть какое-либо слово, и только начав изучать иврит, я поняла — «Это все».

Буквально через несколько минут зашел врач. Констатировал смерть, сказав: «Сердце остановилось, отработало, оно просто устало».

Хоронили отца на Востряковском еврейском кладбище. В последний путь его провожали дети, внуки, родные, друзья и ученики.

Отец скончался 17 августа 1961 года.

На памятнике Ф.Л. Шапиро на еврейском кладбище Востряково в Москве выбиты слова, взятые из словаря: «חבל על דאבדין ולא משתכחין» («Жаль безвозвратно ушедших от нас»)

По тем или иным причинам ни одна работа отца (кроме словаря), связанная с ивритом и Израилем, не увидела свет.

Отец успел сделать только первую корректуру словаря. Остальную работу уже сделали проф. Гранде и его ассистент А. Рубинштейн.

Словарь вышел весной 1963 года, почти через два года после смерти отца.

Как же наша семья восприняла новую работу отца? Мы, его близкие, поражались, как могла память старого человека в такой короткий срок не только восстановить, но и дополнить былые знания (30 лет иврит был полностью исключен из его жизни). Восхищались его работоспособностью и гордились им.

Вспоминая нашу жизнь тех лет, могу сказать, что переписка отца с учеными Америки и Израиля, частые бандероли с книгами из этих стран, которые он получал, почти ежедневное получение газет из Израиля вызывало чувство тревоги и страха — «как бы чего не вышло».

Из уважения к отцу и его работе мы никогда не высказывали ему наших опасений. Но и оценить его работу в ту пору по достоинству не могли.

Читая израильские газеты, отец всегда делился с нами новостями, и далекая незнакомая страна становилась нам ближе и роднее.

Первым в моей семье начал пользоваться трудами дедушки мой сын Володя, внук Феликса Шапиро.

В конце шестидесятых он уже начинает активно добиваться разрешения на выезд в Израиль на постоянное местожительство. Вскоре, получив отказ (в отказе был почти 20 лет), до дня приезда в Израиль в марте 1988 года посвящает свою жизнь активной борьбе за выезд советских евреев, за рост еврейского самосознания, за развитие еврейской культуры, за признание языка иврит и легальное обучение, за право советских евреев жить па своей исторической родине. И первым же после дедушки в нашей семье стал преподавать иврит. Все эти годы рядом с Володей была его жена и соратница Лена Балашинская-Престина.

Принял эстафету муж Инны Алеша Левин, затем и сама Инна и даже я, освоив азы, передавала свои знания пожилым людям.

* * *

В 1972 году советская власть приоткрыла ворота для выезда репатриантов (но не активистов еврейского движения). Родители Алеши Левина получили разрешение сравнительно скоро после подачи заявления. Но... Сперва надо было выкупить самих себя, уплатив колоссальную по тем временам и возможностям сумму: за отказ от гражданства, за визы, за полученное образование... Впрочем, бухгалтерия не все сосчитала, не все учла. Было бы справедливо вернуть средства за содержание (питание, обмундирование и т.д.) главы семьи Льва Иосифовича Левина, бывшего артиста еврейского театра, осужденного за сионистскую деятельность и отсидевшего пятнадцать лет в ГУЛАГе, да те же расходы на бабушку Цилю Абрамовну Энтину, жену «врага народа» Бориса Наумовича Гутермана, который молился не тому богу (состоял в меньшевиках), за что и был расстрелян.

Самой дорогой «рабыней» оказалась пенсионерка-бабушка: закончила медицинский институт (7000 рублей!). Алешина мать Александра Борисовна, получившая высшее образование в Московском государственном университете, котировалась дешевле — 5000 руб. А вот сестренку Рузу можно было и не выпускать. Какой с нее навар государству? Детский сад да несколько классов школы.

Продавали все, что можно было продать, одалживали у всех, кто мог дать взаймы. Помогли друзья, и сумма «выкупа» была собрана. Но тут еще раз повезло: буквально за считанные дни до оформления документов закон об уплате за образование был отменен.

Здоровье Льва Иосифовича было подорвано, но он успел прожить на своей земле, куда так стремился, еще одиннадцать лет интересной творческой жизни.

Александра Борисовна много лет проработала в библиотеке Тель-авивского университета, помогая новым репатриантам всем, чем только могла.

* * *

Алеша с Инной оказались счастливчиками. Президент Никсон, посетивший Москву, представил советской власти список из ста отказников и просил дать им разрешение на выезд. Ему обещали сделать это, и срочно оформили выездные документы ста семьям. Правда, среди них не было никого из тех, кто фигурировал в «президентском» списке, да кто там проверит? Зато в список попали Инна с Алешей — его родители к тому времени были уже в Израиле.

В апреле 1973 года Инна с мужем и сыном Илюшей уехали в Израиль.

* * *

После их отъезда я поняла, что должна учить иврит, иначе не смогу переписываться с внуками.

Моим учителем был В. Шахновский. Позволю себе небольшое отступление.

Я училась в одной из групп морэ Вовули. Так Володю, теперь Зеэва, звали все. У нас была разновозрастная группа. Я — в достаточно солидном возрасте, моложе — Дебора Михайловна Деборина, затем молодая женщина, моя племянница Лена Бондаренко и совсем молодой человек Лева Улановский. Следовательно, и восприятие языка было разным.

Я хотела научиться читать и писать и совершенно не интересовалась грамматикой. Леву интересовали все тонкости, все исключения из правил, всевозможные сложные глагольные изменения. Наиболее добросовестной и прилежной ученицей была у нас Дебора Михайловна (светлая ей память). Наши занятия проводились у нее дома. На телефонную трубку клалась подушка, считали, что так нельзя подслушать происходящее в комнате. Поднимаясь по лестнице, следили, нет ли кого за нами.

Дебора Михайловна скрупулезно выполняла все задания, записывая объяснения морэ, а потом еще раз дома переписывала «начисто» в отдельную тетрадь.

Володя умело лавировал между нами и очень живо и интересно преподносил учебный материал.

Дебора Михайловна всегда вынимала из шкафа новенький словарь Шапиро, и он лежал перед нами на столе, как бы ведя нас в будущее. В то время мы им еще не пользовались, учили по «אלף מילים» (тысяча слов).

К столетию со дня рождения Ф. Шапиро, в 1979 году, в Израиле Сохнутом выпущена книга «Феликс Львович Шапиро» — сборник его работ и статей о нем. Некоторые публикации из этой книги я помещаю здесь.

Из Москвы я прислала краткую биографию отца, и в письмах посылала собранные им пословицы и поговорки. Инициативу и активную помощь в издании книги оказали бывший бакинец Семей Кушнир и племянница Феликса Львовича Лия Давидовна Бондаренко, проживающая в Тель-Авиве.

Инна и Алик Яхот за свой счет (через Керен-Кайемет) посадили 100 деревьев в Иерусалимском лесу, написав в удостоверении, что это от его дочери Лии. В ивритских газетах было несколько статей о словаре и его авторе.

В Москве в том же году проводилась «Неделя иврита», посвященная Бен-Иегуде к столетию со дня возрождения разговорного языка иврит и столетию Ф. Шапиро.

Был выпущен специальный номер самиздатского журнала «Наш иврит» (редактор П. Абрамович). Там была напечатана большая статья о жизни и творчестве Шапиро, написанная Цилей Моисеевной Райтбург под псевдонимом Ц. Адома. И еще несколько заметок о словаре и его значении.

В еврейском журнале «Советиш Геймланд» была опубликована большая статья А. Рубинштейна. Небольшие заметки были помещены в газетах Баку и Ленинграда.

Во время недели иврита я читала лекции о жизни и творческом пути Шапиро. Я даже не представляла себе, что на эти беседы придет так много слушателей. Интерес к автору словаря был очень велик. Я рассказывала более часа, (сидячих мест было мало (сколько стульев может быть в одной квартире?). Слушатели стояли, по никто не ушел до конца беседы.

Все это делалось тогда нелегально и чтобы просто прийти на квартиру, где проводилась встреча, требовалось гражданское мужество и еврейское самосознание.

Мне приятно отмстить, что многих моих слушателей я встретила потом в Израиле

* * *

Мы живем письмами из Израиля.

В течении многих лет подаем заявления в ОВИР, постоянно получая отказы.

Наум очень тяжело переживал разлуку с дочерью и внуком. Отказы сопровождались у него серьезными сердечными приступами.

В 1985 году Наум скончался от очередного инфаркта (их было шесть). А мне при последнем отказе (уже после смерти мужа) сказали, что по новому постановлению подать заявление в ОВИР можно только через пять лет.

К счастью, в Союзе происходят большие перемены, и отказники начали получать разрешения.

15 ноября 1987 года я в объятьях дочери, внука, родных и друзей.

Несмотря на ночное время, меня встречали друзья из многих городов страны.

Началась новая, интересная, активная жизнь.

* * *

После многочисленных отказов я в конце 1987 года приехала в Израиль. Я старалась по мере сил делать все, чтобы увековечить имя отца. Во всех русскоязычных газетах, журналах, в беседах и интервью по радио, в программах телевидения, в клубах я рассказывала о папиной жизни, о его работе над словарем и преподавательской деятельности. Много интересных материалов о жизни и деятельности Ф. Л. Шапиро было опубликовано в газетах Израиля и Нью-Йорка журналистом Ефимом Пайкиным.

К 30-летию выхода словаря в здании Беер-Шевского Мемориала погибшим воинам была организована выставка папиных документов, писем, фотографий и старых, полуистлевших газет с его статьями на идиш, иврите, татском и русском языках.

Но самый большой праздник, посвященный памяти отца, состоялся 12 июля 1999 года. Со всех городов Израиля в Беер-Шеву съехались учителя иврита, ученики, друзья, родные, чтобы отметить 120 лет со дня рождения человека, создавшего иврит-русский словарь. Зал консерватории был переполнен, люди сидели на ступеньках, некоторые просто не смогли войти в зал.

Я рассказала о его жизни. Очень интересными были выступления Баруха Подольского, Цили Клепфиш, Абрама Соломоника, Виктора Радуцкого, Нехамы Лифшиц, Феликса Канделя и многих других. Мэр города Яаков Тернер объявил, что одна из новых улиц города будет названа именем Ф. Шапиро. К сожалению, позже выяснилось, что в городе уже есть ул. Шапиро (другого), и тогда было выбрано место для сквера имени Ф. Шапиро.

Почти сорок пять лет Феликса Шапиро нет с нами. Но дело его жизни — словарь Шапиро — всегда на столе у многих, кто изучает и преподает язык еврейского народа.

* * *

Некоторые люди считали, что папа оставил солидное наследство. Они ошибались. В начале работы над словарем отец получил 40 процентов гонорара. Наследникам полагалось получить 20 процентов оставшейся суммы. После всех вычетов за перебор гранок на счету осталась лишь сумма, давшая нам возможность купить 100 словарей для подарков родным и друзьям.

Но мы получили наследство, которое невозможно оценить, ибо оно бесценно — это сам СЛОВАРЬ. Часть тиража ушла за границу, и буквально через несколько дней словарь Шапиро стал библиографической редкостью.

После этого он трижды переиздавался в Израиле. По нему десятки тысяч евреев изучали иврит, и очень многие пользуются им до сих пор.

В предисловии к словарю профессор Гранде пишет: «Пусть этот словарь послужит лучшим памятником светлой памяти большого знатока языка иврит и педагога Феликса Львовича Шапиро»

«Словарь — главная работа, итог всей его жизни. Но перу Ф.Л. принадлежит также большое число исследований в самых различных областях, среди них еврейское просвещение, методы преподавания и методика составления учебных пособий для еврейских школ, этнографические очерки и исследования, еврейский фольклор. За полвека своей научной и общественной просветительской деятельности Шапиро проявил себя как выдающийся лингвист, историк, этнограф, фольклорист и педагог. Многогранность его эрудиции поразительна. Ученые со столь широким кругом интересов появляются в наши дни не часто и служат как бы живым напоминанием об эпохах Ренессанса и Просвещения». (Из предисловия к сборнику «Ф.Л. Шапиро», Иерусалим, 1983 г.)

В последние годы жизни, несмотря на слабое здоровье, по своему мироощущению, эмоциям, энергии, работоспособности это был молодой человек. Остроумный, неунывающий жизнелюб. Таким он и остался в памяти родных и друзей.

Отец был бы счастлив, если бы знал, как он помог алие. Он любил Израиль, любил его язык, и эта любовь помогала ему в работе и по частицам передалась всей моей семье.

НАША СТАРАЯ КВАРТИРА. 1928—1988 ГОДЫ

Я не верю в мистику. Но у меня всегда было ощущение, что душа отца осталась в нашей квартире. Я была привязана к папе, вероятно, больше, чем к матери. Всегда со всеми бедами в детстве прибегала к отцу.

Я привыкла кричать: «Папа, папа!», а не как обычно кричат: «Мама, мама!»

И, став взрослой женщиной, все свои сложные вопросы часто прежде всего обсуждала с отцом, а потом уже с мужем.

Квартира все последующие годы была наполнена ивритом, интересом, а в дальнейшем и любовью к Израилю.

Дрожжами был Володя и, возможно, жизнь в одной комнате с дедом в течение многих лет и сделала его таким, что он почти 20 лет жизни посвятил борьбе за выезд в Израиль. Все члены нашей семьи учились сами и учили ивриту других.

К сожалению, мы не использовали знания и труды отца при его жизни.

Тогда лично для меня Израиль был как очень маленькая, но яркая звезда на небесных просторах. И казалось, что добраться туда нет никакой возможности. Да, честно говоря, и желания познакомиться с этой далекой страной тогда еще не было.

Израиль стал для меня по-настоящему родным и близким только после отъезда дочери Инны со своей семьей.

Вскоре я стала организатором, говоря языком Израиля, «Амуты». Я объединяла и приглашала в нашу квартиру многих «покинутых» родителей (их дети уже жили или собирались ехать в Израиль). Среди них были Бондаренко, Бронштейны, Родные, Либины, Айнбипдеры, Левитины, Рабиновичи, Фаина Косая, Анна Ремиз, Тамара Лурье, Роза Туловская и другие. Иногда примыкали Шмагины, Женя Фрадкина, Орловы, Шенкеры, Яхоты и многие, многие другие. Мы собирались 3—4 раза в год на большие еврейские праздники, часто встречались, читали письма из Израиля, делились впечатлениями.

Очень интересные подробные письма получали от С. Чертака, А. Вайнберга, А. Яхота, А. Либина.

Чего только не было в нашей квартире! И пуримские представления, собирающие до 100 человек, концерты артистов-отказников, представления по повести Феликса Канделя, встречи с иностранцами, борющимися за выезд евреев на историческую родину. Также у нас дома состоялось заседание «Конгресса женщин в борьбе за выезд», большую роль в организации которого сыграла Мара Балашинская.

Часто оставались ночевать иногородние активисты. Несколько семей, получивших разрешение на выезд и визы, жили несколько дней и выезжали в аэропорт Шереметьево от нас.

Приходили знакомые и незнакомые люди получить совет, обменяться опытом борьбы за выезд. Постоянным был вопрос: «Где достать словарь Шапиро?»

Зная, что я в течение многих лет получаю письма из Израиля, расспрашивали о жизни в Израиле.

Получившие разрешение (считая меня чуть ли не главным консультантом по вопросу выезда) обычно приходили с вопросами, что купить, что взять с собой?

Теперь я понимаю, что давала много бессмысленных советов.

Все приходившие в наш дом всегда интересовались жизнью и работой отца.

В1979 году отметили 100-летие со дня рождения отца.

В те годы все мероприятия в квартире проводились нелегально, с оглядкой и опаской. Представители Моссовета предупредили, что меня выселят, если буду продолжать собирать людей, что это мешает общественному спокойствию.

О квартире... Ее нет — дом полностью реконструирован. Кропоткинской улицы тоже нет, снова есть Пречистенка. Но она осталась в памяти людей как квартира Шапиро, так же, как Словарь Шапиро.

МОЙ ДЕДУШКА

Мои воспоминания о деде довольно отрывочны. Тепло, шутки и любовь окрашивают все эпизоды, связанные с ним.

Маленькой я любила залезать к деду на колени и слушать бесконечные истории, считая их правдивыми, переживая за всех героев, но всегда, видимо, для меня, все рассказы имели хороший конец.

Позже с большим интересом рассматривала картинки, иллюстрирующие Библию, и слушала удивительные рассказы деда о тех временах.

Я родилась на Кропоткинской, и все годы (16 лет) до дня смерти деда мы жили вместе. Я не помню его мрачным, сердитым, раздражительным — только улыбка, шутки и приветливость. Он часто играл со мной, всегда был весел, остроумен ~ любимый толстый дедушка.

Дедушка и сам любил шутить над своим животом. Помшо рассказ мамы: дед с бабушкой и детьми жил на даче под Баку в Бузавнах. У дедушки был тяжелый приступ малярии: температура доходила до 40 градусов, и было непонятно, шутит он или бредит. Настойчиво просил опустить его в колодец, так как ему очень жарко, что он не утонет — круглые арбузы не тонут, а он похож на арбуз.

Любил праздники, любил принимать гостей, любил рассказывать, но умел и слушать.

Когда дед, перешагнув уже далеко за 70-летний возраст, начал преподавать иврит, мы это восприняли как- то прозаично: хорошо, что будет заниматься интересным для него делом, да и платили по тем временам прилично (до этого они с бабушкой получали нищенскую пенсию, но так как мы жили общим хозяйством, то на скромную жизнь хватало).

Помню, как я была горда, что дед поручил мне отвечать на телефонные звонки и я говорила: «Феликс Львович занят, позвоните через два часа».

А в день 80-летия деда я читала громко, с чувством все приветствия, полученные в его адрес, и тогда, пожалуй, в первый раз подумала: мой дед известный, уважаемый, большой человек.

Одновременно с преподаванием дед начал работать над словарем и, вероятно, вся семья воспринимала это как естественное продолжение процесса его работы — ученикам нужен словарь, вот дед его и пишет для них.

Я была девочкой, но и родители, родные, друзья не представляли себе, что этот словарь станет настоящим символом возрождения еврейского самосознания.

Мы только позднее в полной мере могли оценить человеческий и научный подвиг деда.

Мама пишет в своих воспоминаниях, в каких бытовых условиях, рядом с очень больной бабушкой, за которой он следил и ухаживал с большим вниманием и заботой, дед выполнил такую работу.

Кто сейчас может представить, что без компьютера, с очень ограниченной связью с современным языком можно было создать словарь? Словарь, который и сегодня поражает своим богатством и в определенном смысле превосходит более полные и современные словари.

Жаль только, что дед не видел успеха своего словаря, не знал, что тысячи и тысячи евреев учили по нему иврит.

ИннаЯхот, Беер-Шева

ПРИЛОЖЕНИЕ №1

ПИСЬМА ПРОФ. А. КАЦУ (ФИЛАДЕЛЬФИЯ, США)

КАНУН ПЕСАХ, 1959г.

Моему дорогому и уважаемому другу, проф. Аврааму Кацу.

Будьте снисходительны и простите меня за опоздание с ответом. Не про Вас будь сказано, я немного прихворнул, а теперь, слава Богу, цел и невредим. Завтра перешагну восьмидесятилетие — границу глубокой старости.

Ваши два письма и 4 пачки книг я получил. Не для красного словца скажу, а от всего сердца: нет слов, чтобы выразить мою бесконечную признательность. Я испытываю голод и жажду по еврейской книге, особенно по художественной литературе Эрец-Исраэль и научным исследованиям нашего языка. А вот Вы, реб Авраам, исполняете святую заповедь: «Подать хлеб голодному». В Москве печатаются две новые энциклопедии — литературная и театральная. Я обязался дать им материал по израильской тематике (эпоха восстановления государства), однако... «кирпичи давайте, но соломы не дадим»[8]. Если сможете одарить остальными томами Агнона, буду чрезвычайно благодарен. В Ленинской государственной библиотеке есть отдельные разрозненныетома. Но, во-первых, я не могу удовлетвориться малым, во-вторых, я старик и мне нужно иметь книги под рукой, на моем столе.

А вот мои книги, которые должны увидеть свет:

Словарь — в конце лета нынешнего года.

Очерк о языке иврит в его историческом развитии, в издании Академии наук, — также в этом году.

Учебник иврита — полный курс для взрослых увидит свет, если Богу будет угодно, в 1962 году.

В конце этого года выйдет сборник статей по исследованию восточных языков, среди которых моя статья об иврите. В вышеупомянутые энциклопедии я уже дал короткие статьи о некоторых писателях и драматургах Израиля, но нужно еще многое. Требуют статьи, освещающие всю литературу и театральную жизнь Эрец-Исраэль. Эту работу я откладываю до лучших времен.

Ваши книги «Нагид» и «Левит» прочту с большой радостью, как только они выйдут из печати.

Пожалуйста, не сочтите меня «обжорой и пропойцей», если закончу письмо просьбой; книги! Книги!..

Я слышал, что в библиотеке имени Ленина собираются составить каталог архива Гинцбурга[9] и меня пригласят участвовать в этой работе. Но об этом в следующий раз, когда этот слух станет действительностью.

С приветом и душевной благодарностью.

Письма и другую корреспонденцию шлите по моему домашнему адресу.

Ф. Шапиро

5 Сиван 1961. Москва

Моему дорогому коллеге и многоуважаемому профессору А. И. Кацу

Мир и благословение! Шалом увраха.

Ваше письмо от 9 Ияра и посылки с книгами (одна на адрес университета, две — на домашний) получил. Праотец Авраам отказывался от подарков, а я, его дальний потомок, принимаю их без зазрения совести. И открыто говорю: Вы — Авраам, обогащайте и обогащайте меня! Нету меня слов, чтобы отблагодарить Вас и нет возможности оплатить этот материальный и моральный долг. Поэтому уповаю на Господа Бога — он оплатит Вам сполна по щедротам Вашим.

Ваша исследовательская работа о школе реб Давида Нагида очень заинтересовала меня. Правда, исследования литературных древностей — не моя специальность, но поскольку я когда-то изучал Талмуд (право исполнять обязанности раввина я получил, достигнув жениховского возраста, затем посмотрел и передумал), — я всю жизнь интересовался талмудической литературой и ее создателями. Это наш не раскрытый еще клад. Большое Вам спасибо за оттиск.

* * *

Конечно же, все, что из моих трудов появится в печати, вышлю Вам с радостью, но это не так скоро. Первый том энциклопедии увидит свет приблизительно через полгода, все же остальные известные Вам мои работы — еще позже. В государственной библиотеке имени Ленина обещали мне выполнить все Ваши просьбы.

Я получил приглашение в Иерусалим, на Третий международный конгресс по иудаистике. Поехал бы с большой радостью, но по двум причинам мне придется отказаться: семейной и по состоянию здоровья. Сообщите мне, пожалуйста, отправитесь ли Вы на конгресс?

Пожалуйста, все, что будете посылать мне, шлите на мой домашний адрес.

Мои добрые пожелания Вам и Вашей семье к празднику дарования Торы нашей.

С приветом и добрыми пожеланиями

Ф. Шапиро

ПРИЛОЖЕНИЕ №2

После смерти отца Абрам Иосифович Рубинштейн уже самостоятельно преподавал иврит и продолжал работу отца в Институте международных отношений.

Абрам Иосифович обратился ко мне с просьбой о том, что он хочет быть похоронен рядом с могилой Феликса Львовича. Это было очень сложно, но все же я очень счастлива, что мне удалось это сделать. Могила Абрама Иосифовича, его верного Санчо Пансо, находится рядом с могилой отца на еврейской части Востряковского кладбища.

Позволю себе опубликовать последнее письмо Абрама Иосифовича нашей семье, полученное в 1979 году, где он прилагает и последнее письмо отца к нему. Оно проливает свет на его отношение к большой работе «Курс древнееврейского языка». Оказывается, отец не положил в свой архив эту работу, как мы решили вместе с ним на семейном совете, а продолжал над ней работать и мечтал об опубликовании.

К курсу иврита должна была быть приложена и хрестоматия. Частично об этих текстах и шел разговор в письме Феликса Львовича.

Письмо Абрама Иосифовича:

«Дорогие друзья!

Состояние моего здоровья не дает мне возможности совместно с Вами отметить столь знаменательную дату — 100-летие со дня рождения дорогого и незабвенного всеми нами Феликса Львовича. Наша совместная работа по внедрению языка иврит и над словарем оставила глубокий след во всей моей дальнейшей жизни. Мне посчастливилось много лет быть учеником и ассистентом дорогого Ф.Л. и по мере сил и возможностей продолжать начатое им дело. С гордостью могу сказать: «Мы были первыми». В одном из ближайших номеров «Советиш Геймланд» будет моя статья о научной деятельности Ф.Л. Для краткой характеристики наших дружественных отношений прошу зачесть сохранившееся у меня одно из последних писем (на языке иврит), написанное Ф.Л. 14.06.1961 г., находясь на даче.

«Абрам Иосифович, дорогой друг!

Позволю себе возложить на тебя нелегкий труд. Сообщили мне от твоего имени, что Гранде не согласен дать отзыв о моей рукописи до того, как не закончу ее всеми текстами. Раньше дал согласие на это, а теперь отказывается от своих слов. Бог с ним! Пожалуйста, получи у него мою рукопись и привези мне ее сюда. В течение лета завершу работу над ней.

С уважением и любовью Ф.Ш.»