Слово товарищу Сталину

ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ СОЦИАЛИЗМА В СССР

Участникам экономической дискуссии

Я получил все документы по экономической дискуссии, проведенной в связи с оценкой проекта учебника политической экономии. Получил в том числе «Предложения по улучшению проекта учебника политической экономии», «Предложения по устранению ошибок и неточностей» в проекте, «Справку о спорных вопросах».

По всем этим материалам, а также по проекту учебника считаю нужным сделать следующие замечания.

Некоторые товарищи отрицают объективный характер законов науки, особенно законов политической экономии при социализме. Они отрицают, что законы политической экономии отражают закономерности процессов, совершающихся независимо от воли людей. Они считают, что ввиду особой роли, предоставленной историей Советскому государству, Советское государство, его руководители могут отменить существующие законы политической экономии, могут «сформировать» новые законы, «создать» новые законы.

Эти товарищи глубоко ошибаются. Они, как видно, смешивают законы науки, отражающие объективные процессы в природе или обществе, происходящие независимо от воли людей, с теми законами, которые издаются правительствами, создаются по воле людей и имеют лишь юридическую силу. Но их смешивать никак нельзя.

Марксизм понимает законы науки — все равно, идет ли речь о законах естествознания или о законах политической экономии, — как отражение объективных процессов, происходящих независимо от воли людей. Люди могут открыть эти законы, познать их, изучить их, учитывать их в своих действиях, использовать их в интересах общества, но они не могут изменить или отменить их. Тем более они не могут сформировать или создавать новые законы науки.

Значит ли это, что, например, результаты действий законов природы, результаты действий сил природы вообще неотвратимы, что разрушительные действия сил природы везде и всегда происходят со стихийно-неумолимой силой, не поддающейся воздействию людей? Нет, не значит. Если исключить астрономические, геологические и некоторые другие аналогичные процессы, где люди, если они даже познали законы их развития, действительно бессильны воздействовать на них, то во многих других случаях люди далеко не бессильны в смысле возможности их воздействия на процессы природы. Во всех таких случаях люди, познав законы природы, учитывая их и опираясь на них, умело применяя и используя их, могут ограничить сферу их действия, дать разрушительным силам природы другое направление, обратить разрушительные силы природы на пользу общества.

Возьмем один из многочисленных примеров. В древнейшую эпоху разлив больших рек, наводнения, уничтожение в связи с этим жилищ и посевов считались неотвратимым бедствием, против которого люди были бессильны. Однако с течением времени, с развитием человеческих знаний, когда люди научились строить плотины и гидростанции, оказалось возможным отвратить от общества бедствия наводнений, казавшиеся раньше неотвратимыми. Более того, люди научились обуздывать разрушительные силы природы, так сказать, оседлать их, обратить силу воды на пользу общества и использовать ее для орошения полей, для получения энергии.

Значит ли это, что люди тем самым отменили законы природы, законы науки, создали новые законы природы, новые законы науки? Нет, не значит. Дело в том что вся эта процедура предотвращения действий разрушительных сил воды и использования их в интересах общества проходит без какого бы то ни было нарушения, изменения или уничтожения законов науки, без создания новых законов науки. Наоборот, вся эта процедура осуществляется на точном основании законов природы, законов науки, ибо какое-либо нарушение законов природы, малейшее их нарушение привело бы лишь к расстройству дела, к срыву процедуры.

То же самое надо сказать о законах экономического развития, о законах политической экономии, — все равно идет ли речь о периоде капитализма или о периоде социализма. Здесь так же, как и в естествознании, законы экономического развития являются объективными законами, отражающими процессы экономического развития, совершающиеся независимо от воли людей. Люди могут открыть эти законы, познать их и, опираясь на них, использовать их в интересах общества, дать другое направление разрушительным действиям некоторых законов, ограничить сферу их действия, дать простор другим законам, пробивающим себе дорогу, но они не могут уничтожить их или создать новые экономические законы.

Одна из особенностей политической экономии состоит в том, что ее законы, в отличие от законов естествознания, недолговечны, что они, по крайней мере большинство из них, действуют в течение определенного исторического периода, после чего они уступают место новым законам. Но они, эти законы, не уничтожаются, а теряют силу в силу новых экономических условий и сходят со сцены, чтобы уступить место новым законам, которые не создаются волею людей, а возникают на базе новых экономических условий.

Ссылаются на «Анти-Дюринг» Энгельса, на его формулу о том, что с ликвидацией капитализма и обобществлением средств производства люди получат власть над своими средствами производства, что они получат свободу от гнета общественно-экономических отношений, станут «господами» своей общественной жизни. Энгельс называет эту свободу «познанной необходимостью». А что может означать «познанная необходимость»? Это означает, что люди, познав объективные законы («необходимость»), будут их применять вполне сознательно в интересах общества. Именно поэтому Энгельс говорит там же, что:

«Законы их собственных общественных действий, противостоящие людям до сих пор как чуждые, господствующие над ними законы природы, будут применяться людьми с полным знанием дела, следовательно, будут подчинены их господству».

Как видно, формула Энгельса говорит отнюдь не в пользу тех, которые думают, что можно уничтожить при социализме существующие экономические законы и создать новые. Наоборот, она требует не уничтожения, а познания экономических законов и умелого их применения.

Говорят, что экономические законы носят стихийный характер, что действия этих законов являются неотвратимыми, что общество бессильно перед ними. Это неверно. Это — фетишизация законов, отдача себя в рабство законам. Доказано, что общество не бессильно перед лицом законов, что общество может, познав экономические законы и опираясь на них, ограничить сферу их действия, использовать их в интересах общества и «оседлать» их, как это имеет место в отношении сил природы и их законов, как это имеет место в приведенном выше примере о разливе больших рек.

Ссылаются на особую роль Советской власти в деле построения социализма, которая якобы дает ей возможность уничтожить существующие законы экономического развития и «сформировать» новые. Это также неверно.

Особая роль Советской власти объясняется двумя обстоятельствами: во-первых, тем, что Советская власть должна была не заменить одну форму эксплуатации другой формой, как это было в старых революциях, а ликвидировать всякую эксплуатацию; во-вторых, тем, что ввиду отсутствия в стране каких-либо готовых зачатков социалистического хозяйства она должна была создать, так сказать, на «пустом месте» новые, социалистические формы хозяйства.

Задача эта безусловно трудная и сложная, не имеющая прецедента. Тем не менее Советская власть выполнила эту задачу с честью. Но она выполнила ее не потому, что будто бы уничтожила существующие экономические законы и «сформировала» новые, а только лишь потому, что она опиралась на экономический закон обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил. Производительные силы нашей страны, особенно в промышленности, имели общественный характер, форма же собственности была частная, капиталистическая. Опираясь на экономический закон обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил, Советская власть обобществила средства производства, сделала их собственностью всего народа и тем уничтожила систему эксплуатации, создала социалистические формы хозяйства. Не будь этого закона и не опираясь на него, Советская власть не смогла бы выполнить своей задачи.

Экономический закон обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил давно пробивает себе дорогу в капиталистических странах. Если он еще не пробил себе дорогу и не вышел на простор, то это потому, что он встречает сильнейшее сопротивление со стороны отживающих сил общества. Здесь мы сталкиваемся с другой особенностью экономических законов. В отличие от законов естествознания, где открытие и применение нового закона проходит более или менее гладко, в экономической области открытие и применение нового закона, задевающего интересы отживающих сил общества, встречают сильнейшее сопротивление со стороны этих сил. Нужна, следовательно, сила, общественная сила, способная преодолеть это сопротивление. Такая сила нашлась в нашей стране в виде союза рабочего класса и крестьянства, представляющих подавляющее большинство общества. Такой силы не нашлось еще в других, капиталистических странах. В этом секрет того, что Советской власти удалось разбить старые силы общества, а экономический закон обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил получил у нас полный простор.

Говорят, что необходимость планомерного (пропорционального) развития народного хозяйства нашей страны дает возможность Советской власти уничтожить существующие и создать новые экономические законы. Это совершенно неверно. Нельзя смешивать наши годовые и пятилетние планы с объективным экономическим законом планомерного, пропорционального развития народного хозяйства. Закон планомерного развития народного хозяйства возник как противовес закону конкуренции и анархии производства при капитализме. Он возник на базе обобществления средств производства, после того, как закон конкуренции и анархии производства потерял силу. Он вступил в действие потому, что социалистическое народное хозяйство можно вести лишь на основе экономического закона планомерного развития народного хозяйства. Это значит, что закон планомерного развития народного хозяйства дает возможность нашим планирующим органам правильно планировать общественное производство. Но возможность нельзя смешивать с действительностью. Это — две разные вещи. Чтобы эту возможность превратить в действительность, нужно изучить этот экономический закон, нужно овладеть им, нужно научиться применять его с полным знанием дела, нужно составлять такие планы, которые полностью отражают требования этого закона. Нельзя сказать, что наши годовые и пятилетние планы полностью отражают требования этого экономического закона.

Говорят, что некоторые экономические законы, в том числе и закон стоимости, действующие у нас при социализме, являются «преобразованными» или даже «коренным образом преобразованными» законами на основе планового хозяйства. Это тоже неверно. Нельзя «преобразовать» законы, да еще «коренным образом». Если можно их преобразовать, то можно и уничтожить, заменив другими законами. Тезис о «преобразовании» законов есть пережиток от неправильной формулы об «уничтожении» и «сформировании» законов. Хотя формула о преобразовании экономических законов давно уже вошла у нас в обиход, придется от нее отказаться в интересах точности. Можно ограничить сферу действия тех или иных экономических законов, можно предотвратить их разрушительные действия, если, конечно, они имеются, но нельзя их «преобразовать» или «уничтожить».

Следовательно, когда говорят о «покорении» сил природы или экономических сил, о «господстве» над ними и т. д., то этим вовсе не хотят сказать, что люди могут «уничтожить» законы науки или «сформировать» их. Наоборот, этим хотят сказать лишь то, что люди могут открыть законы, познать их, овладеть ими, научиться применять их с полным знанием дела, использовать их в интересах общества и таким образом покорить их, добиться господства над ними.

Итак, законы политической экономии при социализме являются объективными законами, отражающими закономерность процессов экономической жизни, совершающихся независимо от нашей воли. Люди, отрицающие это положение, отрицают, по сути дела, науку, отрицая же науку, отрицают тем самым возможность всякого предвидения — следовательно, отрицают возможность руководства экономической жизнью.

Могут сказать, что все сказанное здесь правильно и общеизвестно, но в нем нет ничего нового и что, следовательно, не стоит тратить время на повторение общеизвестных истин. Конечно, здесь действительно нет ничего нового, но было бы неправильно думать, что не стоит тратить время на повторение некоторых известных нам истин. Дело в том, что к нам, как руководящему ядру, каждый год подходят тысячи новых молодых кадров, они горят желанием помочь нам, горят желанием показать себя, но не имеют достаточного марксистского воспитания, не знают многих, нам хорошо известных истин и вынуждены блуждать в потемках. Они ошеломлены колоссальными достижениями Советской власти, им кружат голову необычайные успехи советского строя, и они начинают воображать, что Советская власть «все может», что ей «все нипочем», что она может уничтожить законы науки, сформировать новые законы. Как нам быть с этими товарищами? Как их воспитать в духе марксизма-ленинизма? Я думаю, что систематическое повторение так называемых «общеизвестных» истин, терпеливое их разъяснение является одним из лучших средств марксистского воспитания этих товарищей.

Некоторые товарищи утверждают, что партия поступила неправильно, сохранив товарное производство после того, как она взяла власть и национализировала средства производства в нашей стране. Они считают, что партия должна была тогда же устранить товарное производство. Они ссылаются при этом на Энгельса, который говорит:

«Раз общество возьмет во владение средства производства, то будет устранено товарное производство, а вместе с тем и господство продуктов над производителями» (см. «Анти-Дюринг»).

Эти товарищи глубоко ошибаются.

Разберем формулу Энгельса. Формулу Энгельса нельзя считать вполне ясной и точной, так как в ней нет указания, идет ли речь о взятии во владение общества всех средств производства или только части средств производства, т. е. все ли средства производства переданы в общенародное достояние или только часть средств производства. Значит, эту формулу Энгельса можно понять и так, и этак.

В другом месте «Анти-Дюринга» Энгельс говорит об овладении «всеми средствами производства», об овладении «всей совокупностью средств производства». Значит, Энгельс в своей формуле имеет в виду национализацию не части средств производства, а всех средств производства, т. е. передачу в общенародное достояние средств производства не только в промышленности, но и в сельском хозяйстве.

Из этого следует, что Энгельс имеет в виду такие страны, где капитализм и концентрация производства достаточно развиты не только в промышленности, но и в сельском хозяйстве для того, чтобы экспроприировать все средства производства страны и передать их в общенародную собственность. Энгельс считает, следовательно. что в таких странах следовало бы наряду с обобществлением всех средств производства устранить товарное производство. И это, конечно, правильно.

Такой страной являлась в конце прошлого века, к моменту появления в свет «Анти-Дюринга», лишь одна страна — Англия, где развитие капитализма и концентрация производства как в промышленности, так и в сельском хозяйстве были доведены до такой точки, что была возможность в случае взятия власти пролетариатом передать все средства производства в стране в общенародное достояние и устранить из обихода товарное производство.

Я отвлекаюсь в данном случае от вопроса о значении для Англии внешней торговли с ее громадным удельным весом в народном хозяйстве Англии. Я думаю, что только по изучении этого вопроса можно было бы окончательно решить вопрос о судьбе товарного производства в Англии после взятия власти пролетариатом и национализации всех средств производства.

Впрочем, не только в конце прошлого столетия, но и в настоящее время ни одна страна еще не достигла той степени развития капитализма и концентрации производства в сельском хозяйстве, какую наблюдаем в Англии. Что касается остальных стран, то там, несмотря на развитие капитализма в деревне, имеется еще достаточно многочисленный класс мелких и средних собственников-производителей в деревне, судьбу которых следовало бы определить в случае взятия власти пролетариатом.

Но вот вопрос: как быть пролетариату и его партии, если в той или иной стране, в том числе в нашей стране, имеются благоприятные условия для взятия власти пролетариатом и ниспровержения капитализма, где капитализм в промышленности до того концентрировал средства производства, что можно их экспроприировать и передать во владение общества, но где сельское хозяйство, несмотря на рост капитализма, до того еще раздроблено между многочисленными мелкими и средними собственниками-производителями, что не представляется возможности ставить вопрос об экспроприации этих производителей?

На этот вопрос формула Энгельса не дает ответа. Впрочем, она и не должна отвечать на этот вопрос, так как она возникла на базе другого вопроса, а именно — вопроса о том, какова должна быть судьба товарного производства после того, как обобществлены все средства производства.

Итак, как быть, если обобществлены не все средства производства, а только часть средств производства, а благоприятные условия для взятия власти пролетариатом имеются налицо, — следует ли взять власть пролетариату и нужно ли сразу после этого уничтожить товарное производство?

Нельзя, конечно, назвать ответом мнение некоторых горе-марксистов, которые считают, что при таких условиях следовало бы отказаться от взятия власти и ждать, пока капитализм успеет разорить миллионы мелких и средних производителей, превратив их в батраков, и концентрировать средства производства в сельском хозяйстве, что только после этого можно было бы поставить вопрос о взятии власти пролетариатом и обобществлении всех средств производства. Понятно, что на такой «выход» не могут пойти марксисты, если они не хотят опозорить себя вконец.

Нельзя также считать ответом мнение других горе-марксистов, которые думают, что следовало бы, пожалуй, взять власть и пойти на экспроприацию мелких и средних производителей в деревне и обобществить их средства производства. На этот бессмысленный и преступный путь также не могут пойти марксисты, ибо такой путь подорвал бы всякую возможность победы пролетарской революции, отбросил бы крестьянство надолго в лагерь врагов пролетариата.

Ответ на этот вопрос дал Ленин в своих трудах о «продналоге» и в своем знаменитом «кооперативном плане».

Ответ Ленина сводится коротко к следующему:

а) не упускать благоприятных условий для взятия власти, взять власть пролетариату, не дожидаясь того момента, пока капитализм сумеет разорить многомиллионное население мелких и средних индивидуальных производителей;

б) экспроприировать средства производства в промышленности и передать их в общенародное достояние;

в) что касается мелких и средних индивидуальных производителей, объединять их постепенно в производственные кооперативы, т. е. в крупные сельскохозяйственные предприятия, колхозы;

г) развивать всемерно индустрию и подвести под колхозы современную техническую базу крупного производства, причем не экспроприировать их, а наоборот, усиленно снабжать их первоклассными тракторами и другими машинами;

д) для экономической же смычки города и деревни, промышленности и сельского хозяйства сохранить на известное время товарное производство (обмен через куплю-продажу), как единственно приемлемую для крестьян форму экономических связей с городом, и развернуть вовсю советскую торговлю, государственную и кооперативно-колхозную, вытесняя из товарооборота всех и всяких капиталистов.

История нашего социалистического строительства показывает, что этот путь развития, начертанный Лениным, полностью оправдал себя.

Не может быть сомнения, что для всех капиталистических стран, имеющих более или менее многочисленный класс мелких и средних производителей, этот путь развития является единственно возможным и целесообразным для победы социализма.

Говорят, что товарное производство все же при всех условиях должно привести и обязательно приведет к капитализму. Это неверно. Не всегда и не при всяких условиях! Нельзя отождествлять товарное производство с капиталистическим производством. Это — две разные вещи. Капиталистическое производство есть высшая форма товарного производства. Товарное производство приводит к капитализму лишь в том случае, если существует частная собственность на средства производства, если рабочая сила выступает на рынок, как товар, который может купить капиталист и эксплуатировать в процессе производства, если, следовательно, существует в стране система эксплуатации наемных рабочих капиталистами. Капиталистическое производство начинается там, где средства производства сосредоточены в частных руках, а рабочие, лишенные средств производства, вынуждены продавать свою рабочую силу, как товар. Без этого нет капиталистического производства.

Ну, а если нет этих условий в наличии, превращающих товарное производство в капиталистическое производство, если средства производства составляют уже не частную, а социалистическую собственность, если системы наемного труда не существует и рабочая сила не является больше товаром, если система эксплуатации давно уже ликвидирована, — как быть тогда: можно ли считать, что товарное производство все же приведет к капитализму? Нет, нельзя считать. А ведь наше общество является именно таким обществом, где частная собственность на средства производства, система наемного труда, система эксплуатации давно уже не существуют.

Нельзя рассматривать товарное производство, как нечто самодовлеющее, независимое от окружающих экономических условий. Товарное производство старше капиталистического производства. Оно существовало при рабовладельческом строе и обслуживало его, однако не привело к капитализму. Оно существовало при феодализме и обслуживало его, однако, несмотря на то, что оно подготовило некоторые условия для капиталистического производства, не привело к капитализму. Спрашивается, почему не может товарное производство обслуживать также на известный период наше социалистическое общество, не приводя к капитализму, если иметь в виду, что товарное производство не имеет у нас такого неограниченного и всеобъемлющего распространения, как при капиталистических условиях, что оно у нас поставлено в строгие рамки благодаря таким решающим экономическим условиям, как общественная собственность на средства производства, ликвидация системы наемного труда, ликвидация системы эксплуатации?

Говорят, что после того, как установилось в нашей стране господство общественной собственности на средства производства, а система наемного труда и эксплуатации ликвидирована, существование товарного производства потеряло смысл, что следовало бы ввиду этого устранить товарное производство.

Это также неверно. В настоящее время у нас существуют две основные формы социалистического производства: государственная — общенародная и колхозная, которую нельзя назвать общенародной. В государственных предприятиях средства производства и продукция производства составляют всенародную собственность. В колхозных же предприятиях, хотя средства производства (земля, машины) и принадлежат государству, однако продукция производства составляет собственность отдельных колхозов, так как труд в колхозах, как и семена, — свой собственный, а землей, которая передана колхозам в вечное пользование, колхозы распоряжаются фактически как своей собственностью, несмотря на то, что они не могут ее продать, купить, сдать в аренду или заложить.

Это обстоятельство ведет к тому, что государство может распоряжаться лишь продукцией государственных предприятий, тогда как колхозной продукцией, как своей собственностью, распоряжаются лишь колхозы. Но колхозы не хотят отчуждать свои продукты иначе как в виде товаров, в обмен на которые они хотят получить нужные им товары. Других экономических связей с городом, кроме товарных, кроме обмена через куплю- продажу, в настоящее время колхозы не приемлют. Поэтому товарное производство и товарооборот являются у нас в настоящее время такой же необходимостью, какой они были, скажем, лет тридцать тому назад, когда Ленин провозгласил необходимость всемерного разворота товарооборота.

Конечно, когда вместо двух основных производственных секторов, государственного и колхозного, появится один всеобъемлющий производственный сектор с правом распоряжения всей потребительской продукцией страны, товарное обращение с его «денежным хозяйством» исчезнет, как ненужный элемент народного хозяйства. Но пока этого нет, пока остаются два основных производственных сектора, товарное производство и товарное обращение должны остаться в силе, как необходимый и весьма полезный элемент в системе нашего народного хозяйства. Каким образом произойдет создание единого объединенного сектора, путем ли простого поглощения колхозного сектора государственным сектором, что мало вероятно (ибо это было бы воспринято, как экспроприация колхозов), или путем организации единого общенародного хозяйственного органа (с представительством от госпромышленности и колхозов) с правом сначала учета всей потребительской продукции страны, а с течением времени — также распределения продукции в порядке, скажем, продуктообмена, это вопрос особый, требующий отдельного обсуждения.

Следовательно, наше товарное производство представляет собой не обычное товарное производство, а товарное производство особого рода, товарное производство без капиталистов, которое имеет дело в основном с товарами объединенных социалистических производителей (государство, колхозы, кооперация), сфера действия которого ограничена предметами личного потребления, которое, очевидно, никак не может развиться в капиталистическое производство и которому суждено обслуживать совместно с его «денежным хозяйством» дело развития и укрепления социалистического производства.

Поэтому совершенно не правы те товарищи, которые заявляют, что, поскольку социалистическое общество не ликвидирует товарные формы производства, у нас должны быть якобы восстановлены все экономические категории, свойственные капитализму: рабочая сила, как товар, прибавочная стоимость, капитал, прибыль на капитал, средняя норма прибыли и т. п. Эти товарищи смешивают товарное производство с капиталистическим производством и полагают, что раз есть товарное производство, то должно быть и капиталистическое производство. Они не понимают, что наше товарное производство коренным образом отличается от товарного производства при капитализме.

Более того, я думаю, что необходимо откинуть и некоторые другие понятия, взятые из «Капитала» Маркса, где Маркс занимался анализом капитализма, и искусственно приклеиваемые к нашим социалистическим отношениям. Я имею в виду, между прочим, такие понятия, как «необходимый» и «прибавочный» труд, «необходимый» и «прибавочный» продукт, «необходимое» и «прибавочное» время. Маркс анализировал капитализм для того, чтобы выяснить источник эксплуатации рабочего класса, прибавочную стоимость и дать рабочему классу, лишенному средств производства, духовное оружие для свержения капитализма. Понятно, что Маркс пользуется при этом понятиями (категориями), вполне соответствующими капиталистическим отношениям. Но более чем странно пользоваться теперь этими понятиями, когда рабочий класс не только не лишен власти и средств производства, а, наоборот, держит в своих руках власть и владеет средствами производства. Довольно абсурдно звучат теперь, при нашем строе, слова о рабочей силе, как товаре, и о «найме» рабочих: как будто рабочий класс, владеющий средствами производства, сам себе нанимается и сам себе продает свою рабочую силу. Столь же странно теперь говорить о «необходимом» и «прибавочном» труде: как будто труд рабочих в наших условиях, отданный обществу на расширение производства, развитие образования, здравоохранения, на организацию обороны и т. д., не является столь же необходимым для рабочего класса, стоящего ныне у власти, как и труд, затраченный на покрытие личных потребностей рабочего и его семьи.

Следует отметить, что Маркс в своем труде «Критика Готской программы», где он исследует уже не капитализм, а, между прочим, первую фазу коммунистического общества, признает труд, отданный обществу на расширение производства, на образование, здравоохранение, управленческие расходы, образование резервов и т. д., столь же необходимым, как и труд, затраченный на покрытие потребительских нужд рабочего класса.

Я думаю, что наши экономисты должны покончить с этим несоответствием между старыми понятиями и новым положением вещей в нашей социалистической стране, заменив старые понятия новыми, соответствующими новому положению.

Мы могли терпеть это несоответствие до известного времени, но теперь пришло время, когда мы должны, наконец, ликвидировать это несоответствие

Иногда спрашивают: существует ли и действует ли у нас, при нашем социалистическом строе, закон стоимости?

Да, существует и действует. Там, где есть товары и товарное производство, не может не быть и закон стоимости.

Сфера действия закона стоимости распространяется у нас прежде всего на товарное обращение, на обмен товаров через куплю-продажу, на обмен главным образом товаров личного потребления. Здесь, в этой области, закон стоимости сохраняет за собой, конечно, в известных пределах роль регулятора.

Но действия закона стоимости не ограничиваются сферой товарного обращения. Они распространяются также на производство. Правда, закон стоимости не имеет регулирующего значения в нашем социалистическом производстве, но он все же воздействует на производство, и этого нельзя не учитывать при руководстве производством. Дело в том, что потребительские продукты, необходимые для покрытия затрат рабочей силы в процессе производства, производятся у нас и реализуются как товары, подлежащие действию закона стоимости. Здесь именно и открывается воздействие закона стоимости на производство. В связи с этим на наших предприятиях имеют актуальное значение такие вопросы, как вопрос о хозяйственном расчете и рентабельности, вопрос о себестоимости, вопрос о ценах и т. п. Поэтому наши предприятия не могут обойтись и не должны обходиться без учета закона стоимости.

Хорошо ли это? Неплохо. При нынешних наших условиях это действительно не плохо, так как это обстоятельство воспитывает наших хозяйственников в духе рационального ведения производства и дисциплинирует их. Не плохо, гак как оно учит наших хозяйственников считать производственные величины, считать их точно и так же точно учитывать реальные веши в производстве, а не заниматься болтовней об «ориентировочных данных», взятых с потолка. Неплохо, так как оно учит наших хозяйственников искать, находить и использовать скрытые резервы, таящиеся в недрах производства, а не топтать их ногами. Неплохо, так как оно учит наших хозяйственников систематически улучшать методы производства, снижать себестоимость производства, осуществлять хозяйственный расчет и добиваться рентабельности предприятий. Это — хорошая практическая школа, которая ускоряет рост наших хозяйственных кадров и превращение их в настоящих руководителей социалистического производства на нынешнем этапе развития.

Беда не в том, что закон стоимости воздействует у нас на производство. Беда в том, что наши хозяйственники и плановики, за немногими исключениями, плохо знакомы с действиями закона стоимости, не изучают их и не умеют учитывать их в своих расчетах. Этим, собственно, и объясняется та неразбериха, которая все еще царит у нас в вопросе о политике цен. Вот один из многочисленных примеров. Некоторое время тому назад было решено упорядочить в интересах хлопководства соотношение цен на хлопок и на зерно, уточнить цены на зерно, продаваемое хлопкоробам, и поднять цены на хлопок, сдаваемый государству. В связи с этим наши хозяйственники и плановики внесли предложение, которое не могло не изумить членов ЦК, так как по этому предложению цена на тонну зерна предлагалась почти такая же, как цена на тонну хлопка, при этом цена на тонну зерна была приравнена к цене на тонну печеного хлеба. На замечания членов ЦК о том, что цена на тонну печеного хлеба должна быть выше цены на тонну зерна ввиду добавочных расходов на помол и выпечку, что хлопок вообще стоит намного дороже, чем зерно, о чем свидетельствуют также мировые цены на хлопок и на зерно, авторы предложения не могли сказать ничего вразумительного. Ввиду этого ЦК пришлось взять это дело в свои руки, снизить цены на зерно и поднять цены на хлопок. Что было бы, если бы предложение этих товарищей получило законную силу? Мы разорили бы хлопкоробов и остались бы без хлопка.

Значит ли, однако, все это, что действия закона стоимости имеют у нас такой же простор, как при капитализме, что закон стоимости является у нас регулятором производства? Нет, не значит. На самом деле сфера действия закона стоимости при нашем экономическом строе строго ограничена и поставлена в рамки. Уже было сказано, что сфера действия товарного производства при нашем строе ограниченна и поставлена в рамки. То же самое надо сказать о сфере действия закона стоимости. Несомненно, что отсутствие частной собственности на средства производства и обобществление средств производства как в городе, так и в деревне не могут не ограничивать сферу действия закона стоимости и степень его воздействия на производство.

В том же направлении действует закон планомерного (пропорционального) развития народного хозяйства, заменивший собой закон конкуренции и анархии производства.

В том же направлении действуют наши годовые и пятилетние планы и вообще вся наша хозяйственная политика, опирающиеся на требования закона планомерного развития народного хозяйства.

Все это вместе ведет к тому, что сфера действия закона стоимости строго ограниченна у нас и закон стоимости не может при нашем строе играть роль регулятора производства.

Этим, собственно, и объясняется тот «поразительный» факт, что, несмотря на непрерывный и бурный рост нашего социалистического производства, закон стоимости не ведет у нас к кризисам перепроизводства, тогда как тот же закон стоимости, имеющий широкую сферу действия при капитализме, несмотря на низкие темпы роста производства в капиталистических странах, ведет к периодическим кризисам перепроизводства.

Говорят, что закон стоимости является постоянным законом, обязательным для всех периодов исторического развития, что если закон стоимости и потеряет силу, как регулятор меновых отношений в период второй фазы коммунистического общества, то он сохранит на этой фазе развития свою силу, как регулятор отношений между различными отраслями производства, как регулятор распределения труда между отраслями производства.

Это совершенно неверно. Стоимость, как и закон стоимости, есть историческая категория, связанная с существованием товарного производства. С исчезновением товарного производства исчезнут и стоимость с ее формами и закон стоимости.

На второй фазе коммунистического общества количество труда, затраченного на производство продуктов, будет измеряться не окольным путем, не через посредство стоимости и ее форм, как это бывает при товарном производстве, а прямо и непосредственно — количеством времени, количеством часов, израсходованным на производство продуктов. Что же касается распределения труда, то распределение труда между отраслями производства будет регулироваться не законом стоимости, который потеряет силу к этому времени, а ростом потребностей общества в продуктах. Это будет общество, где производство будет регулироваться потребностями общества, а учет потребностей общества приобретет первостепенное значение для планирующих органов.

Совершенно неправильно также утверждение, что при нашем нынешнем экономическом строе, на первой фазе развития коммунистического общества, закон стоимости регулирует будто бы «пропорции» распределения труда между различными отраслями производства.

Если бы это было верно, то непонятно, почему у нас не развивают вовсю легкую промышленность, как наиболее рентабельную, преимущественно перед тяжелой промышленностью, являющейся часто менее рентабельной, а иногда и вовсе нерентабельной?

Если бы это было верно, то непонятно, почему не закрывают у нас ряд пока еще нерентабельных предприятий тяжелой промышленности, где труд рабочих не дает «должного эффекта», и не открывают новых предприятий безусловно рентабельной легкой промышленности, где труд рабочих мог бы дать «больший эффект»?

Если бы это было верно, то непонятно, почему не перебрасывают у нас рабочих из малорентабельных предприятий, хотя и очень нужных для народного хозяйства, в предприятия более рентабельные, согласно закону стоимости, якобы регулирующему «пропорции» распределения труда между отраслями производства?

Очевидно, что, идя по стопам этих товарищей, нам пришлось бы отказаться от примата производства средств производства в пользу производства средств потребления. А что значит отказаться от примата производства средств производства? Это значит уничтожить возможность непрерывного роста нашего народного хозяйства, ибо невозможно осуществлять непрерывный рост народного хозяйства, не осуществляя вместе с тем примата производства средств производства.

Эти товарищи забывают, что закон стоимости может быть регулятором производства лишь при капитализме, при наличии частной собственности на средства производства, при наличии конкуренции, анархии производства, кризисов перепроизводства. Они забывают, что сфера действия закона стоимости ограничена у нас наличием общественной собственности на средства производства, действием закона планомерного развития народного хозяйства, — следовательно, ограничена также нашими годовыми и пятилетними планами, являющимися приблизительным отражением требований этого закона.

Некоторые товарищи делают отсюда вывод, что закон планомерного развития народного хозяйства и планирование народного хозяйства уничтожают принцип рентабельности производства. Это совершенно неверно. Дело обстоит как раз наоборот. Если взять рентабельность не с точки зрения отдельных предприятий или отраслей производства и не в разрезе одного года, а с точки зрения всего народного хозяйства и в разрезе, скажем, 10–15 лет, что было бы единственно правильным подходом к вопросу, то временная и непрочная рентабельность отдельных предприятий или отраслей производства не может идти ни в какое сравнение с той высшей формой прочной и постоянной рентабельности, которую дают нам действия закона планомерного развития народного хозяйства и планирование народного хозяйства, избавляя нас от периодических экономических кризисов, разрушающих народное хозяйство и наносящих обществу колоссальный материальный ущерб, и обеспечивая нам непрерывный рост народного хозяйства с его высокими темпами.

Короче: не может быть сомнения, что при наших нынешних социалистических условиях производства закон стоимости не может быть «регулятором пропорций» в деле распределения труда между различными отраслями производства.

Заголовок этот затрагивает ряд проблем, существенно отличающихся друг от друга, однако я объединяю их в одной главе не для того, чтобы смешать их друг с другом, а исключительно для краткости изложения.

Проблема уничтожения противоположности между городом и деревней, между промышленностью и сельским хозяйством представляет известную проблему, давно уже поставленную Марксом и Энгельсом. Экономической основой этой противоположности является эксплуатация деревни городом, экспроприация крестьянства и разорение большинства деревенского населения всем ходом развития промышленности, торговли, кредитной системы при капитализме. Поэтому противоположность между городом и деревней при капитализме нужно рассматривать как противоположность интересов. На этой почве возникло враждебное отношение деревни к городу и вообще к «городским людям».

Несомненно, что с уничтожением капитализма и системы эксплуатации, с укреплением социалистического строя в нашей стране должна была исчезнуть и противоположность интересов между городом и деревней, между промышленностью и сельским хозяйством. Оно так и произошло. Огромная помощь нашему крестьянству со стороны социалистического города, со стороны нашего рабочего класса, оказанная в деле ликвидации помещиков и кулачества, укрепила почву для союза рабочего класса и крестьянства, а систематическое снабжение крестьянства и его колхозов первоклассными тракторами и другими машинами превратило союз рабочего класса и крестьянства в дружбу между ними. Конечно, рабочие и колхозное крестьянство составляют все же два класса, отличающиеся друг от друга по своему положению. Но это различие ни в какой мере не ослабляет их дружбу. Наоборот, их интересы лежат на одной обшей линии, на линии укрепления социалистического строя и победы коммунизма. Неудивительно поэтому, что от былого недоверия, а тем более ненависти деревни к городу не осталось и следа.

Все это означает, что почва для противоположности между городом и деревней, между промышленностью и сельским хозяйством уже ликвидирована нынешним нашим социалистическим строем.

Это, конечно, не значит, что уничтожение противоположности между городом и деревней должно повести к «гибели больших городов» (см. «Анти-Дюринг» Энгельса). Большие города не только не погибнут, но появятся еще новые большие города, как центры наибольшего роста культуры, как центры не только большой индустрии, но и переработки сельскохозяйственных продуктов и мощного развития всех отраслей пищевой промышленности. Это обстоятельство облегчит культурный расцвет страны и приведет к выравниванию условий быта в городе и деревне.

Аналогичное положение имеем мы с проблемой уничтожения противоположности между умственным и физическим трудом. Эта проблема также является известной проблемой, давно поставленной Марксом и Энгельсом. Экономической основой противоположности между умственным и физическим трудом является эксплуатация людей физического труда со стороны представителей умственного труда. Всем известен разрыв, существовавший при капитализме между людьми физического труда предприятий и руководящим персоналом. Известно, что на базе этого разрыва развивалось враждебное отношение рабочих к директору, к мастеру, к инженеру и другим представителям технического персонала, как к их врагам. Понятно, что с уничтожением капитализма и системы эксплуатации должна была исчезнуть и противоположность интересов между физическим и умственным трудом. И она действительно исчезла при нашем современном социалистическом строе. Теперь люди физического труда и руководящий персонал являются не врагами, а товарищами-друзьями, членами единого производственного коллектива, кровно заинтересованными в преуспевании и улучшении производства. От былой вражды между ними не осталось и следа.

Совершенно другой характер имеет проблема исчезновения различий между городом (промышленностью) и деревней (сельским хозяйством), между физическим и умственным трудом. Эта проблема не ставилась классиками марксизма. Это — новая проблема» поставленная практикой нашего социалистического строительства.

Не является ли эта проблема надуманной, имеет ли она для нас какое-либо практическое или теоретическое значение? Нет, эту проблему нельзя считать надуманной. Наоборот, она является для нас в высшей степени серьезной проблемой.

Если взять, например, различие между сельским хозяйством и промышленностью, то оно сводится у нас не только к тому, что условия труда в сельском хозяйстве отличаются от условий труда в промышленности, но прежде всего и главным образом к тому, что в промышленности мы имеем общенародную собственность на средства производства и продукцию производства, тогда как в сельском хозяйстве имеем не общенародную, а групповую, колхозную собственность. Уже говорилось, что это обстоятельство ведет к сохранению товарного обращения, что только с исчезновением этого различия между промышленностью и сельским хозяйством может исчезнуть товарное производство со всеми вытекающими отсюда последствиями. Следовательно, нельзя отрицать, что исчезновение этого существенного различия между сельским хозяйством и промышленностью должно иметь для нас первостепенное значение.

То же самое нужно сказать о проблеме уничтожения существенного различия между трудом умственным и трудом физическим. Эта проблема имеет для нас также первостепенное значение. До начала разворота массового соцсоревнования рост промышленности шел у нас со скрипом, а многие товарищи ставили даже вопрос о замедлении темпов развития промышленности. Объясняется это главным образом тем, что культурно-технический уровень рабочих был слишком низок и далеко отставал от уровня технического персонала. Дело, однако, изменилось коренным образом после того, как соцсоревнование приняло у нас массовый характер. Именно после этого промышленность пошла вперед ускоренным темпом. Почему соцсоревнование приняло массовый характер? Потому что среди рабочих нашлись целые группы товарищей, которые не только освоили технический минимум, но пошли дальше, стали в уровень с техническим персоналом, стали поправлять техников и инженеров, ломать существующие нормы, как устаревшие, вводить новые, более современные нормы и т. п. Что было бы, если бы не отдельные группы рабочих, а большинство рабочих подняли свой культурно-технический уровень до уровня инженерно-технического персонала? Наша промышленность была бы поднята на высоту, недосягаемую для промышленности других стран. Следовательно, нельзя отрицать, что уничтожение существенного различия между умственным и физическим трудом путем поднятия культурно-технического уровня рабочих до уровня технического персонала не может не иметь для нас первостепенное значение.

Некоторые товарищи утверждают, что со временем исчезнет не только существенное различие между промышленностью и сельским хозяйством, между физическим и умственным трудом, но исчезнет также всякое различие между ними. Это неверно. Уничтожение существенного различия между промышленностью и сельским хозяйством не может привести к уничтожению всякого различия между ними. Какое-то различие, хотя и несущественное, безусловно останется ввиду различий в условиях работы в промышленности и в сельском хозяйстве. Даже в промышленности, если иметь в виду различные ее отрасли, условия работы не везде одинаковы: условия работы, например шахтеров, отличаются от условий работы рабочих механизированной обувной фабрики, условия работы рудокопов отличаются от условий работы машиностроительных рабочих. Если это верно, то тем более должно сохраниться известное различие между промышленностью и сельским хозяйством.

То же самое надо сказать насчет различия между трудом умственным и трудом физическим. Существенное различие между ними в смысле разрыва в культурно-техническом уровне безусловно исчезнет. Но какое-то различие, хотя и несущественное, все же сохранится, хотя бы потому, что условия работы руководящего состава предприятий не одинаковы с условиями работы рабочих.

Товарищи, утверждающие обратное, опираются, должно быть, на известную формулировку в некоторых моих выступлениях, где говорится об уничтожении различия между промышленностью и сельским хозяйством, между умственным и физическим трудом, без оговорки о том, что речь идет об уничтожении существенного, а не всякого различия. Товарищи так именно и поняли мою формулировку, предположив, что она означает уничтожение всякого различия. Но это значит, что формулировка была неточная, неудовлетворительная. Ее нужно откинуть и заменить другой формулировкой, говорящей об уничтожении существенных различий и сохранении несущественных различий между промышленностью и сельским хозяйством, между умственным и физическим трудом.

Наиболее важным экономическим результатом Второй мировой войны и ее хозяйственных последствий нужно считать распад единого всеохватывающего мирового рынка. Это обстоятельство определило дальней — шее углубление общего кризиса мировой капиталистической системы.

Вторая мировая война сама была порождена этим кризисом. Каждая из двух капиталистических коалиций, вцепившихся друг в друга во время войны, рассчитывала разбить противника и добиться мирового господства. В этом они искали выход из кризиса. Соединенные Штаты Америки рассчитывали вывести из строя наиболее опасных своих конкурентов, Германию и Японию, захватить зарубежные рынки, мировые ресурсы сырья и добиться мирового господства.

Однако война не оправдала этих надежд. Правда, Германия и Япония были выведены из строя, как конкуренты трех главных капиталистических стран: США, Англии, Франции. Но наряду с этим от капиталистической системы отпали Китай и другие народно-демократические страны Европы, образовав вместе с Советским Союзом единый и мощный социалистический лагерь, противостоящий лагерю капитализма. Экономическим результатом существования двух противоположных лагерей явилось то, что единый всеохватывающий мировой рынок распался, в результате чего мы имеем теперь два параллельных мировых рынка, тоже противостоящих друг другу.

Следует отметить, что США и Англия с Францией сами содействовали, конечно, помимо своей воли, образованию и укреплению нового параллельного мирового рынка. Они подвергли экономической блокаде СССР, Китай и европейские народно-демократические страны, не вошедшие в систему «плана Маршалла», думая этим удушить их. На деле же получилось не удушение, а укрепление нового мирового рынка.

Все же основное в этом деле состоит, конечно, не в экономической блокаде, а в том, что за период после войны эти страны экономически сомкнулись и наладили экономическое сотрудничество и взаимопомощь. Опыт этого сотрудничества показывает, что ни одна капиталистическая страна не могла бы оказать такой действительной и технически квалифицированной помощи народно-демократическим странам, какую оказывает им Советский Союз. Дело не только в том, что помощь эта является максимально дешевой и технически первоклассной. Дело прежде всего в том, что в основе этого сотрудничества лежит искреннее желание помочь друг другу и добиться общего экономического подъема. В результате мы имеем высокие темпы развития промышленности в этих странах. Можно с уверенностью сказать, что при таких темпах развития промышленности скоро дело дойдет до того, что эти страны не только не будут нуждаться в завозе товаров из капиталистических стран, но сами почувствуют необходимость отпускать на сторону избыточные товары своего производства.

Но из этого следует, что сфера приложения сил главных капиталистических стран (США, Англия, Франция) к мировым ресурсам будет не расширяться, а сокращаться, что условия мирового рынка сбыта для этих стран будут ухудшаться, а недогрузка предприятий в этих странах будет увеличиваться. В этом, собственно, и состоит углубление общего кризиса мировой капиталистической системы в связи с распадом мирового рынка.

Это чувствуют сами капиталисты, ибо трудно не почувствовать потерю таких рынков, как СССР, Китай. Они стараются прекратить эти трудности «планом Маршалла», войной в Корее, гонкой вооружений, милитаризацией промышленности. Но это очень похоже на то, что утопающие хватаются за соломинку.

В связи с этим положением перед экономистами встали два вопроса:

а) Можно ли утверждать, что известный тезис Сталина об относительной стабильности рынков в период общего кризиса капитализма, высказанный до Второй мировой войны, — все еще остается в силе?

б) Можно ли утверждать, что известный тезис Ленина, высказанный им весной 1916 года о том, что, несмотря на загнивание капитализма «в целом капитализм растет неизмеримо быстрее, чем прежде», — все еще остается в силе?

Я думаю, что нельзя этого утверждать. Ввиду новых условий, возникших в связи со Второй мировой войной, оба тезиса нужно считать утратившими силу.

Некоторые товарищи утверждают, что в силу развития новых международных условий после Второй мировой войны, войны между капиталистическими странами перестали быть неизбежными. Они считают, что противоречия между лагерем социализма и лагерем капитализма сильнее, чем противоречия между капиталистическими странами, что Соединенные Штаты Америки достаточно подчинили себе другие капиталистические страны для того, чтобы не дать им воевать между собой и ослаблять друг друга, что передовые люди капитализма достаточно научены опытом двух мировых войн, нанесших серьезный ущерб всему капиталистическому миру, чтобы позволить себе вновь втянуть капиталистические страны в войну между собой, — что ввиду всего этого войны между капиталистическими странами перестали быть неизбежными.

Эти товарищи ошибаются. Они видят внешние явления, мелькающие на поверхности, но не видят тех глубинных сил, которые, хотя и действуют пока незаметно, но все же будут определять ход событий.

Внешне все будто бы обстоит «благополучно»: Соединенные Штаты Америки посадили на паек Западную Европу, Японию и другие капиталистические страны; Германия (Западная), Англия, Франция, Италия, Япония, попавшие в лапы США, послушно выполняют веления США. Но было бы неправильно думать, что это «благополучие» может сохраниться «на веки вечные», что эти страны будут без конца терпеть господство и гнет Соединенных Штатов Америки, что они не попытаются вырваться из американской неволи и стать на путь самостоятельного развития.

Возьмем прежде всего Англию и Францию. Несомненно, что эти страны являются империалистическими. Несомненно, что дешевое сырье и обеспеченные рынки сбыта имеют для них первостепенное значение. Можно ли предполагать, что они будут без конца терпеть нынешнее положение, когда американцы под шумок «помощи» по линии «плана Маршалла» внедряются в экономику Англин и Франции, стараясь превратить ее в придаток экономики Соединенных Штатов Америки, когда американский капитал захватывает сырье и рынки сбыта в англо-французских колониях и готовит таким образом катастрофу для высоких прибылей англо-французских капиталистов? Не вернее ли будет сказать, что капиталистическая Англия, а вслед за ней и капиталистическая Франция в конце концов будут вынуждены вырваться из объятий США и пойти на конфликт с ними для того, чтобы обеспечить себе самостоятельное положение и, конечно, высокие прибыли?

Перейдем к главным побежденным странам, к Германии (Западной), Японии. Эти страны влачат теперь жалкое существование под сапогом американского империализма. Их промышленность и сельское хозяйство, их торговля, их внешняя и внутренняя политика, весь их быт скованы американским «режимом» оккупации. А ведь эти страны вчера еще были великими империалистическими державами, потрясавшими основы господства Англии, США, Франции «Европе, в Азии. Думать, что эти страны не попытаются вновь подняться на ноги, сломить «режим» США и вырваться на путь самостоятельного развития — значит верить в чудеса.

Говорят, что противоречия между капитализмом и социализмом сильнее, чем противоречия между капиталистическими странами. Теоретически это, конечно, верно. Это верно не только теперь, в настоящее время, — это было верно также перед Второй мировой войной. И это более или менее понимали руководители капиталистических стран. И все же Вторая мировая война началась не с войны с СССР, а с войны между капиталистическими странами. Почему? Потому, во-первых, что война с СССР, как страной социализма, опаснее для капитализма, чем война между капиталистическими странами, ибо, если война между капиталистическими странами ставит вопрос только о преобладании таких-то капиталистических стран над другими капиталистическими странами, то война с СССР обязательно должна поставить вопрос о существовании самого капитализма. Потому, во-вторых, что капиталисты, хотя и шумят в целях «пропаганды» об агрессивности Советского Союза, сами не верят в его агрессивность, так как они учитывают мирную политику Советского Союза и знают, что Советский Союз сам не нападет на капиталистические страны.

После Первой мировой войны тоже считали, что Германия окончательно выведена из строя, так же как некоторые товарищи думают теперь, что Япония и Германия окончательно выведены из строя. Тогда тоже говорили и шумели в прессе о том, что Соединенные Штаты Америки посадили Европу на паек, что Германия не может больше встать на ноги, что отныне войны между капиталистическими странами не должно быть. Однако, несмотря на это, Германия поднялась и стала на ноги как великая держава через каких-либо 15–20 лет после своего поражения, вырвавшись из неволи и став на путь самостоятельного развития. При этом характерно, что не кто иной, как Англия и Соединенные Штаты Америки, помогли Германии подняться экономически и поднять ее военно-экономический потенциал. Конечно, США и Англия, помогая Германии подняться экономически, имели при этом в виду направить поднявшуюся Германию против Советского Союза, использовать ее против страны социализма. Однако Германия направила свои силы в первую очередь против англо-франко-американского блока. И когда гитлеровская Германия объявила войну Советскому Союзу, то англо-франко-американский блок не только не присоединился к гитлеровской Германии, а, наоборот, был вынужден вступить в коалицию с СССР против гитлеровской Германии.

Следовательно, борьба капиталистических стран за рынки и желание утопить своих конкурентов оказались практически сильнее, чем противоречия между лагерем капитализма и лагерем социализма.

Спрашивается, какая имеется гарантия, что Германия и Япония не поднимутся вновь на ноги, что они не попытаются вырваться из американской неволи и зажить своей самостоятельной жизнью? Я думаю, что таких гарантий нет.

Но из этого следует, что неизбежность войн между капиталистическими странами остается в силе.

Говорят, что тезис Ленина о том, что империализм неизбежно порождает войны, нужно считать устаревшим, поскольку выросли в настоящее время мощные народные силы, выступающие в защиту мира, против новой мировой войны. Это неверно.

Современное движение за мир имеет своей целью поднять народные массы на борьбу за сохранение мира, за предотвращение новой мировой войны. Следовательно, оно не преследует цели свержения капитализма и установления социализма, — оно ограничивается демократическими целями борьбы за сохранение мира. В этом отношении современное движение за сохранение мира отличается от движения в период Первой мировой войны за превращение войны империалистической в гражданскую войну, так как это последнее движение шло дальше и преследовало социалистические цели.

Возможно, что при известном стечении обстоятельств борьба за мир разовьется кое-где в борьбу за социализм, но это будет уже не современное движение за мир, а движение за свержение капитализма.

Вероятнее всего, что современное движение за мир, как движение за сохранение мира, в случае успеха приведет к предотвращению данной войны, к временной ее отсрочке, к временному сохранению данного мира, к отставке воинствующего правительства и замене его другим правительством, готовым временно сохранить мир. Это, конечно, хорошо. Даже очень хорошо. Но этого все же недостаточно для того, чтобы уничтожить неизбежность войн вообще между капиталистическими странами. Недостаточно, так как при всех этих успехах движения в защиту мира империализм все же сохраняется, остается в силе, — следовательно, остается в силе также неизбежность войн.

Чтобы устранить неизбежность войн, нужно уничтожить империализм.

Как известно, вопрос об основных экономических законах капитализма и социализма несколько раз выдвигался на дискуссии. Высказывались различные мнения на этот счет вплоть до самых фантастических. Правда, большинство участников дискуссии слабо реагировали на это дело, и никакого решения на этот счет не было намечено. Однако никто из участников дискуссии не отрицал существования таких законов.

Существует ли основной экономический закон капитализма? Да, существует. Что это за закон, в чем состоят его характерные черты? Основной экономический закон капитализма — это такой закон, который определяет не какую-либо отдельную сторону или какие-либо отдельные процессы развития капиталистического производства, а все главные стороны и все главные процессы этого развития, — следовательно, определяет существо капиталистического производства, его сущность.

Не является ли закон стоимости основным экономическим законом капитализма? Нет. Закон стоимости есть прежде всего закон товарного производства. Он существовал до капитализма и продолжает существовать, как и товарное производство, после свержения капитализма, например в нашей стране, правда с ограниченной сферой действия. Конечно, закон стоимости, имеющий широкую сферу действия в условиях капитализма, играет большую роль в деле развития капиталистического производства, но он не только не определяет существа капиталистического производства и основ капиталистической прибыли, но даже не ставит таких проблем. Поэтому он не может быть основным экономическим законом современного капитализма.

По тем же соображениям не может быть основным экономическим законом капитализма закон конкуренции и анархии производства или закон неравномерного развития капитализма в различных странах.

Говорят, что закон средней нормы прибыли является основным экономическим законом современного капитализма. Это неверно. Современный капитализм, монополистический капитализм, не может удовлетворяться средней прибылью, которая к тому же имеет тенденцию к снижению ввиду повышения органического состава капитала. Современный монополистический капитализм требует не средней прибыли, а максимума прибыли, необходимого для того, чтобы осуществлять более или менее регулярно расширенное воспроизводство.

Более всего подходит к понятию основного экономического закона капитализма закон прибавочной стоимости, закон рождения и возрастания капиталистической прибыли. Он действительно предопределяет основные черты капиталистического производства. Но закон прибавочной стоимости является слишком общим законом, не затрагивающим проблемы высшей нормы прибыли, обеспечение которой является условием развития монополистического капитализма. Чтобы восполнить этот пробел, нужно конкретизировать закон прибавочной стоимости и развить его дальше применительно к условиям монополистического капитализма, учтя при этом, что монополистический капитализм требует не всякой прибыли, а именно максимальной прибыли. Это и будет основной экономический закон современного капитализма.

Главные черты и требования основного экономического закона современного капитализма можно было бы сформулировать примерно таким образом: обеспечение максимальной капиталистической прибыли путем эксплуатации, разорения и обнищания большинства населения данной страны, путем закабаления и систематического ограбления народов других стран, особенно отсталых стран, наконец, путем войн и милитаризации народного хозяйства, используемых для обеспечения наивысших прибылей.

Говорят, что среднюю прибыль все же можно было бы считать вполне достаточной для капиталистического развития в современных условиях. Это неверно. Средняя прибыль есть низший предел рентабельности, ниже которого капиталистическое производство становится невозможным. Но было бы смешно думать, что воротилы современного монополистического капитализма, захватывая колонии, порабощая народы и затевая войны, стараются обеспечить себе всего лишь среднюю прибыль. Нет, не средняя прибыль и не сверхприбыль, представляющая, как правило, всего лишь некоторое превышение над средней прибылью, а именно максимальная прибыль является двигателем монополистического капитализма. Именно необходимость получения максимальных прибылей толкает монополистический капитализм на такие рискованные шаги, как закабаление и систематическое ограбление колоний и других отсталых стран, превращение ряда независимых стран, в зависимые страны, организация новых войн, являющихся для воротил современного капитализма лучшим «бизнесом» для извлечения максимальных прибылей, наконец, попытки завоевания мирового экономического господства.

Значение основного экономического закона капитализма состоит, между прочим, в том, что он, определяя все важнейшие явления в области развития капиталистического способа производства, его подъемы и кризисы, его победы и поражения, его достоинства и недостатки — весь процесс его противоречивого развития, — дает возможность понять и объяснить их.

Вот один из многочисленных «поразительных» примеров.

Всем известны факты из истории и практики капитализма, демонстрирующие бурное развитие техники при капитализме, когда капиталисты выступают как знаменосцы передовой техники, как революционеры в области развития техники производства. Но известны также факты другого рода, демонстрирующие приостановку развития техники при капитализме, когда капиталисты выступают как реакционеры в области развития новой техники и переходят нередко на ручной труд.

Чем объяснить это вопиющее противоречие? Его можно объяснить лишь основным экономическим законом современного капитализма, то есть необходимостью получения максимальных прибылей. Капитализм стоит за новую технику, когда она сулит ему наибольшие прибыли. Капитализм стоит против новой техники и за переход на ручной труд, когда новая техника не сулит больше наибольших прибылей.

Так обстоит дело с основным экономическим законом современного капитализма.

Существует ли основной экономический закон социализма? Да, существует. В чем состоят существенные черты и требования этого закона? Существенные черты и требования основного экономического закона социализма можно было бы сформулировать примерно таким образом: обеспечение максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества путем непрерывного роста и совершенствования социалистического производства на базе высшей техники.

Следовательно: вместо обеспечения максимальных прибылей — обеспечение максимального удовлетворения материальных и культурных потребностей общества; вместо развития производства с перерывами от подъема к кризису и от кризиса к подъему — непрерывный рост производства; вместо периодических перерывов в развитии техники, сопровождающихся разрушением производительных сил общества, — непрерывное совершенствование производства на базе высшей техники.

Говорят, что основным экономическим законом социализма является закон планомерного, пропорционального развития народного хозяйства. Это неверно. Планомерное развитие народного хозяйства, а значит, и планирование народного хозяйства, являющееся более или менее верным отражением этого закона, сами по себе ничего не могут дать, если неизвестно, во имя какой задачи совершается плановое развитие народного хозяйства, или если задача неясна. Закон планомерного развития народного хозяйства может дать должный эффект лишь в том случае, если имеется задача, во имя осуществления которой совершается плановое развитие народного хозяйства. Эту задачу не может дать сам закон планомерного развития народного хозяйства. Ее тем более не может дать планирование народного хозяйства. Эта задача содержится в основном экономическом законе социализма в виде его требований, изложенных выше. Поэтому действия закона планомерного развития народного хозяйства могут получить полный простор лишь в том случае, если они опираются на основной экономический закон социализма.

Что касается планирования народного хозяйства, то оно может добиться положительных результатов лишь при соблюдении двух условий: а) если оно правильно отражает требования закона планомерного развития народного хозяйства, б) если оно сообразуется во всем с требованиями основного экономического закона социализма.

1) Вопрос о внеэкономическом принуждении при феодализме.

Конечно, внеэкономическое принуждение играло роль в деле укрепления экономической власти помещиков-крепостников, однако не оно являлось основой феодализма, а феодальная собственность на землю.

2) Вопрос о личной собственности колхозного двора.

Неправильно было бы сказать в проекте учебника, что «каждый колхозный двор имеет в личном пользовании корову, мелкий скот и птицу». На самом деле, как известно, корова, мелкий скот, птица и т. д. находятся не в личном пользовании, а в личной собственности колхозного двора. Выражение «в личном пользовании» взято, по-видимому, из Примерного Устава сельскохозяйственной артели. Но в Примерном Уставе сельскохозяйственной артели допущена ошибка. В Конституции СССР, которая разрабатывалась более тщательно, сказано другое, а именно:

«Каждый колхозный двор… имеет в личной собственности подсобное хозяйство на приусадебном участке, жилой дом, продуктивный скот, птицу и мелкий сельскохозяйственный инвентарь».

Это, конечно, правильно.

Следовало бы, кроме того, поподробнее сказать, что каждый колхозник имеет в личной собственности от одной до стольких-то коров, смотря по местным условиям, столько-то овец, коз, свиней (тоже от — до, смотря по местным условиям) и неограниченное количество домашней птицы (уток, гусей, кур, индюшек).

Эти подробности имеют большое значение для наших зарубежных товарищей, которые хотят знать точно, что же, собственно, осталось у колхозного двора в его личной собственности, после того как осуществлена у нас коллективизация сельского хозяйства.

3) Вопрос о стоимости арендной платы крестьян помещикам, а также о стоимости расходов на покупку земли.

В проекте учебника сказано, что в результате национализации земли «крестьянство освободилось от арендных платежей помещикам в сумме около 500 миллионов рублей ежегодно» (надо сказать «золотом»). Эту цифру следовало бы уточнить, так как она учитывает, как мне кажется, арендную плату не во всей России, а только в большинстве губерний России. Надо при этом иметь в виду, что в ряде окраин России арендная плата уплачивалась натурой, что, видимо, не учтено авторами проекта учебника. Кроме того, нужно иметь в виду, что крестьянство освободилось не только от арендной платы, но и от ежегодных расходов на покупку земли. Учтено ли это в проекте учебника? Мне кажется, что не учтено, а следовало бы учесть.

4) Вопрос о сращивании монополий с государственным аппаратом.

Выражение «сращивание» не подходит. Это выражение поверхностно и описательно отмечает сближение монополий и государства, но не раскрывает экономического смысла этого сближения. Дело в том, что в процессе этого сближения происходит не просто сращивание, а подчинение государственного аппарата монополиям. Поэтому следовало бы выкинуть слово «сращивание» и заменить его словами «подчинение государственного аппарата монополиям».

5) Вопрос о применении машин в СССР. В проекте учебника сказано, что «в СССР машины применяются во всех случаях, когда они сберегают труд обществу». Это совсем не то, что следовало бы сказать. Во-первых, машины в СССР всегда сберегают труд обществу, ввиду чего мы не знаем случаев, когда бы они в условиях СССР не сберегали труд обществу. Во-вторых, машины не только сберегают труд, но они вместе с тем облегчают труд работников, ввиду чего в наших условиях, в отличие от условий капитализма, рабочие с большой охотой используют машины в процессе труда.

Поэтому следовало бы сказать, что нигде так охотно не применяются машины, как в СССР, ибо машины сберегают труд обществу и облегчают труд рабочих, и, так как в СССР нет безработицы, рабочие с большой охотой используют машины в народном хозяйстве.

6) Вопрос о материальном положении рабочего класса в капиталистических странах.

Когда говорят о материальном положении рабочего класса, обычно имеют в виду занятых в производстве рабочих и не принимают в расчет материальное положение так называемой резервной армии безработных. Правильно ли такое отношение к вопросу о материальном положении рабочего класса? Я думаю, что неправильно. Если существует резервная армия безработных, членам которой нечем жить, кроме как продажей своей рабочей силы, то безработные не могут не входить в состав рабочего класса, но, если они входят в состав рабочего класса, их нищенское положение не может не влиять на материальное положение рабочих, занятых в производстве. Я думаю поэтому, что при характеристике материального положения рабочего класса в капиталистических странах следовало бы принять в расчет также положение резервной армии безработных рабочих.

7) Вопрос о национальном доходе. Я думаю, что следовало бы безусловно включить в проект учебника новую главу о национальном доходе.

8) Вопрос о специальной главе в учебнике о Ленине и Сталине, как о создателях политической экономии социализма.

Я думаю, что главу «Марксистское учение о социализме, создание В. И. Лениным и И. В. Сталиным политической экономии социализма» следует исключить из учебника. Она совершенно не нужна в учебнике, так как ничего нового не дает и лишь бледно повторяет то, что более подробно сказано в предыдущих главах учебника.

Что касается остальных вопросов, у меня нет каких-либо замечаний к «предложениям» товарищей Островитянова, Леонтьева, Шепилова, Гатовского и других.

Я думаю, что товарищи не учитывают всего значения марксистского учебника политической экономии. Учебник нужен не только для нашей советской молодежи. Он особенно нужен для коммунистов всех стран и для людей, сочувствующих коммунистам. Наши зарубежные товарищи хотят знать, каким образом мы вырвались из капиталистической неволи, каким образом преобразовали мы экономику страны в духе социализма, как мы добились дружбы с крестьянством, как мы добились того, что наша недавно еще нищая и слабая страна превратилась в страну богатую, могущественную, что из себя представляют колхозы, почему мы, несмотря на обобществление средств производства, не уничтожаем товарного производства, денег, торговли и т. д. Они хотят знать все это и многое другое не для простого любопытства, а для того, чтобы учиться у нас и использовать наш опыт для своей страны. Поэтому появление хорошего марксистского учебника политической экономии имеет не только внутриполитическое, но и большое международное значение.

Нужен, следовательно, учебник, который мог бы служить настольной книгой революционной молодежи не только внутри страны, но и за рубежом. Он не должен быть слишком объемистым, так как слишком объемистый учебник не может быть настольной книгой и его трудно будет освоить — одолеть. Но он должен содержать все основное, касающееся как экономики нашей страны, так и экономики капитализма и колониальной системы.

Некоторые товарищи предлагали во время дискуссии включить в учебник целый ряд новых глав, историки — по истории, политики — по политике, философы — по философии, экономисты — по экономике. Но это привело бы к тому, что учебник разросся бы до необъятных размеров. Этого, конечно, нельзя допустить. Учебник использует исторический метод для иллюстрации проблем политической экономии, но это еще не значит, что мы должны превратить учебник политической экономии в историю экономических отношений.

Нам нужен учебник в 500, максимум в 600 страниц, — не больше. Это будет настольная книга по марксистской политической экономии, — хороший подарок молодым коммунистам всех стран.

Впрочем, ввиду недостаточного уровня марксистского развития большинства компартий зарубежных стран, такой учебник мог бы принести большую пользу также и немолодым кадровым коммунистам этих стран.

Некоторые товарищи во время дискуссии слишком усердно «разносили» проект учебника, ругали его авторов за ошибки и упущения, утверждали, что проект не удался. Это несправедливо. Конечно, ошибки и упущения имеются в учебнике — они почти всегда бывают в большом деле. Но как бы там ни было, подавляющее большинство участников дискуссии все же признало, что проект учебника может служить основой будущего учебника и нуждается лишь в некоторых поправках и дополнениях. Действительно, стоит только сравнить проект учебника с имеющимися в обращении учебниками политической экономии, чтобы прийти к выводу, что проект учебника стоит на целую голову выше существующих учебников. В этом большая заслуга авторов проекта учебника.

Я думаю, что для улучшения проекта учебника следовало бы назначить немногочисленную комиссию со включением туда не только авторов учебника и не только сторонников большинства участников дискуссии, но и противников большинства, ярых критиков проекта учебника.

Хорошо было бы включить в комиссию также опытного статистика для проверки цифр и внесения в проект новых статистических материалов, а также опытного юриста для проверки точности формулировок.

Членов комиссии следовало бы освободить временно от всякой другой работы, обеспечив их полностью в материальном отношении, с тем, чтобы они могли целиком отдаться работе над учебником.

Кроме того, следовало бы назначить редакционную комиссию, скажем, из трех человек для окончательной редакции учебника. Это необходимо также для того, чтобы добиться единства стиля, которого нет, к сожалению, в проекте учебника.

Срок представления готового учебника в ЦК — 1 год.

И. Сталин

1 февраля 1952 г.

ОТВЕТ т-щу НОТКИНУ АЛЕКСАНДРУ ИЛЬИЧУ

Товарищ Ноткин!

Я не торопился с ответом, так как поставленные Вами вопросы не считаю срочными. Тем более что есть другие вопросы, имеющие срочный характер, которые, естественно, отвлекают внимание в сторону от Вашего письма.

По пункту первому.

В «Замечаниях» имеется известное положение о том, что общество не бессильно перед лицом законов науки, что люди могут, познав экономические законы, использовать их в интересах общества. Вы утверждаете, что это положение не может быть распространено на другие формации общества, что оно может иметь силу лишь при социализме и коммунизме, что стихийный характер экономических процессов, например при капитализме, не дает обществу возможности использовать экономические законы в интересах общества.

Это неверно. В эпоху буржуазной революции, например во Франции, буржуазия использовала против феодализма известный закон об обязательном соответствии производственных отношений характеру производительных сил, низвергла феодальные производственные отношения, создала новые, буржуазные производственные отношения и привела эти производственные отношения в соответствие с характером производительных сил, выросших в недрах феодального строя. Буржуазия сделала это не в силу особых своих способностей, а потому, что она кровно была заинтересована в этом. Феодалы сопротивлялись этому делу не в силу своей тупости, а потому, что они кровно были заинтересованы помешать осуществлению этого закона.

То же самое надо сказать о социалистической революции в нашей стране. Рабочий класс использовал закон обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил, ниспроверг буржуазные производственные отношения, создал новые, социалистические производственные отношения и привел их в соответствие с характером производительных сил. Он мог это сделать не в силу особых своих способностей, а потому, что он кровно был заинтересован в этом деле. Буржуазия, которая из передовой силы на заре буржуазной революции успела уже превратиться в контрреволюционную силу, всячески сопротивлялась проведению этого закона в жизнь — сопротивлялась не в силу своей неорганизованности и не потому, что стихийный характер экономических процессов толкал ее на сопротивление, а главным образом потому, что она была кровно заинтересована против проведения этого закона в жизнь. Следовательно:

1. Использование экономических процессов, экономических законов в интересах общества происходит в той или иной мере не только при социализме и коммунизме, но и при других формациях.

2. Использование экономических законов всегда и везде при классовом обществе имеет классовую подоплеку, причем знаменосцем использования экономических законов в интересах общества всегда и везде является передовой класс, тогда как отживающие классы сопротивляются этому делу.

Разница в этом деле между пролетариатом, с одной стороны, и другими классами, когда-либо совершившими на протяжении истории перевороты в производственных отношениях, с другой стороны, состоит в том, что классовые интересы пролетариата сливаются с интересами подавляющего большинства общества, ибо революция пролетариата означает не уничтожение той или иной формы эксплуатации, а уничтожение всякой эксплуатации, тогда как революции других классов, уничтожая лишь ту или иную форму эксплуатации, ограничивались рамками их узкоклассовых интересов, находящихся в противоречии с интересами большинства общества.

В «Замечаниях» говорится о классовой подоплеке дела использования экономических законов в интересах общества. Там сказано, что «в отличие от законов естествознания, где открытие и применение нового закона проходит более или менее гладко, в экономической области открытие и применение нового закона, задевающего интересы отживающих сил общества, встречают сильнейшее сопротивление со стороны этих сил». Однако Вы не обратили на это внимания.

По пункту второму.

Вы утверждаете, что полное соответствие производственных отношений характеру производительных сил может быть достигнуто лишь при социализме и коммунизме, а при других формациях может быть осуществлено лишь неполное соответствие.

Это неверно. В эпоху после буржуазной революции, когда буржуазия разрушила феодальные производственные отношения и установила буржуазные производственные отношения, безусловно были периоды, когда буржуазные производственные отношения полностью соответствовали характеру производительных сил. В противном случае капитализм не мог бы развиться с такой быстротой, с какой он развивался после буржуазной революции.

Далее, нельзя понимать в абсолютном смысле слова «полное соответствие». Их нельзя понимать так, что будто бы при социализме не существует никакого отставания производственных отношений от роста производительных сил. Производительные силы являются наиболее подвижными и революционными силами производства. Они, бесспорно, идут впереди производственных отношений и при социализме. Производственные отношения спустя лишь некоторое время преобразуются применительно к характеру производительных сил.

Как же в таком случае следует понимать слова «полное соответствие»? Их следует понимать так, что при социализме дело обычно не доходит до конфликта между производственными отношениями и производи — тельными силами, что общество имеет возможность своевременно привести в соответствие отстающие производственные отношения с характером производительных сил. Социалистическое общество имеет возможность сделать это, потому что оно не имеет в своем составе отживающих классов, могущих организовать сопротивление. Конечно, и при социализме будут отстающие инертные силы, не понимающие необходимости изменения в производственных отношениях, но их, конечно, нетрудно будет преодолеть, не доводя дело до конфликта.

По пункту третьему.

Из Ваших рассуждений вытекает, что средства производства, и прежде всего орудия производства, производимые нашими национализированными предприятиями, Вы рассматриваете как товар.

Можно ли рассматривать средства производства при нашем социалистическом строе, как товар? По-моему, никак нельзя.

Товар есть такой продукт производства, который продается любому покупателю, причем при продаже товара товаровладелец теряет право собственности на него, а покупатель становится собственником товара, который может перепродать, заложить, сгноить его. Подходят ли средства производства под такое определение? Ясно, что не подходят. Во-первых, средства производства «продаются» не всякому покупателю, они не «продаются» даже колхозам, они только распределяются государством среди своих предприятий. Во-вторых, владелец средств производства — государство при передаче их тому или иному предприятию ни в какой мере не теряет права собственности на средства производства, а наоборот, полностью сохраняет его. В-третьих, директора предприятий, получившие от государства средства производства, не только не становятся их собственниками, а наоборот, утверждаются, как уполномоченные Советского государства по использованию средств производства, согласно планам, преподанным государством.

Как видно, средства производства при нашем строе никак нельзя подвести под категорию товаров.

Почему же в таком случае говорят о стоимости средств производства, об их себестоимости, об их цене и т. п.?

По двум причинам.

Во-первых, это необходимо для калькуляции, для расчетов, для определения доходности и убыточности предприятий, для проверки и контроля предприятий. Но это всего лишь формальная сторона дела.

Во-вторых, это необходимо для того, чтобы в интересах внешней торговли осуществлять дело продажи средств производства иностранным государствам. Здесь, в области внешней торговли, но только в этой области, наши средства производства действительно являются товарами и они действительно продаются (без кавычек).

Выходит, таким образом, что в области внешнеторгового оборота средства производства, производимые нашими предприятиями, сохраняют свойства товаров как по существу, так и формально, тогда как в области экономического оборота внутри страны средства производства теряют свойства товаров, перестают быть товарами и выходят за пределы сферы действия закона стоимости, сохраняя лишь внешнюю оболочку товаров (калькуляция и пр.).

Чем объяснить это своеобразие?

Дело в том, что в наших социалистических условиях экономическое развитие происходит не в порядке переворотов, а в порядке постепенных изменений, когда старое не просто отменяется начисто, а меняет свою природу применительно к новому, сохраняя лишь свою форму, а новое не просто уничтожает старое, а проникает в старое, меняет его природу, его функции, не ломая его форму, а используя ее для развития нового. Так обстоит дело не только с товарами, но и с деньгами в нашем экономическом обороте, так же как и с банками, которые, теряя свои старые функции и приобретая новые, сохраняют старую форму, используемую социалистическим строем.

Если подойти к делу с точки зрения формальной, с точки зрения процессов, происходящих на поверхности явлений, можно прийти к неправильному выводу о том, что категории капитализма сохраняют будто бы силу в нашей экономике. Если же подойти к делу с марксистским анализом, делающим строгое различие между содержанием экономического процесса и его формой, между глубинными процессами развития и поверхностными явлениями, то можно прийти к единственно правильному выводу о том, что от старых категорий капитализма сохранилась у нас главным образом форма, внешний облик, по существу же, они изменились у нас коренным образом применительно к потребностям развития социалистического народного хозяйства.

По пункту четвертому.

Вы утверждаете, что закон стоимости оказывает регулирующее воздействие на цены «средств производства», изготовляемых в сельском хозяйстве и сдаваемых государству по заготовительным ценам. Вы имеете при этом в виду такие «средства производства», как сырье, например хлопок. Вы могли бы добавить к этому также лен, шерсть и прочее сельскохозяйственное сырье.

Следует прежде всего отметить, что в данном случае сельское хозяйство производит не «средства производства», а одно из средств производства — сырье. Нельзя играть словами «средства производства». Когда марксисты говорят о производстве средств производства, они имеют в виду прежде всего производство орудий производства, — то, что Маркс называет «механически — ми средствами труда, совокупность которых можно назвать костной и мускульной системой производства», составляющей «характерные отличительные признаки определенной эпохи общественного производства». Ставить на одну доску часть средств производства (сырье) и средства производства, в том числе орудия производства, — значит грешить против марксизма, ибо марксизм исходит из определяющей роли орудий производства в сравнении со всеми другими средствами производства. Всякому известно, что сырье само по себе не может производить орудий производства, хотя некоторые виды сырья и необходимы, как материал для производства орудий производства, тогда как никакое сырье не может быть произведено без орудий производства.

Далее. Является ли воздействие закона стоимости на цену сырья, производимого в сельском хозяйстве, регулирующим воздействием, как это утверждаете Вы, товарищ Ноткин? Оно было бы регулирующим, если бы у нас существовала «свободная» игра цен на сельско-хозяйственное сырье, если бы у нас действовал закон конкуренции и анархии производства, если бы у нас не было планового хозяйства, если бы производство сырья не регулировалось планом. Но так как все эти «если» отсутствуют в системе нашего народного хозяйства, то воздействие закона стоимости на цену сельскохозяйственного сырья никак не может быть регулирующим. Во-первых, цены у нас на сельскохозяйственное сырье твердые, установленные планом, а не «свободные». Во- вторых, размеры производства сельскохозяйственного сырья определяются не стихией и не какими-либо случайными элементами, а планом. В-третьих, орудия производства, необходимые для производства сельскохозяйственного сырья, сосредоточены не в руках отдельных лиц, или групп лиц, а в руках государства. Что же остается после этого от регулирующей роли закона стоимости? Выходит, что сам закон стоимости регулируется указанными выше фактами, свойственными социалистическому производству.

Следовательно, нельзя отрицать того, что закон стоимости воздействует на образование цен сельскохозяйственного сырья, что он является одним из факторов этого дела. Но тем более нельзя отрицать и того, что это воздействие не является и не может быть регулирующим.

По пункту пятому.

Говоря о рентабельности социалистического народного хозяйства, я возражал в своих «Замечаниях» некоторым товарищам, которые утверждают, что поскольку наше плановое народное хозяйство не дает большого предпочтения рентабельным предприятиям и допускает существование наряду с этими предприятиями также и нерентабельных предприятий, — оно убивает будто бы самый принцип рентабельности в хозяйстве. В «Замечаниях» сказано, что рентабельность с точки зрения отдельных предприятий и отраслей производства не идет ни в какое сравнение с той высшей рентабельностью, которую дает нам социалистическое производство, избавляя нас от кризисов перепроизводства и обеспечивая нам непрерывный рост производства.

Но было бы неправильно делать из этого вывод, что рентабельность отдельных предприятий и отраслей производства не имеет особой ценности и не заслуживает того, чтобы обратить на нее серьезное внимание. Это, конечно, неверно. Рентабельность отдельных предприятий и отраслей производства имеет громадное значение с точки зрения развития нашего производства. Она должна быть учитываема как при планировании строительства, так и при планировании производства. Это — азбука нашей хозяйственной деятельности на нынешнем этапе развития.

По пункту шестому.

Неясно, как нужно понимать Ваши слова, касающиеся капитализма: «расширенное производство в сильно деформированном виде». Нужно сказать, что таких производств, да еще расширенных, не бывает на свете.

Очевидно, что после того, как мировой рынок раскололся и сфера приложения сил главных капиталистических стран (США, Англия, Франция) к мировым ресурсам стала сокращаться, циклический характер развития капитализма — рост и сокращение производства — должен все же сохраниться. Однако рост производства в этих странах будет происходить на суженной базе, ибо объем производства в этих странах будет сокращаться.

По пункту седьмому.

Общий кризис мировой капиталистической системы начался в период Первой мировой войны, особенно в результате отпадения Советского Союза от капиталистической системы. Это был первый этап общего кризиса. В период Второй мировой воины развернулся второй этап общего кризиса, особенно после отпадения от капиталистической системы народно-демократических стран в Европе и в Азии. Первый кризис в период Первой мировой войны и второй кризис в период Второй мировой войны нужно рассматривать не как отдельные, оторванные друг от друга самостоятельные кризисы, а как этапы развития общего кризиса мировой капиталистической системы.

Является ли общий кризис мирового капитализма только политическим или только экономическим кризисом? Ни то, ни другое. Он является общим, т. е. всесторонним кризисом мировой системы капитализма, охватывающим как экономику, так и политику. При этом понятно, что в основе его лежит все более усиливающееся разложение мировой экономической системы капитализма, с одной стороны, и растущая экономическая мощь отпавших от капитализма стран — СССР, Китая и других народно-демократических стран, с другой стороны.

И. Сталин

21 апреля 1952 г.

ОБ ОШИБКАХ т. ЯРОШЕНКО Л. Л

ОТВЕТ ТОВАРИЩАМ САНИНОЙ А. В. И ВЕНЖЕРУ В. Г

Я получил ваши письма. Как видно, авторы этих писем глубоко и серьезно изучают проблемы экономики нашей страны. В письмах имеется немало правильных формулировок и интересных соображений. Однако наряду с этим там имеются и некоторые серьезные теоретические ошибки. В настоящем ответе я думаю остановиться на этих именно ошибках.

Тт. Санина и Венжер утверждают, что «только благодаря сознательному действию советских людей, занятых материальным производством, и возникают экономические законы социализма». Это положение совершенно неправильно.

Существуют ли закономерности экономического развития объективно, вне нас, независимо от воли и сознания людей? Марксизм отвечает на этот вопрос положительно. Марксизм считает, что законы политической экономии социализма являются отражением в головах людей объективных закономерностей, существующих вне нас. Но формула тт. Саниной и Венжера отвечает на этот вопрос отрицательно. Это значит, что эти товарищи становятся на точку зрения неправильной теории, утверждающей, что законы экономического развития при социализме «создаются», «преобразуются» руководящими органами общества. Иначе говоря, они рвут с марксизмом и становятся на путь субъективного идеализма.

Конечно, люди могут открыть эти объективные закономерности, познать их и, опираясь на них, использовать их в интересах общества. Но они не могут ни «создавать» их, ни «преобразовать».

Допустим, что мы стали на минутку на точку зрения неправильной теории, отрицающей существование объективных закономерностей в экономической жизни при социализме и провозглашающей возможность «создания» экономических законов, «преобразования» экономических законов. К чему это привело бы? Это привело бы к тому, что мы попали бы в царство хаоса и случайностей, мы очутились бы в рабской зависимости от этих случайностей, мы лишили бы себя возможности не то что понять, а просто разобраться в этом хаосе случайностей.

Это привело бы к тому, что мы ликвидировали бы политическую экономию как науку, ибо наука не может жить и развиваться без признания объективных закономерностей, без изучения этих закономерностей. Ликвидировав же науку, мы лишили бы себя возможности предвидеть ход событий в экономической жизни страны, то есть мы лишили бы себя возможности наладить хотя бы самое элементарное экономическое руководство.

В конечном счете мы оказались бы во власти произвола «экономических» авантюристов, готовых «уничтожить» законы экономического развития и «создать» новые законы без понимания и учета объективных закономерностей.

Всем известна классическая формулировка марксистской позиции по этому вопросу, данная Энгельсом в его «Анти-Дюринге»:

«Общественные силы, подобно силам природы, действуют слепо, насильственно, разрушительно, пока мы не познали их и не считаемся с ними. Но раз мы познали их, изучили их действие, направление и влияние, то только от нас самих зависит подчинять их все более и более нашей воле и с помощью их достигать наших целей. Это в особенности относится к современным могучим производительным силам. Пока мы упорно отказываемся понимать их природу и характер, — а этому пониманию противятся капиталистический способ производства и его защитники, — до тех пор производительные силы действуют вопреки нам, против нас, до тех пор они властвуют над нами, как это подробно показано выше. Но раз понята их природа, они могут превратиться в руках ассоциированных производителей из демонических повелителей в покорных слуг. Здесь та же разница, что между разрушительной силой электричества в молниях грозы и укрощенным электричеством в телеграфном аппарате и дуговой лампе, та же разница, что между пожаром и огнем, действующим на службе человеку. Когда с современными производительными силами станут обращаться сообразно с их познанной, наконец, природой, общественная анархия в производстве заменится общественно-планомерным регулированием производства, рассчитанного на удовлетворение потребностей как целого общества, так и каждого его члена. Тогда капиталистический способ присвоения, при котором продукт порабощает сперва производителя, а затем и присвоителя, будет заменен новым способом присвоения продуктов, основанным на самой природе современных средств производства: с одной стороны, прямым общественным присвоением продуктов в качестве средств для поддержания и расширения производства, а с другой — прямым индивидуальным присвоением их в качестве средств к жизни и наслаждению».

Какие мероприятия необходимы для того, чтобы поднять колхозную собственность, которая является, конечно, не общенародной собственностью, до уровня общенародной («национальной») собственности?

Некоторые товарищи думают, что необходимо просто национализировать колхозную собственность, объявив ее общенародной собственностью по примеру того, как это было сделано в свое время с капиталистической собственностью. Это предложение совершенно неправильно и безусловно неприемлемо. Колхозная собственность есть социалистическая собственность, и мы никак не можем обращаться с ней, как с капиталистической собственностью. Из того что колхозная собственность является не общенародной собственностью, ни в коем случае не следует, что колхозная собственность не является социалистической собственностью.

Эти товарищи полагают, что передача собственности отдельных лиц и групп в собственность государства является единственной или во всяком случае лучшей формой национализации. Это неверно. На самом деле передача в собственность государства является не единственной и даже не лучшей формой национализации, а первоначальной формой национализации, как правильно говорит об этом Энгельс в «Анти-Дюринге». Безусловно, что пока существует государство, передача в собственность государства является наиболее понятной первоначальной формой национализации. Но государство будет существовать не на веки вечные. С расширением сферы действия социализма в большинстве стран мира государство будет отмирать, и, конечно, в связи с этим отпадет вопрос о передаче имущества отдельных лиц и групп в собственность государству. Государство отомрет, а общество останется. Следовательно, в качестве преемника общенародной собственности будет выступать уже не государство, которое отомрет, а само общество в лице его центрального, руководящего экономического органа.

Что же в таком случае нужно предпринять, чтобы поднять колхозную собственность до уровня общенародной собственности?

В качестве основного мероприятия для такого повышения колхозной собственности тт. Санина и Венжер предлагают: продать в собственность колхозам основные орудия производства, сосредоточенные в машинно-тракторных станциях, разгрузить таким образом государство от капитальных вложений в сельское хозяйство и добиться того, чтобы сами колхозы несли на себе ответственность за поддержание и развитие машинно-тракторных станций. Они говорят:

«Было бы неправильно полагать, что колхозные вложения должны будут главным образом направляться на нужды культуры колхозной деревни, а на нужды сельскохозяйственного производства по-прежнему основную массу вложений должно будет производить государство. А не верней ли будет освободить государство от этого бремени, ввиду полной способности колхозов принять это бремя всецело на себя? У государства найдется немало дел для вложения своих средств в целях создания в стране изобилия предметов потребления».

Для обоснования этого предложения авторы предложения выдвигают несколько доводов.

Во-первых. Ссылаясь на слова Сталина о том, что средства производства не продаются даже колхозам, авторы предложения подвергают сомнению это положение Сталина, заявляя, что государство все же продает средства производства колхозам, такие средства производства, как мелкий инвентарь, вроде кос и серпов, мелких двигателей и т. д. Они считают, что если государство продает колхозам эти средства производства, то оно могло бы продать им и все другие средства производства, вроде машин МТС.

Этот довод несостоятелен. Конечно, государство продает колхозам мелкий инвентарь, как это полагается по Уставу сельскохозяйственной артели и по Конституции. Но можно ли ставить на одну доску мелкий инвентарь и такие основные средства производства в сельском хозяйстве, как машины МТС, или, скажем, земля, которая тоже ведь является одним из основных средств производства в сельском хозяйстве. Ясно, что нельзя. Нельзя, так как мелкий инвентарь ни в какой степени не решает судьбу колхозного производства, тогда как такие средства производства, как машины МТС и земля, всецело решают судьбу сельского хозяйства в наших современных условиях.

Нетрудно понять, что когда Сталин говорил о том, что средства производства не продаются колхозам, он имел в виду не мелкий инвентарь, а основные средства сельскохозяйственного производства: машины МТС, землю. Авторы играют словами «средства производства» и смешивают две различные вещи, не замечая, что они попадают впросак.

Во-вторых. Т.т. Санина и Венжер ссылаются далее на то, что в период начала массового колхозного движения — в конце 1929 и в начале 1930 годов — ЦК ВКП(б) сам стоял за то, чтобы передать в собственность колхозам машинно-тракторные станции, требуя от колхозов погасить стоимость машинно-тракторных станций в течение трех лет. Они считают, что хотя тогда это дело и провалилось «ввиду бедности» колхозов, но теперь, когда колхозы стали богатыми, можно было бы вернуться к этой политике — продаже колхозам МТС.

Этот довод также несостоятелен. В ЦК ВКП(б) действительно было принято решение о продаже МТС колхозам в начале 1930 года. Решение это было принято по предложению группы ударников-колхозников в виде опыта, в виде пробы, с тем, чтобы в ближайшее время вернуться к этому вопросу и вновь его рассмотреть. Однако первая же проверка показала нецелесообразность этого решения, а через несколько месяцев, а именно в конце 1930 года, решение было отменено.

Дальнейший рост колхозного движения и развитие колхозного строительства окончательно убедили как колхозников, так и руководящих работников, что сосредоточение основных орудий сельскохозяйственного производства в руках государства, в руках машинно-тракторных станций является единственным средством обеспечения высоких темпов роста колхозного производства.

Мы все радуемся колоссальному росту сельскохозяйственного производства нашей страны, росту зернового производства, производства хлопка, льна, свеклы и т. д. Где источник этого роста? Источник этого роста в современной технике» в многочисленных современных машинах, обслуживающих все эти отрасли производства. Дело тут не только в технике вообще, а в том, что техника не может стоять на одном месте, она должна все время совершенствоваться, что старая техника должна выводиться из строя и заменяться новой, а новая — новейшей. Без этого немыслим поступательный ход нашего социалистического земледелия, немыслимы ни большие урожаи, ни изобилие сельскохозяйственных продуктов. Но что значит вывести из строя сотни тысяч колесных тракторов и заменить их гусеничными, заменить десятки тысяч устаревших комбайнов новыми, создать новые машины, скажем, для технических культур? Это значит нести миллиардные расходы, которые могут окупиться лишь через 6–8 лет. Могут ли поднять эти расходы наши колхозы, если даже они являются миллионерами? Нет, не могут, так как они не в состоянии принять на себя миллиардные расходы, которые могут окупиться лишь через 6–8 лет. Эти расходы может взять на себя только государство, ибо оно, и только оно в состоянии принять на себя убытки от вывода из строя старых машин и замены их новыми, ибо оно, и только оно в состоянии терпеть эти убытки в течение 6–8 лет с тем, чтобы по истечении этого срока возместить произведенные расходы.

Что значит после всего этого требовать продажи МТС в собственность колхозам? Это значит вогнать в большие убытки и разорить колхозы, подорвать механизацию сельского хозяйства, снизить темпы колхозного производства.

Отсюда вывод: предлагая продажу МТС в собственность колхозам, тт. Санина и Венжер делают шаг назад в сторону отсталости и пытаются повернуть назад колесо истории.

Допустим на минутку, что мы приняли предложение тт. Саниной и Венжера и стали продавать в собственность колхозам основные орудия производства, машинно-тракторные станции. Что из этого получилось бы?

Из этого получилось бы, во-первых, что колхозы стали бы собственниками основных орудий производства, т. е. они попали бы в исключительное положение, какого не имеет в нашей стране ни одно предприятие, ибо, как известно, даже национализированные предприятия не являются у нас собственниками орудий производства. Чем можно обосновать это исключительное положение колхозов, какими соображениями прогресса, продвижения вперед? Можно ли сказать, что такое положение способствовало бы повышению колхозной собственности до уровня общенародной собственности, что оно ускорило бы переход нашего общества от социализма к коммунизму? Не вернее ли будет сказать, что такое положение могло бы лишь отдалить колхозную собственность от общенародной собственности и привело бы не к приближению к коммунизму, а наоборот, к удалению от него?

Из этого получилось бы, во-вторых, расширение сферы действия товарного обращения, ибо колоссальное количество орудий сельскохозяйственного производства попало бы в орбиту товарного обращения. Как думают тг. Санина и Венжер, может ли способствовать расширение сферы товарного обращения нашему продвижению к коммунизму? Не вернее ли будет сказать, что оно может лишь затормозить наше продвижение к коммунизму?

Основная ошибка тг. Саниной и Венжера состоит в том, что они не понимают роли и значения товарного обращения при социализме, не понимают, что товарное обращение несовместимо с перспективой перехода от социализму к коммунизму. Они, видимо, думают, что можно и при товарном обращении перейти от социализма к коммунизму, что товарное обращение не может помешать этому делу. Это глубокое заблуждение, возникшее на базе непонимания марксизма.

Критикуя «хозяйственную коммуну» Дюринга, действующую в условиях товарного обращения, Энгельс в своем «Анти-Дюринге» убедительно доказал, что наличие товарного обращения неминуемо должно привести так называемые «хозяйственные коммуны» Дюринга к возрождению капитализма. Тт. Санина и Венжер, видимо, не согласны с этим. Тем хуже для них. Ну а мы, марксисты, исходим из известного марксистского положения о том, что переход от социализма к коммунизму и коммунистический принцип распределения продуктов по потребностям исключают всякий товарный обмен, следовательно, и превращение продуктов в товары, а вместе с тем и превращение их в стоимость.

Так обстоит дело с предложением и доводами тг. Саниной и Венжера.

Что же в конце концов следует предпринять» чтобы повысить колхозную собственность до уровня общенародной собственности?

Колхоз есть предприятие необычное. Колхоз работает на земле и обрабатывает землю, которая давно уже является не колхозной, а общенародной собственностью. Следовательно, колхоз не является собственником обрабатываемой им земли.

Далее. Колхоз работает при помощи основных орудий производства, представляющих не колхозную, а общенародную собственность. Следовательно, колхоз не является собственником основных орудий производства.

Дальше. Колхоз — предприятие кооперативное, он пользуется трудом своих членов и распределяет доходы среди членов по трудодням, причем у колхоза есть свои семена, которые ежегодно возобновляются и идут в производство.

Спрашивается: чем же, собственно, владеет колхоз, где та колхозная собственность, которой он может распоряжаться вполне свободно, по собственному усмотрению? Такой собственностью является продукция колхоза, продукция колхозного производства: зерно, мясо, масло, овощи, хлопок, свекла, лен и т: д., не считая построек и личного хозяйства колхозников на усадьбе. Дело в том, что значительная часть этой продукции, излишки колхозного производства поступают на рынок и включаются таким образом в систему товарного обращения. Это именно обстоятельство и мешает сейчас поднять колхозную собственность до уровня общенародной собственности. Поэтому именно с этого конца и нужно развернуть работу по повышению колхозной собственности до уровня общенародной.

Чтобы поднять колхозную собственность до уровня общенародной собственности, нужно выключить излишки колхозного производства из системы товарного обращения и включить их в систему продуктообмена между государственной промышленностью и колхозами. В этом суть.

У нас нет еще развитой системы продуктообмена, но есть зачатки продуктообмена в виде «отоваривания» сельскохозяйственных продуктов. Как известно, продукция хлопководческих, льноводческих, свекловичных и других колхозов уже давно «отоваривается», правда, «отоваривается» не полностью, частично, но все же «отоваривается». Заметим мимоходом, что слово «отоваривание» неудачное слово, его следовало бы заменить продуктообменом. Задача состоит в том, чтобы эти зачатки продуктообмена организовать во всех отраслях сельского хозяйства и развить их в широкую систему продуктообмена с тем, чтобы колхозы получали за свою продукцию не только деньги, а главным образом необходимые изделия. Такая система потребует громадного увеличения продукции, отпускаемой городом деревне, поэтому ее придется вводить без особой торопливости, по мере накопления городских изделий. Но вводить ее нужно неуклонно, без колебаний, шаг за шагом сокращая сферу действия товарного обращения и расширяя сферу действия продуктообмена.

Такая система, сокращая сферу действия товарного обращения, облегчит переход от социализма к коммунизму. Кроме того, она даст возможность включить основную собственность колхозов, продукцию колхозного производства в общую систему общенародного планирования.

Это и будет реальным и решающим средством для повышения колхозной собственности до уровня общенародной собственности при наших современных условиях.

Выгодна ли такая система для колхозного крестьянства? Безусловно выгодна. Выгодна, так как колхозное крестьянство будет получать от государства гораздо больше продукции и по более дешевым ценам, чем при товарном обращении. Всем известно, что колхозы, имеющие с правительством договора о продуктообмене («отоваривание»), получают несравненно больше выгод, чем колхозы, не имеющие таких договоров. Если систему продуктообмена распространить на все колхозы в стране, то эти выгоды станут достоянием всего нашего колхозного крестьянства.

И. Сталин

28 сентября 1952 г

НАПУТСТВИЕ ИДУЩИМ ВСЛЕД

Речь на XIX съезде партии. 14 октября 1952 года.

Товарищи!

Разрешите выразить благодарность от имени нашего съезда всем братским партиям и группам, представители которых почтили наш съезд своим присутствием или которые прислали съезду приветственные обращения, — за дружеские приветствия, за пожелания успехов, за доверие.

Для нас особенно ценно это доверие, которое означает готовность поддержать нашу партию в ее борьбе за светлое будущее народов, в ее борьбе против войны, в ее борьбе за сохранение мира.

Было бы ошибочно думать, что наша партия, ставшая могущественной силой, не нуждается больше в поддержке. Это наверно. Наша партия и наша страна всегда нуждались и будут нуждаться в доверии, в сочувствии и в поддержке братских народов за рубежом.

Особенность этой поддержки состоит в том, что всякая поддержка миролюбивых стремлений нашей партии со стороны любой братской партии означает вместе с тем поддержку своего собственного народа в его борьбе за сохранение мира. Когда английские рабочие в 1918–1919 годах во время вооруженного нападения английской буржуазии на Советский Союз организовали борьбу против войны под лозунгом «Руки прочь от России!», то это была поддержка, поддержка прежде всего борьбы своего народа за мир, а потом и поддержка Советского Союза. Когда товарищ Торез или товарищ Тольятти заявляют, что их народы не будут воевать против народов Советского Союза, то это есть поддержка, прежде всего поддержка рабочих и крестьян Франции и Италии, борющихся за мир, а потом и поддержка миролюбивых стремлений Советского Союза. Эта особенность взаимной поддержки объясняется тем, что интересы нашей партии не только не противоречат, а наоборот, сливаются с интересами миролюбивых народов. Что же касается Советского Союза, то его интересы вообще неотделимы от дела мира во всем мире.

Понятно, что наша партия не может оставаться в долгу у братских партий и она сама должна в свою очередь оказывать им поддержку, а также их народам в их борьбе за освобождение, в их борьбе за сохранение мира. Как известно, она именно так и поступает. После взятия власти нашей партией в 1917 году и после того, как партия предприняла реальные меры по ликвидации капиталистического и помещичьего гнета, представители братских партий, восхищаясь отвагой и успехами нашей партии, присвоили ей звание «Ударной бригады» мирового революционного и рабочего движения. Этим они выражали надежду, что успехи «Ударной бригады» облегчат положение народам, томящимся под гнетом капитализма. Я думаю, что наша партия оправдала эти надежды, особенно в период Второй мировой войны, коша Советский Союз, разгромив немецкую и японскую фашистскую тиранию, избавил народы Европы и Азии от угрозы фашистского рабства.

Конечно, очень трудно было выполнять эту почетную роль, пока «Ударная бригада» была одна-единственная и пока приходилось ей выполнять эту передовую роль почти в одиночестве. Но это было. Теперь — совсем другое дело. Теперь, когда от Китая и Кореи до Чехословакии и Венгрии появились новые «Ударные бригады» в лице народно-демократических стран, — теперь нашей партии легче стало бороться, да и работа пошла веселее.

Особого внимания заслуживают те коммунистические, демократические и рабоче-крестьянские партии, которые еще не пришли к власти или которые продолжают работать под пятой буржуазных драконовских законов. Им, конечно, труднее работать. Однако им не столь трудно работать, как было трудно нам, русским коммунистам, в период царизма, когда малейшее движение вперед объявлялось тягчайшим преступлением. Однако русские коммунисты выстояли, не испугались трудностей и добились победы. То же самое будет с этими партия ми.

Почему все же не столь трудно будет работать этим партиям в сравнении с русскими коммунистами царского периода?

Потому, во-первых, что они имеют перед глазами такие примеры борьбы и успехов, какие имеются в Советском Союзе и народно-демократических странах. Следовательно, они могут учиться на ошибках и успехах этих стран и тем облегчить свою работу.

Потому, во-вторых, что сама буржуазия — главный враг освободительного движения — стала другой, изменилась серьезным образом, стала более реакционной, потеряла связи с народом и тем ослабила себя. Понятно, что это обстоятельство должно также облегчить работу революционных и демократических партий.

Раньше буржуазия позволяла себе либеральничать, отстаивала буржуазно-демократические свободы и тем создавала себе популярность в народе. Теперь от либерализма не осталось и следа. Нет больше так называемой «свободы личности» — права личности признаются теперь только за теми, у которых есть капитал, а все прочие граждане считаются сырым человеческим материалом, пригодным лишь для эксплуатации. Растоптан принцип равноправия людей и наций, он заменен принципом полноправия эксплуататорского меньшинства и бесправия эксплуатируемого большинства граждан. Знамя буржуазно-демократических свобод выброшено за борт. Я думаю, что это знамя придется поднять вам, представителям коммунистических и демократических партий, и понести его вперед, если хотите собрать вокруг себя большинство народа. Больше некому его поднять.

Раньше буржуазия считалась главой нации, она отстаивала права и независимость нации, ставя их «превыше всего». Теперь не осталось и следа от «национального принципа». Теперь буржуазия продает права и независимость нации за доллары. Знамя национальной независимости и национального суверенитета выброшено за борт. Нет сомнения, что это знамя придется поднять вам, представителям коммунистических и демократических партий, и понести его вперед, если хотите быть патриотами своей страны, если хотите стать руководящей силой нации. Его некому больше поднять.

Так обстоит дело в настоящее время.

Понятно, что всe эти обстоятельства должны облегчить работу коммунистических и демократических партий, не пришедших еще к власти.

Следовательно, есть все основания рассчитывать на успехи и победу братских партий в странах господства капитала.

Да здравствуют наши братские партии!

Пусть живут и здравствуют руководители братских партий!

Да здравствует мир между народами! Долой поджигателей войны!

ПРИМЕЧАНИЯ СОСТАВИТЕЛЯ

Этот документ практически неизвестен нынешним 20—40-летним. Его автором является человек, на чью долю выпали безмерные тяготы революционного подполья и гражданской войны; государственная ответственность и личная неустроенность; неумеренные восторги и отчаянные проклятия; огромные заслуги и безвинные жертвы; обожание миллионов и полное одиночество.

Теперь трудно сказать, был бы столь прочен морально-политический потенциал Победы, если бы заснеженным утром 7 ноября 1941 года он не взошел, как обычно, на трибуну ленинского Мавзолея.

Враг уже стоял у стен Москвы. Кремль просматривался фашистами в бинокль. Между тем на Красной площади проводился традиционный парад Красной Армии. Может ли какой-нибудь ципко-бутенко вымести это из памяти народной?

Сталин, как и любой Крупный политический деятель, естественно, подлежит суду истории. Но великое преступление перед людьми совершает тот, кто, движимый эмоциями, пытается выставить Сталина из нее и, более того, судить его отдельно. Сталин ненавидим и облыгаем отнюдь не потому, что делающие сие будто бы являются выдающимися светочами прогресса и гуманности. Скорее совсем наоборот: среди них немало оборотней и циников. Дело обстоит куда прозаичнее. Сталин, как никто после Ленина, сумел противостоять давлению внутреннего и международного капитала. Он явил уникальный пример пролетарской стойкости, чего ему не могут простить разнокалиберные и разноликие мещане и буржуа. Это отчетливо видно на опыте уже завершившейся обманной «перестройки». Ее «архитекторы» действовали по Ленину и Сталину «с точностью до наоборот». Именно для этого им понадобилось бешеное охаивание руководителей Октябрьской революции, строительства социализма и антифашистской борьбы.

Судите сами:

— завет Ленина — «держать высоко и хранить в чистоте великое звание члена партии»; действия «перестройщиков» — дискредитировать всех членов КПСС (а это не менее 15 миллионов граждан), независимо от их поведения и заслуг;

— завет Ленина — «хранить единство нашей партии, как зеницу ока»; действия «перестройщиков» — провоцирование раскола, легко раскрываемые «ликвидаторство» и «отзовизм», вытеснение с политической сцены и запрет КПСС;

— завет Ленина — «хранить и укреплять диктатуру пролетариата»; действия «перестройщиков» — борьба против Советов трудящихся, антиконституционный произвол, моральный и физический террор, установление диктатуры криминально-компрадорской буржуазии;

— завет Ленина — «укреплять всеми силами союз рабочих и крестьян»; действия «перестройщиков» — разрыв связей между индустриальным и аграрным секторами экономики, противопоставление города деревне, деревни — городу;

— завет Ленина — «укреплять и расширять Союз Республик»; действия «перестройщиков» — искусственное провоцирование межнациональной розни, поощрение буржуазно-националистических элементов, раздробление Советского Союза в угоду интересам местных мафий, Соединенных Штатов Америки и других империалистических держав;

— завет Ленина — «укреплять и расширять союз трудящихся всего мира»; действия «перестройщиков» — предательство по отношению к братским партиям и государствам, ликвидация мирового социалистического содружества, подрыв международного коммунистического, рабочего и национально-освободительного движения, пролетарской и антиимпериалистической солидарности.

Понятно, что все это не прикрыть и не оправдать без припоминания Сталину всех его подлинных и мнимых грехов, без оголтелой клеветы, лицемерных требований бесконечного покаяния.

Ошибка, которая с 1956 года вновь и вновь тупо повторялась коммунистами и активно использовалась их противниками, состояла в том, что они не вышли из примитивной логики культа личности, только заменив плюс (обожествление Сталина) на минус {проклятие). Тем самым были нарушены принципы объективной диалектики, совершен отрыв от реальной, всегда противоречивой жизни. Толкование истории стало, по сути, монополией вольных или невольных носителей антинародных интересов, которые постарались отравить память общества, опуская все. что свидетельствует о благотворности для России послеоктябрьского развития, и размазывая мрачные стороны прошлого, фальсифицируя его под углом зрения беспардонного антикоммунизма.

Если еще в 1987–1989 голах многим могло казаться, что официальные идеологи КПСС А. Яковлев, В. Медведев и их приспешники то ли вырубают лес советской истории, чтобы выпятить на фоне пней мощный ствол «великого реформатора» М. Горбачева, то ли мстят за какие-то прошлые обиды, то сейчас совершенно очевидно следующее: вся антисталинская кампания, перемывавшая кости людей, которые ушли из жизни десятки лет тому назад, и отвлекавшая внимание масс от пагубной политики сегодняшних правителей, была направлена на то, чтобы в один прекрасный день поставить лишенный ориентиров и авторитетов советский народ перед фактом уже совершившейся замены общественного строя.

Удался ли этот фокус реакции? Ее идеологам хотелось бы верить, что да. Но мы твердо знаем, что «еще не вечер». Сколько-нибудь устойчивых, жизнеспособных форм буржуазного социально-экономического уклада реакция создать не могла и не смогла. Тот кишечнополостный спекулятивный капитализм, что растет, как на дрожжах, одновременно все сильнее отталкивает большинство общества своей жадностью и жал костью, грабительством и развращенностью. Есть ли у него перспектива безудержного роста? Нет. Естественным противовесом тут выступает стремительное абсолютное падение производства и абсолютное обнищание трудового населения.

«Метеоры» перепродаж не вдруг, а лишь во втором-третьем поколении превращаются в солидный предпринимательский класс, способный организовать производство жизненных благ. Ждать этой метаморфозы 30–50 лет общество, уже начинающее вымирать, не станет. Оно решительно прервет — и для этого уже собираются силы — «роковой для нас круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так свойственный, — по словам Ф. Достоевского, — русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни… Особенно характерно то, — утверждал писатель, — что обратный толчок, толчок восстановления и самоспасения, всегда бывает серьезнее прежнего порыва, порыва отрицания и саморазрушения. То есть то бывает на счету как бы мелкого малодушия; тогда как в восстановление свое русский человек уходит с самым огромным и серьезным усилием; а на отрицательное прежнее движение свое смотрит с презрением к самому себе» (Достоевский Ф. Искания и размышления. М., 1983. С. 234).

Такое вытрезвление уже началось. Определить заранее его темпы невозможно. Но мы в состоянии их ускорить, в том числе публикацией тех документов, которые десятки лет не вытаскиваются на свет и остаются погребенными под гигантскими отвалами очернительской писанины. Одним из самых ярких среди них является только что прочитанная вами «Клятва Сталина».

А. Авторханов, который цитируется в предисловии, указывает на трудности в создании политико-психологического портрета Сталина потому, что не может взять (или же не делает этого сознательно) соответствующий его личности социальный масштаб и решать задачу, исходя из определенного массового, народно-пролетарского интереса. Вместо этого применяются (или подсовываются) семейные, узкобытовые, мелкогрупповые и т. п. критерии и подчас делается попытка вынести исторический приговор. Ни с научной, ни с этической точек зрения, чем особенно часто козыряют антисталинисты, такой взгляд не выдерживает строгой критики, да и является либо фарисейским, либо глубоко отсталым. Послушаем по этому поводу Гегеля.

«Великие люди желали доставить удовлетворение себе, а не другим, — утверждает философ. — Те благонамеренные планы и советы, которые им могли бы дать другие, явились бы, скорее, ограниченными и ложными, потому что именно великие люди и являлись теми, которые всего лучше понимали суть дела и от которых затем все усваивали себе это их понимание и одобряли его или по крайней мере примирялись с ним. Ведь далее подвинувшийся в своем развитии дух является внутренней, но бессознательной душой всех индивидуумов, которая становится у них сознательной благодаря великим людям. Другие идут за этими духовными руководителями именно потому, что чувствуют непреодолимую силу их собственного внутреннего духа, который противостоит им. Далее, если мы бросим взгляд на судьбу этих всемирно-исторических личностей, призвание которых заключалось в том, чтобы быть доверенными лицами всемирного духа, оказывается, что эта судьба не была счастлива. Они появлялись не для спокойного наслаждения, вся их жизнь являлась тяжелым трудом, вся их натура выражалась в их страсти. Когда цель достигнута, они отпадают, как пустая оболочка зерна. Они рано умирают, как Александр, их убивают, как Цезаря, или их ссылают, как Наполеона на остров Св. Елены. То злорадное утешение, что жизнь исторических людей нельзя назвать счастливой, что так называемое счастье возможно лишь в частной жизни, которая может протекать при весьма различных внешних обстоятельствах, — это утешение могут находить в истории те, кто в этом нуждаются. А нуждаются в этом завистливые люди, которых раздражает великое, выдающееся, которые стремятся умалить его и выставить напоказ его слабые стороны. Таким образом, и в новейшее время много раз доказывалось, что государи вообще не бывают счастливы на троне, а поэтому доказывающие это мирятся с тем, что царствуют не они, а государи. Впрочем, свободный человек не бывает завистливым, а охотно признает великое и возвышенное и радуется, что оно есть.

Итак, этих исторических людей следует рассматривать по отношению к тем общим моментам, которые составляют интересы, а таким образом и страсти индивидуумов. Они являются великими людьми именно потому, что они хотели и осуществляли великое и притом не воображаемое и мнимое, а справедливое и необходимое. Этот способ рассмотрения исключает и так называемое психологическое рассмотрение, которое, всего лучше служа зависти, старается выяснять внутренние мотивы всех поступков и придать им субъективный характер, так что выходит, как будто лица, совершавшие их, делали все под влиянием какой-нибудь мелкой или сильной страсти, под влиянием какого-нибудь сильного желания и что, будучи подвержены этим страстям и желаниям, они не были моральными людьми. Александр Македонский завоевал часть Греции, а затем и Азии, следовательно, он отличался страстью к завоеваниям. Он действовал, побуждаемый любовью к славе, жаждой к завоеваниям; а доказательством этого служит то, что он совершил такие дела, которые прославили его. Какой школьный учитель не доказывал, что Александр Великий и Юлий Цезарь руководились страстями и поэтому были безнравственными людьми? Отсюда прямо вытекает, что он, школьный учитель, лучше их, потому что у него нет таких страстей, и он подтверждает это тем, что он не завоевывает Азии, не побеждает Дария и Пора, но, конечно, сам хорошо живет и дает жить другим. Затем эти психологи берутся преимущественно еще и за рассмотрение тех особенностей великих исторических деятелей, которые свойственны им как частным лицам. Человек должен есть и пить, у него есть друзья и знакомые, он испытывает разные ощущения и минутные волнения. Известна поговорка, что для камердинера не существует героя: я добавил, — а Гёте повторил это через десять лет, — но не потому, что последний не герой, а потому что первый — камердинер. Камердинер снимает с героя сапоги, укладывает его в постель, знает, что он любит пить шампанское и т. д. Плохо приходится в историографии историческим личностям, обслуживаемым такими психологическими камердинерами; они низводятся этими камердинерами до такого же нравственного уровня, на котором стоят подобные тонкие знатоки людей, или, скорее, несколькими ступеньками пониже этого уровня. Терсит у Гомера, осуждающий царей, является бессмертной фигурой всех эпох. Правда, он не всегда получает побои, т. е. удары крепкой палкой, как это было в гомеровскую эпоху, но его мучат зависть и упрямство; его гложет неумирающий червь печали по поводу того, что его превосходные намерения и порицания все-таки остаются безрезультатными. Можно злорадствовать также и по поводу судьбы терситизма.

Всемирно-исторической личности не свойственна трезвенность, выражающаяся в желании того и другого; она не принимает многого в расчет, но всецело отдается одной цели. Случается также, что такие личности обнаруживают легкомысленное отношение к другим великим и даже священным интересам, и, конечно, подобное поведение подлежит моральному осуждению. Но такая великая личность бывает вынуждена растоптать иной невинный цветок, сокрушить многое на своем пути.

Итак, частный интерес страсти неразрывно связан с обнаружением всеобщего, потому что всеобщее является результатом частных и определенных интересов и их отрицания. Частные интересы вступают в борьбу между собой, и некоторые из них оказываются совершенно несостоятельными. Не всеобщая идея противополагается чему-либо и борется с чем-либо; не она подвергается опасности; она остается недосягаемою и невредимою на заднем плане. Можно назвать хитростью разума то, что она заставляет действовать для себя страсти, причем то, что осуществляется при их посредстве, терпит ущерб и вред. Ибо речь идет о явлении, часть которого ничтожна, а часть положительна. Частное в большинстве случаев слишком мелко по сравнению со всеобщим: индивидуумы приносятся в жертву и обрекаются на гибель. Идея уплачивает дань наличного бытия и бренности не из себя, а из страстей индивидуумов» (Гегель. Соч. Т. VIII. М. — Л., 1935. С. 30–32).

Упаси нас боже, от современных «психологических камердинеров», то бишь лакеев, которые под личиной «гуманности», как правило, прячут совершенно безжалостное отношение к человеку труда и которым следует позволять судить об истории (вспомним совет Пушкина) «не свыше сапога!».

Эта работа нравилась мне со студенческих лет. Привлекали ее ясность, обстоятельность и объективность. Поэтому в 1979 году, когда приближалось 100-летие со дня рождения Сталина, именно ее я предложил перепечатать в «Коммунисте». Тогдашний секретарь ЦК КПСС по идеологии М. Зимянин (требовалось его согласие) ответил мне, по сути, немотивированным отказом.

Хотя со времени написания «Октябрьской революции…» прошло семь десятилетий, в ней практически нечего пересматривать. Правда, могут сказать, что-де Л. Троцкий с его неверием в возможность победы социализма в одной, отдельно взятой стране в свете «перестройки» и рыночных «реформ» все же оказался прав, а Ленин и Сталин, несмотря на длительность социалистического эксперимента в СССР и ряде других государств, не правы. Однако это был бы вывод с позиций пассивного фатализма, слепой покорности судьбе, а не активного сознательного революционного действия.

Вся «правота» Л. Троцкого в данном случае держится на том, что централизованный механизм управления государством и идеологического воздействия, предназначенный для достраивания и совершенствования социалистической общественной системы, вследствие предательства в головном звене был направлен на ее расстраивание и саморазрушение. В 1985 году, в начале «судьбоносного» пути М. Горбачева, вовсе не существовало какой-либо предопределенности реставрации капиталистических порядков. Да, в стране накопилось немало острейших проблем, требовавших своего разрешения, ощущалась социальная напряженность, имелись значительные трудности. Но все это предполагало капитальный ремонт существующего строя, а не его ликвидацию, продолжение революции, а не контрреволюцию, к тому же не поднимающуюся снизу, из толщи народных масс, а организуемую и навязываемую сверху при поддержке внешних империалистических сил. Несколькими годами раньше уже был разработан проект перестройки (назовем его андроповским), предполагавший подъем социализма на новую ступень, но от него решительно отказались и предпочли ее прозападный вариант. Такое не только Л. Троцкому, но и А. Керенскому не могло присниться…

Весьма поучительны положения статьи о том, что у большевистской партии после Февраля не было да и не могло быть готовой политической армии социалистической революции, что ее приходилось упорно собирать, просвещать и выковывать в упорной борьбе против буржуазных влияний и мелкобуржуазных иллюзий, против стратегии и тактики соглашательства. Статью особенно полезно читать и штудировать мелкотравчатым, мегафонным «вождям» левого толка, которые, едва собрав митинг в несколько тысяч человек и придя в восторг от собственного успеха, тут же начинают «игру в захват власти», разбрасывают направо и налево ничем не подкрепляемые угрозы и обещания, толкают людей на неоправданные жертвы, строят свою популярность на фразе, а не на деле. Таким деятелям, как и всяким другим, следует время от времени определять меру своего реального влияния, проводить смотр своих структурированных, организованных, идейно спевшихся и целеустремленных сил, проверять правильность и действенность выдвигаемых политических лозунгов. Великим уроком, сформулированным в «Октябрьской революции…», служит положение о том, что «для победы революции… требуется… чтобы сами массы убедились на собственном опыте в правильности этих лозунгов». Иначе ни о каком продвижении вперед не может быть и речи.

Сейчас, после горького поражения КПСС, после шестилетки горбачевщины и трехлетки ельцинизма многие левые лидеры винят в происходящем не только структуры криминально-компрадорского капитала и коррумпированную бюрократию, но и рабочий класс, во всеуслышание говорят, что они «разочаровались» в народе. Однако никто из этих лидеров не может похвастать постоянным «хождением в народ», которым занималось не одно поколение российских революционеров, и с чистым сердцем заявить, что их тактика является «наукой не только о руководстве партией, но и о руководстве миллионными массами трудящихся». Современное коммунистическое движение в России страдает по меньшей мере двумя основными недугами. С одной стороны, претенденты на лидерство в нем почему-то старательно консервируют свою недоученность, не спешат перетряхивать свой капээсэсовский, по сути хрущевско-брежневский, идейный багаж и пополнять его. С другой стороны, существует недопонимание закономерностей формирования народного опыта, без учета которых политические лозунги не в состоянии обрести действенную силу. В этом отношении у Сталина есть чему поучиться, и таким учителем грех пренебрегать.

Важнейшей причиной поражения КПСС является то, что она десятилетиями не анализировала и не разрешала противоречия внутрипартийного развития, более того, не признавала и скрывала их. Был пущен в оборот миф, будто замазывание противоречий в партии ведет начало от Сталина и, дескать, он погубил все дело. Однако надо быть совершенным простаком, чтобы поверить этому на слово. Классическим периодом игнорирования противоречий, глушения даже разговоров о них является брежневское 18-летие, на протяжении которого эту задачу выполнял в основном М. Суслов. Но с позицией Сталина эта практика имеет очень мало общего.

Работа аппарата ЦК КПСС и нижестоящих партийных комитетов в 60—80-х годах строилась на принципах «абы тихо» и «не высовываться». Их сотрудники специально настраивались на уход от прямых ответов на вопросы трудящихся, и это мало-помалу незаметно расширяло полосу отчуждения между партией и народом. В принципе, при надлежащем волевом подходе, который на короткий период проявил Ю. Андропов, этот недостаток был преодолим, но КПСС уже была заражена другими болезнями, для лечения которых требовались помимо воли высокая культура и умение ориентироваться в системе внутренних и международных классовых сил, способность влиять на их структуру и расстановку.

В центральном аппарате партии уже в 60-х годах ощущалось противостояние двух кланов — тяготевшего к социал-демократии, евро- и американо-реформистского и традиционно советского, в котором было намешано многое — от ностальгии по «порядку» сталинский поры до дерзости творческого ленинизма. К сожалению), это противостояние, сказывавшееся в особенности на решении вопроса о приоритете внутренней и внешней политики, теоретическом обобщении пройденного пути и выработке реалистических перспектив, не было разрешено конструктивным образом. Многое зависело от личности «вождя», а поскольку таковая, как правило, оказывалась посредственной, то от тех, кому он «дал ухо», то есть к чьим советам прислушивался. Вот почему без видимых обществу конфликтов и столкновений ЦК КПСС при М. Горбачеве стал проводником курса, прямо противоположного провозглашавшемуся. А. Ципко выложил правду-матку, признав правоту французских журналистов, писавших «в начале перестройки о том, что очагом контрреволюции в СССР является штаб коммунизма, ЦК КПСС…» (Яковлев А. Предисловие. Обвал. Послесловие. М., 1992. С. 4). Никто не опроверг это парадоксальное заявление, ибо ЦК КПСС и в самом деле был ареной столкновения противоположных социально-классовых группировок, отражавшего состояние приглушенной классовой борьбы в обществе.

Разумеется, я далек от утверждения, что «Сталин ни в чем не виноват», и не собираюсь оберегать его от критики. Но я считаю правомерной не буржуазную критику справа, а пролетарскую критику слева, которой в общем-то ходу не давали.

Со времен Ленина многие противоречия в партии снимались методом открытых массовых чисток. Это порой означало огромную убыль членского состава, но зато резко повышало качество парторганизаций. Чистки проводились «на миру», в беспартийной аудитории и тем самым служили формой обратной связи с массами трудящихся, проверки и контроля ими каждого коммуниста. Очевидно, в ходе этих кампаний далеко не всегда соблюдался политес, допускались грубости, деформировались судьбы, но иного, более действенного механизма самоочищения партия, рассчитывающая на доверие человека труда, не имела и иметь не могла. Сталин повинен в том, что этот по определению демократический институт он (естественно, не единолично) совместил, а потом и подменил чистками административно-карательного свойства. Результаты такой подмены не могли вскоре не ужаснуть его самого. «Нельзя сказать, — заявил он на XVIII съезде ВКП(б) 10 марта 1939 года о подобных мероприятиях 30-х годов, — что чистка была проведена без серьезных ошибок. К сожалению, ошибок оказалось больше, чем можно было предположить. — И тут же сделал неожиданный вывод, который на много лет вперед стал директивой. — Несомненно, что нам не придется больше пользоваться методом массовой чистки» (Сталин И. Вопросы ленинизма. М., 1939. С. 594). Так появился один из основных агрегатов застоя.

Согласно тому же докладу, ВКП(б) к началу 40-х годов составляла 1,6 миллиона человек. За четыре без малого года вскоре начавшейся Великой Отечественной войны на полях сражений полегло около 3 миллионов коммунистов. Партия, можно сказать, погибла дважды, но выстояла, обеспечив основные морально-политические и идейно-организационные условия победы. Боевая обстановка беспощадно «чистила» партийные ряды. В военное время, да, пожалуй, и в период восстановления разрушенного войной народного хозяйства чистки и в самом деле не представлялись необходимыми. А в условиях стабильного мира?.. Вопрос этот так и не был решен удовлетворительно, хотя с точки зрения жизнестойкости ВКП(б) и имел первостепенное значение.

XIX съезд партии, собравшийся через целых 13 лет после XVIII (с 1917 года партсъезды — от VI до XIV — собирались ежегодно, XV–XVIII — с промежутками в 3–5 лет), принял еще одно неожиданное решение. Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков) была, переименована в Коммунистическую партию Советского Союза. «Двойное наименование нашей партии «коммунистическая» — «большевистская», — говорилось в забытой многими резолюции съезда от 13 октября 1952 года, — исторически образовалось в результате борьбы с меньшевиками и имело своей целью отгородиться от меньшевизма. Поскольку, однако, меньшевистская партия в СССР давно уже сошла со сцены, двойное наименование партии потеряло смысл, тем более что «коммунистическая» выражает наиболее точно марксистское содержание задач партии, тогда как понятие «большевистская» выражает лишь давно уже потерявший значение исторический факт о том, что на II съезде в 1903 году ленинцы получили большинство голосов, почему и были названы «большевиками», оппортунистическая же часть осталась в меньшинстве и получила название «меньшевиков» (КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Ч. II. М., 1954. С. 578).

Не ставя под вопрос целесообразность перемены названия партии — она, по-видимому, действительно назрела, — считаю необходимым отметить ошибочность ее мотивации. Во-первых, неверно было объявлять потерявшим значение исторический факт раскола РСДРП сперва на две фракции (1903–1912 годы), а потом и на две партии — большевиков и меньшевиков. Ни у кого, включая самого Сталина, не было гарантии окончательной и бесповоротной коммунистичности партии, что показали события уже следующего, 1953 года, когда после его кончины в верхах произошла схватка за власть, имевшая ряд этапов: кратковременное доминирование блока Берия — Маленков; скорая изоляция и устранение Берии всей послесталинской верхушкой; устранение сторонников продолжения сталинского курса оппортунистической группировкой Хрущева в 1957 году. Во-вторых, меньшевизм или нечто ему подобное как идейное течение никогда не прекращал свое существование в КПСС.

Выше я уже писал об оттенках в поведении работников аппарата ЦК 60-х годов. Это было своего рода отражением не только внешнего, «заграничного» влияния, но и процессов, протекавших в стране. Если хрущевизм можно было, с определенными оговорками, назвать «кулацкой реакцией на диктатуру пролетариата», то есть отрыжкой из далеко неоднозначного прошлого такого явления, как бухаринщина, то тут речь идет о том, что совершалось вокруг нас. Я имею в виду наложение на естественный для социализма процесс стирания существенных различий между трудящимися классами, между людьми физического и умственного труда, между городом и деревней другого, нездорового процесса возвратного эксплуататорского классообразования, предопределяемого попустительством в отношении стихийно растущей теневой экономики, коррумпированностью, а значит, и обуржуазиванием части управленческого аппарата. И хотя, к примеру, «шестидесятники», сами собой прославленные как голуби — вестники либерализации и позорно предавшие народ в угоду торжествующему горбизму-ельцинизму, будь то Е. Евтушенко или В. Загладин, Г. Шахназаров или Б. Окуджава, Л. Абалкин или И. Фролов, Г. Арбатов или Р. Ростропович, возмутятся и завопят, что это не про них говорится, следует категорически заявить: «Очень даже про вас. Вы сами этого хотели и десятилетиями этого добивались. Рыночной демагогией вы отравили мозг миллионов сограждан. Ваш коллега, бумажный генерал Д. Волкогонов, планировал расстрел из танков Дома Советов, а песенки Окуджавы, транслировавшиеся 3–4 октября 1993 года по радио, дурманили слушателей, заглушая разрывы снарядов и вопли погибающих…»

«Можно и нужно идти на всякие соглашения с инакомыслящими внутри партии по вопросам текущей политики, по вопросам чисто практического характера, — считал Сталин. — Но если вопросы эти связаны с принципиальными разногласиями, то никакое соглашение, никакая «средняя» линия не может спасти дело. Нет и не может быть «средней» линии в вопросах принципиального характера. Либо одни, либо другие принципы должны быть положены в основу работы партии. «Средняя» линия по вопросам принципиальным есть «линия» засорения голов, «линия» затушевывания разногласий, «линия» идейной смерти партии». Разве не жертвой такой именно «линии», навязанной ей в брежневское время, жертвой движения почти всегда от компромисса к компромиссу явилась КПСС?

«Практика социал-демократии состоит в том, — говорит Сталин в 1926 году, — чтобы превращать свои конференции и съезды в пустой маскарад парадного благополучия, старательно скрывая и замазывая внутренние разногласия. Но из этого ничего, кроме засорения голов и идейного обнищания партии, не может получиться. В этом одна из причин падения западноевропейской социал-демократии, когда-то революционной, а ныне реформистской». Какая узнаваемая картина! Видимо, потому и продолжали не любить Сталина в брежневские времена, что он, подобно зеркалу, отражал чье-то оскотинившееся лицо.

«Но мы так не можем жить и развиваться, товарищи, — подчеркивал этот беспощадный человек. — Политика «средней» принципиальной линии не есть наша политика. Политика «средней» принципиальной линии есть политика увядающих и перерождающихся партий. Такая политика не может не вести к превращению партии в пустой бюрократический аппарат, вращающийся на холостом ходу и оторванный от рабочих масс. Этот путь не есть наш путь».

Именно длительное движение «не нашим путем» привело самую могучую в истории человечества общественную организацию к краху.

Применяя никем не опровергнутый и неопровержимый классовый подход, от которого старательно открещиваются нынешние национал-меньшевики, Сталин раскрывает социальные источники разногласий внутри партии как растущего живого организма. Этот анализ прекрасно срабатывает в наши дни. Он указывает два обстоятельства: а) «давление буржуазии и буржуазной идеологии на пролетариат и его партию в условиях борьбы классов»; б) «разнородность рабочего класса, наличие разных слоев внутри рабочего класса», а если иметь в виду современность, то в целом трудящихся. С помощью этого методологического ключа не так уж сложно понять появление, скажем, правотроцкистского уклона в РКРП 1992 года или же национал-горбизма в КПРФ 1993–1994 годов. Всякий, кто хочет честно разобраться в происходящем, а главное — заботиться об идейно-нравственном здоровье своей организации, найдет в размышлениях Сталина о противоречиях внутрипартийного развития верное руководство для мысли и действия и не пожалеет, если станет применять его в своей работе.

До сих пор объективные аналитики воспринимают как чудо высокие темпы нашего промышленного развития 20—50-х годов. Сколько бы ни витийствовали всякие злобные скептики вроде О. Лациса о цифрах выполнения пятилетних планов того периода, они не могут не признать могучего рывка страны по линии научно-технического прогресса, который обеспечивался энтузиазмом рабочего класса, всех трудящихся.

Нынче много болтают по поводу внеэкономического принуждения, драконовского режима, всеобщего ГУЛАГа с его неоплаченным трудом и т. п. Но никто и не собирается рисовать индустриализацию как сплошную розовую идиллию. В то же время надо знать: никакие администраторские меры и никакая колючая проволока не заставили бы людей превратить свою Родину в страну передовой науки и техники, обеспечить единство фронта и тыла в годы Великой Отечественной войны и победить. Для этого нужна была, во-первых, великая, воодушевляющая большинство общества цель и мечта; во- вторых, в целом правильная экономическая политика. Оба эти условия были налицо.

В предлагаемом фрагменте Сталин с присущей ему ясностью обосновывает ведущую линию нашей индустрии. Эта линия очень понятно для каждого характеризуется двоякого рода снижением:

а) себестоимости промышленной продукции;

б) отпускных цен на промышленные товары.

И поныне эти компоненты могли бы быть в числе решающих составляющих экономического роста, но от них под разными предлогами отказались. Человек лучше трудился, если его поощряли за экономию сырья и финансов, за бережное отношение к оборудованию, за экономию времени. В снижении цен он видел пронизывающую все заботу о своем благосостоянии, сквозь эту призму ощущал себя хозяином страны. Нет спора, требовались также иные, все время обновляемые экономические, организационные, социальные, нравственные рычаги и стимулы, но не внедрение капиталистического принципа прибыли в качестве главного показателя эффективности производства, как было сделано в 1965 году. «Демократы», начиная с Г. Попова, исписали горы бумаги, понося так называемую командно-административную систему. Но они занимались демагогией, ибо критиковали уже другую практику, которая все больше приобретала несоциалистический характер. Чтобы это понять, надо читать Сталина, который способен ответить не только на многие вопросы прошлого, но и высветить кое-что из настоящего и будущего.

Горбачевско-яковлевская «перестроечная» пропаганда, имея в качестве сверхзадачи реставрацию капитализма, не один год нагло клеветала на большевиков и большевизм, на ленинскую партию и Советскую власть, но больше всего — на Сталина. Последнего поносили не только за недостатки и просчеты, которые у него действительно имелись, но и выдумывали о нем то, чего не было, да и не могло быть. Одним из таких мифов явилось утверждение, что Сталин будто бы «скрыл» от партии «завещание» Ленина и потому сумел обманным путем удержаться на посту Генерального секретаря ЦК РКП(б). Стыдно было слушать иных седовласых магдалин мужского пола вроде С. Дзарасова, которые занимались этим бессовестным враньем.

Впервые не в меру ретивые «критики»-хрущевисты вытащили в массовую печать вопрос о «завещании» Ленина и обвинении в этой связи Сталина в 1956 году, после XX съезда КПСС. Уже в то время я немало удивлялся распространяемой лжи. Ведь письма Ленина, в которых он высказывался о личных качествах шести политических деятелей (Н. Бухарина, Г. Зиновьева, Л. Каменева, Г. Пятакова, И. Сталина, Л. Троцкого), никогда не принадлежали к неизвестным или «тайным» страницам нашей истории. Я не только слышал о них в детстве от своего отца, но еще и читал в студенческие годы у самого… Сталина.

В печати теперь достаточно расписано, как знакомились с указанными документами и что решили делегаты XIII съезда партии (1924 год). В 1927 году эти документы были помещены в бюллетене № 30 XV съезда ВКП(б). Уже в силу обстоятельств и особенностей политической борьбы 20-х годов Сталии и не мог и не хотел тут что-то «скрывать». Доверительный, внутрипартийный характер обсуждения определялся коллективным мнением ЦК и съездов. Первая известная мне публикация речи, откуда взят включенный в эту книгу отрывок и где сам Сталин излагает суть дела, была в «Правде» 2 ноября 1927 года, вторая — в сборнике «Сталин И. Об оппозиции. Статьи и речи 1921–1927 гг.». (М. — Л., 1928. С. 719–744), третья — в 10-м томе его Сочинений (с. 172–205), вышедшем при жизни автора, в 1949 голу. Если кто-то в свое время — от 20-х до 50-х годов — их не читал, то это не означает, что кто-то другой что-то скрывает. Невежество не есть аргумент. Сейчас, когда реакция постаралась внедрить троцкистскую оценку деятельности и личности Сталина фактически в качестве окончательной, выход этого отрывка в свет должен заставить серьезно задуматься многих.

Характерно, что Л. Троцкий, которого Ленин уличил в небольшевизме, опровергал версию «сокрытия», хотя его невозможно заподозрить в защите Сталина. «Грубость Сталина в тот момент била только по сторонникам Троцкого, — отмечает С. Дмитриевский, один из лучших знатоков перипетий фракционной борьбы в ВКП(б). — Но именно Троцкому было невыгодно давать бой на почве завещания Ленина. Даже в том случае, если б он мог тогда свалить Сталина, он сам не мог сразу стать властителем страны. Нужна была более глубокая игра» (Дмитриевский С. Сталин. Стокгольм, 1931. С. 227).

Продолжая, по сути, разговор на тему «Диалектика партийной жизни», Сталин обращает внимание на три недостатка в партии:

а) отказ от критики и самокритики. Семейственность в решении важнейших вопросов нашего строительства, взаимо-прощение ошибок и огрехов в работе;

б) перенесение в партию метода администрирования и замена им метода убеждения, «опасность превращения наших партийных организаций, являющихся организациями самодеятельными, — в пустые канцелярские учреждения»;

в) зазнайство, желание «плыть по течению, плавно и спокойно, без перспектив, без заглядывания в будущее, так, чтобы кругом чувствовалось праздничное и торжественное настроение, чтобы каждый день были у нас торжественные заседания, да чтобы везде были аплодисменты, и чтобы каждый из нас попадал по очереди в почетные члены всяких президиумов».

Будто провидя на 50–60 лет вперед, Сталин говорил о товарищах, которые сперва «обкладываются плесенью», затем «становятся серенькими», потом «их засасывает тина обывательщины», и, наконец, «они превращаются в заурядных обывателей. Это и есть, — указывал он, — путь действительного перерождения». Совсем не случайно на таком, типично брежневском фоне середины 80-х годов М. Горбачев с его бойкой разговорчивостью показался многим образцом динамизма и светочем мудрости. «Данко XX века» без всякой иронии назвал его кто-то летом 1987 года на дискуссии в МГУ…

КПСС постигла та беда, о которой предупреждал еще Ленин. Вынужденный выступить на вечере в честь своего 50-летия 23 апреля 1920 года, он пустил по рукам карикатуру на юбилей народника Н. Михайловского «с тем, чтобы избавили нас впредь вообще от подобных юбилейных празднеств». Ленин напомнил слова К. Каутского о том, что «как бы ни окончилась теперешняя борьба в России, кровь и счастье мучеников, которых она породит, к сожалению, более чем достаточно, не пропадут даром. Они оплодотворят всходы социального переворота во всем цивилизованном мире, заставят их расти пышнее и быстрее. В 1848 г. славяне были трескучим морозом, который побил цветы народной весны. Быть может, теперь им суждено быть той самой бурей, которая взломает лед реакции и неудержимо принесет с собой новую, счастливую весну для народов».

«Эти слова, — заявил Ленин, — наводят меня на мысль, что наша партия может теперь, пожалуй, попасть в очень опасное положение, — именно в положение человека, который зазнался. Это положение довольно глупое, позорное и смешное. Известно, что неудачам и упадку политических партий очень часто предшествовало такое состояние, в котором эти партии имели возможность зазнаться. В самом деле, те ожидания от русской революции, которые я привел… эти ожидания непомерно велики. Блестящие успехи и блестящие победы, которые до сих пор мы имели, — ведь они обставлены были условиями, при которых главные трудности еще не могли быть нами решены. Они обставлены были условиями, когда на нас лежали задачи военные, задачи борьбы самой глубокой, самой живой с помещичьей и царской, генеральской реакцией; таким образом, задачи, составляющие сущность социалистического переворота, отодвигались от нас задачами организации борьбы с повседневным будничным проявлением мелкобуржуазной стихни, раздробленности, распыленности, т. е. всего, что тащит назад к капитализму. И в смысле экономическом, и в смысле политическом те задачи были от нас отодвинуты; мы к ним не имели возможности приступить надлежащим образом. Поэтому та опасность, на которую нас наводят приведенные слова, должна быть сугубо учтена всеми большевиками порознь и большевиками, как целой политической партией. Мы должны понять, что… нам предстоит громаднейшая работа и потребуется приложить труда много больше, чем требовалось до сих пор.

Позвольте мне закончить пожеланием, чтобы мы никоим образом не поставили нашу партию в положение зазнавшейся партии» (Полн. собр. соч. Т. 40. С. 325, 326–327).

Помню, как мы бились, пытаясь включить в Тезисы ЦК, посвященные 100-летию со дня рождения Ленина, это и еще одно его положение. Ответ партначальства бывал один: «Не следует перегружать документ подробностями». В результате после ряда заходов наше молодое упорство было удовлетворено наполовину. Предостережение против зазнайства все же осталось в тексте (см.: К 100-летию со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Тезисы Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза. М., 1969. С. 25), но не прошло следующее высказывание: надо, чтобы «беспартийные рабочие на деле увидели, что члены господствующей коммунистической партии несут на себе обязанности и коммунисты допускают новых членов в партию не для того, чтобы они пользовались выгодами, связанными с положением правительственной партии, а для того, чтобы они показывали пример действительно коммунистического труда…» (Полн. собр. соч. Т. 39. С. 380). Партийная бюрократия очень чутко реагировала на любой намек на свои привилегии и давала решительный отпор. Хрушевско-брежневская, а не сталинская школа кадров привела КПСС к моральному банкротству, и спасти ее мог только решительный поворот к превращению КПСС из партии аппарата, в которую она превратилась в 50— 70-х годах, в партию масс.

В этом фрагменте Сталин развивает свой взгляд на сюжеты, уже освещавшиеся в материалах № 3, 5, 6. В таком ракурсе они в партийных документах с тех пор не излагались.

Сталин настаивает на лозунге самокритики как лежащем «в самой основе большевистской партии», «в основе режима диктатуры пролетариата».

Замечательно здесь то, что Сталин, указывая на такой плюс для партии, как полная победа над оппозицией на XV съезде ВКП(б), обращает внимание и на связанный с ним минус — на «опасность почить на лаврах, предаться покою и закрыть глаза на недостатки нашей работы». Он буквально прогнозирует обстановку 70-х — начала 80-х годов, говоря о возможности воцарения в партии «чувства самодовольства, чувства самовлюбленности», что означало бы «поставить крест над нашим движением вперед».

Свежо смотрится также постановка вопроса о вождях, тревога по поводу их отрыва от масс, нарушения между теми и другими, как бы теперь сказали, обратной связи. «…Что может быть хорошего в том, — спрашивает Сталин. — что руководящие верхи зазнаются и начнут смотреть на массы сверку вниз? Ясно, что ничего, кроме гибели для партии, не может выйти из этого. Ну а мы хотим двигаться вперед и улучшать свою работу, а не губить партию. И именно для того, чтобы двигаться вперед и улучшать отношения между массами и вождями, надо держать все время открытым клапан самокритики, надо дать советским людям возможность «крыть» своих вождей, критиковать их за ошибки, чтобы вожди не зазнавались, а массы не отдалялись от вождей».

Сталин чутко улавливает приемы зажимщиков критики и самокритики, в частности демагогические требования ее правильности «по всем пунктам», ее обоснования «по всем правилам искусства…» Он утверждает, что такое бывает затруднительно для простого рабочего и простого крестьянина. «…Я считаю, — говорит он, — что если критика содержит хотя бы 5—10 процентов правды, то и такую критику надо приветствовать, выслушать внимательно и учесть здоровое зерно».

Лозунг самокритики Сталин считает целесообразным с точки зрения двух результатов: а) поднятия бдительности рабочего класса; б) поднятия его культурности. Критика культа Сталина, имевшая далеко не однозначные последствия, привела к забвению этих уроков и способствовала гибели КПСС.

В «перестроечной» прессе стало общим местом изображать Сталина властолюбием, по сути лишенным каких-либо человеческих качеств и некритично относящимся к самому себе. Между тем это не имеет ничего общего с действительностью. Вспоминается такой эпизод. Сталин частенько ругал своего сына Василия, отважного боевого летчика, молодого генерала, забалованного друзьями и начальниками и позволявшего себе много лишнего. Однажды отец в сердцах спросил его: «Ты думаешь, ты — Сталин? Ты думаешь, я — Сталин?» Потом ткнул пальцем в сторону своего портрета и сказал: «Сталин — он!»

Сталин прекрасно сознавал свою личностную ограниченность и противоречие между нею и созданным ему безграничным авторитетом. Он понимал политическое значение последнего для огромной страны и не был в состоянии (да и вряд ли имел историческое право) выйти за рамки этой альтернативы. По сему поводу его, давно умершего, уже четыре десятилетия поучают разномастные и разнокалиберные «демократы» — от расстриг А. Яковлева и А. Ципко до «ученых» М. Капустина и А. Бутенко. Так и хочется спросить их: что бы вы делали, если бы на вас была возложена такая же ответственность? Этому вопросу, естественно, придется остаться риторическим, ибо никакого плодотворного политического действия эти производители политического шума совершить не могут. А внутренний монолог, который, к примеру, сочиняет за Сталина автор «Детей Арбата» писатель А. Рыбаков, так и останется внутренним монологом самого А. Рыбакова, случайно напялившего на себя шинель Сталина…

Эта речь содержит политический рецепт против буржуазно-бюрократического перерождения ВКП(б) и ВЛКСМ. С редкой последовательностью Сталин освещает названную тему, вырабатывает арсенал средств и приемов борьбы партии за программные цели, своего рода науку побеждать. Будто написанные для ситуации 19–23 августа 1991 года звучат его слова: «Самая большая партия может быть застигнута врасплох, самая большая партия может погибнуть, если она не учтет уроков истории, если она не будет ковать изо дня в день боевую готовность своего класса. Быть застигнутым врасплох — это опаснейшее дело, товарищи. Быть застигнутым врасплох — это значит стать жертвой неожиданностей, жертвой паники перед врагом. А паника ведет к распаду, к поражению, к гибели».

История военных сражений знает немало случаев, когда командование и его штаб не только утрачивали способность управлять вверенными им войсками, но и теряли всякую связь с армией. Нечто подобное случалось и в политике. Естественно, что результатом всякий раз был разгром. Именно эта картина наблюдалась в Москве в конце пресловутого августа 91. Так и не собрался намеченный на вторую половину дня 20 августа Пленум ЦК КПСС. Неизвестно, о чем размышлял в это время ЦК КП РСФСР. После наглого предложения М. Горбачева Центральному Комитету самораспуститься ни один его член не протестовал публично. Оставалась единственная уставная возможность противодействовать позорной капитуляции через Центральную контрольно-ревизионную комиссию, но она бесконечно заседала, была недоступна рядовым коммунистам и, видимо, так и не смогла осознать всю свою ответственность. Надо было видеть опустевшие коридоры здания ЦК 20–23 августа, в которых изредка появлялись разбегающиеся в разные стороны задумчивые люди, чтобы представить себе, до какой степени изоляции от народа было доведено партийное руководство после, по сути, уже некоммунистического (достаточно вспомнить одно Программное заявление «К гуманному, демократическому социализму») XXVIII съезда КПСС. Если на призыв Б. Ельцина 19 августа ко всеобщей забастовке не откликнулся ни один трудовой коллектив, то и защищать ЦК КПСС тоже никто не стал. С партией при всей ее многочисленности произошло самое худшее: она утратила ощущение своей социальной базы, а вместе с ним и саму эту базу. Как говорится, если я не за себя, то кто же за меня; если же я только за себя, то зачем я?..

Новоявленные, как правило, говорливые и мелкотравчатые «вожди» коммунистического движения часто жалуются на пассивность и несознательность современного рабочего класса, но почему-то редко оборачивают эту критику на самих себя. Что вы сделали для преодоления этой пассивности и несознательности? Соединяете ли вы научный социализм с рабочим движением на деле (а другого долга у вас нет)? Умеете ли вы это делать или же видите свою миссию только в том, чтобы «фигурять» в верхах? Все эти вопросы так или иначе зреют в рабочей среде, которая, действительно, отчасти дезориентирована «демократами» и вместе с тем проникнута здоровым недоверием ко всякого рода политическим болтунам. Рабочий класс не придет «готовенький» поддерживать коммунистов, так же как коммунисты не обретут надлежащих кондиций, не поварившись сперва, не обтесавшись в рабочем классе. Вот почему первая задача, поставленная Сталиным в далеком 1928 году, — «поднимать боевую готовность рабочего класса против его классовых врагов» — выглядит как рожденная в наши дни. Вот почему без последовательного решения этой задачи движение может быть сколь угодно благомыслящим и доброжелательным, но не коммунистическим.

По-новому жестко Сталин ставит другую задачу — организовывать критику и массовый контроль снизу, вытравлять язву бюрократизма. Он озабочен фактами доведения «монополии партии… до абсурда», заглушения голоса низов, уничтожения внутрипартийной демократии. «Возьмем последний факт беспринципной групповой борьбы внутри комсомола вокруг лиц, борьбы, отравляющей атмосферу в комсомоле. Чем объяснить, — спрашивает он, — что «косаревцев» и «соболевцев» в комсомоле сколько угодно, а марксистов приходится искать со свечой в руках?» Не то ли наблюдается с «анпиловцами» и «зюгановцами» в наши дни?

Исключительное значение имеет сформулированная Сталиным третья задача: «Молодежь должна овладеть наукой».

«Охотников строить и руководить строительством у нас хоть отбавляй как в области сельского хозяйства, так и в области промышленности, — говорит Сталин. — А людей, умеющих строить и руководить, у нас до безобразия мало. И наоборот, невежества у нас в этой области тьма-тьмущая. Более того, у нас есть люди, которые готовы воспевать нашу некультурность. Если ты неграмотен или пишешь неправильно и кичишься своей отсталостью, — ты рабочий «от станка», тебе почет и уважение. Если ты вылез из некультурности, научился грамоте, овладел наукой, — ты чужой, «оторвался» от масс, перестал быть рабочим.

Я думаю, — подчеркивает Сталин, — что мы не двинемся вперед ни на шаг, пока не вытравим этого варварства и дикости, этого варварского отношения к науке и людям культурным. Рабочий класс не может стать настоящим хозяином страны, если он не сумеет выбраться из некультурности, если он не сумеет создать своей собственной интеллигенции, если не овладеет наукой и не сумеет управлять хозяйством на основе науки».

При всей внешней простоте этого отрывка ему присущ ряд тонких нюансов. Так, он бьет по рукам тех, кто все еще отлучает рабочих от высокой культуры, консервирует и возвеличивает необразованность, одновременно противопоставляя рабочему классу тех выходцев из него и других слоев трудящихся, которые пополняют ряды инженеров, конструкторов, ученых и тоже занимаются производительным трудом, но трудом преимущественно не физическим, а умственным. Невозможно при таких взглядах продолжать говорить об авангардной роли рабочего класса в условиях научно-технической революции, о сохранении и укреплении этой роли в дальнейшем. С большим основанием Сталин указывает на необходимость для рабочего класса, если тот намерен «стать настоящим хозяином страны», создать «свою собственную интеллигенцию», то есть не вообще интеллигенцию й не просто трудовую интеллигенцию, а, как он говорил потом на первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности 4 февраля 1931 года, интеллигенцию рабочего класса, и притом не в качестве некоей отделенной от него социальной группы, а в качестве его (рабочего класса) «новой прослойки…» (см.: Вопросы ленинизма. С. 341–342). Надо ли доказывать, что, будь этот подход основательно проработан, усвоен и укоренен в рядах КПСС, вряд ли было бы возможно отдалить от нее рабочий класс?

Наш современник, начитавшийся всякого рода очернительских писаний о советской действительности, пресыщенный лживыми россказнями о «погубленной» злыми большевиками якобы процветавшей николаевской России, с понятным предубеждением прочтет этот текст. Имея в виду сознательно организованное горбистами-ельцинистами расчленение СССР и обнищание 9/10 населения России, он обвинит в этом сталинские времена. Но ничего более коварного и лживого не знала история. Сталинская практика, несомненно, была не полна и имела свои серьезные недостатки, однако она тут вовсе ни при чем.

На рубеже 20—30-х годов мировое капиталистическое хозяйство потряс тяжелейший экономический кризис. Американцы до сих пор вспоминают кошмар постигшей экономику США «Великой депрессии». Одновременно в Советском Союзе наблюдался неуклонный подъем. В 1930 году промышленность по валовой продукции превысила уровень 1913 года в 1,9 раза, по производству средств производства — в 2,3 раза. Не случайной была установка на завершение заданий первой пятилетки ведущими отраслями индустрии за 3–4 года. Аналогичные успехи были достигнуты в годы послевоенного восстановления. Несмотря на то, что в результате фашистского нашествия страна потеряла одну треть всего национального богатства, советская промышленность вышла на основные параметры последнего предвоенного, 1940 года уже в 1950 году.

Восстановление разрушенного войной народного хозяйства и становление единого народно-хозяйственного комплекса Союза ССР, очевидно, должны были привести к некоторому снижению темпов роста, порождавшихся травмированным, лихорадочным состоянием экономики. Этот факт следовало трезво изучить, серьезно оценить и учитывать в хозяйственной практике. На это после смерти Сталина оказались не способны некоторые руководящие деятели, привыкшие к умственному иждивенчеству и увидевшие в данном явлении чуть ли не признак упадка социализма. Именно поэтому в хрущевское «великое десятилетие» начались судорожные метания и бесконечные реорганизации. Причем, как нарочно. поиск осуществлялся отнюдь не в том направлении, которое соответствует собственной природе социализма.

Так, явно недостаточно принимались в расчет отмеченные Сталиным 4-я и 6-я особенности советской системы хозяйства:

— «распределение народного дохода происходит не в интересах обогащения эксплуататорских классов и их многочисленной паразитической челяди, а в интересах систематического повышения материального положения рабочих и крестьян и расширения социалистического производства в городе и деревне»:

— «систематическое улучшение материального положения трудящихся и непрерывный рост их потребностей (покупательной способности), будучи постоянно растущим источником расширения производства, гарантирует трудящихся от кризисов перепроизводства, роста безработицы и нищеты»;

— «рабочий класс и трудовое крестьянство являются хозяевами страны, работающими не на капиталистов, а на свой трудовой народ».

В принципе, у любой экономики могут быть всего две целевых ориентации:

— либо она работает непосредственно на потребности членов общества, естественно, учитывая и экономя затраты производства, стремясь к своей безубыточности, а лучше и прибыльности; это экономика социалистическая;

— либо она работает непосредственно на прибыль собственника средств производства, будь то индивидуальный или коллективный капиталист, используя для своего оправдания общественные и личные потребности. Это экономика капиталистическая или же перерождающаяся в таковую.

Сталин стоял на первой, в основе своей правильной позиции. На вторую позицию, неправильную и гибельную, начала ссовывать советскую экономику брежневско-косыгинская реформа 1965 года.

Внедрение прибыли в качестве основного показателя эффективности социалистического производства привело к государственно-капиталистическим тенденциям в общенародном секторе в целом, к росту группового эгоизма отраслей и трудовых коллективов. Показатель, чужеродный социалистическому обществу, показатель, стимулирующий накачивание стоимостных (рублевых) объемов производства вне обязательной жесткой связи с увеличением количества и повышением качества натурального продукта, хотели того или не хотели горе-реформаторы, стал осуществлять свою разрушительную роль. Совершенно была забыта идущая еще от первых политико-экономических опытов Энгельса (а они предшествовали политико-экономическим занятиям Маркса) установка на изучение живых человеческих потребностей как базу научного планирования нормального общественного производства Время от времени шумливо возвращаясь к идеям «завещания» Ленина, тысячи раз цитировали его критические замечания в адрес Сталина, но так и не раскрыли всемирно-исторический смысл его предложения о придании законодательных функций Госплану. Словом, губили социализм на корню, сопровождая это ритуальными клятвами в «верности» и опираясь на советы постоянно переодевавшихся и перекрашивавшихся «академиков».

Тем временем в стране, как на дрожжах, поднималось еще два скрытных и чрезвычайно опасных противника социализма, все больше переплетавшихся между собой: а) теневая экономика, то есть подпольный, как правило криминальный, частный капитал; б) коррумпированный слой партгосбюрократии. Им, получившим поддержку монополий Запада, принадлежит «историческая» заслуга удушения советской системы.

Пусть не говорят, что все это было непредсказуемо и мы ни о чем не догадывались. Утверждать подобное — значит просто-напросто лгать.

Вот пример. В октябре 1976 года мне пришлось сидеть на Пленуме ЦК КПСС рядом с председателем Верховного суда СССР Л. Смирновым. В перерыве мы решили отправиться в буфет. «Оставить, что ли, здесь папку?» — спросил Лев Николаевич. «Да можно. Зал вроде бы хорошо охраняется, — ответил я и тут же спросил: — А что в папке-то?» — «Два смертных приговора… Это за особенно крупные махинации, связанные с внешней торговлей, и знаете, — продолжал Смирнов, немного задумавшись, — некоторые западные фирмы обратились к нам с предложением возместить нанесенный ущерб при условии снижения меры наказания…» Папку, конечно, взяли с собой, а я вспомнил ленинские слова: капитал — сила международная… До начала «перестройки» оставалось почти десять лет.

Потчуя нас сплошь апологетикой Запада, яковлевские средства массовой информации стараются уверить население в том, что капитализм изжил-де свои пороки и создал общество поголовного благосостояния. Однако, во-первых, речь в таких случаях идет лишь о небольшой группе стран Европы, Азии и Северной Америки, представляющей одну седьмую-восьмую населения Земли и нещадно эксплуатирующей весь остальной (включая разваленный СССР) мир. Существенная особенность этих стран состоит в том, что в послевоенный период они обеспечили достаток своих трудящихся, создали иллюзию отсутствия у них эксплуатации, как бы перекачав основной классовый антагонизм — между капиталом и трудом — в сферу международных отношений. Тем не менее этот антагонизм сохранился, хотя и сильно изменил свою направленность и форму. Так что не надо спешить считать то или иное положение марксизма-ленинизма устаревшим, а социализм — уничтоженным. Наступает новая эпоха, которая, если человечество не будет втянуто в самоубийственный конфликт, окончательно докажет их торжество.

Документ интересен как выражение личной непритязательности Сталина. Он отказывается от ордена, который дарит ему адресат письма. «…У меня уже есть два ордена. Это больше чем нужно, — уверяю Вас», — пишет Сталин. Достаточно сопоставить это заявление со звездоманией Н. Хрущева, Л. Брежнева. Н. Чаушеску, И. Тито, чтобы почувствовать, насколько мы продвинулись вперед в сторону буржуазного тщеславия…

В этом тексте освещается четыре основных доселе актуальных вопроса:

а) о построении бесклассового социалистического общества;

б) о сельскохозяйственной артели и сельскохозяйственной коммуне;

в) об уравниловке и равенстве;

г) о зажиточности и бедноте.

Первый вопрос. Ценно то, что Сталин рассматривает процесс преодоления классовых различий в связи с целенаправленным устранением экономической, социальной, политической и нравственной базы эксплуатации человека человеком, в связи с тем, что и бывшие эксплуататоры растворяются в массе трудящихся. Бесклассовое общество на первых порах мыслится как социалистическое, то есть в рамках первой фразы коммунизма, как необходимое звено непрерывного естественно-исторического процесса. От этой, единственно реалистической точки зрения впоследствии заметно отошли обществоведы, которые, особенно под влиянием утопической хрущевской Программы КПСС (1961 год), стали доказывать, что классы прекратят свое существование только при коммунизме. Тем самым была нарушена вся логика марксистско-ленинского предвидения. Коммунистическое общество в своей второй фазе мыслилось Марксом, Энгельсом, Лениным как уже бесклассовое. Между тем консервирование различий между классами, откладывание их сближения и слияния до этой фазы делало невозможным самый переход к ней, ибо вызывало в нем ступор, исключало одно из ключевых условий его осуществления. В 60—70-х годах я в своих публикациях пытался разрубить этот затянутый «академиками» узел, но поддержки не получил.

Вышло так, что с легкой руки Н. Хрущева имело место продолжение «немалой путаницы в головах и нездоровых настроений среди одной части партии», о которых говорил еще Сталин. «Тезис о нашем продвижении к бесклассовому обществу, данный, как лозунг, — указывалось на XVII съезде, — они поняли, как стихийный процесс. И они прикидывали: ежели бесклассовое общество, то значит — можно ослабить классовую борьбу. Можно ослабить диктатуру пролетариата и вообще покончить с государством, которое все равно должно отмереть в ближайшее время».

Теоретические воззрения наших «академиков» после ХХII съезда КПСС представляли собой нелепое соединение несовместимостей. С одной стороны, они приветствовали «отмену» ни с того ни с сего государства диктатуры рабочего класса и провозглашение «общенародного государства» с неясным для многих классовым содержанием (а без такового государства просто нет). С другой стороны, они рьяно защищали деление общества на классы рабочих и крестьян, объявляли чуть ли не особой классовой категорией интеллигенцию и всячески давили любое «инакомыслие» в этом вопросе. В результате эволюция и государства и классовых отношений приобретала неосознанно стихийный характер с непредсказуемым исходом, уходила из-под контроля общественности, а попытки во всем этом разобраться сопровождались окриком и экзекуцией в печати. Лишь в 1981 году, когда удалось провести в Отчетный доклад ЦК КПСС XXVI съезду партии тезис о том, что стирание классовых различий может произойти еще на этапе развитого социализма, стала, пусть и в несовершенном виде, восстанавливаться истина. Но приживалось это положение со скрипом, и я уже тогда понимал, почему так происходит.

Дело в том, что «самотек», о котором здесь идет речь, был выгоден определенным элементам, которые захватывали все более значительные позиции в обществе, партии, государстве. Эти элементы были заинтересованы скрывать новые процессы классообразования и поэтому не хотели, чтобы к классовым отношениям привлекалось пристальное общественное внимание. Так, теневой бизнес, прежде всего связанный со сферой услуг и торговли, «ковал» уже не в первом поколении свои спекулянтские кадры. Эти кадры охотно вступали в унию с номенклатурными кругами всех уровней, а это означало, что идет обратный процесс формирования и кристаллизации теперь уже новой буржуазии.

Когда после решения XXVI съезда КПСС о подготовке новой редакции Программы партии (то есть устранения из нее хрущевских «перелетов» и модернизации ряда основных положений в реалистическом ключе) начался поиск ее концептуального лейтмотива, я предложил сделать своего рода эмблемой документа построение бесклассового социалистического общества. Идея была доложена в мае 1984 года Политбюро и Программной комиссии и получила одобрение. Ее поддержал тогдашний правящий «триумвират» К. Черненко, А. Громыко, Д. Устинов. (В этом направлении думали и такие разные, но несомненно крупные политики, как В. Молотов и Ю. Андропов.) Примечательно, что на этом заседании выступал М. Горбачев, тогда уже исполнявший обязанности второго секретаря ЦК. Речь его на слух показалась мне пустопорожней. Я проверил себя, прочитав ее в стенограмме, и только подтвердил свое первое впечатление.

Летом того же года М. Горбачев дважды встречался с Рабочей группой Программной комиссии и высказывался на эту тему. Ему откровенно хотелось отделаться от идеи стирания классовых различий, но сделать такое напрямик он тогда не мог. В социальном разделе Программы этот вопрос как определяющий рассматривался первым. Затем шли задачи в области развития межнациональных отношений, а в заключение — перспективы роста народного благосостояния. М. Горбачев настаивал и настоял на иной конструкции. Последний параграф он в конце концов перетащил в начало, пустив в ход демагогический тезис о «сильной социальной политике». «Может быть, с научно-академической точки зрения ваше построение и верно, — процедил он в итоге нашего спора, — но с политической…» Плодами «сильной социальной политики» россияне так насытились, что теперь вымирают по миллиону в год, таща на своем хребте новообразованный класс удачливых частных собственников. И все это потому, что «путанице во взглядах», «небольшевистским настроениям» было позволено овладеть «большинством нашей партии», вследствие чего она оказалась, по Сталину, «деморализованной и разоруженной».

Второй вопрос. Освещение его Сталиным отличается практичностью и реализмом. Следуя в русле ленинской нэповской логики, он не солидаризируется с забегающими вперед романтиками, которые отдавали предпочтение сельскохозяйственной коммуне, где были обобществлены и производство и быт, а останавливает свой выбор на сельскохозяйственной артели, «при нынешних условиях единственно правильной форме колхозного движения», удачно сочетающей личные интересы колхозников с общественными, облегчающей «тем самым воспитание вчерашних единоличников в духе коллективизма».

Сталин отнюдь не отвергает коммуну как высшую форму коллективного хозяйствования на земле, но считает, что ее время еще не настало. «Нынешняя сельскохозяйственная коммуна, — отмечает он, — возникла на основе мало развитой техники и недостатка продуктов. Этим, собственно, и объясняется, что она практиковала уравниловку и мало считалась с личными, бытовыми интересами своих членов, ввиду чего она вынуждена теперь перейти на положение артели, где разумно сочетаются личные и общественные интересы колхозников. Будущая сельскохозяйственная коммуна вырастет из развитой и зажиточной артели. Будущая сельскохозяйственная коммуна возникнет тогда, когда на полях и в фермах артели будет обилие зерна, скота, птицы, овощей и всяких других продуктов, когда при артелях заведутся механизированные прачечные, современные кухни-столовые, хлебозаводы и т. д., когда колхозник увидит, что ему выгоднее получать мясо и молоко с фермы, чем заводить свою корову и мелкий скот, когда колхозница увидит, что ей выгоднее обедать в столовой, брать хлеб с хлебозавода и получать стираное белье из общественной прачечной, чем самой заниматься этим делом. Будущая коммуна возникнет на базе более развитой техники и более развитой артели, на базе обилия продуктов. Когда это будет? Конечно, не скоро. Но это будет».

О том, насколько осмотрительно подходил Сталин, вопреки всему тому, что о нем наворочено, к привычкам и хозяйственным нуждам крестьянина, дает представление следующее свидетельство А. Жданова:

На комиссии II съезда ударников-колхозников… особое значение приобрела дискуссия между товарищем Сталиным и целым рядом председателей колхозов по вопросу о приусадебном хозяйстве колхозников. Целый ряд председателей колхозов ошибочно настаивал на том, чтобы сократить размер приусадебных участков до 0,1, до 0.20, до 0,25 га, воспретить колхозникам иметь в личном пользовании корову, свиноматку и так далее. Против таких предложений и против таких якобы «передовых», а на деле неправильных высказываний решительно выступил товарищ Сталин. Он говорил:

«Если вы хотите укрепить артель, если вы хотите иметь массовое колхозное движение, которое должно охватить миллионы дворов, а не единицы и сотни, если вы этого хотите добиться, — вы при нынешних условиях должны обязательно учесть, кроме общих интересов колхозников, их личные интересы…

Вы нисколько не учитываете личных интересов колхозников, когда вы говорите, чтобы не больше одной десятой части гектара приусадебной земли дать колхознику. Некоторые думают, что корову нельзя давать, другие думают, что свиноматку нельзя давать. И вообще вы хотите зажать колхозника. Это дело не выйдет. Это неправильно» (Жданов А. Уроки политических ошибок Саратовского крайкома. М., 1935. С. 16–17).

Сопоставьте с этими высказываниями то, что вытворял в отношении личного подсобного хозяйства колхозников и работников совхозов Н. Хрущев, и вы увидите подлинную цену, уплаченную советскими людьми за «оттепель». «Было бы преступлением искусственно ускорять процесс перерастания артели в будущую коммуну, — считал Сталин. — Это спутало бы все карты и облегчило бы дело наших врагов». И он был прав.

Третий вопрос. Сталин решительно размежевывает марксистско-ленинское понимание социального равенства и мелкобуржуазную уравниловку. До сих пор могильщики научного социализма во многом основывают свою «критику» на осознанном смешении того и другого.

«Когда говорят, что опыт и разум свидетельствуют, что люди не равны, — писал Ленин, полемизируя с М. Туган-Барановским, — то под равенством разумеют равенство способностей или одинаковость физических сил и способностей людей.

Само собою разумеется, что в этом смысле люди не равны. Ни один разумный человек и ни один специалист не забывает этого. Только к социализму такое равенство не имеет никакого отношения…

Пол равенством социал-демократы в области политической разумеют равноправие, а в области экономической… уничтожение классов. Об установлении же человеческого равенства в смысле равенства сил и способностей (телесных и душевных) социалисты и не помышляют…

Уничтожить классы, — конкретизирует Ленин марксистскую точку зрения, — это значит поставить всех граждан в одинаковое отношение к средствам производства всего общества, это значит — все граждане имеют одинаковый доступ к работе на общественных средствах производства, на общественной земле, на общественных фабриках и так далее.

Это разъяснение того, что есть социализм, необходимо было для просвещения ученого либерального профессора г. Тугана, который, может быть, понатужившись, поймет теперь, что равенство сил и способностей людей в социалистическом обществе ждать нелепо» (Полн. собр. соч. Т. 24. С. 361–364).

Все это означает, что «уравниловка, уравнение, нивелировка потребностей и личного быта членов общества… не имеют ничего общего с марксизмом, ленинизмом». Более того, дело обстоит совсем наоборот. Марксизм в конечном итоге добивается всестороннего, гармоничного развития личности каждого, а на социалистической ступени коммунистического общества именно на различиях в потребностях и способностях индивидов строит систему стимулирования труда. При последовательном осуществлении принципа распределения по труду социальное равенство утверждается в двух «ипостасях» — в виде политического равноправия и в виде экономического равенства по трудовому вкладу в общенародное достояние. И тут возникает реальное противоречие, естественное и нормальное при социализме: если политическое равноправие обеспечивается независимо от каких-либо индивидуальных особенностей гражданина Конституцией и прочими законами, то экономическое равенство через трудовой вклад индивида поневоле реализуется как неравенство в количестве и качестве труда, его результатах, квалификации, искусности, талантливости и т. д., а значит, и в вознаграждении за труд, и в потреблении.

Отметая буржуазные пошлости насчет того, будто бы «по плану марксистов все должны ходить в одинаковых костюмах и есть одни и те же блюда, в одном и том же количестве», Сталин вслед за Лениным поясняет, что «под равенством марксизм понимает не уравниловку в области личных потребностей и быта, а уничтожение классов», и расшифровывает эту формулу как:

а) равное освобождение всех трудящихся от эксплуатации»;

б) равную отмену для всех частной собственности на средства производства;

в) равную обязанность всех трудиться по своим способностям и равное право всех трудящихся получать за это по их труду (социалистическое общество);

г) равную обязанность всех трудиться по своим способностям и равное право всех трудящихся получать за это по их потребностям (коммунистическое общество).

Иной детализации проблемы социального равенства марксизм-ленинизм не дает и приписывание ему казарменных представлений о социализме отвергает.

Четвертый вопрос. Известному буржуазному лозунгу «обогащайтесь», выдвинутому в свое время И. Бухариным и недавно вытащенному на свет «перестройщиками», Сталин противопоставляет социалистический лозунг «сделать всех колхозников (рабочих) зажиточными». Он разоблачает эксплуататорски-индивидуалистическую направленность первого и раскрывает труженически — коллективистский смысл второго. Попутно Сталин показывает ошибочность того взгляда, что коммунисты должны всегда опираться на бедноту, что социализм-де должен закреплять и сохранять ее в качестве своей социальной базы. Зачем было тогда совершать революцию? «Было бы глупо думать, — говорит Сталин, — что социализм может быть построен на базе нищеты и лишений, на базе сокращения личных потребностей и снижения уровня жизни людей до уровня жизни бедноты, которая к тому же сама не хочет больше оставаться беднотой и прет вверх к зажиточней жизни. Кому нужен такой, с позволения сказать, социализм? Это был бы не социализм, а карикатура на социализм».

В наши дни упорно проводится в жизнь циничный принцип «Богатый гражданин — богатое государство», действенный, да и то без гарантий, всего лишь для 10–12 процентов россиян. Но почему-то редко кто вспоминает, что бедный, а тем более выброшенный за грань нищеты гражданин — это и нищее государство. Что делать? Этот вопрос, как и в начале века, с беспощадной остротой встал перед россиянами, но решения его вне социалистической перспективы не найти.

Этот по-своему яркий документ показывает, что от высокомерного сомнения, выраженного знаменитым фантастом после беседы с «кремлевским мечтателем» в 1920 году («Россия во мгле»), не осталось и следа. Уэллс приехал из США, переживших глубокий кризис, с верой в новый, социалистический мир, строить который начали мы. «Ленин в свое время сказал, — замечает писатель, — что надо «учиться торговать», учиться этому у капиталистов. Ныне капиталисты должны учиться у вас постигнуть дух социализма. Мне кажется, — подчеркивает Уэллс, — что в Соединенных Штатах речь идет о глубокой реорганизации, о создании планового, то есть социалистического хозяйства. Вы и Рузвельт отправляетесь от двух разных точек зрения. Но не имеется ли идейной связи, идейного родства между Вашингтоном и Москвой?»

Вопрос, как говорится, поставлен на попа. Как отвечает на него Сталин?

Он не спешит делать столь далеко идущие выводы. По его мнению, «субъективно… американцы, может быть, и думают, что перестраивают общество, но объективно нынешняя база общества сохраняется у них». У них другая цель, чем у нас. «Они стремятся свести к минимуму ту разруху, тот ущерб, которые причиняются существующей экономической системой. У нас же… на месте разрушенной старой экономической базы создана совершенно другая, новая экономическая база». Они в лучшем случае могут добиваться ограничения отдельных отрицательных сторон данного общественного строя, отдельных его эксцессов. Наша забота состоит в том, чтобы их не было вообще.

Сталин скептически отзывается и о перспективах планового хозяйства при капитализме. Он считает, что капитализм не способен ни уничтожить безработицу, ни подчинить производство потребностям народных масс. «Никогда, — говорит он, — Вы не заставите капиталиста наносить самому себе ущерб и согласиться на меньшую норму прибыли, во имя удовлетворения народных нужд. Не освободившись от капиталистов, не разделавшись с принципом частной собственности на средства производства, Вы не создадите планового хозяйства».

Уэллс отчасти соглашается со Сталиным, но продолжает гнуть свое. Он выступает чуть ли не первым голубем получившей в 60-х годах широкое хождение концепции «конвергенции» двух систем. По его словам, «вместо того чтобы подчеркивать антагонизм между двумя мирами, надо было бы в современной обстановке стремиться установить общность языка между всеми конструктивными силами».

Сталин по-прежнему не уступчив, но и гибок. Он высоко оценивает выдающиеся личные качества Рузвельта и теоретически не исключает возможности продвижения к «социализму в англосаксонском толковании этого слова». Его прогноз, что бы ни лепетали ярые антисталинцы, остается и поныне верен для так называемого цивилизованного мира. При сохранении в нем того же типа собственности и буржуазного государства Сталин допускает «некоторое обуздание наиболее необузданных отдельных представителей капиталистического профита, некоторое усиление регулирующего начала в народном хозяйстве».

Сильной стороной аргументации Уэллса, который продолжает настаивать на своей точке зрения, является обрисовка зреющих в недрах развитого капитализма объективных, технико-технологических и организационно-технических предпосылок социализма. Но Сталин с этим и не спорит. Он даже допускает возможность, хотя и считает это маловероятным, приблизиться к осуществлению замыслов Рузвельта через несколько поколений. Однако житейски, практически, политически Уэллс выглядит утопистом, что и показали минувшие после этой встречи 60 лет. Сталин не агрессивен, но все время находится в наступательной позиции.

Внимательный читатель найдет в данном материале важные, отнюдь не устаревшие суждения о положении личности при социализме и роли интеллигенции в политике и производстве, о классовом делении общества и политической власти, об отношении коммунистов к насилию, о революции и реформе.

В заключение, как бы подводя итог двум своим посещениям Советской России, Уэллс говорит, что еще не может оценить то, что сделано в стране. «Но я видел уже счастливые лица здоровых людей, и я знаю, что у Вас делается нечто очень значительное. Контраст по сравнению с 1920 годом, — мысленно обращаясь к своем разговору с Лениным, резюмирует Уэллс, — поразительный».

«Можно было бы сделать еще больше, если бы мы, большевики, были поумнее», — отвечает Сталин.

И доклад, и заключительное слово представляют собой единый, хотя и не лишенный внутренних противоречий, документ. Именно в нем, по утверждению Н. Хрущева, «была сделана попытка теоретически обосновать политику массовых репрессий под тем предлогом, что по мере нашего продвижения вперед к социализму классовая борьба должна якобы все более и более обостряться. При этом Сталин утверждал, что так учит история, так учит Ленин» (Свет и тени «великого десятилетия». Н. С. Хрущев и его время. Л., 1989. С. 63).

С момента выступления Н. Хрущева со своим знаменитым докладом «О культе личности и его последствиях» на XX съезде КПСС (25 февраля 1956 года) прошло 38 лет, но никто за это время не удосужился проверить правдивость его слов. Увы, якобы цитируемого места, не один год кочевавшего из речи в речь, из статьи в статью, в сталинском тексте просто нет.

А что есть?

В докладе и заключительном слове звучит крайняя обеспокоенность внутренним положением в партии и стране, фактами террора, вредительства и диверсий в народном хозяйстве, причем оратор называет несколько их причин:

— политическую беспечность кадров;

— влияние капиталистического окружения;

— перерождение современного троцкизма за 7–8 лет антипартийной борьбы из политического течения в рабочем движении в «беспринципную и безыдейную банду вредителей, диверсантов, разведчиков, шпионов, убийц, банду заклятых врагов рабочего класса, действующих по найму у разведывательных органов иностранных государств»;

— теневые стороны хозяйственных успехов, то, что «порождает настроения беспечности и самодовольства, создает атмосферу парадных торжеств и взаимных приветствий, убивающих чувство меры и притупляющих политическое чутье, размагничивает людей и толкает их на то, чтобы почить на лаврах».

Формулируя в этой связи очередные задачи и указывая на актуальность поворота «в сторону больших политических вопросов международного и внутреннего характера», Сталин заявил:

«Необходимо разбить и отбросить прочь гнилую теорию о том, что с каждым нашим продвижением вперед классовая борьба у нас должна будто бы все более и более затухать, что по мере наших успехов классовый враг становится будто бы все более и более ручным.

Это — не только гнилая теория, но и опасная теория, ибо она усыпляет наших людей, заводит их в капкан, а классовому врагу дает возможность оправиться для борьбы с Советской властью.

Наоборот, чем больше будем продвигаться вперед, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее будут они идти на более острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить Советскому государству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы, как последние средства обреченных.

Надо иметь в виду, — подчеркнул Сталин, — что остатки разбитых классов в СССР не одиноки. Они имеют прямую поддержку со стороны наших врагов за пределами СССР. Ошибочно было бы думать, что сфера классовой борьбы ограничена пределами СССР. Если один конец классовой борьбы имеет свое действие в рамках СССР, то другой ее конец протягивается в пределы окружающих нас буржуазных государств. Об этом не могут не знать остатки разбитых классов. И именно потому, что они об этом знают, они будут и впредь продолжать свои отчаянные вылазки.

Так учит нас история. Так учит нас ленинизм.

Необходимо помнить все это и быть начеку».

Эта длинная цитата понадобилась здесь по двум причинам:

— во-первых, вывода о том, «что по мере нашего продвижения вперед к социализму классовая борьба должна все более и более обостряться» (интерпретация Н. Хрущева), она не содержит. Хрущевисты, а за ними горбисты сделали этот «вывод» сперва «лозунгом», затем «концепцией», потом «пресловутой теорией», с помощью которых чернили весь после- ленинский период советской истории, изображали его как сплошной ГУЛАГ, добивались всеобщего «покаяния», подготавливая тем самым идейно-психологические условия контрреволюции;

— во-вторых, события 1985–1993 годов блестяще ее подтвердили.

Заметьте: Сталин говорит не об обострении классовой борьбы в обществе, постепенно становящемся бесклассовым, а о неверности мнения насчет ее будто бы затухания. Это не просто разные акценты, но и разное концептуальное осмысление действительности.

Становится ли классовый противник по мере наших побед все более осторожным, а значит, более коварным и изощренным? Несомненно. Опыта «перестройки» и «постперестройки» для такого заключения более чем достаточно.

По Сталину, наше продвижение вперед, все новые наши успехи озлобляют отнюдь не какие-то там классы, — таких в стране уже не было и не могло быть, — а «остатки эксплуататорских классов», причем происходит не обострение классовой борьбы в целом, а эти остатки идут «на более острые формы борьбы», пускают в ход «последние средства обреченных». На первый взгляд, это вроде бы нюансы. Но нюансы такого свойства, что поневоле складывается мнение о фальсификации Н. Хрущевым высказываний Сталина.

Излюбленным приемом Н. Хрущева и его последователей было противопоставление Сталина как этакого прыгучего саблезубого тигра Ленину, изображавшемуся могучим, но беззубым и рыхлым львом. Однако нет ничего дальше от правда. Более того, во многих случаях Ленин намного решительнее и категоричнее Сталина. Это касается вопроса о продолжении классовой борьбы при режиме пролетарской диктатуры. «Уничтожение классов, — подчеркивал Ленин в статье «Привет венгерским рабочим», — дело долгой, трудной, упорной классовой борьбы, которая после свержения власти капитала, после установления диктатуры пролетариата не исчезает (как воображают пошляки старого социализма и старой социал-демократии), а только меняет свои формы, становясь во многих отношениях еще ожесточеннее» (Полн. собр. соч. Т. 38. С. 386–387). Кто мне скажет, что это не так?

Сталин указывает на прямую связь антисоветских элементов внутри страны с зарубежной реакцией. Теперь, после расстрела Дома Советов в Москве и разгона Советов по всей России, после инспекторских поездок эмиссаров США, начиная с президента Б. Клинтона, заявление это выглядит как наивный трюизм. Поэтому сам собой рождается далеко не легкий вопрос: знал ли, понимал ли Н. Хрущев, что он опровергал?

Что выступлениями Сталина в марте 1937 года давалась политическая санкция на репрессии, ни у кого не вызывает сомнений. Но мотивами, как правило, не интересуются, поскольку в сознание общества крепко вбито обывательское представление, что Сталин — это заведомый «злодей». Однако все больше людей у нас и за рубежом понимают, что подобного рода клише рассчитано на доверчивых простаков.

Нелепо отождествлять Сталина-человека с его гранитной меркуровской статуей. В 30-х годах он часто терял близких людей и не мог об этом не задумываться. Только политические пошляки и циники могут заявлять, что он сам сживал их со света.

8 ноября 1932 года кончает с собой жена Сталина Н. Аллилуева. Ему, по-видимому, есть в чем упрекнуть себя, но есть основания подозревать в чем-то и окружающих. У него даже возникает — по меньшей мере в третий раз — мысль об отставке, но Политбюро высказывается против.

1 декабря 1934 года гремит простреливший всю советскую историю револьвер в Смольном. Убит С. Киров — ближайшая опора Сталина в Политбюро, его друг и брат, один из талантливых большевистских организаторов и пропагандистов, творцов его культа.

25 января 1935 года внезапно умирает В. Куйбышев, верный ленинец, председатель Госплана.

18 июня 1936 года не стало М. Горького — великого народного писателя XX века, связующего звена советской культуры с русской классической литературой, с передовой культурой Европы и всего мира.

18 февраля 1937 года при по-разному толкуемых обстоятельствах кончает с собой центральная фигура индустриализации страны, ближайший друг Сталина Г. Орджоникидзе.

Среди этих людей только Горькому было 68 лет. Все остальные ухолят из жизни еще молодыми, в расцвете сил и талантов, оставляя поводы для всякого рода домыслов о причинах.

Еще большую тревогу вызывает у Сталина судьба развернувшегося гигантского строительства Теперь партии, Советской власти есть что терять, и все время сверлит мозг одна простая мысль, чтобы возвести здание, нужны тысячи умов и рук и годы, а чтобы его разрушить, нужны всего одна злая воля и одна секунда. Сталин выступает против мнимо утешительных слов, что «нас, большевиков, много, а вредителей мало… Чтобы построить Днепрострой, надо пустить в ход десятки тысяч рабочих, — аргументирует он. — А чтобы его взорвать, для этого требуется, может быть, несколько десятков человек, не больше. Чтобы выиграть сражение во время войны, для этого может потребоваться несколько корпусов красноармейцев. А для того чтобы провалить этот выигрыш на фронте, для этого достаточно несколько человек шпионов где-нибудь в штабе армии или даже в штабе дивизии, могущих выкрасть оперативный план и передать его противнику. Чтобы построить большой железнодорожный мост, для этого требуются тысячи людей. Но чтобы его взорвать, на это достаточно всего несколько человек. Таких примеров можно было бы привести десятки и сотни». Разве не доказывает то же самое «эпохальное ничтожество» М. Горбачев, вознесенное на самую вершину нашей управленческой пирамиды, при выработанной постыдной традиции абсолютного доверия и абсолютного послушания, разве не доказали деструктивные силы, что они в наши дни способны на чудеса? Разве атомный взрыв в Чернобыле не был исходным звеном в цепной реакции разрушения социализма?

В докладе и заключительном слове Сталина обращают на себя внимание две черты — малое число конкретных имен и фактов и крайнее ожесточение. Оно выражено, в частности, в требовании «разъяснить нашим партийным товарищам… что в борьбе с современным троцкизмом нужны теперь не старые методы, не методы дискуссий, а новые методы, методы выкорчевывания и разгрома». Тут намешано очень многое: и общая обеспокоенность положением дел на разных участках социалистического созидания, и убежденность в том, что «ОГПУ опоздало в этом деле на 4 года» (Свет и тени… С. 62), и собственная усталость и раздражение.

С этой разгромной нотой Сталин несколько неожиданно сочетает предупреждение против крайностей. Он возражает тем голосам на Пленуме, которые требовали «бить и выкорчевывать не только действительных троцкистов, но и тех, которые когда-то колебались в сторону троцкизма, а потом, давно уже, отошли от троцкизма, не только тех, которые действительно являются троцкистскими агентами вредительства, но и тех, которые имели когда-то случай пройти по улице, по которой когда-то проходил той или иной троцкист… Нельзя стричь всех под одну гребенку».

Сталин занимает как бы резервную позицию, предвидя возможные негативные стороны начинаемой кампании. Это особенно заметно, когда после категорических оценок политических противников и определения крутых мер по отношению к ним он освещает «вопрос о формальном и бездушно-бюрократическом отношении некоторых наших партийных товарищей к судьбе отдельных членов партии, к вопросу об исключении из партии членов партии или к вопросу о восстановлении исключенных в правах членов партии». Он называет «глубоко антипартийными» людьми таких руководителей, которые либо хвалят членов партии «огулом, без меры, либо избивают их также огулом и без меры, исключают из партии тысячами и десятками тысяч. Такие руководители вообще стараются мыслить десятками тысяч, не заботясь о «единицах», об отдельных членах партии, об их судьбе». А это означает, что уже на февральско-мартовском (1937 года) Пленуме Сталин проговаривает также методологию последующих антирепрессивных мер.

И последнее, на что следует обратить внимание, — это подтверждение роли критики и самокритики в новом обществе. Открытое признание ошибок и их исправление Сталин объявляет источником силы и авторитета партии в глазах трудящихся масс, мощи Советского государства. «А это главное, — подчеркивает он. — Были бы с нами рабочие, крестьяне, трудовая интеллигенция, а все остальное приложится». Сталин сравнивает партию с героем греческого мифа могучим Антеем — сыном богини земли Геи, который был непобедим, когда мог время от времени прикасаться к матери-земле, черпая у нее силы. Геркулес разгадал этот секрет Антея и задушил его, подняв в воздух. Пока коммунисты «держат связь со своей матерью, с народом, они имеют все шансы на то, чтобы остаться непобедимыми». И наоборот, они оказываются бессильными, когда стихийно или по чьему-то умыслу отрываются от этой своей основы. Наглядное тому подтверждение — период с марта 1985 по август 1991 года.

В конце лета 1937 года, в самый разгар ежовщины и вызванной ею эпидемии доносительства, чувствуя нарастающую день от дня напряженность, Жданов, тогда один из секретарей ЦК ВКП(б), часто встречавшийся со Сталиным на людях, долго искал встречи с ним наедине. Когда это наконец получилось, Жданов напрямик сказал Сталину, что, на его взгляд, «творится провокация во всесоюзном масштабе». Так думал и сам Сталин. Вскоре Н. Ежов был отставлен и в стране начался новый, во многом благотворный поворот. Ни один из хрущевистов и горбистов, представляющих последовательные волны контрреволюционного процесса в Советском Союзе, не вспоминал о решениях январского (1938 года) Пленума ЦК ВКП(б), который потребовал разоблачить карьеристов-коммунистов (а Н. Хрущев был из их числа), старающихся «отличиться и выдвинуться на исключениях из партии, на репрессиях против членов партии… застраховать себя от возможных обвинений в недостатке бдительности путем применения огульных репрессий против членов партии». Январский Пленум был после XX съезда похоронен под терриконами всевозможных домыслов потому, что это позволяло продолжать размалевывать дьявольский портрет Сталина, одновременно выгораживая и прикрывая подлинных провокаторов и виновников крайностей террора, сыгравшего двоякую — и очистительно-профилактическую, и вредительски-разрушительную — роль.

Учитывая, что отечественные публикации о масштабах репрессий сильно попорчены хрущевско-горбачевской конъюнктурщиной и страдают субъективизмом, приведу выдержку из книги французов А. Адлера, М. Декайо, Ф. Коэна, Л. Робеля и К. Фриу «СССР и мы», выпущенной в 1978 году в Париже и Москве:

«Сразу же оговоримся, что ни одна из приводимых нами цифр не является строго доказанной. Они были выведены на основании сведений о пропускной способности больших московских, ленинградских и т. д. тюрем, как известно, никогда в 1937 году не пустовавших. С другой стороны, мы знаем, что демографические изменения, происшедшие в результате репрессий, были достаточно велики для того, чтобы не публиковать итогов переписи населения в 1939 году.

Единственным интересным среди ряда статистических данных является число членов коммунистической партии: оно упало с 2817 тыс: человек (включая кандидатов партии) на XVII съезде ВКП(б) в 1934 году (ознаменовавшем победу линии Кирова) до 1586 тыс. человек на XVIII съезде в 1939 году, среди которых было 400 тыс. вновь принятых членов. Если учесть, что часть рядовых коммунистов была вычищена из партии по причинам неполитического порядка (прогулы, пьянство и т. п.) и что число арестов не превысило примерно 70–75 % исключенных из партии, то получится огромная, но подтверждаемая размахом бедствия на уровне руководящих кадров цифра — 850 тыс. арестов.

К тому же некоторые подсчеты позволяют сделать вывод, что соотношение между числом коммунистов и беспартийных среди заключенных составляло примерно 1 к 5 (то есть 20 % заключенных были ранее коммунистами при 1 % членов партии по отношению к общей численности населения).

Отсюда вытекает, что общее количество арестованных в тот или иной момент людей достигло 4 млн человек.

Основываясь на этом выводе, западные авторы явно весьма преувеличивают процент смертных случаев среди заключенных. И здесь опять внезапные перемены в умонастроениях репрессивного аппарата позволяют говорить больше о постоянном контроле, чем о сознательном истреблении: многих людей сажают в тот или иной момент в тюрьму в качестве меры устрашения, что отнюдь не дает права говорить об их физическом уничтожении. С другой стороны, когда дело идет об ответственных политических деятелях, их подвергают значительно более серьезной каре в силу той опасности, какую они собой представляют; к тому же само собой разумеется, что в этот период уважение к человеческой жизни упало во всех отношениях (о чем, в частности, свидетельствуют нередкие расправы над женами, взрослыми детьми и родителями главных обвиняемых или существование настоящих массовых расправ).

Итак, можно считать, что в период 1935–1939 годов было умерщвлено примерно 400–500 тыс. человек, значительную долю которых составили коммунисты; однако были здесь и многочисленные уголовники (спекулянты и т. п.), расстрелянные в особенно тяжелые моменты в назидание другим.

И наконец, остаются люди, осужденные на исправительные работы в различных местах заключения, сильно отличавшихся друг от друга суровостью режима. Поскольку и здесь мы не располагаем советскими данными, я (А. Адлер. — Сост.) придерживаюсь самых умеренных цифр, учитывающих известную «градацию» мер пресечения, подтверждаемую многочисленными свидетельствами и недооцениваемую западными специалистами по вполне очевидным причинам. Таким образом, получается, что к концу периода, в 1953 году, в заключении содержалось примерно 7 млн человек (включая сюда уголовных преступников). Их статус очень различен — от людей, принудительно осваивающих необжитые районы Сибири, до людей, обреченных на постепенное истребление (например, на Колыме). Эта цифра 7 млн человек, возросшая по сравнению с 1939 годом, объясняется массовой депортацией национальных меньшинств (прибалтов, немцев, украинцев, крымских татар, некоторых кавказских народностей и калмыков), обвиненных в сотрудничестве с нацистской Германией. Как правило, эти категории населения были не приговорены к какому-то уголовному наказанию в собственном смысле слова, а осуждены на окончательное переселение из родных мест, что отнюдь не делает эту меру менее противозаконной. Равным образом, после освобождения страны бывшие военнопленные подвергались в большинстве своем бесчисленным проверкам и третировались как люди второго сорта, недостойные доверия; такая же участь постигла и население городов, оккупированных нацистами.

Поэтому трудно установить единую норму смертности для всех этих категорий (в частности, большое число уголовников, кажется, сумело выжить благодаря эксплуатации ими политических заключенных и назначению их на низшие административно-технические должности в лагерях). Кроме того, процент смертности менялся в зависимости от общей экономической ситуации, и в годы войны при почти полном истощении продовольственных ресурсов, которые шли на нужды фронта, очевидно, наблюдался соответствующий рост этого процента в национальных масштабах. Было бы, несомненно, чересчур смелым приводить здесь точные цифры — выводы нужно делать исходя из определенных данных: если считать, что до 1953 года в местах заключения содержалось в среднем 4 млн человек и что средняя норма «естественной» смертности достигала 8 % в год (я вывожу эту цифру на основании соответствующих данных о смертности французских военнопленных в Германии, следовательно, скорее занижаю данные о заключении в местах типа Колымы — Воркуты), то в итоге получится цифра (тоже — скорее заниженная) в 6 млн умерших. Таким образом, минимальное общее число советских людей, погибших в результате обеих волн репрессий 30-х годов, составит 6 + 4 = 10 млн человек.

Безусловно, каждая человеческая жизнь одинаково ценна — и жизнь какого-нибудь кулака или подвизающегося на черном рынке спекулянта, и жизнь крестьянина-бедняка, равно как и поэта или генерала. И все же необходимо сказать, что эти кровавые расправы повлекли за собой для СССР еще более серьезные последствия, чем можно было бы судить по голым цифрам, если подумать о масштабах того опустошения, которое они произвели в высших руководящих кадрах, в рядах ученых, в военных кругах и среди деятелей культуры и Искусства.

Говоря так, я, само собой разумеется, не имею намерения оправдывать «чистые» репрессии, которые обрушились бы только на анонимных крестьян и рабочих, единственное, чего я хочу, — это дать читателю представление о всей глубине ущерба, нанесенного интеллектуальной, научной, военной и экономической жизни страны.

Поэтому невозможно объяснить невероятную победу этого общества, захлебывавшегося в потоках крови своих лучших сыновей, над смертоносной гитлеровской машиной, не сказав не только о необычайной внутренней динамичности социализма, но и о героической жизнеспособности народов Советского Союза. За несколько лет вырастает новое поколение советских кадров, которое приходит на смену своим старшим товарищам и ведет СССР к одержанной им в 1945 году победе; чрезвычайно продуктивная военная промышленность позволяет вооруженным силам противостоять вражескому натиску, в немецких тылах возникает грандиозное, в значительной степени стихийное партизанское движение.

Для того чтобы составить себе правильное суждение о действительно необычной истории этой страны, необходимо полностью осмыслить противоречие между теми массовыми репрессиями, о которых было здесь рассказано, и массовой поддержкой, оказанной советским народом не столько Сталину, сколько обществу, глубоко эгалитарному по характеру и достаточно богатому успехами и обещаниями новых успехов, чтобы каждый его гражданин считал целесообразным защищать его ценой собственной жизни» (с. 55–58).

В июле 1991 года днепростроевец Эдуард Данилович Ояперв прислал мне свою «Альтернативную записку в связи с реабилитацией Бухарина и др.». В авторском предисловии к ней говорилось:

«… Адамович и Поликарпов уже заявляли неоднократно в печати о том, что «Сталин» только с 1935 по 1940 год уничтожил 18 миллионов человек. Р. Медведев «уточнил», что за годы так называемого сталинизма репрессировано 38–40 миллионов, Антонов-Овсеенко довел эту цифру до 60 миллионов, кто-то из «демократов» — до 80 и даже до 104 миллионов.

Кто авторы этой клеветы? Детки и внучата бывших репрессированных (не свидетели, а именно родственники), которые в противовес общепринятым юридическим нормам сегодня «свидетельствуют» со всех амвонов средств массовой пропаганды. Откровенная злоба их против советского строя, то есть власти рабочих и крестьян, лишь подтвердила, что их родители и прародители действительно были врагами народа.

Когда-то министр пропаганды фашистской Германии Геббельс поучал: «Чем чудовищней ложь, тем более вероятно, что в нее поверят» или «Семь раз стоит повторить, что ты дурак, как появляется сомнение, что это не так».

Поэтому когда советские люди не очень верили в огромные цифры репрессий, вырыгиваемые нашей желтой прессой, планку их размеров стали поднимать и… цель достигнута — Сталин в умах многих и многих стал личностью демонической. Тут же расписывались в самых невероятных красках ужасы «сталинских застенков», постоянные страхи, которые сопровождали жизнь каждого советского гражданина и прочие усиливающие «аргументы».

Чем опровергаются приведенные выше данные?

1. Хотя бы тем, что не может быть, чтобы все они соответствовали истине. В лучшем случае только один из них может оказаться правым, остальные — соврали. Возникает вопрос — зачем?

2. Если даже поверить (на время) в поликарповские 18 миллионов, то и в этом случае вырисовывается явный абсурд или заведомая ложь — могла ли горстка «сталинских палачей» (выполняя и прочие обязанности в условиях тюремной или лагерной тишины) выбить столько же народа, сколько гитлеровская армия это сделала за такой же срок с 1941 по 1945 год, когда денно и нощно бомбила, стреляла изо всех видов современного оружия, давила танками, расстреливала и вешала, истязала и оставляла миллионы наших граждан без еды, медикаментов и даже без воды? Осмеливаюсь предположить — сомнительно!

3. Вот некоторые цифры для размышления. До войны у нас было 194 миллиона жителей, из которых около 100 миллионов женщин, остальные — мужчины. Но из общего числа мужчин (94–95 миллионов) 32–35 % составляли молодые люди до 18-летнего возраста и 12–15 % — старше 60 лет. которые не воевали и их не сажали в тюрьмы или лагеря и тем более не расстреливали, а это в целом до 47 %, или 44 миллиона человек.

Поэтому если от 94 миллионов мужчин вычесть 44 миллиона, указанных выше, 22 миллиона погибших в войну и 18 миллионов, «расстрелянных Сталиным», то остается только 10 миллионов мужчин, годных к воспроизводству населения. Но, учитывая его быстрый послевоенный рост, приходится лишь предположить, что Сталин «организовал искусственное оплодотворение имеющихся женщин». Абсурд? Да. Но ведь именно это подсовывают нам «прорабы перестройки».

4. Если даже предположить, что Сталин уничтожил лишь просто миллионы, как утверждают некоторые, более добросовестные историки, — а это, как минимум, 2 миллиона, — то и в этом случае следует считать, что каждый сотый был расстрелян (2 миллиона из округленно 200 проживающих в СССР перед войной). Тоже абсурд, но ведь оглашались и более тяжеловесные цифры репрессий.

Все это сказано лишь для того, чтобы все мы поверили в официальное сообщение «Аргументов и фактов», опубликованное в № 5 за 1990 год, из которого видно, что за период с 1921 по 1954 год (за 34 года. — Сост.) репрессировано по политическим мотивам 3 777 380 и приговорено к высшей мере наказания 642 980 человек.

Эти данные умышленно скрывались от общественности аж до сего года (1990. — Сост.), когда подавляющая масса наших людей оказалась уже под влиянием дезинформации и откровенной лжи.

(Для сведения — в прошлом году (1989. — Сост.) в США в тюрьмах находилось 940 тысяч заключенных, а у нас (на пике «перестройки»! — Сост.) — до 1,5–2 миллионов).

К тому же в те далекие годы (1930-е. — Сост.) наш юридический корпус имел 2–4—6 классов образования, что затрудняло грамотное расследование и судебное рассмотрение. А заполучить более грамотные кадры тогда у нас неоткуда было, и вероятность ошибок была большой. И связано было не с именем Сталина!

Жуткая диалектика 30-х годов состоит в том, что в событиях того периода переплелись гуманно-патриотическая целесообразность и чудовищные преступления. «Сталин чувствовал приближение войны, — признает его ретивый очернитель, классик «терситизма» Д. Волкогонов. — Он не мог избавиться от ощущения, что смотрит на внешний мир глазами Троцкого. «Вождь»… боялся признаться в этом самому себе. Стоило ему прочесть что-либо, написанное Троцким, как он чувствовал, что тот «каркает беду» не зря. Вот в… «Преданной революции» Троцкий пишет: «Можем ли мы ожидать, что Советский Союз выйдет из приближающейся великой войны без поражения? На этот откровенно поставленный вопрос мы ответим так же откровенно: если война останется только войной, поражение Советского Союза будет неизбежным. В техническом, экономическом и военном смысле империализм несравненно сильнее…» Это звучало как приговор не только социализму, но и ему, Сталину. Но недаром он стальной: так просто не уступит. Уже сейчас, до войны, нужно убрать всех потенциальных пособников фашизму! Ведь если Гитлер придет с мечом, то посадит здесь кого-нибудь из «недобитков», размышлял Сталин. Мы будем готовиться к будущей войне, а возможную «пятую колонну» уберем сейчас. У Гитлера не будет здесь опоры… Такой ход мыслей Сталина возможен. Тем более что Молотов, по свидетельству Ф. Чуева. незадолго до своей смерти подтвердил, что накануне войны Сталин проводил курс на максимальное ослабление социальной базы возможных квислингов и лавалей» (Волкогонов Д. Триумф и трагедия. Политический портрет И. Сталина. В 2-х книгах. Книга 1, часть 2. М., 1989. С. 219). Вспоминая собственную беседу с Молотовым в декабре 1977 года, я могу это только подтвердить.

При всем своем антисталинском и антисоветском усердии, при довольно умелой тенденциозной обработке соответствующего материала (чувствуется опытная рука автора доперестроечной монографии «Психологическая война». М., 1983) Д. Волкогонов не мог повторить пример тех, кого разоблачил Э. Ояперв. Так, согласно приводимой им справке председателя Военной коллегии Верховного суда СССР В. Ульриха, ставший жупелом «37-й» выглядит следующим, образом. За время с 1 октября 1936 по 30 сентября 1938 гола, то есть в течение двух лет, этой коллегией и выездными сессиями было осуждено к расстрелу 30 314 человек и к тюремному заключению — 5643. Разумеется, это еще не все. Д. Волкогонов ссылается также на работу обычных судов (см. там же. С. 246). Но ошеломительные мифические миллионы из приводимых данных не складываются.

Впрочем, указанные места — очень редкий пример хоть какой-то «объективности» генерала-профессора-палача (Д. Волкогонов принял деятельное участие в разработке карательной акции, вылившейся в расстрел танковыми орудиями Дома Советов 4 октября 1993 года). В своем обширном труде о Сталине он касается мер по пресечению террора лишь вскользь. «При всей непреклонности в достижении поставленных целей, — пишет генерал, — Сталин иногда проявлял колебания, когда до него вдруг «доходил» масштаб репрессий. Именно этим можно объяснить обсуждение на январском (1938 г.) Пленуме ЦК ВКП(б) вопроса об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии. Этот вопрос был поднят по инициативе «вождя». Слушая доклад Маленкова, выступления Багирова, Постышева, Косиора, Игнатьева, Зимина, Кагановича, Угарова, Косарева, Сталин не мог не поражаться размаху репрессий, беззакония и настоящего погрома кадров» (там же. С. 247–248). И все. Никакого объяснения причин и мотивов схлестнувшихся тенденций, кроме злой воли тирана, у Д. Волкогонова, по сути, нет.

Документ недвусмысленно выражает отрицательное отношение Сталина к культу личностей и показывает, что его «критики» не выдумали ничего нового. Свои антисталинские аргументы они заимствовали у Сталина.

Документ публикуется впервые. Он проливает свет на закулисную сторону, «кухню» репрессивного процесса, показывает сложное переплетение мотивов и интересов.

Хрестоматийно известно три формы классовой борьбы — экономическая, политическая и идеологическая. Но уже меньше людей перечислит пять новых форм классовой борьбы пролетариата при его диктатуре: 1) подавление сопротивления эксплуататоре»; 2) гражданская война; 3) «нейтрализация» мелкой буржуазии; 4) «использование» буржуазии; 5) воспитание новой дисциплины (см.: Ленин В. Поли. собр. соч. Т. 39. С. 262–264). Эти формы зафиксированы Лениным в 1919 году, причем последующее советское развитие сопровождалось появлением новых. К сожалению, ни политики, ни обществоведы не сделали соответствующих обобщений.

Так, уже драматические коллизии 1936–1938 годов явили такие реальности, которые не укладываются в рубрики прежних представлений, и только знаменитый горбачевский «процесс» раскрыл многим глаза. Сработал знаменитый афоризм Маркса: «Анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны. Наоборот, намеки более высокого у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если само это более высокое уже известно» (Маркс К., Энгельс Ф., Соч. Т. 12. С. 731). Этот афоризм означает, что поданному реальному организму можно с большим или меньшим приближением произвести реконструкцию прошлых ступеней его развития, но вот сконструировать будущую ступень — весьма непросто. Из второй половины 30-х годов было рискованно прогнозировать на 50 лет вперед. Однако из 80-х много легче понять творившееся в 30-х.

О чем идет речь?

Несомненным фактом политической жизни нашей страны десятилетие назад явилось энергичное проникновение ревизионистских, прозападных, антикоммунистических элементов в мозговые структуры, прежде всего в ЦК КПСС и Академию наук СССР. При этом заболевании, которым оказались зараженными сами «врачи», советская система не могла не рухнуть. Это и была новейшая, самая эффективная форма классовой борьбы капитала против труда. Но у этой формы есть предшественница. Я имею в виду проникновение в правоохранительные органы (ЧК-ОГПУ-НКВД) 20—30-х голов прямых врагов Советской власти, дискредитировавших ее своей грязной «работой» и мстивших честным коммунистам именем их высших авторитетов. Распространение этой формы классовой борьбы повсеместно многое объясняет в ходе массовых репрессий. Оно же торит каналы для другой, упомянутой ранее формы, призванной, по замыслу реакции, свести на нет революционный процесс.

Показательно в этой связи признание Н. Хрущева:

«Используя установку Сталина о том, что, чем ближе к социализму, тем больше будет и врагов (мы теперь знаем, что это чистая фальсификация. — Сост.), используя резолюцию февральско-мартовского Пленума ЦК по докладу Ежова, провокаторы, пробравшиеся в органы государственной безопасности, а также бессовестные карьеристы стали прикрывать именем партии массовый террор против кадров партии и Советского государства, против рядовых советских граждан. Достаточно сказать, что количество арестованных по обвинению в контрреволюционных преступлениях увеличилось в 1937 году по сравнению с 1936 годом более чем в десять раз» (Свет и тени… С. 64–65). Кем был он сам — «провокатором» или же «бессовестным карьеристом», Н. Хрущев не сказал. Я ставлю этот неделикатный вопрос потому, что время кое-что сохранило потомкам. Вот записка Н. Хрущева из Киева, относящаяся к описываемому периоду: «Дорогой Иосиф Виссарионович! Украина ежемесячно посылает 17–18 тысяч репрессированных, а Москва утверждает не более 2–3 тысяч. Прошу Вас принять срочные меры. Любящий Вас Н. Хрущев» (Воля. 1993. № 11 Искра. 1993. № 4. С. 6). Кому не ясно, что Сталин пал жертвой «любви» и «объективности» «нашего Никиты Сергеевича», который, будучи фигурой много мельче, старался выгородить себя?..

Один из «самиздатовских» шедевров начала 50-х годов, ходивший в машинописных вариантах по рукам, в том числе в университетских общежитиях.

Документ интересен тем, что характеризует состояние и уровень марксистско-ленинской теоретической мысли рубежа 30—40-х годов. В нем рассматривается ряд вопросов, и поныне актуальных для науки и практики.

1. Определение политической экономии. Сталин в отличие от авторов учебника предлагает сформулировать его по Марко? Энгельсу, Ленину. «…Политическая экономия, — говорит он, — есть наука о развитии общественно-производственных, т. е. экономических, отношений людей. Она выясняет законы, управляющие производством и распределением необходимых предметов как личного, так и производственного потребления… В политической экономии идет речь о формах собственности, об отношениях собственности, ибо в производственно-экономические отношения входят прежде всего отношения собственности». По сути, тот же подход, только с некоторой детализацией. Сталин воспроизведет через 11 лет в «Экономических проблемах социализма в СССР» (см.: Об ошибках т. Ярошенко Л. Д.).

Сталинское определение политической экономии имело долгую жизнь и хорошо работало в холе социалистических, народно-демократических и национально-освободительных революций 40—70-х годов. Однако по мере развертывания научно-технической революции в послевоенный период оно стало давать сбои. Проявила себя закономерность, схваченная еще в Марксовой концепции формального и реального подчинения труда капиталу и в продолжающей ее ленинской концепции формального и реального («на деле») обобществления труда и производства. В конце концов стало очевидным, что фактор общественной собственности не может быть единственным и всерешающим при переходе от капитализма к социализму и что упрочение последнего требует приобретения или же наращивания совершенно определенных общественно-коллективистских свойств не одной только собственностью, но и ее технико-технологическим и организационно-техническим базисом. Задержка с решением этой задачи чревата возвращением досоциалистических порядков.

Видимо, было бы несправедливо делать ответственным за эту недоработку одного Сталина — в стране трудился большой отряд обществоведов, до сих пор блуждающих в трех соснах, — но доля его вины, и немалая, тут имеется. Он был начитанным, самостоятельно мыслящим марксистом и должен был учесть хотя бы то, что писал о производственных отношениях Энгельс.

«Под экономическими отношениями, которые мы считаем определяющим базисом истории общества, — указывается в письме В. Воргиусу 25 января 1874 года, — мы понимаем тот способ, каким люди определенного общества производят средства к жизни и обменивают между собой продукты (поскольку существует разделение труда). Таким образом, сюда входит вся техника производства и транспорта. Эта техника, согласно нашим взглядам, определяет также и способ обмена, затем способ распределения продуктов и тем самым после разложения родового строя также и разделение на классы, отношения господства и подчинения, государство, политику, право и т. д. В понятие экономических отношений включается далее и географическая основа, на которой эти отношения развиваются, и фактически перешедшие из прошлого остатки прежних ступеней экономического развития, которые продолжают сохраняться зачастую только по традиции или благодаря vis inertia (силе инерции. — Сост.), а также, конечно, внешняя среда, окружающая эту общественную форму.

Если, как Вы утверждаете, техника в значительной степени зависит от состояния науки, то в гораздо большей степени наука зависит от состояния и потребностей техники. Если у общества появляется техническая потребность, то это продвигает науку вперед больше, чем десяток университетов. Вся гидростатика (Торричелли и т. д.) была вызвана к жизни потребностью регулировать горные потоки в Италии в XVI и XVII веках. Об электричестве мы узнали кое-что разумное только с тех пор, как была открыта его техническая применимость. В Германии, к сожалению, привыкли писать историю наук так, как будто бы науки сваливаются с неба» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 39. С. 174).

Существенное несовпадение между этим и сталинским пониманием экономических отношений совершенно очевидно. Создается впечатление, что перед нами воззрения двух разных научных школ. Это очень занимало еще студентов 50-х годов, в ответ на вопросы которых профессора только разводили руками.

Главное различие этих подходов состоит во включении или же невключении в экономические отношения техники производства и транспорта, в выдвижении на первый план либо техники, либо собственности. Однако непримиримого противостояния между Энгельсом и Сталиным в этом вопросе нет. Стоит ввести в рассмотрение производственных отношений пространственно-временные параметры, как мы убедимся, что Энгельс прав с точки зрения общеисторического процесса, Сталин выражает истину своей эпохи, и все искусство обществоведа-диалектика и политика состоит в том, чтобы с надлежащим чувством меры совместить оба эти угла зрения. Несколько упрощая мысль, скажем так: надо знать, когда технику производства делают экономические отношения, и надо знать, когда экономические отношения делает техника производства. Возможно, Сталин не вытягивал эту проблему теоретически, но обладал незаурядной интуицией. Все его преемники (за исключением, может быть, Ю. Андропова) не имели ни теоретических знаний, ни интуиции.

2. Закон стоимости при социализме. Сталин высказывается за его признание, спорит с экономистами. Проявлениями этого закона в советском хозяйстве он считает оплату по труду разной квалификации, наличие таких категорий, как цена, себестоимость. «Вот когда мы станем распределять по потребностям, а не по труду, тогда будет преодолен закон стоимости. Сейчас же мы еще вертимся, находимся в пределах закона стоимости. Мы хотим выйти из этого закона, преодолеть его, но еще не вышли, не преодолели».

В качестве примера Сталин приводит наличие двух пен и двух рынков, «нашего» и «ненашего», между которыми идет борьба, выходящая из-под контроля государства.

По пути здесь высказывается распределенческая концепция закона стоимости, без учета его глубинной связи с состоянием производительных сил. Сталин обходит тот факт, что стоимость как мера расходования общественно необходимого рабочего времени на изготовление данного продукта, за пределы которой общество может выйти только с риском разориться (независимо от ее конкретно-исторической модификации), присуща производству всегда. В этом смысле ни о каком «выходе» за пределы закона стоимости, его «преодолении» не может быть и речи. Другое дело — товарно-капиталистическая форма этого закона, которую должна была шаг за шагом сбрасывать социалистическая экономика.

Говоря о преходящем характере закона стоимости в указанной форме. Сталин должен был отметить сохраняющиеся пока основания его существования. Это а) многоукладность технико-технологического базиса производства, невыровненность его оснащенности современными средствами труда, технологического уровня различных его отраслей, звеньев и участков; это б) собственническая многоукладность экономики, с необходимостью предопределяющая экономическое противопоставление друг другу монопольных хозяев различных материальных и духовных благ, а значит, и обмен продуктами в товарно-денежной форме. Преодоление этих факторов, а не появляющееся неизвестно откуда распределение по потребностям, которое само зависит от данных предпосылок, и даст искомый результат. Общество отнюдь не перестанет считаться с затратами, с тем, что надо производить не меньше, чем потреблять (и в этом смысле сохраняется закон стоимости), — оно ликвидирует возможность присваивать незаработанное, паразитарно наживаться на формах собственности и обмена.

Оставляя пока в стороне теоретические сюжеты, надо пару слов сказать о практике. В довоенное время партийные и советские органы чутко реагировали на разницу цен на «нашем» и «ненашем» рынке. Помню с детства: мой отец, работавший в системе потребительской кооперации, не раз рассказывал о завозе в ее ларьки и магазины дешевых ходовых, пользующихся повседневным спросом товаров, будь то помидоры или ягоды, караси или мед, маринованные огурцы или моченые яблоки, обувь или мануфактура. Предметом его гордости служило вызываемое тем самым снижение базарных цен, а значит, и выигрыш для малоимущего большинства покупателей-трудящихся. Это была в целом правильная политика, отказ от которой способствовал отрыву КПСС от трудящихся масс.

3. Плановое хозяйство. Сталин говорит о невозможности при капитализме планировать производство «во всенародном масштабе, потому что хозяйства там разъединены». В то же время он признает, что «там возможно планирование, иногда и очень неплохое, хорошее планирование внутри отдельных предприятий, трестов, картелей, синдикатов и т. д.».

Что касается Страны Советов, то «у нас плановое хозяйство — такая же неизбежность, как потребление людьми хлеба. Вытекает это из того, что все предприятия у нас объединены государством».

«Хорошо бы определить задачи планирующего центра», — подчеркивает Сталин. Первой, самой общей среди них он считает необходимость «обеспечить самостоятельность народного хозяйства страны… Надо все иметь в своих руках, не стать придатком капиталистического хозяйства». Есть отчего сердиться на Сталина господам капиталистам!

Вторая задача, по Сталину, — «это строить развитие промышленности, хозяйства в интересах победы социализма, строительства социализма. Задача планирования — закрыть все клапаны для возникновения капитализма». Ради такой направленности, с его точки зрения, можно иногда жертвовать принципом рентабельности предприятий. Именно эта задача, задача предотвращения капиталистических тенденций и воспроизводства социалистических производственных отношений не решалась нашим планированием много лет.

«Третья задача планирующего центра, по Сталину, — не допустить диспропорции в народном хозяйстве».

К сожалению, в беседе прямо не сказано об ориентации социалистического производства на общественные и личные потребности в их реалистическом сопряжении с производственными возможностями и ресурсами общества. Эта проблема так и не была с должной серьезностью поставлена за весь советский период истории, что и позволило ее прикрыть рыночной, по сути, капитализаторской демагогией. Между тем еще молодой Энгельс, ссылавшийся на авторитет старых английских социалистов, а также Фурье выдвигал и решение, которое должен принять каждый коммунист. Размышляя о причинах торговых кризисов, периодически поражающих буржуазное общество, он отмечал: «Если бы производители как таковые знали, сколько нужно потребителям, если бы они организовали производство, распределили его между собой, то колебания конкуренции и ее тяготение к кризису были бы невозможны. Начните производить сознательно, как люди, а не как рассеянные атомы, не имеющие сознания своей родовой общности, и вы избавитесь от всех этих искусственных и несостоятельных противоположностей… Истина конкуренции, — резюмировал Энгельс, — состоит в отношении потребительной силы к производительной силе. В строе, достойном человечества, не будет конкуренции, кроме этой. Общество должно будет рассчитать, что можно произвести при помощи находящихся в его распоряжении средств и сообразно с отношением этой производительной силы к массе потребителей определить, насколько следует повысить или сократить производство, насколько следует допустить или ограничить роскошь» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. I. С. 561–562).

«Демократы» привыкли пугать обывателя бюрократической тенью Госплана, «военным коммунизмом» и прочими «буками», совершенно не вникая в конкретно-историческое происхождение и содержание этих институтов и явлений и преследуя единственную цель — вызвать психологическое отторжение всего, что связано с социалистическим строем. С особым наслаждением они потешаются над планированием из центра всего «до последнего гвоздя», которое сами выдумали и которого никогда не было. Тем самым отбрасывается то рациональное и необходимое, что связано с научным регулированием хозяйственной жизни всего общества. Его уверенное, стабильное функционирование и развитие ныне вообще невозможно без того, что, например, А. Сергеев называет стратегическим эшелоном планирования. Речь идет не о мелочной опеке, не о вписывании в единый народно-хозяйственный план десятков миллионов узлов и деталей, а об укрупненное дирижерском контроле тех блоков экономики, от которых зависит благосостояние народа в целом. Их, по нашему представлению, семь:

— отрасли, обеспечивающие научно-технический прогресс во всем народном хозяйстве;

— топливно-энергетический комплекс;

— добывающая индустрия;

— сельское хозяйство;

— транспорт и связь;

— оборонная промышленность;

— торгово-сервисная инфраструктура, обеспечивающая снабжение населения всеми необходимыми товарами и услугами.

Ими и должен заниматься «планирующий центр», если взглянуть на задачу, поставленную Сталиным в начале 40-х годов, с позиций 90-х.

4. Дифференцированная оплата труда при социализме. «Здесь Энгельс запутал наших людей», — так начинается в записи пассаж, посвященный этой теме. В той записи, которую я читал в начале 50-х годов и которую, не сумел потом найти, говорилось еще категоричнее (цитирую по памяти): «Энгельс ни черта не понимал в производстве, сам запутался и нас запутал». Это заявление Сталина, который, послухам, «не жаловал» Энгельса, в адрес последнего, практика-фабриканта, звучит странновато, хотя, с другой стороны, некоторое основание для него все же есть.

Разумеется, Энгельс не был сторонником грубо-уравнительного распределения при новом строе. В «Анти-Дюринге» он показывает несостоятельность утверждения объекта своей критики о том, что «всякое рабочее время, без исключения и принципиально, — следовательно, без необходимости выводить сначала какую-либо среднюю, — совершенно равноценно». Энгельс отлично понимает различие между простым и сложным, квалифицированным и неквалифицированным трудом, но все же дает повод д ля упрека. «Как же в целом разрешается важный вопрос о более высокой оплате сложного труда? — читаем в главе VI. — В обществе частных производителей расходы по обучению работника покрываются частными лицами или их семьями; поэтому частным лицам и достается в первую очередь более высокая цена обученной рабочей силы: искусный раб продается по более высокой цене, искусный наемный рабочий получает более высокую заработную плату. В обществе, организованном социалистически, эти расходы несет общество, поэтому ему принадлежат и плоды, т. е. большие стоимости, созданные сложным трудом. Сам работник — вот что вызвало замечание Сталина, — не вправе претендовать на добавочную оплату. Из этого, между прочим, следует еще тот практический вывод, что излюбленный лозунг о праве рабочего на «полный трудовой доход» тоже иной раз не так уж неуязвим» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С 207.).

В защиту Энгельса можно сказать, что он понимает вопрос тоньше, чем Сталин. Его осторожная формулировка «не вправе претендовать» отнюдь не означает отказа. Тем самым фиксируется, скорее, морально-юридическая, чем экономическая сторона дела. Но прав и Сталин. Как практик он должен быть уверен, что при социализме все — и квалифицированные и неквалифицированные люди — еще долго не должны «получать по-среднему». Энгельс смотрит далеко вперед, не задерживаясь на промежуточных ступенях, Сталин так поступить не может.

Первый выход к народу на 14-й день Великой Отечественной войны.

Гигантская литература, посвященная этому периоду, изобилует домыслами о якобы испытанном Сталиным шоке, о его прострации и даже панике после 22 июня. Однако на Сталина это не похоже, а содержание речи свидетельствует, что с начала боевых действий он был всецело поглощен огромной, многоплановой организаторской работой. Во всяком случае, подобные документы без деловой проработки конкретных вопросов лишь по наитию не рождаются.

О том, что Сталин, вопреки всевозможным спекуляциям на сей счет, был внутренне подготовлен к самому драматическому повороту событий, свидетельствует как обилие донесений о подготовке Гитлером удара по Советскому Союзу (см.: Известия ЦК КПСС. 1990. № 4. С. 198–223), так и следующий эпизод. «5 мая на совещании в Кремле один бравый комкор заявил, что наш бронепоезд стоит на запасном пути. Сталин тотчас охладил его:

— Какая чушь! Какой запасный путь, когда враг стоит у границ Советского Союза!» (Рыбин А. Рядом со Сталиным. Записки телохранителя. М., 1992. С. 21).

Как известно, в первый день войны по радио выступил Молотов. Где Сталин, что с ним, чем занят? — эти вопросы не переставали занимать всех простых людей даже в дальней «глубинке».

Сталин не стремился прослыть искусным оратором. Он редко прибегал к красотам стиля, но «брал» слушателя неопровержимой логикой, ясностью и краткостью суждений, прямым включением сказанного в практику.

Речь Сталина 3 июля запала в сознание и память современников не только потому, что была первой в тот страшный период, когда Красная Армия терпела поражения, а враг наступал, но и потому, что взяла за душу каждого. «Выходит, не бросил нас, смирил гордыню, стал с народом вровень… Братья и сестры! Надо же такое сказать!..» — это были типичные рассуждения в рабоче-крестьянской среде. Два обычных слова, родных и теплых, соединенных нехитрым союзом «и» и произнесенных вовремя, произвели, без преувеличения, эффект молнии, поразившей сердца. Они положили начало тому общерусскому, общесоветскому, всенациональному единению, без которого не было бы победы. Они заставили забыть былые, еще недавние обиды многих раскулаченных и репрессированных. бывших монархистов и белогвардейцев, дворян и буржуа, так или иначе ушибленных революцией. Я уже не говорю о «красной» части советского общества, составлявшей абсолютное большинство. Если в 1931 году применительно к гражданской войне Сталин оценивался обиженным на Ленина Г. Соломоном как «неумный, но напористый и лично, по отзывам всех знающих его, до самозабвения решительный и отважный человек» (Вблизи вождя: свет и тени. Ленин и его семья. М., 1991. С. 5), то Вторая мировая война раскрыла его своеобразный, лишенный желания нравиться, емкий и мужественный интеллект. Г. Соломон, видимо, так и не смог понять, что именно подобный интеллект, обширный и сдержанный, и нужен нашей громадной стране.

При всей своей внешней простоте речь 3 июля очень богата содержанием. Ее темы:

— положение на фронте;

— опровержение мифа о непобедимости немецко-фашистских войск;

— показ причин наших поражений;

— объяснение целесообразности пакта о ненападении с Германией, заключенного в 1939 году, для нас и невыгодности его нарушения для противника;

— требования к гражданам, диктуемые военной обстановкой;

— идеология Отечественной освободительной войны: «Великий Ленин, создавший наше Государство, говорил, что основным качеством советских людей должно быть храбрость, отвага, незнание страха в борьбе, готовность биться вместе с народом против врагов нашей Родины… Мы должны немедленно перестроить всю нашу работу на военный лад, все подчинить интересам фронта и задачам организации разгрома врага»;

— прямые инструкции по направлениям работы;

— раскрытие международного значения нашей теперешней борьбы и грядущей победы;

— утверждение о том, что мы не одиноки, ссылка на наших потенциальных союзников;

— сообщение о создании Государственного Комитета Обороны, «в руках которого теперь сосредоточена вся полнота власти в государстве».

Только в одном оратор допустил, как казалось, промах. Он заявил о призыве ГКО ко всему народу «сплотиться вокруг партии Ленина — Сталина…» Это место речи особенно горячо обсуждалось и оспаривалось. Конечно, без ведущей роли Коммунистической партии не мыслилась оборона страны, а формула «партия Ленина — Сталина» считалась каноном предвоенной официальной пропаганды. Не это смущало людей, а то, что в столь ответственный момент ее вдруг произнес сам Сталин. Насколько помнится, ни до, ни после того он ничего подобного себе не позволял. Сталин был не из тех руководителей, которым нечто может вписать какой-нибудь «ответственный» (на деле полу- или безответственный) консультант. Поэтому появление этих слов в его обращении к народу не случайность. С психологической точки зрения оно не от желания возвыситься над другими, примазавшись к святому имени, а от внутреннего ощущения недостаточности только своего личного авторитета и, может быть, чувства одиночества, не от бездумной силы, а от осмысленной самокритики. Она посещает и кажущихся сильными, которым, однако, нужна дополнительная внутренняя и внешняя опора.

Самый тяжелый момент войны, когда наряду с никогда не умиравшей уверенностью в победе высшей точки достигло безверие, казалось бы, оправданное и с оперативно-тактической, и с морально-психологической точек зрения. Сталин на трибуне ленинского Мавзолея в это ветреное заснеженное утро на слуху у миллионов (фильм с его речью пройдет по экранам позднее) переламывает этот зыбкий баланс. Он кует уверенность и изгоняет сомнение.

Мне рассказали легенду, а, возможно, и быль, что съемка и запись сталинской речи в то утро не получились по техническим причинам. И Сталин произнес эту речь во второй раз перед оцепленной пустой Красной площадью. Такое значение он придавал идейно-нравственному фактору в борьбе.

Начало этой речи напоминает начало предыдущей: констатация все еще трудного для нас положения на фронте и вместе с тем скромная похвала стойкости наших войск.

Однако бывало и хуже, говорит Сталин, и напоминает 1918 год, когда три четверти страны оказалось в руках интервентов. На первый взгляд это неубедительная аналогия, но она играет здесь всего лишь вспомогательную роль. Сталин показывает нашу возросшую мощь и выводит свою основную идею: «Дух великого Ленина вдохновляет нас теперь на Отечественную войну так же, как и 23 года назад.

Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?

Враг не так силен, как изображают его некоторые перепуганные интеллигентики. Не так страшен черт, как его малюют».

Сталин указывает на предкатастрофическое положение в стане противника. Его прогноз: «Еще несколько месяцев, еще пол года, может быть, годик, — и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений».

Мне было тогда 11 лет, и я хорошо помню размышления окружающих по поводу сроков, как казалось, окончания войны. Так сколько же понадобится времени и жертв, почему такая тягостная неопределенность? И зачем тут этот уменьшительно-извинительный «годик»? А война длится, унося каждый день десятки тысяч жизней, и ей не видно конца. Особенно неверным и обидным представился этот прогноз летом 1942 года, когда «немец пер» на восток, окружая и перемалывая массы советских войск, уже поглотив Украину, хватая Россию за ее горло — Волгу и карабкаясь на Эльбрус. 12 августа 1942 года и я, 12-летний, с матерью и бабкой оказался в немецкой оккупации. Нас освободили в ночь на Новый, 1943 год, и только потом, после завершения Сталинградской эпопеи, мы поняли, насколько Сталин был прав. Всего «годик» разделял 7 ноября 1941 и 19 ноября 1942 года — великий поворотный день артиллерийской подготовки перед знаменитым наступлением на Донском фронте, наступлением, которое, в сущности, не кончалось до самого Берлина.

Сталин в предельно лаконичной форме сочетает патриотический мотив с интернационалистским. «Великая освободительная миссия выпала на вашу долю, — говорит он бойцам, уходящим на подмосковные позиции. — Будьте же достойными этой миссии! Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. — И заключительный аккорд, вобравший в себя всю духоподъемную мощь победы: — Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!»

К памяти о Ленине в этой речи Сталин припадает в третий раз.

И финал:

«Под знаменем Ленина, вперед к победе!»

Сталин жестко высказывает отступающей армии все, что он о ней думает, высказывает всем — равно и без изъятия, — бойцам и генералам, комиссарам и командирам. Он не превышает своей власти, обращаясь к армии по мандату доверия страдающего народа. «Население страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, — с горечью отмечает Сталин, — начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама бежит на восток».

Сталин доносит до сознания каждого воина беспощадную правду о наших гигантских потерях в людях, хлебе, металле и топливе. Неумным индивидам, которые «утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток», он указывает на резкое сокращение и ограниченность наших ресурсов, на ту элементарную и вместе с тем полную гуманистического смысла истину, что «территория Советского Союза — это не пустыня, а люди — рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы, матери, жены, братья, дети… У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба, — указывает Верховный Главнокомандующий. — Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину».

И вывод:«… Пора кончать отступление.

Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв».

На первый взгляд может показаться, что это вопль отчаяния, на который бегущая, деморализованная армия уже не обратит внимания. Поди — останови!.. В действительности за приказом № 227 как огромная стратегическая, военно-политическая интуиция, так и строгий, почти математический, расчет. Если 7 ноября 194! года Сталин заявил, «что мы можем и должны победить немецких захватчиков», то теперь наступает момент осуществления этой возможности и выполнения этого долга. Урочный «годик» кончается. Сталин знает, что отлаженная по-военному промышленность не только снабжает Красную Армию всем необходимым, но и уже обеспечивает ей перевес по всем видам вооружений и боевой техники (пока что кроме авиации). Он знает также положение в стане и в тылу противника. Материальная база успеха в основном создана. Она вот-вот сулит отдачу. И центр тяжести переносится на субъективный фактор. Главковерх ухватывается за основное звено в цепи событий, устраивает армии встряску, приводя ее в чувство.

«Наша Родина переживает тяжелые дни, — гласит приказ. Мы должны остановить, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы это нам ни стоило. Немцы не так сильны, как это кажется паникерам. Они напрягают последние силы. Выдержать их удар сейчас, в ближайшие несколько месяцев — это значит обеспечить за нами победу».

Сталин берет быка за рога: чего нам не хватает? И бьет не в бровь, а в глаз: не хватает порядка и дисциплины в подразделениях, частях, соединениях.

Основное внимание Сталин уделяет повышению требовательности к командному составу всех степеней, суровому спросу с тех. кому доверена судьба рядовых бойцов. «Нельзя терпеть дальше командиров, комиссаров, политработников, части и соединения которых самовольно оставляют боевые позиции, — говорится в приказе. — Нельзя терпеть дальше, когда командиры, комиссары, политработники допускают, чтобы несколько паникеров определяли положение на поле боя, чтобы они увлекали в отступление других бойцов и открывали фронт врагу.

Паникеры и трусы должны истребляться на месте.

Отныне железным законом для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование — ни шагу назад без приказа высшего командования.

Командиры роты, батальона, полка, дивизии, соответствующие комиссары и политработники, отступающие с боевой позиции без приказа свыше, являются предателями Родины. С такими командирами и политработниками и поступать надо, как с предателями Родины».

Приказ № 227, несмотря на то, что в 1942 году его знала вся армия, долго не был известен широкой общественности. Он опубликован только в начале 90-х годов и вызвал немало самых разноречивых, подчас взаимоисключающих откликов. «Документ сыграл свою роль в укреплении морального духа и воинской дисциплины, — признает академик А. Самсонов. — Может быть, его категоричный и жесткий тон был и необходим». В то же время историк не удержался от упреков и даже поучений. «…Особая суровость приказа № 227 состояла в том, что он исключал возможность учета конкретных ситуаций, в том числе когда войска попадали в безвыходное положение, и только отход мог их спасти. Ведь суть этого грозного документа такова: любое отступление без особого распоряжения вышестоящего командования категорически запрещалось. За невыполнение — расстрел. Хотя в маневренной войне сдача позиций, как известно, может быть тактическим ходом» (За Родину, за Сталина! 1991. № 2. С. 2).

При всем уважении к А. Самсонову, фронтовику и ученому, я, однако, не думаю, что Сталин хуже его понимал или же вовсе игнорировал диалектику маневренной войны. Приказ отдавался им в определенный конкретно-исторический момент, учитывал неповторимое состояние войск середины лета 1942 года и преследовал совершенно определенную, стратегически поворотную цель. Это, если угодно, был акт «шоковой терапии», обоснованный и оправданный как уже накопленным более чем годовым опытом боевых операций, так и последующим ходом событий на советско-германском фронте.

С особым рвением смаковали этот «драконовский» документ «демократы», придиравшиеся к двум положениям. Во-первых, приказ объявлял командиров и политработников, самочинно отводящих войска с занимаемых позиций, «предателями Родины». Во-вторых, в нем предлагалось учесть (о ужас!) опыт противника, «поучиться… у наших врагов, как учились в прошлом наши предки у врагов, и одержали потом над ними победу», — сформировать штрафные батальоны для «провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости» и заградительные отрады «в непосредственном тылу неустойчивых дивизий» для наказания на месте трусов и паникеров.

Я понимаю чувства многих людей. Давно отошедшие от фронтовой обстановки или же вовсе не нюхавшие пороха, они часто с неприязнью и нервным ознобом воспринимают подобные реальности войны. Но никто не способен ответить на вопрос, а могло ли быть иначе, или, вернее, возможен ли был без этих «невежливых» мер Сталинград. Можно произнести много осуждающих и душеспасительных речей, выказать свой демократизм и альтруизм, но все это будут, так сказать, «излияния мимо»… Не следует забывать специфику жанра. В руках у нас не исторический трактат, а боевой приказ, не остывшая головешка, а пылающий факел.

Вспомним монолог Пимена из «Бориса Годунова»:

Не пытаемся ли мы, тщась выглядеть умнее своих предшественников, охватить сетью, сотканной в безопасной тине застоя и «перестройки», живой огненный океан Отечественной войны?

И вот еще о чем хотелось бы сказать. «Перестроечная» демагогия, направленная на очернение советской действительности, внушала нам, что после Октября вовсе не было гласности. Прямое опровержение тому — приказ № 227. Он кончается словами: «Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах». Приказ доводил неприкрытую правду о положении дел в армии и на фронте до каждого рядового бойца, посвящал его в «тайная тайных» Верховного Главнокомандования, не щадил военачальников — больших, средних и малых, сбивал всех воюющих в единый коллектив, способный сообща решить любую боевую задачу.

Очень характерный для Сталина документ. Примечательна краткость ответа на первый вопрос, более чем скромная оценка помощи союзников — в ответе на второй и «изюминка» интервью — в ответе на третий.

С тем, в общем-то незавидным положением, которое создалось для нас в результате беспрецедентного наступления немецко-фашистских войск летом 1942 года, очевидно контрастирует заявление о «советской способности к сопротивлению немецким разбойникам…» Кто знал и чувствовал Сталина, тот, конечно, догадывался, что за этим что-то есть — новые планы, накапливаемые резервы и др., в то время как внешне такой уверенный ответ мог восприниматься как всего лишь пропагандистская бравада.

Однако смысл ответа не может пониматься столь плоско. Ответ, так сказать, «глубоко эшелонирован», и дело тут вот в чем. Во-первых, в нем угадывается скрытно наращенная советская мощь, которая вскоре себя проявит. Во-вторых, Сталин говорит не только о противостоянии прямому противнику — фашистской Германии, но и о потенциальных притязаниях, после того как с фашистской Германией будет покончено, «какой-либо другой агрессивной державы обеспечить себе мировое господство». Еще осенью 1942 года Сталин намекает на резко отрицательное отношение Советского Союза к расчетам на установление диктата США над миром после войны и на нашу готовность воспрепятствовать их осуществлению, как и гитлеровской агрессии.

Для меня этот приказ особенно дорог тем, что в нем упоминается об освобождении города Элиста, где довелось 4 месяца 19 дней (12.08.42–01.01.43) пробыть в немецкой оккупации, в полном неведении о положении дел на фронте.

Если в августе-сентябре 1942 года рядовые немецкие солдаты еще бодро уверяли местное население в том, что германской армией взяты Сталинград, Астрахань, а также чуть ли не Баку и Москва, то к ноябрю в их разговорах все чаще стали звучать упадочно-ностальгические ноты. Приближалась зима, а немецкая армия оставалась в летнем обмундировании, быстро вшивела и опускалась. От рядовых же немцев стало известно о начале наступления Красной Армии, точнее — об ударе, нанесенном нашими в ноябре в районе Халхутты. Достоверно мы обо всем узнали только из листовок (на немецком языке), которые сбрасывал над Элистой советский У-2.

До сих пор храню одну из этих листовок, полученную из рук Анны Федотовны Сауро, верного друга нашей семьи, человека романтической судьбы (ее, 16-летнюю цыганку, увез из табора красный конник, и она прошла с ним всю гражданскую), жены и матери двух павших воинов, добрейшей, святой женщины…

Ниже следует перевод:

«Читать и хранить!

Солдаты и офицеры 16-й немецкой моторизованной дивизии!

Читайте правду!

Немецкая армия терпит поражения на всех фронтах. Генерал Роммель разгромлен, остатки его армии обращены в паническое бегство. Войска 8-й английской армии уже взяли Тобрук, Бардию и Бенгази. В Северной Африке американские войска заняли Оран, Алжир, Касабланку, Бон и ряд других городов и портов Средиземноморья.

На Восточном фронте Красная Армия перешла в наступление. В районе Нальчика немецкие войска потеряли в последние дни более 5000 убитыми и еще больше ранеными и пленными. Красная Армия захватила много военных трофеев.

В ходе успешного наступления Красной Армии в районе Сталинграда полностью уничтожены 6 немецких пехотных и одна танковая дивизии. Большие потери понесли 7 пехотных, 2 танковых и 2 моторизованных дивизии.

Юго-западнее Югетской взято в плен 3 окруженных немецких дивизии с 3 генералами и их штабами.

С 19 по 25 ноября немцы потеряли 35000 только убитыми. Наши войска взяли в плен 51000 солдат и офицеров. В это же время мы захватили следующие трофеи: 1300 орудий различного калибра, 431 поврежденный и неповрежденный танк, 5648 автомашин, 88 поврежденных и неповрежденных самолетов, свыше 5000 лошадей, более 3 миллионов снарядов, 20 миллионов патронов и 52 склада с амуницией, вооружением и продовольствием.

Красная Армия продвинулась вперед на 150 километров.

Заняты города Калач, Чернышковская, Перелазовский, Суровикино, Абгонерово и сотни других населенных пунктов. Наступление Красной Армии продолжается.

Ваша дивизия под мощными ударами Красной Армии также терпит поражения. Только в районе Халхутты ей пришлось оставить на поле боя более 2000 убитых и раненых.

Ваше командование не щадит Вашу жизнь и толкает Вас в пропасть. Ради чуждых Вам интересов немецкого империализма Вы проливаете Вашу кровь. Ваши страдания бесцельны, Ваши жертвы напрасны.

Никакая сила в мире не может предотвратить поражение Гитлера и его разбойничьей банды.

Если Вы хотите спасти Вашу жизнь и вернуться к Вашим семьям, кончайте с авантюристом Гитлером и его разбойничьей войной! Переходите в плен к русским! Русский плен есть надежное средство сохранить Вашу жизнь.

«Красная Армия берет в плен немецких солдат и офицеров, если они сдаются в плен, и сохраняет им жизнь».

(Из Приказа № 55 Народного комиссара обороны СССР И. Сталина).

Приказ Сталина строго исполняется каждым красноармейцем.

Пропуск.

Немецкие солдаты! Всем, кто сдается в плен Красной Армии, обеспечена жизнь, хорошее обращение и возвращение на родину после войны. (Пропуск напечатан параллельно на двух языках — немецком и русском. — Сост.)

Эта листовка действительна как пропуск для неограниченного числа солдат и офицеров при переходе в плен Красной Армии.

Можно перейти также без пропуска. Надо только поднять вверх руки и крикнуть «Я сдаюсь!» — после этого никто не будет в Вас стрелять.

(«Я сдаюсь!» означает: «Ich ergebe mich!»)

Сдавайтесь! Спасайте Вашу жизнь'».

Неописуема та радость, которую мы испытали, с грехом пополам разобрав этот текст. В наше голодное и холодное повседневье вернулся высокий смысл. Родилось даже суеверие: неужели это правда? — как бы не спугнуть!..

Замечательно то, что эти потрясающие «последние известия» предназначались не нам, а нашему противнику. Они прямо предупреждали его о неизбежном поражении и предлагали гуманный выход. Волшебное действие этой листовки состояло в том, что мы, русские, прочитав ее и еще находясь в плену, уже чувствовали себя победителями. Такова была до времени скрытая «советская способность к сопротивлению», наконец-то проявившая себя в действии.

Сталинград я помню с семи лет. Летом 1940 года наша семья чуть не осталась там жить. В конце апреля 1942 года я с матерью был в гостях у сталинградских друзей, которые, как о чем-то пугающе-несуразном, рассказывали о первом налет вражеской авиации. А в августе 1943 года, уже после великой битвы мы несколько суток провели рядом с разбитым сталинградским вокзалом, ночуя среди кочевой людской массы, у самого железнодорожного полотна.

Царила сухая южная жара. Близ станции кипела жизнь. Плотники срочно достраивали временный деревянный вокзал. Шла бойкая торговля щекастыми местными помидорами и холодной водой. Несмолкаемым гомоном полнился огромный пестрый бивак тех, кого на железной дороге сухо именуют пассажирами, в котором была представлена вся воюющая Россия. А Сталинград (или, вернее, его руины) стоял печально пуст.

Привокзальная площадь имела фантастический вид. Казалось, чья-то мощная рука насыпала ее сверху до краев остатками всяческой техники. От этого несуразного скопления металлолома в центр уводила тщательно выметенная и совершенно безлюдная улица Гоголя. Слева разорением белел особнячок музея обороны Царицына. По обе стороны улицы рваными скалами возвышались куски знакомых зданий, и весь этот хаос окутывала давящая тишина. Все выглядело бы, как театральная декорация, если бы не доносимый время от времени ветровыми полосами смертный дух из-под кирпичных осыпей. До самой площади Павших Борнов я не встретил ни души. Но был не один. По самой середине мостовой впереди меня не спеша, по-хозяйски двигалась большая крыса…

На площади вокруг еще довоенного обелиска, поставленного над братской могилой героев гражданской войны и иссеченного осколками Отечественной, я увидел много его свежих фанерных повторений с красными звездами. Война не пощадила ни картинную галерею, ни театр — уцелел только один изуродованный, но все еще грозный лев.

На обратном пути я подошел к универмагу. На стене был прикреплен рукотворный плакатик, на котором указывалось, что здесь пленен Паулюс. Оглянувшись и убедившись, что рядом никого нет, я даже спустился в подвал, но, не найдя в нем ничего, кроме темноты и бесприютности, поспешил вернуться на свет.

Может быть, именно тогда меня в первый раз посетило то своеобразное чувство, которое возникает в местах особого сгущения и накала человеческих страстей, когда они уже разрешились и ушли отсюда. Будь то жилые комнаты Помпеи или камень на римском форуме, где лежало еще теплое тело Цезаря, Монплезир в Петергофе или трибуна ленинского Мавзолея — на всем этом остается печать вечности и невозвратности, торжества и скорби, — свойство подлинной истории. С тех пор я не был в Сталинграде и не знаю, попаду ли в него вообще. И не потому что не хочу увидеть выросший на месте известного мне города новый и незнакомый, а потому, что боюсь увидеть Сталинград, позабывший или, хуже того, предавший себя.

…Зимой 1943 года в нашей жалкой землянке часто останавливались на ночлег красноармейцы. Их бывало много. Сидя и лежа прямо на глиняном полу, они мало говорили о войне, но больше — об оставленной ими, такой желанной мирной жизни. За скупые знаки внимания, за один лишь намек на заботу и домашний уют они щедро платили тем, что имели, — банкой консервов или брикетом гречневой каши, сказкой или добрым словом. Помню молодого бойца, который предложил матери: «Хозяйка, давай я тебе спою». И действительно спел «Лизавету» из фильма «Александр Пархоменко». Приехал ли он к своей Лизавете, фотографию которой тут же показал, «на горячем боевом коне», бог весть, — война со всеми ее превратностями продолжалась еще два года. Но от этого парня я тогда же услышал о типично солдатском восприятии Сталина. Тут не требовалось много слов. Русский душой поймет это сразу. С оглядкой и приязнью звали теперь его в армии «батя»…

Помню свое необъяснимое пробуждение часа в четыре утра (было еще темно), когда по радио неповторимый Ю. Левитан начал читать акт о капитуляции немецкой армии. Отец и его гостивший у нас товарищ уже не спали.

Сталин выступал по радио вечером. На мой слух, эта речь прозвучала скромно и буднично, в каком-то необъяснимом несоответствии с долгожданной победой.

В охватившей всех радости люди позволили себе на момент отвлечься от мыслей о наваливающихся со всех сторон уже других заботах — Сталину же отрешиться от них было нельзя.

Буквально на следующий день поползли слухи о неизбежном нашем вмешательстве в войну с Японией. Несмотря на беспримерную, накапливавшуюся с каждым днем физическую и психологическую усталость, требовавшую длительной разрядки, народ воспринял эту весть без надсады, как продолжение знакомой работы.

…Ласковый майский день. Солнце в молочном тумане. Еще не обсохли обочины дороги, и едва показались листочки. Навстречу мне по мосткам идет несколько навеселе солдатик с парой лычек на погонах и парой медалей «За боевые заслуги». Фронтовик как фронтовик, сломавший большую войну, но не собирающийся на покой. «Надо было побить Германию — побили, — рассуждает он сам с собой. — Теперь вроде надо Японию. Побьем и Японию…» И никаких сомнений. Русский человек — неодолимая сила, если его как следует раскачать и дать почувствовать указанное направление движения своим.

Говорят, что Сталин, вся советская пропаганда в ходе войны перестроились с коммунистического на патриотический лад, и даже выводят отсюда некое противопоставление. Это и так и не так. Разумеется, обращение к героическим деяниям предков, особенно к ратным подвигам славян и россиян, заняло огромное место во всей идеологической работе, проводившейся ВКП(б) на фронте и в тылу. Однако преувеличивать этот факт не следует. Ни отказов, ни взаимоисключений, ни аналогичных «перестроек» Сталин не допускал. Патриотическая, отечественная, русская идея им всегда органично сочеталась с идеей освободительно-интернационалистской. В итоговом обращении к народу 9 мая Сталин говорит как о жертвах, лишениях и страданиях в тылу и на фронте, отданных «на алтарь Отечества», так и об успешном завершении вековой борьбы славянских народов «за свое существование и свою независимость…» «Отныне над Европой, — подчеркивает он, — будет развеваться великое знамя свободы народов и мира между народами».

Напомнив о намерении Гитлера расчленить Советский Союз и уничтожить Россию, «чтобы она больше никогда не смогла подняться» (кстати, буквально совпадающем с делами Горбачева — Яковлева — Шеварднадзе — Ельцина, Рейгана- Буша — Клинтона), Сталин выражает великодушие благородного победителя. «Советский Союз торжествует победу, хотя он и не собирается ни расчленять, ни уничтожать Германию». В этом заявлении нет ни грана злорадства в отношении побежденного противника. Напротив, в нем сквозит милосердное желание помочь оступившемуся и потерпевшему народу встать наряду с другими.

О Сталине как полководце много написано. Его то безудержно восхваляли, то беспардонно оклеветывали. Неблагодарную роль застрельщика в последнем взял на себя Н. Хрущев, во время войны член военных советов ряда фронтов, после XX съезда КПСС превращенный рептильными историками в главного организатора разгрома гитлеровского фашизма. Подобно крыловской Лягушке, ему очень хотелось сравняться с Волом, но результат получился фактически тот же самый.

Для иллюстрации привожу выдержки из текстов Н. Хрущева, Г. Жукова (Маршал Советского Союза, командующий рядом фронтов, начальник Генерального штаба, заместитель Верховного Главнокомандующего), А. Василевского (Маршал Советского Союза, командующий рядом фронтов, начальник Генерального штаба), С. Тимошенко (Маршал Советского Союза, командующий фронтом), С. Штеменко (генерал-полковник, во время войны офицер-оператор, заместитель начальника, начальник Оперативного управления Генерального штаба), В. Анфилова (доктор исторических наук, профессор), чтобы читатель сам пришел к объективным выводам.

Н. Хрущев. О культе личности и его последствиях. Доклад XX съезду КПСС 25 февраля 1956 года. В кн. «Свет и тени «великого десятилетия». Н. С. Хрущев и его время». С. 79–80.

Когда в 1942 году в районе Харькова для наших войск сложились исключительно тяжелые условия, нами было принято правильное решение о прекращении операции по окружению Харькова, так как в реальной обстановке того времени дальнейшее выполнение операции такого рода грозило для наших войск роковыми последствиями.

Мы доложили об этом Сталину, заявив, что обстановка требует изменить план действий, чтобы не дать врагу уничтожить крупные группировки наших войск.

Вопреки здравому смыслу Сталин отклонил наше предложение и приказал продолжать выполнять операцию по окружению Харькова, хотя к этому времени над нашими многочисленными военными группировками уже нависла вполне реальная угроза окружения и уничтожения.

Я звоню Василевскому и умоляю его:

— Возьмите, — говорю, — карту, Александр Михайлович (т. Василевский здесь присутствует), покажите товарищу Сталину, какая сложилась обстановка. — А надо сказать, что Сталин операции планировал по глобусу. Да, товарищи, возьмет глобус и показывает на нем линию фронта. Так вот я и говорю Т. Василевскому: — Покажите на карте обстановку, ведь нельзя при этих условиях продолжать намеченную ранее операцию. Для пользы дела надо изменить старое решение.

Василевский мне на это ответил, что Сталин рассмотрел уже этот вопрос и что он, Василевский, больше не пойдет Сталину докладывать, так как тот не хочет слушать никаких его доводов по этой операции.

После разговора с Василевским я позвонил Сталину на дачу. Но Сталин не подошел к телефону, а взял трубку Маленков. Я говорю тов. Маленкову, что звоню с фронта и хочу лично переговорить с тов. Сталиным. Сталин передает через Маленкова, чтобы я говорил с Маленковым. Я вторично заявляю, что хочу лично доложить Сталину о тяжелом положении, создавшемся у нас на фронте. Но Сталин не счел нужным взять трубку, а еще раз подтвердил, чтобы я говорил с ним через Маленкова, хотя до телефона пройти несколько шагов.

«Выслушав» таким образом нашу просьбу, Сталин сказал:

— Оставить все по-прежнему!

Что же из этого получилось? А получилось самое худшее из того, что мы предполагали. Немцам удалось окружить наши воинские группировки, в результате чего мы потеряли сотни тысяч наших войск. Вот вам военный «гений» Сталина, вот чего он нам стоил.

Жуков Г. Воспоминания и размышления. М., 1969. С. 292–293, 386–387:

У Ставки никакого другого аппарата управления, кроме Генерального штаба, не было. Приказы и распоряжения Верховного Главнокомандования, как правило, шли через Генеральный штаб. Разрабатывались они и принимались обычно в Кремле, в рабочем кабинете И. В. Сталина.

Это была просторная, довольно светлая комната. Обшитые мореным дубом стены, длинный, покрытый зеленым сукном стол. Слева и справа на стенах портреты Маркса, Энгельса, Ленина. Во время войны появились портреты Суворова и Кутузова. Жесткая мебель, никаких лишних предметов. Огромный глобус помещался в соседней комнате, рядом с ним — стол, на стенах — карты мира.

В глубине кабинета, у стены рабочий стол И. В. Сталина, всегда заваленный документами, бумагами, картами. Здесь стояли телефоны ВЧ и внутрикремлевские, лежала стопка отточенных цветных карандашей. И. В. Сталин обычно делал свои пометки синим карандашом, писал быстро, размашисто, но довольно разборчиво.

…Как-то во время разговора по телефону о Крымском фронте и юго-западном направлении Верховный сказал:

— Вот видите, к чему приводит оборона…Мы должны крепко наказать Козлова, Мехлиса и Кулика за их беспечность, чтобы другим неповадно было ротозейничать. Тимошенко скоро начнет наступление. Как вы, не изменили своего мнения о способе действий на юге?

— Нет. Считаю, что на юге надо встретить противника ударами авиации и мощным огнем, нанести ему поражение упорной обороной, а затем перейти в наступление.

12 мая войска Юго-Западного фронта перешли в наступление в направлении на Харьков, нанося два удара: один из района Волчанска, другой — из Барвенковского выступа.

Обеспечение операции на участке Лозовая — Барвенково — Славянск возлагалось на Южный фронт. Однако командование юго-западного направления не учло угрозу со стороны Краматорска. Там заканчивала сосредоточение крупная наступательная группировка немецких войск.

Перейдя в наступление с Барвенковского выступа, войска Юго-Западного фронта прорвали оборону противника и через трое суток продвинулись на всех участках на 25–50 километров. Однако операция дальнейшего развития не получила.

Утром 17 мая 11 дивизий из состава армейской группы «Клейст» перешли в наступление из района Славянск — Краматорск против 9-й и 57-й армий Южного фронта. Прорвав оборону, враг за двое суток продвинулся до 50 километров и вышел во фланг войскам левого крыла Юго-Западного фронта в районе Петровского.

В середине мая я присутствовал при разговоре И. В. Сталина с командующим фронтом и хорошо запомнил, что И. В. Сталин высказал серьезное опасение в отношении краматорской группировки противника.

Вечером того же дня у Верховного состоялся разговор на эту тему с членом Военного совета фронта Н. С. Хрущевым, который высказал те же соображения, что и командование Юго-Западного фронта: опасность со стороны краматорской группы преувеличена и нет основания прекращать операцию.

К вечеру 18 мая осложнившаяся обстановка начала серьезно беспокоить исполняющего обязанности начальника Генерального штаба А. М. Василевского, и он тут же доложил Верховному о необходимости прекратить наступление наших войск и повернуть основные силы барвенковской группировки против краматорской группы противника.

Верховный, ссылаясь на доклады Военного совета Юго-Западного фронта о необходимости продолжения наступления, отклонил соображения А. М. Василевского. Существующая версия о тревожных докладах Военного совета Южного и Юго-Западного фронтов Верховному Главнокомандующему не соответствует действительности. Я это утверждаю потому, что лично присутствовал при переговорах Верховного.

19 мая Военный совет Юго-Западного фронта в связи с резко осложнившейся обстановкой начал принимать меры к отражению ударов противника, но уже было поздно.

23 мая 6-я, 57-я армии, часть сил 9-й армии и оперативная группа генерала Л. В. Бобкина оказались полностью окруженными. Многим частям удалось вырваться из окружения, но некоторые не смогли это сделать и, не желая сдаваться, дрались до последней капли крови.

В этих сражениях погиб заместитель командующего фронтом генерал Федор Яковлевич Костенко — герой гражданской и Отечественной войн, бывший командир 19-го Манычского полка 4-й Донской казачьей дивизии. Там же пали смертью храбрых командующий 57-й армией генерал К. П. Подлас и командующий опергруппой генерал Л. В. Бобкин, вместе с которыми я учился на курсах усовершенствования высшего командного состава. Они были прекрасные командиры и верные сыны нашей партии и Родины.

Анализируя причины неудачи Харьковской операции, нетрудно понять, что основная причина поражения войск юго-западного направления кроется в недооценке серьезной опасности, которую таило в себе юго-западное стратегическое направление, где не были сосредоточены необходимые резервы Ставки.

Если бы на оперативных тыловых рубежах юго-западного направления стояло несколько резервных армий Ставки, тогда бы не случилось катастрофы с войсками юго-западного направления летом 1942 года.

Василевский А. Дело всей жизни. М., 1975. С. 212–215, 550–551:.

Военная обстановка на южном крыле советско-германского фронта изменилась в пользу врага после овладения им Крымом.

Не радовало Ставку и Генштаб положение и в районе Барвенково. Фашисты вновь захватили здесь инициативу в свои руки и добились крайне выгодных условий для дальнейшего осуществления своих замыслов.

В конце марта, как я уже упоминал, Ставка рассматривала предложение командования юго-западного направления о проведении силами Брянского, Юго-Западного и Южного фронтов крупной наступательной операции с целью разгрома группировки противника на южном крыле советско-германского фронта с последующим выходом наших войск на линию Гомель — Киев — Черкассы — Первомайск — Николаев. Командование направления просило у Ставки дополнительно значительных сил и средств. Тогда же Генштаб доложил Верховному Главнокомандующему, что не согласен с этим предложением. И. В. Сталин одобрил наше решение, но в то же время дал С. К. Тимошенко согласие на разработку частной, более узкой, чем тот намечал, операции с целью разгрома харьковской группировки врага наличными силами и средствами юго-западного направления.

Этот переработанный план 10 апреля был направлен в Ставку. Он предусматривал ударами из района Волчанска и с Барвенковского плацдарма по сходящимся направлениям разгромить здесь группировку врага, овладеть Харьковом и создать предпосылки для освобождения Донбасса. Б. М. Шапошников, учитывая рискованность наступления из оперативного мешка, каким являлся Барвенковский выступ для войск Юго-Западного фронта, предназначавшихся для этой операции, внес предложение воздержаться от ее проведения. Однако командование направления продолжало настаивать на своем предложении и заверило Сталина в полном успехе операции. Он дал разрешение на ее проведение и приказал Генштабу считать операцию внутренним делом направления и ни в какие вопросы по ней не вмешиваться.

28 апреля командование Юго-Западного направления издало директиву по предстоящей операции; за ней последовали директивы командующим армиями. Рассматривался ли дополнительно в Ставке вопрос об этой операции в период ее подготовки, сказать не могу, так как во второй половине апреля по заданию Ставки… я находился на Северо-Западном фронте.

12 мая, то есть в разгар неудачных для нас событий в Крыму, войска Юго-Западного фронта, упредив противника, перешли в наступление. Сначала оно развивалось успешно, и это дало Верховному Главнокомандующему повод бросить Генштабу резкий упрек в том, что по нашему настоянию он чуть было не отменил столь удачно развивающуюся операцию. Но уже 17 мая ударная группировка противника в составе И дивизий армейской группы генерал-полковника Клейста перешла в контрнаступление из района Славянск, Краматорск и, прорвав фронт обороны 9-й армии, начала серьезно угрожать 57-й армии Южного фронта. Как выяснилось, командование и штаб юго-западного направления, планируя операцию, не приняли необходимых мер для обеспечения своей ударной группировки со стороны Славянска.

Получив первые сообщения из штаба направления о тревожных событиях, я вечером 17 мая связался по телефону с начальником штаба 57-й армии, моим давним сослуживцем генерал-майором А. Ф. Анисовым, чтобы выяснить истинное положение вещей. Поняв, что обстановка там критическая, я тут же доложил об этом И. В. Сталину. Мотивируя тем, что вблизи не имеется резервов Ставки, которыми можно было бы немедленно помочь Южному фронту, я внес предложение прекратить наступление Юго-Западного фронта с тем, чтобы часть сил из его ударной группировки бросить на пресечение вражеской угрозы со стороны Краматорска. Верховный Главнокомандующий решил переговорить сначала с главкомом юго-западного направления маршалом Тимошенко. Точное содержание телефонных переговоров И. В. Сталина с С. К. Тимошенко мне неизвестно. Только через некоторое время меня вызвали в Ставку, где я снова изложил свои опасения за Южный фронт и повторил предложение прекратить наступление. В ответ мне было заявлено, что мер, принимаемых командованием направления, вполне достаточно, чтобы отразить удар врага против Южного фронта, а потому Юго-Западный фронт будет продолжать наступление…

С утра 18 мая обстановка для наших войск на Барвенковском выступе продолжала резко ухудшаться, о чем я прежде всего доложил Верховному. Часов в 18 или 19 того же дня мне позвонил член военного совета Юго-Западного направления Н. С. Хрущев. Он кратко проинформировал меня об обстановке на Барвенковском выступе, сообщил, что И. В. Сталин отклонил их предложения о немедленном прекращении наступления, и попросил меня еще раз доложить Верховному об этой их просьбе. Я ответил, что уже не однажды пытался убедить Верховного в этом и что, ссылаясь как раз на противоположные донесения военного совета юго-западного направления, Сталин отклонил мои предложения. Поэтому я порекомендовал Н. С. Хрущеву, как члену Политбюро ЦК, обратиться непосредственно к Верховному. Вскоре Хрущев сообщил мне, что разговор с Верховным через Г. М. Маленкова состоялся, что тот подтвердил распоряжение о продолжении наступления.

19 мая ударная группировка противника, действовавшая на Барвенковском выступе, вышла в тыл советским войскам, и только тогда Тимошенко отдал, наконец, приказ прекратить дальнейшее наступление на Харьков и использовать основные силы нашей ударной группировки для ликвидации прорыва и восстановления положения в полосе 9-й армии. Верховный утвердил это решение. Но, к сожалению, состоялось оно слишком поздно: три армии Южного и Юго-Западного фронтов понесли тяжелые потери. Погибли в неравном бою командарм-57 генерал-лейтенант К. П. Подлас, начальник штаба генерал-майор А. Ф. Анисов, член военного совета бригадный комиссар А. И. Попенко, комвидарм-6 генерал-лейтенант А. М. Городнянский, член военного совета бригадный комиссар А. И. Власов, командующий армейской группой генерал-майор Л. В. Бобкин и заместитель командующего Юго-Западным фронтом Ф. Я. Костенко. Из окружения сумела выйти лишь меньшая часть нашей ударной группировки во главе с членом военного совета этого фронта дивизионным комиссаром К. А. Гуровым и начальником штаба 6-й армии А. Г. Батюней. В середине нюня Юго-Западный фронт был вынужден еще дважды отступать и отойти за реку Оскол. В результате этих неудач и обстановка, и соотношение сил на юге резко изменились в пользу противника. Изменились, как видим, именно там, где немцы наметили свое летнее наступление. Это обеспечило им успех прорыва к Сталинграду и на Кавказ.

Я пишу все это не для того, чтобы в какой-то степени оправдать руководство Генштаба. Вина ложится и на его руководителей, так как они не оказали помощи юго-западному направлению. Пусть нас отстранили от участия в ней. Но и это не снимало с нас ответственности: мы могли организовать хотя бы отвлекающие удары на соседних направлениях, своевременно подать фронту резервы и средства, находившиеся в распоряжении советского командования…

В ряде книг приведено немало интересных сведений о жизни Сталина. Но в некоторых из них, к сожалению, содержатся не совсем точные данные. Ради истины остановлюсь и на них.

Приходилось читать, что Сталин не был в первые месяцы войны во время налетов фашистской авиации на Москву в особняке на улице Кирова и станции метро «Кировская». Это, конечно, неверно. Сталин многократно бывал и на улице Кирова, и на станции метро «Кировская», где для членов Политбюро ЦК ВКП(б) была оборудована специальная комната.

Не совсем точно показано также рабочее место Сталина. Пишут, что Сталин работал за письменным столом. За время войны, а я бывал у него в это время часто, да и после войны ни разу не видел, чтобы он что-то за этим столом писал. Документы и бумаги действительно лежали на этом столе. Но читал ли он документы, писал ли — он всегда сидел за длинным концом стола заседаний. Отработает документы, берет и относит на письменный стол, а оттуда берет новую пачку бумаг.

Полностью согласен с Г. К. Жуковым по поводу злополучного глобуса. Его в рабочем кабинете И. В. Сталина не было, он находился в его комнате отдыха, а туда мало кто приглашался. У Сталина всегда имелись подготовленные Генштабом рабочие карты по всем направлениям и театрам войны, в каких была необходимость…

И. В. Сталин прочно вошел в военную историю. Его несомненная заслуга в том, что под его непосредственным руководством как Верховного Главнокомандующего Советские Вооруженные Силы выстояли в оборонительных кампаниях и блестяще провели все наступательные операции. Но он, насколько я мог его наблюдать, никогда не говорил о своих заслугах. Во всяком случае, мне этого не приходилось слышать. Звание Героя Советского Союза и Генералиссимуса ему было присвоено по письменному представлению в Политбюро ЦК партии командующих фронтами. И наград у него имелось меньше, чем у командующих фронтами и армиями. О просчетах же, допущенных в ходе войны, он сказал народу честно и прямо в своем выступлении на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии 24 мая 1945 года…

С. Тимошенко. Мемуарное свидетельство ответственного работника ЦК КПСС Г. Шумейко (Из летописи Старой площади. Избранные записки (рукопись). С. 285–286).

Уже после войны Семену Константиновичу (Тимошенко. — Сост.) мной был задан весьма неприятный вопрос по поводу военного поражения наших войск под Харьковом в 1942 году. Поводом послужил наш доверительный разговор, затрагивавший тему этой трагедии. Так, будучи на Западном фронте в составе 7-го гвардейского корпуса (33-я армия) секретарем партийной комиссии 128-й стрелковой бригады, я сам лично нередко подбирал сбрасываемые немецкими самолетами листовки, содержащие текст обращения командующего Юго-Западным фронтом С. К. Тимошенко и члена Военного Совета фронта Н. С. Хрущева, выпущенного ими в канун майского наступления наших войск на Харьков. (Называлось оно, кажется, так: «За освобождение Украины».) Был уже июль 1942-го, и фашистское командование сыпало издевательски на наши головы скопированный и размноженный этот документ — свидетельство трагического провала харьковской наступательной операции.

Маршала С. К. Тимошенко я спросил: выпускалось ли такое воззвание или то изобретение неприятельских пропагандистов? Он подтвердил, что такой документ выпускали они вместе с Н. С. Хрущевым. Далее состоялся уже затяжной разговор, содержание которого я резюмирую, чтобы показать, что правда и что неправда в публикуемых мемуарах Н. С. Хрущева.

Тимошенко: политически необходимо было отвоевать именно в этот период хотя бы небольшую территорию Украины Особенно важно было вернуть вторую ее столицу — Харьков. Хрущев был настойчив. Он буквально уговорил наш Генштаб, а через него и Сталина провести эту операцию. Его инициатива преследовала цель сорвать планы украинских фашистов, готовивших торг с Гитлером по поводу формирования националистических органов власти на Украине. Мы Харьков освободили без больших трудностей. Но если бы мы и приостановили свое наступление, заняв город, военного поражения в районе Харькова нам было бы не избежать. Соотношение на юге сил между советскими войсками и группировкой немцев, стоявшей в районе Лозовая — Барвенково, было тогда именно таким. И вообще оборона Харькова на его ближних подступах была делом нереальным. Так вот, сказал Семен Константинович, политическая целесообразность не стыковалась с реальной военной ситуацией. Отсюда трагедия! На том этот мой разговор с маршалом и закончился. Он явно не хотел его углублять: опытный военачальник видел бесперспективность стратегической операции, но не смог или не захотел пойти против Хрущева, Генерального штаба и Сталина.

Штеменко С. Генеральный штаб в годы войны. М., 1968. С. 51–52,116–117:

Пока шли бои на Керченском полуострове, армии Юго-Западного фронта перешли в наступление под Харьковом. Генштаб с большим опасением следил за развитием этой операции, предпринятой по инициативе фронтового командования. Ставка предупреждала фронт, что не может обеспечить операцию дополнительными войсками, боеприпасами, горючим, поскольку в то время готовых резервов и достаточных материальных средств в запасе не имелось. Но Военный совет Юго-Западного фронта и без того ручался за успех.

Развитие событий пошло здесь, однако, в непредвиденном направлении. Когда наши войска уже двинулись вперед, противник сам начал активные действия, бросил в сражение сильные танковые группировки и нанес поражение трем армиям Юго-Западного фронта.

Положение фронта становилось все более и более трудным и наконец стало чрезвычайно тяжелым. На просьбы Военного совета о помощи Верховный Главнокомандующий вынужден был ответить:

«…У Ставки нет готовых к бою новых дивизий… Наши ресурсы по вооружению ограниченны, и учтите, что, кроме вашего фронта, есть еще у нас другие фронты… Воевать надо не числом, а умением. Если вы не научитесь получше управлять войсками, вам не хватит всего вооружения, производимого во всей стране. Учтите все это, если вы хотите когда-либо победить врага».

Ситуация, сложившаяся на Юго-Западном фронте, усугублялась тем, что ослабленный боями Южный фронт не был теперь в состоянии удержать оставшуюся в наших руках часть Донбасса, а Брянский не мог преградить путь врагу на Воронеж и к Волге. Вырисовывалась перспектива обхода Южного фронта на Нижнем Дону при одновременном наступлении немцев через Донбасс. А там было рукой подать и до Кавказа…

К сожалению, действительность превзошла самые худшие предположения…

Доклады Генерального штаба в Ставке имели свой строгий порядок. После вызова по телефону мы садились в автомашину и по пустынной Москве отправлялись в Кремль или на «Ближнюю» — кунцевскую дачу Сталина. В Кремль въезжали всегда через Боровицкие ворота и, обогнув здание Верховного Совета СССР по Ивановской площади, сворачивали в так называемый «уголок», где находились квартира и рабочий кабинет И. В. Сталина. Через кабинет Поскребышева входили в небольшое помещение начальника личной охраны Верховного Главнокомандующего и, наконец, попадали к нему самому.

В левой части кабинета со сводчатым потолком, и обшитыми светлым дубом стенами стоял длинный прямоугольный стол. На нем мы развертывали карты и по ним докладывали за каждый фронт в отдельности, начиная с того, где в данный момент происходили главные события. Никакими предвари тельными записями не пользовались. Обстановку знали на память, и она была отражена на карте.

За торцом стола, в углу, стоял большой глобус. Должен заметить, однако, что за сотни раз посещения этого кабинета мне никогда не довелось видеть, чтобы им пользовались при рассмотрении оперативных вопросов. Разговоры о руководстве действиями фронтов по глобусу совершенно беспочвенны.

Анфилов В. «Каждый мнит себя стратегом…». О досужих вымыслах и исторических фактах. Российская газета. 1994. 23 фев. С. 7:

Сознательно и по незнанию путая события войны, сам Хрущев (речь идет о его мемуарах. — Сост.) в то же время проявляет поразительную щепетильность к мемуарам военачальников. Особенно возмутили его воспоминания К. С. Москаленко, в которых Кирилл Семенович упомянул два эпизода, с которыми связано имя Хрущева.

«В Военном совете Юго-Западного фронта, когда рассматривался план действий войск весной и летом 1942 г., — писал он, — Тимошенко и Хрущев считали, что наши войска на юге в состояние разрушить противостоящую группировку врага, освободить Харьков и этим создать условия для изгнания захватчиков из Донбасса… Н. С. Хрущев заявил, что Верховный главнокомандующий И. Б. Сталин сам поставил перед войсками фронта эту задачу и что уже одно это (??!) является гарантией успеха».

Понятно, что Хрущева взбесила его (К. Москаленко. — Сост.) ссылка на мемуары Жукова, где говорится, что ни Тимошенко, ни Хрущев не вскрыли своевременно опасности со стороны противника, что привело к харьковской трагедии в мае 1942 года. Хрущев называет книгу Москаленко гадкой, а самого маршала — приспособленцем, беспринципным человеком.

К сожалению, это лишь один из множества примеров подтасовки фактов в угоду подчеркивания своей особой роли…

Автор мемуаров немало места отводит своим оценкам известных военачальников. Но сама манера этих воспоминаний несет настолько «кухонный» характер, что, право, не хочется занимать внимание читателя разбором этих рассуждений, в которых Хрущев направо и налево раздает нелестные оценки всем, кто в годы войны командовал войсками.

Ни один русский, ни один славянин, ни один советский человек (а русскими во время войны называли себя представители всех наций и народностей Союза ССР) не мог остаться равнодушным при чтении этого исторического документа. Отмеченные в нем «ясный ум, стойкий характер и терпение» были как раз теми чертами народного духа, которые позволили нам превозмочь все испытания.

Однако речь сильна не столько этой констатацией, сколько второй, политически знаменательной частью. Сталин прямо указывает на ошибки Советского правительства и «моменты отчаянного положения в 1941–1942 годах…» Он винится перед народом и признает его право прогнать это правительство и заменить другим, которое обеспечило бы мир покой. «Но русский народ не пошел на это…» Несмотря ни на что, он оказал Советскому правительству доверие, и оно «оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества — над фашизмом». В речи звучит почти лирическая нота признательности народу за великую поддержку, а сам этот текст, хотя он и очень короток, является маленьким шедевром обратной связи с массами, умения сказать миллионам именно то, что надо сказать в данную минуту.

Это — знаменитая речь о «винтиках», которую много толковали и перетолковывали «перестроечные» «демократы». Те, кто прочел ее внимательно, прекрасно понимают, насколько перевиралась основная мысль. Суть этой мысли состоит не в умалении, унижении или нивелировании рядового работника, как силились доказать горбисты, а напротив, в утверждении его уникальности, в его возвеличении. Не случайно ударное окончание тоста. Сталин предлагает выпить «за здоровье этих людей, наших уважаемых товарищей».

О лживости интерпретации этой речи, приписывания Сталину концепции «винтиков» и т. п. говорит уже то, что он имеет в виду кадры, «которые держат в состоянии активности наш великий государственный механизм во всех отраслях науки, хозяйства и военного дела». Часто это беззаветные тихие работники, неброско, но добросовестно выполняющие порученное им дело. Именно на них со своего основания держалась партия, и тот образ, который применил Сталин, появился далеко не в первый раз.

Нелишне отметить, что еще 90 лет назад о партийных «колесиках» и «винтиках» заговорил меньшевик П. Аксельрод (см.: Троцкий Л. К истории русской революции. М., 1990. С. 71), и большевики не усмотрели в этом ничего для себя страшного.

«Владимир Ильич употребил одно сравнение, очень близкое и понятное рабочим, — писала Н. Крупская в 1933 году. — Он говорил: партия — это большая машина, большой механизм, а каждый член партии — это винтик, колесико в этой машине. Это сравнение казалось очень понятным рабочим. Есть такая книжка Свирского, воспоминания рабочего, которая прекрасно иллюстрирует это сравнение Владимира Ильича. Это страничка из истории одного завода в дореволюционное время, где описывается, как рабочие построили паровоз. И вот директор завода созвал гостей, чтобы осмотреть, как этот паровоз пойдет, а рабочие взяли и вынули один винтик. И вот собрались гости, рабочие стоят, опустили глаза, но смех у них в глазах мелькает. Ну, погудел, погудел паровоз — и ни с места. Директор из себя выходит, а паровоз гудит и с места не двигается. От маленького винтика зависит работоспособность всей машины. Каждый член партии должен понимать, что от того, как он работает, зависит то, как вся партия работает, должен понимать, что его работа связана органически с работой всех членов партии, всей партии в целом» (Крупская Н. Избранные произведения. М., 1988. С. 328–329).

Сталин подводит окончательную черту под Второй мировой войной.

Ликвидировано два очага мирового фашизма и мировой агрессии на западе и на востоке. «Теперь мы можем сказать, что условия, необходимые для мира во всем мире, уже завоеваны».

Сталин дает подробную мотивацию наших действий на Дальнем Востоке. Дело не только в интересах союзников СССР — Китая. США, Англии, но и в том, что «у нас есть еще свой особый счет к Японии».

Сталин напоминает три момента из истории XX века:

1. Нападение японцев на русскую эскадру в районе Порт- Артура, поражение России в войне с Японией 1904–1905 годов, захват Японией Курильских островов и Южного Сахалина.

2. Четырехлетнюю интервенцию Японии против Советской России (1918–1922) и временную оккупацию ею нашего Дальнего Востока.

3. Нападение Японии в 1938 году на нашу страну в районе озера Хасан и в 1939 году на братскую Монголию в районе Халхин-Гола.

Сталин констатирует, что в последних двух случаях японская агрессия была успешно отражена Красной Армией. «Но поражение русских войск в 1904 году в период русско-японской войны, — подчеркивает он, — оставило в сознании народа тяжелые воспоминания. Оно легло на нашу страну черным пятном. Наш народ верил и ждал, что наступит день, когда Япония будет разбита и пятно будет ликвидировано. Сорок лет ждали мы, люди старого поколения, этого дня.

И вот, этот день наступил. Сегодня Япония признала себя побежденной и подписала акт безоговорочной капитуляции.

Это означает, — и в словах Сталина ощущается вздох облегчения и удовлетворенность достигнутым, — что Южный Сахалин и Курильские острова отойдут к Советскому Союзу и отныне они будут служить не средством отрыва Советского Союза от океана и базой японского нападения на наш Дальний Восток, а средством прямой связи Советского Союза с океаном и базой обороны нашей страны от японской агрессии».

Сталин не говорит: «…японской и всякой иной агрессии», — но это подразумевается само собой. Только теперь «каждый из нас может сказать: мы победили, — резюмирует он. — Отныне мы можем считать нашу Отчизну избавленной от угрозы немецкого нашествия на западе и японского нашествия на востоке. Наступил долгожданный мир для народов всего мира».

При сопоставлении обращений Сталина к народу 9 мая и 2 сентября обращают на себя внимание сдержанность, скромность первого и более подробная проработка второго. Это означает, что по достижении победы над Германией Сталин рассматривает ее уже под другим углом зрения, не столько как стратегический, сколько как тактический успех в рамках новой, более масштабной, как бы сказали теперь, «глобальной» стратегии и устремляется мыслью к будущему, на этот раз к тихоокеанскому театру военных действий. В этом одна из особенностей его политического мышления, которой он учился, несомненно, у Ленина. Правы были древние римляне: орел не ловит мух. Люди такого уровня самосознания не только не позволяют себе погрязнуть в мелкой повседневности, но и не подвержены мелочному самодовольству, самоуспокоению в связи с достигнутым.

Рассказывают, что во время блистательной трехнедельной дальневосточной кампании наши войска, занимая один за другим острова Курильской гряды, по инерции высадились на Хоккайдо. Когда, сориентировавшись на местности, об этом доложили Сталину, он помолчал в трубку и сказал одно слово: «Возвращайтесь». Орел не ловит мух…

Хотя бы каплю этого чувства ответственности нынешним правителям России, которые не умеют думать ни по мерке ее просторов, ни по размаху ее исторических дел!..

Читатель без труда установит прямую преемственную связь этой работы и непосредственно предвоенной беседы с экономистами по поводу проекта учебника «Политическая экономия».

Перечитывая сейчас «Экономические проблемы…», несмотря на то, что они около 40 лет подвергались ожесточенным нападкам политиков и обществоведов, естественно при ходишь к выводу, что это, возможно, лучшее в политико-экономической литературе о коммунистической формации за последние полвека. Автор четко и без всяких выкрутасов излагает свои мысли, знает, чего хочет и куда вести страну, никогда не теряет чувства ответственности и потому внушает доверие.

Все это, однако, не означает, что «Экономические проблемы…» вовсе лишены недостатков. Самый существенный из них я обнаружил еще в ноябре 1952 года и пытался исправить в ряде работ, прежде всего в первой своей крупной публикации «К вопросу о диалектике товара при социализме» (М.,1961).

Дело в том, что Сталин проявил непоследовательность при рассмотрении действия закона стоимости в социалистическом народном хозяйстве. По его мнению, продукт здесь обладает двойственной природой: средства производства создаются как предмет прямого производительного потребления и применяются, не выходя из общенародной собственности (выступают в качестве потребительных стоимостей как бы без стоимости); предметы личного потребления производятся как товары (потребительная стоимость плюс стоимость) и подвержены всем перипетиям купли-продажи.

Сталин не провел качественной разницы между предметами потребления, оседающими в общенародном секторе экономики, возмещающими рабочую силу работников государственных предприятий и организаций, с одной стороны, и предметами потребления, оказавшимися в межсобственническом обороте — на рынке, продаваемыми колхозам и колхозникам, разным гражданам, за рубеж, — с другой. В первом случае возмещение рабочей силы, переставшей быть товаром, а потому и не могущей возмещаться со стороны государства товарами, возмещение, осуществлявшееся через организационную форму государственной торговли, выступало как всего лишь товарно-денежная форма распределения по труду. Во втором случае речь шла о действительной торговле между самостоятельными собственниками во всех ее «ипостасях». До сих пор, к примеру. Т. Хабарова поддерживает сталинскую трактовку (средства производства — нетовары; предметы потребления — товары) как якобы совершенную предпосылку «двухосновной» системы ценообразования. Однако это заблуждение, от которого надо как можно быстрее избавиться. Оно отразило в себе объективную двойственность социалистического базиса 50-х годов (две формы собственности — общенародная и групповая) и внесло совершенно излишнюю, мнимую двойственность в трактовку экономических отношений внутри общенародного сектора.

Допущенное таким образом смазывание содержательных различий внутрисекторных и межсекторных связей в обобществленном народном хозяйстве позволило «рыночникам», изучавшим вместо «Капитала» Маркса «Экономику» П. Самуэльсона и совершенно распоясавшимся в годы «перестройки», используя эту щель, нагло игнорировать и вытравлять специфику коллективистских производственных отношений во имя утверждения на их месте слегка маскируемых формул капиталистического хозяйствования, разглагольствовать о рынке «вообще», в то время как социализм допускает всего лишь «рынок» потребительских благ и услуг, но не рынок капиталов и рабочей силы. На этом примере наглядно видно, что на первый взгляд маленькая неточность или уступка в методологии со временем может вырасти в гигантский просчет всемирно-исторического масштаба, способный поставить под вопрос существование целой общественной системы.

Понимал ли это Сталин? Несомненно! Бывший член Президиума ЦК КПСС Дмитрий Иванович Чесноков, которого Сталин считал одной из перспективных молодых партийных сил и которого Н. Хрущев поспешил «задвинуть» в провинцию уже в марте 1953 года, рассказывал мне о звонке Иосифа Виссарионовича за день-два до кончины. «Вы должны в ближайшее время, — сказал Сталин Чеснокову, — заняться вопросами дальнейшего развития теории. Мы можем что-то напутать в хозяйстве. Но так или иначе мы выправим положение. Если мы напутаем в теории, то загубим все дело. Без теории нам смерть, смерть, смерть!..» — с нажимом закончил Сталин и положил трубку.

К сожалению, несмотря на ряд верных замечаний о роли общественных и личных потребностей при социализме (см. в особенности: Замечания по экономическим вопросам, связанным с ноябрьской дискуссией 1951 года. Вопрос об основных экономических законах современного капитализма и социализма; Об ошибках т. Ярошенко Л Д.; Другие ошибки тов. Ярошенко.). Сталин четко не поставил вопрос о месте закона стоимости при определении соотношения между затратами и результатами производства. Он был близок к тому, чтобы определить критерий эффективности социалистической экономики как отношение произведенной полезности к израсходованным ресурсам. Но, не имея соответствующих методик, не решил проблему. Поставленная еще Лениным в 1921 году в виде задания выработать число-показатель «для оценки состояния всего нашего народного хозяйства» (Поли, собр. соч. Т. 53. С. 122–123, а также: Т. 44. С. 114), она саботировалась академическими кругами с редким упорством. Надежда, возникшая было в связи с заявлением Ю. Андропова о том, что «главный критерий, по которому» министерства и ведомства «должны оценивать свою работу, — это степень удовлетворения отраслью постоянно растущих общественных потребностей» (Андропов Ю. Избранные речи и статьи. М., 1983. С. 215), так и не была подкреплена практикой, а со вхождением в «перестройку» вовсе была убита.

Большим просчетом Сталина был сделанный под влиянием послевоенных успехов Советского Союза и подъема международного рабочего и национально-освободительного движения вывод, «что сфера приложения сил главных капиталистических стран (США, Англия, Франция) к мировым ресурсам будет не расширяться, а сокращаться, что условия мирового рынка для этих стран будут ухудшаться, а недогрузка предприятий в этих странах будет увеличиваться». Верно, конечно, что в известный период после распада в конце 40-х годов прежде единого капиталистического рынка на два — капиталистический и социалистический — события шли по этой схеме. Но мировой капитал не дремал и, оказавшись перед угрозой скорой гибели, усиленно изыскивал средства своей подпитки. Всячески изворачиваясь, он нашел два таких средства, очень не похожих на те, какими ему доводилось пробавляться до сих пор. Первое: он смело пошел на перехват в свой арык достижений научно-технической революции, на переход к эксплуатации преимущественно квалифицированной (интеллектуальной) рабочей силы прежде всего в метрополиях. Второе: он провел ловкое маневрирование в регионах национально-освободительных революций, отпустив в свободное плавание ряд слаборазвитых колониальных стран, которые после временного упоения полученной политической независимостью по большей части, и в не менее зависимом положении, возвратились в орбиту империалистических интересов. Сталин мог оказаться прав при условии поступательного развития Советского Союза и других социалистических стран, наследования там руководства деятелями не ниже его по марксистско-ленинской подготовке. Но история судила иначе, причем часть вины падает и на него.

Теперь очевидно, что коммунисты не использовали свой исторический шанс и подаренное им историей время для обеспечения себе прочного перевеса сил. Создав в «третьем», бывшем колониальном мире резерв своего экстенсивного роста, рынок сбыта и сырьевую базу, капитализм вывернулся на несколько десятилетий из уготованного для него исторического капкана, а сейчас перешел в мощное контрнаступление, присоединяя к этим резерву, рынку и базе расчлененный предателями Советский Союз. Очевидно, Сталин не ответствен за недальновидность и переход на сторону противника своих последующих преемников. Но и он мог бы быть прозорливее, особенно в отношении пущенных в оборот товарно-денежно-стоимостных категорий и оценки роли научно-технического прогресса с точки зрения зрелости и жизнестойкости социалистического общества.

Сталин сделал ошибку, «отменив» свой тезис «об относительной стабильности рынков в период общего кризиса капитализма, высказанный до Второй мировой войны», и тезис Ленина 1916 года о том, что, несмотря на свое загнивание, «в целом капитализм неизмеримо быстрее, чем прежде, растет…» (Полн. собр. соч. Т. 27. С. 422). Капитализм 50—60-х годов сумел стабилизировать свои рынки за счет практики неэквивалентного обмена с поставленными в положение вечно догоняющих развивающимися странами. Продемонстрировал он и необычную в прежние времена способность к быстрому росту, добиваясь бытового обуржуазивания трудящегося населения и отсасывая свое основное противоречие «труд — капитал» в сферу межгосударственных отношений со странами «третьего мира».

В споре с Л. Ярошенко, предлагавшим поставить в центр политической экономии не производственные отношения, а разработку и развитие научной теории организации производительных сил, теории планирования народного хозяйства и др., Сталин вновь уточнил свое понимание предмета этой науки. «Предметом политической экономии являются, — по его словам, — производственные, экономические отношения людей. Сюда относятся: а) формы собственности на средства производства; б) вытекающие из этого положения различных социальных групп в производстве и их взаимоотношения, или, как говорит Маркс: «взаимный обмен деятельностью»; в) всецело зависимые от них формы распределения продуктов».

Как видим, Сталин развил здесь свою точку зрения 1941 года, но сомкнуться с Энгельсом не смог или не захотел. Кстати, Л. Ярошенко, судя по его последующим поступкам и высказываниям, так и не понял, в чем он прав и в чем не прав, в чем прав и в чем не прав его верховный оппонент. Оба они держались за одну и гу же материю, но видели и толковали ее каждый по-своему однобоко. Отталкиваясь от состояния и уровня производительных сил, они должны были; по всей логике марксизма, выстроить иерархию: а) технико-технологические отношения (сфера непосредственного труда); б) организационно-технические отношения (сфера координации и субординации в производственном процессе, управления производством); в) производственно-экономические отношения (в широком смысле сфера распределения произведенных материальных и духовных благ). Как следует из изложенного, Л. Ярошенко абсолютизировал сферу «б». Сталин большее значение придавал сфере «в», хотя и не упускал полностью и сферу «б» (взаимный обмен деятельностью). Но ни один из них не представлял производственные отношения в их необходимой полноте, что свидетельствовало об отнюдь не обидной и не уничижительной исторической ограниченности (очевидно, неодинаковой) обоих.

«Проблемы рациональной организации производительных сил, планирования народного хозяйства и т. п. являются не предметом политической экономии, а предметом хозяйственной политики руководящих органов, — писал Сталин. — Это две различные области, которых нельзя смешивать. Тов. Ярошенко спутал эти различные вещи и попал впросак. Политическая экономия изучает законы развития производственных отношений людей. Хозяйственная политика делает из этого практические выводы, конкретизирует их и строит на этом свою повседневную работу. Загружать политическую экономию вопросами хозяйственной политики — значит загубить ее, как науку».

На первый взгляд кажется, что в этом рассуждении действует знаменитая сталинская логика. Однако, присмотревшись, видишь, что как раз с логикой тут слабовато. Сталин фактически выводит хозяйственную политику из поля зрения науки, создавая формальную возможность для первой выродиться в произвол хозяйственника, для второй — выродиться в имитацию бурной деятельности «академиков». К чему это способно привести, показала «перестройка».

Таковы, по-моему, наиболее спорные моменты «Экономических проблем…», в то время как в целом работа, без сомнения, сохраняет всю свою ценность. Не случайно многие ее неосновательные критики уже покинули марксистский лагерь. Об одном оппоненте Сталина, Л. Ярошенко, я уже писал. Но были и другие, в том числе А. Санина и В. Венжер. Они прославились своим оригинальным предложением о передаче техники МТС колхозам, которое в 1958 году было реализовано по настоянию Н. Хрущева.

Сталин выступал в 1952 году против этого предложения. Он резонно указывал на колоссальные расходы по производству и обновлению сельскохозяйственных машин, которые окупаются лишь за 6–8 лет и которые в состоянии взять на себя только государство. «Что значит после всего этого требовать продажи МТС в собственность колхозам? — спрашивал Сталин. — Это значит вогнать в большие убытки и разорить колхозы, подорвать механизацию сельского хозяйства, снизить темпы колхозного производства». Сталин указывал, что исключительное положение колхозов в качестве собственников основных орудий производства, каковыми не являлись в стране даже национализированные предприятия, «могло бы лишь отдалить колхозную собственность от общенародной собственности и привело бы не к приближению к коммунизму, а наоборот, к удалению от него», что в этом же направлении действовало бы и связанное с указанной мерой расширение за счет средств производства, выносимых на рынок, сферы товарного обращения. И хотя уже в начале «перестройки» «Московские новости» дали об А. Венжере победный репортаж (№ 40. 04.10.87. С. 9), прав оказался все же Сталин.

Люди старшего поколения наверняка помнят, что после великих ристаний на самых разнообразных поприщах, среди которых любимым было все же аграрно-кукурузное, Н. Хрущев вдруг оборотился в несколько неожиданную сторону — показал «кузькину мать» литераторам и людям искусства. Ходил даже анекдот. Встречаются колхозник с художником. «Как живешь?» — спрашивает колхозник. «Хорошо живу», — отвечает художник. «Ну да, — с завистью говорит колхозник, — в искусстве-то он разбирается…»

В конце 80-х — начале 90-х годов черниченко-стреляная публицистика буквально исходила стенаниями по поводу разорения Сталиным крепкого хозяина, якобы уничтожения коллективизацией целого класса тружеников-земледельцев, кормивших страну. Пока еще, слава богу, этот класс публицистику читает мало, а крепко держится за проклятые пахарями по асфальту, все еще кормящие народ колхозы и совхозы. Не будь их, до чего бы довела Россию рекомендуемая этими демагогами фермеризация страны?

Между тем почему-то в тени остается главный дезорганизатор социалистического сельского хозяйства — «наш Никита Сергеевич». Не преувеличиваю ли я? Что имею в виду?

Беру только то, что, так сказать, валяется на поверхности, то, что доступно без предварительного глубокого исследования.

Хрущевым по советскому аграрному сектору, только начавшему подниматься после страшной военной травмы, было нанесено по меньшей мере три мощных удара:

1. Упомянутая уже реализация идеи А. Саниной и В. Венжера о продаже колхозам техники МТС. Это быстро привело к разукомплектации набиравших силу сельских индустриальных центров, к отливу из села квалифицированных рабочих и инженеров и к резкому ухудшению хранения и ухода за машинами и оборудованием, к накапливанию вместо них зачастую всего лишь ржавого металлолома. Н. Хрущев, при всех его благих намерениях, добился, во-первых, относительного деобобществления средств производства в сельском хозяйстве, чувствительно оторвав его от общенародной промышленности, во-вторых, вызвал стремительную деградацию его производи тельных сил. Беда состоит в том, что и в послехрущевское время эту ошибку не стали исправлять, довольствуясь ссылками на причины наших неудач времен Очакова и покоренья Крыма…

2. Погром травопольной системы земледелия, разработанной академиком В. Вильямсом и выручавшей наших аграриев в самые трудные времена, некомпетентное вторжение в применявшуюся десятилетиями технологию аграрного производства без тщательной проработки эффективной альтернативы.

3. Гонение на личные подсобные хозяйства, отрицательно повлиявшее как на благосостояние колхозников и работников совхозов, так и на выращивание их молодой смены.

«Ответ А. Саниной и В. Венжеру оказался последней прижизненной публикацией Сталина, что придает ей особую окраску», — писал в «Московских новостях» Д. Гай. Но не в смысле широты «орбиты Венжера» (там же), которую пытался изобразить автор, а в смысле отличия социально-экономической дальновидности от самодовольной близорукости. В большинстве случаев на стороне Сталина первая, уделом его критиков остается вторая.

В обществе всегда существовал и, вероятно, сохранится исключительный интерес к последнему слову ушедших из жизни выдающихся деятелей. Не случайны многочисленные поиски их завещаний, домыслы по этому поводу и порою продолжительные и ожесточенные споры вокруг них. Достаточно напомнить об истории «завещания» Ленина, чтобы представить себе, как это может происходить.

Мне ничего не известно по поводу завещания Сталина. Во-первых, если хотя бы немного прочувствовать его характер, вряд ли что-либо подобное могло существовать. Во-вторых, все, что считал необходимым, он высказал. Именно этим примечательно его выступление на XIX съезде.

Фактически вся эта речь обращена к зарубежным гостям — представителям международного коммунистического и рабочего движения. Она начинается с благодарности за прибытие на съезд и неизмеримо более широко за поддержку партии советских коммунистов, которой выпала честь с октября 1917 гола выступать в качестве «Ударной бригады» мирового революционного процесса.

«Конечно, очень трудно было выполнять эту почетную роль, пока «Ударная бригада» была одна-единственная и пока приходилось ей выполнять эту передовую роль почти в одиночестве, — говорит Сталин. — Но это было. Теперь — совсем другое дело. Теперь, когда от Китая и Кореи до Чехословакии появились новые «Ударные бригады» в лице народно-демократических стран, — теперь нашей партии легче стало бороться, да и работа пошла веселее».

Понятно, почему тем коммунистическим, демократическим и рабоче-крестьянским партиям, которые еще не пришли к власти, труднее работать, чем нынешним советским коммунистам. Однако вместе с тем им легче работать, чем русским коммунистам при царизме. Во-первых, они могут опереться на опыт Советского Союза и народно-демократических стран, «могут учиться на ошибках и успехах этих стран и тем облегчить свою работу». Во-вторых, «сама буржуазия, — главный враг освободительного движения, — стала другой, изменилась серьезным образом, стала более реакционной, потеряла связь с народом и тем ослабила себя».

Буржуазия выбросила за борт знамя буржуазно-демократических свобод. Кроме коммунистов и сторонников народной демократии, его некому больше поднять.

Буржуазия, пресмыкаясь перед долларом, отказалась и от «национального принципа». Она выбросила за борт знамя национальной независимости и национального суверенитета. Его могут и должны поднять коммунисты и народно-демократические силы.

Вот почему «есть все основания рассчитывать на успехи и победу братских партий в странах господства капитала».

Что же касается отечественных коммунистов, то прежде всего к ним обращены слова Сталина, сказанные в марте 1953 года Чеснокову: «Без теории нам смерть, смерть, смерть!..»