Слово товарищу Сталину

Следующие ниже журналистские заметки я посвящаю 120-летию со дня рождения Иосифа Виссарионовича Сталина (Джугашвили) (21.12.1879—05.03.1953). Отнюдь не претендуя на сколько-нибудь полное систематическое исследование, предлагаю вместе со мной пройтись по реальным вехам событий и документам. Может быть, со временем кто-нибудь напишет об этом книгу. Хочу надеяться, что то. что здесь изложено, поможет ее автору избежать фальши.

Два выдающихся имени, поставленных в необычном порядке: Сталин — первым, Ленин — вторым, — уже предвещают выдвижение новой проблемы.

Сталин не просто провидел, а точно знал, что его будут противопоставлять Ленину. Он неоднократно испытывал это еще при жизни Учителя, особенно благодаря стараниям Л. Д. Троцкого. Он чуть не был похоронен политически в 1923–1924 годах той сутолокой, которую у постели больного вождя затеяли, всякий по своему, Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев и Н. К. Крупская. Он и сам владел своего рода тактическим оружием и нередко пускал его в ход. Он ни капельки не верил в нерушимость расхожей пропагандистской «двоицы», ставшей для масс чуть ли не одним словом: «Ленин-и-Сталин», — и всячески доказывал, что является во всей своей деятельности не более, чем «верным учеником»… «То Ленин, а то я», — дважды скажет он в беседе с группой партийных идеологов 28 декабря 1945 гола (Правда. 16–17.03.99. С. 3), пресекая попытки поставить себя над Учителем, отчетливо расставляя акценты и указывая на свое место в отечественной и советской истории.

1. Высокое имя Учителя

В авторском предисловии к первому тому своих Сочинений (а шел уже послепобедный, 1946 год) Сталин в первую голову считает должным объясниться по поводу того, в чем он невольно расходился с Лениным. С одной стороны, он указывает, что тексты первого, а отчасти и второго томов относятся к 1901–1907 годам, «когда вы работка идеологии и политики ленинизма не была еще закончена», с другой — просит читателя «рассматривать их как произведения молодого марксиста, еще не оформившегося в законченного марксиста-ленинца».

В связи с этим Сталин обращает внимание на два стратегических вопроса, по которым он вначале занимал отличающиеся от ленинских позиции. Первый — это вопрос об аграрной программе партии, о трех вариантах решения земельного вопроса, вокруг которых вращались споры в начале века: а) раздел в собственность крестьян помещичьих земель, б) их муниципализация, в) национализация. Сталин тогда придерживался первой точки зрения — Ленин стоял уже на третьей. Разница подходов коренилась в пока что неодинаковом масштабе мышления одного и другого. Сталин, как и многие другие марксисты, предполагал, что «после победы буржуазно-демократической революции государство в России будет не социалистическим, а буржуазным, а наличие большого национализированного земельного фонда в руках буржуазного государства непомерно усилит буржуазию в ущерб интересам пролетариата». Ленин предвидел, что исторический промежуток между буржуазно-демократическим переворотом и началом социалистических преобразований не будет длительным: «мы стоим за непрерывную революцию», утверждал он, «мы не остановимся на полпути», — цитирует Сталин. «Но мы, практики, — самокритично заметит он в 1946 году, — не вникали в это дело и не понимали его великого значения ввиду нашей недостаточной теоретической подготовленности, а также ввиду свойственной практикам беззаботности насчет теоретических вопросов. Как известно, Ленин почему-то не развернул тогда и не использовал на съезде (IV, 1906 год. — Р. К.) для обоснования национализации аргументы от теории перерастания буржуазной революции в революцию социалистическую. Не потому ли он не использовал их, что считал вопрос еще не назревшим и не рассчитывал на готовность большинства практиков-большевиков на съезде понять и воспринять теорию перерастания буржуазной революции в социалистическую?» (Соч. Т. 1. С. XI–XIV. В дальнейшем ссылки на Полн. собр. соч. Ленина и Соч. Сталина составляются из буквы «Л» или «С», номера тома и страницы).

Второй вопрос Сталин упоминает в связи со своей работой «Анархизм или социализм?» (1906–1907). «В этой работе, — говорил он на встрече 28.12.45, — есть одно неправильное, устарелое положение. Раньше революционные социал-демократы обуславливали возможность социалистической революции наличием большинства пролетариата в стране. Потом мы это условие выкинули. Это надо было оговорить, что я и сделал» (Правда. 16–17.03.99. С. 3). В предисловии Сталин ссылается на «открытый Лениным закон неравномерности экономического и политического развития различных стран» в эпоху империализма, на то, что теперь «социалистическая революция победит не обязательно в тех странах, где капитализм более всего развит, а прежде всего в тех странах, где фронт капитализма слаб, где легче прорвать пролетариату этот фронт и где имеется в наличии хотя бы средний уровень развития капитализма» (С 1. XIV, XV). Полагаю, что Сталин не без умысла делает эти свои замечания. Как бы подводя итог жизни, — а Собрание сочинений уже само по себе к этому обязывает, — он дает понять, что неуклонно придерживался принципиально ленинских позиций и что разночтения, которые все же имели место, носили временный и неглубокий характер, объясняются подвижностью теории, необходимостью догонять развивающуюся революционную мысль, пионером которой выступал Ленин, и т. п. Для Сталина Ленин был отправным пунктом деятельности, критерием важнейших оценок и основной жизненной опорой. Никакого материала для иных серьезных мнений на сей счет у кого бы то ни было не имеется.

Сталин стал большевиком-ленинцем задолго до первой встречи с Владимиром Ильичом. «Я находился тогда в Сибири в ссылке, — вспоминал Сталин в январе 1924 года. — Знакомство с революционной деятельностью Ленина с конца 90-х годов и особенно после 1901 года, после издания «Искры», привело меня к убеждению, что мы имеем в лице Ленина человека необыкновенного. Он не был тогда в моих глазах простым руководителем партии, он был ее фактическим создателем, ибо он один (курсив мой. — РК.) понимал внутреннюю сущность и неотложные нужды нашей партии» (Сб. 52–53). Сталин списался с Лениным при посредстве своего товарища М. Давиташвили. «Человек, стоящий на нашей позиции, — писал он последнему (1904), — должен говорить голосом твердым и непреклонным. В этом отношении Ленин — настоящий горный орел» (С1. 56). Нет-нет, это не был обычный кавказский комплимент «пламенного колхидца» (Ленин), это было отражение глубокого понимания сути дела. Ленин воевал тогда с «хвостистской» концепцией рабочего движения, с недооценкой соединения передовой теории, современных знаний со стихийной активностью масс, роли просвещенного сознания в историческом процессе (чем грешил даже Г. В. Плеханов), и Сталин встал на его сторону. Нелепы утверждения, что он сперва находился в рядах меньшевиков. Можно понять автора жандармской справки 1903 года, согласно которой Сталин («Сосо» или «Коба») «работал в социал-демократической партийной организации сначала меньшевиком, а потом большевиком, как пропагандист и руководитель первого района (железнодорожного)», — он невежествен. Можно понять Троцкого, который, цитируя этот документ, заключает: «Из справки вытекает, что Сталин начал свою работу меньшевиком» (Сталинская школа фальсификаций. М., 1990. С. 181), — он пристрастен. Но нельзя понять современного образованного журналиста, который, повторяя эти байки, умалчивает, что в 1902 году, до II съезда РСДРП еще не было ни меньшевиков, ни большевиков.

Вполне понятно, что отдаленное, молодое, романтическое восприятие блестящего, всесторонне образованного мыслителя провинциальным (надо к тому же знать тогдашний Кавказ!), низовым подпольщиком-боевиком не могло не претерпеть существенных изменений. В ходе личного общения, неизбежных притом шероховатостей и т. п. оно не могло не опроститься, обытовиться, а если иметь в виду то, что претерпел Сталин в связи с ленинскими диктовками с 23 декабря 1922 до 5 марта 1923 года, где прямо сказано о возможном разрыве отношений, то и вовсе быть отравленным. Но именно этого-то и не произошло. Известна фраза Сталина: «Это не Ленин говорит — это болезнь его говорит». И вот что характерно. Сталин мастерски отделил проявления бренной телесности, суетного повседневья, коим оказался подвержен измученный недугом Ленин, от работы великого ленинского духа, остался его неколебимым приверженцем и выдержал вызов судьбы. Как не хватает этой способности нынешней нашей интеллигенции, которая, будучи порой задета по мелочам и гоняясь за жалкими мотыльками реванша и успеха, бывает готова втоптать в грязь бесценное и лучшее, втаптывает в грязь и себя!..

Характерный момент. 16–18 января 1924 года проходит XIII конференция РКП(б). В партии, пользуясь отсутствием Ленина и жонглируя лозунгом внутрипартийной демократии, активничает троцкистская оппозиция. ЦК дает ей отпор, говоря, «что одно дело — демократия, а другое дело — подсиживание партии, одно дело — демократия, а другое дело — использование шумихи о демократии против большинства партии». Очевидно, этот ажиотаж подогревается как невозможностью вмешательства со стороны Ильича (он умрет через несколько дней), так и слухами о его «завещании». «Оппозиция взяла себе за правило превозносить тов. Ленина гениальнейшим из гениальных людей, — заявит в заключительном слове Сталин. — Боюсь, что похвала эта неискренняя, и тут тоже кроется стратегическая хитрость: хотят шумом о гениальности той. Ленина прикрыть свой отход от Ленина и подчеркнуть одновременно слабость его учеников. Конечно, нам ли, ученикам то в. Ленина, не понимать, что тов. Ленин гениальнейший из гениальных и что такие рождаются только столетиями… Разве есть у кого-либо сомнение, что Ильич в сравнении со своими учениками выгладит Голиафом? Если речь идет о вожде партии, не о газетном вожде с кучей приветствий, а о настоящем вожде, то вождь у нас один — тов. Ленин. Именно поэтому говорилось у нас не раз, что при настоящих условиях временного отсутствия тов. Ленина — нужно держать курс на коллегию» (Сб. 34, 36). Вопреки бытующим россказням о якобы самоуправстве, произволе и т. п. Сталина замечу: даже в тех и особенно в тех случаях, когда он был автором основной идеи и когда решение исходило будто бы от него одного лично, Сталин советовался с «коллегией» всегда. Правда, советы, ему подаваемые, могли быть разного качества. Могли быть и рекомендации, которые заведомо потрафляли подсмотренным вкусам и настроениям вождя. Но это уже, согласитесь, другой вопрос. Он неизменно возникает в связи с поведением людей «во власти» и, естественно, решается в зависимости от нравственного уровня власть имущих. Разумеется, пока существует сама эта власть…

Сильнейшим политическим оппонентом (и если угодно — соперником) Сталина и при жизни Ленина и потом был Троцкий. В «Письме к съезду» он аттестуется Лениным как «пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК» (Л45. 345), но в дальнейшем срывается и, увы, не подтверждает эту характеристику. Вот что он пишет, в частности, о Сталине:

«Поверхностные психологи изображают Сталина как уравновешенное существо, в своем роде целостное дитя природы. На самом деле он весь состоит из противоречий. Главное из них: несоответствие честолюбивой воли и ресурсов ума и таланта. Что характеризовало Ленина — это гармония духовных сил: теоретическая мысль, практическая проницательность, сила воли, выдержка — все было связано в нем в одно активное целое. Он без усилий мобилизовал в один момент разные стороны своего духа. Сила воли Сталина не уступает, пожалуй, силе воли Ленина. Но его умственные способности будут измеряться какими-нибудь десятью-двенадцатью процентами, если принять Ленина за единицу измерения. В свою очередь, в области интеллекта у Сталина новая диспропорция: чрезвычайное развитие практической проницательности и хитрости за счет способности обобщения и творческого воображения» (Троцкий Л. Д. К истории русской революции, М., 1990. С. 403).

Оставим в покое пресловутых «поверхностных психологов», каковыми могли быть разве что подхалимы и простоватые пропагандисты. Посмотрим на поведение Сталина и Троцкого непосредственно после ухода из жизни Ленина. Оно глубоко содержательно и символично для всего последующего периода. 26 января 1924 года Сталин выступает на II Всесоюзном съезде Советов со своей знаменитой клятвой Учителю «держать высоко и хранить в чистоте великое звание члена партии»; «хранить единство нашей партии, как зеницу ока»; «хранить и укреплять диктатуру пролетариата»; «укреплять всеми силами союз рабочих и крестьян»; «укреплять и расширять Союз Республик»; «укрепить нашу Красную Армию, наш Красный Флот»; «укреплять и расширять союз трудящихся всего мира…» (Сб. 46–51). Троцкий, которого скорбная весть застала на Тифлисском вокзале (18 января, имея полную информацию о состоянии Ленина от лечащего врача Ф. А. Гетье, он, тем не менее, выехал для лечения своей экземы в Сухуми), не бросается в Москву, а ограничивается (так и хочется сказать: отделывается} отсылкой по телеграфу двухстраничной (хотя и яркой) статьи «Об умершем».

В ближайшие недели и месяцы оба — и Сталин и Троцкий, первый — в громаде дел, второй — на отдыхе — занимаются теоретической работой. В итоге на свет являются лекции Сталина «Об основах ленинизма» и статья Троцкого «Уроки Октября». С одной стороны, перед нами емкий, систематизирующий труд, простым, понятным широчайшим массам языком излагающий суть ленинского учения; лучшее и по сей день, со всеми издержками своего времени, обобщение новаторского вклада Владимира Ильича в теорию и практику революционно-освободительного движения. То, по чему еще можно учиться и можно учить. С другой стороны, мы имеем интеллигентское эссе, посвященное событиям 1917 года, с рядом субъективистских оценок, с выпячиванием собственной роли в Октябрьском перевороте. С прозрачными намеками на «оппортунизм» всех других членов ЦК. С превознесением ««тихого» восстания столичного гарнизона к середине октября, с того момента, как батальоны по приказу Военно-революционного комитета (читай: Троцкого. — Р. К.) отказались выступить из города и не вышли», «восстания», по отношению к которому «восстание 25 октября имело только дополнительный (?!) характер» (К истории… С. 278, 279).

Впоследствии в своей автобиографии Троцкий напишет, что после Февраля он, находясь далеко от Ленина и независимо от него, «давал ту же перспективу, ту же стратегическую линию, что Ленин» (Моя жизнь. Т. 2. М., 1990. С. 50). Могли он, повествуя о себе в Петрограде без Ленина, вынужденного скрываться, упустить случай возвысить себя? «Идол престижа, — писал позднее Троцкий о Сталине, — есть самое прожорливое из всех чудовищ!» (К истории… С. 350). Однако стоит только сопоставить «Об основах ленинизма» и «Уроки Октября», чтобы убедиться: жертвой этого чудовища стал прежде всего сам Троцкий. Сталин проявил (воспользуемся словами его критика) как «чрезвычайное развитие практической проницательности и хитрости (да-да, и ее тоже! — Р. К.)», так и «способность обобщения и творческого воображения». Троцкий проиграл в глазах партии вчистую. Несомненно наблюдательный историк и способный литератор, он попытался выдать себя за «ровню» Ленину, в то время как Сталин отстаивал приоритет и высокое имя Учителя. Это не могло не привести Троцкого к поражению — и интеллектуальному и моральному, лишний раз показав, какой дорогой ценой подчас оборачивается необдуманное искусственное принижение способностей оппонента. Между тем Сталин и после Победы, то есть своего всемирно-исторического триумфа, в конце собственной жизни не переставал повторять: «То Ленин, а то я»…

Проигрыш Троцкого был не только интеллектуальным и моральным, но и интеллектуально-политическим. Даже сторонники удивлялись его пассивности в Сухуми, бесплодному ожиданию (как это случилось в 1812 году на Поклонной горе с Наполеоном) механической замены вождя на вождя. «Неужели Троцкий верит, что его с почестями доставят обратно, чтобы усадить в ленинское кресло?» — с тревогой спрашивали себя умные троцкисты (См.: Muller A. Die Sonne, die nicht aufging. Schuld und Schicksal LeoTrotzkis. Stuttgart, 1959- S. 273). А тем временем ЦК, Сталин выдвинул и альтернативу «идолу престижа» — концепцию «коллективного Ленина» и «ленинский призыв» в партию. РКП(б) и ее свежее 200-тысячное рабочее пополнение были заново идейно вооружены работой Сталина «Об основах ленинизма», в сравнении с которой «Уроки Октября» смотрелись как плод пусть и грамотного, но по своему смыслу местечково-лидерского литераторства. Троцкий утверждал, что его переборол «аппарат». Да, это орудие в руках Сталина имелось, но и Троцкий тоже ведь находился не в дальнем уезде, а во главе Реввоенсовета Республики, то есть Красной Армии. Увы, этот деятель, которого Сталин как-то в сердцах назовет «патриархом бюрократов», был побежден также собственной заносчивой недалекостью, верхушечным типом мышления и слабым знанием строя чувств и мыслей (менталитета) русского народа. В последнем и Ленину и Сталину, при всех различиях их умственного и эмоционального склада, никак нельзя отказать.

2. Ученик не был рабом

Существовала «глубоко ошибочная позиция», которую Сталин, по его признанию, «разделял… с другими товарищами по партии и отказался от нее полностью лишь в середине апреля (1917 года. — Р. К.), присоединившись к тезисам Ленина». Как легко догадаться, речь идет о первых пробных шагах большевистского ЦК непосредственно вслед за Февральской революцией. «Необходима была новая ориентировка партии в новых условиях борьбы, — указывал Сталин. — Партия (ее большинство) шла к этой ориентировке ощупью. Она приняла политику давления Советов на Временное правительство в вопросе о мире и не решилась сразу сделать шаг вперед от старого лозунга о диктатуре пролетариата и крестьянства к новому лозунгу о власти Советов» (Сб. 29, 333). Ленина на родине еще не было — Сталин возвратился из туруханской ссылки 12 (25) марта, так что для него, как и для многих других партийцев, этот период «половинчатой политики» длился в пределах одного месяца. Срок в общем-то ничтожный. Зато сколько злорадных страниц посвятил этому Троцкий!

В дальнейшем Сталин неизменно идет в фарватере ленинского курса, выступая ближайшим помощником Владимира Ильича и даже оказывая ему бытовые услуги. 3 апреля Сталин в числе встречающих Ленина на станции Белоостров; с 7 июля Ленин скрывается в комнате Сталина у Аллилуевых; 11-го Сталин провожает Ленина в Разлив; на VI съезде партии (26 июля — 3 августа 1917 года, Ленин пока в подполье) Сталин выступает с двумя докладами ЦК — отчетным и о политическом положении. Именно он («серое пятно», «осторожный кунктатор» и т. п. в глазах Троцкого) дает отпор попытке троцкиста Е А. Преображенского определить направление будущей государственности «к миру и при наличии пролетарской революции на Западе — к социализму». — «Я против такой поправки, — скажет Сталин. — Не исключена возможность, что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму… Надо откинуть отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь. Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на почве последнего» (СЗ. 186–187). Вон уже когда Сталин «заработал» еще один эпитет Троцкого: «философ социализма в отдельной стране» (Моя жизнь. Т. 2. С. 54)! Любопытный штрих: молоденькая жена Сталина, Н. С. Аллилуева, работает «секретаршей» в Управлении делами Совнаркома; во время чистки партии 1921 года ее исключают за пассивность и только благодаря заступничеству Ленина оставляют в рядах РКП (б) (См.: Л 51.82–83,584). Именно Сталину измученный болезнью Ленин адресует свою последнюю отчаянную просьбу: дать яд — и именно на него изливает свое накопившееся раздражение…

Пользуясь некоторой свободой журналистского выбора, замечу, что в первые годы Советской власти волевым эпицентром событий, связанных главным образом с развязанной державами Антанты военной интервенцией и гражданской войной, был личностный «треугольник»: Ленин — Троцкий — Сталин. Последний, занимая посты наркома по делам национальностей и наркома госконтроля — Рабоче-крестьянской инспекции, выполнял задания ЦК по организации продовольственного дела Республики и комиссарские обязанности на ряде фронтов. При этом даже поверхностному наблюдателю очевидна вовлеченность Сталина в противоречия и бурные столкновения двоякого рода. Во-первых, это споры по поводу организации принципиально новой, Рабоче-крестьянской Красной Армии, формирования и воспитания ее кадрового состава, особенно командного. Во-вторых, это большая или меньшая сориентированность на победу в национально-российских масштабах или же на перенесение действий и за пределы страны. Противостояние Троцкого и Сталина доводится тут до открытого антагонизма, но Ленин, направляя сильные стороны обоих на пользу общего дела, умело блокирует негативные проявления их характеров железной рукой.

Из письма Сталина Ленину от 3 октября 1918 года следует, что кадровая политика и приказы Троцкого вызывают конфликты в среде фронтовиков, представляют собой специфическую право-левацкую смесь. С одной стороны, Троцкий явно держит сторону выходцев из старого офицерства в противовес новым революционным командирам из рабочих и крестьян, с другой — предъявляет драконовские дисциплинарные требования. «…Вся эта троцкистская дисциплина, — отмечает Сталин, — состоит на деле в том, чтобы виднейшие деятели фронта созерцали заднюю военных специалистов из лагеря «беспартийных» контрреволюционеров и не мешали бы этим последним губить фронт (это у Троцкого называется невмешательством в оперативные дела)… Я уже не говорю о том, что Троцкий, вчера только вступивший в партию, старается учить меня партийной дисциплине, забыв, очевидно, что партийная дисциплина выражается не в формальных приказах, но, прежде всего, в классовых интересах пролетариата». С этим сталинским письмом, по сути, перекликается категорический протест членов ЦК И. Т. Смилги и М. М. Лашевича «против крайне легкомысленного отношения т. Троцкого к таким вещам, как расстрел. Он, узнав, что в каком-то полку перебежало несколько офицеров, требует расстрела комиссаров полка и дивизии» (Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. М., 1996. С. 52, 58).

Троцкий никогда не был и не мог стать полководцем. Он и в самом деле не вмешивался (ибо был совершенно не компетентен) в оперативные дела. На счету этого «вождя и организатора Красной Армии» (так было записано даже в воинском Уставе. См: К истории… С. 34) не значится ни одного выигранного сражения. Однако многих людей довольно продолжительное время буквально околдовывала его сила и власть. В чем она состояла? Во-первых, Троцкий был умелым, вдохновенным, артистичным оратором и плодовитым публицистом, что само по себе уже немало. Во-вторых, он был беспощадным администратором, метавшимся, как наказание божие, на своем знаменитом поезде по всем фронтам. «Поезд, — писал сам Лев Давидович, — связывал фронт и тыл, разрешал на месте неотложные вопросы, просвещал, призывал, снабжал, карал и награждал». И внушал командованию обязанность «ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной смертью позади» (Моя жизнь. Т. 2. С. 141). До поры до времени, особенно пока командные кадры сколачивались из профессионалов, которые шли в Красную Армию в лучшем случае из патриотических (не просоветских) убеждений, это действовало. Затем на VIII съезде РКП(б) выступила военная оппозиция, которую Троцкий прямо связывал с окружением К. Е. Ворошилова («царицынцы») и за которой ему мерещилась фигура Сталина.

Сталин отдавал должное военспецам, но никогда не увлекался ими. Он больше упирал на классовый характер новых вооруженных сил, не упуская из виду профессионализм. «Смелее нужно выдвигать людей из народа. Старые унтер-офицеры отлично справятся с делом. Своим людям масса может доверять больше, чем офицерам», — эта ленинская установка еще апреля 1917 года (Ленин — вождь Октября. Воспоминания ленинградских рабочих. Л., 1956. С. 22) была для Сталина определяющей. Ее отголоски не раз звучат в сталинских текстах периода гражданской войны (См.: С 4, 131, 147, 150).

Сталин не разделял левацко-анархические взгляды многих военных оппозиционеров, защитников «отрядной неразберихи», партизанщины в молодой армии, становящейся регулярной, но отстаивал ее глубоко народную сущность. Здесь ясно сказывалось глубочайшее различие социальных позиций его и Троцкого. Ибо у военной оппозиции была и другая сторона. «Большинство военных делегатов, — говорится в «Кратком курсе истории ВКП(б)», — было резко настроено против Троцкого, против его преклонения перед военными специалистами из старой царской армии, часть которых прямо изменяла нам во время гражданской войны, против высокомерного и враждебного отношения Троцкого к старым большевистским кадрам» (История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс. М., 1997. С. 224). Наделе имелось две линии в военном строительстве — верхушечно-бюрократическая, с бонапартистским заносом, и научно-демократическая. Ее емко отразила резолюция VIII съезда по военному вопросу (См.: КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. 4.1. М., 1954. С. 430–441). «Я не выступал так враждебно против «военной оппозиции», как это угодно было, может быть, Троцкому, — заявит Сталин много позднее на Объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 1 августа 1927 года, — потому, что я считал, что среди военных оппозиционеров имеются великолепные работники, без которых нельзя обойтись на фронте, но что я безусловно выступал и боролся против военных оппозиционеров — это факт, против которого могут спорить только такие отпетые люди, как Зиновьев и Троцкий» (С 10.41,42).

Отголоском споров на VIII съезде вскоре явилось решение ЦК РКП(б) относительно ставки от 15 июня 1919 года, которое Троцкий попытался опрокинуть, заявляя, что оно «заключает в себе причуды, озорство» и т. п., на что получил твердый отпор. «Т. Троцкий ошибался, — писал Ленин в ЦК 17.06.19: — ни причуды, ни озорства, ни растерянности, ни отчаяния, ни «элемента» сих приятных (Троцким с ужасной иронией бичуемых) качеств здесь нет. А есть то, что Троцкий обошел: большинство Цека пришло к убеждению, что ставка «вертеп», что в ставке неладно, и в поисках серьезного улучшения, в поисках средств коренного изменения, сделало определенный шаг. Вот и все» (Л50. 491, 352–353). Нашел ли этот сюжет отражение в трудах наших военных историков?

Насколько сложно было разобраться в накопившихся противоречиях при бешеном темпе событий и неполноте информации, свидетельствует речь Ленина на съезде 21 марта 1919 года (к сожалению, почему-то не включенная в Полное собрание сочинений). «У нас бывали разногласия, ошибки, — признавался он, — никто это не отрицает. Когда Сталин расстреливал в Царицыне, я думал, что это ошибка, думал, что расстреливают неправильно, и те документы, которые цитировал тов. Ворошилов… нашу ошибку раскрыли. Моя ошибка раскрылась, а я ведь телеграфировал: будьте осторожны. Я делал ошибку. На то мы все люди» (Ленинский сборник XXXVII. С. 136).

Это недоразумение возникло в связи с тем, что в середине августа 1918 года Царицынской ЧК был раскрыт антисоветский заговор во главе с инженером Алексеевым, за которым стоял посланец Троцкого, полковник Носович, осенью перешедший на сторону белых. «В заговоре, — указывалось в Извещении Военного совета Северокавказского округа от 21.08.18, — принимали участие в качестве руководителей правые, эсеры, некоторые из офицеров и др. У заговорщиков обнаружен целый штаб: отдавались приказы, намечен был план захвата советских правительственных учреждений и складов вооружения, приготовлена была целая кипа красных нашивок для участников заговора, и уже составлены были в ожидании победы ликующие прокламации о свержении власти большевиков. Само восстание назначено было на время смен караула в 2 часа ночи с 17 на 18 августа. Главные заговорщики открыты и переарестованы. Некоторые из них, безусловно виновные, расстреляны. Кроме плана, приказов, у заговорщиков обнаружены свои запасы вооружения, а также зарытые в земле три мешка с деньгами суммой до 9 миллионов» (Документы по истории гражданской войны. Т. 1. М., 1941. С. 247).

«Были разногласия у Сталина со мной, — разъяснял, вспоминая инцидент, Ленин, — Сталин доказал, и никто не станет из этого выводить, что политика ЦК не проводится в военном ведомстве» (Ленинский сборник XXXVII. С. 136). Весьма примечательно, что эти высказывания Ленина были полностью проигнорированы в составленной «под Хрущева» справке Н. М. Шверника о проверке обвинений, предъявленных в 1937 году участникам военного заговора, от 26 июня 1964 года (См.: Военные архивы России. 1993- Вып. 1. С. 81 и др.). Кстати, цитируя приводимое тремя абзацами раньше заявление Сталина 1927 года о его отношении к военной оппозиции, справка Шверника оставила лишь 25 слов из 56, грубо исказив смысл и произвольно оборвав текст (там же. С. 83). В силу этого ее вообще нельзя считать достоверным документальным источником.

В Собраниях сочинений Ленина и Сталина имеется немало документов, характеризующих тональность и стиль их взаимоотношений. Сталин краток, четок, конкретен, деловит, откровенен, требователен. Его доклады и обращения к Ленину продиктованы знанием обстановки и нужд фронта, порой жестки и критичны. В них нет и тени заискивания и подобострастия. Как и ответы Ленина, они проникнуты чувством абсолютного доверия, взаимной ответственности, понимания взятых на себя обязательств. Сталин позволяет себе теплые слова в адрес «моего дорогого и любимого Ильича» только в моменты удачи и благоприятного перелома на фронте. Ленин обходится, как правило, без сантиментов. Сталин по-молодому гарцует после успешно проведенного штурма мятежных фортов Красная Горка и Серая Лошадь и с суши и, вопреки канонам военно-морской науки, с моря. «Считаю своим долгом заявить, — пишет он Ленину, — что я и впредь буду действовать таким образом, несмотря на все мое благоговение перед наукой» (С4. 261). За эту операцию Сталин награждается орденом Красного Знамени. Решение принимается на том же заседании Политбюро, на котором награждается Троцкий. «Как же ты не понимаешь? — будто бы увещевал недоумевающего М. И. Калинина Н. И. Бухарин. — Это Ильич придумал: Сталин не может жить, если у него нет чего-нибудь, что есть у другого. Он этого не простит» (Троцкий Л. Д. Моя жизнь. Т. 2. С. 165). Здесь видится как выпад против Сталина, для Троцкого типичный, так и признание того, что мысль о награждении одновременно обоих деятелей принадлежит Ленину, что они сопоставимы друг с другом.

3. Еще один пример из гражданской войны

В истории России случались совпадения идей, замыслов и поступков, вызывающие восхищение, удивление или же усмешку. Так, вспоминается «великий проект» Павла I, согласованный было с Наполеоном, согласно которому соединенные армии двух держав (генералы Орлов и Массена) должны были за три месяца достичь берегов Инда и похитить «жемчужину британской короны». В марте 1801 года казачий «авангард под командой атамана Денисова уже переправился по льду через Волгу… когда весть о смерти Павла неожиданно остановила все» (История XIX века. Т. 2. М., 1938. С. 415). Кто бы мог знать, что этот сумасбродный проект повторится?

Несомненно, большевики брали власть в октябре 1917 года с прямым расчетом на распространение революции по всей Европе. Ноябрьская революция 1918 года в Германии и Венгерская революция 1919 года подкрепили эту надежду на очень непродолжительный период. Ленин тут же сформулировал альтернативу: раз революция на Западе запаздывает, следует, опираясь на собственные силы и возможные научно-технические и организационные заимствования из-за границы, строить образцовую базу мирового социализма в России. Сталин стал вернейшим сторонником и проводником этой линии.

Но не таков был Троцкий. В августе 1919 года он пишет доклад, в котором, ссылаясь на удушение Советской Венгрии и на то, «что большие события на Западе могут нагрянуть не скоро», предлагает ЦК РКП(б) «стать лицом к востоку… Дорога на Индию, — утверждает он. — может оказаться для нас в данный момент более проходимой и более короткой, чем дорога в Советскую Венгрию… Один серьезный военный работник (хорошо бы выяснить кто. — Р. К.) предложил еще несколько месяцев тому назад план создания конного корпуса (30 000—40 000 всадников) с расчетом бросить его на Индию… Подготовка «элементов» азиатской ориентации и, в частности, подготовка военного удара на Индию, на помощь индусской революции, — писал Троцкий, — может носить только предварительный, подготовительный характер». А через полтора месяца уже просил ЦК «предписать Реввоенсовету республики сосредоточить в Туркестане материальные и персональные элементы для возможного с нашей стороны наступления из Туркестана на юг» (Архив Троцкого. Т. 1. М., 1990. С. 181–185).

ЦК не пошел тогда на подобное решение. Четко обозначилось еще одно противоречие — между русско- интернациональной линией Ленина (и Сталина) и интернационально-космополитической линией Троцкого. Ныне их внешнее сходство сбивает с толку некоторых патриотов, провоцирует их на подчас необдуманные отождествления и оценки. В действительности же здесь угадывается весьма существенное различие между интенсивно конструктивным пониманием мирового революционного процесса и курсом на его экстенсивно-разрушительное распространение искусственным методом подталкивания извне. Правильность, жизненную правоту первой линии доказали как три десятилетия сталинского руководства, факт победы в Великой Отечественной войне и образования мировой социалистической системы, так и морально-политический крах троцкизма, поражение СССР в афганской кампании.

Одна из самых драматических сшибок воззрений и характеров периода гражданской войны произошла летом-осенью 1920 года, во время горестно знаменитой польской операции. Дело началось с нападения панской Польши (апрель), при подстрекательстве и всяческой поддержке Франции, а за нею также Англии и Америки на Советскую Россию, нападения, уже тогда окрещенного как третий поход Антанты. С захвата белополяками ряда белорусских и украинских областей, включая Киев. Говоря о таком факторе военного успеха, как отношение к агрессору местного населения, Сталин отмечал, что «ни один из прилегающих к Польше районов не может быть признан для польских войск благоприятным ни в смысле района удара, ни в смысле дальнейшего развития этого удара…» (С4. 326). Это утверждение, появившееся на страницах «Правды» в конце мая, вскоре оправдалось. 5 нюня Конная армия С. М. Буденного нанесла удар в направлении Житомира, после чего польский фронт посыпался. С этого момента Сталин придерживался в отношении западного театра военных действий, скорее, примера М. И. Кутузова, сказавшего в Вильно: «Война окончилась за полным истреблением неприятеля» (Жилин П. А. Контрнаступление русской армии в 1812 году. М., 1953. С. 340), — чем намерения продолжать преследовать противника на его территории. Он настаивал на перенесении центра внимания на потенциально более опасный Крымский фронт, в сторону возможности «взорвать с тыла плоды наших побед над поляками» (С4. 339). Однако возобладала другая точка зрения.

В своей автобиографии Троцкий стремится взвалить ответственность за все последующее на Ленина (а также на Сталина). «Я снова объезжал армии и города, мобилизуя людей и ресурсы, — пишет он с интонацией невинности… — Стало складываться и крепчать настроение в пользу того, чтоб войну, которая началась как оборонительная, превратить в наступательную революционную войну. Принципиально я, разумеется, не мог иметь никаких доводов против этого» (Моя жизнь. Т. 2. С. 190–191). Темпераментный Троцкий с видом смиренной овечки изображает себя жертвой сложившейся психологической обстановки, хотя речь идет, по сути, о намерении придать российской революции — еще до основательного закрепления ее позиций усилиями в мирном хозяйственно-культурном строительстве — всеевропейский размах, подтвердить излюбленную троцкистскую схему, согласно которой «социалистическая революция становится перманентной в новом, более широком смысле: она не получает своего завершения до окончательного торжества нового общества на всей нашей планете» (К истории… С. 287). Мотивы Троцкого и Ленина и на этот раз совершенно не совпадают. Что для Троцкого было делом абстрактного принципа и подпитки гордыни, для Ленина являлось последней попыткой пробиться, наконец, на смычку с революционной Германией. Сталин тут стоит особняком, находясь в некоем подобии оппозиции. В результате наступательный порыв, по словам Троцкого, «совершенно неслыханный и беспримерный», превращается «в катастрофическое отступление» (Моя жизнь. Т. 2. С. 191).

С самого начала кампании Сталин отнюдь не скрывал своих скептических взглядов. «Ни одна армия в мире не может победить (речь идет, конечно, о длительной и прочной победе) без устойчивого тыла, — пишет он в мае 1920 года. — Тыл для фронта — первое дело, ибо он, и только он, питает фронт не только всеми видами довольствия, но и людьми — бойцами, настроениями и идеями. Неустойчивый, а еще более враждебный тыл обязательно превращает в неустойчивую и рыхлую массу самую лучшую, самую сплоченную армию… Тыл польских войск в этом отношении, — предостерегает Сталин, — значительно отличается от тыла Колчака и Деникина к большей выгоде для Польши. В отличие от тыла Колчака и Деникина, тыл польских войск является однородным и национально спаянным. Отсюда его единство и стойкость. Его преобладающее настроение — «чувство отчизны» — передается по многочисленным нитям польскому фронту, создавая в частях национальную спайку и твердость. Отсюда стойкость польских войск». В самой категорической форме Сталин осуждает «бахвальство и вредное для дела самодовольство» тех, кто «не довольствуются успехами на фронте и кричат о «марше на Варшаву»», тех, кто, «не довольствуясь обороной нашей Республики от вражеского нападения, горделиво заявляют, что они могут помириться лишь на «красной советской Варшаве»». Свое отрицательное отношение к идее «марша на Варшаву» он вновь воспроизводит в интервью «Правде» 11 июля. Тогда же Сталин пишет проект Циркулярного письма ЦК РКП (б) о необходимости пополнить надежными кадрами Крымский фронт (С4. 323, 333, 339,344–345). Таким образом, тактико-стратегическая оценка Сталиным положения и первоочередных задач на фронтах этого, завершающего в европейской части страны этапа гражданской войны временно не совпадает ни с позицией Ленина, ни, тем более, с позицией Троцкого. Это затем сказывается в его поведении как члена Реввоенсовета Республики и Юго-Западного фронта.

В то время как войска этого фронта, которым командовал А. И. Егоров, были сосредоточены на наступательной операции в районе Львова, Западный фронт, возглавляемый М. Н. Тухачевским (член РВС И. С. Уншлихт) и направляемый Троцким, осуществлял рейд на Варшаву. Сведя на нет впечатляющие победы первых месяцев лета, он, как известно, потерпел полнейшую неудачу.

Кто виноват в этом провале? Советская историография давала тут разные ответы. Мнение Троцкого нам уже известно. Мнение Сталина и историков его времени емко выражено в «Кратком куре истории ВКП(б)» (см.: С. 230–231). Но ближе к истине, пожалуй, малоизвестные документы тех месяцев и лет.

30 августа 1920 года по горячим следам событий Сталин предложил Политбюро ЦК РКП(б) образовать комиссию «по обследованию условий нашего июльского наступления и августовского отступления на Западном фронте». В связи с полемикой, развернувшейся на IX партконференции (сентябрь), он был вынужден письменно обратиться в ее президиум. «Заявление т. Троцкого о том, — говорилось в нем, — что я в розовом свете изображал состояние наших фронтов, не соответствует действительности. Я был, кажется, единственный член ЦК, который высмеивал ходячий лозунг о «марше на Варшаву» и открыто в печати предостерегал товарищей от увлечения успехами, от недооценки польских сил. Достаточно прочесть мои статьи в «Правде»».

Сталин возражал также Ленину, который упрекал его в пристрастном отношении к Западному фронту, говоря, «что стратегия не подводила ЦК». Сталин отмечал, что ЦК принял решение «в сторону продолжения наступательной войны», доверившись ошибочной информации командующего и члена РВС фронта. Логика ЦК была абсолютно правильной, но ее исходные посылки оказались недостоверными. «Никто не опроверг, — указывал Сталин, — что ЦК имел телеграмму командования о взятии Варшавы 16-го августа. Дело не в том, что Варшава не была взята 16-го августа, — это дело маленькое, — а дело в том, что Запфронт стоял, оказывается, перед катастрофой ввиду усталости солдат, ввиду не подтянутости тылов, а командование этого не знало, не замечало. Если бы командование предупредило ЦК о действительном состоянии фронта, ЦК, несомненно, отказался бы временно от наступательной войны, как он делает это теперь. То, что Варшава не была взята 16-го августа, это, повторяю, дело маленькое, но то, что за этим последовала небывалая катастрофа, взявшая у нас 100000 пленных и 200 орудий, это уже большая оплошность командования, которую нельзя оставить без внимания. Вот почему я требовал в ЦК на — значения комиссии, которая, выяснив причины катастрофы, застраховала бы нас от нового разгрома. Т. Ленин, видимо, щадит командование, — заключал Сталин, — но я думаю, что нужно щадить дело, а не командование» (Большевистское руководство… С. 156, 160–161).

До недавнего времени в числе немногих неопубликованных работ Ленина оставались его выступления на IX партконференции. Тем, кто решал вопрос о составе Полного собрания сочинений, видимо, представлялось удобным выставлять Сталина главным виновником случившегося: не дал, дескать, из упрямства Первую конную под Варшаву и тем самым предопределил беду. Агитпроповцы довольно неуклюже оберегали авторитет Ленина, который в свое время взял ответственность на себя и на ЦК.

Выступая на конференции, Троцкий сравнил состояние измотанных красных войск под Варшавой с состоянием «полусомнамбулы». «В прениях тов. Троцкому было указано, — заметил на это Ленин, — что если армия находилась в полусомнамбулическом или, как он потом выразился, полуусталом состоянии, то ведь центральное стратегическое командование не было или по крайней мере не должно было быть полуусталым. И ошибка, несомненно, остается… Если мы не научились после Деникина и Колчака устанавливать эту стену внутренней усталости, если состояние духа на одну треть сомнамбулическое, то мы должны сказать всякому политическому руководителю: благоволите подтвердить наши директивы и изменить. Мы это делать еще не научились, хотя два раза проделали опыт с Деникиным, Колчаком и Польшей». Ленинский анализ причин неуспеха в основном совпадал со сталинским. «Мы встретили большой национальный подъем мелких буржуазных элементов, которые по мере приближения (красных. — Р. К.) к Варшаве приходили в ужас за свое национальное существование, — говорил Владимир Ильич. — Нам не удалось прощупать действительного настроения пролетарских масс и в батрачестве, и в рядах промышленного пролетариата Польши» (Ленин В. И. Неизвестные документы 1891–1922. М., 1999. С. 389–390, 315–376).

Особо следует отметить, что в самый разгар варшавской драмы Сталин обратился в Политбюро ЦК с запиской о создании боевых резервов Республики. Непосредственно обобщая происходящее, извлекая из него живые уроки, он предлагал принять программу по этому вопросу, в том числе «меры к постановке и усилению» авто-, броне- и авиапромышленности (это в двадцатом- то году!), не утратившие смысла до конца Отечественной войны. Сталин возмущался тем, что Троцкий ответил на его предложения «отпиской», и перечислял конкретные недостатки армейской работы и способы их устранения. «ЦК должен знать и контролировать всю работу органов военного ведомства. Не исключая подготовки боевых резервов и полевых операций, — подчеркивал Сталин, — если он не хочет очутиться перед новой катастрофой» (С4. 349). «Несомненно, — острил Троцкий еще в связи с Брестом, — что главная моя забота: сделать наше поведение в вопросе о мире как можно более понятным мировому пролетариату было для Сталина второстепенным. Его интересовал «мир в одной стране», как впоследствии — «социализм в одной стране». В решающем голосовании он присоединился к Ленину» (Моя жизнь. Т. 2. С. 122). Но Троцкий проглядел самое существенное. Становление новой, трудовой и антиэксплуататорской общественной системы реально начинается не с «мирового пролетариата», который в устах этого «вождя Красной Армии» выглядит всего лишь красным словцом, а как раз с «одной страны». Этой страной в мировой истории явилась наша Родина — Россия. Вот почему Сталин делал все, чтобы органически слить природно присущую ей «всемирную отзывчивость» (Пушкин — Достоевский) с «национальной гордостью великороссов» (Ленин), не мыслил интернационализм без патриотизма. Троцкий предпочел остаться в разреженной атмосфере своих неукорененных холодных абстракций. Он так и не сумел понять, что его, как ему казалось, «серый» оппонент неизмеримо деловитее и зрелее, проникновеннее и ярче, диалектичнее и «материалистичнее» «мэтра» и как революционер.

4. Хрущевская «соломинка»

В марте 1943 года Сталин отказал Хрущеву в просьбе за сына Леонида, который, совершив второе тяжкое преступление, подлежал суду военного трибунала. По свидетельству кремлевской охраны, Хрущев в присутствии приближенных тогда заявил: «Ленин в свое время отомстил царской семье за брата, а я отомщу Сталину, пусть мертвому, за сына, покажу, где живет «кузькина мать»» (Докучаев М. С. Москва. Кремль. Охрана. М., 1995. С. 165).

Спустя три года после кончины Сталина ему, пока что лежавшему радом с Лениным в Мавзолее, как писал по поводу гибели Пушкина Алексей Кольцов, «сняли голову не большой горой, а соломинкой».

По-видимому, для этой цели академику Поспелову П. Н. было поручено подготовить к XX съезду КПСС доклад «О культе личности и его последствиях» (рукопись в архиве имеется). Однако на второй день съезда, 15 февраля 1956 года, Хрущев перепоручил эту работу Д. Т. Шепилову. «Он дал мне полный карт-бланш, — вспоминал Дмитрий Трофимович. — …При этом никаких особых материалов у меня под рукой не было, только текст Поспелова…. Шепилов писал два с половиной дня. «Рукопись отдал Хрущеву, а сам поехал на съезд. Когда он потом читал доклад, я находил в нем свои целые абзацы. Но текст кто-то перелопатил». Помимо внесения возможных диктовок лично Хрущева (он «сам никогда не писал») Шепилов допускал вмешательство хрущевских помощников Лебедева и Шуйского. Но самое примечательное состоит в том, что при этом были совершенно обойдены законные, уставные коллегиальные органы и нормы выпуска такого рода документов. «До съезда капитального обсуждения доклада не было.

Это точно. Говорили об этом — да, но возможность выйти на съезд с докладом многих просто пугала» (И примкнувший к ним Шепилов. Правда о человеке, ученом, воине, политике. М., 1998. С. 125, 126). Правду говорил мне в начале 70-х годов Д. И. Чесноков: «Он (Хрущев. — Р. К.) обманул ЦК».

При всем ошеломляющем эффекте от этого шага мало кто предвидел параметры и длительность его пагубных последствий. Возобновляемые волна за волной мазохистские антисталинские кампании (подобных не знала ни одна страна) образовали гигантскую брешь в освещении послеоктябрьской истории, в преемственном развитии марксистско-ленинского учения, в гражданском самосознании ряда поколений. Отбросив в сторону и топча «завещание» последнего самостоятельного марксиста в руководстве КПСС, Сталина, то есть его «Марксизм и вопросы языкознания» (до сих пор не расшифрован глубокий антидогматический смысл этой работы), «Экономические проблемы социализма в СССР» и речь на XIX съезде КПСС, послесталинская партийная, государственная, хозяйственная и академическая бюрократия лишила себя современного теоретического компаса. С «матерью Кузьмы» без вины заставили познакомиться трудовой народ. Голову сняли не с забальзамированного тела, а с живой партии и страны. В рост пошли однообразно-пестрые аппаратные безголовцы.

В знаменитом хрущевском докладе было три особо шокирующих момента. Первый: о разрыве Лениным отношений со Сталиным 5 марта 1923 года; второй: о планировании военных операций Отечественной по глобусу; третий: о якобы причастности Сталина к организации убийства С. М. Кирова и репрессиях 30-х годов. «Наш Никита. Сергеевич» разделывал Сталина почти по Троцкому…

Прослеживая теперь послеоктябрьские вехи жизни и деятельности Сталина, не только утратившие свой культовый глянец, но и протертые буквально до костей хрущевистами и «демократами», поневоле отмечаешь их. некую параллельность в 1917–1924 годах с «одиссеей» Троцкого. Ленин все время держит Сталина на роли критического «дублера», в определенном смысле теневой, поручая ему комиссарские, контрольные, инспекторские и снабженческие функции и не мешая прямо вмешиваться в военные дела. Он очевидно гасит с помощью Сталина те очаги возмущения, стесывает те углы, которые творит в настроениях прифронтового населения специфическая прямолинейно-вихревая манера Троцкого.

Взять для примера хотя бы его отношение к казачеству. На сей счет у самого Льва Давидовича достаточно беспощадно категоричных высказываний. Правы писатель В. И. Белов и обществовед В. И. Клушин, считая, что целой полосой террористических акций он провоцировал казаков и крестьян на вооруженные выступления против Советской власти (См.: Клушин В. И. Малоизвестное о Троцком. Л., 1997. С. 19). На сей счет гуляла даже своеобразная «теория». «Бесспорно, — писал в июле 1919 года один из ее сторонников, член Донревкома И. И. Рейнгольд, — принципиальный наш взгляд на казаков, как на элемент, чуждый коммунизму и советской идее, правилен. Казаков, по крайней мере огромную их часть, надо будет рано или поздно истребить, просто уничтожить физически, но тут нужны огромный такт, величайшая осторожность и всяческое заигрывание с казачеством; ни на минуту нельзя упускать из виду того обстоятельства, что мы имеем дело с воинственным народом, у которого каждая станица — вооруженный лагерь, каждый хутор — крепость» (Большевистское руководство… С. 108). Соглашался ли с этим циничным подходом Сталин? Несомненно нет. Он шел тут привычно за Лениным, с ведома которого в день смерти Я. М. Свердлова (16.03.19) Пленум ЦК РКП(б) отменил его зловещую директиву по расказачиванию от 24 января 1919 года. Сталин наблюдал казаков в деле, — они являли собой лучшую часть боесостава Первой конной армии. И в упомянутой записке о создании боевых резервов (25.08.20), в пору известного засилья антиказачьих настроений в верхах, предложил «немедленно приступить к образованию пяти конных бригад в 1500 сабель каждая (одну бригаду из терских казаков, другую — из горцев Кавказа, третью — из уральских казаков, четвертую — из оренбургских казаков, пятую — из сибирских)» (С4.347). Правда, отмена «для казачества всех ранее существовавших ограничений в отношении их службы в рядах Рабоче-крестьянской Красной Армии» (История Советской Конституции (в документах) 1917–1956. М., 1957. С. 703–704) последует только в апреле 1936 года. Но временные ограничения — это не сочетание истребления с заигрыванием…

Находясь ближе к воюющим низам и более многогранно отражая их интересы, Сталин не мог не видеть перекосы в кадровой политике Троцкого с точки зрения не только соотношения в командном составе представителей старого офицерства и рабоче-крестьянских выдвиженцев, но и его национального облика. Член коллегии ВЧК Г. С. Мороз, обращаясь в ЦК РКП(б) по вопросу о связи контрреволюции и антисемитизма, указывал на необходимость «влить евреев-коммунистов в ряды Красной Армин в качестве прямых солдат. До сего времени евреев-коммунистов в Красной Армии рядовых нет, — писал он. — Объясняется это просто тем, что большинство из них… заняты в советских учреждениях в качестве сотрудников, но в настоящее время вполне возможно было бы заменить их и не коммунистами и неевреями… Как бы мне ни хотелось писать обо всем изложенном («сам я еврей», — отмечал Мороз), но преданность Революции подсказывает мне это сделать» (Большевистское руководство… С. 91). Нарушение интернационалистского подхода со стороны Троцкого в этом вопросе не могло не питать оппозиционность в армейских кругах снизу, налагало свою печать на его отношения со Сталиным и Лениным.

Ленин имел веские причины в своей диктовке 24.12.22 поставить гарантии от раскола партии в зависимость от взаимопонимания между Сталиным и Троцким, отношений «двух выдающихся вождей современного ЦК…» В добавлении к этому письму он продолжает размышлять о Сталине и предлагает переместить его с должности генсека» заменив другим человеком. Каким? Таким, который «отличается от тов. Сталина только одним (курсив мой. — Р. К.) перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д.» Человека с этим «одним перевесом» в ЦК и в партии ни тогда, ни много позже не нашлось. На мой взгляд, партия от этого, скорее, выиграла, чем проиграла.

В погоне за очернительским материалом и чернящими эпитетами многие толкователи якобы скрытого «завещания» Ленина упускали из виду — умышленно или же от недомыслия, — во-первых, то, что Ленин дает характеристики не одному, а шести ответственным руководителям партии и государства, во-вторых, то, что вокруг головы Сталина уже сгущается неизбежная во всех подобных случаях дворцовая интрига. Да-да, именно она. Причем активное, если не инициативное участие в ней принимает жена Ленина, Н. К. Крупская.

Вследствие недомогания, которое стало сильно тревожить Ленина с конца 1921 года, он не был уверен, что сможет выступить с политическим отчетом ЦК на XI съезде РКП(б). Ленин даже переслал В. М. Молотову, тогда секретарю ЦК, свой план доклада с просьбой назначить — на всякий случай — дополнительного докладчика (Л45. 345, 346,60–62). Но на этот раз все обошлось благополучно.

Среди прочих делегатов на съезде выступил и Преображенский (в те годы член коллегии наркомфина), высказавший рад критических замечаний в адрес Ленина и Сталина. «Тов. Ленин делал большую ошибку, — заявил оратор, — когда он занимался из года в год совнаркомовской вермишелью и не мог уделить достаточно времени основной партработе, партийному руководству, не мог давать вовремя ответы, будучи всецело поглощен этой вермишелью и теряя на ней здоровье. Или, товарищи, возьмем, например, т. Сталина, члена Политбюро, который является одновременно наркомом двух наркоматов. Мыслимо ли, чтобы человек был в состоянии отвечать за работу двух комиссариатов и, кроме того, за работу в Политбюро, в Оргбюро и десятке цекистских комиссий? От такой практики, товарищи, надо отойти» (Одиннадцатый съезд РКП(б). Март — апрель 1922 г. М.? 1936. С. 89).

Сталин был делегатом с совещательным голосом и на съезде не выступал. Ленин защитил его. «Вот Преображенский здесь легко бросал, что Сталин в двух комиссариатах, — заметил Владимир Ильич. — А кто не грешен из нас? Кто не брал несколько обязанностей сразу? Да и как можно делать иначе?» Ведь «людей нет!» В наркомнаце нужен «человек, к которому любой из представителей наций мог бы пойти и подробно рассказать, в чем дело». В Рабкрине «для того чтобы уметь обращаться с проверкой, нужно, чтобы во главе стоял человек с авторитетом, иначе мы погрязнем, потонем в мелких интригах» (Л45.122).

По словам Д. Штурман (Тиктиной), «какое-то время он (Ленин. — Р. К.) относился к Сталину чуть ли не с нежностью… Привязанность Ленина к Сталину, сменившаяся отчетливой антипатией лишь в конце 1922 года, восходит к 1900 годам….» Антикоммунистка Штурман связывает свое утверждение с тем, что «Сталин руководил знаменитыми «эксами» (или попросту — грабежами), пополнявшими большевистскую партийную кассу» (О вождях российского коммунизма. Кн. 1. Париж — М., 1993. С. 24, 26), и, ничем не доказывая это, «забывает» о куда более важных вещах.

Так, в переписке Ленина 1913 года просматривается его озабоченность влиянием на партийный актив идей махизма и богостроительства, ликвидаторства и национал-сепаратизма (Бунд и др.). «Насчет национализма вполне с Вами согласен, что надо этим заняться посурьезнее, — пишет он А. М. Горькому. — У нас один чудесный грузин засел и пишет для «Просвещения» (большевистский журнал. — Р. К.) большую статью, собрав все австрийские и пр. материалы. Мы на это наляжем… Той мерзости, что в Австрии (партийный национал-федерализм, несовместимый с пролетарским интернационализмом. — Р. К.), у нас не будет. Не пустим! Да и нашего брата, великорусов, здесь побольше. С рабочими не пустим "австрийского духа"».

Пребывание Сталина за границей было недолгим. В конце декабря 1912 года он выехал к Ленину в Краков, в январе 1913-го, находясь в Вене, написал статью «Марксизм и национальный вопрос», а в середине февраля уже возвратился в Петербург. Ленин был очень озабочен вопросом о публикации сталинской работы. «Трояновский (А. А., член РСДРП с 1907 года, в советское время видный дипломат. — Р. К.) поднимает нечто вроде склоки из-за статьи Кобы для «Просвещения»… — сообщает он Л. Б. Каменеву 25 февраля. — Скажите-де, что дискуссионная, ибо Галина (Розмирович Е. Ф., член РСДРП с 1904 года, сотрудничала в журнале. — Р. К) — за культурно-национальную автономию!! Конечно, мы абсолютно против. Статья очень хороша. Вопрос боевой, и мы не сдадим ни на йоту принципиальной позиции против бундовской сволочи. Возможно, что «обойдется», но… tenez vous pouraverti (намотайте это себе на ус! — Р. К.)\» «У нас аресты тяжкие, — пишет Ленин в конце марта. — Коба взят… Коба успел написать большую (для трех номеров «Просвещения») статью по национальному вопросу. Хорошо! Надо воевать за истину против сепаратистов и оппортунистов из Бунда и из ликвидаторов» (Л48. 162, 163, 172–173). То. что выражено в этих строках, называется на нормальном человеческом языке полной идейной солидарностью. Для антикоммунистов же нет глубже причин для привязанности, чем пополнение кассы…

5. Молодой генсек

XI съезд партии был для Ленина последним. На нем Ленин не только отвел упреки в адрес Сталина, но и, учтя критику, сделал другой, весьма значительный шаг. На Пленуме вновь избранного ЦK 3 апреля 1922 года был подтвержден «единогласно установившийся обычай, заключающийся в том, что ЦК не имеет председателя. Единственными должностными лицами ЦК являются секретари; председатель же избирается на каждом данном заседании».

Пленум учредил новую должность — Генерального секретаря ЦК РКП(б), координатора деятельности Политбюро, Оргбюро и аппарата ЦК, и утвердил Секретариат ЦК в составе Сталина, Молотова и В. В. Куйбышева. Пленум поручил этому органу «принять за правило, что никакой работы, кроме действительно принципиально руководящей, секретари не должны возлагать на себя лично… Тов. Сталину поручается, — приписал Ленин в протоколе, — немедленно приискать себе заместителей и помощников, избавляющих его от работы (за исключением принципиального руководства) в советских учреждениях. ЦК поручает Оргбюро и Политбюро в 2-недельный срок представить список кандидатов в члены коллегии и замы Рабкрина с тем, чтобы т. Сталин в течение месяца мог быть совершенно освобожден от работы в РКИ…» (Цит. по: Волкогонов Д. А. Триумф и трагедия. Кн. 1, ч. 1. М., 1989. С. 134). Западные «советологи» и доморощенные «демократы» всячески старались изобразить дело таким образом, что кандидатуру Сталина выдвинул-де Каменев, а Ленин тут вовсе ни при чем. Но как доказать недоказуемое? «В целом выдвижение Сталина на новый пост не было воспринято как нечто неожиданное, — силится принизить самый этот факт Волкогонов. — Большинство руководителей продолжали считать этот пост, по сути, рядовым» (там же. С. 137). Но генерал явно делал из читателей простаков. Новое избрание Сталина было для него, в сущности, высочайшей политической оценкой. Оно, кроме того, означало заботу Ленина о кадровых гарантиях сохранения в будущем совершенно определенного общественно-политического лица партии.

Д. Штурман и подобные ей сочинители объясняют якобы смену «привязанности» Ленина к Сталину (кстати, двадцатилетней) «отчетливой антипатией» спустя всего девять месяцев после XI съезда поведением одного Сталина. Но это простенькая одурачивающая схемка. Моя точка зрения состоит в том, что над порождением у Ленина, к тому же ощущающего подземные толчки коварной болезни, недовольства Сталиным «поработал» — старательно и небескорыстно — целый ряд лиц.

Пристальное, зачастую завистливое внимание кремлевских кругов вызывало уже то, что Сталин зачастил к Ленину в Горки. Хроникой зафиксированы их беседы 30 мая, 11 и 30 июля, 5, 9, 15, 19, 23 и 30 августа, 12,19 и 26 сентября, многие записки, обращения в Политбюро и т. д. В правдинских заметках «Тов. Ленин на отдыхе» (15.09.22) за полмесяца до возвращения Владимира Ильича к работе Сталин сравнивает его состояние во время первого июльского свидания: «Свежий и обновленный, но со следами усталости, переутомления», — с теперешним: «На… этот раз Ленин окружен грудой книг и газет (ему разрешили читать и говорить о политике без ограничения). Нет больше следов усталости, переутомления. Нет признаков нервного рвения к работе — прошел голод. Спокойствие и уверенность вернулись к нему полностью. Наш старый Ленин, хитро глядящий на собеседника, прищурив глаз…» (С5. 134,135).

Очевидно, у Ленина за время его вынужденного (хотя и не полного) отрыва от дел с мая по октябрь накопилось немало поводов быть недовольным. Назову из крупных вопросов только два. Сталин не проявил должной бдительности в отношении предложения Зиновьева об ослаблении режима монополии внешней торговли. Ленин особенно яростно схлестнулся тут с Бухариным, доказывая, что уступка на этом участке (как и случилось при горбачевско-ельцинской измене уже в 90-х годах) «сломит нашу туземную промышленность наверняка». Он был удивлен тем, что Сталин занял «центристскую» позицию: «Против «формального запрещения» шагов в сторону ослабления монополии внешней торговли на данной стадии не возражаю. Думаю все же, что ослабление становится неизбежным» (Л45. 335, 548). Попустительствуя соответствующему ущербному решению ЦК, Сталин совершил грубейший просчет, вынудил Ленина (чего он при ином «раскладе» сил наверняка не сделал бы) апеллировать к его «антиподу» Троцкому. После возобновившихся утром 13 декабря приступов болезни Ленину опять пришлось оставить (на этот раз навсегда) работу. «Я кончил теперь ликвидацию своих дел и могу уезжать спокойно, — не без горечи и внутреннего упрека писал Владимир Ильич Сталину для членов ЦК. — Кончил также соглашение с Троцким о защите моих взглядов на монополию внешней торговли (см.: Л54.325–326. — Р. К.)… Я решительно против оттяжки вопроса… Если из каких бы то ни было предположений (в том числе и из предположений, что желательно участие… мое) возникнет мысль о том, чтобы отложить до следующего пленума, то я бы высказался самым решительным образом против, ибо уверен, что Троцкий защитит мои взгляды не хуже, чем я, это — во-первых; во-вторых, Ваше заявление и Зиновьева и, по слухам, также Каменева подтверждает, что часть членов ЦК изменили уже свое прежнее мнение: третье и самое главное: дальнейшие колебания по этому важнейшему вопросу абсолютно недопустимы и будут срывать всякую работу». В день, которым датировано это письмо, 15 декабря, Сталин счел долгом заявить, что снимает «свои возражения против монополии внешней торговли, письменно сообщенные мною членам Цека месяца два назад». Ленин сумел переубедить большинство ЦК, и рана затянулась, но рубец остался…

Другое разногласие возникло в связи с предстоявшим объединением Союза ССР. Сталин выдвинул было план автономизации, вхождения всех родственных рабоче-крестьянских государств в Российскую Федерацию, — Ленин настоял на образовании Союзной Федерации. «Сталин немного имеет устремление торопиться», — писал он Каменеву. «Демократы» немало спекулировали на том, что Ленин характеризовал как «торопливость и администраторское увлечение Сталина, а также его озлобление против пресловутого "социал-национализма"» (Л45. 338–339, 589, 211, 357), — патриоты, напротив, ссылаясь на беловежский сговор трех, полагают, что предпочтительней была бы сталинская РСФСР, нежели ленинский Советский Союз. При этом все делают вид, будто между декабрем 1922 и декабрем 1991 года не пролегает целая эпоха. И Ленин вы — ступал «при прочих равных условиях, за централизацию и против мещанского идеала федеративных отношений» (Л26. 109), но считал нэповскую действительность еще не созревшей для соответствующего решения.

Сталин, высказывавшийся вполне в духе Ленина, в 1918 году отмечал, что «увлечение федерализмом не оправдывается историей», и ссылался на пример Америки и Швейцарии, которые, проделав определенный исторический опыт, «превратились на деле в унитарные государства… когда вся власть была передана от штатов и кантонов центральному федеральному правительству… В России политическое строительство идет в обратном порядке, — продолжал Сталин. — Здесь принудительный царистский унитаризм сменяется федерализмом добровольным для того, чтобы с течением времени федерализм уступил место такому же добровольному и братскому объединению трудовых масс всех наций и племен России. Федерализму в России суждено, как и в Америке и Швейцарии, сыграть переходную роль — к будущему социалистическому унитаризму» (С4. 72–73).

Стратегических расхождений в национально-государственном строительстве у Сталина с Лениным не намечалось. Тактические неувязки тоже были устранимы. Но обострение в ситуацию внес конфликт между группой П. Г. Мдивани в КП Грузии и Закавказским крайкомом РКП(б) (Г. К. Орджоникидзе), в котором первая занимала принципиально неверную позицию, а второму не хватало выдержки и гибкости, причем дело дошло (правда, в ответ на оскорбление: А. Б. Кабахидзе, член грузинского ЦК, автор жалобы в ЦК К, обозвал Серго «сталинским ишаком») до рукоприкладства. На больного Ленина, которому факты подавались наверняка в густо наперченном виде и который ожидал большей мудрости и от молодого генсека и от специально назначенной комиссии Ф. Э. Дзержинского, все это произвело гнетущее впечатление. Записки «К вопросу о национальностях и об «автономизации»» четко направлены против «великорусско-националистической кампании», политически ответственными за которую объявляются названные деятели, а выпады против некоего грузина (см.: Л45. 360) явно метят и в Кобу и в Серго.

Возможно, несколько неожиданным, далеко не прежним оказалось и восприятие вернувшегося к своим обязанностям Ильича теми, кто без него «оставался на хозяйстве», «рулил». Ленина обожали и побаивались. Одни его оберегали, другие, наоборот, опять принялись обвешивать той самой «вермишелью», которой он, проникновенно относясь к любому проявлению жизни, никогда не избегал. Сказывалась и опаска за то, что своей широтой и размашистостью он повредит построенное другими, нарушит хрупкую конструкцию равновесных взаимоотношений в партии, в монтаж которой было вложено столько усилий. Этим объясняется, в частности, замечание, сделанное Сталиным Ленину 13 ноября в связи с его интервью корреспонденту «Обсервер» М. Фарбману 27.10.22. Журналист интересовался реакцией разных течений в партии на отказ Советского правительства заключить договор с английским промышленником Л. Уркартом: этот делец до революции владел в России рядом теперь национализированных горных предприятий и предлагал сдать их ему в концессию. Ленин мотивировал это отрицательное решение нежеланием Англии допустить Россию на готовящуюся конференцию по ближневосточному урегулированию в качестве полноправного участника, то есть продолжением империалистической блокады. «Означает ли отказ ратифицировать соглашение с Уркартом победу «левых коммунистов»?» — был вопрос. — «…Я могу совершенно определенно утверждать, — ответил Ленин, — что о победе левых Коммунистов нет и не может быть речи в данное время… Несправедливый шаг Англии… был настолько неожиданным, вызвал такое возмущение в России и настолько сплотил не только правых коммунистов с левыми, но, и гигантскую массу беспартийного русского населения, рабочих и крестьян, что дело не дошло и не могло дойти ни до какого разногласия между левыми и правыми коммунистами. Мотивировка нашего отклонения договора с Уркартом выразила непосредственно, можно сказать не только общепартийное, но именно общенародное настроение, т. е. настроение всей рабочей и всей крестьянской массы» (Л45. 242).

Сталин, в чьих руках скапливалась основная внутрипартийная информация, получил после этого интервью из Московской парторганизации и из Российской фракции Коминтерна ряд запросов, не «освящает» ли оно «существование левого коммунизма (может быть, рабочей оппозиции) как партийно-законного явления». Ссылаясь на «практиков», Сталин подчеркивал, «что теперь, когда левый коммунизм во всех его формах… ликвидирован, опасно и нецелесообразно говорить о левом коммунизме, как о законном явлении, могущем конкурировать с коммунизмом официально-партийным, тем более что на II съезде нами констатировано полное единство нашей партии, а период, следующий за II съездом, говорит о дальнейшем укреплении партии в смысле ее единства и сплоченности. Я думаю, — заключил Сталин, — что если в дипломатическом отношении подчеркивание существования левого коммунизма может быть и полезно, то в отношении партийном это подчеркивание ведет к некоторым отрицательным результатам в ущерб партии в угоду рабочей оппозиции, создает сумбур, неясности. Хорошо было бы в дальнейшем исправить этот недочет» (Большевистское руководство… С. 268).

Учитель и Ученик не выглядят воркующими голубками. «Два сокола ясных» вели не только согласные, душеприятные разговоры. Бывали и уроки фехтования. Не обходилось без пикировок. Ведь все, о чем здесь рассказывается, происходило не в ухоженной классной комнате: школой служила непосредственно революционная практика, налаживаемое в поте лица политическое руководство, полная ветвистых железных парадоксов жизнь.

6. История с извинением

В докладе Хрущева 25 февраля 1956 года Сталин был представлен партии как человек, чуть ли не проклятый Лениным. Ударным моментом докладчик сделал опубликование двух текстов: письма Крупской Каменеву о ссоре со Сталиным (23.12.22) и письма Ленина Сталину (05.03.23) с требованием извиниться и угрозой в противном случае «порвать между нами отношения» (Л54.330). Хрущев эффектно оборвал на этом освещение страстей вокруг больного вождя, создав четкое впечатление отлучения Сталина с 5 марта 1923 года, день в день (прямо мистика какая-то!) за 30 лет до его кончины.

Причины, обстоятельства (предшествующие и последующие) и детали Хрущева не занимали. Сталин был, «по Ленину», умерщвлен морально. Этого добились, по меньшей мере, в большинстве среднего и ряде младших поколений. Сталину предстояло долго и с неимоверным трудом воскресать для истории. Никто не знал о научной несостоятельности и партийно-уставной нелегитимности хрущевского поступка. Если у Шепилова в те 2,5 дня, которые он готовил доклад, никаких других материалов, кроме текста Поспелова, не было, то речь идет о полнейшей безответственности в решении вопросов поистине эпохального значения, о бездумном распоряжении делом и судьбами сотен миллионов людей. Если доклад не рассматривался и не отшлифовывался компетентным руководящим коллективом, то речь идет о самодурстве и преступлении перед партией. Так партийно-оценочные документы даже во времена, которые «демократы» и оппортунисты величают «худшими», не готовились. Если КПСС уже в 50-х годах отдала себя в руки человека, который осчастливливал своих подчиненных резолюцией на документе «Азнакомица», то это свидетельствовало об общем неблагополучии, которое, подобно смогу, висело над партией и страной десятки лет.

Еще в начале XX века в звучащей изумительно современно книге «Что делать?» (1902) Ленин показал, откуда в международной социал-демократии в противовес ее исконно марксистскому, революционному крылу взялось направление с требованием «из партии социальной революции превратиться в демократическую партию социальных реформ». Это требование с неизбежностью «сопровождалось не менее решительным поворотом к буржуазной критике всех основных идей марксизма. А так как эта последняя критика велась уже издавна против марксизма и с политической трибуны и с университетской кафедры, и в массе брошюр и в ряде ученых трактатов, так как вся подрастающая молодежь образованных классов в течение десятилетий систематически воспитывалась на этой критике, — констатировал Ленин, — то неудивительно, что «новое критическое» направление в социал-демократии вышло как-то сразу вполне законченным, точно Минерва из головы Юпитера. По своему содержанию этому направлению не приходилось развиваться и складываться: оно прямо было перенесено из буржуазной литературы в социалистическую» (Л 6. 7–8).

Аналогично и Хрущев не выдумывал пороха. Хоть как-то «азнакомица» с марксистскими первоисточниками он, по рассказам окружающих, смог только с середины 60-х годов, оказавшись на покое. Основные «критические» аргументы разнообразные его помощники будут выуживать из обширной троцкистской «сталинианы» и не проявят оригинальности. Хрущев выполнит в истории коммунистического движения роль Пандоры со шкатулкой, содержимое которой ему плохо известно. Его собственное полубессознательное троцкистское прошлое сыграет в деятельности этого невежественного человека незначительную роль. Был такой грех, и Хрущев, действительно, «страдал» за принадлежность к оппозиции в 1922 и 1923 годах, но выступал жертвой не приверженности теории «диктатуры партии» и «перманентной революции», а всего-навсего принадлежности к пестроликому мещанству. Антисталинские мотивы с его легкой руки были внесены в официальную советскую пропаганду из уже имевшейся троцкистской литературы. Наши разоблачители-публицисты в лучшем случае занимались ее аранжировкой.

Ленин «отказал от дома» Сталину, а мы, бедные, обретались в неведении. Партийный обыватель вмиг угадал в этом перст судьбы и повел себя соответственно. Началась беспрецедентная (Россия редко отличалась чувством исторической меры) клеветнически-самоедская кампания, тянувшаяся — со своими периодическими сгущениями и разрежениями — свыше трех десятилетий и приведшая к краху КПСС.

Внесем в разбираемый процесс необходимую фактическую ясность. Мы знаем, что Ленин при его самочувствии не был уверен, что сумеет доложить политические итоги XI съезду. По его окончании Владимир Ильич собирался выехать на Кавказ.«… Мне надо поселиться отдельно. Образ жизни больного, — писал он Орджоникидзе (09.04.22). — Разговора даже втроем я почти не выношу (однажды были Каменев и Сталин у меня: ухудшение.)…Посещений быть не должно…» (Ленинский сборник XXXVII. С. 359–360). Майский удар, относительное выздоровление к осени и резкое ухудшение состояния в декабре потребовали чрезвычайных мер. Поэтому Пленум ЦК 18.12.22 принял решение возложить на Сталина «персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича как в отношении личных сношений, так и переписки» (Известия ЦК КПСС. 1989. № 12. С. 191). Легко представить себе возмущение Сталина, когда он узнал, что вопреки предписанному режиму Крупская спустя несколько дней приняла от Ленина диктовку, — письмо Троцкому 21.12.22 (Л54. 327–328), а не начало «Письма к съезду», как указывалось ранее, — потребовавшую огромного напряжения психики, физических и интеллектуальных усилий. Последующие «доброхоты» пересказывали этот разговор с разными озадачивающими подробностями, драматург М. Ф. Шатров (автор известной застойной «Ленинианы», а ныне преуспевающий «капитан» строительного бизнеса) приписал Сталину площадную брань, но все выглядело, вероятно, проще. Крупская крепко обиделась, когда Сталин напомнил ей о существовании ЦКК, которая призвана пресекать нарушения решений ЦК.

Историки неизбежно грешили против истины, выдумывая идеальных действующих лиц исторического процесса. В описываемой ситуации за Надеждой Константиновной традиционно сохранялась презумпция непорочности. Но вряд ли это справедливо. По свидетельству сестры Ленина, М. И. Ульяновой, Крупская после разговора со Сталиным «была не похожа на себя, рыдала, каталась по полу и пр.» (Известия ЦК КПСС. 1989. № 12. С. 198). Нельзя не сочувствовать ей, учитывая ту невероятную нервную напряженность, в которой ей приходилось жить не один месяц. Но, как и во всем, здесь есть другая сторона. Крупская апеллировала к тем лицам, причем «как более близким товарищам», которым Ленин, продолжив 24 декабря «Письмо к съезду», дал недвусмысленно отрицательную политическую оценку. («Напомню лишь, что октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не являлся случайностью, но что он так же мало может быть, ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкому».) Апеллировала против Сталина, о котором было сказано, что он, в силу черт своего характера, вряд ли сумеет «достаточно осторожно пользоваться» доверенной ему «необъятной властью» (Л45. 345).

Помимо проявлений истеричности и групповых пристрастий не избегла Надежда Константиновна и «синдрома непогрешимости». На XIV съезде ВКП(б) (18–31.12.25) она примкнула к Ленинградской оппозиции (Зиновьев и др.), но, попытавшись неосторожно учить делегатов правильному пониманию НЭПа, натолкнулась на неожиданно мощный отпор. Не случайно после нее сочла необходимым выступить та же Мария Ильинична. «Товарищи, я взяла слово не потому, что я сестра Ленина и претендую поэтому на лучшее понимание и толкование ленинизма, чем все другие члены партии, — начала она, как бы поправляя невестку. — Я думаю, что такой монополии на лучшее понимание ленинизма родственниками Ленина не существует и не должно существовать» (XIV съезд Всесоюзной коммунистической партии (б). Стенографический отчет. М. — Л., 1926. С. 299).

Сталину приписывается фраза, якобы сказанная в адрес Крупской: «Мы еще посмотрим, какая Вы жена Ленина». Автор серьезной публикации на эту тему, Ю. М. Лопухин, считает, что произнесение такой фразы Сталиным «не исключено», между тем драматург Шатров обыграл ее как якобы факт в максимально неприличной подаче, Лопухин усмотрел в данном заявлении Сталина намек «на старую дружбу с И. Ф. Арманд» (Болезнь, смерть и бальзамирование В. И Ленина, М., 1997. С. 29). Но сказать женщине, что она небезупречная жена своего мужа, вовсе еще не означает намекать на дружбу с кем бы то ни было.

Эпизод с Крупской нельзя было доводить до Ленина по меньшей мере по трем причинам: Сталин, по существу, был прав; больному могло стать хуже; Надежда Константиновна, согласно ленинской записке 05.03.23, «выразила согласие забыть сказанное…» (Л54. 329–330). Так вроде бы и шло поначалу. Но спустя 2,5 месяца, когда, казалось бы, все «перегорело», некто (верно ли, что проговорилась сама Крупская?) информирует Ленина об этой ссоре и не без удовлетворения наблюдает результат. Почему я так пишу? Потому что в политике и в среде политиков личные отношения, симпатии и антипатии практически всегда приобретают всеобщий резонанс; в этой среде всегда учитываются подчас даже мелочные последствия того или иного жеста и момент сообщения, подобного нашему, не выбирается случайно. Удар неплохо рассчитан: Сталин допустил промах, ставя под вопрос монополию внешней торговли; Сталин поторопился с автономизацией и погряз в «грузинском деле» (в обоих случаях, что необычно для Ленина, он ищет поддержки Троцкого): Сталин уже фигурирует в кандидатах на смещение, а тут еще, оказывается, и нагрубил Крупской. Но вот незадача. Ленин вспылил не на шутку, потребовал извинения и… сбавил тон. Причина, по-моему, не в том, что опять обострилась болезнь. Причина, так сказать, «общее». Для Ленина даже в отчаянном положении общественное оставалось выше личного.

Мария Ильинична указывает, что Крупская, услышав о письме Ленина Сталину 5 марта от стенографистки М. А. Володичевой, просила ее не посылать его адресату, но оно — правда, с некоторым промедлением — все же было передано Сталину. Получив письмо 7 марта, Сталин тут же написал ответ. «Ответ Сталина несколько задержался, — вспоминала М. И. Ульянова, — потом решили (должно быть, врачи с Н. К.) не передавать его В. И., так как ему стало хуже, и так В. И. и не узнал его ответа, в котором Сталин извинялся». То, что Ленин так и не был с ним ознакомлен, лежит всецело на совести Крупской и ее советчиков.

Вот это послание:

(Известия ЦК КПСС. 1989. № 12. С. 199, 193).

«Ответ Сталина поразителен по прямолинейной циничности», — читаем мы у Лопухина (Болезнь… С. 29). Мне так не кажется.

7. Пример четы Лафаргов

20 ноября 1911 года Ленин выступил от имени РСДРП на похоронах Поля Лафарга. одного из пионеров научного коммунизма, и его жены Лауры, дочери Маркса. Полю к тому времени исполнилось 69, Лауре — 66 лет. Супруги держались того мнения, что в старости человек становится бесполезным для революционной борьбы, и, считая 70 лет возрастом предельным, покончили с собой. Этот случай произвел глубокое впечатление на многих деятелей рабочего движения, в том числе на Владимира Ильича.

Сохранилась следующая запись секретаря Ленина, Л. А. Фотиевой, относящаяся к концу 1922 года: «22 декабря Владимир Ильич вызвал меня в 6 часов вечера и продиктовал следующее: «Не забыть принять все меры достать и доставить… в случае, если паралич перейдет на речь, цианистый калий как меру гуманности и как подражание Лафаргам…» Он прибавил при этом: «Эта записка вне дневника. Ведь Вы понимаете? Понимаете? И я надеюсь, что Вы это исполните». Пропущенную фразу в начале не могла припомнить. В конце — я не разобрала, так как говорил очень тихо. Когда переспросила — не ответил. Велел хранить в абсолютной тайне» (Известия ЦК КПСС. 1991. № 6. С. 191).

Мысль иметь при себе яд была для Ленина не нова. Впервые он поделился ею со Сталиным под влиянием временной утраты речи и явлений паралича, 30 мая 1922 года. Тогда же Сталин передал содержание разговора М. И. Ульяновой. Не отказав Ленину в столь деликатной просьбе, Сталин постарался отвести его от ощущения безнадежности положения и — во всяком случае, до марта 1923 года — оказался прав.

С начала октября Ленин вновь с головой ушел в работу. Многим уже казалось, что в строй вернулся прежний Ильич. В этом смысле показательно наблюдение А. М. Назаретяна (в то время заведующий Бюро секретариата ЦК), который писал Орджоникидзе (27.11.22): «Дела идут хорошо. Коба держится здорово твердо… Старик (партийная кличка Ленина. — Р. К.) жив, здрав, иногда немного прихварывает. В общем, ничего. Недавно выступал в Московском Совете (последнее выступление Ленина 20 ноября 1922 года. — Р. К). Тот, вероятно, читал его речь. Триумф был необычайный. Овации длились более десяти минут. Дело было в Большом театре» (Большевистское руководство… С. 269). Но приближалась трагическая развязка — Ленин не забыл свою старую просьбу и ее повторил. Поскольку в партийных кругах было принято скрывать желание его с наступлением немощи отравиться, Хрущев имитировал разрыв Ленина со Сталиным уже после записки 5 марта 1923 года. Так тайна породила ложь. На лжи в страну в конце концов въехала контрреволюция.

В действительности история составляется не из одних броских зигзагов, она состоит в поддержании непрерывных общественных отношений — материи социальной жизни. Не перестаю удивляться тому, как под Хрущева, а потом и под Горбачева подстраивались коллеги-обществоведы. Так, В. А. Куманев и И. С. Куликова в своей в целом интересной книжке на весьма острую тему утверждали, что «после встречи в декабре 1922 г. Сталин ни разу у Ленина не был и не разговаривал с ним». Однако сами же эти авторы, со слов Троцкого, пишут о возобновлении просьбы в конце февраля 1923 года и о соответственном сообщении Сталина на заседании Политбюро. Декабрь и февраль… Был или не был Сталин у Ленина и в феврале? Временная связь в изложении Куманева и Куликовой начинает рваться. «О том, что Сталин информировал Политбюро о личной просьбе к нему Ленина — дать цианистый калий ввиду роковой болезни, — сохранилось письмо генсека высшему руководству партии, сообщают авторы. — Именно этот документ продемонстрировал по телевидению

21 апреля 1994 г. Д. А. Волкогонов, сопроводив передачу пространными комментариями, которые большей частью почти не имели отношения к обнаруженному письму». Хорошо еще, что у Куманева и Куликовой хватило здравого смысла скептически отнестись к обычным заушательским разглагольствованиям генерала. А где показанное им письмо? Какова его датировка? Принималось ли по нему решение? Все эти нормальные вопросы перекрываются более чем странным заключением: «Больше к мысли о добровольном уходе из жизни после декабрьского (в последний раз говорилось о феврале!.. — Р. К.) приступа, судя по всему, Ленин не возвращался, однако не может быть (очень даже может. — Р. К.), чтобы где-то в глубине души у него не появилось чувство недоверия к тому, кто оказался свидетелем (кивок в сторону «плохого» Сталина. — Р. К.) его минутной слабости» (Противостояние: Крупская — Сталин. М., 1994. С. 52, 56–57). Декабрь-февраль-декабрь… С официальным письмом Сталина затемнение. Дебри, да и только!

Могу разочаровать жаждущих: недоверия к Сталину у Ленина не появилось. Подобие прежних, сугубо доверительных отношений между ними (правда, деформированное наступившей немотой Ленина) все же восстановилось. Об этом свидетельствуют и публикуемое извинение Сталина от 7 марта и его трагическая записка членам Политбюро ЦК РКП(б) от 21 марта 1923 года. «Оппозиционное меньшинство ЦК ведет за последнее время систематические нападки на т. Сталина, не останавливаясь даже перед утверждением о якобы разрыве Ленина со Сталиным в последние месяцы жизни В. И.», — писала М. И. Ульянова президиуму Объединенного пленума ЦК и ЦКК 26 июля 1926 года (Известия ЦК КПСС. 1989. № 12. С. 195). Версию оппозиции 20-х годов спустя 30 лет и воспроизвел Хрущев. Но если прекратить сокрытие фактов и манипулирование документами, она туг же улетучивается.

21 марта 1923 года (не декабрь-22 и не февраль-23) Сталин направил членам Политбюро записку под грифом «Строго секретно». Именно ею помахал с телеэкрана 21.04.94 Волкогонов, именно ей не нашлось места в книге «Противостояние…».

«В субботу, 17/III, — писал генсек, — т. Ульянова (Н. К.) сообщила мне в порядке архиконспиративном «просьбу Вл. Ильича Сталину» о том, чтобы я, Сталин, взял на себя обязанность достать и передать Вл. Ильичу порцию цианистого калия. В беседе со мною Н. К. говорила, между прочим, что «Вл. Ильич переживает неимоверные страдания», что «дальше жить так немыслимо», и упорно настаивала «не отказывать Ильичу в его просьбе». Ввиду особой настойчивости Н. К. и ввиду того, что В. Ильич требовал моего согласия (В. И. дважды вызывал к себе Н. К. во время беседы со мной из своего кабинета, где мы вели беседу, и с волнением требовал «согласия Сталина», ввиду чего мы вынуждены были оба раза прервать беседу), я не счел возможным ответить отказом, заявив: «прошу В. Ильича успокоиться и верить, что, когда нужно будет, я без колебаний исполню его требование». В. Ильич действительно успокоился.

Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сил выполнить просьбу В. Ильича и вынужден отказаться от этой миссии, как бы она ни была гуманна и необходима, о чем и довожу до сведения членов П. Бюро ЦК» (С16. 253).

Записка выполнена на официальном бланке секретаря ЦК РКП(б). В верхней части листа имеются подписи читавших ее Г. Зиновьева, В. Молотова, Н. Бухарина, Л. Каменева, Л. Троцкого, М. Томского. Последний счел необходимым высказать свое мнение: «Читал. Полагаю, что «нерешительность» Ст. — правильна. Следовало бы в строгом составе чл. Пол. Бюро обменяться мнениями. Без секретарей (технич.)».

Документ ценен тем, что рассеивает мглу вокруг истории с мнимым отравлением Ленина Сталиным. Эта «история» всякий раз подается в ключе Троцкого. В своем знаменитом письме редактору «Лайф» «Сверх-Борджиа в Кремле» от 13 октября 1939 года Лев Давидович, освещая сюжет, не счел нужным даже упомянуть о записке Сталина и его отказе выполнить просьбу больного. Троцкий «забыл» и о своей собственной подписи на этом документе, все время делая демагогический жим на то, что «Ленин видел в Сталине единственного человека, способного выполнить трагическую просьбу или непосредственно заинтересованного в ее исполнении» (Осмыслить культ Сталина. М., 1989. С. 642). К сожалению, Троцкий туманно объясняет мотивы своего отсутствия в Москве в момент кончины Ленина. Зная все о состоянии Ленина от их общего лечащего врача Гетье, он, как мы уже знаем, за три дня до рокового исхода удалился врачевать некую инфекцию на юг. Зачем понадобилось это странное «алиби», до сих пор остается загадкой (см.: Muller A. Die Sonne. S. 271 u.s.).

Согласно Мюллеру, Гетье дважды посетил Троцкого в последние сутки накануне его отбытия из Москвы. Содержание их бесед с глазу на глаз, естественно, неизвестно. А вот другая, откровенно тенденциозная версия Ф. Д. Волкова. «Орудием для приведения в жизнь своих преступных замыслов, — утверждал он, — Сталин и Ягода (они ли? — Р. К.) избрали одного из лечащих врачей В. И. Ленина Федора Александровича Гетье, в то время занимавшего пост главного врача Боткинской больницы. Гетье был личным врачом семьи В. И Ленина (и Троцкого. — Р. К.), и Владимир Ильич вполне доверял ему» (Взлет и падение Сталина. М., 1992. С. 66). Возможно, Волков и не ошибается, называя Гетье, но он вряд ли точен в остальном.

Непонятно, почему Троцкий попутно «забыл» Крупскую. Именно она, очевидно, больше всех знавшая о мучениях Ленина, упорно добивалась выполнения «гуманной миссии», которую не взял на себя Сталин. Не наше дело сейчас судить этих людей, бившихся в тисках межличностных и социальных противоречий, но правду о них писать мы обязаны.

Порочно заявление Куманева — Куликовой о том, что «фактически Сталин соглашался на соучастие в самоубийстве Ленина» (Противостояние… С. 55). Оно, как видим, опрокидывается запиской Сталина 21.03.23. Не потому ли авторы лишь упоминают этот важнейший документ, но почти не цитируют его?

С покушения на Ленина 30 августа 1918 года в массе пролетариата, людей труда, народе быстро крепло понимание, кого страна могла потерять по пагубной случайности, по злобному умыслу врага. В период болезни Владимира Ильича массовое ощущение его как сердца и разума революции, нового строя еще более обостри- лось. Символическое, идейно-нравственное, мобилизующее бытие исторического Ленина отделилось от индивидуально-преходяще го существования гражданина Ульянова. «Ага, — скажет «демократ», — появился культ личности»… А вот и нет, возразим мы. Авторитет и слава, уважение и преклонение, даже возведение в ранг мессии, — если это соразмерно гению и заслугам (а) и если это не подвержено бюрократической канонизации, не превращено в формально обязательный ритуал (б), — естественное явление в восходящем, правильно в главном определившем свою цель обществе. Здесь есть культ творческого человека, что нормально для здорового общежития, но нет культа личности, который обычно связан с подменой действительно личностного достоинства конкретного человека преимуществами занимаемого им поста. Как раз первый из этих феноменов сейчас, когда жизнь смела и разметала много наносного и случайного, связан с именами Ленина и Сталина, хотя споры вокруг них будут еще продолжаться. Сталину тут особенно не повезло. На долю Ленина выпали пять лет отчаянной обороны и неистовой поисковой работы, формирование идейной основы социалистической общественной системы, закладка ее фундамента и первых кирпичей. Сталин персонально отвечал за судьбу Советской государственности тридцать лет. Он возводил ее и вместе с тем становился ее атрибутом. Его величали «хозяин» и одновременно делали пленником. Лишь историческая несостоятельность Хрущева- Брежнева — Горбачева, чье служебное положение служило базой «культа безличности» и чьи усилия напоминали попытки крыловской Лягушки вырасти до Вола, позволяют сейчас расставить всех по своим местам. Как, впрочем, и начать (именно начать!) наконец разбираться с тем, что такое культ личности на самом деле.

Ленину не дали умереть, как Лафарг. Никто не задается простейшим вопросом: разве яд был недоступен помимо Сталина, тем более что родной брат Владимира Ильича, Д. И. Ульянов, практиковал как врач? Но нельзя забывать, что Ленин считал себя прежде всего человеком партии. Это было в его натуре. Партии принадлежали и его жизнь и его смерть. Он отчетливо сознавал общественное, мировое значение обеих. В последние месяцы своего земного пути он жил уже как явление массового сознания и широчайшей социальной практики, вне истерзанного свирепым недугом тела. Распоряжение собой в отличие от Поля и Лауры не могло быть его частным делом. Он это прекрасно понимал и связывал решение своей судьбы всецело с волей ЦК.

8. Его сразу не раскусишь

Ошибки Сталина, омрачившие его взаимоотношения с уходящим Учителем, труднообъяснимы психологически. В частности, к проекту автономизации он, судя по всему, уже никогда больше не возвращался, стремясь, напротив, увеличивать число республик — членов Союзной Федерации и находя более гибкие (по сравнению с прямыми мерами перехода от федерализма к унитаризму) формы укрепления общерусского, природно-интернационалистского государствообразующего культурно-исторического начала.

«Центризм» (даже, если угодно, правый уклон) в вопросе о монополии внешней торговли и вовсе не понятен. Обращение Ленина — фактически против Сталина и большинства ЦК — к Троцкому являлось серьезным политическим поражением Сталина. Его поведение в этой ситуации может быть мотивировано только двумя причинами: либо пока что неопытностью генсека (и это маловероятно), либо временным маневрированием, стремлением, теряя Ленина, как-то привязать к себе Зиновьева и Каменева, создавая антитроцкистский блок. Отклонений от ленинской линии в вопросе о монополии у Сталина потом не отмечалось.

Ценные сведения, меткие наблюдения о деятельности Сталина в этот период содержатся в письмах Назаретяна, который под его началом непосредственно занимался реорганизацией аппарата ЦК.

На фоне этих и многих других перипетий (один закавказский узел чего стоит!) по-интеллигентски мелко выглядит тот всплеск амбиций, в который Крупская втянула и без того измотанного и взвинченного Ленина. Похоже, что она не сообщила ему об обычной уставной норме, на которую указал Сталин: нарушаешь решение ЦК — изволь по-партийному отвечать перед Контрольной комиссией. В результате вышли смысловые «ножницы». Принципиально Сталин не мог «взять сказанное назад» относительно ЦКК и принять правило: «сделанное против жены я считаю сделанным и против меня», — это было совершенно не похоже на Ленина, сам Ленин воспитывал его иначе. Поэтому Сталин, выполнив требование формально извиниться, не скрыл и того, что вместе с тем отказывается «понять, в чем тут дело, где моя «вина» и чего, собственно, от меня хотят». Ученик выходил на горизонты Учителя, в то время как ослабевший организм Учителя уводил его в физическое небытие.

Ныне, после бесчисленных «художеств» антисталинских, а потом и антиленинских кампаний требуется, по сути, заново рассмотреть наследие Сталина в его отношении к ленинизму. Обширная старая (вышедшая до середины 50-х годов) литература декларативна и апологетична, а сменившая ее писанина, как правило, воспроизводит эту «методологию» с точностью до наоборот и, главное, силится как можно дальше оттащить Сталина от Ленина, нарисовать картину всевозможных отклонений, нарушений и отходов первого, сшибить их между собой. Разумеется, вакуум не образуется. Освободившееся место тут же заполняют Троцкий и братия «советологов», которым несть числа.

Раскроем работу Сталина «Об основах ленинизма». С первых же страниц автор берет быка за рога, дает определение предмета. «Ленинизм есть марксизм эпохи империализма и пролетарской революции, — чеканит он. — Точнее: ленинизм есть теория и тактика пролетарской революции вообще, теория и тактика диктатуры пролетариата в особенности» (Сб. 71). С этими положениями можно спорить, их не запрещено уточнять или же заменять более совершенными, но с ними и можно работать.

А вот что пишет Троцкий: «Ленинизм, как система революционного действия, предполагает воспитанное размышлением и опытом революционное чутье, которое в области общественной — то же самое, что мышечное ощущение в физическом труде» (К истории… С. 191). Ленинизм — это «внешнее сгущение марксизма для непосредственного революционного действия в эпоху империалистической агонии буржуазного общества» (Военная доктрина или мнимо-военное доктринерство. Пг, 1922. С. 28) и т. п. Согласитесь, ни спорить, ни работать с этими «сгущениями» златословия просто нельзя. У Троцкого десятки прекрасных, завораживающих страниц о Ленине, его учении, поступках и т. д. Он увлекает своими рассказами о виденном, но у него нечему поучиться. Даже любимую свою и единственную теорию перманентной революции он излагает на редкость назойливо и невнятно. Сталин сух, логичен, порой схематичен, но сразу видно, чего он хочет и куда ведет. Из текстов Троцкого обычно выпирает собственная гордыня, своеобразное «во-что-бы-то-ни-стало-из-кожи-вон-вылезание», позерство в стиле якобинского клуба, автоматически предопределенной «избранности». В отличие от беллетристического парения Льва Давидовича Сталин (по Троцкому, «организатор без кругозора») клонит к деловитости и безличности, не подражает даже Ленину, проявляет органическое ощущение ведомой массы и говорит с нею на ее обычном языке.

Общая черта руководителей послеленинского периода советской истории состояла в том, что все они без исключения претендовали на то, что живут, трудятся, управляют «по Ленину». Но никто из них, исключая одного Сталина, не проделывал соответственной работы. Только Сталин превратил имя предшественника в святыню, тогда как Хрущев устроил вокруг памяти Сталина несусветный шабаш, Брежнев придумал для Хрущева псевдоним «волюнтаризм», Горбачев, и вовсе как дикарь, променял социалистическое первородство на звание «лучшего немца года», херши-колу и пипцу-хат. Еще до войны ходила легенда, что Сталин глубокой ночью приходит в Мавзолей и часами просиживает, глядя на светлый профиль Ильича. О чем он думал, какие принимал решения? Имели ли его преемники такую же потребность в мысленном совете со своим Учителем, в духовной опоре на кого-либо вообще? Не в этой ли тяге к высокому наиболее сокровенный источник успеха деятеля, которого и с восторгом и с содроганием вспоминает мир? Как-то Кутузов получил от поэтессы А. П. Буниной оду, где чаша весов с кровью воинов перевешивает чашу с Москвой. «…Я «весил Москву не с кровью воинов», — сердито отозвался Михаил Илларионович, — а с целой Россией и с спасением Петербурга и с свободою Европы» (Письма, записки. М., 1989. С. 448). Сталину приходилось производить такое «взвешивание» чуть ли не каждый день.

«Фарисеи буржуазии, — писал Ленин в 1910 году, — любят изречение: de mortuis aut bene aut nihil (о мертвых либо молчать, либо говорить хорошее). Пролетариату нужна правда и о живых политических деятелях и о мертвых, ибо те, кто действительно заслуживают имя политического деятеля, не умирают для политики, когда наступает их физическая смерть» (Л20. 89). Фарисеи буржуазии к концу века безнадежно измельчали, Пораженные хроническим спидоумием, не будучи в состоянии предложить сколько-нибудь привлекательную, зовущую идею живым, они изменили своему старому правилу и без конца ворошат и перемывают кости мертвых. Мусор продолжает сыпаться на могилу Сталина, но сдувается теперь ветром истории быстрее, чем накапливается. Время правды о нем только еще наступает. Надо сделать все, чтобы этому никто не помешал.

Р. Косолапов.

Осень-99.

1. Слово составителя

В мае 1998 года, разбирая бумаги историка В. Д. Мочалова (1902–1970), я обнаружил его собственноручные записи двух совещаний у И. В. Сталина.

Рукописи, пролежавшие без движения в личном архиве ученого более полувека, хорошо сохранились. Часть из них — это беглые заметки автора, сделанные в ходе бесед 28 декабря 1945-го и 23 декабря 1946 года, другая часть — фактически готовые очерки. Судя по многим признакам, Василий Дмитриевич писал их для себя и не думал о публикации. С профессиональной добросовестностью он фиксировал то, что видел и слышал, как потому, что это было необходимо ему для дальнейшей работы, так и потому, что являлось моментом Большой Истории, вторгшейся в его собственную жизнь.

Мне уже приходилось отмечать, что тот феномен, который поныне именуется «культом личности Сталина», не был его личным (или, вернее, прежде всего был не его личным) творением. «Культ» активно лепили — и очень часто вопреки Сталину — многочисленные «ваятели» от аппарата.

Текст бесед, о которых пойдет речь в предлагаемых очерках, в этом смысле особенно показателен. Он вводит нашего современника в плотные слои идеологической атмосферы послевоенного времени. Речь идет о наиболее, пожалуй, чувствительном нерве «культа» — выпуске Собрания сочинений и краткой биографии самого Сталина. Читатель попадает в святая святых пропагандистской мастерской, в ее горнило, и выносит оттуда далеко не однозначное мнение. Сталин, оказывается, воюет с вульгарными аллилуйщиками, воюет непритворно, разбирая многие их фокусы задним числом и явно досадуя, что они вообще имели место.

Теперь, когда опубликована правка Сталина в макете второго издания его краткой биографии, отчетливо видно, как лукавил Н. С. Хрущев, доказывая, «что сам Сталин всячески поощрял и поддерживал возвеличивание его персоны». В качестве примера на дополнительном заседании XX съезда КПСС 25 февраля 1956 года Хрущев привел «некоторые характеристики деятельности Сталина, вписанные рукою самого Сталина» в его краткую биографию. Хрущев цитирует одно место из книги, где говорится, что в «борьбе с маловерами и капитулянтами, троцкистами и зиновьевцами, бухариными и Каменевыми окончательно сложилось после выхода Ленина из строя то руководящее ядро нашей партии… которое отстояло великое знамя Ленина… Руководителем этого ядра и ведущей силой партии и государства был товарищ Сталин» (Свет и тени «великого десятилетия». Н. С. Хрущев и его время. Л… 1989. С. 92). У слушателя и читателя складывается естественное впечатление, что, по Сталину, история партии представляет собой некое безлюдное пространство, где действует всего один герой, — театр одного актера. Хрущев добивается этого простым приемом: он ставит многоточие там, где следует перечисление состава партийного ядра в лице Молотова, Калинина, Ворошилова, Куйбышева, Фрунзе, Дзержинского, Кагановича, Орджоникидзе, Кирова, Ярославского, Микояна, Андреева, Шверника, Жданова, Шкирятова и других (см.: Сталин И. В. Соч. Т. 16. С. 75).

Этим же приемом Хрущев пользуется, указывая на то место, где говорится, что Сталин «не допускал в своей деятельности и тени самомнения, зазнайства, самолюбования». «Где и когда мог какой-либо деятель так прославлять самого себя? Разве это достойно деятеля марксистско-ленинского типа?» — риторически вопрошает «наш Никита Сергеевич» (Свет и тени… С. 93). Это и в самом деле звучит эффектно, если слушатель и читатель не знают, что докладчик оборвал цитату и опустил слова: «В своем интервью немецкому писателю Людвигу, где он отмечает великую роль гениального Ленина в деле преобразования нашей Родины, Сталин просто заявляет о себе: «Что касается меня, то я только ученик Ленина, и моя цель — быть достойным его учеником» (Сталин И. В. Соч. Т. 16. С. 75–76). Похвалы за скромность Сталин тут, разумеется, не заслуживает, но и хрущевская «объективность» опускается ниже нуля. Сталин, как всегда, верен себе. Он жестко связывает себя с Лениным, и эта неотторжимость, доводимая до самоотречения и продемонстрированная многократно в весьма разнообразных исторических обстоятельствах, вызывает, скорее, уважение, чем критику.

Сталин был человеком не робкого десятка. Трудно судить о его тернистом жизненном пути в целом, но после Октября на этом пути выделяется по меньшей мере три ситуации, которые даже для Сталина выглядят шоковыми. Первая — это заявление Ленина о возможности разрыва с ним отношений 5 марта 1922 года; вторая — самоубийство жены, Н. С. Аллилуевой, 8 ноября 1932 года; третья — нападение гитлеровской Германии на Советский Союз 22 июня 1941 года. Теперь мы знаем, что первая ситуация зависела не только от него лично, но и вытекала из кремлевской интриги, затеянной вокруг больного Владимира Ильича Г. Е. Зиновьевым, Л. Б. Каменевым и Л. Д. Троцким при попустительстве Н. К. Крупской и упорном противодействии сестры Ленина М. И. Ульяновой. Сталин мужественно и великодушно принял этот страшный удар. Он мог уже потом в сердцах назвать Крупскую «старой дурой», но не позволил себе ни единого выпада против учителя и вождя. Нравственному отношению к своему наставнику и предшественнику у Сталина можно только учиться. Как этого не поймут некоторые нынешние левопатриотические лидеры, мечтающие возрождать неповторимую, самобытную Россию, хватаясь за имя Сталина, но вычеркивая вслед за «демократами» из исторической памяти народа вдохновляющий образ такого русского гения, как Ленин?..

Хрущев лгал, утверждая, что «Сталин проявлял неуважение к памяти Ленина». Искусственно и нелепо выглядела при этом ссылка на то, что «Дворец Советов как памятник Владимиру Ильичу» (Свет и тени… С. 95–96) так и не был построен. Впоследствии Хрущев нашел символическое «решение» проблемы, устроив на фундаменте Дворца Советов яму с водой. Этим было как бы предопределено восстановление храма Христа Спасителя. Свято место пусто не бывает…

В публикуемых беседах, в репликах Сталина видится серьезная оппозиция официальной идеологической службе. Так, он. скорее всего, неожиданно для начальника Управления пропаганды ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александрова и директора Института Маркса-Энгельса-Ленина В. С. Кружкова защитил автора заметок, который в единственном числе протестовал против расширения первых томов Собрания сочинений Сталина за счет приписывания ему анонимных статей из социал-демократической печати на грузинском языке. Мочалов настаивал на глубокой научной экспертизе текстов и стал неудобен директору ИМЭЛа. В то время такое поведение выглядело как непозволительная дерзость и влекло за собой подчас суровые «оргвыводы». Мочалова «ушли» из ИМЭЛа в Академию наук, и Сталин быстро разобрался почему. Взяв сторону Мочалова, он дал отпор подхалимам: «Тут, видать, стремились побольше включить в том, хотели раздуть значение автора. Я в этом не нуждаюсь…». «Представляешь, — рассказывал об этом эпизоде своей жене, Р. П. Конюшей, Мочалов, — Иосиф Виссарионович полностью поддержал мои мотивировки (в докладной записке) об авторстве. Он исключил из состава первых двух томов все работы, которые были мной отнесены к числу не принадлежащих И. В. Сталину». Но такие, как Мочалов, встречались не часто.

По словам той же Конюшей, участников совещания 23 декабря 1946 года, как известно, обсуждавшего вопрос о новой биографии Ленина и втором издании краткой биографии Сталина, последний встретил словами: «Вы что эсеровщиной занимаетесь? Народ, партия — ничто, Сталин — все? Сталин стар. Сталин скоро умрет. Хотите, чтобы народ в панику впал — раз все делал он, то без него конец?» (Сталин И. В. Соч. Т. 16. С. 233–234).

Сталин был раздражен работой ИМЭЛа, особенно его безымянными публикациями, означавшими перестраховку за счет ЦК ВКП(б). «Когда ИМЭЛ издает что-либо без подписи, без фамилий авторов, это хуже воровства. Нигде в мире ничего подобного нет. Почему боятся поставить фамилии авторов? Надо, чтобы люди имели свободу писать…» — эти слова звучат как дыхание «оттепели» и «перестроечный» мотив «гласности». До чего же различно было то, что творилось внутри верхов, и то, что проявлялось вовне!

С одной стороны, Сталин отчетливо видит тенденцию бюрократической формализации, окостенения научно-революционного учения — не случайно он предупреждает об опасности появления у нас «катедер-коммунис- тов», коммунистов-начетчиков, текстоедов кафедрального толка. С другой — он уже находится в плену сложившейся, утверждаемой всей партийно-государственной машиной традиции, которая является условием ее самосохранения и дальнейшего существования. Как неординарная творческая личность Сталин пытается вырваться из этих цепей, которые ковались при его непосредственном участии, но в конечном счете остается пленником тех, для кого эти оковы — комфортное состояние, часть их самих, армии чиновников, не мыслящей себе жизни без внутреннего рабства. Если уж на то пошло, в послесталинские десятилетия реальный социализм погубили не столько сознательные ревизионисты или же «сталинисты», как их изображает «демократическая» печать, сколько «катедер-коммунисты», конформисты и карьеристы всех мастей, интересы которых оказались в естественной гармонии с интересами «теневого» капитала. Леность мысли и дипломированное невежество сыграли тут выдающуюся роль. Эта тема требует дальнейшего освещения, поскольку названные факторы продолжают давить на социально- и национально- освободительный процесс с неослабевающей силой.

Обернемся в прошлое. На XVI съезде ВКП(б) (июнь-июль 1930 года) впервые отсутствует оппозиция линии ЦК и провозглашается развернутое наступление социализма по всему фронту. На нем еще нет славословия в адрес Сталина, царит хотя и приподнятое, но в целом деловое настроение. XVII съезд (январь-февраль 1934 года) отмечен большей эмоциональностью и проходит как «съезд победителей». Открывая его, В. М. Молотов называет Сталина «вождем и организатором наших побед», «верным продолжателем ленинского дела». Тогда же на съездовской трибуне появляется «новенький» Хрущев, который сначала вносит предложение о составе президиума, а потом выступает с речью. Именно он в числе первых объявляет Сталина «гениальным» и «великим вождем», говорит о его «гениальном докладе» (XVII съезд Всесоюзной коммунистической партии (б). Стенографический отчет. М., 1934. С. 6, 145, 147). В 70-х годах Молотов вспоминал, что Сталин однажды увидел его подпись под каким-то групповым приветствием, где Сталина называли «гениальным». Он рассердился и велел это слово вычеркнуть. «Ты как сюда попал?» — спросил Сталин Молотова. «Попал, как полагается». — «Неужели ты тоже плетешься за всеми?» По словам Вячеслава Михайловича, славословие в адрес Сталина «целиком нельзя было прикрыть (то есть прекратить. — Р. К.). Это могло бы иметь в то время отрицательные последствия. Сталину не всегда это нравилось, но в конце концов немножко и понравилось» (Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. Чуева. М., 1991. С. 242).

Ну а что Хрущев?

В статье, посвященной 60-летию Сталина (1939), будущий ниспровергатель «культа личности» заявит:

«Трудящиеся всего мира будут писать и говорить о нем с любовью и благодарностью.

Враги трудящихся будут писать и говорить о нем со злобной пеной у рта» (Сталин. М., 1940, С. 93). Какая все же беспощадная штука история! Кто бы мог тогда предсказать, что такой пеной будут исходить и те, кто именуют себя коммунистами? Кто бы мог знать, что морально-политическая инерция «ленинцев»-антисталинцев будет неумолимо прижимать их к лагерю антиленинцев и антимарксистов?

Предлагаемые тексты ценны своими достоверными социально-психологическими наблюдениями. Есть в них немало и спорного. Но радует то, что оттуда является к нам не схема, не группа восковых фигур, а кусок жизни в ее подчас парадоксальных проявлениях. Это будит мысль, стимулирует ее, а значит, и продолжение жизни в интенсивнейшем напряжении.

Очерки подготовлены мною к печати непосредственно с рукописи, без какой-либо редакции. Мое вмешательство состояло только в соединении отдельных фрагментов текста, расшифровке некоторых фраз, восстановлении сокращенных слов и окончательной расстановке знаков препинания. Помогали мне в этой работе дочь В. Д. Мочалова и Р. П. Конюшей — Елена Васильевна Мочалова и Владимир Михайлович Куркин.

Р. Косолапов.

Март-99

2. На приеме у товарища Сталина

(В связи с рассмотрением им первого тома Сочинений И. В. Сталина)

28 декабря 1945 года. Беседа продолжалась около 1 1/2 часа, с 8 часов 05 минут вечера до 9 часов 35 минут.

Присутствовали: тт. Маленков, Поскребышев, Александров, Федосеев, Иовчук, Кружков, Шария, Мочалов, Надточеев.

28 декабря 1945 года в 7 часов вечера с заседания в Институте истории АН меня вызвали в ЦK. По телефону сообщили, что через 30 минут надо быть у тов. Федосеева.

Торопимся. В бюро пропусков — большая очередь Называем свои фамилии. Просим ускорить дело, так как мой спутник уже знал или догадывался, что вызов нас в ЦК — необычный, а возможно, и к самому «хозяину». Нам предлагают проходить через главный подъезд, без пропуска. Это и меня начинает убеждать, что вызывают, может быть, и, в самом деле, к тов. Сталину. К главному подъезду уже не идем, а бежим. Патруль заглядывает в слегка приоткрытый блокнот, лежащий около него на столике. В блокноте я вижу наши фамилии. Быстро проходим. Лихорадочно раздеваемся. Уже через пару минут появляемся в приемной т. Федосеева. В дверях нас встречают стоящие в пальто и шапках тт. Федосеев, Кружков, Шария.

— Где ваши пальто? — обращаются они к нам. — Одевайтесь и быстрее — обратно. Ждем.

Мы сбегаем вниз, так же поспешно одеваемся, как и разделись.

— Быстро, — замечает по нашему адресу гардеробщица.

Уже все одетые, не торопясь (вернее, с деланной неторопливостью), поднимаемся по лестнице на пятый этаж. Около кабинета тов. Маленкова (места, мне уже «знакомые» по прошлогодним визитам сюда, — на Оргбюро и т. п.) нас встречает он сам, здоровается со всеми, и все гуськом за ним направляемся к отдельному выходу во внутренний двор. Тут нас догоняет отставший т. Иовчук. Тов. Маленков гостеприимно предлагает всем усаживаться в его вместительную машину.

— Иначе вас с пропусками замучат, — говорит он шутливо.

Все размещаемся. Плотно усаживаемся. Вот уж действительно, в тесноте, да не в обиде!

В самом деле, машина быстро, почти не замедляя хода, въезжает в Спасские ворота. Патрули знают хорошо тов. Маленкова в лицо (он сидит рядом с шофером) и потому без задержки пропускают его машину. Так же минует остальных патрулей, через внутренние, сравнительно тесные дворы Кремля подъезжает к довольно обычному, несколько старомодному скромному подъезду. Последний раз проверяют документы. На лестнице, в сторонке, с несколькими ступеньками вниз — небольшая раздевалка. Оставив здесь пальто, шапки, поднимаемся на лифте на 3-й этаж. По узкому, поворачивающему под небольшим углом в сторону коридору попадаем в просторную приемную — высокую, отделанную светлым дубом комнату. Прямо напротив входа — большой стол, на нем аккуратно разложены свежие русские и иностранные газеты. Посередине стола — массивный письменный прибор со стопкой бумаги рядом и т. п. Справа от дверей — круглый, накрытый белой скатертью стол с прохладительными напитками. Это приемная, предназначенная для ожидающих вызова к тов. Сталину. Здесь есть все условия для того, чтобы сесть, подумать, прийти в себя тому, кто был вызван сюда так же неожиданно, как и мы. Да и без этого кто не будет взволнован, ожидая с минуты на минуту встречи с величайшим из современных людей, с человеком, который больше чем кто-либо другой ныне держит в своих руках судьбы мира…

Все мы толпимся вокруг большого стола. Прошло минут 15–20. Наконец, в 8 часов 05 минут вечера к нам вышел тов. Александров и позвал нас к тов. Сталину. Проходим через одну, затем вторую комнаты, в которых справа у окон стоят столы (бюро) его помощников. Открываем дверь в большой кабинет, напоминающий собой зал несколько удлиненной формы. Это, видимо, и есть рабочий кабинет тов. Сталина и одновременно зал важнейших заседаний, которые проходят у тов. Сталина. Слева в зале вдоль стены — большой покрытый темно-синим сукном стол. В конце стола — председательское место с письменным прибором. В правом дальнем углу, у окна, стоит письменный стол, видимо, постоянное рабочее место тов. Сталина. Дверь в противоположной от входа стене приоткрыта. Через открытую дверь в следующую комнату виден огромный, почти в человеческий рост, глобус и на стене — географическая карта…

Мы вошли в зал гурьбой. Нам навстречу поднялся тов. Сталин, и мы почти окружили его уже посередине зала. Лицо его, спокойное и сосредоточенное, и строгое, и одновременно притягивающее, густо покрыто коричневатыми крапинками — то ли от загара, то ли от перенесенной когда-то оспы. Волосы на голове сплошь седые, несколько поредевшие на темени (случилось это, должно быть, уже во время войны). Сталин поздоровался с нами за руку и пригласил сесть за большой стол. Слева от меня, у стены, расположился тов. Поскребышев, рядом с ним, ближе к то в. Сталину, — тов. Маленков. Остальные товарищи расселись с другой стороны стола. На конце стола, напротив тов. Сталииа, расположился тов. Шария.

— Ну рассказывайте, какие у вас были разногласия? — спросил товарищ Сталин.

Вопрос был совершенно неожиданный для всех присутствующих. Трудно было предположить, чтобы тов. Сталин что-либо знал о спорах на эти темы в ИМЭЛе, хотя эти споры были даже перенесены на обсуждение Оргбюро ЦК.

Тов. Кружков, директор ИМЭЛа, стал говорить о том, что у нас в этом отношении все уладилось, и прочее.

Ничего скрывать от тов. Сталина было нельзя, и я рассказал об основных сомнениях и возражениях по вопросам авторства, какие у меня имелись: 1) в отношении двух статей из газеты «Брдзола» («Борьба». — Р. К.). Эти статьи написаны в спокойном тоне, несколько отличном от того боевого тона, характерного для более поздних статей; 2) три статьи из «Кавказского Рабочего Листка». Первая составлялась или редактировалась, безусловно, с участием тов. Сталина, принадлежность ему двух других — сомнительна; 3) вызывала сомнение по стилю статья «Вооруженное восстание и наша тактика»; 4) «Местная пресса» из газеты «Элва» («Молния». — Р. К.) — в статье имеются разноречия в постановке того же вопроса со статьей «Газета «Искра» и аграрный вопрос» и статьей 1908 года «Лакействующие социалисты». Таковы были наши споры и мои возражения.

— Вас за это и «вышибли» из ИМЭЛа? — спросил тов. Сталин. — Кто этим занимался?

— Это дело тов. Кружкова, — ответил я и объяснил, что причиной его недовольства мною было мое письмо в ЦК ВКП(б) о необходимости приступить к изданию Сочинений И. В. Сталина. Первый том их, несмотря на то, что перевод его был готов, тов. Кружков даже не прочел, и это после нескольких месяцев его пребывания в ИМЭЛе. Свое недовольство моим письмом в ЦК тов. Кружков высказывал мне неоднократно. Были еще резкие стычки с т. Шария, но больше по принципиальным вопросам. Я отстаивал новые переводы, а он — старые, уже имевшиеся в ходу в литературе и пр.

— Перевод плохой, — начал тов. Сталин. — Переводили слова, пренебрегая законами русского языка… На грузинском языке имеется два слова, означающих «жизнь». В одном случае это слово обозначает биологическую жизнь («сицоцкие». — В. М.), во втором случае — жизнь общественную («цховреби». — В. М). При переводе грузинского слова «жизнь» во втором смысле требуется добавить слово «общественная», хотя в грузинском тексте его нет и оно не требуется. Или переводят на русский язык придаточные предложения без союза «что». В грузинском языке это слово — лишнее. А по-русски, если опустить союз «что», будет безграмотно… Переводить труднее, чем писать, — сказал тов. Сталин. — Часть статей артистически переведена, — добавил тов. Сталин. — Видимо, разные переводчики переводили. Кое-что пришлось поправить, — сказал он. — Например, статьи «Анархизм или социализм?» предназначались для газеты. Их приходилось писать по кусочкам, писать тут же, в типографии, наскоро, на коленке и давать наборщику… Хотя готовился я к ним хорошо. Они печатались с перерывами, поэтому, когда это собрано вместе, получились лишние резюме. Их пришлось исключить.

Одним из присутствующих было замечено, что мы не могли этого сделать сами.

— Да, это уж право автора, — сказал тов. Сталин. — Я не гнался за всем, много вычеркнул. Тут, видать, стремились побольше включить в том, хотели раздуть значение автора. Я в этом не нуждаюсь…

Кто-то заметил, что в Сочинения В. И. Ленина входит все им написанное.

— То Ленин, а то я, — ответил на это тов. Сталин. — В «Брдзола» пишущим был я, да, быть может, еще Северин Джугели… Кецховели был практиком, организатором. Орган вел Кецховели, но писал он мало. И вышло, что Кецховели был фактическим редактором, а редактировать не умел. В 1900 годах у нас была в Баку большая типография. В ней мы размножали «Искру» и распространяли ее на всю Россию… Первое столкновение внутри «Месаме-даси» (грузинская социал-демократическая организация 1892–1903 годов. — Р. К.) было по вопросу о нелегальной прессе. Левые придавали главное значение нелегальной прессе. Правые превозносили легальную прессу. С этого и начались расхождения у левых с правыми. Те, кто был за легальную прессу, почти все потом ушли к меньшевикам… Руководители «Месаме-даси» не хотели иметь в Тифлисе нелегальной прессы, поэтому и издание «Брдзола» пришлось перенести в Баку.

Верно, что тон моих статей в «Брдзола» несколько иной, спокойный. Спокойный тон был… Я тогда тянул в профессуру — хотел поступить в университет. Кецховели меня за это ругал. Батумские расстрелы перевернули все во мне. Я начал ругаться… Тон изменился…

Батумская листовка («Товарищи») — моя. Там больше некому было писать. Но я ее вычеркнул… Осталась в томе только прокламация «9 марта», имеющая историческое значение.

В «Кавказском Рабочем Листке» писали Спандарян и я. Правильно, что статьи «Эпизод великой русской революции» и «Елисаветпольские события» — не мои. Статья «Тифлис, 20 ноября» — моя. Это я помню.

Статьи «Анархизм или социализм?» не были окончены… Заметки, которые я сделал, имея в виду писать дальше, при обыске в Баку затерялись. Да и надобность в продолжении отпала. Анархистов скоро не оказалось. Они появились в Тифлисе как-то налетом… В этой работе есть одно неправильное, устарелое положение. Раньше революционные социал-демократы обуславливали возможность социалистической революции наличием. большинства пролетариата в стране. Потом мы это условие выкинули. Это надо было оговорить, что я и сделал. Первый вариант «Анархизма или социализма?» отнесен в приложения. Из двух предисловий к двум разным вариантам сделано одно…

Кое-что не найдено. Прежде всего, программа занятий в кружках. Дело было в 1898 году. Программа, по которой кружки занимались, была трафаретная. Сначала пропагандист рассказывал о первобытном коммунизме. На смену первобытному коммунизму наступила эпоха рабства. Потом капитализм. Таким образом, общественный строй менялся. Точно так же на смену капитализму должен прийти социализм… Я все это изменил. Программу построил иначе. Первой темой была такая: «Почему мы бедны, хотя все создаем?» Вторая тема: «Почему мы бесправны?» и т. д. Потом давалась историческая справка. Новая программа рабочим очень понравилась. Вано Стуруа еще с одним рабочим (тов. Сталин называл фамилию и второго рабочего, но я плохо расслышал, кажется, Ниниа) размножили программу и раздали кружкам. Пропаганда стала вестись потом по этой программе. Она разошлась во многих экземплярах. Хорошо было бы найти эту программу…

Не могут еще найти мое «Кредо». Дело было в 1904 году. Тогда я только что вернулся из ссылки. Знакомых старых работников в Тифлисе не оказалось: одни были отправлены в ссылку, другие находились в тюрьме. В Тифлис понаехали новые люди — студенты из Риги, из Томска и других мест. Они приняли меня в штыки. Хотя низовые работники и середняки знали меня хорошо. Я однажды сказал: плоха у вас организационная сторона, пропаганда еще ведется, а организация дела слаба. На меня донесли, сказали еще, что «Искру» ругает… Мне за это «припаяли»… и потребовали: пусть Сталин напишет свое «Кредо». Я такое «Кредо» написал. Помню, в нем были разделы: теория, практика, организация… Потом это «Кредо» распространялось в организации. (За несколько дней до этой беседы передавали, что тов. Сталин будто бы даже помнил, что передал 70 экземпляров «Кредо» одному армянину, работнику Союзного комитета, кажется, как потом было с ним уточнено, Шавердову Дакуш. — В. М.)

Спустя некоторое время с речью в «защиту» т. Кружкова выступил т. Шария. Он стал оспаривать мое заявление о том, что перевод первого тома был уже готов… и прочее. Зашита вышла декларативной и малоубедительной.

То ли вскоре после выступления т. Шария, то ли раньше этого тов. Сталин, как бы в защиту меня, сказал, имея в виду мое незнание грузинского языка:

— Он меньше вооружен.

Я снова попросил разрешения сказать несколько слов. Товарищ Сталин вопросительно посмотрел, как бы говоря: стоит ли возражать? Я оговорился, что возражать т. Шария я не собираюсь, а хочу назвать некоторые неизвестные работы. Мне было разрешено высказаться.

— Если вошедшие в том две статьи из «Брдзола», — сказал я, — принадлежат тов. Сталину, то…

Здесь тов. Сталин бросил реплику:

— Эти статьи — мои, я хорошо помню, как их писал…

— …то ему же, — продолжал я, — в № 2–3 «Брдзола» должна принадлежать еще одна статья — «Рабочее движение на Кавказе в 1898–1899 гг.». Большая, интересная, принципиальная статья. Затем есть три письма И. Сталина периода 1904–1905 годов за подписью Ва- но, адресованные В. И. Ленину и Н. К, Крупской. Поскольку найдены пока только два письма тов. Сталина из Кутаиса, относящихся к этому времени, то и названные три письма желательно бы видеть в томе.

Тов. Сталин заинтересовался этими материалами. Я отнес ему № 2–3 «Брдзола» с упомянутой мною статьей, а т. Кружков передал письма, о которых шла речь. Тов. Сталин некоторое время просматривал и «Брдзола» и письма, а потом сказал:

— Это надо посмотреть.

Через день ему были переданы фотокопии названных писем. Спустя некоторое время тов. Сталии вернул их в ИМЭЛ с надписью на обложке: «Не печатать».

Тут же он рассказал, что в 1904–1905 годах была большая переписка с Лениным. Летом 1905 года, по приезде в Чиатура, тов. Сталин написал большое письмо В. И. Ленину по вопросу о демократическом централизме, в связи с решениями только что состоявшегося III съезда партии по организационным вопросам. Одновременно ему на месте пришлось предпринять некоторые действия, не вполне согласовывающиеся с решениями съезда.

— Нарушил устав — накажите, — писал тов. Сталин.

Тов. Сталин хотел заручиться мнением В. И. Ленина по этому вопросу, Ленин тогда на его письмо не ответил. Но при встрече с В. И. Лениным на съезде партии тов. Сталин в беседе с ним вернулся к теме своего письма и получил полное подтверждение правильности как своих действий в организационно-партийном вопросе в Чиатура, так и правильности своей точки зрения…

Кажется, дальше тов. Сталин сам поставил вопрос о тираже первого тома.

— Тысяч 30–40 будет достаточно, — сказал он.

— Сочинения В. И Ленина печатаются в тираже 500 тысяч экземпляров, — сказал кто-то из присутствующих.

— То Ленин, а то я, — ответил на это тов. Сталин.

Все запротестовали, был назван слишком малый тираж для первого тома.

— Я смотрю на дело по существу, — сказал тов. Сталин. — Работы, составляющие первый том, теперь имеют историческое значение, ну еще биографическое. Об этом же у меня потом было лучше сказано. Все это я оговариваю в своем предисловии. Эти произведения не для руководства. (Эта фраза в рукописи В. Д. Мочалова вычеркнута. — Р. К.) То, что нужно для руководства, надо издавать в большем тираже.

— Надо подумать о читателе, — стали доказывать ему, — очереди будут в библиотеках за книжкой. Нельзя печатать разными тиражами разные тома.

— С бумагой у нас теперь стало лучше, — говорит тов. Александров (последние три слова в рукописи зачеркнуты. — Р. К.).

— Хорошо, 100 тысяч достаточно, — уступил несколько тов. Сталин. — Бумага нужна для областных газет. А ведь их стыдно в руки взять — листочки. Разве плохой город Курск? Хороший город. Разве плохой город Орел? Тоже хороший город. А ни тот ни другой газет приличных не имеют.

— Одних библиотек у нас 75 тысяч, — дают справку товарищи из Управления пропаганды.

— Потому и книг у нас на рынке нет, что они все по библиотекам распределяются, — ответил на это тов. Сталин.

Когда опять зашла речь о переводах статей, дополняющих второй том, тов. Сталин сказал:

— Пусть это грузины сделают.

Сталин сказал, между прочим, что вся трудность подготовки издания заключалась в первом и втором — переводных томах, последующие тома — перепечатки и потому трудностей представлять не будут. (Эта фраза вне текста написана на последней странице оригинала. — Р. К.)

Снова всплыл вопрос о тираже.

— Хорошо, пусть будет 300 тысяч, поскольку говорят, что тома нельзя печатать разным тиражом, — твердо сказал тов. Сталин, давая понять, что больше «уступок» не будет…

Тов. Кружков спросил мнение тов. Сталина об «аппарате» тома. Вопрос не сразу был понят: термин «аппарат» — едва ли не специфически имэловский. Кто-то пояснил:

— То есть примечания в томе…

— Ах, примечания? Некоторые из них я читал, ничего, как будто подходят…

— Нужны ли они? — продолжает спрашивать т. Кружков.

— Примечания нужны, — говорит тов. Сталин. — События, о которых говорится, зачастую малоизвестные, происходили давно. Нужно пояснить их современному читателю.

— Может быть, примечания делать покороче? Мы к Сочинениям В. И. Ленина даем совсем небольшие, — добивается упорно т. Кружков, стремясь, должно быть, «облегчить» задачу института в отношении составления примечаний.

Тов. Сталин в этот момент направился к своему рабочему столу и на этот вопрос уже не ответил…

Тов. Сталин высказался также зато, чтобы в каждом томе в среднем было 300–360 страниц. В предисловии к изданию не надо называть, какие произведения входят в том, а только указывать, к какому периоду они относятся.

— Какой лучше формат томов?

— Мне нравится, — говорит тов. Сталин, — небольшой формат, такой, как томики В. И. Ленина. Можно книжку положить в карман…

— Какого цвета обложка лучше? Вот такой — бордовый или серый?

— Это все равно, — как бы отмахиваясь от несущественного вопроса, роняет тов. Сталин.

Тема беседы уже казалась исчерпанной.

— Мне как-то прислали сборник статей Маркса о национальном вопросе, — вспомнил тов. Сталин, — его без предисловия издавать нельзя. Там проводится мысль, что польская нация никуда не годится…

Все присутствующие недоуменно стали поглядывать друг на друга: кто бы это мог составить такой сборник и прислать его тов. Сталину. Тов. Александров сначала высказал предположение, что это сделал Госполитиздат, а затем — ОГИЗ, Юдин, наверное…

— Вы любите гадать, — немного раздраженно заметил тов. Сталин. — Надо сначала разузнать.

Потом в этой же связи он, между прочим, бросил: «Юдин и его «дружок»…» (имея в виду Митина).

— Ну, как будто, все? — спрашивает он нас.

Ни у кого больше вопросов нет. Мы как бы нехотя, медленно поднимаемся и, откланиваясь, выходим из кабинета тов. Сталина. Оказавшись в знакомой уже нам приемной, все поворачивают головы к часам. 9 часов 35 минут. Итак, беседа длилась полтора часа. Но они пролетели незаметно. Уходим уже знакомым путем, до подъезда, а дальше мимо Кремлевской стены опять к Спасским воротам. Последняя проверка пропусков, и мы покидаем древний Кремль.

В. Мочалов

3. Запись беседы у тов. Сталина, состоявшейся в понедельник, 23 декабря 1946 года

Как и в прошлый раз, меня разыскали в Институте истории еще днем, в 4 часа. Звонил П. Н. Поспелов по поручению А. Н. Поскребышева. Сообщил, что в 6 1/2 часа нужно быть в бюро пропусков у Спасской башни, а без 1/4 семь — у тов. Поскребышева. Я выбрался из дома весьма заблаговременно. Пришлось даже прогуляться полчаса от Спасской башни к Москве-реке и обратно. На вопрос в бюро пропусков, знаю ли я, где это и куда мне идти, я уверенно отвечал, что год назад я уже был там и дорога мне известна, дескать, там-то и там-то…

В знакомых уже коридорах так же часто встречаются постовые, и, наконец, перед входом в приемную мне вышел навстречу один из секретарей тов. Сталина в военной форме.

— Я, кажется, добрался раньше всех, — сказал я.

— Да, вы пришли первым, — подтвердил он и провел меня в приемную.

Здесь я, действительно, оказался один. И приемная мне уже была знакома по прошлому посещению. На большом столе, как и тогда, — много иллюстрированных заграничных журналов. Газета только одна — свежий номер «Правды». Я его еще не видел… Беру его и усаживаюсь к столу с прохладительными напитками. Минут через пятнадцать появляется т. Митин. Он садится напротив меня, предлагает выпить нарзану, но мне не хочется отвлекаться от своих мыслей, и я отказываюсь от приятного напитка. От него узнаю поточнее, что вызвали нас в связи с переизданием биографии И. В. (П. Н. же мне по телефону невнятно сказал, что будут говорить с теми, кто принимал участие в первом издании… а чего — он не сказал или я не разобрал, не знаю.)

Вошедший в приемную А. Н. Поскребышев, приветливо поздоровавшись, сказал:

— Придется с полчаса обождать.

Постепенно один за другим появляются: генерал-майор Галактионов, Иовчук, Федосеев, Кружков, Поспелов, Александров, через приемную проходят тт. Кузнецов и Патоличев — секретари ЦК.

Прошло немного времени, и всех нас позвали в кабинет тов. Сталина. Он встречает нас, стоя около большого стола, предназначенного для заседаний. Мы быстро рассаживаемся вокруг этого стола. Едва мы успели разместиться, как тов. Сталин начал говорить. Первые слова из-за не улегшегося еще шума от нашего размещения, стука стульев, шуршания вынимаемых листочков бумаги и блокнотов и т. п даже трудно улавливались…

Темой беседы, как уже можно было уловить из первых слов тов. Сталина, являлся вопрос о биографиях Ленина и Сталина.

— Обычно начинают изучение Ленина, — заговорил тов. Сталин, — с биографии. Так знакомится с Лениным громадное большинство людей. Я говорю о простых людях, а не о тех, что сидят в канцеляриях. Они не могут читать 30 томов, им не под силу. Поэтому нужна хорошая биография Ленина.

Здесь тов. Александров вполголоса подал реплику, что ИМЭЛ издал биографию В. И. Ленина.

— Уж я знаю, как у вас ИМЭЛ издает, — несколько возбужденно заметил на это тов. Сталин.

После того как т. Александров снова хотел что-то добавить в духе своей первой реплики, тов. Сталин с упреком добавил:

— Вы в отношении ИМЭЛа хорошо настроены… Когда ИМЭЛ, — продолжал тов. Сталин, — издает что- либо без подписи, без фамилий авторов, это хуже воровства. Нигде в мире ничего подобного нет. Почему боятся поставить фамилии авторов? Надо, чтобы люди имели свободу писать… Свободу высказываться, чтобы было кого раскритиковать. А то когда спросишь, то Управление пропаганды ссылается на ИМЭЛ — как будто ЦК написал, — а ИМЭЛ прикрывается именем ЦК. За спиной ЦК вы все храбрые люди… Нужна свобода высказываться, а то никто не смеет трогать. Какие взаимоотношения у Агитпропа ЦК с ИМЭЛом?

Тут я подал реплику, что согласно Уставу партии, принятому XVIII съездом партии, ИМЭЛ значится при Управлении пропаганды ЦК ВКП(б), а до этого он был Отделом ЦК.

— Тогда, — сказал тов. Сталин, — Агитпроп ЦК должен дать обстоятельную, вернее, среднюю по размерам, биографию В. И. Ленина. Это очень большое пропагандистское дело.

Дальше тов. Сталин перешел к краткой биографии И. В. Сталина, второе издание которой подготовил ИМЭЛ и исправленный им самим экземпляр которой он во время беседы держал в руках.

— Очень много ошибок. Тон нехороший, эсеровский, — сказал тов. Сталин о представленной ему на просмотр биографии И. В. Сталина. — У меня всякие учения, — продолжал с сердцем и с некоторой иронией в голосе тов. Сталин, — вплоть до какого-то учения о постоянных факторах войны. Оказывается, у меня есть учение о коммунизме, об индустриализации, о коллективизации и т. д. Похвал много в этой биографии, возвеличивания роли личности. Что должен делать читатель после прочтения этой биографии? Стать на колени и молиться на меня.

После этого тов. Сталин разразился целым рядом сердитых характеристик такого рода изображения исторических личностей:

— Марксизму не воспитываете…

— Все дело рисуете так, что становись на колени и молись… о ком вы пишете… Воспитатели чертовы…

Нам идолопоклонники не нужны…

— Вот вы пишете, что у меня есть учение о постоянных факторах войны, тогда как в любой истории войн об этом написано. Может быть, у меня это же сказано сильнее, но и только… У меня, оказывается, есть учение о коммунизме. Как будто Ленин говорил только о социализме и ничего не сказал о коммунизме. В действительности о коммунизме я говорил то же, что есть и у Ленина. Дальше, будто бы у меня есть учение об индустриализации страны, о коллективизации сельского хозяйства и т. д. и т. п. На самом деле, именно Ленину принадлежит заслуга постановки вопроса об индустриализации нашей страны, так же и относительно вопроса о коллективизации сельского хозяйства и т. п.

— У нас есть учение Маркса-Ленина, — заключил тов. Сталин. — Никаких дополнительных учений не требуется.

— Люди рабов воспитывают… — еще раз подчеркнул тов. Сталин.

— А если меня не станет?.. Любовь к партии не воспитываете… Меня не станет, тогда что?..

И еще и еще тов. Сталин говорил о необходимости воспитания нашего народа в духе любви к ВКП(б)… Любовь к идеям, идейное содержание (все записать не удалось).

Под рукой тов. Сталина лежало богато оформленное, иллюстрированное издание биографии И. В. Сталина. Показывая на него, тов. Сталин спросил:

— Такое издание для чего?

Тов. Александров попытался в оправдание выпуска в небольшом тираже иллюстрированного издания сказать, что оно нужно для библиотек, клубов и т. п.

— Библиотек у нас сотни тысяч, — сказал на это тов. Сталин. — От такого издания тошнота берет…

Возвращаясь к самой биографии, тов. Сталин отметил:

— Глава насчет Отечественной войны неплохо составлена.

А затем, опять касаясь остальных частей биографии, продолжал:

— Вот относительно Баку говорится, что, дескать, до моего приезда там у большевиков ничего не было, а стоило мне появиться, как все сразу переменилось… Один все устроил… Хотите — верьте, хотите — не верьте!.. На самом деле как было дело? Надо было создать кадры… Такие кадры большевиков в Баку сложились… Имена этих людей я в соответствующем месте перечислил… То же касается и другого периода… Ведь такие люди, как Дзержинский, Фрунзе, Куйбышев, жили, работали, а о них не пишут, они отсутствуют… Это же относится и к периоду Отечественной войны… Надо было взять способных людей, собрать их, закалить… Такие люди собрались вокруг главного командования Красной Армии… Нигде не сказано ясно, что я — ученик Ленина… Не помню, только где-то глухо об этом упоминается… На самом деле я считал и считаю себя учеником Ленина. Об этом я ясно сказал в известной беседе с Людвигом… Я — ученик Ленина. Ленин меня учил, а не наоборот. Никто же не может сказать, что я не ученик Ленина. Он проложил дорогу, а мы по этой проторенной дороге идем, — подчеркнул тов. Сталин. — Коль скоро биография в мои руки попала, я таких штук не пропущу, — добавил тов. Сталин.

В ходе дальнейшей беседы зашла речь о лучшем внешнем оформлении биографии, чем прежняя (сероватая обложка и пр.).

— Хорошо была бы написана по содержанию, — заметил на это тов. Сталин.

Тов. Александров и другие высказали то соображение, что выходящая вторым изданием биография И. В. Сталина чересчур краткая и поэтому надо теперь же приступить к подготовке более полной биографии. В связи со всем этим тов. Сталин сказал:

— Надо написать биографию Ленина. Это — первоочередная задача. Все прежние биографии — Керженцева, Ярославского и др. — устарели…

Тов. Александров снова напомнил, что биография Ленина уже во время Отечественной войны была издана ИМЭЛом и была просмотрена тов. Сталиным. Тов. Сталин не помнил об этой биографии и сказал только, что он ее посмотрит. А относительно своей биографии сказал:

— Хотел бы, чтобы эта скорее пошла, пока была издана в этом виде.

— Какой тираж? — спросил тов. Сталин.

— Один миллион, — назвали цифру тиража.

— Бумаги не хватит. Довольно 500 тысяч.

— Бумаги теперь много, — сообщили товарищи.

В это время тов. Сталин, держа в руках книжку с золоченым профилем головы Сталина, сказал:

— Нельзя ли без отрезанных голов?..

Относительно тиража под конец сказал:

— Не больше миллиона.

После этого тов. Сталин направился к своему письменному столу и, возвращаясь обратно с книгой в руках («История западноевропейской философии»), сказал, обращаясь к тов. Александрову (автору этого издания. — Р. К.):

— Я хотел еще сказать относительно вот этой книги. Она не понравилась мне. Неудачная книга получилась. Читал ее и тов. Жданов. Она ему также не понравилась. Это написал не боевой марксист, а книжник.

В прошлом были социалисты в кавычках и социалисты без кавычек. Легальные марксисты, они не были настоящими марксистами. Были катедер-социалисты. Они занимались пережевыванием бумажек. От настоящего марксизма они были далеки. И я боюсь, что у нас также будут катедер-коммунисты. Автор этой книжки смахивает на катедер-коммуниста. Может, это грубо сказано, но для ясности необходимо. Досадно, что такая книга появилась.

Непонятно, почему в Греции появилось так много философов (почему там получила такое развитие философия?). Появился торговый класс из среды свободных. Греки вели тогда большую торговлю со всем миром. А тогдашний мир — это был район Средиземного моря. Они торговали со всеми средиземноморскими городами, везде по берегам имели свои колонии. Тянули за собой всех свободных. Греки объехали весь мир и развивали науку.

Нечто подобное произошло в Европе и в эпоху Возрождения, когда корабли европейцев — итальянцев, испанцев, голландцев — весь мир обошли, стали бороздить по всему свету…

Принято считать, что Гегель был идеологом немецкой буржуазии. Это не так. Философия Гегеля отражала реакционные стремления аристократии, боязнь немецкого дворянства перед Французской революцией…

Поход на французский материализм — вот подоснова немецкой философии.

Вот вы ловите Фурье на противоречиях, ругаете его за эти противоречия. К чему это? Хорошо, что у них были противоречия.

Все они (немецкие философы) были против революции. Они были запуганы Французской революцией.

Без всего этого совершенно нельзя понять, почему появляются те или иные философские школы, чем объясняется их появление…

Вы на протяжении всей книжки не видите различия между понятиями «реакционный» и «консервативный», не различаете их между собой. Реакционный — значит; идущий назад оттого, что есть. Консервативный — значит, стремящийся к сохранению того, что есть. Гегель, Кант, Фихте тянули назад. Все что угодно, только не идти по стопам Французской революции.

Льюис так писал историю философии. Марксист так не должен писать. Надо уму дать пищу…

Далее тов. Сталин для иллюстрации цитирует следующее место из книжки тов. Александрова, касающееся системы Фурье: «Большим достижением социальной философии Фурье является учение о развитии человечества…»

— Что же это за «большое достижение»? — спрашивает тов. Сталин и продолжает уже иронически цитировать дальше: — «В своем развитии общество проходит, по Фурье, четыре фазы: 1) восходящее разрушение, 2) восходящую гармонию, 3) нисходящую гармонию, 4) нисходящее разрушение…»

Попутно тов. Сталин комментирует:

— Это же сумасбродство, глупость, а не «большое достижение»…

Вы поднимаете из пыли то, что забыто.

Затем, нельзя все публиковать из того, что самим автором не предназначалось для печати… Вот «Философские тетради» Ленина. Из них надо брать и цитировать только принципиальное, а не все, что там есть…

Откуда вы почерпнули какое-то «учение о кругах»? Какое же это учение? Подумайте! Вы пустили в оборот «учение о кругах»… Молодой марксист ухватится за это и будет наворачивать, сбивая с толку массу рядовых читателей…

Учений всяких было много в истории. Но надо различать между авторами учений — лидерами, как, например, Ленин, за которым шла масса, и философами, тоже имевшими свои учения, но с которыми они сами по себе, писали для себя.

Марксизм — это религия класса. Хочешь иметь дело с марксизмом, имей одновременно дело с классами, с массой…

Мы — ленинцы. То, что мы пишем для себя, — это обязательно для народа. Это для него есть символ веры!

Эта книжка, конечно, не учебник. Разумеется, когда нет хлеба, едят и жмых, и лебеду едят…

— Я, тов. Сталин, книжку переработаю, — сказал тов. Александров.

— Я хотел бы, — сказал на это тов. Сталин, — чтобы вы все это продумали… Возражайте! — с некоторым раздражением сказал тов. Сталин. — Не то чтобы системы перечислять, это Льюису предоставьте. А вы социально объясните подоснову немецкой философии… У Гегеля и других немецких философов был страх перед Французской революцией. Вот они и били французских материалистов, — еще раз резюмировал тов. Сталин одну из основных мыслей беседы.

— Кстати. — сказал тов. Сталин, — намек на то, о чем я только что говорил, у меня был сделан еще в «Анархизме или социализме?».

И тов. Сталин процитировал следующее место из этой своей работы:

— «Прежде всего необходимо знать, что пролетарский социализм представляет не просто философское учение. Он является учением пролетарских масс, их знаменем, его почитают и перед ним «преклоняются» пролетарии мира. Следовательно. Маркс и Энгельс являются не просто родоначальниками какой-либо философской «школы» — они живые вожди живого пролетарского движения, которое растет и крепнет с каждым днем. Кто борется против этого учения, кто хочет его «ниспровергнуть», тот должен хорошо учесть все это, чтобы зря не расшибить себе лоб в неравной борьбе» (Соч. Т. 1. С. 350).

И еще раз тов. Сталин вернулся к вопросу, которым он начал беседу:

— Целых шесть учений «открыли» у меня… На самом же деле нет ни одного…

Под конец беседы тов. Сталин заговорил о письме проф. Белецкого, полученном им:

— Если уже человек вынужден был писать мне, когда я был в отпуску, значит, уже был доведен до крайности.

Заговорили о том, что напрасно Белецкому предъявляют обвинение, что он еврей… что, дескать, отец его русский, до сих пор жив и т. п.

В связи с этим тов. Сталин заметил:

— Тот, кто скрывает национальное происхождение, — трус, гроша ломаного не стоит…

Еще раз, возвращаясь к книжке тов. Александрова, тов. Сталин сказал:

— Автор, как старый перипатетик, скользкий, скользит на лыжах. Надо писать так, чтобы каждая глава имела центр удара… Не надо торопиться. Серьезные книжки так быстро не пишутся, — сказал тов. Сталин по поводу намерения т. Александрова в полгода переработать свою книгу. — И подход и манера автора писать безразличная, не тот (слово неразборчиво. — Р. К.), — продолжал тов. Сталин. — Книга не заряжает. Книга развинчивает…

По поводу преследований проф. Белецкого тов. Сталин сказал:

— Нам нельзя бросаться людьми…

И еще, опять же в связи с разговором о Белецком, после характеристики Белецкого тт. Иовчуком и Федосеевым как человека не «позитивного», не способного к положительной работе, а только способного критиковать, тов. Сталин добавил:

— Неряха, но человек думающий…

(Далее в рукописи отсутствует одна 21-я страница. — Р. К.)

Тов. Сталин, говоря о письме Белецкого, отметил, что автор его хотел бы подискутировать по поводу книги т. Александрова.

— Разрешим мы такую дискуссию? — поставил вопрос тов. Сталин сначала перед секретарями ЦК тт. Кузнецовым и Патоличевым, а затем перед заместителями начальника Управления пропаганды тт. Иовчуком и Федосеевым.

Секретари ответили положительно на этот вопрос… Тоже вынуждены были нехотя согласиться с этим и заместители…

О дискуссии в принципе, таким образом, во время беседы договорились.

В. Мочалов

МАРКСИЗМ И ВОПРОСЫ ЯЗЫКОЗНАНИЯ (1950, фрагменты)

Вопрос. Правильно ли поступила «Правда», открыв свободную дискуссию по вопросам языкознания?

Ответ. Правильно поступила.

В каком направлении будут решены вопросы языкознания — это станет ясно в конце дискуссии. Но уже теперь можно сказать, что дискуссия принесла большую пользу.

Дискуссия выяснила прежде всего, что в органах языкознания как в центре, так и в республиках господствовал режим, не свойственный науке и людям науки. Малейшая критика положения дел в советском языкознании, даже самые робкие попытки критики так называемого «нового учения» в языкознании преследовались и пресекались со стороны руководящих кругов языкознания. За критическое отношение к наследству Н. Я. Марра, за малейшее неодобрение учения Н. Я. Марра снимались с постов или снижались по должности ценные работники и исследователи в области языкознания. Деятели языкознания выдвигались на ответственные должности не по деловому признаку, а по признаку безоговорочного признания учения Н. Я. Марра.

Общепризнанно, что никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики. Но это общепризнанное правило игнорировалось и попиралось самым бесцеремонным образом. Создалась замкнутая группа непогрешимых руководителей, которая, обезопасив себя от всякой возможной критики, стала самовольничать и бесчинствовать.

Один из примеров: так называемый «Бакинский курс» (лекции Н. Я. Марра, читанные в Баку), забракованный и запрещенный к переизданию самим автором, был, однако, по распоряжению касты руководителей (т. Мещанинов называет их «учениками» Н. Я. Марра) переиздан и включен в число рекомендуемых студентам пособий без всяких оговорок. Это значит, что студентов обманули, выдав им забракованный «Курс» за полноценное пособие. Если бы я не был убежден в честности тов. Мещанинова и других деятелей языкознания, я бы сказал, что подобное поведение равносильно вредительству.

Как могло это случиться? А случилось это потому, что аракчеевский режим, созданный в языкознании, культивирует безответственность и поощряет такие бесчинства.

Дискуссия оказалась весьма полезной прежде всего потому, что она выставила на свет божий этот аракчеевский режим и разбила его вдребезги.

Но польза дискуссии этим не исчерпывается. Дискуссия не только разбила старый режим в языкознании, но она выявила еще ту невероятную путаницу взглядов по самым важным вопросам языкознания, которая царит среди руководящих кругов этой отрасли науки. До начала дискуссии «ученики» Н. Я. Марра молчали и замалчивали неблагополучное положение в языкознании. Но после начала дискуссии стало уже невозможно молчать — они были вынуждены выступить на страницах печати. И что же? Оказалось, что в учении Н. Я. Марра имеется целый ряд прорех, ошибок, неуточненных проблем, неразработанных положений. Спрашивается, почему об этом заговорили «ученики» Н. Я. Марра только теперь, после открытия дискуссии? Почему они не позаботились об этом раньше? Почему они в свое время не сказали об этом открыто и честно, как это подобает деятелям науки?

Признав «некоторые» ошибки Н. Я. Марра, «ученики» Н. Я. Марра, оказывается, думают, что развивать дальше советское языкознание можно лишь на базе «уточненной» теории Н. Я. Марра, которую они считают марксистской. Нет уж, избавьте нас от «марксизма» Н. Я. Марра. Н. Я. Марр действительно хотел быть и старался быть марксистом, но он не сумел стать марксистом. Он был всего лишь упростителем и вульгаризатором марксизма, вроде «пролеткультовцев» или «рапповцев».

Н. Я. Марр внес в языкознание неправильную, немарксистскую формулу насчет языка как надстройки и запутал себя, запутал языкознание. Невозможно на базе неправильной формулы развивать советское языкознание.

Н. Я. Марр внес в языкознание другую, тоже неправильную и немарксистскую формулу насчет «классовости» языка и запутал себя, запутал языкознание. Невозможно на базе неправильной формулы, противоречащей всему ходу истории народов и языков, развивать советское языкознание.

Н. Я. Марр внес в языкознание не свойственный марксизму нескромный, кичливый, высокомерный тон, ведущий к голому и легкомысленному отрицанию всего того, что было в языкознании до Н. Я, Марра.

Н. Я. Марр крикливо шельмует сравнительно-исторический метод как «идеалистический». А между тем нужно сказать, что сравнительно-исторический метод, несмотря на его серьезные недостатки, все же лучше, чем действительно идеалистический четырехэлементный анализ Н. Я. Марра, ибо первый толкает к работе, к изучению языков, а второй толкает лишь к тому, чтобы лежать на печке и гадать на кофейной гуще вокруг пресловутых четырех элементов.

Н. Я. Марр высокомерно третирует всякую попытку изучения групп (семей) языков как проявление теории «праязыка». А между тем нельзя отрицать, что языковое родство, например, таких наций, как славянские, не подлежит сомнению, что изучение языкового родства этих наций могло бы принести языкознанию большую пользу в деле изучения законов развития языка. Я уже не говорю, что теория «праязыка» не имеет к этому делу никакого отношения.

Послушать Н. Я. Марра, и особенно его «учеников», можно подумать, что до Н. Я. Марра не было никакого языкознания, что языкознание началось с появлением «нового учения» Н. Я. Марра. Маркс и Энгельс были куда скромнее: они считали, что их диалектический материализм является продуктом развития наук, в том числе философии, за предыдущий период.

Таким образом, дискуссия помогла делу также и в том отношении, что она вскрыла идеологические прорехи в советском языкознании.

Я думаю, что чем скорее освободится наше языкознание от ошибок Н. Я. Марра, тем скорее можно вывести его из кризиса, который оно переживает теперь.

Ликвидация аракчеевского режима в языкознании, отказ от ошибок Н. Я. Марра, внедрение марксизма в языкознание — таков, по-моему, путь, на котором можно было бы оздоровить советское языкознание.

Вопрос. В своей статье Вы совершенно правильно оцениваете Марра как вульгаризатора марксизма. Значит ли это, что лингвисты, в том числе и мы, молодежь, должны отбросить все лингвистическое наследие Марра, у которого все же имеется ряд ценных языковых исследований (о них писали в дискуссии тт. Чикобава, Санжеев и другие)? Можем ли мы, подходя к Марру критически, все же брать у него полезное и ценное?

Ответ. Конечно, произведения Н. Я. Марра состоят не только из ошибок. Н. Я. Марр допускал грубейшие ошибки, когда он вносил в языкознание элементы марксизма в искаженном виде, когда он пытался создать самостоятельную теорию языка. Но у Н. Я. Марра есть отдельные, хорошие, талантливо написанные произведения, где он, забыв о своих теоретических претензиях, добросовестно и, нужно сказать, умело исследует отдельные языки. В таких произведениях можно найти немало ценного и поучительного. Понятно, что это ценное и поучительное должно быть взято у Н. Я. Марра и использовано.

Вопрос. Одной из основных причин застоя в советском языкознании многие лингвисты считают формализм. Очень хотелось бы знать Ваше мнение о том, в чем заключается формализм в языкознании и как его преодолеть?

Ответ. Н. Я. Марр и его «ученики» обвиняют в «формализме» всех языковедов, не разделяющих «новое учение» Н. Я. Марра. Это, конечно, несерьезно и неумно.

Н. Я. Марр считал грамматику пустой «формальностью», а людей, считающих грамматический строй основой языка, — формалистами. Это и вовсе глупо. Я думаю, что «формализм» выдуман авторами «нового учения» для облегчения борьбы со своими противниками в языкознании.

Причиной застоя в советском языкознании является не «формализм», изобретенный Н. Я. Марром и его «учениками», а аракчеевский режим и теоретические прорехи в языкознании. Аракчеевский режим создали «ученики» Н. Я. Марра. Теоретическую неразбериху внесли в языкознание Н. Я. Марр и его ближайшие соратники. Чтобы не было застоя, надо ликвидировать и то и другое. Ликвидация этих язв оздоровит советское языкознание, выведет его на широкую дорогу и даст возможность советскому языкознанию занять первое место в мировом языкознании.

Начетчики и талмудисты рассматривают марксизм, отдельные выводы и формулы марксизма как собрание догматов, которые «никогда» не изменяются, несмотря на изменение условий развития общества. Они думают, что если они заучат наизусть эти выводы и формулы и начнут их цитировать вкривь и вкось, то они будут в состоянии решать любые вопросы в расчете, что заученные выводы и формулы пригодятся им для всех времен и стран, для всех случаев в жизни. Но так могут думать лишь такие люди, которые видят букву марксизма, но не видят его существа, заучивают тексты выводов и формул марксизма, но не понимают их содержания.

Марксизм есть наука о законах развития природы и общества, наука о революции угнетенных и эксплуатируемых масс, наука о победе социализма во всех странах, наука о строительстве коммунистического общества. Марксизм как наука не может стоять на одном месте — он развивается и совершенствуется. В своем развитии марксизм не может не обогащаться новым опытом, новыми знаниями, следовательно, отдельные его формулы и выводы не могут не изменяться с течением времени, не могут не заменяться новыми формулами и выводами, соответствующими новым историческим задачам. Марксизм не признает неизменных выводов и формул, обязательных для всех эпох и периодов. Марксизм является врагом всякого догматизма.

РЕЧЬ НА ПЛЕНУМЕ ЦК КПСС 16 октября 1952 года

Итак, мы провели съезд партии. Он прошел хорошо, и многим может показаться, что у нас существует полное единство. Однако у нас нет такого единства. Некоторые выражают несогласие с нашими решениями.

Говорят: для чего мы значительно расширили состав ЦК? Но разве не ясно, что в ЦК потребовалось влить новые силы? Мы, старики, все перемрем, но нужно подумать, кому, в чьи руки вручим эстафету нашего великого дела. Кто ее понесет вперед? Для этого нужны более молодые, преданные люди, политические деятели.

А что значит вырастить политического, государственного деятеля? Для этого нужны большие усилия. Потребуется десять, нет, все пятнадцать лет, чтобы воспитать государственного деятеля.

Но одного желания для этого мало. Воспитать идейно стойких государственных деятелей можно только на практических делах, на повседневной работе по осуществлению генеральной линии партии, по преодолению сопротивления всякого рода враждебных оппортунистических элементов, стремящихся затормозить и — сорвать дело строительства социализма. И политическим деятелям ленинского опыта, воспитанным нашей партией, предстоит в борьбе сломить эти враждебные попытки и добиться полного успеха в осуществлении наших великих целей.

Не ясно ли, что нам надо поднимать роль партии, ее партийных комитетов? Можно ли забывать об улучшении работы партии в массах, чему учил Ленин? Все это требует притока молодых, свежих сил в ЦК — руководящий штаб нашей партии. Так мы и поступили, следуя указаниям Ленина. Вот почему мы расширили состав ЦК. Да и сама партия немного выросла.

Спрашивают, почему мы освободили от важных постов министров видных партийных и государственных деятелей. Что можно сказать на этот счет? Мы освободили от обязанностей министров Молотова, Кагановича, Ворошилова и других и заменили их новыми работниками. Почему? На каком основании? Работа министра — это мужицкая работа. Она требует больших сил, конкретных знаний и здоровья. Вот почему мы освободили некоторых заслуженных товарищей от занимаемых постов и назначили на их место новых, более квалифицированных, инициативных работников. Они молодые люди, полны сил и энергии. Мы их должны поддержать в ответственной работе.

Что же касается самих видных политических и государственных деятелей, то они так и остаются видными политическими и государственными деятелями. Мы их перевели на работу заместителями председателя Совета Министров. Так что я даже не знаю, сколько у меня теперь заместителей.

Нельзя не коснуться неправильного поведения некоторых видных политических деятелей, если мы говорим о единстве в наших делах. Я имею в виду товарищей Молотова и Микояна.

Молотов — преданный нашему делу человек. Позови, и, не сомневаюсь, он, не колеблясь, отдаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков. Товарищ Молотов, наш министр иностранных дел, находясь под «шартрезом» на дипломатическом приеме, дал согласие английскому послу издавать в нашей стране буржуазные газеты и журналы. Почему? На каком основании потребовалось давать такое согласие? Разве не ясно, что буржуазия — наш классовый враг и распространять буржуазную печать среди советских людей — это, кроме вреда, ничего не принесет. Такой неверный шаг, если его допустить, будет оказывать вредное, отрицательное влияние на умы и мировоззрение советских людей, приведет к ослаблению нашей, коммунистической идеологии и усилению идеологии буржуазной. Это первая политическая ошибка товарища Молотова.

А чего стоит предложение товарища Молотова передать Крым евреям? Это — грубая ошибка товарища Молотова. Для чего это ему потребовалось? Как это можно допустить? На каком основании товарищ Молотов вы — сказал такое предложение? У нас есть Еврейская автономия. Разве этого недостаточно? Пусть развивается эта республика. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских претензий на наш Советский Крым. Это — вторая политическая ошибка товарища Молотова. Товарищ Молотов неправильно ведет себя как член Политбюро. И мы категорически отклоняем его надуманные предложения.

Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение Политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится известным товарищу Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет Политбюро с супругой Молотова, Жемчужиной, и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять. Ясно, что такое поведение члена Политбюро недопустимо.

Теперь о товарище Микояне. Он, видите ли, возражает против повышения сельхозналога на крестьян. Кто он, наш Анастас Микоян? Что ему тут не ясно?

Мужик — наш должник. С крестьянами у нас крепкий союз. Мы закрепили за колхозами навечно землю. Они должны отдавать положенный долг государству. Поэтому нельзя согласиться с позицией товарища Микояна.

И. Микоян на трибуне оправдывается, ссылаясь на некоторые экономические расчеты.

Сталин (прерывая Микояна): Вот Микоян — новоявленный Фрумкин. Видите, он путается сам и хочет запутать нас в этом ясном, принципиальном вопросе.

М. Молотов на трибуне признает свои ошибки, оправдывается и заверяет, что он был и остается верным учеником Сталина.

Сталин (прерывая Молотова): Чепуха! Нет у меня никаких учеников. Все мы ученики великого Ленина.

Сталин предлагает решить организационные вопросы, избрать руководящие органы партии. Вместо Политбюро образуется Президиум в значительно расширенном составе, а также Секретариат ЦК КПСС — всего 36 человек.

В списке, говорит Сталин, находятся все члены Политбюро старого состава, кроме А. А. Андреева. Относительно уважаемого Андреева все ясно: совсем оглох, ничего не слышит, работать не может. Пусть лечится.

Голос с места: Надо избрать товарища Сталина Генеральным секретарем ЦК КПСС.

Сталин: Нет! Меня освободите от обязанностей Генерального секретаря ЦК КПСС и председателя Совета Министров СССР.

Г. М. Маленков на трибуне: Товарищи! Мы должны все единогласно и единодушно просить товарища Сталина, нашего вождя и учителя, быть и впредь Генеральным секретарем ЦК КПСС.

Сталин на трибуне: На Пленуме ЦК не нужны аплодисменты. Нужно решать вопросы без эмоций, по-деловому. А я прошу освободить меня от обязанностей Генерального секретаря ЦК КПСС и председателя Совета Министров СССР. Я уже стар. Бумаг не читаю. Изберите себе другого секретаря.

С. К. Тимошенко: Товарищ Сталин, народ не поймет этого. Мы все, как один, избираем Вас своим руководителем — Генеральным секретарем ЦК КПСС. Другого решения быть не может.

Все стоя горячо аплодируют, поддерживая Тимошенко. Сталин долго стоял и смотрел в зал, потом махнул рукой и сел.

По записи Л. Н. Ефремова. См.: Дорогами борьбы и труда. Ставрополь, 1998. С. 12–16. Текст уточнен с автором книги.

Примечание. Заявление Сталина об отсутствии полного единства в руководстве партии убедительно подтвердилось после его кончины. Возобладавшая в нем группировка, не считаясь с нормами партийно-советской демократии, резко сузила состав руководящих органов и постаралась избавиться от выдвинутых XIX съездом КПСС высококвалифицированных молодых сил.

Говоря о друзьях жены Молотова, П. С. Жемчужиной, Сталин имел в виду националистические еврейские круги, на которые большое влияние оказывала тогдашний посол Израиля в СССР Голда Меир.

Упоминаемый Сталиным Фрумкин М. И. — член партии с 1898 года, после Октября заместитель наркома продовольствия, председателя Сибревкома, наркома внешней торговли, наркома финансов. Активный участник правой оппозиции.